3. 2. Кировоградский период

11.

В ФЗО меня прикрепили учиться к долбежному станку. Учёба проходила непосредственно в цехе авиазавода №26.  Цех был огромный с сотнями различных станков. Во время войны в Казани было два авиационных завода №23 и №26. Hа долбёжном станке в различных деталях выдалбливались отверстия различной конфигурации. В частности, много приходилось долбить внутренних шестеренок. Я быстро усвоил работу на станке, но сама работа была мне неинтересной, значительно интересней было шляться по цеху и разглядывать множество различных типов станков На каждом участке висели "Молнии", извещающие о передовиках, стенгазеты и всевозможные графики соревнований меж бригадами. Например, бригада на первом месте изображалась летящей на самолёте, бригада занявшая второе место, изображалась плывущей на корабле и т.д. Меня это забавляло и я минутами задерживался возле таких стендов.

Немецкие самолёты прорывались к Казани лишь дважды за всю войну, но завод не бомбили, его трудно было обнаружить, так как он был хорошо замаскирован. Даже, например, когда идёшь бывало на завод, то за сто метров до проходной ничего не было незаметно - все здания и даже крыши были выкрашены разноцветными пятнами разной неопределённой конфигурации.

Вскоре в ФЗО новеньким выдали - обмундирование коричневого цвета и карточки на питание. Я сразу решил бежать из ФЗО и ехать дальше к намеченной цели. Я продал карточки и кое-что из обмундирования, уж больно оно заметное и броское по цвету Переодевшись в "гражданскую" одежду, поскромней, я покинул Казань, которая запомнилась своим кремлём и тем, что я посмотрел будучи в Казани, кинокомедию "Три мушкетёра" в первой редакции. За всё последнее время я так смеялся впервые, что называется от души.

После покупки одежды в кармане оставалось ещё рублей двести на питание в дороге. Ещё находясь в детприёмнике я узнал от бывалых ребят, что на Москву через Муром проехать невозможно, там сильный заслон и лучше не рисковать. Мне собственно и не надо было ехать в Москву, но предупреждение помогло не ошибиться в выборе направления поезда. Урок полученный в Юдино с товарняком не пропал даром. Теперь я почти всю дорогу ехал на подножках или на крыше пассажирского вагона и днём и ночью. Днём на ходу поезда, даже в июльскую жару, прохладный ветерок приятно обдувал и, под стук колёс, я часто засыпал, обхватив рукой поручень. Но при дожде, даже небольшом, при движении поезда становилось неуютно, холодно. Несколько раз попадал под холодный ливень с градом, промокал в момент, как говорится, до костей, но правда, как только выходило солнышко, также моментально одежда высыхала и телу становилось тепло. Особенно холодно было ехать в дождь ночью. Мокрая одежда прилипала, обдуваемая встречным ветром и холодила тело. В такие моменты молишь бога, чтобы поскорее была остановка, чтобы можно было сойти с поезда и где-нибудь обогреться. До сих пор удивляюсь как, находясь в экстремальных условиях военного времени, люди выживали и, больше того, даже не заболевали.

Однажды случилось, что сидя на подножке вагона, я уснул во время движения поезда. Проснулся при падении с подножки на землю. Успел сообразить, что падаю с поезда и сильно испугаться. Но, к моему великому счастью, поезд стоял на станции. Это мне было как бы предупреждением, что сон на подножке может закончиться для меня трагично. С этого момента я решил спать только на крыше вагона. Но на крыше меня подстерегала другая опасность. Я был свидетелем как людей сбивало с вагона то при проезде поезда под мостом, то при въезде в тоннель. Поэтому, находясь на крыше во время движения поезда, необходимо было всё время быть начеку и смотреть вперёд, по ходу поезда.

Наконец-то наш поезд повернул к Юру на Арзамас, что был знакомый уже путь, который запомнился хорошо еще когда мы ехали на Урал. На крыше, на подножках и в тамбурах вагонов полно было, так называемых, мешочников. Накрапывал дождичек. Наступала ночь. Я уснул на крыше одного из вагонов, ухватившись рукою за вентиляционный патрубок. Проснулся от того, что меня кто-то трясёт за плечо. Спросонья не сразу понимаю в чём дело и что у меня спрашивает мужчина. Оказалось мужчину обворовали пока спал и он подозревает меня в причастности, что я из той шайки. В ярости мужчина тряс меня за грудки говоря, что если я не отдам его вещи или не покажу где они спрятаны, то он меня, как собаку сбросит с поезда. Я подумал, что выполнить угрозу ему будет что раз плюнуть. В таком взбешенном состоянии человек на всё может пойти, тем более кругом темно, ночь, все спит - толкнёт и готово дело. Никто и разбираться не будет - война, а за ночь поезд далеко уйдёт. Короче говоря, я вижу, что бесполезно доказывать, что ты не виноват и знать ничего не знаешь. Я решил от него избавиться перехитри его. К тому времени я чувствовал на поезде, как рыба в воде. Я свободно мог бежать по крышам вагонов на полном ходу поезда, перепрыгивая с вагона на вагон. Мог быстро и ловко спускаться вниз по лесенке, перелезать с подножки одного вагона на подножку другого и мигом взбираться на крышу. На это у меня уходили считанные секунды, всё было отработано до автоматизма. На это собственно и рассчитан был мой ход конём. Хорошо, говорю ему, пошли за мной. Подошли к краю вагона, остановились. Он продолжал крепко держать меня за руку. Но лесенка узкая, вдвоём не спуститься, ему нужно было решить кому слезать первым. После некоторого раздумья он отпустил мою руку, чтобы я спускался первым, в надежде, что от меня не отстанет. Дальше всё произошло с молниеносной быстротой.

Я шаром скатился вниз, перелез с подножки на подножку и поминай, как звали. На первой же остановке пришлось сойти с поезда.

Наконец-то я добрался до родимой Украины. На каждом шагу видно было, что здесь прошла война: города были в руинах, всюду можно было видеть подбитые танки и кучи трофейной техники и вооружения, местами разрушенное начинали восстанавливать. В Валуйках я, в который уже раз, отстал от поезда пытаясь найти чего-нибудь покушать. Заканчивался день, нужно было позаботиться о ночлеге, тем более что что надвигалась грозовая туча, ночью мог быть дождь.

Проходя по перрону станции, приметил место в одном из помещений, где производились малярные работы. Там стояли высокие козла, на которых я и решил переночевать до утра. В шесть часов утра по расписанию должен отправляться пассажирский поезд на Харьков.

Ночью меня разбудили два милиционера, видимо мой храп дал им возможность меня обнаружить. Привели меня в дежурное помещение, где уже находилось три человека задержанных. Как обычно, первым делом обыскали, изъяли оставшиеся у меня девяносто пять рублей и, после короткого предварительного допроса, дали возможность поспать здесь же на стуле.
 
Проснулся совсем рано. Смотрю в комнате никого из милиционеров нет, задержанные все спят на полу. Выглянул в коридор - тоже нет никого. Посмотрел на часы, висевшие на стене, до отправления харьковского поезда оставалось пятнадцать минут. Я понял почему нет ни одного милиционера - вся милиция теперь находится на перроне станции и будет там находиться до отхода поезда. Время у меня оставалось на раздумье мало. Я отодвинул ящик стола, в который складывалось всё, что извлекалось при обыске из карманов у задержанных. Схватил кучу денег и, не считая сунул деньги в карман. Далее пнул одного другого лежачего и, не дожидаясь их окончательного пробуждения, тихонько выскользнул на улицу. Прячась за туалетом и за будкой с кипятком, я ждал когда тронется поезд и каждая минута казалась мне вечностью. Я что молния спохватится ещё до того как уеду. Но было всё тихо, вдоль вагонов продолжали прохаживаться милиционеры и проводники. Но вот станционный колокол известил об отправлении поезда и снял напряжение, на душе стало спокойней. Теперь я свободный, в своей, ставшей мне родной, стихии. В тот момент, когда поезд набрал достаточную скорость, но такую, при которой я бы смог догнать вагон и запрыгнуть на его подножку, а милиция этого уже сделать не смогла, выбегаю из-за будки с кипятком и вскакиваю на подножку.

