Мертвые боги

Глава 1.

Трое всадников и магистрат, а так же злоключения кондотьера Адама, в народе прозванного Разбродом.

   Ехали долго, разухабистым, каменистым проселком, у облитого известью дорожного камня, стоявшего под заросшим высокой травой косогором, свернули на развилке на право и подняв капюшоны под зябкой моросью осеннего дождя, спустились к реке через скошенные ржаные поля и черневшие в скором сумраке снопы сена. Войско герцога Крама встало осадой на месяц и в застенье крестьяне не поспели с обмолотом. Замордованные работой простолюдины, до глубокой ночи таскавшие  на возах снопы, провожали конных в грязных плащах недоверчивыми взглядами и украдкой плевались. Горькое растянулось вдоль залитого половодьем берега реки кочками мазаных коровяком и крытых соломой хат, криво взбиравшихся на пригорок под обозначенные факельным огнем стены Любячей. Загремев подковами на песчанике арочного моста, брошенного через русло пересохшего притока Любицы, кони, заржав, осадили ход и встали под частоколом, у раскрытых настежь тяжелых ворот, диковато покосившись взглядом на лезвия скрещенных древками гизарм, в руках суровых сержантов.
- Стой на месте, - цвыркнув сквозь зубы зеленью табачного листа, потребовал один из них, кривоногий, в подвинутой на левое ухо мятой шапели, - кто такие? Куда направляетесь?


   Наездник слева немного подал стременами и откинув капюшон, с прищуром уставился твердью черных глаз в скучающее на показ лицо сержанта. Бритая голова верхового заблестела под моросью в отсветах жаровни и покрытый рубцами шрамов лоб собрался морщинами.
-  Доброго здоровья, друзья. Мы к старосте, - улыбнулся наездник в черную, порезанную молнией седины бороду, склонив голову на бок, - по приглашению князя  Волода Любомира.

Сержанты переглянулись.

- Как звать? - засомневался кривоногий.
- Меня зовут Гаэтан  из Роммерсбурга, но староста ожидает уважаемого Казатула, по прозвищу Мозгоправ.
- Мозгоправ говоришь? - потянув носом, вступился второй сержант, тощий и глядевший из затянутого на подвязки капюшона, точно собака из конуры - эй, Чухно! Встречай. Кажись приехали. Сложите оружие.
- Мы безоружны, - развел руками Гаэтан.


Кривоногий прикусил губу и сплюнув табак, высморкался.
-  Крапка, проверь-ка его, - потребовал он, чем вызвал гневный взгляд тощего товарища, который, по всей видимости, претендовал на равноправие и был рассержен его индюшиной важностью.


-   Я сам посмотрю, - солдат, вынырнувший из сторожки за частоколом, был невысоким метисом, наголо стриженым до висков. Подбоченившись за гизармами сержантов, он, красуясь лихим сальным чубом, на манер пограничной вольницы и прижженной лишайной плешью у виска, со знанием дела оглядел пришельцев и оправдывая прозвище, поскреб ногтями за ухом.
 
- Казатул значит, - прогнусавил он и кивнул, - пускайте.
Гизармы расступились, пропуская путников и пару клевавших носом крестьян на груженом сеном возу.

- Идемте, - пригласил Чухно, - сведу вас к старосте. Но сперва на конюшни.
Облетая багряной листвой, за частоколом тревожились на ветру березки. Жестяное ведро, в порывах раскачиваясь на коромысле колодезного журавля, задумчиво билось о закраину сруба, ветер собирал рябью воду в пузатых бочках под стоками, облизывал блестевшие угольями жаровень вытянутые лужицы в набитой тележными колесами колее.

- Город сдали без боя? - спросил Гаэтан.
- Бояре уговорили посадника не проливать крови, - пожал плечами Чухно, - и как мы выстроили осадные орудия, открыли ворота.

