Неразделённый Сагастыр

Неразделённый Сагастыр.

                I      

Не ведающий милости голод гнал зверя на север, не давая ему передышки. Пустой желудок доводил зверя до исступления, рождая мучительные, тошнотворные спазмы. Загнанный голодом зверь был на пределе полного истощения. Слабеющие мышцы отзывались нестерпимой судорогой, стягивались скрученным жгутом и заходились коликами. Стоило напрячься, подготавливаясь к прыжку, и тело пронзало неумной дрожью, затем мышцы безнадежно обвисали растрепавшейся плетью.
Обмякший телом зверь неуверенной трусцой семенил вдоль углубленной рытвины в поисках обходного пути. Он не был в состоянии перескочить через неё одним махом. Мерзлотный разлом простирался до болотистой низины. Терялся в складках вспученного дёрна, рассасывался в отраженной на поверхности мари чугунной синеве неба.
Затуманенный голодом взор хищника притупился, утратил дальнозоркость. Смазная мутной пеленой тундровая даль скрывала ориентиры, зверь не искал глазами верное направление, он полагался на врожденную интуицию, доставшуюся ему в наследство от далеких предков.
Лапы зверя неуверенно и опасливо касались влажного мха, умятого в еле заметную тропинку. Зверь готов был отдёрнуть их в любое мгновение, словно повсюду, на него были расставлены взведенные капканы. Истертые в кровь потрескавшиеся подушечки на лапах грузли в пористой губке тундрового лишайника. Истлевшие веточки, с пугающим хрустом ломались под лапами, зверь инстинктивно дергался. Без оглядки, прижав голову к земле, зверь продолжал тянуть своей невидимый след по извивающейся тропинке. Выдавливаемая из-подо мха ледяная жижа холодила лапы, чавкала и, смешавшись с грязью, расплескивалось тягучей кашицей по сторонам.
Непреодолимая рытвина расползлась по мари грязевыми потоками ручейка. Болотистая гуща обхватывала кольцом кочкарник, торчащий над поверхностью уродливыми бородавками. Трясущиеся под выстуживающим ветром стебельки черноголовника, терлись друг, об дружку нашептывая гневные проклятия в адрес свирепеющего мучителя.
Зверь бездумно забрёл в топкое болотце, поджал лапу и, заскулил отчаявшимся щенком. Приподнял морду, повернул нос к завывающему ветру, почуяв враждебность всепобеждающий Арктики.
Ветер странник отплёвываясь холодной влагой мжички, мчался на пролом по обширной тундре, связывая между собой недосягаемые горизонты. Он возникал тут же рядом, срывая желтые лепестки полярных маков, облюбовавших ледяной холм-булгуняха. Лоскутки яркой цветочной плоти разметало по тундровому ковру. Крохотные лепестки-светлячки взмыв к верху, обсыпали светло-коричневую, болотистую жижу. Тягучий ветер со злобным свистом пронесся над зверем, бередя его полинялую холку. В безумии завывающего шквала ветер бродяга кинулся на вязкую поверхность мари. Вода не колыхнулась, она по-прежнему рисовала серое, облачное небо, преисполненное удрученности и грусти. Ветер от удара закрутился клубком, застонал подранком и, опрокидываясь, понесся прочь, скрываясь в холмистом рельефе необозримой тундры.
Капли дождя оросили взбитую клочьями шерсть. Отчаявшийся зверь отвернул морду от напирающего ветра и не мигающими глазами уставился на непроходимую марь.
Голод привносил в жизнь матерого зверя немало страданий, толкая его на отчаянные поступки, доводя его до исступления, проявления бешенства.
Голод не имеет племенных или видовых отличий, ему безразличны кастовые привилегии. Он присутствует во всех с первой секунды появления на свет. Он не истребим, его невозможно насытить, его не утолить, или задобрить пустозвонными увещеваниями. Голод – это наказание всему живому, отведенное на весь срок его существования. Голод будет настойчиво требовать к себе фанатичного поклонения, иссушая сознание кровожадным инстинктом. Он заставит воспринимать мир с двух антагонистических позиций – охотника или добычи. И тогда целостность жизни разломится на две составляющие – алчности и жертвенности. Окружающий мир предстанет бесконечной эволюцией хищника и добычи.
Отвергнутый судьбой зверь как мог, боролся с донимавшим голодом, но силы безвозвратно покидали его. Стоило резко повести мордой, как черная тушь обволакивала рассеянный взгляд. Лапы тряслись и подкашивались, мышцы становились дряблыми и непослушными как будто в них закачали липкую глину.
Заболоченная марь узкой полосой простиралась до небольшого холмика тесненного в равнинную тундру конусной макушкой.
Достаточно было сделать с десяток прыжков, чтобы преодолеть засасывающую запруду и выскочить на твердую поверхность. Зверь оценивающе поглядел на колосящуюся осоку, взошедшую пышными букетами на противоположном берегу. Внутренний голос подсказывал зверю не совершать надуманное, отказаться от легкого пути, на прямик, и обойти марь стороной.
Усталый зверь понуро и безвольно подставил безжалостному ветру морду и, поддергивая кончиком носа, вобрал сырой воздух. Свирепеющий шквал набросился на него, хлеща ледяными иголками мелкого дождя. Он словно подтолкнул его, спихнул с заиленного ручейка в неведомую болотистую гущу. Зверь изогнул спину и бросился в отчаянном прыжке в заболоченную марь. Лапы глубоко прогрузли в размытой почве. На пределе возможности он оттолкнулся от вязкого дна, наполовину выпрыгнув из густой жижи. Засасывающее дно уплотнилось. Местами оно переходило в твердый лед, скрытый под десятисантиметровым слоем ила. Зверь, вздымая грудью волну устремился к дерновому приступку рыхлого берега. Глубина дна уменьшилась, на поверхность вылез трясущийся студнем кочкарник, склеенный отмершими стебельками прошлогодней травы.
Неожиданно задние лапы увязли в липкой, обволакивающей топи. Собравшись, он скакнул вперед к спасительной суше, но прыжка не получилось, задние лапы ещё больше ушли в засасывающую толщу. Передние лапы подломились, и он брюхом упал вводу. В панике зверь заметался из стороны в сторону, повизгивая и клацая пастью, стремясь укусить, схватить клыками своего обидчика.
Через время зверь успокоился, тело в безволии вжалось в болотистую гущу. Вязкая топь накрепко присосалась к нему, не предоставляя возможности пошевелить конечностями. Свободной оставалась только передняя лапа, лежащая на согнувшемся кочкарнике. Вторая лапа зарылась в стягивающую, глинистую жижу. Взбаламученная вода приобрела темно-коричневый окрас разбодяженного перегноя и травянистой вытяжки, настоянной в болотине. На поверхности плавали полусгнившие красные корешки и стебельки осоки соломенного цвета.
На близь лежащих кочках-бородавках растрепался буйной прической  черноголовник. Стебли черноголовника были похожие на вязальные спицы,  воткнутые в макушку кочки. На конце стебелька чернели бархатистые набалдашники, смахивающие на уменьшенную копию камыша. С подветренной стороны кочки, роились комары, сжатые в шевелящийся клубок. Легких насекомых отважившихся выглянуть из-за кочки тут же сдувало порывом ветра. В бессилии, что-либо изменить они падали на поверхность воды, трепыхаясь всем свои тщедушным тельцем. Поверхностное натяжение воды удерживало их на плаву. Самые отчаянные комары молотили по воде прозрачными крылышками и в какой-то момент, оттолкнувшись от неё, улетели. Слабовольные комары, распластывавшись на воде, тихо умирали, подняв крылышко парусом. Разбуянившийся ветер подхватывал их и относил к береговому погосту.
Из глубины на поверхность болотца выпрыгнули струйкой, пузырьки газа. Мутно-коричневая вода покрылась радужной плёнкой. Турбулентные потоки водяной толщи подхватили её и разнесли по сторонам. Красно-синие нефтяные разводы прилипли к стебелькам осоки, ниспадающей в воду растрёпанными косичками. Кочкарник засверкал по окружности миллионами разноцветных вспышек. Солнечные лучи, изредка пробивающиеся к земле, стали причинной этих красивых засветок.
От застоявшейся болотной воды исходил зловонный запах тления и затхлой, холодной сырости. Комья оттаявшей мерзлоты откалывались от берега и растворялись в грязной жиже болота. Глина, песок и двадцати сантиметровый слой гниющего дерна постепенно насыщали бессточную  марь отравляющим трупным ядом и вонью разложившихся растений.
Загустевшая, стоячая вода мари отражала свинцово-серые тучи, пропуская тусклый свет небес через коричневый фильтр. Поверхность мари застыла не очищенным, грязным стеклом, отчасти искажающим падающий свет.
По мутно коричневой плоскости болотины полоснул яркий сноп солнечного света. Растолкав вздувшиеся тучи, солнечные гонцы запрыгали по тундровому раздолью. Светло-оранжевый луч, вспарывая  грозовую сумеречность заискрился под бережком. На мгновение пугливый лучик выплеснул на осоку броскую, ярко-зеленную густоту и помчался дальше, опасаясь стягивающегося мрака. Солнечное пятно перебралось на разрытую макушку ледяного холма-булгуняха, осветило песчано-мерзлотное жерло, и сбежало по тонкому ручейку в тундровую низину.
Среди ровно стриженой осоки отчетливо просматривался белый плавник, занесенный на остров весенними разливами проток. Могучее течение разбухшей Лены сносило в дельту неимоверное количество древесного мусора, складывая его на заливных участках тундры. Целиковые деревья и кусты, ветви-кисти, разломанные колодины, мелкий хворост, длинноствольные бревна с обломанными ветками, изогнувшиеся хлысты лиственниц очищенные от коры, все это оседало по верхней границе половодья, определяя наивысшую точку подъема воды. Белеющий плавник напоминал изглоданные кости доисторических животных обретших свое последнее пристанище среди голой тундры.
Белеющий на фоне темно-зеленой осоки плавник, взывал к скорби и состраданию, от него веяло страхом и безысходностью. Деревья лишенные защитного слоя коры, подготовились к обряду погребения, но в силу каких-то необъяснимых причин они так и остались лежать на поверхности. Постепенно превращаясь в высохшие, утратившие цвет мумии.
Когда яркие лучи солнца касались плавника, он сиял мертвенно-белым свечением, как будто специально приманивая взгляд нечаянных свидетелей неискушенных в делах смерти.
Кладбищенское поле плавника являло собой печальное напоминание ныне здравствующим, о том, что всё, так или иначе, проходит, всё стирается под не переборчивым ластиком великого провидения.
Низкая, насыщено-влажная облачность заполонила пространство над головой, вытеснило солнечный свет наверх. Дождевые заряды раздельно висящими шторками болтались над обветренной тундрой. Свинцово-серые тучи, опорожнив раздутую брюшину, свежели на глазах. Небесный свет лазурным окладом обрамлял повеселевшие тучи. На рыхлом теле обложной облачности возгорались светлые прожектора солнечной благодати. Но вскоре осатаневший ветер Арктики смыкал ряды обвислых туч, наглухо заделывая лазурно-золотистые прорехи.
Нависшие, монолитно-серые тучи заузили кольцо горизонта. Возникало странное ощущение, будто распушенные ветром облака возникали рядом, за ближайшим ледяным холмом-булгуняха. И в ужимистой стыдливости прикрывались дождевой ширмой, ограничивая близкий горизонт. При этих не соблюденных пропорциях окружающего пространства, рождалась пугающая иллюзия - легко просчитывался и легко угадывался край земли.
Рваные облака сбились в плотную, скомканную вату. Небо заволокло обложным моросящим дождем, туманные рукава пролившихся туч потянулись к печально-серой тундре. В одно касание холодного дыхания Арктики на смену скупому лету пришла чахлая, затворническая осень.
Распустив дождевые сопли, небеса слились с тундрой в бледно-серое, непроглядное марево. Теперь, всё, включая серебристые чаши-озера, распадающийся на черные комья подмытый берег, зеленная россыпь осоки по заливным низинам, белеющий плавник, бархатистый огненно-рыжий лишайник, буквально всё, приобрело печальный цвет кладбищенской предопределенности. И без того пустынная, обездоленная тундра, стала ещё более дикой и отвергнутой.
Порывистый ветер, шарахаясь от дождевой пелены, льстиво стелился у земли. Но как только капли дождя рассасывались в воздухе, он взмывал ввысь, беззастенчиво теребя хохлатые тучи, сбивая их в послушное стадо.
Разгулявшийся не на шутку, ветер-буян вновь кинулся коршуном наземь. Низкорослая, густая осока задрожала миллионными стебельками, выстилилась примятым ковром под упругим ветром.
Ветер соскочил с береговой ступеньки в бессточное озеро-чашу. Ветряные щупальца расползлись веером по поверхности озерка, провоцируя частую зыбь. Вода в круглом озерке вскипела, заплескалась короткими волнами, окрашиваясь тёмно-синим неприветливым цветом.
 Звериные тропки, опоясавшие озеро, тянули свой след во все концы бескрайней тундры. Прибывающая на глазах дождевая влага сбегала по ним в узкие лужицы. Тундровой мох, сполна пропитавшись водой, разбух и приподнялся.
Белоснежные пушицы выдававшие себя за пышных барышень, насквозь промокли, и гляделись теперь худосочными уродцами, утратившими парадно-бальный шик. Невесомые, воздушно-перьевые наряды пушиц, смялись под дождем и склеились ворсинка к ворсинке. Согнувшись в сгорбленную, неуклюжую позу, пушицы от обиды и отчаянья роняли в мох дождевые слезинки.
Полярные маки, пестревшие желтыми бусинками на моховом ковре тундры, срывали с себя нежные лепестки, и гордо с вызовом, подставляли оголенные стебельки взбесившемуся ветру.
Туманно-дождевая пелена рассеивалась лишь на короткое время. Отдалившийся горизонт прояснился обнадеживающими золотисто-лазурными прогалами. Низколетящие, увесистые тучи накатывали на униженную тундру, без толики сочувствия на их бесформенных чугунно-серых ликах.
Бьёт без устали в оглушительный бубен злой дух тундры Абасы, нагоняет страх и тревогу. Частые удары бубна, натянутый звон дождя, отголоски ветряного завывания разносятся по тундре. Стонет тундра, содрогается в безудержной агонии, кривиться от невыносимых страданий, терпит ниспосланные мучения. Злой дух Абасы не унимается, знай себе камлает, ворожит небесную хмурь, непогодой стращает.
Устанет рука в бубен бить, собьется неистовый ритм, смотришь, и дождик поутих. Грозные тучи разомкнут плотные ряды. Светлая лазурь прольётся на исхлестанную дождем тундру. Заискрится, засверкает умытая тундра, радугой озариться, синевой озер-чаш расцветет. В пышном убранстве тундровой ковер возгорится, сотнями оттенков жизни заиграет. Кажется, что распогоживается…, да только тверда и крепка рука Абасы, не для того он тундру в колдовском танце закружил, что бы солнечной доброте на землю опуститься.
 Ухмыляется, кочевряжится злой Абасы, знай себе, в колдовской бубен молотит. Распахнулась длиннополая парка, накинутая на Абасы –  ледяной град, белым бисером по тундре просыпался. Накрыла чёрная туча заиндевевшую тундру, снежный заряд, насылая. Запуржило, завьюжило тревожные небеса, не видно ни зги.
Пройдётся Абасы в коротких камусинных олучах по тундре, редкие сугробы в тех местах забелеют, позёмка за ним следом кинется. Топает, топает, злющий Абасы, снежную пыль столбом подымает, вихрем её закручивает, пышный мох переновой устилает. Бьет, бьет…, в бубен невменяемый Абасы сил не жалея.
И лишь к закатному часу полярного дня, когда солнце с тундрой соприкоснётся, отмякнет чёрствое сердце Абасы, устанет рука, дрогнут в утомлённой истоме одеревеневшие ноги.
 Развеются снежные заряды, мелкий дождик накрапывать будет.  Обвислые тучи при подымут края тёмно-синего балдахина, обнажая тундровую даль. Открывшийся горизонт ярко-рубиновым закатом воспламенеет. Семицветная радуга, небеса к земле пристегнёт и станет уютно и весело под радужным чумом.
На цветущем ковре тундры снежные проплешины рассосутся. Растают градинки-крупинки и ручейками пересмешниками понесутся к озерам-чашам. Над рекой вьющийся туман заклубиться, обрисовывая в воздухе изворотливые контуры бесчисленных проток.
Оживёт, воскреснет тундра, отойдет от злых чар злобного духа Абаасы, накинет на себя вечернее платье из красного атласа заката и заулыбается приветливо.
Матерый зверь слился с тундрой, исподволь впитывая мелодию сумеречного упоения. Он был её частью, мелкой пылинкой гонимой злопыхающей судьбой из края в край по равнине бытия.
Он лежал, не шелохнувшись, смирившись со своим безвыходным положением. Обнаружить признаки жизни, еле теплящейся в нём, можно было только по тёплому душку, вырывающемуся белёсым парком из приоткрытой пасти. Его, не мигающие чёрные глаза, спрятались в глубине щелевидных зловещих век. Он глядел вдаль. Слепо и безучастно всматривался в розовый закат, определяющий ориентир безнадежно далёкого севера. Не растаявшие градинки-крупинки забились ему под длинный ворс. Образовавшийся ледок вокруг век скатывался хрустальными капельками по подпушку. Зверь не реагировал на раздражающие пролеты капелек, не моргал, полностью отстранившись от окружающего мира, безжалостно отторгнувшего его от себя.