Чем крупней город, тем трудней бродяге-безбилетнику из него выехать. Из Свердловска было выехать очень трудно, там, кроме милиции в форме, было много милиции переодетых в гражданское платье. И всё же всего трудней оказалось было выехать из Харькова, по крайней мере для меня. Милиции на каждой платформе было как нигде много, возле каждого входа в вагон обязательно стоял милиционер. Милиционеры были одеты в белые гимнастёрки и в фуражки с белыми чехлами, поэтому их было отовсюду хорошо видно и казалось они везде, так как к их белой форме примешивались белые рубашки граждан во время посадки. К тому времени у меня был отработан и продуман крайний вариант на случай если другим способом сесть на поезд будет не возможно. Ещё раньше я приглядел под вагоном между колес местечко где, худо-бедно, можно проехать одну остановку вцепившись за железки. Определённый риск конечно был но как говорится, кто не рискует - тот не пьёт шампанского. Чтобы навлечь на себя подозрения я отсиживался где-нибудь вдали и когда поезд тронулся и начал тихонько двигаться, я выскочил из засады и, на глазах у милиционера и ахнувшей, и оторопевшей провожающей публики, кинулся под вагон к "своему" 'месту. Мой расчёт оказался верным. Милиционер, нагнувшись только, проследил за моими действиями и пригрозил мне пальцем, успокоившись, что на его посту чрезвычайного происшествия не произошло.

Меня часто спрашивали, что хорошего в бродяжничестве, почему многих такая жизнь привлекает, а некоторые становятся бомжами на всю жизнь. Я бы сказал так, не знаю, что привлекает к этому людей в пожилом возрасте, скорей нужда, безвыходность своего положения, но в молодом возрасте это, как туризм, как путешествие, стремление быть независимым ни от кого, быть полностью свободном от всех и от вся. Купаться в свободе, быть в окружении природы, радоваться и утренней прохладе, и солнечным лучам, любоваться меняющимися пейзажами. С подножки движущегося поезда. Куда хочу туда и еду, что хочу то и делаю. Единственная неприятность (если нет денег) - нужно постоянно думать о еде. У меня бывали дни когда приходилось по двое, а то и трое суток ничего не есть. Но молодой организм мог, до определенного времени, терпеть, после которого идешь на любой риск, не задумываясь. Так было не однажды и у меня, когда приходилось воровать. К счастью это было мелкое воровство - лишь бы насытить своё чрево. Странно, но как бы худе мне не было, у меня никогда не возникала мысль совершить тяжелое преступление. Я понимал, что большинству людей живётся не сладко. Тем более я ненавидел всяких барыг, куркулей и жлобов всех мастей, которые наживались на бедах народа. Вспоминается например такой случай, я отстал от поезда специально чтобы чего-нибудь достать поесть. Прихожу на рынок, а он закрывается. Мелькнула мысль - наверно придётся ночевать голодным. Смотрю, впереди выгоняющих всех с рынка милиционеров идут торговки с буханками домашнего круглого белого хлеба в руках и каждому встречному предлагают купить. У меня в кармане в то время было рублей тридцать не больше, я спросил у одной торговки, сколько стоит каравай и в ответ услышал - триста пятьдесят рублей. "А дешевле не отдашь?" - спросил я, просто так.

И услышал – "я и так беру дешевле только потому, что закрывают рынок". И тут у меня возникла дерзкая мысль Я резким движением, рывком вырвал у неё каравай и бросился бежать навстречу милиционерам. Всё произошло, как я и предполагал - торговка не преследовала меня и даже не кричала о помощи, она лишь ахнула от неожиданности. Я проскользнул между милиционерами, которые на меня даже не обратили внимания. Я забрался на пригорок поросший полынью и репейником недалеко от станции и, любуясь живописным небом с закатом солнца, с великим удовольствием, впервые за долгие годы уминал мягкий, душистый с хрустящей корочкой белый хлеб, выпеченный, наверняка, в русской печи. Съел с жадностью, одним махом, целый каравай и ещё не утолил голод, наверное ещё съел бы столько же. Хлеб был до того вкусный, что казалось ничего подобного раньше есть не приходилось. После еды меня разморило, захотелось спать, быстро темнело. Зажглись огни в домах. Под стрекотание букашек, опьяненный запахом полыни и диких трав, я быстро уснул под звездным небом в тёплую летнюю ночь, прямо на земле. Много ли человеку нужно, чтобы он был доволен, а следовательно и счастлив? - совсем оказывается немногое.

12.

Добравшись до Украины, я первым делом решил побывать в Ахтырке. Приехал в Ахтырку поздно вечером. Вокзал был разрушен. За вокзалом, на привокзальной площади, стоял подбитый немецкий танк с поникшим стволом, чем то напоминающим хобот слона. Быстро темнело, воздух после знойного дня был насыщен запахом цветов, звенели цикады. Повеяло чем-то, давно знакомым родным и близким. В то время автобусы ещё не ходили и я пошел к центру города пешком. Улицы были пустынны. В окнах зажигались огни. Когда подходил к центру стало совеем темно. Наступила тёмная украинская ночь, Вытянутой вперед руки не видно. Такие тёмные ночи, когда темно так, что хоть глаз коли - не увидишь, бывают наверное только на Украине. Пришлось возвратиться ночевать на станцию. Утром мне одна женщина рассказала, что нашего детского городка в бывшем ахтырском монастыре больше не существует - его полностью разбомбили немцы ещё в начале войны, перед тем как захватить Ахтырку. Я решил больше никуда не ходить.

 Очень хотелось есть, но не фруктов или овощей, которых полно. В каждом саду, в каждом огороде - залезай и ешь сколько влезет, а чего-нибудь "людского" горячего, солёного с хлебом. На станции базара не было, снова идти центр не хотелось, да и что ходить без денег, просить было стыдно. Дремая от голода под кустом, в раздумии, что же мне делать дальше я вдруг, учуял запах селедки. Неужели, подумалось, у меня начались от голода галлюцинации с нюхом, откуда здесь взяться селёдке, паря совсем рехнулся. Но запах навязчиво продолжал меня преследовать всё с большей силы. Приглядевшись, я увидел, что за кустом лежит скомканная газета. В газете, кроме объедков из огурцов, помидор и яиц, было несколько кусочков хлеба и грамм двести кильки. Даст бог день - даст бог и пищу - гласит народная мудрость. Ничего не оставалась, как позавтракать тем, что бог послал. Я ел и наблюдал, как местные мальчишки, вместо карусели, приспособили вращающуюся башню "тигра", катались сидя на стволе. При своём вращении ствол поднимайся вверх и опускался вниз, чуть ли не до земли. Ребята визжали, смеялись - им было весело. Меня уже кататься не тянуло, у меня другие теперь заботы - чего бы поесть. Я подумал, странно, но когда голодный то ничему не рад, ни к чему нет желания, вот также наверно и тяжелобольной перед смертью ко всему безразличен, ничто его уже не радует, нет ему ни в чём счастья. Следовательно, рассуждал я, чтобы быть счастливым достаточно и не обходимо быть сытым и здоровым.

Как в жизни всё быстро может измениться. Пять лет назад с этой станции уезжали мы счастливые и вот я голодный, вшивый, чумазый, забывший когда последний раз умывался, лежу здесь ослабший о от голода, уставший от скитании и не знаю, что делать дальше, куда податься, никому на свете не нужный. Вроде бы всё как нельзя лучше - цель, куда стремился, достигнута. Я у себя на родине, можно сказать, дома в родной Ахтырке, а ожидаемого удовлетворения нет. Стремление к цели придавало силы и желание, а теперь нет ни сил ни желаний, расклеился окончательно.

