Прочитать после моей смерти. Тетрадь 11

А. Колотова


Лето, 1972 года. Освобождение.

Давно вынашивала я решение поехать в то село. Зачем это мне нужно было?
Всё ещё жила где-то в глубине души надежда, что доброе чувство найдет понимание, потому что без этого понимания оно уже не могло больше жить в душе. Постоянно в мыслях своих я представляла себе, как вхожу в его кабинет, как он приветливо встречает меня, и начинается непринуждённый, откровенный, живой разговор, которого я так всегда жду, и без которого сохнет душа. В мыслях своих я мечтала о том, что докажу ему, как необходимо людям доброе, приветливое обращение того, к кому носят они в душе большое, радостное, светлое чувство, кого считает родным и близким, что не надо страшится этого чувства и стараться убить его, потому что это жестоко, бесчеловечно и не нужно.
Пусть бы жило оно в той душе, где родилось, согревало и радовало человека. Не теряла надежды, что он поймёт всё это.
Я открыла дверь его кабинета…. Сейчас я уже могу спокойно говорить об этой встрече и даже давать оценку всему его поведению. Тогда было не до этого.
…Сразу бросился в глаза просторный кабинет и большой портрет В.И. Ленина на стене, выполненный черной краской на белом фоне, а под ним он….
Я никогда не забуду лицо и фигуру сидящего передо мной человека. Не радость встречи с человеком, прибывшим из родных мест, где живут его родители, а удивление, растерянность и страх увидела я на его лице. Он даже как будто сжался, втиснулся в кресло, лишился от неожиданности дара речи. Бог ты мой! Какой ужас! Пришёл живой человек с живой душой. Как это страшно для человека, сидящего на руководящем посту!
Взгляд снова упал на портрет В.И. Ленина. Зачем он тут? Что хотел показать человек, сидящий под портретом и далёкий от того, чему посвятил свою жизнь Владимир Ильич, размещая его портрет над собой? 
Как-то неестественно скованно начинается разговор. Снова во рту появляется противная сухость. У него, наверно, тоже, потому что обоим пришлось выпить по стакану воды.
Усилием воли я беру себя в руки и направляю разговор в живое русло.
Рассказываю о жизни его родителей, о том, как тяжело им его невнимание к ним, как они, старые люди, нуждаются в добром слове от своих детей. Говорю и о своём, наболевшем. Чувствую, что не доходят до души его мои слова, что падают они, как в мёртвое болото, и исчезают в нём, не вызвав даже ряби на его поверхности. И зреет, крепнет в душе, находит свою силу ранее принятое решение – никогда больше не встречаться с этим человеком, который долгие годы был для меня Он, потом В.Г., а сейчас стал просто он.

Большое и малое.

Мы сидим на лавочке в тени берёз и лип в ожидании автобуса. Ясный, солнечный день. За селом сочно зеленеет озимь на бугристом поле.
- Какая красота! С каждым годом хорошеют наши поля. Посмотришь – и прямо сердце радуется, - высказывает вслух свои мысли моя соседка. И столько душевной теплоты прозвучало в её словах, что я невольно повернулась к ней. Верно, желание поделиться нахлынувшим чувством  заставило и её обернуться ко мне. Она заметила моё внимание и, теперь уже обращаясь ко мне, продолжала разматывать нить своих впечатлений. 
- Только вот, знаете, досадно бывает, когда видишь весной испорченные посевы. По дорогам ездить нельзя, так водители прямо по полю стороной прокладывают дорогу. Правда, потом подсеивают эти места, но всё равно жаль, когда смотришь на порушенные кустики озими.
Я слушаю такую неожиданную исповедь и стараюсь угадать, кто она, эта немолодая уже женщина с открытым лицом и добрыми серыми глазами в мелких морщинках. На голове – капроновая косынка, одета в болоньевый плащ, между полами которого выглядывает простое, незатейливого рисунка платье из штапельного полотна.
По одежде сейчас уже трудно узнать профессию человека. Что она не из руководителей – это мне ясно. Те не стали бы ни переполняться чувствами, ни изливать их перед неизвестными людьми.
- Вот тоже улицы, - продолжает она разговор, - ну разве нельзя хотя бы самые главные покрыть асфальтом. Вы знаете, какая у нас здесь на остановке грязь бывает? Еле ноги из неё вытаскиваешь.   
