Русские собаки и немецкие подстилки - Вступление

Одним из видов нацистских злодеяний, расцененных Нюрнбергским процессом как «преступление против человечности», была организация принудительного рабского труда физически здоровых граждан захваченных стран, в том числе оккупированных областей Советского Союза, их массовый вывоз для работы на военных заводах и других работ, связанных с военным усилением Германии. В результате стремительного отступления Красной Армии по всем фронтам в первые месяцы Великой Отечественной войны на западных территориях Советского Союза осталась значительная часть мирного населения. Советские граждане, волею судеб попавшие в германскую оккупацию, не подлежали обязательной эвакуации, которой подверглись квалифицированные рабочие, инженеры, служащие эвакуированных стратегически важных объектов, ответственные партийные работники и мужское население, годное к военной службе. Среди тех, кто остался, в основном, были брошенные на произвол судьбы старики, женщины, дети, юноши допризывного возраста, основная масса которых и составила впоследствии контингент рабочей силы для массовой отправки в Рейх.

Таким образом, во время второй мировой войны возникла целая категория людей – «остарбайтеры». Немецкое слово «остарбайтер» стало собирательным понятием для обозначения самой многочисленной группы иностранной рабочей силы, вывезенной, если следовать терминологии официальных немецких документов, «из старо-советских областей», то есть с территории, принадлежавшей СССР до сентября 1939 года и не включавшей западные области, вошедшие в состав Советского Союза в результате реализации условий тайного секретного протокола. Среди остарбайтеров подавляющее большинство составляли украинцы, примерно треть общего числа трудившихся в рейхе была вывезена из западных областей России, шестая часть всех «остарбайтеров» были белорусами, другие этнические группы (например, татары, адыгейцы, даже евреи) составляли в Германии довольно небольшой процент. Все перечисленные лица имели статус восточных рабочих, который, однако, не распространялся на прибалтов и на население Западной Украины, проживавших ранее в Галиции и принадлежавших к польской национальности. И пусть действительно русскими являлась, как было указано выше, только треть «остарбайтеров», для жителей Германии эта многочисленная разноязыкая общность чужестранцев с востока не распадалась на этнические группы, для них все эти люди оставались «русскими». Но, например, некоторых украинцев возмущало, что немцы считают их русскими. Помимо того, что это задевало их национальные чувства, самое обидное, что в фашистской Германии быть русским было невыгодно, ведь в немецких магазинах «для руських нима нiчого», поэтому одна украинка возмущённо писала домой: «но ви рiдни подумайте, яка ж я руська».

Несмотря на то, что эта современная форма рабства противоречила не только международным конвенциям, в частности статье 46 Гаагских Правил 1907 года о ведении сухопутной войны, но и официальному определению долга солдата о том, что войну нельзя вести против гражданского населения, она, тем не менее, выгодно подпитывала германские ресурсы. Как отмечали многие историки, в том числе и немецко-австрийские, «вся военная экономика Германии без применения принудительного труда рухнула бы самое позднее в конце 1941 года». Однако работа советских граждан в рейхе включала не только несправедливую оплату труда и зачастую ненормированный рабочий день, но и принудительное перемещение этих лиц, лишение их родины, языка, имени и фамилии, полное попрание человеческого достоинства, антисанитарийные условия трудовых лагерей для русских и т.д.

В 1941–1944 гг. с оккупированных территорий СССР были депортированы и обречены на рабский труд миллионы мирных граждан (большей частью молодых женщин). Точная их численность вряд ли когда-либо будет установлена, и все эти годы высказывались противоречивые мнения, начиная примерно от трёх миллионов (Александр Даллин) до официальных советских, колеблющихся вокруг пяти миллионов мирных граждан. Оглашались и более масштабные числа от шести-семи миллионов (Дудин) до десяти (В.Н.Земсков), но многие исследователи, в частности П.М.Полян, считают эти данные очень завышенными. Например, Павел Полян предлагает остановиться на численности в 3,2 миллиона собственно «восточных рабочих», то есть тех, кто проживал на территории СССР до осени 1939 года.

Условия жизни и работы «иностранной рабочей силы» в Германии зависели в первую очередь от того, какое положение они занимали в пределах иерархии национал-социалистской идеологии расизма. Произвола в отношении «западных рабочих» (французов, бельгийцев, нидерландцев и некоторых других народов), если они соблюдали условия трудового контракта, не были уличены в саботаже, как правило, не допускалось. При этом имел место обмен военнопленными из этих стран на их штатских соотечественников, а также допускался переход первых в статус гражданских рабочих.