Меня кто-то окликнул. Смотрю, несколько женщин идут ко мне. Как потом выяснилось, я настолько был грязный, что они меня приняли за тракториста или какого механизатора, а каждый мужчина в то время был на вес золота, тем боле если он владел техникой. Взяли меня с собой в соседний колхоз.

Ни о чём не расспрашивая, первым делам, накормили галушками. Когда я наелся, начали расспрашивать, что да как, уговаривали остаться в колхозе. Одна даже хотела усыновить, но не хотел себя и их обманывать, не лежала у меня душа стать трактористом - ушел искать лучшей доли. Поехал в Лебедин.

В первую очередь пошел посмотреть, что сталось с нашим детдомом, затем сходил в центр города на базаре встретились с Гришкой Лысенко, однокашником, бежавшим с Урала раньше меня, примерно на месяц. Я голодный, а он ещё сильней меня голодал, стал худой-худой и весь оборванный. Решили быть вдвоём. Вдвоём легче добывать пищу, да и жить веселей вдвое. От радости встречи мы бросились обниматься, позабыв, что накануне Гришкиного отъезда мы с ним подрались играючи в хоккей на траве. Казалось, что после того как мы огрели друг друга клюшками (самодельными клюшками из гнутых корней кустарника) на всю жизнь стали врагами, но вот встретились, как братья, искренне рады друг другу. В жизни иногда бывают случаи когда, ни с того, ни с сего как будто кто подсовывает в критический момент палочку-выручалочку. Тек случилось и не этот раз, стоило нам очень сильно захотеть есть и подумать о настоящем хлебе, как я увидел полбуханки настоящего чёрного хлеба, как будто специально для нас поставленного на деревянном брусе базарного амбара. Чудеса да и только и ни одной живой души поблизости не видно. Не было ни гроша и вдруг алтын. Для нас это был запоминающийся день - двойной праздник.

13.

Жили мы на станции. На платформе были огромные кучи, собранной от населения и предназначенной для отправки, прошлогодней картошки. Картошка никем не охранялась и мы её брали и варили в больших трёхлитровых консервных банках. Подружились с местным парнишкой (он жил недалеко от станции), который снабжал нас солью, спичками и другими домашними продуктами в обмен на яблоки, груши, сливы и другие садовые продукты, которые мы воровали в окрестных садах. Через несколько дней мы встретили детдомовку Любу Прохоренко. Она нас узнала первая, а мы её признали с трудом и скорей по её напоминаниям с прошлой детдомовской жизни, чем по её внешности. Перед нами была настоящая тётя - женщина: выросла, стала толстой, постарела, изменилась до неузнаваемости. Она рассказала нам, что после нас, на следующий год, из детдома на производство послали ещё одну группу, в которую попала и она. Прошла курсы проводников и до последнего времени работала на поездах дальнего следования, так что добраться в родные места ей не представлялось никакого труда. Она ушла в надежде, что ей удастся разыскать кого-нибудь из бывших работников детдома Мы по прежнему с Гришкой жили в шалаше, утроенном под навесом соломенной крыши коровника нашего друга.

Прошло несколько дней после того, как мы повстречались с Прохоренко и вот под вечер, когда мы варили себе ужин, к нам подошла Люба в сопровождении двух милиционеров. Наши котелки, с недоваренным супом, были опрокинуты в костёр, а мы с Григорием были задержаны и отведены в милицию. После допроса мы были направлены для работы на милицейской конюшне, до особого распоряжения, а Любу посадили в камеру предварительного заключения (КПЗ), оказалось, что Люба каким-то образом узнала адресе одной из бывших сотрудниц детдома. От нее узнала где живут другие сотрудницы и пошла по их адресам. Её конечно же везде встречали с распростёртыми объятиями, но после ее ухода гостелюбивые хозяева обнаруживали у себя какую-нибудь пропажу, то туфель, то кофточки, а то и золотого колечка. Откровенно говоря, мы с Григорием, зная какой была Прохоренко до войны, не могли поверить, что она дошла до такой жизни. Люба была примером во всех делах в нашем классе. Четыре класса закончила с похвальными грамотами, была активной пионеркой. Да, женскому полу стократ трудней быть бездомным бродягой нежели мужскому - не женское это дело. Женский пол чтобы выжить или должен заниматься проституцией или идти на преступление - воровать, мошенничать.

Недели две мы жили с Гришкой в милицейской конюшие, пока решалась наша судьба. Ухаживали за лошадьми, ездили на сенокос, помогали заготавливать сено на зиму. Зря хлеба не ели. Спали на сеновале на чердаке конюшни или в свободных яслях. Рядом конюшней находился сарай, всё время запертый на огромный амбарный замок. Мы решили узнать, что там находится. Оказалось, что там, от земли до потолка сложенные штабелями немецкие трофеи: винтовки, автоматы, пулеметы. Побывали мы и в подвале, где происходили расстрелы и до войны, и во время войны. Там мы обнаружили большей ящик с документами времен оккупации: приказы, объявления на украинском и на немецком языках. Подвал был небольшой со сводчатым потоком. Задняя стена была вся побита пулями. Мы узнали, что при немцах здесь находилась жандармерия и что начальником её был бывший воспитатель нашего детдома, которого мы завали "Бармалей", а другой воспитатель, который имея кличку "Сосна*' из-за его высоты и худобы, был начальникам полиции. Вот оказывается куда их привела жестокость, садизм, Жаль, что им удалась скрыться, уйти от возмездия.

Конечно же мы свободна могли убежать из милиции в любое время, но откровенно говоря, нам было хорошо, мы были предоставлены сами себе, мы свыклись с нашими подопечными рысаками. Здесь мы были при деле и не нужно было идти воровать и думать, где достать еду. Но всему приходит конец. В сопровождении милиционера нас повезли в Сумы и сдали в детприемник.

14.

Наверное все детприемники в чем-то похожи друг на друга. Не был исключением и сумский детприемник. Публика такая же разношерстная и по возрасту и по жаргону, и по стажу бродяжничества. Но в отличие от казанского приемника, здесь кормили немного лучше. Здесь самым жестоким было наказание за оскорбление личности. Если ты обзывал кого-нибудь из "свиты" плохим словом бездоказательно, да еще при посторонних, тебя могут избить до полусмерти. Но если на требование "обиженного" повторить, что сказал, ты как бы извиняясь, говоришь, что это тебе приснилось во сне, ты можешь быть прощен. С так называемыми сексотами (секретный сотрудник) расправлялись изощренное. Их сажали в тумбочки и бросали в окно со второго, а то и с третьего этажа.

По ночам, некоторые особенно отчаянные, убегали совсем или уходили в город, чтобы для кого-нибудь из "свиты" достать табака, курева. Делалось это следующим образом. Днем делался подкоп под дощатый трехметровый высоты, с колючей проволокой наверху, забором и тщательно маскировался. Ночью, когда оставался один сторож на проходной, с окна второго или третьего этажа, спускался связанной из простынь веревке один или несколько человек и используя подкоп уходили в город. Мы знали, что сторожу выдавал по три патрона, но стрелять они должны были в исключительных случаях и то вверх для острастки. Кончено же не всегда сторожа спали, другой раз и видели беглецов, но никогда не стреляли. Они знали куда и зачем бегут дети, знали, что скоро вернутся сюда или сами или их приведут. Нужно казать, что вход с первого этажа на второй на ночь закрывался железными решетками на замки. На первом этаже размещалась кухня, столовая, подсобные помещения, кладовые. На втором и третьем этажах были спальные помещения.

