Янина

Глава 1

Теперь я живу только воспоминаниями…
Каждый раз с наступлением лета под воздействием своих мучительных мыслей я возрождаюсь и, как яркая бабочка, как всякое насекомое, доживаю в мечтах своих короткий век, умирая долго и медленно. Я превращаюсь в личинку, скрытую от мира толстым панцирем безразличия. Я ненавижу себя за то, что я есть, за то, что я безумно люблю и никогда больше не смогу встретиться с моей милой и единственной Яниной…
Это было довольно давно…
Я купил дачу в километрах трёхстах от города – милый домик красного кирпича, весёлая зелёная крыша, а внутри дворика прекрасная беседка, увитая плющом и диким виноградом. Я с упоением предвкушал, что начну здесь плодотворно работать. Такая тишина располагала к напряжённому умственному труду. Я пил крепкий кофе по утрам, обливался ледяной водой и просто наслаждался природой и жизнью. Запахи пряных трав, переспелых фруктов, придорожной пыли, утреннего парного молока тонким ароматом витали в воздухе. Всё вокруг жило какой-то особенной, медленной, упоительно-размеренной жизнью, и, казалось, вся атмосфера вокруг брызжет и искрится счастьем. Я с наслаждением наблюдал за природой. Как прекрасны и удивительны звуки лета: шелест листьев на ветру – то тихий, как шёпот, то громкий, предненастный, возмущённый и многословный. Бог мой! А какая великолепная погода перед дождём! Вдруг поднимется лёгонький ветерок, потом, нарастая, нарастая, гонит и собирает он тучи, всё вокруг становится серым-серым, и всего на одно мгновение замирает жизнь вокруг, а потом крупные капли тяжёлыми горошинами разбиваются о землю, сначала редко, кое-где, а затем всё чаще, чаще, чаще… И вмиг спускается ливень – стремительный, матёрый, пузырится в лужах вода, ругается и урчит, унося за собой потоки придорожной грязи, листьев и сухой травы…
Я любил слушать лес: раздирающий треск цикад после рассвета, кукушкины надрывные всхлипы, отсчитывающие длинную вереницу лет. Когда слушаешь и ждёшь, что вот-вот запнётся, замолчит она, то учащённо бьётся сердце, гоняя в крови адреналин, потому что в таком счастье хочется жить и жить. Божественное пение птиц, особенно маленькой, невиданной пташки, голос которой так пронзительно-нежен и ласков, так волнует душу человека, что ангелы на небесах, наверное, замирая, тихо улыбаются душе, растроганной и разнеженной от такого упоительного пения. А к полудню, с наступлением жары, природа впадает в какой-то пугающе тяжёлый сон; мёртвая тишина спускается на землю вместе с остервенелым зноем. Палящий день постепенно течёт медовыми тягучими часами к вечеру, ярко-багряное солнце катится к закату медленно, останавливаясь на какое-то мгновение у полоски горизонта, будто, озирая владения свои круглым, алым глазом, хочет убедиться: «Всё ли хорошо?», и падает за край земли. Потом спускается тёплый парной вечер, за ним – звёздная, ясная ночь. Сотни светлячков яркими огоньками горят и поблёскивают в траве, и в наступившей тишине только надоедливые комары докучают своим тонким писком и где-то вдалеке изредка слышится заливчатый девичий смех… В такие часы я уходил в домик, раскрывал настежь окна, ложился и моментально засыпал под колыбельную полуночи, зная, что проснусь ранним утром, когда с рассветом выпадет хрустальная роса, станет очень свежо, и я озябну. Каждый день такого сладкого покоя постепенно делал меня мечтателем. Я много думал тогда о прожитой и предстоящей жизни, в которой всё шло своим чередом. Я знал, для чего я существую, мне очень нравилось моё бытие, протекающее в полном согласии с живой природой. Я жил в каком-то счастливом летаргическом сне и пил соки родной земли. Как же здорово было быть баловнем судьбы!
Вечером я ходил купаться в лесном озере. К нему вела узенькая тропинка, змеящаяся влево от большой тропы, где начиналась густая чаща, как раз на краю посёлка. Место это называли заколдованным, хоть и в волшебные силы его не верил уже никто. Говаривали, что некогда случилось здесь какое-то несчастье из-за большой неразделённой любви. Озерцо было маленьким, всё в зелёной ряске, а место это было и вправду немного жутковатым, наверное из-за того, что пруд находился в лесной тени и, как венком, окружён был зелёными кустами, на которых густо-густо алели смородиновые ягоды. Убийственное, но очень красивое сочетание! Будто капельки крови повисли в яркой густоте листьев. Редкие лучики солнца пробивались сквозь деревья. А вокруг нависла мёртвая тишь. Такая редкая, пугающая, тягучая, сказочная и заколдованная! Вот в этот момент можно было и умереть, кинуться в липкую пустоту глуши – и всё, никто и не заметит, что тебя съела эта первозданная красота.
Я решил написать об этом в письме Вике, моей невесте. Это невольно вернуло меня мыслями к реальности. Мне предстояло скоро жениться. Я считал, что Вика – достойный выбор. Она была хороша собой, воспитана, сдержанна, умна, да и (чего греха таить!) чертовски богата.
