Соломенный матрац

Когда папа ушёл на войну, мама была в растерянности - сможет ли она в городе одна прокормить и спасти детей. Немцы рвались к Москве. Появились слухи, если немцы возьмут Москву, то уничтожат всех жителей. Ради спасения, мама оставила квартиру в столице и уехала в деревню к своей маме Надежде Ивановне и отчиму Филиппу Пафнутьевичу. Тогда область называлась Смоленской, Тульской, потом стала Калужской. В Москву мы так и не вернулись.

В деревне на взгорье было 40 деревянных домов. По середине стояла наша  изба с соломенной крышей, придавленной для прочности берёзовыми жердями. Она состояла из двух изолированных помещений, соединённых просторными сенями, из которых с одной стороны был выход на крыльцо, с другой - на скотный двор. Нежилая половина дома была без печки, с земляным полом, служила подсобным помещением. Там стоял ткацкий станок, прялка, лежали мешки с зерном, полученным на трудодни, много места занимал  большой деревянный ящик с крышкой для муки  - рундук, на лавке стояла дежка для теста, деревянное корыто в виде лодки для просеивания муки - ночёвка, на стене на гвоздях висели сито, решето. Своим большим объёмом производило впечатление долблёное из цельного дерева корыто для рубки капусты. Там же с лета был спрятан от детей мешок с лесными орехами, которые мы насобирали в лесу. Орехи берегли к крещенским святкам, но мы их незаметно разворовывали до наступления праздника, потом покупали у бережливых хозяев по два-три стакана.
 
В «старой избе», как её называли у нас, было прохладно в самые жаркие летние дни, поэтому на полу никогда не прокисало молоко в глиняных махотках, в стеклянных трёх литровых банках. В этой посуде отстаивалась сметана, из которой сбивали масло и обязательно перетапливали, потом экономно расходовали, чтобы слегка «для запаха» помаслить рассыпчатую, суховатую, гречневую кашу. Сначала  сметану сбивали в деревянной высокой узкой маслобойке деревянным пестиком на отполированной палке, потом  использовали стеклянный графин, который держали обеими руками и трясли из стороны в сторону.

 Сначала у нас была корова Роза, красно коричневой масти. Она давала мало молока, но с высокой жирностью 4,2 процента. Позже у знакомых купили нетель от породистой коровы - Милку, от которой после первого отёла надаивали по ведру молока.
Милка была с норовом, вечером после возвращения из стада любила пастись самостоятельно до темна. Бегаешь по деревне, ищешь её, ищешь, а она в такую глухомань зайдёт, попробуй найди.  Особенно любила блуждать в грозу. Моя обязанность найти корову и пригнать домой. Мне лет одиннадцать, может, и больше. Идёт дождь. Выхожу из дома без плаща, без зонтика, голову прикрыла мешковиной. Небо раскалывается от  грома, «кнутами» сечёт молния, иногда её вспышки скользят по мне, становится страшно. Темнеет, но корову надо найти. Иду берегом речки, мокрые кусты хлестают меня по лицу. В который раз кричу: «Милка, Милка, иди домой!» И вдруг из-за густых зарослей, как в тайге,  раздаётся «Му-у», наверное, корова и сама не рада, что заблудилась и не может найти дорогу домой. Мы рады встрече, я обнимаю её за шею, глажу по морде, а она своим большим языком, корявым, как тёрка, нежно лижет мне лицо и руки, вымазывая густой слюной. Местечко здесь неплохое: высокая сочная трава, пахучие, мягкие, трубчатые  пупыри - детское лакомство в голодные годы. Пока Милка продолжала набивать своё брюхо, я, увидев заросли малины, пробираюсь к ней через жгучую крапиву, руки сразу покрываются волдырями, но малина того стоила - ягоды яркие, сочные, вдвое крупнее, чем в огороде, их много, собрала и съела все до одной. Получился праздничный ужин у Милки и её маленькой хозяйки - награда за то, что не испугались дождя и грозы
.
Надо сказать, что молоко от коров мы не пили вволю. Утром и вечером пили чай из самовара. Каждый раз в заварной чайник насыпали крупицу непревзойдённого ароматного грузинского чая из 25-граммовой пачки. Бабушка черпала из махотки томлёное до красна молоко и добавляла в каждый стакан чая по две ложки молока, откалывала специальными щипчиками от «литого» куска сахара по малюсенькому кусочку, от которого было трудно почувствовать сладость. К чаю полагался чёрный хлеб домашней выпечки, очень редко ели яйца, которые варили в самоваре на пару. Топлёное молоко ели из общей миски  с творогом, с гречневой кашей, а летом с земляникой, собранной нами в Высотском березнике.
 
Все воспоминания детства и ранней юности связаны с избой, в которой мы ютились вшестером.. Дом был построен неизвестно когда, но не осел, не потемнел, не казался старым и мрачным, свет излучали белые осиновые брёвна, из которых он был построен, и три приветливые оконца с поломанными резными наличниками. Просыпаясь, мы видели, как из-за леса поднималось огромное малиновое  Солнце, а вечером с противоположной стороны  опускалось в середину леса.