Периодически в детприемнике проводилась медкомиссия, определяли состояние здоровья, возраст, делали всевозможные обмеры, взвешивали. Документов ни у кого не было и многие не знали сколько им лет, это определяла комиссия. Ее задачей было определить пригодность того или другого к учебе в ремесленном училище или в ФЗО. Мы знали, что после медкомиссии жди распределения куда-нибудь. Нас с Гришкой направили в детдом, но он в детдом ехать отказался и его направили в ремесленное училище. На комиссии мне определили, что я родился пятнадцатого августа (в день прохождения комиссии) одна тысяча девятьсот тридцать первого года и направили в гребенниковский детский дом. Значительно позже, когда я узнал, что фактически мой год рождения 1929, я долго думал над тем, почему так сильно ошиблась комиссия? Неужели я действительно был такой маленький и щупленький, что мне можно было дать столько лет? Вспоминаю, что мы с Григорием действительно выглядели малышами в сравнении с Любой Прохоренко, нашей одногодкой. Значит, за все эти годы войны из-за систематического голодания и изнурительного многочасового труда без выходных, мы совсем не росли. Наш рост как бы приостановился, хотя, что касается жизненного опыта, то его у было не по годам много. Таким образом завершился первый период моей бродяжьей жизни. Осталось сказать, что в сумском приемнике я встретил – через несколько лет после расставания – одного из сподвижников и помощников, знаменитого теперь уже в воровском мире, карманника-профессионала Сопина Евгения, бывшего детдомовца. Он рассказал о их похождениях во время войны. Сам Сопин в то время находился в тюрьме, наконец-то его схватили и дали пять лет. В приемнике наш знакомый числился в элите, поэтому и к нам с Гришкой было уважительное отношение.

15.

В конце августа сорок четвертого года я уже находился в гребенниковском детском доме. Детдом размещался в бывшем помещичьем имении. На краю широкого оврага заросшего лозняком, стоял большой одноэтажный дом с белыми колоннами и с полуподвалом. За домом находился большой фруктовый сад, разделенный липовой аллеей. За садом небольшой парк. Кроме основной усадьбы было еще несколько приусадебных строений: склад, где хранились и продуты и вещи, погреб с ледником, где хранились скоропортящиеся продукты и овощи. Дом, где жила директор с семьей, пекарня и здание, которое мы только к весне следующего года приспособили под кухню, столовую, баню и прачечную, а пока кухня и столовая находилась в полуподвале основного (спального) здания. А мыться ходили в общую сельскую баню, там видимо и стирали наше белье. Все перечисленные строения были кирпичные.

В детдоме было человек пятьдесят, шестьдесят детей разного возраста. В основном дети были из деревень, оставшиеся сиротами после немецкой оккупации и детдом был образован после ухода немцев, так что все, кроме одной воспитательницы здесь были новыми. Все дети делились на старших и младших. В старшую группу входили дети от двенадцати лет и старше. Все, кому было пятнадцать, шестнадцать лет были всего трое, в их числе был и я. Кроме директорши, в детдоме было две воспитательницы от старшей группы и одна – младшей. Далее: кухарка, пекарь, доярка – она же скотница, конюх – он же сторож сада и водовоз и кладовщица – вот весь штат работников детдома. Кроме перечисленных построек в детдоме еще был деревянный сарай, в котором были четыре коровы и одна старая лошадь. Все животные поступали в распоряжение детдома вместе с тем ребенком, которому они принадлежали. Воду для детдома возили на лошади в бочке. Брали воду из колодца, который был на лугу, рядом с садом. Все было на самообслуживании старших.

Сначала я числился в заготовителях дров для кухни, пекарни, прачечной, дома директора. Дрова нужно было много, особенно в дни, когда мылись в бане. Заготовлять дрова было одной из самых больших проблем наша бригада из трех самых взрослых ребят, в течении месяца спилила и разрубила все высохшие деревья в округе, а необходимого было еще заготавливать дрова на всю зиму. Хорошо, что после того, как директор съездила в Сумы, нам разрешили пилить дрова в лесу. Для детдома был выделен участок леса, где во время войны шли ожесточенные бои и много деревьев было срублено осколками бомб и снарядов, но это было уже в следующем сорок пятом году, а пока рубили все, что можно было рубить. Многие деревья срубили в парке, который имели возраст больше ста лет.

В новом коллективе я прижился быстро. В самом начале ребята из старших пытались меня "прощупать", как новичка, но получив отпор, тут же заняли свои места и больше меня не испытывали.

Учились детдомовцы в сельской школе вместе с сельскими ребятами, с которыми у нас, как-то само собой за ложились дружеские отношения, видимо это была дань традиции, сложившейся в довоенные годы.

Кроме того это становится понятным так как почти все теперешние детдомовцы, еще в недавнем прошлом были такими же сельскими ребятами и прекрасно понимали друг друга. И все же, как в любой большой семье, без стычек и драк не обходилось. Однажды пришлось подраться и мне. В классе у нас был один переросток-верзила на голову выше всех нас. Он видимо считал себя самым сильным в классе. Конфликт между нами назревал постепенно и вот однажды, после окончания уроков он меня оскорбил и намеревался ударить меня портфелем с книгами по голове. Я уклонился и нанес ему сильный удар кулаком в лицо, после чего у моего обидчика пошла кровь носом. Увидев кровь, я больше не мог продолжать драку и мы разошлись.

В основном мы были дружны и у нас не было различий детдомовец ты или селянин. У каждого из нас были свои друзья, как свои детдомовские, так и среди сельских ребят. У меня, например, были два лучших друга: детдомовец Геннадий Никулин и житель Гребениковки Павел–безрукий.  Павлу миной, уже после военных событий оторвало кисть руки. Часто я бывал у него дома и нередко даже приходилось у них ночевать. Домашние его всегда принимали меня с радостью. Его мать хорошо пекла пироги и вареники с фасолью, с вишнями, с творогом, с картошкой с жаренным луком и всегда меня угощала, а иногда передавала с Павлом и он угощал меня в школе. А я помогал ему в учебе, мы часто вместе готовили уроки. Не смотря на то, что прошло два года, как я закончил пятый класс, в шестом классе я так же учился хорошо, хотя все вспоминать было не легко, особенно подзабыл основательно немецкий язык. Трудность была в начале и с украинским языком. За эти два года, находясь в основном среди русских, я отвык от украинского языка и говорил и писал теперь на смешанном языке… в преодолении сложностей с украинским и и немецким языками, мне помогал Павел, а я ему помог преодолеть такие предметы, как математика, физика, геометрия и другое. С трудом к концу учебного года у меня наладилось дело с немецким и украинским языками, но больше четверки получить не мог. Как я потом узнал, Павел успешно закончил школу и институт. Я искренне был рад, когда через много лет после нашей разлуки узнал об этом.

По дороге вдоль широкого оврага, на краю села, неподалеку от детдома жил наш одноклассник – самый сильный и могучий в школе, настоящий богатырь. Высокий, широкоплечий и, самое главное, человек неимоверной силы. Его звали Кузьма. Интересно отметить, что Кузьма обладал и выделялся среди нас и другими качествами. Насколько он был крепкий и сильный, настолько он был покладист и добродушен. Обидеть, а тем более разозлить, было невозможно. С виду он казался взрослым мужчиной в расцвете сил, а по возрасту он был наш ровесник.  Насколько я правильно информирован, впоследствии наш богатырь Кузьма стал кадровым военным и уехали села навсегда. Во всяком случае, когда я бывал в шестьдесят четвертом году в Гребениковке, его там не было. Не встретился я и с Павлом и по той же причине – после института он работал где-то, кажется, учителем. В том году мне проездом довелось побывать в дорогих моему сердцу местах, но детдома здесь уже давно не стало, но оставались еще люди, при которых детдом был.

16.

Сразу после изгнания немцев в селах была в большом ходу религия, особенно религиозные праздники. Помню, как мы, набрав ячменя в карманы и овса, ходили по хатам, пели "щедривки", описывали внутри хаты зерном, желая богатства и счастья в дом. За это нам давали хозяева кто что мог. Главным для нас в этом была игра, повторение обычаев. В этой связи, особенно памятен мне день пасхи шестнадцатого апреля сорок пятого года. День был солнечным и уже с раннего утра мы не спали, а смотрели как будет вставать солнце – в этот день должно было наблюдаться движение воздуха на фоне поднимающегося на горизонте солнца. Затем мы бегали еще до завтрака встречать идущих из церкви, несущих святую пасху. Каждому мы говорили: "Христос воскрес", нам отвечали – "Воистину воскрес" и давали кусочек пасхи или крашеное яичко. Затем мы ходили по хатам и там над давали кто пирогов, кто яички крашенные. Так что для нас это было настоящий праздник – яиц поели вдоволь. Каждый считал сколько он заполучил "крашенок". Весь наш двор в этот день был в крашеных скорлупках в разный цвет. За наше такое отношение к религиозным праздникам на никто не ругал и даже не запрещали их таким образом отмечать.

