из малоизвестных и забытых

снегами, листвою года заметают...
кто докомпьюторных ныне читает...
ппппппппппппппппппппппппппппппппп

Николай Ушаков
(1899-1973)

ВИНО
1926
Г. В. Шелейховскому

Я знаю,
трудная отрада,
не легкомысленный покой,
густые грозди винограда
давить упорною рукой.

Вино молчит.
А годы лягут
в угрюмом погребе, как дым,
пока сироп горячих ягод
не вспыхнет
жаром золотым.

Виноторговцы — те болтливы,
от них кружится голова.
Но я, писатель терпеливый,
храню, как музыку, слова.

Я научился их звучанье
копить в подвале и беречь.

Чем продолжительней молчанье,
тем удивительнее речь.

uuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuuu


Глеб СЕМЕНОВ (1918-1982)

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДЕТСТВА

1
В досрочном резервариуме неком
меня таки, наверное, спросили:
как я предстать желаю перед веком?
Уверен ли, что именно в России?

Ни мамы не было еще, ни папы,
но, прежде чем нечаянно сгуститься,
уже и головастик чует лапы,
и высоту угадывает птица.

Она великолепна — тяга в воздух,
он гениален — выползень на сушу,
однако меж крылатых и бесхвостых
я выбрал тварь, имеющую душу.

И наконец — родился я. В то утро
Нева прекрасно сбрасывала кожу.
И я лежал бессмысленно и мудро:
был сам собой, как я теперь итожу.

2
Сперва я был во власти осязаний.
Потом — сухой, отглаженный, прогретый –
перевернулся мир перед глазами
и медленно распался на предметы.

Разбитой чашкой осчастливил уши,
вломился погремушечным восторгом.
Душа — ничуть не хуже и не лучше,
чем всякий развивающийся орган.

И в пятки много раньше уходила,
чем поняла, что существуют пятки.
И  думала, что спряталась на диво,
из-под подушки выставив лопатки.

Любила и высокие деревья,
любила и веселые поленья. —
Комочек всепланетного доверья,
душа, тончайший орган удивленья!

3
Я знал уже, насколько сад огромен.
Но в ужасе от огородных пугал
по лужам, ничего не видя кроме,
приковылял однажды в нянькин угол.

Погаснуть не могла никак лампадка.
Над сыном богородица клонилась.
Как яростно пилось мне, и как сладко
одолевала, помнится, ленивость!

Ботинки расшнуровывала мама.
Прохладный градусник впивался в тело.
Я целый месяц повторял упрямо,
что не хочу болеть... Окно потело...

Когда же я, нестриженый, как чижик,
потом из реомюрных выполз комнат,
окликнул жрущих яблоки мальчишек
и увидал — они меня не помнят.

4
Я хоронил скворца. Я из рогатки
подбил его, поющего на ветке.
Я знал, что очень скверный, очень гадкий,
но радовался, что такой вот меткий.

Все почести, известные из книжек,
ему я воздал под вечер в овраге.
Среди цветов, натыканных и сникших,
в серебряном лежал он саркофаге.

Торчала свечка елочная в лапках.
Соседская облизывалась кошка.
Шагнул я было к ней — и вдруг заплакал,
жалея птицу и себя немножко.

Не на людях я плакал без обмана.
И пальцами землистыми свирепо
рванул-таки рогатку из кармана
и десять раз пульнул в пустое небо.

5
Мечтал я быть артистом и матросом,
фотографом и вагоновожатым.
А был я непоседлив и разбросан,
хотя для младших классов и нахватан.

Не то что нехорошим был, но в школе —
как в школе: где геройство, там и клякса.
То дружба не разлей водой, то вскоре
накостылять я кляузнику клялся.

Слабец среди вихрастых и горластых,
я трусил только тихоньких и подлых.
С меня снимали пионерский галстук
за тот — перед девчонкой первый подвиг.

