Разве я помнил?

  Грохочущий трамвай вынырнул из-за поворота и неспешно подкатил к остановке. Свободных мест нету. Стоишь, держась за холодный поручень и ждешь, когда кондуктор, Зоркий Глаз, боком просочится сквозь толщу людских тел и протянет руку с сакраментальной фразой: "Оплачиваем". У меня все готово. Две бумажки по гривне и тусклая монетка, пятьдесят копеек. Суешь торопливо, раскачивая вестибулярный аппарат, зажав рюкзак между ног и едешь дальше, как законопослушный гражданин. Гневно поглядывая на тех ,кто уклонился, спрятав взгляд за тусклым стеклом.
  Проплывает мимо осенний пейзаж. Четыре пустых слова. Еще более пустых три. Наполняем пустоту тем, что желтые листья водят хоровод в воздухе, дым из фабричной трубы столбит небо, полыхает костер, а рядом с ним хлопочет толстяк в потертой куртке, загребая длинными граблями сухую траву. Шагает по аллеи женщина с ребенком, тот крутит в руке громадное кленовое полузвездье. Еще три остановки. Недолго осталось. Сквозь взвизги трамвая проталкиваются гудки машин, люди переговариваются о покупках, футболе, политике. Только о религии ни слова. Осенью всякий Бог мертв, ждет до зимы, чтобы заново родиться.
  Может сойти на одну раньше и пройтись? Ну нет, еще подхвачу простуду. Ходит грипп. Или летает. Скорее второе, так что схожу. Спрыгиваю, придерживаясь за шаткие дверцы и иду себе, вдыхая прокопченные волны невидимого ветерка. Рассказ получается тусклым, подслеповатым, натыкается на банальности и падает, падает. Вот стена бетонная, на нем рисунок - белый медведь улыбается опечаленной рыбине у себя в руках. вот еще один - космонавт, с крыльями, витает вокруг окна, за которым спит дитя. Мне всегда хочется остановиться и посмотреть внимательнее. Нет, нет, не сейчас, если быть чрезмерно внимательным, то потом и не вспомнишь, не увидишь, что здесь есть рисунки. Они себя исчерпают.
  Грустно гудит в дали неведомая турбина. Может строят, наконец, космический шаттл, на котором предложат улететь тем, кто не верит в конец, не поклоняется грустно осени, с ее каштанами, падающими вперемешку с каплями дождя и раскалывающимися о красно-бурые углы лавочек. Не верит, что именно в октябре нужно уходить, по сторонам бессмысленно глядеть, с возможность кого угодно целовать, обманывать, грубить и ****овать, до омерзенья, до безумья пить, но в октябре, спасибо Бродскому, не начинать любить.
  Щелкает замок. Ключ летит на стол, неприятно звеня. Как быстро темнеет. Гуляет над Городом холодный ветер. Дрожат звезды. Укрыть их одеялом. Украсть с небосклона, небесного слона, вперившего желтый бивень в щелку между шторами, сложить в коробку и пусть спят до весны, до первых незабудок, до первой сирени в саду, до соловья, трелями заставляющего поднимать голову к чему-то выше, чем банальная лужа, с торчащей из нее ногой. Свистом подзывает на кухню чайник. Кот метнется наперерез, смахнув на пол стопку бумаг. Не ходи на кухню, забудешь, о чем хотел сказать. Что ты, пушистый, серый с полосками на мордочке, ласковый Матвей, разве же я помнил?