- Не хватает асфальта. Вот подождите, будут у нас в Удмуртии больше добывать нефти, тогда и возможности асфальтировать улицы будет больше, - включилась я в беседу.
- Но ведь можно, же пока хотя бы камнями выложить. Вы понимаете, люди стали лучше жить и уже не хотят мириться больше с этой грязью.
- Да, это верно, - поддержала я мою собеседницу.
- Вы понимаете, уже не только телевизоры, но и холодильники и серванты стали появляться в домах. Я как-то попросила ребят поднять руки у кого есть телевизоры. И вы знаете, подняли все, кроме одного.
«Ну, а у вас, Миша, разве нет телевизора?» - спрашиваю его. А он отвечает: «Нет, был да его папка пьяный сломал». Вот только расставлять красиво, со вкусом приобретённые вещи многие никак не могут. Шифоньер обязательно поставят к окну….
- Чтобы всем видно было, - продолжаю я.
Она согласно кивает головой и продолжает дальше.
- А холодильник  - в передний угол, хотя кухня большая и розетка там есть.
Как все-таки живучи старые понятия и традиции! Обязательно надо показать, что и они не хуже других живут, что и у них есть возможность купить то, что есть у других. Купить даже не потому, что появилась потребность в той или иной вещи, а именно, чтобы все видели, что они живут не беднее других. О красоте же и уюте простые сельские жители, особенно пожилые, пока ещё много не раздумывают.
Как далеко ещё село от города!
Я делюсь этими мыслями с моей собеседницей, и она соглашается со мной.
- Ну, ничего. Научаться и этому, - убеждённо говорит она. Сейчас уже и по телевизору стали чаще говорить об устройстве быта и в журналах об этом нередко пишут.
Она посмотрела куда-то вдаль и снова поделилась со мной:
- Вот смотрю я на наш народ, на нашу сельскую молодежь, и мне просто жаль их всех становится. 
Я удивлённо вскинулась на неё, а она продолжала:
- Всё у них есть, и одеться красиво они могут, а вот показаться в красивой одежде им негде. Работа у них грязная, тяжёлая. Только и могут сходить вечером в клуб да по улицам побродить и то только тогда, когда сухо.
Я понимаю, что мысли эти, есть отражение общего глухого недовольства медленным течением научно-технического прогресса, автоматизации производства. Отражением неосознанной тяги к красивому и привлекательному не только в быту, но и в труде, к тому, чтобы была возможность носить хорошую одежду не от случая к случаю и не только в свободное от работы время, но и в процессе самого труда. Как же надо быть близкой к простым людям труда, чтобы, заболеть вот так их заботами и невысказанными стремлениями!
Тёплое чувство поднимается во мне к моей собеседнице. Оно как-то успокаивает растревоженную душу, врачует вновь открывшуюся душевную рану. Вот они, мои родные, мои близкие, а не те у одного из которых я только что была. Воспоминание о той беседе болью отзывается в сердце, застилает сознание….
…Слёзы вот-вот готовы пролиться из глаз, всё дрожит внутри. Я никак не могу унять эту дрожь, справиться с собой.
- Я не виновата, что душа приросла к Вам. Разве можно за это наказывать? Это жестоко и бесчеловечно.
Голос выходит из-под моего подчинения и начинает дрожать в такт со всем моим существом.
- Ну, уж это слишком. Жестоко – может быть, но бесчеловечно….
Говорит спокойно, будто речь идёт не о живом человеке.
- Да, и бесчеловечно, - упрямо отвергаю я его сомнение в этом, навсегда отрубая что-то в себе.
Понимает же, что поступает жестоко, а вот то, что проявлять эту жестокость на самом лучшем из человеческих чувств бесчеловечно, понять не может. Не в состоянии понять, что преступление – отнимать у людей радость, которую не так-то часто дарит судьба человеку.
Я сравниваю его с моей спутницей – учительницей, как я уже догадалась, и спрашиваю себя: «Может ли он вот так же, как она, заболеть общечеловеческой болью и радостью?» И тут же рождается ответ: «Нет. Не способны эти люди, стоящие над людьми и думающие только о себе, о своём благополучии и спокойствии, жить жизнью других, понять чаяния и думы народные, радоваться их радостью, болеть их болью».
Автобус где-то задерживается. Лёгкий ветер первого летнего дня с тихим шелестом перебирает над нами листву, где-то задорно чирикают воробьи. Мы обе молчим, погружённые каждая в свои думы. 