Все в памяти весьма фотогенично:
мне вдалбливали "дважды два четыре",
я восхищался Спартой на «отлично»
и жмурил левый глаз в учебном тире.

6
Мы этого еще не проходили.
Еще предмета не было такого —
"деревня"... А меня предупредили,
чтоб не играл я с Машкой Кулаковой.

Подумаешь, какая-то девчонка!
Но в золотом безбрежии каникул
как будто виноватым был я в чем-то,
пока ее при встрече не окликнул.

Хотела подбежать — и расхотела,
пошла себе спокойно, как большая.
Я вспомнил про кулак и оголтело
грозил ей, деревенским подражая.

Я даже плюнул и плевка не вытер.
А через день, в дождливую погоду,
я Машку (раскулаченную) видел,
когда ее сажали на подводу.

7
На праздниках частенько было мокро,
но чувствовали мы себя сухими.
Что без толку блистать значками МОПРа
и состоять в Осоавиахиме!

Сплошная алость, песни, раскидаи,
«уйди-уйди», флажочки и цветочки.
А мы— то тихой сапой, то скандаля,
то всей ватагой, то поодиночке,

сквозь тайные лазейки, по задворкам,
грузовиков бодающихся мимо —
рвались на площадь; о, каким восторгом,
каким азартом были мы томимы!

И гарцевали кони на парадах,
и легким пешим ходом шла пехота...
Но вот ведь: совершенней стал порядок —
и совершенно стало неохота.

8
Уже я петуха даю, а там уж
и подпись обретает закорючку.
Ровесница вполне годится замуж,
а я робею взять ее под ручку.

Слона готов я делать был из мухи:
счастливый двух макушек обладатель,
какие парикмахерские муки
я претерпел, пока их не пригладил.

А не уметь, когда вокруг умеют! —
и падеспань разучивал я с другом.
А не иметь, когда вокруг имеют! —
и к модным я примеривался брюкам.

О, как меня она водила за нос,
красуля, активисточка, эпоха!
И все же хорошо, что нам к а з а л о с ь, -
не правда ли, душа моя, дуреха?

9
Тревог хватало так или иначе:
экзамены ввели, грачи кричали,
а тут еще стихи писать я начал,
причем — как это водится — ночами.

Однажды рифмовал я что-то с чем-то,
и вдруг часа, наверное, в четыре —
звонок дверной заверещал крещендо,
ударил очередью по квартире.

Я заметался… А из коридора —
как будто только этого и ждал он —
отец; стены белее, вдоль которой
 он выступал в халате обветшалом.

Держась до неестественности прямо,
спросил до оглушительности четко:
«Кто там?» — «Откройте, — слышу, — телеграмма». -
И оказалось — приезжает тетка.

10
Я почему-то прогулял уроки.
Бездумно ехал до кольца трамвая.
От запаха земли одуревая,
 шел наугад, по кочкам, без дороги.

Дрожал пустырь в железном влажном гуле:
в даль, над равниной, по диагонали,
столбы высоковольтные шагали,
натягивали душу и тянули.

Я кепку снял. Услышал первый ветер.
Увидел — птицы первые кружились.
И первые стихи во мне сложились,
а как сложились — я и не заметил.

Минуту постоял я рот разиня.
Ворвалась воля вольная за ворот.
И детство отступило — словно город.
И юность началась — как вся Россия.

11
Что было дальше? — Было все как было:
я вырос, я любил, рождались дети,
блокадой жгло, неправдою знобило,
и радуюсь, что солнце есть на свете.


А мудрым вот не стал, и не спесиво
по мелочам растрачиваю тело.
Дана мне жизнь: не слабость или сила,
а зло или добро решают дело.

Пусть не отец был, дядя арестован,
пускай не я убит, ведь пуля дура,
но если страх, в обличье хоть крестовом,
гуляет в мире, - мир карикатура.


А что души касается, я в неком
нелегком размышлении, поверьте:
ей страшно, обнаженной перед веком,
но в этом-то и есть ее бессмертье!