Видимо все наши сотрудники и директриса в том числе, сами верили в Бога. После завтрака меня встретил мой друг Генка Никулин и пригласил разделить с ним компанию. Его пригласила к себе в гости воспитательница младшей группы, а он пригласил меня – одному было идти не удобно. Это была девушка лет двадцати, которая сама до войны воспитывалась в этом же детском доме, перед войной ее взяли к себе одна семья, у которой она и жила теперь, недалеко от детдома, рядом с хатой Кузьмы-богатыря. Нам с Генкой налили по полному стакану прозрачной жидкости, мы выпили и чуть было не задохнулись, так обожгла рот и захватило дух. Все, кто был в хате, засмеялись, а нам было не до смеха. Оказалось, что это самогон, да не простой, а первачек – самый первый, а следовательно самый крепкий, как спирт выгорает весь, если его поджечь. Мы закусили, немного посидели и ушли. Надо сказать, что до этого дня мне не приходилось употреблять ни грамма алкоголя в своей жизни. Поэтому чувства нахлынувшие внезапно нельзя было сравнить ни с чем, ничего подобного ранее в жизни не испытывал. Стало весело, все вокруг как бы было другим, выглядело в "розовом свете", тянуло что-нибудь совершить эдакое, хотелось "выступить". Так вот оказывается, что значит быть пьяным! Признаться совсем не то, что мы думали, а даже все наоборот – необычно, замечательно, хочется петь и плясать. Так поначалу думалось. Мы пошли с Генкой к школе, смотрим, идет наш шпингалет (детдомовец) с чайником. Оказалось Дарья Яковлевна – директор наша – послала его в магазин за водкой. Мы пригрозили, чтобы с магазина он не вздумал идти по другой дороге, а сами стали ждать. Через несколько минут паренек вновь появился с полным чайником водки. Мы по очереди, прямо с горлышка несколько раз принимались пить водку. Пили, как воду, она уже не казалась нам горькой, а даже казалась после первача, сладкой, пахнувшей конфетами, не водка, а лимонад и только. Не знаю сколько мы выпили и пили бы еще, если б нас не остановил паренек. "Ну, хватит, - взмолился он, - а то будет заметно, меня будут ругать". Мы вернулись поближе к детдому, после чего я уже смутно помню, что было. Помню только, что за кем-то гонялся, хотел подраться, лез в драку. Проснувшись поздно вечером в саду под яблоней, лежащим на животе, весь в грязи перепачканный. Голова трещала от боли. Так хорошо начинался день и так плохо кончился. Так вот в чем истинное значение водки. Пожалуй хорошо, что с первого пьянства у меня так получилось "нехорошо" и я на долго запомнил к чему может привести пьянство. Генка потом мне рассказывал, что он спал с этой воспитательницей и что она сам его ложила на себя и учила, что и как надо делать.

17.

Мария Ивановна, одна из воспитательниц старшей группы, была старой девой, лет тридцати пяти, сухопарая, некрасивая, любила гонять кругом, по аллеям сада и парка, по тропинкам и дорогам на велосипеде и катать ребят, особенно часто катала Володю Сумцова. Сумцов был среди нас самым старшим, на вид вполне сформировавшийся мужчина и пожалуй самый сильный из нас. Второй воспитательницей старшей группы была женщина лет тридцати, с очень красивой внешностью, с пышными каштановыми волосами, с приятной улыбкой. В Шурочку, так мы её звали между собой - пожалуй были влюблены все ребята старшей группы. Мы удивлялись, что заставляет ее, с ее внешностью торчать здесь, в глухомани, когда даже в городе теперь не каждая женщина найдёт себе мужика. Правда, вскоре после войны, детдом стал навещать офицер, лет тридцати пяти, а затем красавица Шура уехала с ним от нас навсегда.

Как только стаял снег, немного подсохло и появилась на луга зеленая трава, начался выпас коров, хотя занятия в школе продолжались еще до конца мая, некоторые вынуждены были в школу ходить урывками, а то и вообще не ходить, если в семье больше некому пасти корову. Обычно кормов на весь период - до лета - не хватало. Так как с учёбой я успевал, то решили, что самый лучший вариант послать меня пасти детдомовских коров. Часто выгонял свою корову и Кузьма. Так как учился он неважно, я решил ему помочь - стал брать его корову в свое стадо, чтобы ему не отвлекаться от школы. После окончания школы, всё лете, мы пасли с ним своих коров часто в одном месте. Мне нравилось быть пастухом, хотя и приходилось вставать очень рано, когда все еще спали, но зато полная свобода и независимость. В моём стаде было четыре коровы: Майка, Зорька, Катька и Рябка. Майка, корова чёрной масти с небольшими белыми пятнами под шеей, с небольшими острыми, загнутыми вперед рогами, была еще молодая и самая сильная, не только в моем стаде, но и в селе. Корова была мясной породы, упитанная, лоснящаяся, молока давала по четыре всего литра за дойку, была вожакам в стаде. Меня к себе сначала не подпускала и вообще, кроме доярки никого к себе не подпускала.

Приручил к себе я Майку тем, что подкладывал ей в ясли при ней кукурузные стебли и подсолнечника. Вскоре мы полюбили друг друга, я в ней души не чаял и горя не знал, токая умница и красавица, оно меня понимала и слушалась маня, как никого другого. Бывало задремлю в тени после сытной еды, проснусь, глядь, а моих коров нигде нет, не видно Самое страшное, что могло произойти - коровы могли забраться в огороды людей или на колхозное поле. Тогда беда! Я начинаю звать Майку - бегать искать нет времени, каждая минута дорога, а и где их искать, куда, в какую сторону бежать кто знает? "Мая, Мая!" - кричу. Глядь - выдвигаются откуда-нибудь из-за бугра острые Манины рожки сначала, а потом и всё стаде за ней.

Зорька - корова самая покладистая и самая дойная - в день давала по тридцать литров молока. Жаль, но летом её пришлось зарезать. Говорили, что её раздуло от того, что она съела какого-то ядовитого паука. Eе гоняли по двору, со вставленной в рот палкой, не ничего не помогло. Некоторые даже предлагали сделать прокол в живете, чтобы выпустить воздух. Катька была корова самая смирная и самая послушная, ничем не примечательная. Корова по кличке Рябка была самая маленькая из всех наших коров и самая подвижная, а кроме тоге давала окало двадцати литров молока в день. Маленький рост Рябки навёл меня на мысль покататься на ней. На неё можно заскочить прямо на спину как при игре в чехарду. Известно, корова не лошадь, ждать не будет пека на неё залезут, тем более такая корова, как Рябка. Подкравшись сзади, я с разбег заскакивал корове на спицу. От неожиданности она пускалась в бешенный галоп, кидаясь со стороны в сторону, пытаясь сбросить меня се спины на подобие, как это делают быки на корриде. Пробежав таким образам с десяток метров, ей, наконец, удаётся скинуть меня на землю. Постояв некоторое время набычившись, как бы раздумывая что делать дальше, нагнув рога к самой земле. Увидев меня, она успокаивается и отходит. Странно, но корова так за всё время и не смогла привыкнуть к моим выходкам и каждый раз повторялось. – все, как будто впервые. В связи с этим, вспомнилась как ещё в детстве приходилось наблюдать разъяренного быка сорвавшегося с цепи, как он рыл ногами землю и в ярости рогами свалил одинокое дерево росшее на лугу. Его пытался усмирить пастух, стегая длинной и плетью прямо по морде, а мы поражались храбростью пастуха. К сожалению, поединок закончился трагически для пастуха. Бык придави рогами пастуха к земле, а затем подцепил и бросил высоко вверх и тот шмякнулся на землю и больше встал.