Попустивший голод более не терзал зверя мучительными позывами. Пустой желудок не заходился в приступах острой боли, не выворачивался наизнанку и не доводил до исступления умаявшегося зверя. Непослушное тело пронзил озноб, мышцы безнадежно обвисли и налились тягучим быстро схватывающимся свинцом. Некогда подвижные суставы окоченели, не позволяя совершить какое-либо движение онемевшими конечностями. Ворсистая шкура зверя, тщательно вылизанная дождем, склеилась множественными кисточками, на конце которых виднелись малюсенькие сосульки.  Густой подпушек вокруг шеи, торчал во все стороны слюнявыми закрученными прядями.
Старый, матёрый зверь выспорил обещанное ему с рождения право на одиночество и забвение. В жестокой схватке с молодым и сильным волком, вожак стаи уступил. Под многоголосое вытьё и рычание враждебной стаи он был изгнан и обречен на смерть. Гонимого и отвергнутого зверя, каким-то необъяснимым чутьём, неразгаданным инстинктом тянуло на север, туда, где в скором времени он вынужден будет погибнуть, поставив окончательную точку в споре с судьбой. Спеть свою унылую предсмертную песнь.
Пребывая в пророческом трансе, зверь повернул морду по направлению севера. Пред его глазами раскрылось дивное видение: – белые сверкающие сопки, колыхающееся море, покрытое ледяным погребальным саваном и голая тундра, опушённая снежной переновой, сияющей подобно лунному кругу в морозную ночь.
В чёрных зрачках матёрого зверя блеснул холодный отсвет злобы, агрессии, готовой в любое мгновение окраситься цветом крови, безумного неистовства и неуёмного охотничьего азарта. Встревоженная тундра замерла, притихла, в напряжённом ожидании чего-то неизбежного, пугающего, заставляющего цепенеть всё сущее.
Вертлявый ветерок вмиг присмирел, льстиво посвистывая закрученной вьюшкой. Спрятался за ледяным холмом-булгуняха и сник, боясь выглянуть из-за укрытия. Набухшие, телушные тучи замерли в низком поднебесье и в страхе  прижались к земле. Краснолицый Абасы, выдав себя за увядающее, закатное солнце, озарил трепещущую тундру кровожадным оскалом, предвещая наступление обряда жертвоприношения.
Тоскливый, одинокий и однозвучный вой оповестил окрестности о присутствии не смирившегося со своей участью зверя.
; УУый….УУ….у…!!!
Застигнутое врасплох, лишенное дара речи эхо, в испуге заскочило за холм и вместе с онемевшим ветерком стало чутко прислушиваться к тоскливой песне бёрё – безжалостного зверя наделённого природой правом, чинить расправу над слабовольными жертвами.
Зверь опустил морду, прикрыл щелевидные веки и забылся, толи от  усталости, толи от своего самозабвенного, проникновенного воя.
Он навострил уши. Резко вздернул волосатые кончики к верху, и затаив дыхание, прислушался к безответной тишине, а вдруг на его искреннюю исповедь откликнется родная стая. Но ответа не последовало, одно лишь заикающееся эхо, гонимое издерганным ветром, разносило по бескрайней тундре надрывный призыв одинокого волка.
Мокрая холка встала дыбом, седой подпушек заиграл полинялыми оттенками неухоженной, изодранной в клочья шерсти. С вызовом вскинув голову кверху, зверь в несдерживаемом отчаянии приоткрыл пасть, оголяя зловещие клыки и…, взвыл, тяжело, настойчиво, гневно.
; УУый…!!! УУЮЮууааэий…!!!
Волчья песнь обрела угрожающую интонацию. Она заговорила на особом зверином языке, повествуя волнующую историю о былой жизни.
; УУУ…ио…ио…ий…!!!
Вой бёрё стал продолжительным и трогающим душу, как будто он настойчиво звал кого-то, возбуждая ответную волчью отповедь.
Неспокойная тундра прониклась его громкоголосым просьбам. Взбунтовавшееся эхо, распевшись в созвучии волчьего воя, выскочило из-за ледяного холма-булгуняха и на крыльях воспарявшего духом ветра кинулось к озеру-чаше. С налета, не затухающее эхо врезалось в мерзлотную ступеньку разваливающегося берега и понеслось по кругу повторяющимися отголосками. Обежав озеро-чашу сторожковое, чуткое эхо взмыло над тундрой и понеслось к горизонту, затухающими волнами звуковых миражей.
; У…у…у… У…у…у…у…
Вопрошающая песня зверя плавно перестроилась в басовую ноту, преисполненную подавленности и грусти. Над тундрой раскатились жалобно-просительные завывания, пришедшие на смену пылкому и страстному вою непокорного хищника. В завывании волка сквозили нотки беспокойства, рабской зависимости от страха, присущего жертве, забившейся предсмертной агонией.
На самом острие волчьей отповеди неожиданно всё прекратилось и смолкло, зверь осекся, заговорившись сам с собой. Его удручённо-трогательное повествование оборвалось, не озвучив финального звука.
Зверь прикрыл красную пасть, потянулся туловищем, но плотная и вязкая жижа удержала его на месте. Зверь в сильном напряжении мышц вытянул шею и заглянул потускневшими глазами через колосящуюся осоку, на расстилавшуюся тундру, в надежде заметить кого-то. Зоркий взгляд волка, так и не возгорелся искорками любопытства, тундра выглядела пустынной и необитаемой. Голова медленно опустилась на моховую кочку, выдавливая из-под неё грязную водяную муть. Нежная моховая подкладка удержала голову над поверхностью болотины, не давая ей соскочить в ледяную воду. Пористый мох казался невесомым и пушистым снегом, каким его почувствовал матёрый зверь, когда в первый раз в своей жизни стал изучать окружающий мир слепыми глазенками.
Вскоре зверь уснул. Его сон был чутким и настороженным. При каждом шорохе тело вздрагивало, уголки чёрных губ приподымались, и он в тревоге и переживании тягостно поскуливал. Зверь, поддавшись искушению обольстительных снов, уснул с надеждой, доверившись предательски обманчивым сновидениям.
Спросонья, бодрый утренний ветерок, разметал обложные тучи, выгнал их на задворки небесной сцены, предоставляя возможность светлой лазури пролиться на истосковавшуюся по счастливым переменам тундру. Незаходящее солнце, следуя наставлениям полярного дня, вспыхнуло над горизонтом безудержным сиянием. Озера-чаши, пропитавшись насыщенной синью небосвода, задрожали мелко-волновой зыбью, нагоняемой осмелевшим ветром. С подветренной стороны наблюдался полнейший штиль, озерная гладь отражала под берегом бликующие солнечные дорожки.
Тундра, разнеженная теплом, отозвалась на дружеское приветствие нового дня пронзительным щебетом пуночек, тревожно-сигнальными пересвистами куликов, кряканьем пугливых чирков, задушевным клекотом белых лебедей и вопрошающим вскликом, несносных чаек, докучающих своим назойливым любопытством.
Разрезая пустое небо, реактивным лайнером, спикировал к земле безбоязненный бекас. У самой поверхности лихая птица заложив вираж, чудом избежала столкновения, и ушла с набором высоты на второй заход.
На песчаных пляжах загоготали неугомонные гуси, предупреждая сородичей о надуманной опасности. Их переклички разносились по окрестности безрассудно громким наставительным возмущением. Частые хлопки крыльев об воду лишь подливали масло в огнь отчаянных споров, усиливали безумный переполох.
Взметнулась над водой молчаливая, недоверчивая гагара. Касаясь кончиками перьев о воду, она понеслась на бреющем полете вдоль берега.  Вытянув длинную шею, сложив лапки, серая гагара слилась с тёмно-коричневым берегом, только по мельтешащим крыльям можно было уследить за её стремительным полётом.
Зажужжали безжалостные пауты. Они выскочили  вслед за солнечными лучами на песчаные пляжи, разделились по секторам и стали прочёсывать местность в поисках диких оленей, чтобы залезть в ворсистую шкуру и отложить под кожей личинку.
С нервозным писком, вблизи болот и сырых разломов дёрна барражировали комариные отряды. Губительные солнечные лучи были противопоказаны им и поэтому рассерженные насекомые настойчиво искали спасительную тень. Комары сбились под карликовые кустики тальника. Укрылись в глубоких рытвинах распадающегося на комья берега, вились вокруг кочкарника.
Поддавшись настроению возликовавшей тундры, зверь очнулся от голодного забытья. Курчавая, взбитая ветром холка, высохла спутанными клочьями. Жесткий ворс, подбелённый сединой, торчал во все стороны. Вокруг глаз роилось несносное комарье, теребя за длинные ворсинки. Зверь часто моргал, мгновенно реагируя на раздражающие пролеты короткокрылых бестий. Невзирая на жёсткость и нетерпимость во взгляде зверя, невменяемые комары садились на кончик носа, тянулись к слюнявым губам, наравились закрутить хоботок в мягкую плоть налитую кровью.
Зверь мотнул головой и нервно клацнул пастью, налету сбивая кровососущих паразитов. Комары не отставали, они лишь на некоторое время ретировались к кочке, что бы снова возобновить задуманную атаку. Зверь потянулся, вытягивая шею, и широко открыл пасть, высовывая длинный, розовый язык. В ложбинке языка, вместе с пузырьками воздуха виднелись прилипшие, черные точки раздавленных комариков.
Подёргивая лапой, зверь силился схватиться когтями за кочку. Рыхлая кочка, сотканная из лишайника и скреплённая стебельками черноголовника, податливо сгибалась, за неё невозможно было зацепиться, она буквально распадалась клочьями.
Безудержный гнев, агрессия, вызванная страданиями изнеможённой плоти, полностью захлестнули зверя. Он стал биться в истерике, отчаянно грести когтистой лапой по мягкому дну болотины. Изворачиваться телом, словно на него напала лихорадка. Вокруг заплясала волнами затхлая коричневая жижа. Зверь вытянул шею, повернул голову набок и стал хвататься клыками за пористый мох, рвущийся оранжево-зелёными лоскутками. Свободная лапа неистово колотила по растерзанной кочке.
Доведённый до бешенства зверь, жалостливо поскуливал, страдальчески повизгивал, когда лапа, зажатая липкой болотиной, не могла пошевелиться. И всё же зверь не сдавался, ему удалось чуточку расшатать, умять затвердевшую грязь. С каждым рывком напряжённого тела он продвигался к твёрдому приступку берега. У него получилось вскинуть наверх переднюю лапу. Шансы на успех заметно возросли, тело ещё сильнее задергалась в импульсивных порывах. Распарывая липкую, сгущённую болотину двумя лапами, он с удесятерёнными силами грёб вперёд. Наконец и задние лапы показались на поверхности загаженной мари. Зверь ловко вскочил на осоковый приступок берега и, теряясь в пространстве, виляющей рысью побежал от зловещего места.
Обездоленный судьбой, отвергнутый родной стаей матёрый зверь приходил в себя. Он стоял на лапах, слегка пошатываясь, гордо подняв голову и зорко всматриваясь в неведомую даль полную непредсказуемых событий.
Прозорливая природа наградила бёрё несгибаемой силой духа, снабдила инстинктом самосохранения и звериным чутьём, что бы он мог противостоять неведомым силам, способным перечеркнуть линию  жизни. В очередной раз он выстоял в неравной схватке со смертью, отсрочил неизбежное, отдаляя последнюю, скорбную волчью песнь.
Зверь обернулся к яркому солнцу. Со злобным прищуром глянул на распростёртую тундру, скрывшую его след в примятом мху. Его качнуло. Переставляя трясущимися лапами, он вяло отпрыгнул в бок. Приветствуя наступивший день, зверь сдавленно и сердито рыкнул.
Сбитая, слежавшаяся шерсть, пропитанная грязной водой болотины,  свисала ветхими лохмотьями. Полинялый подпушек закрутился завитками. Длинный ворс на брюшине собрался грязевыми комками. Зверь игриво завилял хвостом, подобно беззаботному волчонку, затем страстными, резкими движениями пружинистого тела струсил капли. Влажная пыль, спорхнувшая с волосяных кисточек, взорвалась радужной оболочкой. Шерсть вздыбилась, приняв повседневный, пышный вид.
Доверяясь собственному чутью, он затрусил мягкой поступью по выбранной тропе не видимой и нескончаемой. Заболоченная низина плавно перешла в пологий подъём. Сухое возвышение облюбовал карликовый тальник, рассевшийся на голом дёрне. Холмистое вздутие вдоль и поперёк избороздили неглубокие овражки-тропки, зверь без труда перепрыгивал через них. Он шёл напрямик, не сворачивая и, не отыскивая обходные пути. Мощные лапы теребили ощетинившийся тальник, струшивая с него пыль и засохшие пушинки-цветочки. Стихийный ветерок подхватывал желтый пушок и в бессилии ронял их на тундровое покрывало.
Скрытная, не видимая глазу тропинка подвела зверя к крутому берегу протоки. Распадающийся дёрн свисал закрутившимся ковром над трехметровым обрывом. Весеннее половодье подмыло песчано-мерзлотное основание, увлекая за собой тундровой покров. Крутой склон делился на три не большие террасы-ступени. Падающий уровень воды в реке и частые шторма соорудили эти удивительные образцы природной архитектуры, удачно вписавшиеся в берег безымянной протоки. Последняя ступенька склона резко переходила в пляж, растянувшийся плотно умятым песком. Над поверхностью слежавшегося песка торчали скрюченные ветки, вывернутые корни и обломанные сучки, отбеленные иссушающим солнцем.
 Протока была тупиковой с лева её ограничивали песчаные барханчики навеянные ветром и намытые течением. Справа, протока терялась за поворотом. Отвесная четырехметровая стена обрушившегося берега, являла собой плавное закругление протоки. Под берегом валялась огромные комья земли, отколовшиеся от монолитного берега скованного вечной мерзлотой. Комья земли таяли, растворялись в воде, вблизи них образовалась грязно-коричневая муть.
Стоячая вода протоки отливала кристально-чистой голубизной и внутренним свечением. Солнечные лучи, пробив водяную толщу, отражались от дна, создавая красивый эффект рассеянного, подводного светоизвержения.
Зверь, опасливо заглядывая в обрыв, подсунулся к самому краю дернового навеса. Пористый дёрн захрустел и просел под ним. На дно обрыва полетела сырая земля собранная комками и потёк водопадом сухой песок. Зверь отскочил назад. Закрутил мордой, вбирая раздутыми ноздрями воздух, пропитанный страхом.
Вдоль обрыва отчетливо просматривалась набитая тропинка, она приняла форму водосточного канала, устланного увядшими стебельками осоки и перегноем. Над ней смыкались плотные, невысокие всходы тальника.
Зверь, окинув оценивающим взглядом протоку, встал на тропу. Прижав голову к низу, принюхался и вихляющей рысцой побежал вперёд. Тропа соскочила в затяжной распадок. Тальник сомкнул свои ряды и, цепляясь за линяющую шерсть зверя, оставлял себе на память серебристый волосяной пушок. Тропа взобралась на пригорок и, раздвоившись, побежала дальше в одном направлении. Неожиданно зверь насторожился, встал как вкопанный и трусливо поджал лапу. Не доверчиво косясь на бугорок, возникший у него на пути, сошол с тропы.
Зверя, привлёк внимание странный предмет, который он видел и раньше, кода промышлял вблизи обитания двуногих существ, от которых исходил запах вражды и смерти. Это предмет внушал ему опасение и тревогу, пугал его. В нём была заложена скрытая угроза. Зверь интуитивно отпрянул от него.
В разбухшем пепельно-оранжевом мху находился ржавый капкан. Изъеденные коррозией дуги капкана были разведены в стороны. Круглый, сторожковый язычок притрушен осенним опадом. Плоская пружина пребывала во взведённом состоянии, готовая в любой момент сомкнуть стальные дуги. Укоренившаяся ржавчина и пробившаяся наверх зеленая травка указывали на то, что капкан давно ни кто не проверял. По всей видимости, добытчик пушнины покинул эти края, не особо беспокоясь о своём охотничьем арсенале. Проложенный охотником путик, давным-давно затерялся в плотном тальнике. Некогда спрессованный грубой обувью мох поднялся и распрямился, приняв первородные формы и обличье.
Зверь обнюхал забытую безделушку двуного хищника, и не обнаружил ни чего странного в этом запахе. Ржавый капкан, шелушившийся пластинами коррозии, пропитался ароматами цветущей тундры и полностью вписывался в «доброжелательную гамму» запахов. Зверь непринуждённо повернулся боком к капкану, поднял заднюю лапу и брызнул на него мочой, помечая место. Он самолично, определил себя, полноправным хозяином, подтвердил свой охотничий статус, закрепил за собой данную территорию. Теперь, зверь готов был ввязаться в смертельный бой с любым, кто посягнет на его охотничьи владения.
Легкой, грациозной рысцой зверь подбежал к разлому. Высокий берег вскрылся глубокой и громадной трещиной. Снизу потянуло затхлой вонью и кислой гнилью. На отвесной круче, противоположного склона, блеснул холодным отсветом грязный ледок.