   
   Меж огороженных тыном мазанок, сочивших сквозь ставни теплом и светом, проехали на конюшню и спешились. Чернявый, наглого вида конюшонок, сбив на бок чепец, боролся с норовистой саврасой кобылкой у коновязи. Парень ругался, кричал раздувая жилы на тонкой шее и размахивал нагайкой. Кобыла при виде нагайки потянула поводья, страшно вывалив белки, пошла ходуном, загорцевала, поднимая пыль и волоча упиравшегося ногами паренька. 
 
  - Ты чего это тут устроил, сучий потрох? - вмешался Чухно, вырвав занесенную нагайку и оттолкнул конюшего в сторону. Поводья выскользнули из рук паренька, кобыла пошла задом, тряхнув гривой, сорвалась с места и дала стрекача вдоль дороги, огласив укутанную мглой округу задорным ржанием. Паренек так и обмер, побелел с лица и скукожился, пряча глаза и заранее морщась в ожидании оплеухи.
- Подними, - только и сказал Чухно, бросив нагайку в лужу.


   Мальчишка не побрезговал и тут же, чавкая подметками среди грязи, достал ее и сполоснув от жижи, бережно прижал к отвороту распахнутого зипуна, как искушенная в материнстве многодетная баба кричащего грудничка.

   - А теперь, постарайся не разочаровать меня, - наставил Чухно, - и приведи в порядок скакунов этих уважаемых господ.
   - Руки, - блеснув из-под капюшона янтарными глазами и фыркнув по кошачьи, отпихнул  конюшенка один из наездников, увлекая под навес чубарую кобылку с плетеной густой гривой, зачесанной на бок, - тронешь -   оборву!
Чухно покосился, уловив мягкую линию подбородка и слабо проступавшие под кожей доспеха груди. Девушка. Немного сутулая и кургузая, в дорожной пыли и грязи, но, все таки баба.
  - Не горячись, Марьяна, - вмешался чернобородый, тот, что назвал себя Гаэтаном, - все будет в лучшем виде. Не так ли? - нахмурился он и подмигнул конюшонку.

   Оставив лошадей, пошли через село, тревожа собак и сонную скотину в хлевах - впереди, раскорячившись гусем вышагивал Чухно, за ним, сверкая лысиной, прямой, как жердь и крепкий Гаэтан, рядом настороженная Марьяна, за ними, чуткой и неприметной тенью, щуплый  Казатул.
  Старосте в Горьком жилось вольготно -  жаровни, шипя под слезившей со стрехи водой, подвинув мглу, освещали выступавший четверик сложенного в лапу соснового сруба, блестевший лаком горбыль наличников, вокруг закрытых резных ставен, обвитые диким виноградом шпалеры, на пристроенных сбоку сенцах и прямоугольник цветочной клумбы - желтые шарики бархатцев в обрамлении красного шалфея.
   
  - А вы, как я погляжу, не брезгуете полюдьем, - задумчиво присвистнул Гаэтан.
  - А то, - усмехнулся Чухно.
На ощупь отыскав ногами ступени крыльца, Чухно поднялся в сени и с лязгом опрокинул на горшки стоявшую под стеной косу, после чего замысловато выругался и нашарив в потемках, отворил дверь, вырезав в черноте сеней желтый клин теплого света. Путники вошли, столпившись за порогом и щурясь на свет масляных каганцов, по обычаю здешних мест поклонились стоявшим на киоте божницам, после чего обратили свои взоры к сидевшему под ним во главе стола мужчине, лысому, как Гаэтан, но с кочковатой, точно картошка головой и жадным блеском в блудливых глазах.


- Доброго здоровья, хозяин, - сказал Казатул, откинув лоснившийся от влаги капюшон. Улыбка на его резком и бледном лице выглядела более, чем странно - добрую треть его восковой оплавиной кожи покрывал страшный  ожог, смазывая уголок тонких бескровных губ, костью торчавшую скулу и левое веко под дочиста выгоревшей бровью, прикрывавшее край бельма на зрачке слезившегося глаза. Ожог расползался и дальше, розовым плешивым рубцом от виска к темени в ежиком остриженных русых волосах.