Одно время у наших коров пропало молоко, особенно по утрам. Пошли слухи, что коров ночью выдаивает ласка - она её (корову) так защекочет, что кроме ласки, никому корова молока не даёт, даже доярке тете Даше. Решили, что старшим воспитанникам нужно дежурить по ночам, по два человека. Первая пара дежурных сбежала с дежурства среди ночи от страха. На следующую ночь дежурить предстояло мне с Володей Дунаевым. С вечера мы залезли на чердак сарая, легли на сене и стали слушать, не ходит ли кто возле коров внизу. Сильно хотелось спать и чтобы не уснуть, разговаривали между собой. Хорошо пахло сеном, свежим коровьим пометом, парным молоком. Интересно, что у жителей сельской местности обоняние более развито, более чувствительно, чем у горожан. В сене шуршали лазая жуки, разные букашки. Примерно среди ночи, видимо от напряжения, у нас стали появляться признаки слуховой галлюцинации: то вроде кто-то внизу ходит, то струйки молока бьют в ведра, то кто-то тихо смеется. Стало жутко, но я внушал себе, что эта все ерунда, проста мне кажется все это, а на самом деле ничего такого не бывает и так далее и незаметно уснул. Утром пришли в группу с чувством гордости, что не испугались, не убежали. Что произошло, трудно сказать, но с того дня наши коровы снова по утрам стали давать молоко. Может быть коровы чего-то боялись по ночам? После этого случая меня назначили сторожить по ночам наш сад, а заодно и следить, чтобы не украли нашу единственную лошадь, которую на ночь пускали пастись в сад со спутанными ногами. Обычно я по прыжкам лошади узнавал где она пасется, но иногда прыжков не было слышно. Я шел на поиски лошади. Бывало по несколько раз пересекал сад вдоль и поперек, как оказывалось, проходя мимо нее, а не замечал. В такие моменты невольно охватывала паника – украли, ведь лошадь в то время ценилась на вес золота. Лошадь была серой масти и ночью, особенно на светлом фоне, ее совершенно не было видно. Выйдет из сада, станет так, что глядя из сада, она оказывается на фоне нашего побеленного дома и стоит себе, дремлет, а ты ищешь ее, как дурак всю ночь и зовешь "кось-кось".

Мне нравилось пасти коров ещё и потому, что всегда был сытым. За несколько предыдущих лет я так наголодался, что вопрос о сытости еще долго будет стоять на одном из первых мест в моей жизни. Нельзя сказать, что кормили нас плохо, голодными мы не были, но и деликатесов не видели. По дороге на выпас я принимал в своё стадо коров у всех, кто желал, чтобы их корову пас я. Мне всё равно было пасти, что четырёх коров, что десяток. За каждую корову мне давали гостинцы - кто что мог: яблоки, помидоры, семечки, кусочки сала, пироги, яйца, молоко и другое. Денег правда не давали, у самих их не было. Всеми гостинцами я набивал себе карманы, накладывал в подол, а то и в картуз и, придя на место ел целый день, как мы говорили "от пузa". 3а лето я здорово поправился и окреп физически. Со всего больного села нас пастухов и пастушек разного возраста собиралось на лугу порой до десяти человек. Весело затевали всяческие игры: в чехарду, в лапту, то ещё во что, а сколько была интересных разговоров и рассказов. Самое, пожалуй любимое наше занятие это была борьба. Боролись всяко и команда на команду и каждый с каждым, выявляя самого сильного, то на самого сильного нападали сразу несколько слабых. Естественно самым сильным всегда среди нас был Кузьма, но никогда не было, чтобы он хвастал или злоупотреблял своей силой, за что его все уважали, с ним все дружили. Будучи пастухам я многое узнал и многому научился. Например я научился определять время, с достаточной точностью по длине тени, отмеряя ее своими ступнями. Например, если длина тени от меня составляет четыре ступни, значит нужна гнать коров на полуденную дойку и т.д. Научился плести из ремешков "пугач" (длинную плеть) и с её помощью создавать звук подобный выстрелу. Вообще нужно сказать, что в этот короткий сравнительно отрезок моей жизни я чувствовал себя счастливым, как никогда за все предшествующие годы, может быть. И вообще, эта наверное у многих, не только у меня, жизнь протекала волнообразно, причём, как длина волны, так и её амплитуда не одинакова в различные пережди жизни.

18.

То вам живется плохо и, вдруг, наоборот, вам хорошо, затем обратно неважно и так далее. Я думою, что эта нормально, так и должна быть, иначе как бы ты знал и мог оценить свою жизнь, если не с чем сравнить её. Жизнь по целым дням на свежем воздухе в любую погоду при хорошем питании, с хорошим настроением - чем это ни счастье? За год пребывания в гребениковеком детдоме произошло столько интересного, пусть не значительного, но почему-то дорогого сердцу и запомнившемуся.

Хорошо помню День Победы - 9 мая 1945 года. О победе узнали после завтрака. Был свежий солнечный день. Все почему-то побежали ломать зеленые ветви и стали ими украшать здания. Затем, переодевшись во все новое, праздничное и построившие в колонну, пошли в центр села к сельсовету на митинг. На митинге, кроме других, выступил Герой Советского Союза, житель Гребениковки. Героя он получил за форсирование Днепра. Весь остаток дня село праздновало Победу: пили самогонку, пели песни, плясали и плакали. Допоздна то здесь, то там слышны били звуки гармошек и пение. У нас был "праздничный" обед, а вечерам ходили в кино, в соседнее село и были танцы под гармошку.

В гребениковском детдоме, в отличии от других детских домов, где мне приходилось быть, бросались в глаза своеобразие отношений между девчонками и мальчишками. Они были простыми, естественными, более тёплыми и дружественными, наблюдалось уже какая-то тяга к противоположному полу. Мне особенно нравились две девушки из стершей группы - Зине Луценко и Поля Иваненко. Обе девочки были красивые, с красивыми внешностями и гордой осанкой, были гордыми, но в обращении простыми. Когда они танцевали, от них не оторвать была глаз - все у них было прелестно. Иногда доверительные отношения переходили все грани и доходило деле до обыкновенного хулиганства, когда возбужденные некоторые из ребят норовили зажать где-нибудь попавшуюся девчонку и "пощупать" - помять ей грудь, а то и залезть под юбку или платье. Доходило иногда до того, что задирали платье на голову и пытались в таком виде поваляться с девчонкой, полежать на ней. Всё сходило за простое баловстве и особого значения таким вещам не придавали. Девчатам видима нравилось такое обращение с ними и они особе не обижались на ребят. Некоторые тайком уже целовались. Все страсти у старших ребят разжигал один из самых стерших из нас "москвич", как он любил себя величать. Из его рассказав выходило, что он уже "все это" испытал и знал "что и как". Как познакомиться, что нужно говорить, как обращаться и т.д. и т.п. По вечерам, лежа в кровати, рассказывал всё это нам, а мы слушали и ему завидовали и после старались его уроки проверить на практике, но получалось всё неестественно и грубо, а то и пошло.

У нас была швейная мастерская, где нашей кастелянше помогали девочки. Шили, штопали, латали по возможности все своими силами. Помню я как-то зашел к портному, кажется за нитками или за иглой, так она меня тут же научила не только пуговицы пришивать, а и петли метать. Надо сказать, что некоторые из наших ребят умели шить и штопать лучше любой девчонки.