Настраиваясь на спуск, зверь завилял хвостом, выставил лапы вперёд и съехал по земляной горке на дно мерзлотной расщелины. Следом за ним скатилась сыпучая лавина коричневого песка, уплотнённого и сырого. Не задерживаясь, зверь выскочил из тенистого разлома на зелёный лужок, раскинувшийся до синеющей воды. Коротко-стеблевой гусельник подстриженным газоном расстилался до поворота протоки.
Ближе к воде, гусельник был примят цепочками следов, как будто здесь паслось целое стадо. В глинистой земле отпечатались следы гусиных лап. Заиленное песком мелководье было буквально испещрено следами, похожими на миниатюрные трехпалые ласты. То тут, то там валялись намокшие пёрышки. Белый помёт неряшливые пернатые втоптали в песок, кое-где его размыло набегающей волной. Следов гусей, жирующих в гусельнике, было неимоверное множество.
Зверь навострил нюх. Голод вновь напомнил о себе острой мучительной болью в животе. Голод вновь вернул матёрого хищника на тропу войны.
Над тундрой разнёся многоголосый гусиный переклич. В той стороне, куда убегала протока, в небе показался огромный перемежающийся клин. Он не был сформирован в геометрическую фигуру. Окрепший молодняк, рвался вперёд, не выдерживая строй, не понимая, в чём состоит премудрость группового полёта. Устав, от безрассудного махания крыльями, неопытный молодняк вскоре отставал, бес конца, меняя высотные эшелоны. Гуси совершали каждодневные облёты тундры в поисках сочного гусельника, попутно тренируясь в пилотаже на малых высотах. Гусиный клин развернулся широким фронтом и накрыл собой извивающуюся протоку.
Зверь, насторожился, прилёг на брюхо и поджал под себя лапы, приготовившись к прыжку. Щелевидные глаза кровожадного хищника, не моргая, следили за пернатой добычей. Вожак гусиной стаи приподнял крылья, замедляя скорость, и выставил грудь колесом. Гуси, напирая друг на друга, затемнили лазурную поверхность протоки. Они вытянули крылья, изогнули кончики перьев к верху, планируя на обширный луг. Вожак коснулся лапами земли и, гася скорость, вывернул крылья против потока. До скрывающегося в гусельнике зверя оставалось не более пятидесяти метров.
И тут голодный, измотанный непогодой и обременительными переходами зверь, не выдержал, сдали нервы. Он бросился галопом на приближающихся гусей, оскалив смертоносную пасть. Осторожные гуси вмиг всполошились, заметив опасность. Вожак, оттолкнувшись лапами от земли, стал уклоняться к протоке, медленно и тяжело набирая потерянную высоту. Тучный гусиный клин разломился. Испуганные гуси, раздробившись на отдельные стайки, разметались по всему видимому пространству тундры.
Опрометчивый шаг несдержанного зверя обернулся абсолютным фиаско. Он погнался за вожаком в надежде вцепиться ему в крыло, но было слишком поздно, опытный гусь уже набрал безопасную высоту и полетел над протокой. Зверь с разбега прыгнул в воду, вздымая сотни брызг, но уверенного прыжка не получилось, лапы увязли в размытом грунте и он кубарем покатился по мелководью.
Униженный надсмехающейся судьбой, зверь, поднялся из воды и отсутствующим взглядом осмотрел противоположный берег протоки. Непролазная полоса плавника растянулась по всей длине отлогого берега.  Зверь отыскал глазами лаз между сгрудившихся бревен и полез на глубину, держа морду по направлению приметного ориентира. Преодолев протоку, он квёлой рысцой выбрался на берег и струсил с себя воду.
Комариные полчища, отсиживавшиеся в тени древесного залома накинулись на зверя, облепили голову. Сумбурный, неустойчивый ветерок пробовал отогнать их. Тщетно, комары совершили удачный маневр и упрятались за зверя с подветренной стороны. Зверь, не раздумывая, кинулся к лазу.
Жёлто-белые, ошкуренные бревна лежали на берегу гамузом. Под их трухлявыми сводами царил полумрак, свисал растрепавшийся дёрн и прилипшая к корням земля. Зверь ползком кинулся внутрь и уворачиваясь от рогатин и сучков выбрался на волю. Свежий ветер, настоянный на тундровых цветах, щедро дохнул на него, отгоняя былые невзгоды.
За бугорком, предвещающим выполаживание тундры, попискивал неугомонный лемминг. Зверь не мог его видеть, лемминг находился в низине берегового подъёма. Измотанный физически, зверь пребывал в неопределённости, восстанавливая силы после переправы. Чахлый ветерок если и доносил до слуха зверя мышиную возню, то это были, лишь случайные раздроблённые отголоски. Составить по ним полную панораму происходящего за бугром он не мог.
Непоседа лемминг пушистым рыжим шариком скатился в узкую ложбинку, напоминающую скрытную лазейку. Мягкий мох парировал удар, лемминг избежал грубого столкновения. Как ни в чём не бывало, пушистый комочек заворочался, закрутился и встал на невидимые ножки. Короткими, стремительными перебежками лемминг прорывался сквозь кустарниковые заслоны.
Упругие хворостинки кололи его в бока. Обильный и плодовитый брусничник отвлекал внимание налитой, светло-зеленой ягодкой, бархатистые листочки щекотали усики.
Настойчивый и упорный лемминг добрался до канала-ходика, пробитого во мху.  Примятый мох уплотнился в полукруглый канал, похожий на срез подземного лаза. Рыжий комочек, без опасения, быстро покатился по нёму как по желобку.
Поперёк канала-ходика неожиданно возник здоровенный плавник. Под ним виднелся арочный туннель, окаймленный гниющей бахромой лишайника. В конце туннеля виднелся яркий, полуденный свет. Лемминг свернул с намеченного пути, выполз из канала-ходика и вскарабкался на лысое, трухлявое бревно.
Цепляясь крошечными коготками за волокнистую древесину, он забрался на оттопыренный сучёк. В неведении, покрутился на месте и сбежал обратно на толстый комель. Зачарованный солнечным теплом, лемминг, расселся на бревне в неуклюжей позе, судорожно подёргивая усатой мордочкой из стороны в сторону.
Близорукий лемминг, не мог разглядеть, как в нескольких метрах от него возникла огромная, зловещая тень. Беззаботный лемминг ни чего не видел, ни чего не ощущал. Матёрый хищник по настойчивому требованью голода, рыскал по тундре, принюхивался, пронзал взглядом окрестности, пока не заметил добычу.
Голод не переборчив, зато настойчив и взыскателен. Зверю было безразлично, чем утолять его жадные позывы. Он хотел, лишь унять режущую боль в пустом брюхе, избавиться от бессилия дрожащего тела, рассеять туманную поволоку застилающую взгляд. С острых клыков зверя свисала липкая слюна. Чёрные губы вздернулись кверху в зловещем оскале. Из осклабившейся пасти вырывался сдержанный, контролируемый рык, предвещавший начало преследования.
Зверь выжидал. Совершал скрытные перемещения, расчётливо выбирал удобную позицию для броска. Мягкие подушечки на лапах нежно надавливали на тундровое покрытие, гася вибрацию тела. Скрытные передвижения зверя были неслышными и неосязаемыми. Чуткий нос улавливал мускусный запах жертвы. Зверь полностью отдался подготовке к предстоящей атаке. Безудержный голод подстёгивал его к активным действиям, но зверь терпеливо выжидал.
Безрассудное поведение лемминга зашло слишком далеко, что бы утверждать о ясной мысли, зародившейся в его мышиной головушке. В десятый раз глупый грызун, опасливо крался до края сучка, затем в растерянности глядел вниз. Не понимая в чём тут загвоздка, и где кроется подвох, он разворачивался и лихо сбегал по тонкому трамплину на круглое бревно. Акробатическое шоу повторялось из раза в раз. Поведение не уравновешенного грызуна провоцировалось напрочь расстроенной психикой.
Очередной приступ боли в животе, вынудил зверя действовать.  Матёрый охотник, крадущейся походкой, сократил дистанцию до минимума. Вокруг всё затаилось в испуге.
Надрывно стонущий по закоулкам тундры северный ветер барей, стих, распластавшись по замершей стеклом протоке. В звуковом провале онемевшей тундры, зверь сорвался с места и пустился в галоп, набирая короткими прыжками скорость.
Неожиданно для самого себя, лемминг настроил своей умозрительный орган восприятия и, доверяясь инстинкту самосохранения, кинулся в канал-желобок. Рыжий комочек, семеня мелкими лапками, покатился к спасительной норке. Зверь просчитался, он был уверен, что лемминг не заметил его и вскоре вновь заберется на сучёк.
Зверь, сходу бросился на бревно, закогтился лапами в трухлявую сердцевину и резво развернулся. Не теряя драгоценных секунд, покрутил мордой, и сунул ее под бревно, чутко принюхиваясь к запахам, оставленным исчезнувшей добычей.
Вымотанный быстрым бегом зверь был в отчаянии, он жалобно поскуливал. Из пасти выпал набухший бордовый язык, он сбился на бок  к белому клыку, заточенному под резец. Продолжая дышать взахлеб, зверь поднял голову, встал на дыбки, опираясь лапами о бревно, и зорко вгляделся в прилегающий кустарник.
Лемминг, следуя по лабиринту-желобку, почти добрался до норки. Зверь мощными, длинными прыжками помчался ему наперерез. Не ощущая опасности, рыжий несмышленыш, задержался у овального отверстия, обросшего засохшими соломинками и губчатым мохом. Лаз был узким не для пышных форм отъевшегося грызуна. Лемминг как-то, неестественно ужался в размерах, вытянулся и стал щемиться в отверстие. Отталкиваясь задними лапками, переваливаясь с бока на бок, он пробрался внутрь. В это самое мгновение, за ним, с оттяжным, стальным звуком клацнули челюсти свирепого хищника.
Лемминг так и не понял, что на самом деле стряслось, без суеты он  пролез глубже. Озлобленный зверь одержимый голодом, остервенело, разрывал проход, нещадно полосуя острыми когтями по тонко-сшитому мху. Из-под задних лап вылетали комья земли, глины, песка, гнилые корешки и тысячелетний перегной. Заглубляясь в нору, он истерично повизгивал, от беспомощности, от безысходности, от дикой боли в брюшине.
Злобный, беспринципный зверь – безотказная машина смерти, скулил беззащитным щенком. Оточенные когти скребли по мерзлоте, с хрустом, вонзаясь в твердый лед.  Зверь был в исступлении, в полнейшей прострации, он не ведал что творил.
За непродолжительное время безумной агонии, зверь совершенно  вымотался, обмяк телом. Понуро опустил голову и вывалил длинный язык, телепающийся безвольным красным лоскутком. Прихрамывая на передние лапы, зверь отошёл в строну, и в бессилии, разлёгся на сухом мху. Грудная клетка судорожно содрогалась, вбирая не достающий воздух. Ноздри со свистом фильтровали ценную смесь тундрового настоя. Иссушенная гортань, отзывалась хрипотцой и сухой сдавленной отрыжкой. Зверь полностью выбился из сил, утратил интерес к жизни. От безнадежности что-либо изменить, он вытянул переднюю лапу и положил на неё трясущуюся голову.
Околдованная чарами солнечного дня, взбодрившаяся тундра нежилась в тёплых и влажных потоках обильных испарений. Шмыгающий от протоки к протоке озорной ветер будоражил прохладной свежестью, давая понять, что Крайний север, как ни когда близок и не стоит расслабляться.
Злой дух тундры Абасы пригорюнился, в безволии отложил шаманский бубен, упёрся руками в коленки и задремал сидя у подножия ледяного холма-булгуняха. Но спасительный сон не шёл, не клеился к его седым бровям, было жарко и душно под испепеляющим солнцем. Разгневанный Абасы, серчая от секунды к секунде, с ожесточением распахнул парку.
По рясно стелящейся болотной осоке, пробежалась ветряная зыбь, холодящая и неуютная. Прикрыл заскорузлой ладошкой Абасы ослепшие, незрячие глаза. На чистом небе тёмное облачко образовалось, норовит солнышко прикрыть. По ледяному холму-булгуняха чёрная тень вороньим крылом скользнула.
Выдохся Абасы, совсем уж невмоготу, стало. Тогда взъершился он закрученной вьюшкой и к серебристой протоке направился, той, что лазурным атласом отсвечивает. Как добрался Абасы до песчаного бережка, короткие волны над протокой забуянили, ломая спину пенной хребтине. Да где уж там, силами с природой мериться, не вяжутся заклинания на губах Абасы, не комлается, как в былую пору лютой пурги. Совсем расстроился Абасы, сверкающие молнии на отражающую поверхность воды насылает, да только увял его пыл.
Превратился Абасы в зубастую щуку и занырнул, поглубже в протоку, чтоб его не кто не видел, чтоб его ни кто не трогал и не раздражал.
Утихомирилась гладким плёсом жизнерадостная протока, небесное преломление, на себе примиряет. Вновь над тундрой установился светлый порядок щедрого на радости солнца.
Зверь отлеживался в моховом лоне приветливой и любвеобильной тундры. Хотя он и испытывал недомогание, всё же попробовал встать. Его качнуло, лапы путались, и подламывались, не желая того, он грузно опустился обратно на примятое лёжко.
Что-то заставило его заволноваться, холка ощетинилась, уши стали торчком. Чёрный нос, реагируя на малейшие запахи, чуть вздрагивал. Пышный хвост, проеденный у основания плешью, игриво завилял. Зверь вскинул голову к еле дышащему ветерку, приподнял кончик носа.  Несдержанные ароматы полярных маков, морошки и багульника забивали непонятный еле уловимый  запах, мешая сосредоточиться. Зверь привстал на передних лапах и направил морду в сторону хиленько ветерка принёсшего ему неожиданную весть.
Инородный, но понятный только дикому охотнику запах, провоцировал в нём стихийный азарт. Терзаясь догадками, он радостно фыркал, от предвкушения давно ожидаемого, давно выстраданного.
Не устоявшийся поток воздуха относило к протоке, оставляя зверя в непроницаемом вакууме ветровых издержек. Зверь из-за боязни упустить тонкую нить интригующего запаха, подорвался с места и понёся наугад за ветром невидимкой.
Зверь воинствующе ощерился, обнажая клыки. Те, кому довелось видеть гримасу злобы на морде волка, ни когда не забудут этого хищнического оскала. Глаза зверя резанули по оголённой тундре остриём холода, расчётливости и жестокости. Грациозное тело хищника, стремительной молнией неслось над обомлевшей тундрой.  Лапы не слышно и мягко касались дернового покрова. В то время как все линии тела изгибались согласно натруженным мышцам. Голова зверя оставалась в одном и том же положении, на одной и той же высоте от земли.
Голодный зверь, словно одержимый, следовал за неосязаемым шлейфом чужого запаха, рассасывающегося в прогретом воздухе. В данную минуту напряжённой гонки он казался воплощением ангела смерти спустившегося на землю с однозначной миссией – усыпить навечно избранную жертву.
Тупиковая протока, отличавшаяся чистой, прозрачной водой вклинилась в насыщено-бурое течение проходной протоки. На слияния двух проток вода вспучилась огромными разводами. Конусные воронки, насквозь протыкающие водяную толщу, кружили бесовским танцем. Мутная вода протоки напоминало кипящее варево. Растворённый в воде перегной, разлагающиеся веточки и листья непрерывно перемещались. Грязевую муть выпирало на поверхность восходящими потоками турбулентного течения и тут же прибивало ко дну.
Мощный прижим слизал часть осыпающегося берега. Обоюдная стрелка двух проток выглядела невысоким утёсом, подверженным сильному воздействию эрозии. Берег разламывался на гигантские земляные останцы, скреплённые мерзлотной спайкой. В них не прекращался процесс саморазрушения. Тающий лёд стекал ручейками, ниспадал косами разнокалиберной капели. Земляные комья откалывались и с дробным всплеском бились о поверхность воды.
Течение протоки, прибившееся к тундровому островку, определяло береговой рельеф на многие километры. Обрушающейся берег острова, отрезал пути спуска к воде, вынуждая зверя двигаться вдоль кромки берегового среза. В запарке энергичного преследования, зверь чуть было не свалился с яристого возвышения в чертоги прижима.
Ветерок, страждущий вольности относил еле различимый запах к центру протоки. Зверь, терзаемый сомнениями, непринуждённо взвизгнул, выделяя высокую ноту досады, резко переходящую, в не подобающий статусу охотника, писк. Он утерял след искомой цели, путеводная нить, ведущая к добыче, оборвалась. В панике зверь закрутился волчком, то и дело, приостанавливаясь, вбирая чутким носом тундровые запахи.
Интуиция и безошибочное чутьё, развитое с рождения пришли на помощь изнемогающему от бессилия зверю. Родная стихия Крайнего севера, где он познавал азы выживания, подсказывала ему, раскрывая книгу жизни. Тундра особыми приметами, каким-то подсознательным внушением указывала зверю верный и единственный путь.
Ни что не могло удержать зверя на месте, он снова обрёл утерянную веру. Его подхлестывал к действию неуёмный голод, заставивший обостриться все органы чувств. Он мчался по едва заметным следам, оставленным добычей в пористом мху. Безошибочно различал теснение пучек и когтей на песке. Принюхивался к воздуху, застоявшемуся в вырезе берегового оврага. С поразительной точностью копировал незримую стезю,  проложенную убегающей добычей.