Так я и решил. Вечером, отнеся своё пропитанное философией письмо на почту, если таковою можно было назвать малюсенькую избушку с синим ящиком для писем, я пошёл по обыкновению искупаться в озере. Шёл я медленно, с удовольствием, наслаждаясь звуками леса – пением разноголосых птиц, громким стрекотанием кузнечиков, высоко подпрыгивающих в траве, поблескивая зелёными широкими спинками в оранжевых лучах закатного солнца, гулом тружениц-пчёл и жирных красавцев-шмелей, обхаживающих пушистый сиреневый клевер, шуршанием огромных, голубоватых стрекоз. И в этих бесконечных звуках лета сначала тихо-тихо, издалека, а затем немного громче послышалась протяжная мелодия. Немного не дойдя до озера, я остановился как вкопанный. Слов было не разобрать, но мелодия – такая минорная – очень поразила меня. Мне даже стало немного не по себе. А ещё голос – серебристый, нежный-нежный! Пела женщина – девушка, даже, можно сказать, девочка… Хотя нет, в детских голосах не бывает столько тоски. Мне страшно захотелось посмотреть на неё, и я, как соседский кот, тихо, украдкой стал двигаться ближе к озеру, стараясь остаться незамеченным. Вдруг песня оборвалась на полуслове, и вокруг рассыпался тихий, переливчатый смех, будто звенел серебряный колокольчик. У меня так и захолонуло на душе.
– Надо же, помнила слова, а тут вдруг забыла! – Опять тихо-тихо рассмеялась девушка.
Я глядел на неё, как заколдованный. Это была настоящая дикарка, русалка, ундина!!!
Волосы её от солнечных лучей горели золотым огнём, тёмно-медными волнами рассыпаясь по бежево-персиковым покатым плечам. Голову, как корона, венчал пушистый венок из лесных цветов. Прозрачная юбка, словно стекло, светилась насквозь, выставляя напоказ крепкие бедра и стройные лодыжки, золотисто-бронзовые голые гибкие руки мелькали в смородиновых кустах. Она собирала ягоды в соломенное овальное лукошко. Неподалёку, на берегу озерца сидел маленький белокурый мальчик и держал в руках какой-то свёрток. Она повернулась к нему, что-то негромко сказала, мне было не расслышать, но рассмотреть её я смог получше. На вид дикарке было лет двадцать пять, она не была красавицей по общим критериям, скорее даже наоборот, но в ней было необъяснимое, восхитительное сочетание какой-то лёгкости, гибкости и огромной силы. В ней жило всё настоящее, и это поражало, вызывало животное, даже хищное желание. Я глядел, как заворожённый, и не мог оторвать глаз. Да, эта женщина была настоящей колдуньей, потому что я уже сошёл от нее с ума. По необъяснимым причинам я понял, я знал, что мне нужна именно она, только она. С этого самого момента я и родился. С этого самого момента началось моё сказочное счастье.
Я дождался, пока она набрала полное лукошко смородины, и незаметно, прячась, проводил их с мальчиком до дома. С тех пор я стал следить за своей колдуньей. Я бродил за ней, как бездомный пёс. Иногда, чтобы не вызвать подозрения, я останавливался в начале улицы, и долго смотрел ей в след. Она носила пышные, легонькие сарафанчики и платьица, которые закрывали её длинные, стройные ноги до колен, и обязательно – каблучки! Когда она шла и цокала ими в такт своей лёгкой походке, для меня это было музыкой счастья. От соседки я узнал, что она живёт с матерью и маленьким сыном, работает фельдшером. В посёлке её очень любили за ласку и доброту. Когда кто-нибудь говорил о ней, меня переполняла какая-то странная гордость что ли, будто говорили обо мне или хвалили меня самого, и я улыбался и радовался, как маленький мальчик.
Иной раз, продолжая следить, я шёл за ней до самого медпункта и потом украдкой, будто вор, из кустов подолгу наблюдал, как она, словно белый лебедь, плывёт по кабинету, а рыжая чёлка её, похожая на хохолок, выбивается из-под белой накрахмаленной шапочки. Я смотрел, как она улыбается соседским старушкам, вечером, возвращаясь, домой, о чём-то подолгу говорит с ними, и руки её, словно птицы, порхают у волос, поправляя непослушные выбившиеся пряди; а иногда эти чудесные гибкие руки треплют старого кота, беленький пальчик чешет дымчатого, пушистого прохвоста за ухом. Я умилялся ею, где бы она ни была – на улицах посёлка, в магазине, что бы она ни делала, с кем бы ни говорила. Мне не хватало смелости просто подойти к ней, заговорить о чём-нибудь. В голове моей роилась тысяча мыслей, планов знакомства, но всё это казалось глупым и дурацким. Я напрочь забыл о работе, о Вике, я потерял сон и аппетит, я не представлял себе жизни больше без этой женщины, без Янины. Теперь я знал и её имя – языческое, колдовское имя: Янина, Я-ни-на, Янина! Милая, любимая и единственная! Как же я до сих пор люблю тебя!