Это легко объяснить тем, что внешняя политика НСДАП была нацелена на дальнейшее сотрудничество с этими государствами в рамках единой Великой Европы, конечно, под немецкой гегемонией. Среди этой категории иностранцев добровольцев было больше, и здесь они обычно получали полную зарплату и иногда могли квартировать непосредственно в городе. Самый низкий слой образовывали в нацистской идеологии советские гражданские рабочие, которые должны были страдать от сильных ограничительных и контролирующих мероприятий. Для них с февраля 1942 г. издавались особые указы, которые превосходили в радикальности даже дискриминационные правила обращения с польскими рабочими: строго охраняемые лагеря, незначительная зарплата, неполноценное продовольственное снабжение и т.д. «Без сентиментальностей» – ключевые слова установки рейхсминистра по труду Фрица Заукеля на обращение с остарбайтерами.

Многие из них погибли в Германии в расцвете лет, загубленные тяжелой работой, грубым обращением и скудным продовольственным рационом. Другие, работавшие на немецких фабриках и заводах, были убиты при союзнических бомбардировках. Но даже те, кто возвратился домой, были физически и духовно сломаны. Психологическая зависимость от пережитого не давала им покоя всю жизнь. В СССР же все послевоенные годы принято было говорить лишь о тех, кто был узником концлагерей, а о тех, кто работал на немецких фабриках и заводах, на немецких фермах, или нянчил детей в немецких семьях, фактически не было известно ничего. И немецкое слово «остарбайтер», которым их называли в Германии, появилось в отечественной печати только в начале девяностых годов. До этого во время войны они назывались угнанными, после войны по документам НКВД, взявшего их «на карандаш» как «политически неблагонадёжных», они проходили как «репатрианты». Их ущемляли в гражданских правах, вызывали на многочисленные допросы, и из-за каждого чиновничьего стола на них смотрели сверлящим «государственным» взглядом, нагнетая чувство вины за их «германское» прошлое.

Эту категорию советских граждан могли исключить из партии, без вины уволить с работы, их ограничивали в праве занимать ответственные должности, проживать в крупных городах (Москва, Ленинград, Сталинград, Киев), даже если до войны там был их дом. В некоторых случаях репатриированные лица были арестованы и снова стали источником даровой рабочей силы – теперь уже в советской индустрии. На судебных процессах по делам репатриантов оглашались порой и смертные приговоры, когда их осмысленное сотрудничество с нацистами считалось доказанным.

Надежда Петровна Островская, прошедшая ад германской каторги, выдержавшая пытки недоверием, свою обиду на родину выплеснула в горьких строчках:

… Мы жались к Родине своей,
Но нас повсюду презирали,
Вели допросы в КГБ,
Предателей средь нас искали.

Униженными шли по жизни,
Обиду глубже в душу пряча.
И это всё в родной отчизне…
Такая вот у нас удача.

В то лихолетие войны.
Концлагерь, рабство мы познали,
Лишь одного не знаем мы:
За что нас дважды наказали?...

Довольно часто незаслуженным презрением одаривали их простые соотечественники. Особенно незавидной была участь вернувшихся девушек, которых общественное мнение на все время их отсутствия на родине мысленно поместило в германские бордели. Трудно найти истоки такого отношения к советской женщине или девушке, лишь на некоторое время выпавшей из-под бдительного надзора семьи, родственников и соседей. Например, значительная часть красноармейцев считала, что выжить советскому человеку при нацистском режиме, можно было, только совершив предательство в отношении родины. Поэтому, например, молодой лейтенант Николай Иноземцев в своём дневнике, записывая о «беседе с “девушками” из Берлина», слово «девушки» заключает в скептические кавычки, и, констатируя, что «многие женщины также [т.е. как предатели и власовцы] продались немцам», фактически ставит остовок на одну чашу весов с действительными изменниками родины. Так, например, и Сергей Михалков в стихотворении «Письмо из неволи» (1942), описывая внутренние переживания одной из 14 девушек, увозимых в Германию, недвусмысленно намекал на то, что советская девушка неминуемо встанет перед выбором: подчиниться и «лечь с немцем», чтобы хоть как-то улучшить свое положение, или быть несгибаемой и сопротивляться, возможно, даже в ущерб себе. Как и следовало примерной комсомолке, героиня Михалкова, гадая в темном товарном вагоне над своей судьбой:

Куда нас везут? И зачем нас везут
Из нашей деревни родной?
Немецкий фельдфебель сказал нам: «Зер гут»,
Что будет, подружки, со мной?
выбирает последний вариант:
В полон отдадут, приневолят служить,
Ох, слёз я сдержать не могу!
Не лягу я с немцем. Не буду с ним жить.
За тысячу вёрст убегу!