- Вы в этом районе работаете? – нарушаю я молчание.
- Да, в начальной школе. Сегодня у меня первый свободный день. Знаю, что, уже через неделю-две снова буду скучать по школе, а сейчас просто радуюсь, что не надо больше сидеть над тетрадями. Проводила вот сегодня гостей и сама поехала в гости к своим дочерям. От меня вином не пахнет? – неожиданно обратилась она ко мне. – Заставили-таки и меня на прощание выпить. Ныне и вино-то какое-то некачественное пошло. Пьёшь, и только хуже от него становиться. Раньше, бывало, выпьют стопочку и веселья хоть отбавляй. А сейчас только дерутся да ссорятся, как напьются.
- Наверное, потому, что много пить стали, а не потому, что вино некачественное, - замечаю я. – Напьются, какое уж тут веселье.
- Может быть.
Мы снова погружаемся в свои думы. На память приходят слова, сказанные одним из наших заводских ребят, пытавшемся застрелиться.
- Что заставило тебя сделать это? – спросили его.
И он ответил:
- Скучно и неинтересно жить стало.
Это в семнадцать-то лет стало скучно и неинтересно! Чудовищно и непостижимо! К какому страшному оскудению чувств и желаний привело поклонение «зелёному змею».
«Скучно». «Неинтересно». Как часто слышу я эти слова не только от молодёжи. Пожилые ещё добавляют:
-  Жить стали богаче, а чего-то страшно становиться, как подумаешь обо всём.
Да, чем больше распространяется пьянство, тем больше появляется страх за судьбу будущих поколений. И в этом страхе я слышу протест против увлечения алкоголем, пусть пока слабый, порой неосознанный, но я чувствую, как он нарастает, и рано или поздно приведёт к полному отрицанию наркотического опьянения.
Вот и долгожданный автобус. Я тороплюсь скорее занять свое место. Щемящей болью и грустью заполняется душа…. Нога ступила ещё в один уголок моей Родины. Что я узнала о нём? Ничего. Потому что пришла сюда со своей болью, пришла не к тому человеку. Захотелось снова побывать здесь, побывать у простых людей. Вон сколько их здесь! И среди них конечно же есть те, в ком так же, как и в моей спутнице, живёт общая боль, общая радость, общие думы и чаяния. До страсти захотелось узнать этих людей, чтобы рассказать о них всем, о людях не высокого чина, но высокой души.
И такими малыми показались свои личные переживания перед этим большим желанием!
За окном качнулись дома, заборы….
Я вернусь ещё сюда и зайду уже не в этот жёлтый холодный дом на перекрёстке улиц, в котором сохнут живые души, а туда, где бьёт ключом жизнь, рождается мысль и творчество, прокладывает себе дорогу настоящая красота. Красота во всём: в труде, в быту и в человеческих отношениях.
Будто пелена спала с души и очистила её для чего-то нового, неизведанного.

У могилы брата.

И ещё одна встреча за эту поездку…. Алёша, мой дорогой брат и друг, какими словами мне выразить боль, что тебя уже нет на земле, что ты рано ушёл от нас? Заменит ли когда-нибудь, кто-нибудь мне тебя? Ты умер, потому что не смог решительно порвать с прошлым и построить заново свою жизнь, так и не смог найти по душе, по своим убеждениям спутницу-жену и остался одиноким в душе, хотя и жил в новой семье. Ты снова оказался в трясине обывательских представлений, и снова началась борьба с ними, которая оказалась для тебя роковой. Упорно старался ты доказать правильность своих убеждений, доказать тем, кто не в состоянии был воспринять их. А ты не понимал этого. Ты был один со своими убеждениями, а их было много. В неравной борьбе терялись твои последние духовные и физические силы.
Прости, что я не могла помочь тебе в жизни. Да и чем бы я помогла? Я убеждала тебя в бесполезности той борьбы, которую ты вёл, а ты не слушал меня и продолжал верить в победу. И вот смерть…. Как часто и мне приходила в голову мысль о ней!
Но разве можно смертью доказать свою правоту? Вот ты ушёл из жизни, а они живут, продолжают радоваться, что им удаётся выносить с завода куски материи, незаконно покупать мясо по невысокой цене, по знакомству доставать нужные вещи, совершать тысячи поступков, противоречащих нашей морали, и не видеть в этом ничего несправедливого, ничего особенного, предосудительного. Тебе нужно было жить, чтобы продолжать борьбу со всем этим злом другими путями, которые ты не захотел увидеть, настаивая на старых. Помнишь наши горячие споры? Здесь, у твоей могилы, я говорю с тобой, как с живым, стараясь яснее понять причину твоей ранней смерти.