Нас свёл случай, можно сказать, несчастный. Каждое утро раз в два дня я покупал у своей соседки домашнее молоко. Мне думалось тогда, что это очень полезно для здоровья. И вот, одним таким утром, разговаривая с молочницей, я увидел Янину. Она шла прямо к нам, и от неожиданности я так растерялся, что уронил стеклянную банку. Она разбилась вдребезги, молоко забрызгало мои брюки. Я был в домашних шлёпанцах, и кусок стекла легко вошёл в мою голую ступню, как нож в масло. От ужаса я не знал, что делать, из ноги торчало стекло, кровь небольшими фонтанчиками била из раны. Моя соседка при виде крови завопила, как полоумная.
– Боже мой! Янина, сделай же что-нибудь! Сосед поранился! Боже мой! Стекло! Янина, помоги! Ох! Ой! – верещала она.
Янина мигом улетела, как птичка, и вернулась, как мне показалось, в одно мгновение с медицинским чемоданчиком. Я не видел уже ничего, в глазах у меня темнело и плыло, и, как сквозь сон, я припоминаю, что она ловко и быстро вынула стекло, остановила кровь, дальше я уже ничего не помнил… Я очнулся от глухой боли в ноге, мне ужасно хотелось пить. Подняв голову от подушки, я застонал и обмер… Передо мной сидела она.
– Меня зовут Янина. Я фельдшер. Я посижу с вами здесь, пока вам не станет лучше. Хорошо? – сказала она.
Я молчал. Я чувствовал, что умру сейчас тихо от счастья, и моментально забыл о боли. Она склонилась надо мной. Тоненькая золотая цепочка с маленьким крестиком чуть поблёскивала как раз над ложбинкой между её полных, нежно-персиковых грудей. У меня закружилась голова, я остро почувствовал физическое желание к ней. Пахнуло лавандой, а мне так сильно захотелось уткнуться в эту ложбинку и вдыхать чудесный аромат до конца дней своих.
– Вам плохо? – спросила она и беспокойно сдвинула свои красивые брови.
– Н-нет, уже лучше, спасибо – глухо ответил я.
– Вы не возражаете, если я побуду с вами?
Возражал ли я? Да если бы знала эта женщина, что я не могу наглядеться на неё, что я сейчас утону в её бездонных странного болотного цвета раскосых глазах, что я готов был лизать ей ноги, как пёс, что я мечтал об этом каждую минуту последней недели. Мне захотелось крикнуть: «Да! Да! Да!» И, задыхаясь от восторга, я закашлялся и отрывисто попросил:
– Дайте попить.
– Да, конечно, пожалуйста – сразу засуетилась она.
«Боже мой, – думал я, – я даже забыл сказать “пожалуйста”».
А она уже проворно, как птичка, летела со стаканом воды.
– Может быть, вы хотите молока? – обеспокоено спросила она.
– О нет, только не молока, – улыбнулся я, и вдруг невольно застонал.
Тупая боль напомнила о себе.
– Сейчас сделаем вам укол, и вы поспите, а я загляну к вам вечером. Договорились? – кивнула мне Янина.
Я глупо улыбался, непонятно чему. Не мигая, смотрел, как она набирает лекарство в шприц, очень смутился, когда она делала мне эту процедуру, и, продолжая глупо улыбаться, проводил её взглядом до двери. Потом впервые за неделю я сладко и крепко заснул.
Она приходила ко мне дня три подряд, пока я, чуть прихрамывая, уже сам стал свободно передвигаться. Янина по-хозяйски убирала разбросанные мною вещи, приносила мне вкусную, горячую еду, пресловутое молоко, делала уколы на ночь, чтобы мне легче спалось.
– Вы очень хорошо поправляетесь, сегодня я сделаю вам последний укол, и вы прекрасно обойдётесь без меня, – весело сказала она.
– Не обойдусь, – вдруг обиделся я. – Янина, а давайте отметим моё выздоровление. Должен же я как-то отблагодарить вас. Вечером… За чаем… Вы… вы согласны?
Голос мой дрожал, мне казалось, что я умру сразу же, если она откажется. Янина немного помолчала, склонила золотую головку набок и тихонько сказала:
– Ну что ж, чай – так чай, – и тихо, переливчато рассмеялась, как тогда, на озере.
К вечеру я готовился тщательно: три раза менял рубашки, приглаживал волосы, без конца смотрел в зеркало, переживал, как пятнадцатилетний юнец. Когда я представлял нашу встречу, краснел ужасно, дивясь самому себе, что в тридцать шесть лет можно испытывать такие чувства.
Я накрыл стол в беседке, поставил керосиновую лампу, красивые фарфоровые чашки, чайник и блюдечки. Даже застелил стол белой простынёй, так как скатерти у меня не было, а у соседки я попросить постеснялся, да и не хотелось мне, чтобы кто-то знал о нашей встрече. Мне казалось, что это нечто святое, а на святыню грех было посягать кому бы то ни было.
Она зашла тихо, я даже не заметил, как. Окликнув меня, моя красавица стояла в дверном проёме, прислонившись голым бронзовым плечом к косяку. Было темно, горела только лампа на моём столе, и в этом полумраке она была так ослепительно хороша!
Я на мгновение замер и восхищённо смотрел на неё. По всему, она тоже готовилась к встрече: волосы её были высоко зачёсаны и как-то по-особенному уложены. Белое платье ярким пятном выделялось в сумерках, она была похожа на Венеру. Мы сели пить чай в беседке, и под треск сверчков говорили ни о чём. Янина принесла смородинового джема.