- И вам не хворать, гости дорогие, - ухмыльнулся тот в ответ, убирая жирные руки от глиняной миски с торчавшей вверх куриной костью и облизнул большой палец, - присаживайтесь.
Казатул оглядел его сотрапезников - отечного старца в испарине, таращившего на вошедших рыбьи глаза и косматого детину, заросшего бородой до самых глаз, знакомого наемникам по встрече на постоялом дворе в захваченных Клестах и представившегося Митрой, рындой князя Волода Любомира. Вот этот самый тип и пригласил их в Горькое два дня назад, а теперь, казалось, и не приметил старых знакомцев и только больше прежнего посмурнел и сгортнув миску медвежьей лапой, с прищуром глаза смачно обглодал повисшую сухожилиями кость.


 В избе было жарко натоплено, что объяснялось ухваченной краем глаза Казатула картиной теплюшки за грядкой и цветным полотном кутной занавески, где бережно прихватив бортик плетеной люльки, качала малыша белая девичья ручка. Украшенная синими изразцами печь пахла хлебом и топленым молоком, сушеными грибами и травой, лежавшими с посудой и обувью в забеленных глиной гарнушках. Чухно, поскребя шелудивую полосу красной кожи под кривой окантовкой, без лишней деликатности вынул миску и сел за стол, вылавливая половником густой навар с кусками куриного мяса и картошки из закопченного чугуна. Казатул оглянулся на спутников. Встречали их, мягко говоря, странно. Как будто и не ждали, да и вообще, чувствовали себя в обществе незнакомцев весьма неловко. Марьяна подвинула капюшон, освободив русые, с каштановым отливом волосы и скинула плащ, ее примеру последовал Гаэтан, дернув завязки и скинув мокрую накидку. Хозяин не выразил особого почтения к званым гостям, а потому и гостям не стоило в любезностях расшаркиваться на пороге. Бросив плащи на печную лежанку, Казатул и Марьяна сели на скамейки. Сотрапезники молчали. Митра глодал кости и ничего вокруг не замечал, точно был за столом только он один, сидевший во главе стола лысый исподлобья и с вызовом оглядывал Казатула и Марьяну, те в свою очередь с интересом и недоумением уставились на сосавшего куриные маслы Митру, пока Чухно шумно хлебал бульон, с открытым ртом прожевывая мясо и картошку, в целом производя впечатление цепного бобика, с благодарностью глодавшего мозговую кость, упавшую с хозяйского стола, ну а покрытому испариной старику с рыбьими глазами было и вовсе не до них - отерев руки и впалый рот рушником, он прихватил правый бок и сморщился, как пустой овечий бурдюк. Гаэтан задержался у печи, поковырялся в гарнушках и выдернув три миски, присоединился к товарищам.


  - Меня зовут Гаэтан, - нахмурился он, вылавливая половником из чугуна потроха и картошку, - я мечник при отряде Казатула, по прозвищу Мозгоправ, вот он, справа от вас. Прекрасная дева по левую руку - Марьяна, лучница и лучший следопыт от Хизмут-амматмут-дешта на востоке и до Кварцевых гор за Голодным морем, где в окружении людоедских племен Гарзул и Барзал процветают мисси патриаршей церкви его святейшества Якова Альювильского, волей господа нашего Моноса, владыки Западных королевств Готланд, Илирии и Бетории, герцога Кантора и Руара, а так же протектора Сторма и Лядловограда, пусть будет благословлено светлое имя его и продлен род. Вместе мы - Вороны. А Вороны - это все, что осталось от прославленной кампании сира Адама Разброда, ставшего неугодным примарху Паларию Августу, чьей волей, скрепленной законом и кондоттой инферно, мы продолжаем сдавать в наем свои мечи и отвагу по сходной цене. Все мы, господа, смею осторожно заметить, верные слуги нашего патриарха, а по сему, не желая сеять раздор и смуту, напомню, что у вас к нам дело и в Горькое мы прибыли по приглашению уважаемого Митры, рынды князя Волода Любомира и ждем от вас обещанного делового предложения, коим обычно предшествует официальное представление сторон, которым вы по одним только вам известной причине, пренебрегли.