И мысль невольно переключается на себя. А я? Я ведь тоже пытаюсь доказать что-то человеку, который не в состоянии понять меня. Всё снова и снова хотела я сохранить те крылья, на которых ввысь устремлялась душа, и которые уже безвозвратно исчезли. Кажется, только здесь, у твоей могилы, я, наконец, поняла, что уже ничего не вернёшь и ничего не исправишь. Пытаться что-то ещё доказать – бесполезно. Иначе можно, как ты, безвременно сойти в могилу.
Я сильнее тебя, Алёша, вы сами с Сергеем признавали это. Я сумею окончательно порвать с прошлым, я должна ещё жить, потому что не всё ещё сделала в жизни, не всю себя отдала борьбе за торжество справедливости. Только для этого мне нужна свобода….
Мысль о полной свободе обрела свою новую силу.
Спасибо тебе, Алёша. Ты и мёртвый помог мне.
Наверное, мне нужна была эта поездка, чтобы освободиться от чего-то в душе окончательно, освободиться с болью и мукой, выйти, наконец, из того четвёртого измерения, в котором я пребывала долгие годы. Попытаться приобрести себе новые крылья, пусть не такие прекрасные, как те, что были, но на которых душа могла бы снова устремиться вперёд, туда, где есть борьба, где будут новые поражения и новые победы.   

Два мира – две идеологии.

Дня через два после моего возвращения в посёлок, К.А. сообщила, что их сын звонил  Галимовым, справлялся о ней и что приедет Юра. Скоро Юра действительно прибыл помочь по хозяйству бабушке с дедушкой.
Подошла очередь Бёрдовым владеть нашим общим животным молочного направления.
- Может мне сходить за коровой? Вы же, наверное, не сможете это сделать с больной ногой, - предложила я свои услуги К.А.
- Ну, неужели мы трое-то не сможем пригнать одну корову. Не надо, не ходите. Мы сами сходим, - ответила она.
Ну что же, сами так сами. Я не захотела навязывать свою помощь, не захотела в первый раз за все последние годы. Вечером Г. Ф. неожиданно предстал передо мной. На ухе – синяк и ссадина, на щеке – кровавая дорожка.
- Оступился на тротуарах и упал, - объяснил он происхождение телесных повреждений. – Но корову я пригнал. Так что не беспокойтесь.
Я представила себе, как он идёт полуслепой, как тщетно пытается увидеть нашу Малю, и жалость к нему, старому и беспомощному, пролилась по душе.
- Ну, вот видите, как отвергать нашу помощь, - рассмеялась я. – Когда у вас Юра-то уезжает?
- Звонил Вячеслав, обещал приехать. Если приедет, то уедет с ним, а нет, так на паровозике завтра.
Я знала, что Вячеслав приедет, не мог не приехать после моей просьбы об этом, просьбы не для себя, для них.
- Вы их очень обидели. А знаете, как тяжело родителям носить обиду на своих детей? Вам надо снять этот груз с их души, побывать у них. И не скупитесь вы на добрые слова. – Много ли уж и жить-то им осталось. Зачем вы так с ними поступаете? – убеждала я В.Г., стараясь пробудить в нём сыновние чувства, простые человеческие чувства благодарности к своим родителям и тревоги за них. Это так нужно было для старых людей. И для меня тоже….
Я говорила и чувствовала, что не доходят до его души мои страдания. Но приехать скоро он обещал. Я, конечно, никому не сказала ни о моём посещении В.Г., ни о его обещании.
На второй день мы истопили баню. Я позвонила К.А.:
- У нас баня истоплена. Может, пойдете?
Она ответила, что они сами будут скоро топить.
- Внуку захотелось помыться, так уж истоплю.
- Ну, так пусть и он у нас помоется. Хватит всем и тепла и воды.
- Нет, сами уж будем топить как-нибудь.
Я поняла, что она хочет готовить баню не только для внука, но и для сына, который, вероятно, сообщил, что приезжает. Но мне она, ни слова об этом. А ведь знает, кем он был для меня, и как хотелось мне всегда поговорить с ним, побыть немного рядом. Почему это пугает её? Разве так уж страшно, если я узнаю о его приезде и приду к ним?