– Попробуйте, я недавно собрала у лесного озера смородины. Джем очень свежий, этого лета, – сказала она, выкладывая в розетку ложечкой джем из банки.
– Я видел вас тогда на озере с сыном – тихо и таинственно сказал я.
– Я знаю.
– Откуда? – удивился я. – Вы меня заметили, или кто-то сказал вам?
– Вы… вы разговариваете во сне.
Я смутился и очень сильно покраснел. А она смотрела на меня пристально, и глаза её лихорадочно блестели.
– Значит, вы знаете, что… – начал было я.
– Знаю, – оборвала она меня. – Вы очень пылки в признаниях.
– Значит, глупо и смешно тратить время на объяснения. О нет! Не пугайтесь! Я без ума от вас, от тебя! Когда я вижу тебя, мне хочется петь, и если сейчас ты отвергнешь меня, я умру. Только не уходи, прошу тебя!
Я молил её, всё время держа за руку, словно боясь, что она упорхнёт, как призрак, и я больше ничего не смогу поделать. Её ладонь стала потной, она тяжело дышала, было видно, как она зарделась и даже как бы испугалась. Молчание между нами длилось минуты две, они показались мне вечностью. Потом она поднесла ладонь к губам, и, не отрывая её от них, будто боясь выпустить слова на волю, глухо и отрывисто ответила:
– Нет, я не отвергну тебя.
Я не помню, как мы очутились в доме, как всё случилось. Мир кружился вокруг нас. Я целовал её страстно, нежно, потом опять страстно. Её губы, такие сладкие, источали сок, самый изысканный на свете, – сок любви, и я пил его и не мог оторваться. Она отвечала мне пылко, со страстью, её руки порхали вокруг меня, ласкали и возбуждали огонь безудержного желания. Мы уснули с третьими петухами. На этом рассвете мне не было зябко, разгорячённое моё тело нежилось в утренней прохладе. Я уткнулся в шёлковую ложбинку меж её чудесных грудей, чуть отодвинул крестик и, вдыхая аромат лаванды, тихо заснул…
Мы встречались каждую ночь у меня на даче, на озере. Нас освежали холодные утренние росы. Мы ни о чём не мечтали, да и было ли ещё о чём мечтать? Ведь самое прекрасное, что есть на свете, досталось нам, только нам двоим.
Я до мелочей хорошо помню каждую прожитую вместе с ней минуту. Это было удивительное, прекрасное время. Жаркие объятия, сплетение и слияние тел под шёпот летней темноты, пылкие признания, умопомрачительные, очень интимные ласки, обжигающие поцелуи. Господи! Я не знаю, как мы переживали такие ночи, не сойдя с ума от такой любви, потому что между нами была не просто страсть – между нами царило волшебное, необъяснимое, неведомое чувство. Мы расставались на рассвете мучительно, и каждый раз будто навсегда, и с наступлением утра ждали так долго ползущих вечерних сумерек, чтобы наконец-то встретиться снова. Иногда мы встречались и днём на улице, здороваясь, проходили мимо, как чужие. Янина не задавала мне вопросов, никогда ни о чём не просила, а я почему-то боялся людей и соседей. Я прятался с Яниной от чужих глаз, словно трус, подло кого-то обманывающий. Почему? Но нашу любовь, наверное, видели все, потому что это божественное чувство, как электричество, окружало нас, разбрасывая вокруг волшебные искры, которые, словно солнечные лучи, чувствовались кожей. Я замечал, как она смущалась, завидев меня в дневные часы, иногда резко отворачивалась от моего пристального взгляда и краснела ужасно…
Сейчас я всё чаще пытаюсь понять, за что же любила меня эта удивительная, сильная женщина? Ведь я страшился серьёзных объяснений с ней, я даже ни на секунду не помыслил о женитьбе, меня мало интересовали её мать и сын, я хотел просто любить без последствий, и настолько ушёл в это чувство, что не хотел ни о чём думать.
Каждый день я собирался написать Вике о том, что полюбил другую, каждый день я садился за работу – и всякий раз, уже решив одно из двух окончательно, откладывал на потом. Я жил в ожидании медовых вечеров и сладких ночей, а Янина, моя милая, благородная Янина, со всей полнотой чувств дарила мне великую любовь, так ничего не потребовав взамен.
Однажды днём, почти у самого её дома, я догнал мою красавицу и поцеловал в голое бронзовое плечо, а потом, сам испугавшись своего поступка, непроизвольно толкнул Янину в калитку дворика, где она жила. И не на шутку струсил. Впервые я был у них дома. Страшась, что кто-то выйдет, начнутся вопросы, я лихорадочно вцепился в руку Янины, а она, тихо рассмеявшись, сказала:
– Ну, проходи в дом, раз напросился. Испугался? Не бойся, там никого нет, мои уехали в город.
– А я и не боюсь, – соврал я, опомнился и сильно покраснел.
Я огляделся вокруг: чистенький, аккуратный дворик, зелёный огородик, немного фруктовых деревьев, тоже обвитая плющом беседка, справа кирпичный домик с верандой, а слева маленький деревянный сарайчик. Янина повела меня в дом. Внутри было очень мило, много окон с пенящимися пышными тюлевыми занавесками, множество цветов и книг. Посередине главной комнаты стоял овальный стол, накрытый кружевной белой скатертью.
– Садись, мы сейчас будем пить смородиновый чай, – пригласила меня за стол Янина.