Матерый зверь рвался вперёд. Вибрацией тела, ударами мощных лап, учащённым дыханием оповещая окрестности о своём приближении. Он не стремился подкрасться к добыче тайком, не замышлял хитроумных манёвров, призванных усыпить бдительность праздной добычи. Он намеревался яростным броском завершить стремительную схватку, воздать жертве по заслугам, излить на неё раздражение, накопленную ярость, выместить зло, посчитаться за мучения ниспосланные судьбой за последнее время.
Ровная поверхность тундры разломилась непреодолимым оврагом с отвесными осыпающимися стенами. На дне оврага отблёскивал водоём, вытянутый в форме капли. Синяя вода, насквозь пронзённая солнечными лучами, играла подобно сиянию. Казалось что Северное сияние, находясь под опалой солнечного света, упряталось в спасительной глубине водоёма. В тоске по воле оно дожидалось морозных дней, когда тундра и небеса будут скованы крепким морозом и непроглядным мраком полярной ночи.
Мелкие частицы ила, подхваченные со дна неспокойным течением, кружили в взвихрённом потоке. Порою, попав в фокус солнечных лучей, они вспыхивали яркими звездочками, и тут же гасли. Водяной поток, стелящийся по дну, откидывал песчинку-звёздочку к береговой отмели.
Узкий бережок, оконтуривший каплевидный водоём, был усеян кольцевыми размывами от подающих капель. Земляная стена, скреплённая ледяными прожилками, плакала навзрыд, роняя холодные слёзы вечной мерзлоты на прогретый песок.
Неразвившийся ручеёк пульсирующими выбросами преодолевал намытый песчаный бар, и срывался мелким водопадиком на берегу протоки. Вертлявой змейкой, ручеёк проскальзывал между навеянных барханчиков. Подныривал под отмершие корневища кустарника, занесенного песком, и распускался веером в наносной дельте. Проходная протока, взбунтовавшаяся лёгким волнением, слизывала чистую воду ручейка, и смешивала её с коричневой мутью.
Ускользающая в необозримую даль проходная протока отсвечивала серебристо-синим глянцем. Извивающаяся нить протоки терялась в складках тундровых островов, не имеющих холмистых возвышений или сопочных горбов. Подсознательно рождалась ужасающая мистификация о близком крае земли. Перед глазами разверзлось гиблое место, парализующее всходы светлой надежды безысходностью и неотвратимостью начавшейся катастрофы.
Волновые всклочки, напоминающие островерхие пирамидки, понеслись поперёк стремнины к отлогому берегу, начинающемуся громадной косой. Песчано-жёлтый пляж выделялся вкраплениями переблёскивающихся лужиц и бесчисленных бухточек.
Тундровой дёрн поросший мелким ерником свисал с крутопадающей стены оврага махровым покрывалом. На верхушке берегового обрыва ветер забияка завивал прическу сухим травинкам и налитой спелостью осоке. Короткие упругие веточки тальника, недовольно ощетинились. Они едва колыхались, отблёскивая масленичными листочками, покрытыми белёсым пушком. От отвесной стены оврага к водоёму тянулись трухлявые корневища кустарника принесённого рекой из дальних краёв.
С подветренной стороны, у подножия крутого берега, царил покойный штиль. Основание стены состояло из песка, глины и ледяных линз, принявших формы яйцевидных выпуклостей. Мерзлота подтаивала, песок и глина отваливались комьями, оголяя дерновое покрывало.
Взмыленный напряжённым бегом зверь подкрался к краю обрыва, заканчивающимся дерновым обрезом. Уши зверя, выставленные торчмя и повернутые вперёд, льстиво прижались к широколобой голове. Осторожный зверь затаился, в нерешительности поджал хвост. Зверь, пребывая в замешательстве, оскалился и высунул кроваво-бордовый язык. Растрепавшийся, линяющий хвост завилял помелом, оставляя волоски желто-белого подпушка, на жестких расчёсках тальника. Кончик хвоста извивался, указывая на то, что зверь был подавлен и взволнован.
Он интуитивно повёл носом по направлению ветра, навострил уши, поворачивая их в разных направлениях, затем, в долю секунды пружинистым скачком отпрянул от ямы.
 Узкая пасть осклабилась, на морде проявилась некое подобие ухмылки, при виде которой у преследуемой добычи должна стыть кровь в венах. Зверь сорвался в галоп. Огибая овраг, он ринулся вглубь острова к ледяному холму-булгуняха. Приметное возвышение напоминало вулкан с кратером и селевыми потоками.
Глубокая чаша оврага закачивалась скругленной стеной. Бойкий ручеёк прорыл в податливой стене канавку. Спрыгивая по земляным ступенькам, он выплескивался пеной в голубой водоём. Края оврага буйно поросли тундровой травой колосящейся под струей хлесткого ветерка. Между оврагом и ледяным холмом-булгуняха распростёрлась обширная болотистая низина. На заливных участках тундры показался пупырчатый кочкарник, обнесённый жгуче-зелёной осокой.
Не разбирая дороги, зверь вскочил в водоём. Мощными прыжками он добрался до бездонного ручья. Проминающаяся, размытая почва ушла из под лап. Тело зверя скрылось под водой, на поверхности осталась голова с торчащими ушами и встопорщенная холка с жёсткими остевыми волосками.
Лапы зверя усердно работали, разгребая ил. Частично намокшая шерсть, уменьшила плавучесть, утяжелила его, тело ещё глубже погрузилось в воду. Узкая морда с широким лбом и неспокойными, широко открытыми глазами, потянулась к верху. Каждый раз, когда лапы путались в плотной осоке, он жалостливо поскуливал и ещё бойчей загребал устававшими от нескончаемой погони лапами.
Лапы касались вспучившегося дна, тогда зверь подпрыгивал и радостно огрызался, поворачивая голову назад.  Но дно вновь проваливалось, и он чуть ли не с головой уходил под воду.
 Противоположный берег ручья встал перед вымотавшимся зверем высоким кочкарниковым бруствером. Стремнина ручья подмыла берег, и углубило дно. Зверь в отчаянье зацепился передней лапой за шатающийся дерновой бугорок. Лапа съехала с дернового приступка, соскабливая ворсинки мха и оставляя порезы на глинистой земле.
Зверь захлебываясь, вытянул морду над водой, безысходно фыркая и повизгивая. Он старался изо всех сил. Самым страшным для него, были моменты, когда голова полностью исчезала под водой. Не умело барахтаясь, он, выкидывал лапы над водой. Не взирая ни на что, он силился всплыть, чтобы вновь увидеть голубое небо, потянуть носом пряные запахи лишайника и вслушаться в самодостаточную мелодию пустынной тундры.
  Течение ручья отнесло его к мелководному сужению, отмеченному на поверхности всплывшими стебельками осоки. Зверь почувствовал под лапами надёжную опору. Стремглав он выскочил на берег. Не оборачиваясь, и не обтрусившись зверь помчался к ледяному холму-булгуняха, подымая за собой пыль.
Умятая в песке звериная тропинка повела на подъём. Тундровой ковёр,  сотканный из мха, разбился на островки. Когда зверь в горячке преследования достиг вершины холма-булгуняха, его лапы погрузли в зыбком песке, съезжающим конусной осыпью. Зверю ни чего не оставалось делать, как обежать песчаный бугор, и взобраться на дерновой прилавок, отстоящий чуть ниже, вблизи увлажнённой расщелины.
Зыбкая песчаная вершина холма-булгуняха покололась на несколько отдельно стоящих гряд образующих своеобразное скруглённое жерло. Внутри раскрывшейся ямы властвовала сырость, царствовала заиндевевшая  прохлада. Скрытое в недрах земли ядро образовывалось из намораживаемого льда. В период девятимесячной полярной зимы, ледяное ядро раздавалось в объёмах, прирастая в ширину и высоту. Под воздействием сорокоградусных морозов ледяное ядро разрывало тундровую плоть, выпирая на поверхность десятки тон слежавшегося грунта. С приходом лета верхушка ледяной линзы таяла, разрезая холм ручейками, раздвигая границы расщелин, подпитывая заболоченную низину влагой.
Зверь без подготовки сиганул через полутораметровую расщелину и обежал холм по краю дернового прилавка. Несколькими энергичными, прыжками зверь взмыл на ровную ступеньку. Отколовшийся от склона дерновой ком, завис над мерзлотной ямой, образуя великолепную смотровую площадку.
В предвкушении долгожданной развязки зверь потянулся туловищем вздернул к верху морду. Он собирался взвыть победным кличем, но предусмотрительно раздумал. Сдерживая эмоции, он резко клацнул пастью, как будто налету схватил комара. Не торопливо, боясь спугнуть хрупкую удачу, зверь зашёлся сдавленным, низким кхеканьем, выражающим удовлетворение. Он задрал хвост, и слега изогнул плешивый кончик, выказывая маскируемое радушие. Несмотря на милостивые, показушные позы, внутри кровожадного зверя возгорался огонь охотничьей страсти. Сузившиеся, жёлтые глаза, преисполненные природной мудрости, сверлили поверхность тундры, отыскивая следы и запахи смерти.
 Пестреющая тундра, разлинеенная светло-жёлтыми песчаными пляжами, и синеющими протоками, распахнулась недосягаемой далью. В безбрежье горизонта проглядывалась тёмно-синяя полоска океана. Белоснежные кубики паковых льдов прерывали теснённый рисунок океана. Исхлёстанная ветром, раздетая догола островковая тундра, плавно переходила в песчаные плацдармы. Океан в соответствии с цикличностью, повторяемых два раза в день отливов, отступал, обнажая огромные ни чем не защищенные просторы песчаных отмелей.
Дохнуло выстуживающей прохладой. Безмерная масса остывшего, влажного воздуха угрожающе надвигалась на тундру со стороны Ледовитого океана. Кристально чистый воздух Арктики, лишённый хоть каких бы то ни было примесей, усмирял миражи, не позволяя испаряться влаге с нагретых проток. Замысловатые контуры дельты, изрезанные вдоль и попрёк протоками, просматривались без искажений, сдвигов и преломлений.
 Островок, на котором находился зверь, обрезался протокой. За ней отчетливо просматривался большой зелёный остров с характерным, бурым рисунком обрывистого берега. Проходная протока, раздвоившись, огибала зелёный остров широкополыми рукавами, и терялась в еле различимом заливе.
С правой стороны, берег зелёного острова вдавался в протоку вытянутой песчаной косой. Милированный ярким солнцем песок, отчасти ретушировали тёмные очертания последнего прибоя, с выраженным, контрастным переходом от светло-жёлтого к тёмно-коричневому цвету. Между песчаной косой и обрывистым берегом имелась спокойная бухточка, сверкающая переливами солнечных зайчиков. К центру протоки намечалась судорожная волновая рябь. Низовой ветер разгонял её в длинную, горбатую волну, начесывая пенные гребешки. В облюбованной счастьем бухточке, стояла лодка. Её заострённый нос развернулся против ветра.
Под обрушаемым берегом виднелись кучи строительного мусора. Со стороны могло показаться, что его попросту сгорнули трактором, что бы замести следы беспорядка.
 В нескольких десятках метрах от береговой кручи находились одноэтажные бревенчатые постройки с треугольными крышами. К убогим, не эстетичного вида фасадам строений были приращены закрытые крылечки. Бревенчатые постройки были разбросаны вдоль береговой зоны, как попало, без выдержанной линии центральной усадьбы, проулков и подворотен. Дома не были обнесены забором. Вблизи них не просматривалась набитая техникой дорога, одни лишь тропинки, еле заметные глазу.
Крохотный посёлок состоял из десятка домов, и только три из них могли похвастаться неразбитыми стенами и не снесёнными крышами. Над прочими строениями довлела полнейшая разруха. Деревянные дома разбирались бревно за бревном. У некоторых отсутствовали стены, словно их аккуратно вырезали бензопилой. Вокруг нежилых домов, валялись поколотые дрова, целиковые брёвна, ржавые бочки и бесчисленная, хозяйственная утварь.
За посёлком, уместившимся на крохотном пяточке обрывистого берега, обособлено, стоял заброшенный погост. Издали, казалось, что в дерновое покрывало тундры беспорядочно воткнули длинноногие шпильки с поперечинами. Кладбищенское поле, как и дома посёлка не были обнесены заградительным частоколом, в нём не выдерживались ряды и симметричные линии. Могилы выкапывались стихийно, наобум, как будто умершего старались как можно быстрее предать земле.
Возможно в представлении того кто так настойчиво пробивался в запредельные широты Арктики, не таким виделся загадочный  край земли, овеянный ореолом неразгаданных тайн. И вот, момент истины настал, надуманные надежды свершились, утратив сверкающую оболочку иллюзорных представлений. Обнажённая правда жизни вскрылась, выставляя напоказ нелицеприятное зрелище.
Как заблуждались те, кто наивно полагал, что именно здесь находятся истоки жизни. К сожалению, они безнадежно заблуждались, здесь, на краю земли не примутся посеянные семена, не забрезжит заря возрождения, не польётся щедрым потоком радость бытия. Тут всё обречено на мучительную смерть, объятую истребляющей страстью незыблемого холода.
Затравленная непогодами тундра, живёт особой чрезмерно суровой жизнью, строго подчиняясь неписаным законам Крайнего севера. Близость Арктики накладывает отпечаток обречённости на всех, кто пересёк точку возврата, отрезав пути к отступлению. Оказавшись наедине со своей горькой судьбой, удручённые путники с укоризной обращаются к прошлому, проклиная его за то, что оно, не вело стезёй жизни.
Ропща и жалуясь на лиходейку судьбу, очнувшиеся путники в слепую ищут лучик надежды в плотном мраке отчуждённости и пустоты. Сетуя на свою беспомощность, они задаются вопросом – А стоила ли эта затея того, чтобы в секунду прозреть, вглядываясь последний раз в непроницаемый лик всепобеждающей смерти?
Зверь поджал под себя задние лапы, насторожено прилёг, опасаясь неверным движением спугнуть кого-то. Замер, боясь пошевелиться, чтобы не выдать своего присутствия. Осторожно потёр лапой кончик зудящего носа, открыл пасть и на коротком вздохе, со звучной отдышкой стал заглатывать стылый воздух. Изодранный клочьями пушистый хвост подрагивал, зверь от нервного напряжения перекладывал его, то на один, то на другой бок. Облезлый кончик хвоста, с редкими остевыми волосинками, отплясывал бессмысленным танцем, отражая неопределенное настроение хищника. Зверь оторвал прикованный к горизонту взгляд и перевёл его к подножию ледяного холма-булгуняха.
У плоской подошвы холма-булгуняха находилось обветшалое кладбище. На сухом, вспучившемся дёрне собрались беспорядочной россыпью ветхие надгробные кресты. Насыпные могильные холмики обросли зелёной травой и разрозненными соломинками, без налитого зёрном колоска. Северную часть могильных холмиков занесло песком, навеянным с прилегающего пляжа.
Трухлявые, покоробленные кресты клонило по направлению ветра, дующего со стороны океана. Некоторые из них держались на весу лишь потому, что чья-то заботливая рука, подставила под них подпорки из разбросанного по тундре белого плавника.
Из общей массы могил можно было с лёгкостью выделить самые старые из них. Как правило, вместо креста, над ними торчали покосившиеся палки, с заострённым концом. Торчащие на вертикальной палке проржавелые гвозди, указывали на то, что когда-то к ней прибивалась поперечина. Дощатая поперечина крестного символа, не выдержав натиска ветра, валялась на тундровом ковре. Разросшийся лишайник цепко ухватился за доску мягкими коготками, обволок её желто-серым коконом.
Распавшийся, трухлявый крест утратил своё истинное, скорбное предназначение. Он более не указывал на место последнего пристанища человека.
Старые могилы не имели насыпного холмика, их сравнял дерновой пласт однородной тундры. Очертание могилок можно было заприметить только по вмятой в почву впадинке. Нарушенный дерновой слой способствовал вытаиванию вечной мерзлоты, отчего грунт просел на несколько десятков сантиметров.
Сравнительно новые могилы отличались сбитыми из досок коробами, засыпанными с горкой землей. Вместо красивых цветов над могильными склепами уродливо топорщилась тундровая трава, мелкая и редкая. Венчали могилы, грубо обтёсанные круглые столбы, заточенные под карандаш. Поперечные доски прибивались без выреза в вертикальном столбе.  Насильственный ветер бес конца расшатывал их, отчего над кладбищенским полем стоял пугающий скрип. Казалось, что на поверхность тундры прорываются из могил полуразложившиеся мертвецы.
На могильных крестах, ножом, были вырезаны фамилии и инициалы умерших. Неокрашенные доски потрескались, разошлись глубокими щелями. Буквы скакали, искажались в пропорциях, прочесть надпись было практически невозможно. Некоторые кресты были увенчаны пятиконечной звездой. Все звёзды вырезались из тонкой, трехслойной фанеры, успевшей к этому времени расслоиться. Для предания торжественности они были обмазаны красной краской, пошелушившейся мелкими пластинами.
Часть надгробных памятников выдворенных из общего круга имели поверх креста металлические шпили похожие на громоотвод.