Недоброе чувство к К.А. снова шевельнулось в душе. Охраняет своего сына от меня! Боится, как бы чего не вышло. Какое ей дело до того, что причиняет мне боль и лишает последней радости! Знает же, что немного их выпало на мою долю.
На следующий день утром я погнала на пастбище свою корову. Хотелось точно узнать, приехал ли все-таки В.Г. Около их дома – никаких колёсных следов. Но я чувствовала, что он здесь. Боже, как тщательно они решили скрыть его приезд от меня! Не знали они, что ещё до приезда к ним, сын их добил остатки чувства к нему, что окончательно укрепилось в душе решение никогда больше не встречаться с ним. Я было уж, и ответ приготовила, если К.А. позвонит по телефону, сообщит о приезде сына и пригласит придти повидаться.
«Нет, К.А., они ведь приезжают к родным, друзьям, а я кто для него? Едва ли они будут рады видеть меня, - мысленно отвечала я на предполагаемое приглашение». А они и не думали приглашать.
Все-таки приехал или не приехал? Теперь уж простое любопытство заговорило во мне. Я попробовала осторожно открыть ворота. Закрыто. Задворками дошла до их огорода и заглянула внутрь. Райкомовский «козлик» стоял во дворе. Приехал! Предчувствие не обмануло меня. Как ни боялась К.А., что я узнаю о приезде её сына и прибегу к ним, а я всё равно узнала! Но не бойтесь, не прибегу, не унижу больше себя.
Эх, вы, люди старого мира, как-то поведёте вы сейчас со мной после всего этого? Вы, вероятно, представили себе по-мещански, к каким нежелательным последствиям может всё привести, если оставить во мне жить чувство к вашему сыну. Боже упаси, чтобы сохранилось оно! Вдруг да об этом узнает его жена, мой Пётр, начнутся неприятности. Не понять вам того, что большое чувство делает человека чище, выше, богаче, человечнее. Вам и в голову не приходит, какую боль вы причиняете мне, убивая во мне чистое, благородное, высокое чувство, безжалостно уничтожая то, что одухотворяло всю мою жизнь. Что вам до этого! Ни чужая боль, ни чужая радость не трогают вас. По вашим обывательским понятиям в жизни все чувства вообще лишние, как бы высоки они не были, если они могут помешать вашему спокойствию и благополучию.
Жена имеет право любить только мужа, муж – только жену. Ну, а если в ком-то из них зародилось это большое, чудесное чувство к кому-то другому? О, это великое несчастье, по-вашему! Гони его от себя, убивай в себе, немедленно убивай, как будто можно легко сделать это, не причинив горя и мук тому, в ком зародилось оно. Но что вам до этого!
Может же нарушиться семейное благополучие. Не человек, а оно для вас дороже всего. Где вам понять, что настоящее чувство требует к себе уважения и понимания и что человек, способный глубоко и чисто любить, никогда не сделает так, чтобы кто-то страдал от  этого. Где вам знать, что по-настоящему любящий человек сам подумает, прежде всего, о спокойствии и счастье любимого, а не о себе. Вам, носителям старой, мещанской морали, недоступно понимание этого. Глухи души ваши к проявлению высоких чувств.
Интересно мне всегда было, как вы относитесь к выбору мужа или жены. Так, как примеряют обувь или одежду. Удобна ли, подходит ли. О чувствах тут нет и речи. Не понять вам, как бедна жизнь без любви, без духовной близости. Вам важно, чтобы девушка или юноша, подбираемый вами, были из хорошей семьи, то есть, чтобы родители занимали соответствующее положение в обществе, имели бы приличный достаток. Главное это. Больше вас ничего не интересует. Вам близки не те, кто занимается полезным для общества делом. Не по нему судите вы человека, а по достатку и рангу. Сейчас вы даже теряетесь, когда видите, что всё это имеет семья простого рабочего, скажем слесаря или токаря. Ох, как вы низко смотрите на все эти профессии! Я делилась с вами радостью, что мой сын Коля, работающий слесарем-ремонтником, уже получает премии за рационализаторские предложения. Сколько пренебрежения к этому прозвучало в вашем ответе: «Ладно, пусть рационализирует на здоровье». Знали бы вы, как царапнули тогда эти слова мою душу! В таком же духе вы воспитывали своих детей. Я не знаю, удалось ли вам привить своё мировоззрение младшему сыну, но что старший воспринял в оценке людей – убедилась давно. Сейчас убедилась, что восторжествовала она и в отношении к чувствам.