– Да, чай – это хорошо,– сказал я уже весело и облегчённо.
– Я сейчас, – проговорила она и, взяв красивую расписную тарелку, вышла.
Я глядел в окно – она пересекла дворик и нырнула в низенькую дверь сарайчика.
«Что там?» – мелькнуло у меня в голове, и я, не удержавшись, пошёл за ней в этот лубочный коричневый домик. В нос мне ударил пряный аромат. Внутри на деревянных стенах висели сушёные грибы, нанизанные на нитки, лук и чеснок, завязанные в капроновые чулки. На полу сушились ягоды смородины и боярышника, а в углу прямо кучей насыпано много-много яблок. Янина, присев, набирала в тарелку смородину. Сквозь маленькое окошко этой избушки ползли косые солнечные лучи, образуя столбики освещённой пыли, как в кинотеатре. Здесь был полумрак, волосы Янины светились огненно-золотым блеском, легкий пушок на шее горел, как огонёк, соревнуясь с яркими слёзками цепочки. Я подошёл, нагнулся и поцеловал Янину в этот пушок. Обжигая, я целовал потом её всю – прекрасные плечи, руки, лицо, наконец, нырнул в свою заветную ложбинку и утонул, задохнулся в ней. Янина уронила из рук миску, и та раскололась на две ровные части, продолжая держать в плену своём смородиновые ягоды, лишь выпустив несколько штучек на волю.
– Ты заметил, – вдруг глухо между поцелуями сказала она, – что стоит нам встретиться, бьётся посуда.
– Ничто не может устоять перед твоей удивительной красотой, даже посуда бьётся вдребезги. Посуда бьётся к счастью, любимая, – продолжая целовать её, сказал я.
– Нет, – отстранилась она от меня, – у меня никогда посуда не билась к удаче. Не к добру это.
– Ну что ты, милая, что ты, – я продолжал целовать её безудержно.
– Никогда нам не быть вместе, – с такой волнующей тоской сказала она, что у меня даже заныло в душе.
– Янина, любимая моя, единственная, я не представляю жизни без тебя, если мы расстанемся, я умру, клянусь тебе! – пылко и скоро проговорил я, покрывая короткими поцелуями её прохладное лицо.
– Никогда не давай клятв! – тихо-тихо, почти шёпотом промолвила она и страстно ответила на мой поцелуй.
Мы занимались любовью прямо на куче яблок. Это был безумный день, мы наслаждались друг другом до исступления. Я помню лишь мелькание рук, огненные ласки, яблочный запах, рассыпанные медные волосы и струящийся солнечный свет…
Лишь к вечеру мы зашли в дом. Янина закуталась в длинную шаль и вместо лампы зажгла на столе свечу. Огонёк её отбросил наши тени на стену. Сильный гибкий профиль Янины немного исказился, когда я посмотрел на него, пламя свечи заколыхалось от лёгкого ветерка, подувшего в окно.
– Зажги лампу, Янина, от свечи жутковато, – попросил я.
– Ты боишься теней? – спросила она и улыбнулась.
Лицо её теперь было тёмным, глаза сверкали, в образе её было нечто демоническое, колдовское.
– А кто назвал тебя так? Ведь это очень редкое имя, – неожиданно спросил я.
– Отец, – не сразу ответила Янина.
Она задвигалась бесшумно по комнате, создавая лёгкий ветерок, от чего колыхалось пламя свечи, сильно искажая на стенах наши тени.
– Это арабское название города. Но ещё раньше это имя носила восточная ведунья. Она лечила людей и помогала им. А потом её соблазнил один человек и обманул, отверг её любовь.
– И что же случилось с Яниной? – с интересом спросил я.
– Она умерла от тоски и горя.
– Зачем же отец назвал тебя в честь этой женщины? Это очень печальная история.
– Не знаю, – она помолчала, продолжая бесшумно двигаться по комнате. Янина стелила нам постель.
– Он говорил, что во мне есть огромная сила, как у неё, и нечто колдовское.
– Да, он был прав, – согласился я, – ты похожа на колдунью, но эта история не про тебя.
Она подошла ко мне, взяла своими прекрасными руками мою голову и пристально, в упор посмотрела на меня. Глаза её сверкали и искрились каким-то лихорадочным сумасшедшим блеском.
– Никогда не давай клятв, – повторила твёрдо она, и поцеловала меня в губы долгим поцелуем.
Ночью мы спали вместе, впервые в одной постели, как муж и жена. Я проснулся, как обычно, на рассвете, и меня охватила непонятная тревога. Было зябко, я замёрз, на руке моей покоилась золотая головка Янины. Я лежал, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить своё сокровище.
Занавески взлетели от поднявшегося ветерка, волосы моей любимой колыхались от его дуновения. Я убрал с лица её длинную чёлку и нежно поцеловал свою единственную. Тогда я подумал: «Вот так навсегда! Навсегда! Потому что я не смогу жить без этой женщины!»





Глава 2
После сумасшедших суток любви Янина изменилась как-то, не то, что бы она была не ласковой со мной или грустной, но во взгляде её поселилась тоска и печаль, в которых каждый раз я вяз, как в трясине, увлекаемый от чего-то нехорошими предчувствиями. Иногда она была очень молчалива, а её ласки напротив более пылки и страстны. А иной раз, она даже напоминала испуганного зверька, страшившегося собственного отражения. Я всячески пытался развлечь её, был более чувственен в признаниях, дарил ей каждый вечер полевые цветы, маленькие подарки, но всё же это мало помогало.