Однако далеко не все думали, что большинство девушек последует примеру героини этого стихотворения. Ещё во время войны в народе была широко распространена песня о советских девушках, ставших «немецкими куклами», которым никогда не будет прощения за то, что они, желая снискать покровительство какого-нибудь Ганса или Фрица, сделали немецкие прически, «ногти перекрасили», «торговали чувствами, торговали ласками» и далее по скорбному списку их прегрешений перед родиной.*
И если в Германии советских девушек звали «русскими свиньями» или «русскими собаками», то вернувшимся на родину приходилось выслушивать упрёки иного рода: «что, в Германии, небось, сладко спалось, подстилки немецкие» и даже ещё хуже.

Упрёки в сожительстве с немцами были не только обидными, но и во многих случаях до смешного нелепыми. Ведь многие девушки, жившие в трудовых лагерях, месяцами не видели бани, ходили в бесформенной одежде, которую не всегда имели возможность выстирать, и уж, конечно, они вряд ли могли конкурировать с немецкими женщинами, ухоженными и модно одетыми, носившими воспетые в песне безупречные причёски. Елена Михеенкова вспоминала, что ей было обидно выслушивать на допросах оскорбления от женщин в военной форме.

Мы были виноваты, что нас, детей, люди с оружием в руках германцу отдали. Дескать, подстилками мы там были. А в Германии своих полно было, чистых, холёных, упитанных. На меня же страшно было плюнуть.

«Немецкие подстилки» - пожалуй, самое популярное обозначение для всех тех, кто был в Германии, но в большей степени, конечно, для девушек. Впрочем, таковыми они стали ещё до своего возвращения, причём не только для односельчан, но и для тех, кто фактически их освобождал. Бывшая остовка Валентина Радюк, вспоминала, что когда грузовик с девчатами приехал в Росток, занятый красноармейцами, там вместо приветствия они услышали обидную фразу, заставившую их оторопеть:

«А, немецкие подстилки приехали!..». По пути домой советские солдаты врывались в вагоны, хватали перепуганных девчонок, насиловали их, вырывавшихся избивали – у них был один козырь: «с немцами могла, а со своими – не хочешь?».
А что в дороге творилось. Наши солдаты хватали нас, насиловали. Счастье, что мы в брюках были. Ночью вваливаются и кричат: «Вы такие-сякие, с немцами жили, вы никому не нужны, куда вы едете!».

Кроме того, полагая, что они, распутничая с немцами, нажили тем самым много добра, некоторые советские солдаты отнимали у девушек узелки и чемоданы с вещами. Вернувшихся соотечественники встречали холодно, особенно женщин, тем более – женщин с маленькими детьми, даже с теми, кто успел появиться на свет в 1941 году. Такие малыши попадали в Германию даже не всегда вместе с родителями, но также, в зависимости от трагизма ситуации, иногда вместе с родственниками или просто знакомыми. К таким «мамашам» с детьми на руках претензий и презрения со стороны соотечественников было ещё больше: «Что, сука, нагуляла?». Порой невозможно было доказать, что малыш, рождённый в Германии от иностранца или даже от своего, такого же остарбайтера, не «немчонок». Обзывали их по-всякому – каждый в меру своей фантазии – «немецкими проститутками, шкурами, овчарками», «германскими куклами», «шоколадницами». Последнее и на вид вполне безобидное слово несло в себе жестокий смысл – так обзывали тех, кто был освобожден не Красной Армией, а союзниками – англичанами и американцами, интендантские службы которых щедро набивали их солдатские рюкзаки, помимо прочего, шоколадом. Слово «шоколадница» было эквивалентом слову «шпионка» или «изменница», то есть та, что продала свою родину, условно говоря, за плитку заграничного шоколада. Далеко не все пытались на это что-то возразить. Подчинившись общественному мнению, некоторые – не без обиды – так и стали себя величать. Особенно в общении с противоположным полом. Седова О.Н. на уговоры настойчивого ухажёра предупредила: «Учти, женишься на немецкой овчарке» - «Я тебя люблю, потому и женюсь». Но не всегда личная жизнь складывалась удачно, поэтому очень много и других рассказов, похожих на этот: «Всю жизнь одна. Молодой сторонились, как «немецкой овчарки», а потом состарилась». Немного находилось желающих создавать семью с человеком, вернувшимся из фашистской Германии, для кого-то пророческой оказалась строчка из песни «Немецкие куколки»: «… и пройдёт с презрением парень молодой». Ярлык «порченых», клеймо изменников, подозрения в эвентуальном шпионаже и проституции, рождавших чувство собственной неполноценности, сопровождали многих всю жизнь и часто являлись причиной искалеченных судеб и полного одиночества. Анна Сергеевна Майборода вспоминала «счастливый» момент своего возвращения домой:

С друзьями встретилась в клубе. Девочки сразу в слёзы, обнимать. А парни сдержанно поздоровались. Спрашивают для вежливости, как доехала, как приехала. Один лейтенант подходит, интересуется: «Что за девчонка?» - «Да вот из Германии», - отвечают ему ребята. Интерес ко мне сразу пропал. Да, друзей мало осталось. А приезжие презирали, по-всякому обзывали. […] На работу было трудно устроиться. Скажешь, что из Германии, так от ворот поворот.

Были случаи, когда вернувшиеся полностью блокировали память, предпочитали “не узнавать” на улицах односельчан или горожан, с которыми они хотя бы раз пересекались в Германии, или что называется “смотреть и в упор не видеть”. Вернувшись в родной Харьков, Михаил Черненко не раз сталкивался с подобной ситуацией:

Что уж тут говорить! Встречал иногда на улице девушек из фюрстенбергского лагеря. Идёт она навстречу, а тебя как бы не видит, потому что больше всего хочет забыть про всё это. Неузнавание друг друга – был такой синдром у вернувшихся домой, в кого без конца тыкали пальцем и заставляли снова и снова заполнять анкету: «находился…», «где, когда и при каких обстоятельствах…». […] Продолжалось это, наверное, лет десять, если не больше.

Советское общество не только не хотело признавать их жертвами войны, а отвергало их как преступников, чьи руки ковали снаряды для немецких орудий. Германская пропагандистская ложь о чудесных условиях в прекрасной Германии после войны аукнулась репатриантам в родных городах и сёлах. Хлебнувшим оккупационного лиха, перенесшим голод на родине, казалось, что «мол, раз были в Германии, то “ясно дело, какаву с булками лопали да еще невесть, чем занимались”».

Среди тех, кто был нетерпим к вернувшимся домой остарбайтерам были, наверное, и те, кто осенью 1944 года слушал по радио драматическую пьесу «Человек № 217» о судьбе русской девушки Тани Крыловой, и те, кто весной 1945 года смотрел одноименную кинокартину*. Даже будучи экранизированной, драматичная повесть об издевательствах над русскими людьми на германской чужбине убедила, видимо, не всех. Особенный гнев и чувство зависти вызывали те возвратившиеся, кто приехал на родину после нескольких месяцев пребывания под опекой Международного Красного Креста – они ехали домой уже откормленные, веселые, в немецких платьях и пальто и, как правило, с чемоданами разного «трофейного» тряпья. Люди, хлебнувшие оккупационного лиха, чудом избежавшие увоза в Германию, но в условиях послевоенной разрухи часто не имевшие средств к существованию, недоумевали: как так могло выйти, что возвратившиеся из неволи оказались в более выгодном положении, чем они, так как могли выменять на еду что-либо из прихваченных ими в Германии «трофеев». Многие с гремучей смесью зависти и ненависти разглядывали европеизированный внешний вид приезжих и непривычные заграничные аксессуары: модные прически, нарядные платья, изящные шляпки и зонтики и многое другое.

С Германии стали возвращаться – всего привезли: и одёжи, и машинок швейных, и перин. Им легче было: на хлеб меняли, на Украину возили. А нам нечего ни одеть, ни обуть младшую сестру. <…> Мама говорит: «Узнай, где лучше. С Германии приехали богачи, а у нас ничего».

Екатерина Попова, сама побывавшая в Германии, но сумевшая вырваться оттуда и счастливо добраться домой, вспоминала день, когда в её родные места уже после победы вернулась одна из групп репатриантов:
… в тот день я была как бы встречающей. Стала в сторонке и глядела, как девушки выгружают из поезда свои чемоданы. Глядела и думала: да кто же вам, таким радостным, так одетым и с такими багажами поверит, что в Германии было плохо? […] Я-то вернулась без чемодана и вполне измождённая, и потом земляки мне так и говорили: «Ты, Катя, будто там и не была…».