На поперечинах могильных крестов кое-где висели выбеленные солнцем оленьи рога. К перекошенным коробам могильных склепов были приставлены нарты, разрезанные вдоль на две половинки. Если включить фантазию, то можно было представить себе, вместо надгробного креста рогатого оленя увозящего на нартах уснувшего каюра в мир невидимых духов и незримых шаманом.
Кладбищенское поле, разместившееся у подножия ледяного холма-булгуняха, создавалось по какому-то, несогласованному, демократическому принципу. Оно впитало в себя, все оккультные течения, различные вероисповедания и непреклонные атеистические взгляды на потусторонний мир.
Над заброшенным тундровым кладбищем витали гневные проклятия и пророческие заклинания шаманов, не доверяющих беспристрастному будущему. От креста к кресту отражались дробью отзвуки горлового камлания мудрых провидцев определяющих тайные знамения судьбы. Седобородые старцы, обросшие звериными шкурами, неистово забили в бубны, созывая духов тундры на общий сход. Сгорбатившись, нацепив на голову оленьи рога, полуслепые шаманы заплясали дикарским танцем вокруг костра смерти, пожирающего щедрые подаяния.
Накинув на себя шкуру волка, рассерженный шаман оскалился злющим хищником. Напряг шаман-волк заскорузлые пальцы, согнул их когтистой лапой, выставил руки вперёд, приготовившись к нападению. Ни что не ускользнёт от его проницательного, острого взгляда.
Тундра, как раскрытая книга перед ним, любые строчки оставленные добычей сумеет прочесть, без труда разгадает тайную вязь путаных следов хитрого песца и резвого зайца. Повёл носом из стороны в сторону шаман-волк, жадно втягивая запахи страха. Искривился в ухмылке перекошенный беззубый рот. Раздулись обветренные ноздри, учуял шаман-волк запах теплой крови хлещущей из раны подранка. Припал на колени к мягкому ковру тундры шаман-волк, и завертелся на месте, празднуя победу. Вскинул шаман-волк неприкрытую, плешивую голову, устремился невидящим взором в небо и взвыл кровожадным волком.
Всего лишь на мгновение отвлёкся зверь, удерживая взгляд на недосягаемом горизонте, и тут же стряхнул смутные наваждения, повернув морду к подножию ледяного холма-булгуняха. Безошибочная интуиция подсказывала зверю, что выслеживаемая жертва находиться где-то поблизости. Обострённый нюх терзал возбуждённое сознание реалистичными видениями неотвратимой,  скоротечной схватки.
Одна из могил была выкопана на пологом склоне, с которого собственно и начинался ледяной холм-булгуняха. Могильный склеп закрывала песчаная гряда, ограничивающая угол зрения сосредоточенному хищнику. Внизу происходило непонятное движение, изредка раздавались приглушённые шорохи и хруст дробящейся на куски сухой древесины.
Уши зверя резко поднялись и повернулись по направлению доносившихся звуков. Вокруг всё стихло. Зверь всерьёз занервничал. В ожидании необъяснимого, малопонятного шума. Зверь замер уподобившись бездыханной и безмолвной тундре. Опытный охотник, интуитивно прижался к земле, когда звуки вновь донеслись до его ушей. Ползком, соблюдая маскировку, он подобрался к краю осыпающейся гряды.
Под нижними досками могильного короба виднелась чёрная нора. Вокруг валялась разбросанная влажная земля. Сырые комочки мерзлоты, содержащие песок и глину успели раскваситься в грязевые лужицы. Над входом в подземный лаз, нижняя доска была изгрызена и расцарапана полукругом. Светло-жёлтые древесные опилки и оранжевая труха припорошила тёмную, земляную дорожку. Из чёрно-бурой земли торчали раскрошенные кости, неправдоподобно белые, напоминающие первый снег хмурой осени, осевший на обновлённой пахоте.
В зияющей, могильной чернотой, дыре-лазе что-то заворошилось. На поверхность полетели комья дёрна, простроченные корешками трав. Затем показалась перепачканная грязью мордочка с короткой пастью и мелким темным носиком, выделяющимся на фоне серовато-белого меха. Два смоляных зрачка, ослеплённые ярким солнцем пугливо озирались вокруг. Песец заискивающе поклонился несколько раз, наверное извиняясь зато, что так беззастенчиво и нагло осквернил заброшенную могилу. Убедившись, что наказание не последует - циничные проделки сойдут ему с лап, выскочил короткими прыжками из норы. Отбежал на два корпуса от склепа и присел на взрыхлённый чернозем. Пребывая в сильном смущении, песец скрутил колечком облезлый хвост.
Подпорченная шкура песца, вдоль и поперек была изъедена плешью. Неприглядный мех ржавого оттенка, взбился на спине дыбом, под брюшком безобразно слежался и пропитался липкой грязью. Создавалось впечатление, что линяющий мех песца периодически, грубо и жестоко вырывали клочьями с какой-то издевательской целью. Но как видно, песцу удавалось улизнуть от мучителя и в отместку, хитрый разбойник потрошил могилы.
Песец распрямил длиннющий, жидкий хвост и на согнутых лапах, направился к норке. Облезлый хвост волочился по земле оставляя пряди спутавшихся волосков. С дикой жадностью песец набросился на трупные останки, лакомясь белосахарными косточками.
Порою в испуге, песец резко поворачивался к холму и, затаившись в неудобной позе долгим, оценивающим взглядом изучал кручу, затенившую солнечный диск. Неподвижные глазки-горошины упрятались в глубине пышной шевелюры лобного подпушка. Они ничего не выражали, определить по ним состояние зверька было не возможно.
Песец звучноголосо тявкал, но получалось это как-то скомкано, половинчато, без проявления чувств. Как будто его что-то настораживало и тревожило. Внутри него пробуждался страх, который не раз выручал его в минуты отчаянного выслеживания клыкастым хищником.
Когда возмущённый зверёк подавал свой слабый голосок, в пасти мелькал красный заострённый язычок. Алый лоскутик отчётливо проявлялся на фоне белого подпушка опоясавшего пасть серебристой бородкой. Кончики обездвиженных ушей торчали над головой, когда требовалось прислушаться к тем или иным звукам он поворачивал голову. Всем своим ущербным видом, песец взывал к состраданию, ласковому участию и материнской опеки.
Усердно работающий челюстями песец, зарылся мордочкой в накиданную бугром землю. Облизанная, обслюнявленная косточка вонзилась в рыхлый грунт. Песец разгреб лапой сырые комья и вцепился в неё зубками. Над склепом разнёсся тревожный хруст разгрызаемой трубчатой кости, утратившей твёрдость и крепость.
В безмятежной истоме насыщения зверёк перевернулся на спину задрыгал лапками, завилял хвостом-помелом. Испытывая наслаждение он почухал лапой грязный носик и заелозил спинкой по грязи, уподобившись вертлявой рыбине.
Завершив постный обед, удовлетворённый песец предался щенячьим забавам. Непереборчивое счастье, поставило барьер между беспечным зверьком и окружающим миром. Зверёк более не отвлекался на тревожные сигналы оцепеневшей в ужасающем предчувствии тундры. Врождённая, интуиция не указывала ему на ошибки, наоборот она провоцировала совершать их.
Цепкий взгляд бёрё неотлучно следовал за праздным зверьком, тешащимся щенячьими играми. Пред его застывшими, жёлтым стеклом глазами, трепыхались выцветшие, испепелённые солнцем соломинки. Со стороны казалось, будто не ветер, а упругий, жёстокий взгляд свирепого хищника заставлял их заходиться неуёмной дрожью.
Коварный зверь, согласуя свои действия с нажитым опытом травли добычи, упорно выжидал, полностью доверившись безошибочному чутью. Ему было важно уловить и не пропустить то единственное мгновение, когда жертва полностью предастся забаве, потеряет контроль над ситуацией, и забудет об осторожности.
Песец, в удовольствии, возбуждённо заскреб лапкой по сырой и тяжёлой земле. В сонливом бреду, песец раскованно потянулся, разведя лапки. Грациозно выгибаясь телом, тявкнул, непринужденно и счастливо. Голова вяло откинулась назад. Чёрные глазки-горошины томно прикрылись, казалось вот-вот, и он заулыбается умиротворённо и широко.
Миг настал. Холоднокровный хищник, внял внушению судьбы, почувствовал, что на этот раз удача ему не изменит. У острозубого, вероломного хищника не могло возникнуть в мыслях, ни о какой мотивации к милосердию, он вообще не имел представление об этом чувстве. Голод… – вот поистине самый главный вершитель волчьего закона, управляющий в данную секунду его повадками. Именно он обрисовывал его судьбу, вовлекая в авантюры неспокойной звериной жизни.
Первые прыжки с ледяного холма-булгуняха, зверь совершил тихо и беззвучно. Мчась по склону холма, он набирал скорость. Мягкие пучки на когтистых лапах бесшумно касались сухого дёрна и навеянного бугорками песка. Его стремительный бег был великолепен и неподражаем, от напряжённого тела исходил неуёмный дух неистовой агонии, охотничьего азарта.
Зверь, вкладывая в бег оставшиеся силы, плотно сомкнул пасть. Над верхней губой образовались устрашающие складки. Грубая кожа стянулась к узкой переносице. Рыжевато-белый мех заиграл тенями. Из-под верхней губы показались острые, длинные клыки, впившиеся в нижнюю губу. Голова зверя в отличие от тела находилась в уравновешенном покое. Она была нацелена строго на добычу. Сосредоточенные, не мигающие глаза, ни на мгновение не упускали добычу из виду.
 Морда, коварного зверя приняла целеустремлённый, запугивающий вид. Порою казалось, что на нём была неподвижная, хорошо прилегающая маска, специально припасённая для кровопролитной атаки. В образе зверя было нечто мистическое, пугающее, заставляющее трястись беззащитным листочком, сорванным с ветки, свирепым, северным ветром – барей. Контрастно белый, на сером фоне, обвод шерсти вокруг глаз, похожий на очки; тёмные надбровные дуги; белого цвета фартук, начинающийся с верхней губы разрастающийся по шее и сужающийся к груди клинышком – именно так, а не иначе выглядела маска смерти.
Расстояние между охотником и добычей стремительно сокращалось, зверю оставалось совершить несколько длинных прыжков. Зверь, чуть сбился с ритма, переставляя лапы, он подстраивался к окончательному прыжку. На морде появился враждебный оскал, пасть раскрылась, обнажая клыки и заострённые зубы.
Движения, прессинговавшего зверя, стали более выверенными, мастерки отточенными. Набранной скорости хватало для завершения молниеносной атаки. Он готов был поставить последнюю точку в затянувшемся споре с досаждающим голодом.
По ходу его движения возникали навеянные песчаные барханчики, скрепленные пересохшим мхом и стелящейся травкой. Зверь в долю секунды переориентировал бег, чтобы прыгнуть, оттолкнуться задними лапами от этого естественного трамплина.
Песец почувствовал едва ощутимую вибрацию земли и, приподняв недоумевающую мордочку, уставился затуманенными глазенками на слепящий диск солнца. От недовольства, хорохорившийся зверёныш с нескрываемой грубостью, предупредительно тявкнул на золочёную звезду.
Зверь, впившись когтями в мягкий дёрн, что есть силы, выпрыгнул вверх, но кочка оказался не надёжной опорой. Толчковая лапа соскользнула, слегка зарывшись в песчаном грунте. Уверенного, длинного прыжка не получилось.
Ослеплённый жгучим солнцем песец заметил как, что-то мрачное и большое заслоняет собой яркий солнечный свет. Быстрее самого резвого вихря перепуганный зверёк дёрнулся к норе, сработал недремлющий инстинкт самосохранения. Песец на подсознательном уровне жил этим спасительным инстинктом, впитанным с молоком матери и привитым жестокосердной тундрой. Он оттачивал, развивал его, совершенствуя в безжалостной борьбе за выживание, за крохотное пространство тундры под скудным полярным солнцем.
Песец метнулся к надгробию, ища спасение в тёмном, недоступном лазе. Он ещё не осознал, что именно заставило его отскочить в сторону и вселило животный страх. Его действиями управляла интуиция, уводящая его из-под пресса нависшей смерти.
В агонии песец ударился головой о низкую доску надгробия и кубарем отлетел в сторону. Вместо того, что бы скрыться в спасительной норе, он  бросился бежать в распахнутую настежь тундру.
Матёрый хищник приземлился в то самое место, откуда так прытко стартовала испуганная добыча. Не теряя ход, он стремглав понёсся за паникующим песцом. Затравленный зверёныш пробовал вилять, путать след. Совершал прыжки в ту или иную сторону, чтобы сбить столку нападающего охотника, не дать ему прицелиться перед решающим прыжком.
Опытный зверь не колебался, предугадывая поведение преследуемой добычи, он мчался по-прямой. Всё происходило без суеты, по жёсткому плану холоднокровной смерти.
Зверь на лету ударил песца по хребту мощной лапой. Оглушённого песца отбросило и развернуло навстречу хищнику. Зверь в доли секунды вывернул разверзнутую пасть и впился острыми клыками ему в спину.  Резким движением головы он метнул подраненную добычу обратно, к могильным холмикам, как будто специально намеревался воздать разбойнику за осквернение могил.
Безвольное тело песца прокрутилось в воздухе насколько раз, и плюхнулось плашмя наземь. По ветру поплыл белоснежный пушок. Он был похож на венчальный наряд переновы, ложащейся на замерзающую тундру, объятую агонией заполярной осени.
Песец был ещё жив чёрные глаза-горошины испуганно, и непонимающе взирали на отторгнувший его мир – пёстрый, цветной с рождения знакомый и приветливый.
Окровавленное тело содрогалось в конвульсиях. Передними лапками он силился приподняться и отползти в сторону, подобраться к чёрной норке, способной уберечь его. Увы, переломанный хребет делал из него ущербного, беспомощного калеку исходящего кровью. Задние лапки и облезлый хвост тащились по моховой подстилке. На спине кровоточили распанаханные раны. Одна из лапок была вывернута по суставу и сломана. Она представляла, из себя сплошное кровавое месиво – торчащая жёлто-кремовая кость, разорванные, синюшние сухожилия, порванные ткани мышц и белый мех пропитавшийся кровью, это было ужасающе зрелище, но только не для голодного хищника.
 Зверь осунулся телом, налитые мышцы обмякли, брюшина обвисла, подергивающаяся голова склонилась к земле, из пасти вывалился длинный, бордовый язык. Тяжело дыша с хрипотцой, взахлеб, зверь устало поплелся к поверженной добыче.
От безысходности песец огрызнулся, оскалил маленькую пасть с красным язычком. Отхаркиваясь сукровицей и желтой слизью, он тявкнул в надежде выкроить у судьбы дополнительное время, отсрочить неизбежную смерть.
Обычно старый, мудрый зверь сходу умерщвлял подранка, не церемонясь и не заигрывая с ним как шустрый молодняк…  – только не в этот раз.
Он выжидал, наслаждаясь минутами заслуженной победы, давшейся ему с таким  трудом. Теперь, он, зверь – непокорный вожак стаи, именно он, и никто иной повиливает своей жизнью и спасовавшим голодом. Теперь он, отважный, зловещий бёрё, одинокий странник тундры, измывался над голодом, отзывавшимся в желуде нестерпимой болью. Зверь упивался своим неоспоримым превосходством над безрассудным проведением, ставящим свой выбор на случайные совпадения.
Он выиграл очередную схватку у голодной смерти и теперь, насколько хватит сил, будет сопротивляться ей, упорно следуя на север, туда, где будет окончательно решена его судьба.
Всё сущее на земле, наделённое способностью мыслить, попадая в сложную житейскую ситуацию, относится к милостям провидения с пафосом, наделяя «несуществующее» – романтической составляющей, укрепляя его ошибочными заблуждениями фальшивой надежды. Разумные существа причисляют проявления сложных рефлекторных комбинаций в коре головного мозга, к некому вселенскому свершению, так или иначе влияющему на окружающее. Если у них это не получается, то по скудности своей фантазии, они, попросту, сводят всё к философским разглагольствованиям о способах внедрения души в живую плоть.
Увы, философские нагромождения уводят человечество от истины. В дикой природе всё складывается по-иному, куда более прозаично и обыкновенно, обыденно и буднично. Всё сущее на земле увлеченно самозабвенным, безостановочным процессом истребления друг друга. Реальный мир дикой природы, ограничен в понимании милосердия, сочувствия и благородства…, он груб, жесток, алчен и по-своему безапелляционно справедлив.
В дикой среде обитания взаимоотношения между особями строятся на иных ценностях, чем те, которые в почёте узкого круга мыслящих существ. Здесь всё твориться во благо ненасытного желудка – страсти к поеданию, насыщению, здесь, всё возделывается, и твориться ради ненасытного голода.
Для зверя было вполне приемлемо то, что он совершал жертвенную казнь во имя голода машинально и интуитивно. В нём возобладал инстинкт выживания, подаренный самой природой и, он не преминул воспользоваться этой неоценимой услугой.
В его поведении не было ни чего предосудительного, голодный зверь прежде все руководствовался дикими позывами, теми, от которых «частично» отказался человек разумный.