Вы пожинаете уже сейчас плоды того, что воспитали не человека – гражданина, богатого душой, а мещанина, далёкого от понимания высоких чувств и порывов, от общих человеческих идеалов.
Хотела бы я посмотреть, как вы все повели бы себя, если бы кого-то из вашей семьи коснулось большое человеческое чувство, не предусмотренное вашей моралью. Ох, как бы вы, наверное, перепугались! Неизвестно ещё, как сложиться жизнь вашей внучки Милы. Я очень сомневаюсь в том, что вы и ваш сын, её отец, и тут не разбили большого чувства. Не зря же она проявляет грубость к отцу, о которой вы К.А. мне говорили, и вспоминает своих родителей только тогда, когда ей потребуются деньги. Я сама читала это горькое признание в письме, полученном вами от сына.
Не жалует она и вас своим вниманием, хотя с вами провела своё детство. Не смогли вы и ей привить богатство души, потому что не обладаете им сами. Слишком мелко и рационально вы смотрите на жизнь и людей, приспосабливая то и другое к своим личным обывательским интересам. Чем старше вы будете, тем труднее вам будет без ласкового, душевного, доброго слова. Не обижайтесь, вы сами виноваты в этом.
Я ни о чём этом не скажу вам. К чему причинять лишние огорчения? Не хочу этого делать, да и горькие эти слова. Я обращена в мыслях не только лично к вам, обращена ко всем носителям старой морали.
Не собираюсь что-то доказывать вам. Бесполезно. Пишу для того, чтобы просто излить свою горечь, разобраться во всём.   
Я буду относиться к вам по-прежнему, только никогда уж больше не потянет меня к вам душой, не будет теплоты в отношениях между нами.
Вы, разбивая во мне чувство к вашему сыну, хотели бы сохранить меня при муже, потому что вам так удобнее и спокойнее. И никогда не поймете, что делаете как раз наоборот, что рождаете во мне неприязнь к нему за ту бездну боли, отчаяния и унижения, через которую мне пришлось пройти.
Вы думаете, что вся ценность жизни заключается в достижении достатка, спокойствия и благополучия? Ничего подобного! Вам не понять, что счастье не в этом, а в возможности всего себя отдать на общее дело, на достижение полного социального и духовного равенства, на то, чтобы каждый человек имел бы положение в обществе, независимо от характера выполняемого им труда. Каждый был бы способен заболеть чужой радостью и болью, был бы духовно богаче. Вы не верите в наступление социального равенства. «Не было никогда этого и не будет», - утверждаете вы. А я верю в него, и не только верю, но и борюсь за это всю свою жизнь. Как никогда, хочу я сейчас опрокинуть все ваши мещанские представления о человеческом счастье.
И я сделаю это!
Не скажу вам и о том, как обедняете вы себя и людей, стараясь убить чужие чувства. Не поймёте. Но скажу остальным, как важно в детях своих воспитывать чувства, способность любоваться и красивым цветком, и чудесными зорями, и скворчиком, старательно строящим своё гнездо. Радоваться тому, что дал свободу птахе, неосторожно попавшей к тебе в руки, что отросло и благодарно зашелестело листвой посаженное тобой дерево, что совершили доброе дело для рядом живущего. Радоваться всему прекрасному, что дарит жизнь людям, но в то же время воспитывать и умение ненавидеть то, что мешает видеть, познавать и создавать это прекрасное.
Чем богаче душа человека, чем больше в ней способность чувствовать, тем полнее и содержательнее его жизнь, тем нужнее он людям и тем полнее ощущение радости своего бытия для самого человека.
Только тогда можно спокойно встретить старость и не чувствовать одиночества, которое жило в ней долгие годы. А как нужно было сохранить его во мне! Сохранить не только для меня. Но сейчас уже ничего не изменишь и ничего не вернешь.
Вспомнился снова наш «Устный журнал».
…Нашему Вове Е. понравилась Тася М.. Она несколько вечеров провела с ним, а потом и совсем перестала встречаться. Вова очень переживал это. Они не таились от меня, мои славные соратники по «Журналу». Шли ко мне со своими заботами и огорчениями. Так и Вова.
- Анастасия Николаевна, останьтесь сегодня после репетиции, - как-то попросил он меня.
Я осталась.
- Вы, наверное, уже слышали о нас с Тасей, - смущенно начал он, и по этому смущению я догадалась о его чувстве к девушке.