Ещё осенью серок четвёртого года нам привезли из районного центра Белополья, где была наша база снабжения и куда, примерно один раз в месяц наши ездили на своем сером за продуктами, зимние обмундирование - американская помощь детям пострадавшим во время войны. Мне подошло отменное пальто из черней шерсти о кудрявым воротникам огненного-медного цвета из молодого бычка, на голову - кубанка обитая лисьим мехам и брюки "клеш". Почему-то все враз стали называть меня моряком. Мне это нравилось и я старался всегда быть подтянутым, стройным, хоть чем-то походить на моряка. Я сам чувствовал, что в новом одеянии я стал как бы другим человеком, на меня и девушки стали посматривать с интересам.
 
Я рад был сваей обнове и как мог её берег и старался не пачкать.  Зимой даже ползал па снегу, кувыркался в сугробах, чтобы вычистит своё пальто от грязи. Но, как на зло, однажды, катаясь с горы на санках, так разогнался, что когда санки въехали, в самом низу, в жесткий сугроб, я по инерции слетел из санок, при этом санками порвал себе рукав пальто. К счастью, всё обошлась благополучно - никто даже не заметил, что у меня был разорван рукав - так искусно и профессионально рукав был заштопан. За это я до сих пор благодарен своему однокашнику Ивану Первомайскому. В этом деле он был настоящий талант. Он так мне заштопал вырванный на рукаве лоскут, что шов можно была разглядеть разве только с помощью тупы, а простым глазом даже в упор ничего нельзя было заметить.

Могу сказать, что осенью следующего года, будучи уже в ФЗО в г. Тростянец я был вынужден продать пальто. Покупатель заплатил мне хорошую цену, так и не заметив, что пальто уже не новое и даже была порвано.

С осени мы завели у себя крольчат. Вырыли на зиму кроликам землянку. Вскоре у кроликов появились крольчата. Кормили мы их в основном капустой, которая лежала кучей в здании предназначавшемся под пищеблок, но было ещё без полок, окон и дверей. Хуже всего, что с приходом морозов капуста стала мёрзнуть, приходилось кроме соломы укрывать её и рогожами. Вдруг мы стали замечать, что крольчат с каждым днём становится меньше. Оказалось, что их вместо мышей пожирает кошка. Я так был возмущен, что в злобе взял грех на душу (да сих пер не могу простить себе этот поступок). Схватил кошку в ярости за задние лапы, раскрутил и шмякнул об стену, а затем выбросил бездыханную через дорогу в овраг. Я знал, что кошки живучи и их проста так не убить. И действительно когда буквально на следующий день я решил убедиться и посмотрел туда, куда была брошена мёртвая кашка, там её не было. Я даже обрадовался, что она выжила. У меня, как камень с души сняли, но к сожалению чуда не произошло, просто её кто-то переместил в другое место. Ладонь руки она всё-таки мне успела сильна расцарапать. Рана долго не заживала, напоминая мне а кошке.

Однажды надо мной ловко подшутило наша кладовщица. Пастухи вставали рано, когда повариха только получала из кладовой продукты на день. Поэтому обычно пастух выпивал кружку парного молока с куском хлеба и гнал коров на пастбище. Иногда, пока дойка не закончится, мы помогали повару получать продукты и относить на кухню, которая находилась несколько в стороне от склада. За это нам иногда чего-нибудь перепадала вкусненького, деликатесного: то масла намажут побольше на кусак хлеба, то сливок вместо молоко нальют. Однажды подаёт кладовщица мне полкружки мёда и говорит – "пей". Я пью, а мед не сладкий. Подумалось, что это мне кажется. Так и выпил залпом полкружки растительного масла. Понял это только, когда кладовщица весело, от души рассмеялась. Я готов был обидеться, не глядя на её заразительный смех, не выдержал и сам расхохотался да слёз. Интересна, что никаких последствий желудочной профилактики не было. Организм усваивал всё без каких бы то ни было последствий.

Где-то в середине лета сорок пятого из старших ребят сколотили небольшую бригаду и послали в лес заготавливать для детдом на зиму дрова. Участок урочища в лесной балке, где нам предстоял работать находился недалека от Гребениковки, километрах в десяти. Это был большой лесной массив, очень густой, поросший в основном дубам. Недели две мы пилили, рубили и стаскивали в штабеля у дороги дубовые чурки. Бывало пилишь и вдруг металлический скрежет, эта пила попала на осколок в стволе дерева. По всему было видно, что здесь проходили бои, обстрелы и бомбежки этого лесного массива были ужасными. В лесу много щелевидных окопов и траншей, разрушенных блиндажей и землянок.

Всё это время, пока заготавливали дрова, мы жили возле леса в шалаше, пищу готовили пряма на костре. Запомнился суп кулеш, который нас научил варить дед, возглавлял нашу команду. Он называл этот суп, не иначе, как суп кандёр. В разварившееся пшено засыпалась крупно резанная картошка и нарезанные мелкими кусачками сало. После того, как картошка была готова, добавляли соли, всё время помешивая. Оставалось только заложить пожаренный отдельно лук и кандёр готов. Ещё когда варишь, на весь лес разносится такой вкусный аромат, что аж слюнки текут сами собой. Ели сколько хотели. Большего ведра хватало на всех по большой миске ещё и с добавкой. Я потом пытался сварить нечто подобное, но мне это не удалась. Видимо одно дело варить в большом объеме и на костре и есть после физической тяжелой работы на свежем воздухе, в компании и другое дело, когда сваришь тот же кулеш дома, ради простого интереса.

19.

Мы любили ходить в лес гулять, собирать ягоды, орехи. В лесу попадалась много диких груш и яблонь, мы их называли соответственно дичками и кислицами. Особенно нас мальчишек лес привлекал тем, что в лесу с послевоенных времён осталась ещё много всевозможных боезапасов. Походы наши в лес всегда заканчивались тем, что мы разжигали кастор и, побросав в костер свой "трофеи ", прятались в укрытия и ждали, когда они начнут рваться, считая каждый в взрыв. Трофеями у нас были: патроны от винтовок, пулемётов, автоматов, головки от снарядов и небольшие минометные мины и даже гранаты. Обычна кончалось эта тем, что какой-нибудь мощный взрыв разбрасывал наш костёр во все стороны и всё приходилось начинать снова. Чуть не у каждого из нас водился в карманах пироксилин, тол и другие взрывоопасные вещества рядам со спичками.

Ходили разные слухи о разных подрывах в соседних сёлах. То якобы учитель по военной подготовке пошел с группой учеников на речку и став на мостку, решил показать, как нужно бросать противотанковую гранату, а заодно и поглушить рыбу. Видима с броскам он промедлил и граната взорвалась над головами всей группы. В другом сел двое парней купали в пруду лошадей. На середине пруда лошадь наступила на мину и все погибли. Мы слушали эти рассказы, но не придавали им никакого значения, пока не "грянул гром". Однажды перед уходом из леса домой одного не досчитались, долго ждали, кричали хорам, думая, что он заблудился, на после того, как кто-то сказал, что видел его только-то, все решили, что он ушел один домой и нечего его ждать и искать. Все пришли уже домой, когда до нас донёсся звук взрыва. Далеко возле леса взметнулся серый на тёмном фоне столб пыли и дыма. Парнишку нашли недалека от подсолнечного поля, что росли на колхозном поле вдоль дороги на косогор. По одной версии парень решил набрать подсолнечных семечек и, поднимаясь по косогору наступил на мину. По другой версии он нашел в лесу какой-то фугас и уединившись решил его разобрать, при эта фугас взорвался. Была и другая версия, связанная с его болезнью. Он мочился под себя по ночам, из-за этого с ним никто не дружил и старались не общаться. Девочки его не замечали, брезговали даже к нему подходить. Многие были убеждены, что он сознательна покончил с собой. Как бы то ни было, но эта для нас послужило уроком, потрясла всех нас своим трагизмом. Парнишку привезли на телеге изуродованного до неузнаваемости. Лицо, живот разорваны, одной руки совсем не нашли, у другой - оторван кисть. Видимо сидя на земле он разбирал мину.