Я часто спрашивал Янину о её состоянии, но она всё отмахивалась от моих расспросов, а печаль так и продолжала жить в её зелёно-карих глазах.
И однажды, вся тоска, вселившаяся в неё, выплеснулась наружу.
Как всегда, вечером мы должны были встретиться, в этот раз на лесном озере. Я ждал в лесу, а Янины всё не было. Где-то вдалеке громыхала гроза, сгущались тучи, собирался нешуточный дождь, и я начал беспокоиться, уж не передумала ли она прийти. Уже крупные капли застучали по земле, затем через какое-то мгновение спустился ливень, как из ведра. Шумело и гудело всё вокруг, в озере пузырилась и ревела вода. Я увидел, как Янина бежала по тропинке к озеру босиком, платье её облепило фигуру, все изгибы тела были видны в этом мокром наряде. Вдруг она поскользнулась и упала навзничь, прямо в грязь. Я ринулся к ней, бежать было тяжело, ноги скользили по мокрой земле. Я смотрел на неё, кричал, задыхался, а она всё лежала в самой жиже, не поднимая даже головы. Наконец я достиг её, поднял и тогда только понял, что она рыдает. Её тело всё содрогалось, слёзы смешались с дождём, она вся дрожала и глухо, протяжно стонала. Наконец стоны её перешли в крик, скорее даже в нечеловеческий вопль.
- О Господи, Господи! – как полоумная кричала она, - я не переживу, не переживу, если потеряю тебя, слышишь?! Слышишь?!
Она била меня кулачками по груди, как будто хотела достучаться до моего сердца.
- Нет, нет, милая, нет! Не надо, не надо, - Всё повторял я ей, тихонечко шепча.
Я гладил её лицо, волосы, потом сильно прижал её к себе и стал баюкать, как ребёнка. Она, немного подрагивая и всё ещё всхлипывая, уткнулась в моё плечо, а я уже уносил её холодную, мокрую, грязную на руках в лес. Мы лежали, под деревьями в сырой траве, и неистово целовались. Я овладел ею сразу же, с какой-то дикостью, как животное, а потом сам испугался этого чувства.
«Что будет с нами? Что будет с нами ?!» - Почему-то вертелось у меня в голове. А в слух я твердил, как попугай:
- Всё будет хорошо, всё будет хорошо, - и неистово целовал её всю- всю.
Я не помню, как мы вернулись, как расстались, всё было словно во сне. Дома я решил выпить рюмку водки от простуды, и постепенно, незаметно для себя, выпил всю бутылку. Я был очень пьян, потом много курил и плакал, как ребёнок от какой-то необъяснимой тревоги, вселившейся в меня в этот тяжёлый вечер…
В таком непонятном беспокойстве прошло несколько дней. Мы продолжали встречаться, ни, словом не упоминая пережитое. Всё казалось бы снова пошло на лад.
Утром по обыкновению, через два дня я брал молоко. Я оживленно болтал с соседкой, поджидая Янину. Вскоре она подошла, мы поздоровались, я вновь заметил с удовольствием, что она зарделась и смутилась. Неожиданно меня окликнул чей-то женский голос. Я обернулся не сразу, потому что во все глаза глядел на Янину. Она побледнела и напряглась, как струна. А я повернулся на окрик и увидел Вику. Она шла к нам на встречу, весело улыбаясь, в руках у неё был лёгкий дорожный чемоданчик.
- Эй! – задорно закричала она, махнув рукой – ты чего стоишь, милый! Встречай свою невесту!
От неожиданности я уронил банку, она разбилась, на этот раз, к счастью, не поранив ни кого осколками. Молочница отскочила и охнула:
- Опять Вы уронили банку! Вот наказание! Да что с Вами? – заворчала она.
В этот момент Вика быстро подбежала ко мне и торопливо, обеспокоено затараторила:
- Всё в порядке? С тобой ни чего не случилось? Дорогой, ты не поранился?
Я стоял, как бревно, в голове моей рассыпались мысли, они кружились, как разлихая карусель, и я ни как не мог собрать их в кучу. Я тупо смотрел на ноги, потом на Янину. Я хотел, что-то сказать ей, но ни как не мог подобрать слов. Глупо и беззвучно, словно рыба, я открывал рот, а потом по-дурацки развёл руками. Янина пронзительно смотрела на меня сверкающими глазами. Я читал во взгляде её всего один вопрос: «Что дальше?»
Я хотел сказать ей: «Не волнуйся, всё хорошо!» Но повернулся к Вике и неестественно – громко ответил:
- Всё хорошо, ты же видишь, дорогая! – Заикаясь, на слове дорогая.
Янина вздрогнула и быстро, почти бегом заспешила прочь. Ни чего непонимающая молочница недоуменно закричала ей вслед:
- Янина, а молоко?!
Янина резко остановилась, повернулась, на лице её была усмешка
- Нет, - твёрдо сказала она и побежала.
А я смотрел и трусил, хоть и понимал, что мне нужно со всех ног бежать за своим счастьем. Я смотрел и продолжал стоять, как малодушный болван, уцепившись за Викину руку.