- Да, - ответила я так, как будто мне уже всё известно, чтобы не заставлять моего собеседника рассказывать все подробности, не убить перемалыванием красу зародившегося в нём чувства, сохранить его неприкосновенность.
- Она почему-то перестала встречаться со мной. Наверное, ей чего-то наговорили обо мне. Вы, пожалуйста, поговорите с Тасей.
Я знала хорошо и Вову, и Тасю. Понимала, что они совсем разные люди и что разрыв произошел вполне закономерно. Но как об этом сейчас скажешь юноше, доверившемуся тебе и ждущему от тебя помощи?
- Хорошо, Вова, я поговорю с Тасей. Ну, а если все же окажется, что ты не тот, кого она могла бы по-настоящему полюбить? Ведь люди бывают разные и не всегда сразу узнают друг друга. Может быть, она сама решила, что больше не надо с тобой встречаться. Не будешь же ты обижаться на неё за то, что не захотела обманывать тебя.
- Нет-нет, просто её кто-то расстроил, - убеждал он меня.
Разговор с Тасей убедил меня, что разрыв с Вовой окончательный и что примирения тут не будет.
- Тася, Вова очень переживает. Ты уж не отворачивайся от него так резко. Сам потихоньку поймет, что ты не хочешь с ним дружить. – попросила я девушку.
- Я постараюсь, Ан. Николаевна, - пообещала она.
Надо было как-то очень осторожно сообщить Вове о результатах переговоров. И вот снова доверительный разговор.
- Вова, я говорила с Тасей. Не встречаться с тобой она решила сама. Никто ей ничего на тебя не наговаривал. Только ты не обижайся за это на неё. Ты хороший парень, тебя есть за что любить, и ты обязательно встретишь девушку, которая по-настоящему тебя полюбит.
Я чувствовала, что ему хотелось сказать, что эта девушка будет уже не такая, как Тася, но он только тяжело вздохнул.
- Ну, нам пора домой. Уже поздно, - закончила я разговор.
Вова ещё несколько дней ходил невесёлый, но сумел побороть в себе неокрепшее чувство и стал прежним Вовой – весёлым, жизнерадостным парнем с душой, открытой для новой любви.
Понимала я, как важно бережно отнестись к доверию, не сломать души, сохранить способность рождаться в ней глубоким чувствам. Наверное, потому понимала, что сама носила в себе образ человека, для меня единственного.
Вы не уберегли моей души, даже не постарались сделать это, грубо разрушили в ней всё самое святое и чистое, потому что сами не способны на высокие и большие чувства. Какое дело вам до богатства души, до крыльев её, рождающих порыв, вдохновение и творчество. Зачем это вам, ползающим по земле и не способным понять могучую силу и красоту полёта души? Радуйтесь, вы совершили своё чёрное дело вместе с сыном своим, лишив меня чудесных крыльев для взлёта. Но я все равно не смогу по-вашему жить, и буду искать себе новые крылья, новую силу.
Отторгая от души вашего сына, я отвергаю вместе с ним весь ваш старый обывательский мир с его гнилой идеологией, частицей которого вы являетесь, и в который я случайно попала.
Я удивлялась раньше, почему простые люди относятся к вам с недоверием. И только сейчас поняла, что причина тому – ваша чуждая им идеология, чуждая им оценка человека.
Что-то ещё спало с души и всё предстало передо мной в своём истинном свете.
Свежей волной зажгло душу – горячим желанием навсегда уйти от этого старого мира, порвать с ним, освободить себя для другой жизни, более содержательной, чем та, которой живу сейчас.
В мире существуют две идеологии. Обе они живут в сознании людей. Трудно увидеть сразу, какая из них преобладает в человеке. Но это надо уметь делать, чтобы правильно оценивать поступки и дела людей, находить мотивы его поведения.
Думается, что мне особенно будет необходимо это, потому что не теряю надежды  на возможность писать. Только бы восстановилось здоровье, только бы не сломаться снова. Выстоять, выжить и доказать свою правоту.

Всё встаёт на своё место.