Первыми сдвигами в общественном сознании можно считать реформы, начатые Никитой Хрущёвым после ХХ съезда КПСС (1956), принёсшие многим из них желанные послабления. Но и позже разговор о судьбах этих людей оставался полузапретной темой, которую начали постепенно затрагивать только с началом горбачёвской «гласности». 24 января 1995 президент РФ Борис Ельцин подписал указ о восстановлении законных прав бывших военнопленных и остарбайтеров.

Данное исследование следует расценивать, как скромную попытку обрисовать положение «восточных рабочих» в третьем рейхе и отследить динамику отношения немецкого населения к советскому человеку на протяжении всей войны. Как считает Павел Полян, история остарбайтеров “ни в обелении, ни в очернении” не нуждается, а “нуждается лишь в одном – в честном знании и в произнесённой правде”. Вместе с тем я постараюсь на примере остарбайтеров обнажить дискриминационную политику НСДАП в отношении всего советского народа. Последнее, как мне кажется, придаёт исследованию дополнительное значение по той причине, что в границах постсоветского пространства имеет место необъяснимый парадокс: всё больше набирает силу неонацистское движение, члены которого свято чтят память главных славянофобов в верхушке фашистской Германии: Гитлера, Геринга, Геббельса.

Предмет исследования – материальная и духовная сферы жизни «восточных рабочих», способы выживания в условиях национал-социалистической идеологии, базирующейся на теории превосходства германской нации и циничном пренебрежении жизнью и свободой тех, кто не подпадал под характеристику «ариец».

Под «восточными рабочими» или «остарбайтерами» в данной работе я буду понимать только гражданских лиц, не подлежавших призыву в Красную Армию на момент их интернирования в фашистскую Германию с оккупированных вермахтом территорий СССР. В рассматриваемую мной категорию лиц не будут входить военнопленные и русские эмигранты, постоянно проживавшие в Германии до 22 июня 1941 года. Кроме того, вопрос о принудительном труде в концентрационных и так называемых воспитательных лагерях, куда могли попадать гражданские рабочие за серьезные провинности (например, попытку побега, очевидный саботаж, систематическое нарушение лагерной дисциплины и т.д.) я также выношу за рамки своего исследования. Тема концентрационных лагерей заслуживает отдельного исследования.

Цель исследования – составить многогранную картину того, что пришлось увидеть и пережить интернированным из СССР гражданским лицам в гитлеровской Германии во время Второй мировой войны, основываясь на свидетельствах источников устного происхождения и широко используя метод перекрёстного анализа с письменными источниками личного происхождения, официальными документами фашистской администрации, касающимися трудоиспользования восточных рабочих на территории рейха.

Задачи исследования – рассмотреть основные аспекты пребывания мобилизованных советских граждан в Германии:
1. показать, каким важным источником по выбранной тематике являются материалы устной истории;
2. изложить основные причины принудительного трудоиспользования фашистской Германией иностранных рабочих;
3. рассмотреть условия их угона, доставки в Германию, жизни и работы в тылу врага;
4. нарисовать общую картину взаимоотношений германского населения и советских граждан на протяжении всей войны с учетом их динамики;
5. описать, какое впечатление произвела на них эта страна, её жители, культура, быт;
6. определить, как отражалась их жизнь в письмах на родину в условиях жесточайшей фашистской цензуры;
7. выяснить, имели ли место попытки противостоять режиму, обратившему их в рабство, и если да, то в чём они выражались;
8. обосновать, почему эта тема довольно долго не разрабатывалась германской историографией.

Хронологические рамки работы охватывают период с ноября 1941 г. по май 1945г. Нижний рубеж связан с заявлением Геринга о том, что Третьему рейху отныне нужны русские рабочие руки, отлично показавшие свое трудолюбие «во время строительства гигантской русской промышленности». Крушение Третьего рейха обусловило верхнюю хронологическую границу. Мероприятия по репатриации остарбайтеров, растянувшиеся на несколько послевоенных лет, выходят за хронологические рамки дипломной работы и будут упомянуты только косвенно.

Научная новизна исследования заключается в том, что в данной работе осуществлена попытка не только реконструировать повседневную жизнь остарбайтеров, но и вписать её в германский контекст, в силу того, что в условиях тотальной войны остарбайтеры являлись неотъемлемой и довольно значимой частью германской повседневности. В ходе исследования широко применялся метод инициативного документирования, позволяющий вводить в научный оборот новые исторические источники – документы, которых прежде не существовало, и в этом также мыслится новизна исследования.