С нашей горы была видна речка, где воробью по колено. Её правый берег снизу зарос ольхой, черемухой, молодыми берёзками, можжевельником, ивняком. На горе тянулась узкая полоска молодых берёзок, которые срубали на праздник Троицы, ставили около крыльца, получалась красивая аллея. Пейзаж оживлял добротный кирпичный коровник послевоенной постройки на 100 голов.
Неподалёку, в верх от коровника находилась братская могила со звездой на железном памятнике. Помню, как она появилась. После изгнания немцев в деревне небольшое время летом стояла наша воинская часть. Во время учения по стрельбе один солдат по неопытности, вместо мишени попал в командира. Солдата посадили в погреб, потом расстреляли. Солдата и командира похоронили в одной могиле под автоматные залпы. Мы, дети, испугались, что пули попадут в нас, и поскорее убежали под гору. К могиле на праздник Святой Троицы ходил плакать молодой дояр Лёнька Доронин, хотя его отец вернулся с войны. В мирное время приехали из военкомата, могилу вскрыли, тётя Мотя Сочина в больших рукавицах собрала кости , их увезли в райцентр и похоронили в братской могиле с бетонным памятником. Этот трагический случай был непонятен жителям деревни, все жалели и командира, и бойца, и не могли прийти к выводу, нужно ли было лишать жизни солдата, но война есть война, трудно понять её законы простому человеку,  тем более, детям.

После такого тяжелого эпизода с трудом приходится возвращаться к рассказу о нашем житье-бытье. Изба была среднего размера. Раза два дедушка ставил деревянную  перегородку, но она не увеличивала площадь и долго не стояла.

Мы тогда не понимали, но особая благодать пребывала в нашем доме благодаря иконам. В углу, со стороны восходящего Солнца,  вблизи стола висели иконы в ящиках под стеклом - Господа Бога Спасителя, Божией Матери, Святых. В праздники мерцал маленький огонёк лампадки, свисавшей на цепочке с потолка. Бабушка регулярно молилась перед иконами утром и перед сном, в праздники к ней присоединялась мама.
Даже в самое трудное время старались на религиозный праздник испечь сдобные пироги, сварить холодец, щи с мясом, готовили квас из сушёной свёклы.

Царицей в доме была большая кирпичная печка, которую перед Пасхой белили известью, она и согревала, и кормила. На тёплых кирпичах сушили зерно перед отправкой на мельницу. В чугунах большой вместимости варили картошку для поросёнка, для себя, в эмалированной изнутри чугунке готовили щи, суп, кашу, после жара - сгребания красных углей в одну сторону в кучу ставили молоко в махотках для  томления. Золу тщательно выметали берёзовой метлой и сажали будущие коврижки прямо на кирпичи, летом пекли хлеб на капустных листьях. Экономя муку, в тесто пекли добавляли тёртый картофель. У меня была обязанность, начистить ведро сырой картошки, натереть на тёрке, сделанной из куска железа, дырки дедушка пробивал гвоздём. После этой утомительной работы руки всегда были в порезах, но их не смазывали йодом, всё заживало само собой. В праздник нас баловала бабушка сдобными пирогами, испечёнными из одной пшеничной муки без примесей.
 
Зимой и летом на печке спали дедушка и брат Валера, на покупку кроватей не было денег. Выручали самодельные постели из досок, прибитых к брусу, укреплённому толстыми квадратными ножками. С одной стороны печки от входной двери были сооружены высокие хоры, там спала бабушка. Зимой под  этим сооружением на полу  согревалась живность: новорождённый телёнок, ягнята, подрастал маленький поросёнок, купленный на базаре.

 Во время оккупации немцы заняли всю избу, нам оставили на всех хоры и печку, которую немцы топили сутками и сильно раскалялись кирпичи. Но терпели тесноту, боялись выйти в туалет. Однажды, да простят меня читатели, я не вытерпела и сходила по-большому прямо на постель. Для таких дел я была большая, четырёх лет, поэтому боялась не только немцев, но и наказания матери. Но мне никто и слова плохого не сказал, даже вроде одобрили, сказали, это хорошая примета: значит, скоро немцев прогонят. И верно, их выгнали дня за два-три до Нового 1942 года.

После немцев Шура, мама и я перешли спать в чулан - пространство с другой стороны печки, отгороженное от остальной избы матерчатой занавеской. Там втроём спали на самодельной кровати из натурального дерева, симпатично выглядел миткалевый поузорнее, к которому я крючком связала кружево из белых катушечных  ниток. На решётке из дощечек лежал необыкновенный матрас, набитый яровой соломой, привезённой с поля после обмолота пшеницы. На таком «царском» ложе приходилось спать «Принцессе на горошине», такой я была когда-то. После моего рождения в Москве мама не знала, какой необыкновенный матрасик сделать для своей самой необыкновенной дочки. Она нашла не лебяжий пух, насобирала пух из шишек болотного рагозника. Она долго собирала пушинки, не считалась с трудом, зато её  «барыня» нежилась в своей необычной кроватке. Но из-за этих проклятых немецких извергов  «Принцесса» с пуха перешла на колючую солому. Чехол  был сшит из ткани, вытканной на домашнем станке из волокна конопли. Узкие полоски сшивали друг с другом в соответствии с шириной кровати. В колхозе после обмолота пшеницы выдавали солому по трудодням, с поля привозили воз или два. Свежую солому, ароматно пахнущую хлебом, травами, набивали в матрас, он становился пышным, высоким,  как гора, было очень здорово взбираться на такое ложе. Чтобы солома не колола бока, на матрас стелили толстую дерюгу - сшитые полоски узких домотканых половиков. За зиму солома уплотнялась, к Пасхе матрас обновляли новой соломой, которая лежала в сарае.

 По мере нашего взросления и постепенного улучшения жизни в доме у нас появлялись сначала железные солдатские кровати, потом никелированные с панцирной сеткой, пока не дошла очередь до пружинных матрасов и мягких диванов.

     Окончание следует.