Чревовещательный, самоистязающий голод – созидающий процесс, господствует над миром живых. Именно им, при недостаточности фактов и оправдательных улик можно обелить все деяния разумных существ. С точки зрения зверя, правда, была на его стороне, он не ведал о терпимости и великодушии. Его звериная жесткость исходила из инстинкта самосохранения.
Песец, раздавленный мощью свирепого зверя, даже не пытался, куда-то ползти, искать защитного укрытия. Наступила предсмертная апатия, безразличие ко всему происходящему, именно она через болевой шок заглушала адскую боль. Происходящая смерть не наступила для песца внезапно, она по крохам, неспешно отнимала, парализовывала, едва теплящуюся в нём жизнь.
 Песец учащенно дышал, трясся всем своим тщедушным тельцем, изрыгал сгустки спёкшейся крови. Уродливая линяющая шкурка, изодранная клочьями вымазалась грязью и алой кровью. Чёрные глаза-горошины смотрели в надвигающуюся даль, игнорируя мельтешение травинок застивших взор.
Выдохшийся зверь, упреждая свои злобные намерения, обессилено рычал. Он полностью вымотался, непреодолимая усталость обрушилась на него, спутав ноги и мысли. Некогда ясный взгляд затуманился, нарушилась координация движений. Ослабленный зверь, пританцовывая, на шатающихся лапах, вихляя задом, поплёлся к лежащей ничком добыче.
Песец краем глаза видел как, что-то страшное надвигается на него, постепенно загораживая небесный свет. В испуге он заскреб лапкой по мху, как будто хотел бежать.
Зверь приблизился вплотную к обездвиженной добыче, принюхался.  Запах крови послужил сигналом к началу жестокой трапезы. Он схватил песца за шею и стал трепать его из стороны в сторону, волоча тело по земле.
Несопротивляющийся песец мотался тряпкой в пасти обезумевшего хищника. Зверь откинул его к норе, будто бы дразня, предоставляя шанс к спасению. Песец более не подавал признаков жизни, он был мёртв, жизненные силы покинули его. Зверь с неистовой силой набросился на лежащую ничком добычу, схватился за череп, ломая твердую теменную кость, срывая кожу вместе с облезлым мехом.
Несколько раз он подбрасывал его, словно пушинку, откидывал от себя, и вновь налетал, разыгрывая атаку. Он грыз, кусал, кромсал, с остервенением рвал на части, ломал тонкие ребра. Упёршись передней лапой, отрывал куски парного мяса, пахнущего приторной, сладко-соленой кровью.
Из окровавленной пасти обильно текла кровавая слюна. Жёсткий, рыжий мех над верхней губой вымазался красно-бордовыми пятнами запёкшейся крови. Узкая пасть оскалилась, плотная шкура собралась складками под прикрытыми святящимися глазами. Настропалённые уши, разведённые в стороны, чутко вслушивались в однозвучную мелодию смерти, потворствующую своим доверительным участием. Зверя нервно колотило, когда он не мог оторвать тот или ной кусок. Обнажив острые клыки, он с жадностью накидывался на добычу.
Пир продолжался, ни на минуту не прерываясь. Зверь заглатывал куски мяса вместе с мехом, алчно, неистово, будто это была его последняя трапеза в жизни.
Иногда, ставший поперёк горла большой кусок мяса провоцировал тошноту. Зверь отрыгивал не переваренное мясо, облепленное жёлтой слизью, тянущейся словно липучка. Он заходился мучительными спазмами, его всего подбрасывало от нестерпимой боли, его выворачивало наизнанку. Он мучился, страдал, но снова и снова заглатывал большие куски мяса, целиком без разбора, главное, чтобы кусок пролез через узкое горло. Это было жуткое зрелище для тех, кто представлял себя в роли жертвы, только не для охотника праздновавшего победу, утолявшего ненасытный голод.
Когда от песца остались окровавленные ошмётки, скреплённые разорванной шкурой, зверь изнеможенно рухнул на трупные останки. Его хвост лёг в грязь, обильно сдобренную кровью. Он стал елозить уплотнившимся брюхом по грязевому месиву. Несколько раз он переворачивался на спину, болтая лапами по воздуху. Заигрываясь, седой матёрый волк извивался беззаботным щенком в кровавой гуще. Зверь барахтался в луже крови самозабвенно, продляя удовольствие, для него, эта торжественная процедура не выглядела кощунственно и глумливо. Своими действиями он выражал радость, восторг, в нём вновь возгорелась уверенность, сила вожака привыкшего чутко следить за своей стаей.
Небольшая рытвина вблизи останков наполнилась кровью и грязной водой. Мерзлотные комья, выброшенные песцом из норки, таяли, вода стекала в углубление мутными, сточными ручейками.
Зверь привстал на задние лапы, сложил передние лапы под грудь, вытянул голову и припал шеей к кроваво-чёрному месиву. Он стал самозабвенно вымазываться, втирать грязь в шерсть с понятным только ему удовольствием, наверное, чтобы сохранить эти запахи на долгое время. Звонкое повизгивание похожие на щенячий восторг, вырвалось из сомкнутой пасти, он благодарил провидение за ниспосланные щедроты, за богатую жатву смерти.
 Пышный ворс вокруг шеи насквозь пропитался тёмно-красной грязью. Шерсть скрутилась мокрыми прядями. Слипшиеся волоски образовали кисточки. От зверя исходил смердящий, зловонный запах. Наигравшись, натешившись вдоволь, он встал во весь рост. Мощные, тяжёлые лапы прогрузли в розовой, глинистой жиже.
Все следы, оттиснувшиеся в глинистой земле, заполнились водой, подкрашенной кровью. Сорванные когтями травинки и рыжие кучерявчики мха, были притоптаны и перемешаны с останками трупа, с кровью, грязью, кишками, сухожилиями. Отпечатки лап с острыми отметинами от когтей были повсюду. Зверь, находясь в агонии, истоптал весь участок, начиная от склепа и заканчивая подъёмом на ледяной холм-булгуняха.
В следующий миг зверь яростно обтрусился. Мириады красных капелек, не сверкающих, а отливающих матовым светом, рассыпались в воздухе. Зверь выскочил из загаженной рытвины на сухой, моховый бугор, притрушенный сухим песком. Осмотрел беглым взглядом прилегающие окрестности, будто проверяя, не следит ли кто за ним. Медленно, неспешно повернул морду к ветру, поднял заднюю лапу и сбрызнул пахучей мочой на невысокий кустик. Тем самым зверь, пометил место, узаконивая своё превосходство, закрепляя данную территорию за собой.
Зверь прижал голову к земле и сосредоточенно осмотрелся, косо, недоверчиво, из-под лобья поглядывая на затенённый склон ледяного холма-булгуняха, на покосившиеся надгробья и кресты. Его что-то тревожило, что-то не давало ему покоя, вонзая в душу иголки сомнений. Ему казалось, кто-то выслеживает его, ждёт удобного, подходящего момента, что бы сойтись, схлестнутся с ним в последней схватке. Зверь поднял высоко голову, чуть приоткрыл пасть, и тут, над обездоленной, продуваемой всеми ветрами тундрой, разнёсся тоскливый вой одинокого, отверженного волка.
; А – ааыэ…э…ай…
Вой продолжался с нарастающей силой в голосе, он переходил в агрессивную, воинствующую ноту.
; УУыйююуу…аааэий!!!
Зверь, стоял неподвижно, окаменело, ни один мускул не дрогнул на его поджаром, прогонистом теле, когда его отповедь будоражила пошатнувшееся спокойствие тундры.
Финальный звук исполнился зверем на последнем, немощном выдохе, в растроганных чувствах, тоскливо и обиженно. После того, как вой рассеялся в небесном пространстве, зверь позволил себе расслабиться. Он принял вольную, усталую позу, пребывая в какой-то необъяснимой с точки зрения охотника фазе покорного равнодушия. Зверь, утративший на время уверенность, стал переминаться с лапы на лапу, облизываться и вытягивать шею, будто собирался отойти ко сну.
В следующий миг всё кардинально переменилось, грудная клетка раздулась объёмным лемехом, холка встала дыбом, отвислая брюшина подтянулась. Отдышавшись и собравшись с силами, могучий зверь вновь припал головой ко мху, как будто вбирал скрытую в недрах тундры мощь и силу. Задрав голову к небу, он продолжил начатый ритуал – натужно и агрессивно взвыл.
; ААУУуу…ыыий!!!
Злой дух тундры Абасы, заинтересованно, с любопытством внимал унылой волчьей исповеди. Словно зачарованный, он вслушивался в каждую ноту грустной песни. Морщинистое лицо Абасы приняло добродушный вид, чёрствое сердце слегка отмякло, на опечаленные глаза накатились обезвоженные старческие слезы.
Растрогал бёрё своей жалостливой интонацией недоверчивого Абасы, пронял душу неугомонного старика. Опустился грузно Абасы в мягкий мох, на солнечной стороне ледяного холма-булгуняха, навалился спиною на прогретый склон и отрешенно задумался.
А тут на тебе, расфуфыренное вечерней зарницей ясноокое солнце принялась щекотать подслеповатые глаза. Надсмехается солнце над мнительным стариком, каверзные козни ему строит. Натянул Абасы капюшон меховой парки на лоб, чтоб глаза защитить, да только в пустую всё это. Не унимается шаловливое солнце, и впрямь, забылось, кто над тундрой властелин, покрасоваться решило.
 Послало солнце огненный луч к озеру-чаше. Ударился слепящий луч о гладкую поверхность воды, отразился и вновь взялся глаза щекотать, дразнить Абасы, чтоб чихом зашёлся.
Заслонился Абасы широкополым рукавом парки. Негодует злой дух тундры, из-под лобья на мир взирает, понять ни чего не может, отчего всё так разладилось и почему его ни кто всерьёз воспринимать не хочет. Посуровел старик, камлать принялся, погодную порчу на солнце наводит.
В безоблачном небе свинцовая тучка нарисовалась, к солнцу подбирается, слопать его норовит, хочет его в своем непроницаемом чреве упрятать.
Да не тут-то было, колючий северный ветер барей, что с океана дует, в сговор с краснолицым солнцем вступил. Как ударит тёмную тучу, все туманные бока ей помял, в сторону погнал, прочь от солнца. Проказничает, озорничает северный ветер барей. Свое слово поперёк суровой воли Абасы  норовит встремить, о своих правах на владычество тундрой заявляет, ни в чём не уступает обомлевшему Абасы.
Понеслись солнечные гонцы к петляющей протоке, а там ветер волны на взмет поставил, шквалистые невзгоды на протоку насылает, норовит течение вспять повернуть. Рассыпались солнечные лучи стотысячными бликам и давай седобородого старца до слез доводить, со всех сторон дразнить.
Не выдержал Абасы непочтительного отношения к себе, схватил маут, что из оленьих жил связанный, стеганул им по тундре, нежный мох срывая. Крепок, надёжен маут любого рогатого оленя заарканит, не порвётся. Собрал Абасы маут петлей, закрутил им над головой, да как бросит в небо, быстрый ветер упреждая. Накинулась петля, сдавила шею упрямому северному ветру барей.
Ловко управился Абасы, и впрямь, из себя вывели старика, теперь-то он над ними власть одержит, вмиг спесивые головы охладит. Потянул на себя Абасы маут твёрдой рукой. Ветер умоляюще засвистел, о помощи взывает, свободу клянчит. Да тверда решимость Абасы, как и его сильная рука. Мотнул он по воздуху маут и в протоку ветер барей скинул, чтоб остыл малеха. Взорвалась протока вихрем, зашипели волны, пенную слюну изрыгая, да тут всё и успокоилось, мир, и порядок на водной глади установился.
Поднял Абасы суровый взгляд на щегольское солнце, а оно словно и не видит предупреждение разгневанного старика, знай себе, тундру слепит, весёлую гримасу на плоском лице строит. Поднял угрюмый Абасы с нарт длинный хорей, которым оленей в упряжке каюр погоняет. Приставил к круглолицему солнцу, и давай его с небесного трона спихивать. Толкает  в пухлые щёчки, плющит яркий круг, за горизонт хочет столкнуть, вечерний час приближает.
Да только слаб Абасы против полярного лета, не та пора, чтобы  солнцу в землю скатиться, на девять месяцев зимы. Не настал час зимней полярки. Светел день, светла и ночь в тундре, с этим уж ничего не поделаешь, ход времени не переломить, не ускорить и не замедлить.
 Сплюнул себе под ноги осерчавший Абасы, кинул длинный хорей на землю. Обозлился, сгорбатился старый Абасы, знай, себе под нос ворчит, разные заклинания, да разве поможет тут камлание? Где уж там ворожбе супротив могучего Крайнего севера выстоять, такие уж тут законы, шаманам и духам не под силу их превозмочь.
Не вытерпел Абасы такого поругания, взобрался верхом на учага, ухватился шершавыми ладонями за ветвистые, костяные рога, пхнул пятками по ребрам оленю и помчался прочь от ненавистного места. Устремился Абасы на юг, туда, где на острове Столб, что дельту Лены охраняет, его чум на отвесной скале стоит. Там уж его вотчина начинается, там ему и дышится свободнее и комлается от души и тайные знаменья по-иному трактуются.
А вдогонку ему…, тоскливый волчий вой полетел…, долгим, грустным эхом по безжизненной тундре откликается…
; УУый…УУ…у…у…

* * *

; Бёрё… однако, нехорошо…, ой как нехорошо. Видать какая лихоманка, сюда загнал. Не хорошо, однако.
У Григория давно вошло в привычку говорить и рассуждать с самим собой. Дремлющие, до поры, до времени внутренние переживания, находили лазейку в молчаливой душе и прорывались наружу. Слова выпархивали из уст Григория, словно галчата, выпавшие из гнезда. Неумело барахтаясь в воздухе, они пробовали встать на крыло, усердно осваивая навыки сводного парения.
Григорий искренне удивлялся собственным звукам, потревожившим сговорчивую и необидчивую тишину, неотступно следующую за ним. Заинтригованный новизной ощущений он принимался за простые рассуждения касающиеся повседневности и не претендующие на философские променады брутальных мужей. Григорию это не к чему, он воспитан в иной среде обитания. Премудростям жизни он обучался на удалённом острове Сагастыр, венчавшем собой северную оконечность дельты Лены.
Разглагольствование и пустозвонство не поощрялось в этих диких краях, недоступных светским привычкам. Болтовня, призванная выявить самый проницательный ум того или иного светского льва, считалось на острове никчёмным занятием. Всё равно тебя ни кто не услышит, не даст исчерпывающий ответ на поставленный вопрос.
Григорий вёл дискуссии со своим двойником, существующим параллельно на тонком духовном плане. На физическом плане двойник-близнец, сросся крепко накрепко с телом Григория, так что разъединить их не предоставлялось возможным.
Немногословный двойник Григория, обитающий в самых потаённых уголках разума, не блистал эрудированностью и не питал страсти к словоблудию, в этом они были схожи. Именно поэтому они ни когда не шли на конфликт, и с пониманием относились друг к другу. Высказывания двойника, его речь была чрезвычайно сдержана и лаконична. Эпитеты, тезисы, восклицания в разговорах не поощрялись. Зато дозволялось щегольнуть парой прилагательных в упрощенной и доступной форме, типа – красивый, хороший, вкусный.
Григорию быстро надоедало обильное словоизвержение и длительное общение вслух. Он любил мысленно задавать вопросы и мысленно искать и получать на них ответы. Такой своеобразный контакт поддерживался Григорием со своим двойником постоянно. Как не крути, а всё же Григорий признавал в себе человека общительного и дельного, в некоторой степени даже демократичного и либерального.
Несведущим людям могло показаться, что он, Григорий поражён душевным недугом, этакой шизофренией в лёгкой форме её проявления. Но даже если это и так, хотя на самом деле Григорий являлся здоровым человеком с нормальной психикой, то в принципе, даже высказать это предположение Григорию прямо в лицо, было не возможно – не кому было ставить преждевременный, ошибочный диагноз.
 У Григория, конечно, возникала тяга к общению с другими людьми, обладающими индивидуальной физической оболочкой. С теми, которые не входят в круг доверительных отношений его и двойника. Увы, этому желанию не суждено сбыться. Так как на крохотном острове Сагастыр таких попросту нет.  Если они и появились, то это было крайне редко и уж точно не по воле Григория, а в виду, определённых обстоятельств, контролируемых взбалмошной судьбой.
Вот Григорию и приходилось подстраиваться к одиночному плаванию по бескрайнему морю – именуемому жизнь. Недостаток общения, замкнутая среда обитания, подтолкнули, вынудили его создать образ двойника пусть даже нарисованного скудной фантазией.
Его собственный двойник-близнец всегда приходил на выручку, ни когда не блефовал, не устраивал скандалов, безропотно подчинялся всем просьбам, выполнял любые приказания. Он подсказывал Григорию выход из той или иной тупиковой ситуации, оберегал его от совершения опрометчивых поступков.
Оба они не были в претензии друг к другу, вели скромный, порядочный образ жизни. Ни кто из них не заявлял свои права на первенство, главенство в компании. Хотя подсознательно, Григорий верил в силу своей мысли, но по врожденной деликатности не оспаривал это.