Целых полтора месяца я не могла звонить К.А., силой заставляла себя хоть изредка бывать у них, чтобы ни они, ни мои домашние не заметили той бури, что царила в душе. К.А. конечно заметила перемену моего отношения к ним, но, ни о чем не спрашивала, видимо чувствовала, что не надо этого делать. Она по-прежнему приходила ко мне со своими новостями и заботами, я приветливо встречала её, но прежнего тепла к ней уже не было. Горькие слова упрёка рождались в душе:
«Это от вас он перенял привычку закрываться от людей, обманывать их и скрывать от них своё истинное к ним отношение, от вас унаследовал стремление стоять над людьми», - думалось мне постоянно.
Постоянно всплывало в памяти его неприветливое, полное страха и растерянности лицо, как будто перед ним вдруг появилось страшное приведение.
«За что такой приём? За то, что мне всегда хотелось сделать что-то хорошее для его родных, если уж нельзя было сделать для него самого, за то, что мы, чем могли, старались помочь им, за то, что тёплое чувство к ним за него жило во мне? За это считаете меня человеком, недостойным доброго отношения? За это наказывать неприязнью? Нет, нет, я случайно попала в этот чуждый мне мир с чуждыми мне идеями и взглядами и должна совсем порвать с ним, уйти от людей, населяющих его», - твёрдо решила я.
Вместе с сыном отвергла я тех, кто его воспитал. Навсегда хоронила в душе всё, что ещё связывала меня с ним. Хоронила жалкие остатки некогда величественного и прекрасного здания, которое носило высокое звание – любовь.
Несколько дней спустя после отъезда внуков, гостивших у К.А., она пришла ко мне, пришла такая печальная.
- Что-то я совсем заскучала после их отъезда, - пожаловалась она мне.
И острое чувство жалости уже не к матери любимого когда-то мной человека, а к старой покинутой женщине шевельнулось в душе. Уже не мать человека, сломавшего душу, убившего в ней всё самое чистое, высокое и радостное, а просто человек со своим горем был рядом со мной. Была мать, отдавшая всё своим детям, которые теперь, занятые своими делами, не торопились ни навестить её, не утешить хотя бы письмом.
«Ей ещё  горше будет, если я отвернусь от неё, - подумалось мне. – Забудь всё прошлое и прими её как старого человека, очень нуждающегося в добром слове, во внимании и заботе. Сумей победить в себе родившуюся
неприязнь ради того, чтобы ей жилось чуточку легче»
В их квартире снова раздался мой телефонный звонок.
Вспомнились слова Александры Коллонтай, замечательной русской женщины, государственного деятеля:
«Самые страшные раны – это разбитые иллюзии, к которым примешивается горечь оскорбленного самолюбия. Когда сама во время «отходишь», спасаешь себя от горечи, обиды и можешь идти с гордо поднятой головой, - это больно, это жестоко, это до сумасшествия мучительно, но все, же это легче, чем остаться с протянутыми руками, когда другой уходит от тебя».
Судьбе угодно было провести меня через такое испытание, нанести мне такую рану. Но не жалкой развалиной, а гордым человеком, умеющим побеждать себя, ухожу от старого, ухожу с твёрдым решением снова бороться, закалять себя в поражениях, наслаждаться победой, чтобы снова испытать взлёт души. Не беда, если он будет последним. В конце концов, не так уж важно, сколько лет человек прожил, важно то, как прожил.
  Всё снова и снова встаёт перед мысленным взором онемевшая при виде меня растерянная фигура под портретом В.И. Ленина. Он и Ленин…. Два совершенно противоположенных по своим убеждениям, по своей жизни, по отношению к людям человека. Просто какая-то нелепость видеть его под портретом Ильича, как нелепо видеть пятилетнего мальчика, натянувшего на себя китель отца с медалями на нём, в котором он хотел бы солиднее выглядеть.
Пусть не совсем удачно сложилась моя судьба, но я счастлива тем, что дала она мне величайшую радость – познать наслаждение полётом души, которого ты, сидящий под портретом Ленина, никогда не узнаешь и никогда не поймёшь.
«Рождённый ползать летать не может»
Скоро наступит конец тебе, старый мир, рождающий ползающих, и восторжествует новый, где будет высоко устремляться в полёт человеческая мысль и, воплощенная в деяниях человека, украсит жизнь. И не будет на земле места отчаянию и боли, а человек научится всего себя отдавать торжеству общего дела, борьбе за победу над силами зла и разрушения, откуда бы они ни исходили.
Я счастлива и горжусь тем, что чувствую себя снова сильной, уверенной в себе и своей правоте.
 Впереди предстоит большая борьба за здорового, трезвого человека, за его способность мыслить. И я буду участником этой борьбы.