   Окончив эту словесную тираду и расставив миски под нос товарищам, Гаэтан замолк с чувством исполненного долга, сел на скамью и поправив ворот, оставил в покое половник и взялся за ложку.
 
  - Удивительная речь, - ухмыльнулся лысый. Уголки его губ были постоянно опущены вниз, создавая крайне неприязненное выражение лица, что в равной степени могло оказаться как следствием  скверного характера, так и врожденной физиогномикой, - немного перебрали с экспрессией, но в целом, достойно. Поразительная риторика. Да и подбор аргументов. А теперь, если вы позволите, я встану в оппозицию к вам. Для начала замечу, что вы перепутали вашего покорного слугу с уважаемым Мадыгой, Старостой Горького, вот он, мучается почечными коликами. Сказать по правде, будь он в добром здравии, вас встречал бы здесь военный оркестр с фанфарами, однако, в последнее время уважаемый Мадыга больше занят своей хворью, нежели престижем. Между нами, он даже немного стушевался и был польщен вашим визитом, да и признаться, я сам смешался, увидев вас. Не каждый день встречаешь людей, связанных с церковью кондаттом инферно. Но, об этом позже. С Митрой вы уже имели знакомство, меня же зовут Марцей Миккел. В Горьком я прихожусь временным магистратом, по указу его светлости герцога Крама и руковожу ополчением народной милиции.


- В городе беспорядки? - заинтересовался Казатул.
- Нет. Пока все тихо, - уверил магистрат, - город сдали без боя и мы поступили с его жителями по чести. Но дело не в этом. Позвольте мне пару вопросов, прежде чем мы перейдем к обсуждению контракта.
- Конечно, - кивнул Казатул.
- Вы служили при кампании Разброда в первую войну с Асуаром, нет так ли?
- Так, - согласился Казатул.
- Почему примарх разогнал кондотьеров, но оставил за вами приватное право на борьбу с инфернальными проявлениями?
- Это уже больше, чем пара вопросов.
- Дав ответы на них, вы еще на один шаг приблизитесь к заключению жирного контракта. Не думаю, что крестьяне балуют вас заработками.
- Мы не выбирали эту работу, - подумав, ответил Казатул, - она сама выбрала нас. В наемничьей среде главный аргумент синьора, склоняющий кампанию к верности, это звон серебряной монеты. Поэтому кондотьерам и кнехтам проще подняться по служебной лестнице, нежели вояке из простонародья под штандартом удельного феодала, где все решает сословие и доброе имя твоего отца. Таких ребят, как Гаэтан или Марьяна умный господин различает по выучке и старается задобрить и приблизить к себе. Еще в начале первой войны семерым доппельзольднерам из братии Разброда милостиво назначали двойное жалование и приписали к инквизитории примарха. Мы оказались в числе. А дальше костры с горящими еретиками, запрещенные инкунабулы, язычники, алхимики, ведьмы и волхвующие старцы...
- А как же восстание и дециминация кампании с последующим ее разгоном? Они не коснулись вас?
- Не знаю, чего там не поделил Разброд с Паларием - хоть и говорят, что причина проста и ясна, как божий день - Хаманью не отдали на разграбление, что было заранее оговорено в контракте, но на сей раз беда обошла нас стороной. Слишком большой и редкий опыт был на нашей стороне.
- Опыт говорите, - ухмыльнулся Марцей, - до некоторых пор я считал рассказы о вас суеверным бредом. Выгодной в некоторых  кругах сказкой.
- Однако, что - то заставило вас изменить свое мнение?
- Странные вещи творятся в Горьком, господа, настолько странные, что дабы привлечь ваше внимание, герцог назначил начальную сумму контракта в пятьсот беторийских крон и велел расположить на ночлег в отдельных меблированных покоях "Терема Поклавки".