Но порою слаженный механизм добрососедства давал сбои, и в двойника вселялся непутёвый бес, раздражительный и нервный. Как правило, эти истеричные замарочки происходили в девятимесячную зиму, на пике полярной ночи, когда солнце не поднимается из-за горизонта, кидая подопечных, на произвол ледяной Арктики. В то не доброе время, над заснеженной тундрой верховодит сгустившаяся, не прошиваемая светом темнота. Чёрный небосвод лишь, отчасти озарён зарницей Северного сияния, и заиндевевшей, желтолицей луной, обрамлённой звездными скоплениями, яркими и безжизненно холодными.
Второй месяц полярной ночи выбивал двойника-близнеца из проторенной колеи миролюбия, терпимости и всепрощения и выбрасывал на крутопадающую обочину озлобленности и злопыханий. Кто хоть раз сталкивался с полярной ночью, тот естественно страдал этим недугом и не понаслышке знает по чём фунт заполярного лиха. Человек, именующий себя полярником, поймет все душевные мучения, терзания, и переживания Григория, и не осудит его за проявления малодушия.
Вымотанный беспросветной ночью двойник-близнец начинал сетовать на не заладившуюся жизнь, скорбеть по безвозвратно утраченному прошлому, тосковать по родным, находящимся за сотни километров от острова, в поселке Быковский. Жаловаться на несостоятельность надежд, состоящих из одних обещаний.
Григорий как мог, приноравливался к не уравновешенному поведению двойника, предоставлял ему возможность выговориться, пусть даже и мысленно, не вслух. Он не перебивал ход его рассуждений. Если того требовала ситуация вставлял своё веское словечко. Если было за что, понукал несдержанного товарища, осаживал его, если эмоции выплёскивались через край. Между ними могла возникнуть настоящая перепалка, грозящая вылиться в сквернословие и безрассудный гнев. Но злоба вскоре рассеивалась, как утренний туман под добрым светом восходящего солнца. Она так и не перерастала в страшную грозу сверкающую молниями. Если между ними возникали разногласия, то они быстро находили общий знаменатель, они без осложнений договаривались об условиях принятия двусторонней капитуляции.
Сама судьба свела их в месте, уравняв шансы перед смертью и жизнью. От безвыходности своего положения, они как могли, уживались друг с другом. Как добрые соседи, поселившиеся на берегу сурового океана, готового в любой момент стереть их с лица земли, обратить их тела и души в тлен.
Заслышав вой волка, Григорий искренне удивился, ведь такой опасный зверь крайне редко заходит в этот удалённый участок дельты. В основном волки держаться материковой суши, ведут охоту на  границе тайги и тундры, где-то у острова Тит-Ары. На памяти Григория была всего одна встреча с волком в дельте Лены, и случилось это под осень, когда северный олень поворачивал рогатые головы к югу, и покидал облюбованные островки дельты.
Возвращаясь из посёлка Быковский, он как обычно обогнул остров Столб, вошёл в дельту и по Туматской протоке устремился к своему родному острову Сагастыр. Через километров пятнадцать, у высокой горы Кюгель- Хая, той которая большим могильным крестом отмечена, он и повстречался с волком.
На песчаной отмели у подножия горы серый разбойник задрал оленя и острыми клыками неистово потрошил тушу. Григорий не стал в него стрелять, толку с него, мех линькой подпорчен, да и острожен был зверь. Как завидел приближающуюся моторку, заволновался, забегал по косе, прыгнул в протоку, и вплавь до тундрового островка. Пригнувшись к земле, отбежал вглубь острова, на выстрел не напрашивался.
С той памятной встречи уж, сколько времени утекло, Григорий и год успел позабыть, когда это случилось, и вот на тебе, напасть, матёрый хищник в гости пожаловал к самому порогу дома подобрался.
; Бёрё… – не то с вопросом не то с пояснением обратился посуровевший Григорий к своему задумчивому двойнику, – Как бы беда, следом не пришёл, плохой знак, жутко плохой.
Григорий сидел за столом у окна. Перекошенная форточка, чуть тревожимая скучающим без дела сквозняком, была раскрыта настежь. Иногда она неожиданно поскрипывала, отпугивая от освещённого окна устоявшуюся в избе сумрачную тишину. Далёкий, приглушённый волчий вой влетел внутрь, проскользнул мимо Григория и затерялся в трескучих отзвуках прогорающих дров заржавелой буржуйки.
Григорий по-прежнему сидел неподвижно, настраивая слух на волчью отповедь, жёсткую, требовательную и одновременно заунывную. На его лице изъеденном морщинами словно пергамент, не дрогнул ни один мускул. Он свыкся с неожиданными сюрпризами, воспринимал их спокойно, с волевой сдержанностью, детально обдумывая возможные последствия. Жизнь на Сагастыре научала его не паниковать, а искать в навалившихся невзгодах лучшую строну, чтобы достойно выбираться из, казалось бы, самой неразрешимой ситуации.
Все беды, обрушивающиеся на остров, возникали по вине коварной северной погоды, из-за близости Ледовитого океана и суровой Арктики. Григорию удавалась предугадывать и просчитывать то или иной событие, будь-то неожиданно нагрянувший шторм, высокие приливы в полярную ночь ломающее береговой припай или снежная пурга, заставляющая человека путать землю с небом.
С матёрым волком дела обстояли несколько иначе, этот непрошеный гость ни когда прежде, сюда не заявлялся. Из живности, обитающей по северной оконечности дельты Лены, здесь гнездятся многочисленные семейства пернатых, разбойничает по тундре песец, изредка наведывается белый медведь, в ледяной лунке барахтается нерпа, рогатый сокжой, в летнюю пору по островам бегает. А вот хищники, подобно волку, здесь практически не появляются, им здесь жизнь не всласть, они дельты сторонятся. Их территория по кряжу Чекановского простирается, с выходом на побережье, где оленьи стада от гнуса спасаются. Именно там они свои охотничьи угодия помечают пахучими метками и стаями охотятся, а этот видать больной какой, немощный, верно умирать сюда пришёл.
; Бёрё – мрачнея, повторился Григорий.
С минуту Григорий сидел, не шелохнувшись чутко прислушиваясь к тишине восстановившейся после волчьего воя. Ошарашенную тишину в доме разбавлял сухой треск дров объятых неистовым пламенем. Поскрипывая и гудя трубой в прихожей разгоралась обветшалая буржуйка. Стенки буржуйки раскалились по бокам, коричнево-чёрный металл, обугленный и деформированный налился бодрящим, согревающим румянцем.
Пятилитровый латунный чайник, охваченный проказой въедливой патины, мирно пыхтел призрачным парком, вырывающимся из загнутого носика. Неплотно закрытая крышка слегка подрагивала, и тогда по всей избе проносилось дзилинчание, напоминающее звонкие бубенчики стремительной тройки.
Перед Григорием на грубо сбитой из сухих досок столешнице, стояла эмалированная кружка. В ней томился крепко заваренный чай. Над тёмно-бордовой поверхностью собирался дымкою и взвивался закрученной трубочкой белёсый парок. В руке Григорий мял заскорузлыми не разгибающимися пальцами хлебный мякиш.
Обшарпанные, засаленные до блеска доски столешницы упирались в  бревенчатую стену под окном. Выступающий над столом подоконник служил своеобразной полкой, на ней разместились: рифлёная, стеклянная сахарница, вскрытая банка сгущёнки и граненый стакан, поддерживающий стебельки увядших цветов.
Григорий ленно, соблюдая чинное спокойствие, положил измятый мякиш на истёртые доски столешницы и потянулся к сахарнице. Ему пришлось привстать и вытянуть руку, подоконник был достаточно далеко, в полутора метрах. Стеклянная сахарница на миг сверкнула отразившимся тусклым светом облачного неба. Рифлёные узоры воссияли драгоценным хрусталём. Но всё переменилось едва Григорий упрятал сахарницу в не выветриваемую темень плохо освещённой комнаты, избегающую губительных встреч с солнечным ветром.
В медлительных движениях Григория проглядывался не смываемый отпечаток затворнической жизни – уравновешенной без резких колебаний, чересчур спокойной и унылой.
Никелированная крышка сахарницы задребезжала, едва Григорий ухватился пальцами за тонкий ободок ручки. Неуловимая мелодия хрустальных грёз увлекла за собой встрепенувшуюся тишину комнаты и, пронзая бревенчатые стены, унеслась прочь, оставив расхрабрившуюся тишину в молчаливом недоумении.
Положив крышку на стол, зачарованный хозяин великодушно, с затаённым вожделением притянул сахарницу к эмалированной кружке. Маленькая ложка, почерневшая от несмываемого чайного налёта встремилась в белоснежную рассыпчатую сладость. Григорий зачерпнул полную ложку сахара, и было собрался окунуть её в кипяток, но задумавшись, отвёл ложку на прежнюю позицию, к сахарнице.
; Э…э… не хорошо будет, сахар…, совсем мало остался.
С навязчивыми мыслями о бережливости и экономии Григорий без сожаления высыпал сахар обратно. Поднёс ложку ко рту и тщательно облизал её. Сладкие крупинки защекотали чувствительный язык и нёбо, от переизбытка ниспосланного блаженства Григорий удовлетворённо поморщился.
Григорий обхватил загрубевшими пальцами замызганную ручку и осторожно, чтобы не расплескать кипяток, поднёс кружку к губам. Едва развальцованный ободок кружки коснулся нежной кожи, Григорий одёрнул руку и без злобы с пониманием, членораздельно произнёс:
; О…о… горячий шибко, пить плохо будет.
Нестерпимый для губ кипяток, как и степень его подсласщенности, явно не удовлетворил Григория. Интуитивно, внимание Григория привлекла жестяная баночка, приманивающая взгляд  бело-синим рисунком и надписью «Молоко» сгущённое».
Без промедления, выказывая нетерпимость, Григорий потянулся к ней. Когда заветная банка оказалась в руках он, сощурив глаза, заглянул внутрь жестяной полости. Виднеющаяся на донышке сгущёнка покрылась жёлтой коркой с белыми кристалликами сахара. Григорий потыкал ложкой в окаменевшую молочную сладость и с нескрываемым сожалением выдворил банку со стола обратно на подоконник.
; Горячий кипяток лить надо…, растает тогда.
Курьёзы, связанные с дефицитом сахара и окаменелостью сгущённого молока ни сколько не смутили Григория. Забыв про огненный кипяток он отсербнул пару глотков, с чувством вбирая сквозь зубы охлаждающий воздух.
; А как хорошо…, чай шибко вкусный…, крепкий…, горло дерёт.
Утерянное на миг согласие вновь восстановилось, запоздалый завтрак, перенесённый на обеденное время, продолжился. Пребывая в неге удовольствий, Григорий отсутствующим взглядом, без всяких побудительных идей, покосился на оконный проём.
 Окно состояло из двух фрамуг, одно из них снималось в летний период и устанавливалось тогда, когда на Сагастыр опускались трескучие морозы. Коренная, не съёмная фрамуга была намертво приколочена длинными гвоздями к оконной раме.
Исходя из чисто практических соображений, фрамугу собирали из множества мелких прямоугольных стёкл, образующих геометрическую мозаику. Цельные стёкла размерами около метра по диагонали, на острове не применялись в виду их невосполнимого дефицита. Перевозка из Тикси или посёлка Быковский хрупкого, бьющегося стекала, практически не осуществима. Лодкой в штормовую погоду не перевезёшь, на машине, пробившейся по зимнику к далёкому острову, такой фокус не выкинешь. Большие стёкла или зеркала на первом же снежном заструге разлетятся вдребезги. Маленькие стёкла при транспортировке не требуют к себе особого отношения, да и на морозе не лопаются от перепада температур.
Несмотря на маленькие стёкла, в целом, по площади, окно было внушительных размеров. Проникавшего внутрь жилища солнечного света  вполне хватало, чтобы не разжигать керосинку и не запускать бензиновый электрогенератор.
Увы, сквозивший через окно небесный свет поглощали тёмные, почерневшие от старости и копоти бревенчатые стены и приземистый потолок, обитый неокрашенными досками. Так что наедятся на яркое освещение двух спальных комнат, кухни и прихожей не приходилось. Внутри помещений, по закоулкам и углам наблюдался прочно укоренившийся тоскливый полумрак.
Григорий потянулся рукой к замызганной тюли, выцветшей и растрёпанной по углам. На белой полупрозрачной ткани отчётливо просматривались выгоревшие трафаретами жёлтые пятна, в точности повторяющие конструкцию фрамуги с её многочисленными стеклышками.
 Григорию пришлось пересесть ближе к окну. Корявая клешня рыбака со скрюченными пальцами, не доставала до колышущейся парусом ткани. Лавка, на которой сидел Григорий, подходила вплотную к стене под окном. В целях безопасности она была прибита к полу и стене, на неё можно было смело становиться и пританцовывать, если тому благоволило настроение рыбака. Григорий поёрзал попой и сдвинул своё грузное тело ближе к окну. Тюль зашелестела и отпрянула в сторону сопровождаемая, корявой рукой Григория.
За окном поскуливало от озноба безрадостное полярное лето, объятое агонией стяжательного, северного ветра барей. Удручённая тундра затаилась в ожидании снежных зарядов готовых сорваться с небес в любое мгновение.
В метрах сорока от избы Григория, по краю берега, возвышался заброшенный остов бревенчатого дома. «Ни чего не меняется, всё как было так и осталось» – нахлынула хандра на сердце Григория, и тут же откатила обратно в пучину неведенья. Мысли Григория без труда восстановили свой безмятежный порядок и равнение. Изменения происходившие с его родным островом были не заметны для глаза, они творились по крупицам.
Ни кому ненужные, бесхозные дома и песчаный берег, скреплённый подтаивающей мерзлотой, планомерно разрушались, без права на восстановление. Всё сущее на острове Сагастыр, так или иначе, подходило к своему логическому завершению.
Тонкие рейки, удерживающие защитную толь на крыше разбитого дома сорвало или вывернуло на изнанку лютующими пургами. Железная труба дымохода вконец, проржавела, под тяжестью собственного веса она согнулось, грозясь вырвать крепление и свалиться на крышу. На перегибе  трубы виднелись сквозные дыры, коррозия превратила литую сталь в решето для веяния ветра.
При сильных порывах ветра её раскачивало, она дергалась из стороны в сторону заклинившим  флюгером. От трубы исходил металлический скрежет. Дряхлая крыша ходила ходуном, как будто её долбили тяжёлым ломом.
Бревенчатые стены дома зияли пустыми нишами разбитых окон. За оконными нишами поселился враждебный полумрак, неясный и рассеянный скрывающий неприглядные внутренности загаженного места. Безжалостно выбитые окна лежали навзничь на дерновой подстилке рядом с опалубкой. Фрамуги перекособочило. Стёкла разлетелись на мелкие кусочки, но некоторым стёклышкам всё же удалось пережить катаклизм и удержаться на месте.
Слева к дому примыкало уродливое громоздкое крыльцо, обитое треснувшими досками. Они были приторочены, как попало, без вкуса и соблюдения прямолинейности и уровня. Сверху на шатких опорах гнездился деревянный навес с разорванной в клочья толевой накидкой. В хлипкой стенке крыльца имелось отверстие под маленькую форточку. Она была раскрыта настежь, в ней просвечивался краешек грозового неба, морщинистая линия речной зыби и тонкая грязно-жёлтая полоса противоположного берега.
Справа от дома на четырёх ногах-столбах возвышался раскрытый лабаз. На нём покоились самодельные натры, собранные из молодых легко гнущихся листвянок. Полозья нарт были обиты жестяной дранкой, очевидно для того, чтобы не так быстро стерлась древесина. Рядом отстаивались канистры и бочки.
От лабаза к наклонившемуся фонарному столбу, тянулась приколоченная пятиметровая доска. На доске висели не разобранные рыболовные сети, ниспадающие до земли длинными ворсистыми прядями.
Балберки скрученные из бересты и металлические кольца, используемые вместо грузил, переплелись с разнокалиберной ячеёй. Чтобы довести рыболовные сети до ума, очистить их от водорослей, ила и щепы, требовалось затратить немало усилий. Но видимо хозяин сетей покамест, не нуждался в них, и с ними забавлялся тугой ветер, шевеля их пушистые телеса. Колыхающиеся сети походили на морские чудовища, вылезшие на берег просушить свои волосяные шкуры.
На лабаз вела изогнутая лестница, вросшая первыми ступеньками в землю. Скудные клочки мха и травы обвили поперечины и опорные стойки, выкрученные буквой «зю». Рождалось видение карликового дерева растущего двумя стволами, связанными между собой толстыми ветвями.
К одной из опор лабаза медной проволокой был прикручен длинный шест с вырезанным набалдашником. Это был хорей, длинная палка призванная погонять оленей впряженных в нарту.
Сверху на кончике шеста уютно расположился флюгер. Простота его конструкции не вызывала сомнений как и гениальность местного Кулибина, сумевшего сотворить из подручного материала настоящий шедевр зодчества.
Флюгер представлял собой узкую доску, заострённую к носовой части. К утолщенной корме крепилось жестяное оперение, вырезанное треугольником из большой жестяной банки. На конце жестяного оперения  вязался красный лоскут прочной парусины.
Фиглярное поведение броского флюгера, имело под собой практическую основу. В туман или ветряную погоду по ветроуказующему изделию можно было судить о плотности туманной ширмы и точно определять характер буянившей на улице пурги.