Надо сказать, что перед этим трагическим случаем со мной тоже чуть не произошло нечто подобное. Идя по лесу я набрёл на противотанковую немецкую мину, это был круглый диск, диаметром сантиметров тридцать, сверху которого был ввинчен взрыватель из латуни. Я взял мину и присев на бруствер щелевидного окопа, решил вывернуть взрыватель. Но взрыватель не отворачивался, тогда я решил постучать по нему какой-нибудь железкой, в надежде, что после этого он поддастся. Помню, что как только я ударил сбоку взрывателя, по небольшому его выступу, по ходу резьбы, в нем что-то задребезжало. Я испугался и от страха бросил мину в окоп, а сам бросился, что есть духу, между деревьями наутёк. К моему счастью взрыва не произошло, но это было для меня последнее предупреждение, больше я рисковать не стел.

Не прошло и недели, как погиб наш товарищ, произошла новая беда. На этот раз случился пожар - загорелась баня куда жители села и мы, детдомовцы, ходили мыться. День был жаркий, солнечный, почти безветренный. Пожар заметили не сразу, так как дыма, а тем более пламени почти было не видно.  Новая соломенная крыша вспыхнула разом и моментально сгорела. Когда приехали пожарные - всё было кончено. Пришлось нам срочно организовывать свою баню, воистину нет худа без добра. Баню устроили в левей половине здания, которое пустовало с войны, без окон и дверей. В правей половине (большой) организовали летнюю столовую и кухню. Прачечную совместили с баней.

Особо хочется сказать хорошие слова в адреса нашей кухарки, которая варила нам, знаменитые на всю округу, украинские борщи, как она сама выражалась, с фасолевым соусом. Секрет приготовления она никому не разглашала. Съев такого борща тарелку откажешься от второго, попросишь ещё добавки борща. Добрые слова заслуживал всегда и наш хлебопекарь (она же скотница и доярка). Такого вкусного и ароматного ржаного хлеба я за всю свою жизнь нигде не едал больше. Не знаю в чём секрет выпечки столь вкусного черного хлеба, не думаю, что из-за того, что пекла она хлеб на капустных листах в только что протопленной дровами обыкновенной домашней печи, какие были в каждой хате. Когда хлеб вынимался из печи аромат разносился на всю окрестность. Все знают - баба Шура испекла свой хлеб, такой вкусный, что за присест можно было съесть без ничего целую паляницу.

20.

По вечерам, особенно летам в хорошую погоду по всему селу слышались песни. Я часами мог слушать, как хорошо пели старинные народные украинские песни и песни на стихи украинских поэтов.
Мы организовали свою кампанию желающих петь. Скоро я все песни знал на память и стал запевалой-выводилой, что было в большом почете и считалось редкостью - без выводилы песня не звучит. Каждая улица славилась своим выводилой. Сначала мы пели сами по себе, стараясь перепеть сельские хоры. Затем все чаще стали примыкать к сельским вечеринкам не ближайшей - за парком - улице. Скоро у нас стало веселей, чем не других улицах. К нам стали приходить парни и девчата с других улиц. Было всегда весело: играла гармошка, пели, плясали, играли в игры, танцевали парами, была много смеха. Все расходились по дамам довольные, счастливые, с желанием встретиться снова.

Последний раз мне довелось побывать на Украине в восьмидесятом году. Что сказать? Теряет своё лице родней Украина, утратились вековые традиции своего народа - не поют теперь по вечерам в украинских селах.  Ни вечеринок, ни посиделок - мёртвая тишина витает по садам и на сельских улицах по вечерам. Жаль, очень жаль. А ведь песня, как известно, - это душа народа. Неужели умерла душа? Хочется надеяться, что душа народа Украины лишь задремала и теперь у нее есть возможность проснуться.
В середине лета в нашем детдоме появился новый работник - парень лет восемнадцати-двадцати. Кем конкретно он работал - трудно сказать, что скажут то и делал, куда пошлют, там и работает. Нам он почему-то не понравился сразу и все детдомовцы постоянно с ним конфликтовали, никак не хотели ему подчиняться, всячески игнорировали его указания. По своему развитию, по интеллекту он был недалёк, груб, был странный матерщинник. Одним словом, он своим появлением привнёс в детдом то, от чего мы все уже стали отвыкать и отвыкли, что нам теперь казалось дикостью. В морально плане о нём также ходили слухи не в его пользу.

Прерывание в гребениковскам детдоме было для меня не только счастливым периодом в моей жизни, не и полезным, творческим. Кроме того, что я окреп, занимаясь физическим трудам на свежем воздухе и нормально питался, я много узнал нового, особенно из сельской в жизни и быта и многому научился, например научился разводить и точить пилы, метать петли, запрягать и распрягать лошадь, управлять ею. Научился танцевать краковяк, польку, падеспань и другие танцы. Научился вырезать из дерева различные фигурки животных. Собственноручно вырезал все шахматные фигуры, так как в детдоме тогда еще шахмат не было, а умеющие играть и желающие играть были. Был у нас паренёк Виталий, во время войны он был "сыном полка". У него я научился делать "звёзды героев советского союза" из желтых консервных банок. У него они получались как настоящие, особенно на некотором расстоянии. Многие ребята имели на груди сделанные нами звёзды, а то и по две. И конечно же я здесь много рисовал. Пожалуй можно казать, что меня стихийна постоянно тянуло рисовать. И если я когда не рисовал, то это от того, что так складывалась мая жизнь, обстоятельства. Но как только жизнь налаживалась и появлялось свободное время, я брался за карандаш и за краски.
В основном, конечно же, это было копирование полюбившихся репродукций картин и портретов. Помнится все удивлялись удачной мое копии портрета И.В.Сталина во весь рост. Копию я выполнил несмотря на предостережение некоторых о том, что рисовать Сталина и вождей не имея на это права - не разрешается. К счастью портрет получился великолепно и меня не ругал никто. Здесь я впервые начал рисовать с натуры и пожалуй впервые я начал сознавать, что смог бы стать художником если бы где подучиться, хотя и мечтал быть моряком и имел кличку "моряк".

Но всему приходит когда-то конец. Пришел конец и моему пребыванию в этом чудесном райском уголочке, где я впервые по настоящему почувствовал себя человеком счастливым и свободным, хоть жили мы не богато. Главное - быть довольным жизнью и быть свободным от мелочной опеки. Из района в детдом пришла разнарядка. Требовалось направить в город Тростянец для учебы в ФЗО всех, окончивших пятый класс, лиц мужского пола.

В начале августа сорок пятого года меня, в составе группы из девяти человек направили учиться в ФЗО в город Тростянец. Сборы были не долгими. Нем каждому выдали по произведению местной мастерской по плетению из лозы различных изделий, а имение, по сундуку. В сундуки, правда, класть была почти нечего, так что они даже наполовину не были заполнены. Основное месте в них занимало зимние вещи: пальто, шапка, ботинки. Проводы были грустными, наши девчонки плакали не скрывая слёз, у нас тоже на душе скребли кошки и невольно влажнели глаза. Как-никак друг к другу привыкли, были, как одна большая дружная семья. Жалеть было о чём. Здесь много чего в жизни произошло впервые. Впервые возникли чувстве влечения к противоположному полу, нежность, здесь впервые познал алкоголь и напился до пьяна и другое. Подвода, с нашими сундуками, уже скрылась за поворотом на краю села, а мы всё стаяли и не могли расстаться, оторваться друг от друга, как бы предчувствуя, что это расставание навсегда и что впереди нас ждут одни разочарования и неприятности. Каждый старался подарить нам что-либо на долгую память, менялись с нами лучшими ремнями и т.д. Наконец мы медленно двинулись, догонять подводу, периодически оглядываясь и помахивая руками и дарёными платочками. Провожающие запели "На позицию девушка провожала бойца". Постепенно, по мере того, как мы удалялись, песня звучала всё тише и тише, и наконец, затихла, когда мы скрылись за поворотом. Всю дорогу до станции 12 километров, шли молча, каждый думал сваю думу.