- Что с ней?- удивлённо пожала плечами моя соседка. – А Вы знаете, это, наверное, шок. Месяц назад произошёл такой же случай.
И она уже рассказывала Вике про первую разбитую банку, про порезанную ногу, и вовремя поспевшую медицинскую помощь. Вика охала, выслушивая подробности, и журила меня за то, что я не сообщил ей. В таком же полоумном состоянии я зашёл домой. Я попросил выпить водки, что бы снять стресс, и мертвецки напился. Я глушил прилепившийся ко мне на мертво страх, мне было противно так, что даже сосало под ложечкой. Я твёрдо знал, что передо мной сидит не та, не моя женщина, но продолжал гадливо трусить. А она, казалось, не замечала моей брезгливости, весело щебетала о том, как идут приготовления к нашей свадьбе. Перебирая мои бумаги, Вика ахнула оттого, что у меня ничего не продвинулось в работе. Но, спохватившись и вспомнив о несчастье, жалея меня, успокоила, что её папа всё равно продвинет скоро меня по службе. Она носилась по комнатам, закрывала окна, страшась сквозняка, совала мне в рот всякие вкусности и разрешала пить, думая, что я таким образом снимаю стресс от дважды раз-битой банки.
Я не спал всю ночь. Я бродил по комнате и много курил. Вика, выбившись из сил от забот, заснула в кресле. Я смотрел на неё и думал, что всё нужно рассказать о том, что я люблю безумно другую женщину, послать ко всем чертям свадьбу, Викиного отца. А работа? Как же мой десятилетний труд? Бросить всё «коту под хвост»? И что же будет? Меня не повысят ни когда, это уж точно, а я так долго мечтал об этом, так долго к этому стремился. А если уйти с работы? Как жить потом? Все ступени моих достижений рухнут, а ведь я так медленно, но всё же уверенно полз по ним, как червь. Теперь я и есть червь. В конечном итоге мне стало ужасно страшно, оттого, что весь размеренный укладик моей жизни превратился в хаос. Мне стало жаль Вику, и я не представлял себе встречи с Яниной. Как бы я мог всё объяснить и исправить? Если всё полетит к дьяволу, не жить же здесь, в деревне? На что? Где работать? А у Янины сын, это большая ответственность, смогу ли я?!
Я понял тогда, откуда вселилась в меня, теперь навсегда, эта липкая, нехорошая тоска. В накуренной комнате стало очень душно, и я раскрыл закупоренные Викой окна. Погода на улице вторила мне такой же серой и унылой печалью. Было очень сыро и пасмурно, и где-то, издалека, чуть слышно доносился тонкий свист неведомой птицы, словно тихий плачь. Мне вдруг стало могильно - холодно и жутко, я понял, что бы не сойти с ума, нужно бежать отсюда.
К вечеру, пытаясь убить это настроение, я снова напился. Вика не на шутку испугалась моего состояния, и вызвала папочкиного водителя из города. Меня, словно мертвого, погрузили в машину, вместе с пожитками, и увезли.
Тайком, не попрощавшись ни с кем, я уехал, будто преступник.

Глава 3
Через месяц мы с Викой поженились.
Всё это время я жил, как во сне, как будто серая прозрачная пелена заволокла мой мир вокруг. В душе у меня поселилась пустота и безразличие. Вика умоляла меня поехать на медовый месяц в посёлок, но я даже слышать об это не хотел. Мне страшна была мысль о том, что я встречусь с Яниной. Я пытался не думать о ней и забыть нашу любовь. Я уже и не чувствовал ничего, во мне всё уже умерло. Но любовь ведь не так-то просто убить! Потом я начал тосковать и так сильно захандрил, что даже слёг и заболел, объясняя это тем, что на меня дурно повлиял отдых на природе. Решив, что больше никогда не поеду на дачу, я надумал продать свой домик. Чтобы не появляться в посёлке, я поручил дела о продаже тестю. Страх перед Яниной и жуткая тоска по ней расхлюпали меня окончательно, и я начал сильно пить. Вика убивалась, а её папочка прислал ко мне для консультации профессора медицины. Одно время доктор лечил меня, а потом посоветовал сменить обстановку. И мы уехали к морю. Там мне стало ещё хуже, я окончательно возненавидел Вику, винил без вины её во всех своих бедах и продолжал пить. После поездки на море, в таком же диком напряжении мы прожили ещё три месяца и разошлись окончательно, ненавидя друг друга, и как полагается у молодых, не любящих друг друга людей, с жутким, огромным скандалом, апломбом, слезами, битой посудой и проклятиями. Я уволился с должности, оставил работу и бросил пить. Отшельником я прожил месяц, и каждый день, каждую минуту, секунду думал о Янине, о своей жизненной ошибке, о том, что я не могу жить без неё, о том, как она нужна мне. Неделю я всё не решался поехать в посёлок, придумывал фразы, оправдательные слова, мольбы о прощении. Я знал, что мне нужна была только эта женщина, только она во всём мире, и я твёрдо решил, во что бы то ни стало, вымолить её прощение.
