***

Обитель пыли и старости. Сколько лет я уже лежу в этой постели, давалось ли когда покинуть её пределы, если все годы детские прошли в ней? В крепких ночных обьятиях зоркой, неусыпной жути. Грязное окно покрыто пышными соцветиями, невозможной порослью отчаяния, которую так любили воспевать поэты. Природа, о, как ты лжива! Сочится яд цветов. Через эти нежные лепестки лязгает пастью однообразия лунный свет. Ничто не вгоняет в такую неописуемую тоску, мятежное изнывание, в такое невыносимое томление, как этот мерно, мучительно разливающийся минор — бескрайнее сияние бренности.

Я слышу глухие стоны, звучащие отовсюду и ниоткуда. Это говорит со мной сама смерть — опухоль поразившая старую черную кошку, скрывшуюся там, где уже никто не сможет ей помешать наконец исполнить своё основное предназначение. И снова они — ядовитые цветы. Словно красные маки распускаются пунцовые свищи на брюхе ее: влажные, охальные, смеющиеся мне в лицо, — мне, не посмевшему удержаться, вовлеченному в глубины ужаса, заглянувшему в десятки воспалённых глаз недуга и слабости. Разверзнутые котлованы нутра. Они бурят меня до самых оснований, до самых глубин чудовищного, неразделенного страха. Сама идея участия кажется мне безумием, с этим страхом можно остаться лишь наедине. Не размыкающиеся губы смерти, впившиеся однажды в мой рот, — единственно вечный поцелуй. Так младенец, впервые припавший к груди матери, обрекшей его, вкушает соки успокоения. Рыдания затихают, ибо теперь проложен путь к неизбежному. Так бездомный — самой холодной ночью, которую уже не переспорить — соединяется с лживой бесконечностью её — пьет молоко из звездных сосцов, не отнимая уст, отравляясь ярким светом. Сияние это проникает в кровь медленно, постепенно сковывает льдом мягкие ткани. Сухим наслудом перемещается по сосудам отрава звёзд. Светила — свищи небесной плоти.

Несчастное создание. Какие звуки! Это ли не есть пляска смерти — такт, учащающийся вместе с мои дыханием? Этот хрип изводит меня, заматывает в воронку одеяла. Я хочу бежать, обхватив голову руками, нестись с пронзительным воплем, мчаться пока не достигну края юдоли. Но не могу! Что может пленник страха, невольник ужаса? Что мы перед лицом бездны? Разве можем тягаться с Ней? Разве можем спорить или уповать? Я хочу душить умирающую тварь, скорее уничтожить подтверждение, притвориться непогибшим. Прекратить бессмысленную мольбу. Извести все доказательства небытия. Но невозможно утешение. Сочится яд цветов. Я буду слушать. Спевка, проба, затягивание скрипичных струн. Сегодня ты, мой многострадальный друг, а завтра я — самый приговоренный.