Я купил сто роз. Сто белых больших роз. Подъезжая к посёлку, я дрожал от волнения, сердце моё учащённо билось, виски громыхали, меня всего лихорадило. Боясь сразу ехать к Янине, я решил разузнать обстановку, заглянув к своей соседке. На нашей улице было хмуро и безлюдно. Стоял конец января, а снег казался каким-то несвежим и бурым, ледяная корка, покрывшая его, была с грязно- серым налётом. Деревья уныло поникли, и множество чёрных ворон, облепивших ветки, жутко и громко каркали. Я съёжился, меня ел страх. Долго стуча в калитку и не дождавшись ни кого, я уже решил уходить. Наконец соседка выглянула и сразу не признала меня. Я улыбнулся и облегчённо спросил:
- Не признали меня? Здравствуйте! Как поживаете?
- А, это Вы? Здрасьте, - буркнула она, - да как Бог даст, так и живём, - она как-то даже грубо ответила.
- А что случилось? Чем я заслужил Ваш гнев? – недоуменно спросил я.
- А Вы не знаете? – ядовито спросила она, - езжайте лучше по добру, по здорову, пока опять чего недоброго не случилось.
- А что случилось? – обеспокоено спросил я.
Она поглядела на меня с ненавистью и недоверием, а потом повернулась и пошла прочь.
- Что? Что? Что такое?! – догоняя её, кричал я, - да скажите же, что случилось?!
Я схватил её за плечи и повернул к себе.
- Это всё Вы, Вы её сбили с толку своей любовью! Всё бегали за ней по пятам, будто не видел ни кто! А потом бросили её и сбежали, как последний подлец! Всё из-за Вас, не было бы Вас, так не случилось бы ни чего! – она кричала мне в лицо.
- Господи! Да расскажите же Вы толком? Что-то с Яниной? Что с ней? – молил я.
Старушка вдруг поднесла к лицу пёстрый передник и заплакала в него. Я обезумел.
- Что?! Что?! Что?! – орал я и тряс её, как грушу.
Она убрала руки, и трясущимися губами сказала:
- Янины больше нет, она умерла, погибла.
У меня закружилась голова, обхватив её руками, я сел прямо на снег. Я твердил, как полоумный:
- Нет! Нет! Нет!
Сколько я так просидел, не знаю, только сознание пришло ко мне уже в доме у моей доброй молочницы. Она рассказала мне подробности:
- Как уехали Вы со своей невестой, не видел ни кто, а я поняла, сбежали вы. А Янина пришла к Вам на следующий день. Я видела её, она зашла ко мне спросить, не видала ли я Вас. Сказала я, что уехали Вы со своей городской. Она сникла вся, да виду старалась не подать. С этого дня, каждый вечер, бегала она на озерцо, да иногда так кричала там, что в посёлке слышно было. Люди-то, не дураки, не спрашивали ни о чём, но обо всём догадывались. Все ещё добрее стали к ней, жалели в душе, а так не сочувствовал ни кто, виду не давали, что знают, как ей, бедняжке, больно. Потом-то кричать она перестала, а возвращалась за полночь, чтобы не видел ни кто, что лицо её мокрое и распухшее от слёз. И вот в один такой вечер не вернулась она. Мать на утро бросилась её искать. Побежала к озеру, а там Янина мёртвая лежит, задушенная собственной косой. Ой, и крику-то было! Хоронили её всем посёлком. Дело уголовное завели. Только как это случилось, не знает ни кто, и до сих пор это загадка. Так-то. На всё воля Божья! – старушка перекрестилась, - Вы не показывайтесь здесь сильно, невзлюбили Вас тут после всего этого. Люди косвенно решили, что Вы виноваты, - сказала мне соседка.
Я слушал и плакал, а она гладила меня по голове, как ребёнка и тихо приговаривала:
- Плачь, плачь, не держи слёзы, облегчи свою грешную душу. Может Господь и простит тебя.
Соседка проводила меня до кладбища и рассказала, что мать Янины продала дом в посёлке и с мальчиком уехала к каким-то дальним родственникам. Потом я хотел, было разыскать их, да снова отвратительно струсил, испугался объяснений, ведь, наверняка, мать Янины знала о наших отношениях.
Все сто роз теперь белели на бурой могилке Янины. Я долго лежал, обнимая этот бугорок и роняя слёзы в тающий грязный снег, пока старушка не увела меня.

Теперь, с этого самого дня, я живу только своими воспоминаниями. Янина долго снилась мне потом в ужасных снах. Она ни разу не заговорила со мной в них. Я всегда видел её, лежащую на краю озерца и освещённую рассветными лучами солнца. Вокруг сверкала бриллиантовая роса, хрустальное озеро было очень тихим и гладким. Рука Янины лежала у самой кромки воды и была матово - белой, не такой, как обычно нежно-персиковой. Шею, словно змея кольцевала толстая медная коса, лицо было безжизненным, но прекрасным, а в уголке рта запеклась струйка крови. Потом она внезапно поворачивала голову и улыбалась мне, а я просыпался в холодном поту. Затем она перестала мне даже сниться.
С тех пор, я стал очень набожным человеком. Потихоньку теперь, в стороне от мира, доживаю я свою жизнь. Я кляну себя до сих пор за трусость и малодушие, вымаливая ежеминутно прощение у Господа и у Янины. Я очень надеюсь и верю, что моя любимая поймёт и простит меня, и мы наконец-то встретимся, пусть даже в другом, ином мире…