Обыкновенная доска с красным бантиком, обретшая новую жизнь в руках местного умельца заменила собой целый комплекс метеорологического оборудования. Она была точнее и надёжнее, и неизменно приманивала взгляд пытливого Григория вынужденного предпринимать вылазки за порог родного дома.
По всей территории заброшенного посёлка росла коротко-стеблевая травка. Изредка на жгуче-зелёном травяном ковре вырисовывались приметные полянки пушиц протянувшие к солнцу пуховые шарики-снежки. На остальном пространстве островка чахнул на корню мелкий лишайник и стелился у земли неразвитой ерник.
Густая трава как будто специально посаженная по всему периметру посёлка удачно маскировала строительный мусор, и ненужный хлам. Если внимательно присмотреться в некошеную траву, то можно было заметить, полусгнившие доски с торчащими гвоздями. На поколотых и распилованых брёвнах торчали кованые скобы, утратившие первоначальную острозубость и твёрдость. Размоченная под дождём пакля распустилась косичками, запутавшимися в дородной травушке-муравушке. Чёрными, слюдяными пластинками сгрудилась смоляная толь.
По всей видимости, на территории посёлка ни когда не проводились субботники и не вывозился мусор. На острове Сагастыр всё было пущено на самотёк, исполнялось по усмотрению единственного хозяина, Григория, не уделявшего должного внимания своему хозяйству.
За разваливающимся домом тянулся береговой обрыв Туматской протоки. Рваный обрез трёхметрового обрыва с каждым годом вдавался вглубь острова. Всему виной были мощные ледоходы, срезавшие слой за слоем целинную тундру ледяным плугом. Не за горами тот час, когда и заброшенный дом свалится с берегового склона в протоку, рассыпавшись спичечным коробком.
Каждодневные приливы принимали посильное участие в «ликвидации» наносного берега. Приливная волна, захлёстывающая через край русла, подтачивала мерзлотные кручи, вымывала ненадёжную основу, способствовала вытаиванию ледяных линз, бес конца наращивала мелководные косы. Ландшафт острова безостановочно видоизменялся. И чем больше проходило времени, тем заметнее бросалась в глаза разница, но только для тех, кто лишь изредка навещал остров. Для Григория перемены происходили не навязчиво. Старел Григорий, покрываясь сединой, разрушался и остров, перемалывая твёрдую мерзлотную почву в речной песок.
Из-за берегового бруствера то и дело показывался и исчезал нос дюралевой лодки, скачущей на водяных горбах волн. Торчащее ветровое стекло, обрезанным парусом врезалась в ветряной поток, отчего лодка соскакивала с пенной хребтины и зарывалась в нахлынувшую волну. Швартовочный фал, привязанный к красному бую, натягивался струной, и лодка отпрыгивала от берега, вздымая матово-белые брызги.
На десятиметровом рейде лодку удерживал буй, «слепленный» из двух пластиковых бутылок окрашенных красной краской.  Буй, как и сама лодка, имела для Григория немаловажное значение. Они являлись надёжными ориентирами, по которым можно было судить о приливно-отливном течении.
Вместе с флюгером они составляли многофункциональный комплекс наружного наблюдения. Не покидая дома, Григорий с подтверждённой точностью узнавал информацию не только о погоде, но и располагал сведениями об уровне воды в протоке.
; Прилив – многозначительно произнёс наблюдательный Григорий. Чтобы не произошёл конфуз, и не возникли разногласия, он тут же пояснил неразговорчивому двойнику, – Рановато,.. вода по протоке пошёл.
Последнее утверждение повисло в воздухе без ответа. Оно ни каким образом не раскрывала секрета мыслей Григория, сконцентрировавшегося на определённой задачи.
С деловой озабоченностью застывшей на лице, Григорий приподнялся со скамейки, навалившись короткими, мускулистыми руками на стол.
Позади, в уровень с головой Григория висела полка. Григорий выпрямился и черканул затылком об острый угол дерева. Тут бы самое время разразиться негодованием, предать проклятию никудышную жизнь, в конце концов, послать рукотворную полку куда подальше. Но вопреки легко предсказуемой озлобленности, ни чего подобного не произошло. Григорий перетерпел боль и ровным голосом, лишённым визгливых стенаний, внятно промолвил:
; День не хорошо будет идти…, не зря бёрё пел своя песня.
Помимо существующих астральных, ведических и дьявольских предсказаний на территории Сагастыра срабатывала ещё одна примета, влияющая на судьбу поселенца. Эта примета была далека от совершенства, и ни каким образом не пересекалась с положением созвездий относительно планет солнечной системы. Иногда, сам того не ожидая Григорий нечаянно задевал головой полку. Поразмыслив Григорий со временем стал соотносить это происшествие к невезению, поджидающему где-то рядом, поблизости.
Ушибленный затылок мнительного Григория, вскоре обрёл функцию предсказателя, стал вещателем будущего. Переубедить Григория, указать ему на глупость этого «дурацкого предубеждения» ни как не удавалось. Григорий свято верил в эту незатейливую примету и на попятную, по отношению к её пророчеству ни когда не шёл.
Можно было передвинуть стол к центру кухни переставить скамейку дальше от стены, поднять полку-прорицательницу выше, наконец, разломать её и выбросить на свалку, но хозяин уединённой обители не желал упускать возможности хоть как-то влиять на будущее.
У него сложилось особое видение – открылся третий глаз. Если он задевал с утра полку головой, то день обещал быть неудачным, сулящим плохой улов или неожиданный шторм во время проверки сетей. Самым наименьшим злом, которое могло поджидать доверчивого островитянина, считалось тоскливое состояние души, определяемое непогодой.
И наоборот, ежели подъём со стола происходил без ушибов, то день предвещал множество ярких и впечатляющих моментов.
Увы, на счёт везучих дней примета частенько давала сбои, о чём признавался Григорий во время откровенных бесед со своим двойником. Обычные дни Сагастырского отшельника протекали с уклоном в худшую сторону, то морской прилив лёд покромсает, то сети вмёрзнут, попробуй их, потом пешнёй отдолбай.
Бывали моменты, когда кромешная тьма снежной пурги на тундру опускается. Тогда уж деваться некуда, стой, пережидай непогоду, закопавшись в снег, накрыв себя и снегоход тентом. Это ещё что, случается в летнюю пору такой штормяга по Туматской протоке закрутиться, у лодки заклёпки по килю отлетают. В такие мгновения и молиться поздновато, некогда - хвост трубой и вперёд.
Благодаря интуиции и выдержки только и выживаешь, то к подветренному берегу прижмёшься, то от безысходности прямиком на волну пойдёшь – не дай бог борт подставить. Тогда всё, амба, лодка в секунду перевернётся и ко дну пойдёт.
Много бедствий поджидает Григория – счёта не сложить, так что несчастливые пророчества полки-прорицательницы почти всегда сбывались. Хорошие приметы, вроде как сторонкою обходили, не давая ему расслабляться.
Одинокое существование Григория как текло в спокойном русле забвения, так и продолжало мирно колыхаться на ровном плёсе судьбы. А трудности и невзгоды, как скрывались в подводном течении жизни, так до сего дня, и в будущем ни куда не денутся.
За окном окрысилось, нахлынуло на дичившийся остров пасмурное небо. Угрюмые, лопнувшие по швам тучи, полезли по протоке в сторону матерка, на юг, нагоняя муторную тоску в душе. Сумасбродный посланец Арктики ветер барей нещадно бился в хлипкое стекло. Завывал в печной трубе, выветривал через щели тепло и убогий уют старой избы.
Григорий с прискорбием покачал головой и отвернулся от окна. Без особого энтузиазма принялся допивать остывший чай, покусывая редкими зубами измятый в пальцах хлебный мякиш.
Полка-прорицательница несла на себе не только груз ответственности перед будущим, но и удерживала на своих плечах бессчётное число хозяйственной утвари. Ближе к дверному проёму, ведущему в спальню, отстаивалась закопченная керосиновая лампа. Керосиновой лампой Григорий пользовался редко, о чём свидетельствовала пыль, осевшая сверху на увядшем фитиле.
Прижавшись к стенке, отлёживался раскупоренный блок сигарет «Bond» с изодранной прозрачной обвёрткой. У самого окна находился хорошо известный в широких массах советского народа доблестный радиоприёмник «Океан 202». Счастливые люди ветхозаветного периода строительства социализма, почитали за честь иметь у себя дома такой приёмник. Они не переставали нахваливать это радиотехническое изделие, отличающееся тонкой настройкой на волну любимой радиостанции «Маяк». Славили его за отличный звук, регулируемый двумя ручками тембра и тона.
 На средней полке, двумя большими окулярами созерцал урезанную окном островную перспективу морской бинокль двадцати пяти кратного увеличения. Григорий ни когда не брал его с собой в дорогу. Осматривал близь лежащие окрестности в бинокль, только из окна или крыльца дома, в зависимости от погоды. Григорий дорожил им, и использовал его только в исключительных случаях, когда подслеповатые глаза не могли разглядеть противоположный берег.
Верхнюю часть полки занимало всё то, что не востребовано в обиходе и врядле пригодится в будущем. Григорий старался не выбрасывать привлёкшие его внимание вещи, будь то кусок медной проволоки на катушке трансформатора или увесистый кап, срезанный ножовкой с плавника. Не брезговал Григорий сохранять куски мыла, что бы потом их применить в стирке. Поступление на остров любого вида товара, было редким и случайным, а так глядишь, какой ни будь там винтик или шпунтик пригодиться в хозяйстве.
Если с предсказаниями полки-прорицательницы для Григория было всё выяснено, то вопрос о нагрянувшем волке вызывал кучу недомолвок и опасений. Появление вблизи посёлка волка-одиночки было покрыто мраком неизвестности. Григорий не сомневался, что волк пришёл без стаи, это было слышно по его затравленному, тоскливому и безответному вою.
Григорий поднял руку, стянул с полки увесистый бинокль и приставил его к щурившимся глазам.
; Мутно…, туман в стекле. Тот остров совсем не видать. Дождь закрыл.
Григорий намеревался тщательно осмотреть  противоположный остров Кетах. Отыскать с помощью бинокля ледяной холм-булгуняха, торчащие над плоской тундрой могильные кресты, которые указывали на месторасположение  покинутого посёлка.
Оптический прибор призванный приближать недосягаемое, не мог через мутное, оконное стекло качественно передать картинку. Видимая, сизо-голубая полоска острова была размыта, её украшали блямбы и пятна похожие на отпечатки раздавленных комаров и мошки.
Григорий недовольно, по-стариковски закряхтел, отвёл в сторону бинокль и принялся вылазить из-за стола. Распрямил затёкшие ноги и спину, бережно, удерживая двумя руками драгоценный бинокль, направился к выходу. Тяжёлые, шаркающие шаги отозвались скрипом прогибающихся досок.
Григорий ступил через порог и оказался в натопленных сенях. По существу это было помещение общего назначения, здесь готовилась пища, хранились съестные припасы, тут же, сушилась одежда, рыболовные снасти, проводился ремонт лодочного мотора и отдельных деталей снегохода. В дождливую непогоду вялилась рыба в углу, над печкой.
Неокрашенные, полусгнившие доски в сенях возвестили миру о  бедственном положении трухлявого пола. С громким всхлипом каждая из досок отзывалась на медвежьи шаги тучного хозяина. До утеплённой войлоком двери ведущей в холодную пристройку необходимо было проделать семь шагов. Каждый шаг сопровождался своей скрипучей мелодией, в недовольной интонации скрежета и повизгивания гвоздиков.
За долгие года одиночного заточения Григорий выучил все звуки рождаемые полом наизусть. Он без ошибок, на слух определял какая из половых клавиш как звучит и без труда, с закрытыми глазами ориентировался в помещении. Не сложная, в обывательском стиле скрипящая мелодия, ни сколечко не калечила непредвзятый вкус Григория.
Скрипящая мелодия рассохшихся половиц вошла в привычку, обрела, как и полка-прорицательница, особое значение, стала неотъемлемой частью затворнической жизни Сагастыра.
Сильным нажатием на ручку Григорий отварил наглухо закрытую дверь. Пахнуло сыростью и пресной влагой, как в морозильнике. В раскрытую грудь Григория ударил злющий  сквозняк, облюбовавший холодную пристройку, сбитую наспех из тонкой дранки.
; Эка…, тут нехорошо.
Нехитрыми манипуляциями свободной руки Григорий заправил полы байковой рубашки в растянутое трико. Застегнуть верхние пуговицы рубашки не удалось, мешал бинокль, удерживаемый правой рукой.
Открытую грудь с редкими вьющимися волосками прикрывала майка, скроенная глубоким вырезом. Цвет хаки в сочетании с запутанным рисунком  маскировочной сетки придавал образу Григория военную составляющую. В Григории проявилась стать и строгость присущая военному чину. Круглый, раздутый живот вносил дисбаланс в гармоничный образ хозяина «сагастырской заставы», упраздняя его до ранга рядового обывателя.
Тёмная холодная пристройка напоминала сарай, доставшийся нынешнему хозяину в наследство от пра, пра, прадедушки. Дранка рассохлась, её выгнуло, в стенках образовались сквозные зазоры. Через маленькое оконце у входной двери проникал блеклый свет непогожего дня. Чёрные тени расползлись и прилипли к деревянному настилу, скрылись под щетинкой травы пробившейся в щелях пола.
Дом Григория, поставленный на вечной мерзлоте, давал осадку. Геометрические пропорций, и симметричные линии в стенах, полу и потолке не выдерживались. Брёвна и несущие балки расходились, их разносило на разные уровни.
 У окна пристройки находился верстак. Столешница верстака несла на себе хозяйственный беспорядок, её завалило разнообразным хламьём, начиная с рваной фуфайки и заканчивая промасленной ветошью. Из вскрытой консервной банки, объёмом три литра торчали запчасти от лодочного мотора. Отвертки, гаечные ключи и молоток облепили верстак, урезая и без того свободное пространство столешницы.
На фоне освещённого прямоугольника окна виднелась проволочная паутина. Григорий подвесил на гвоздики магнето, высоковольтные провода с цилиндрическими бобинами. Рядом с верстаком на специальном козле покоился разукомплектованный двигатель без ноги, без винта и без головы, на нём висел дейдвуд, попахивающий гарью. Как видно из царившего бардака, Григорий занимался ремонтом без особого энтузиазма, очевидно, свободного времени у него было предостаточно.
Григорий опасливо дотронулся пальцами до металлической ручки, будто боялся, что влажные пучки прилипнут, как это не однократно повторялось в морозные дни полярки. Дверь с натягом отварилась. Обвислая пружина выровнялась, принуждая дверь вернуться в исходное положение. Пришлось подставить коленку, чтобы дверь не захлопнулась.
Подготовившись к выстуживающему ветру, вжав голову и подняв плечи, он вышел на улицу. Серая картина бескрайней тундры обезличенная пасмурной погодой предстала пред его очами во всём своём захиревшем великолепии.
Григорий сощурился, подготавливаясь к солнечной атаке задиристых лучей, но это было не к чему. Солнечный диск затерялся в тучах бороздивших небесный океан. Сплюснутая, низкая облачность накатила на протоку,  непрерываемым строем уходила за горизонт, не размыкая плотно сбитые ряды. Местами к тундре прорывались снежные заряды, колышущиеся над землей выбеленной шкурой полярной лисицы.
Григорий поёжился, повернулся  в пол оборота, намереваясь удалиться в тёплую горенку. Ладонь легла не растрескавшийся дверной косяк нёсшей на себе шелуху голубой краски.
; Погода скверный…, сети плохо проверять будет, не тот ветер дует… шальной какой…
В это момент краем глаза он уловил непонятное движение на противоположном берегу.
У Григория было обострено периферийное зрение - особое свойство охотника привыкшего долгими часами выслеживать добычу.
Ширина протоки в этом месте порядка трёхсот метров. При недостаточной освещенности разглядеть мелкие детали противоположного берега невозможно, только не для Григория. Всматриваясь не один год в окружающую тундру, он досконально изучил, где какой камень лежит на берегу. Запомнил край тундровой зелёнки, и в каком именно месте  вспыхивает под ярким солнцем ледяной холм-булгуняха.
Он заметил, что-то движется по краю зелёного приступа, на границе песчаной косы. Григорий повернул голову и пристально всмотрелся в противоположный берег. Непонятное пятно замелькало у самой воды. Тревожные подозрения закрались в его мысли, сделалось как-то по себе.
Тусклый небесный свет не позволил в деталях рассмотреть движущееся пятно. Григорий навалился на косяк плечом и поднёс бинокль к глазам. Белыми кляксами заскакали мутные разводы тумана, отчётливо рассмотреть интересуемое место не получилось.   
; Шибко рука трясет…
Приноровившись, Григорий приставил бинокль к дверному косяку,  набрал побольше воздуха и затаил дыхание. 
Тёмный силуэт на доли секунды, скользнул в стеклянном глазке и тут же рассеялся в белоснежной пелене и водянистых разводах.
На протоку вклинился густой снежный заряд, несший в себе мириады ледяных крупинок и крупные хлопья вновь рожденного снега.
Григорий потянул бинокль верх, вниз, влево и вправо, пытаясь отыскать тёмный силуэт. Подсознательно, интуитивно он понял, кто это был, он даже маг поклясться, что сумел разглядеть сверкающие холодной яростью глаза, упрятанные в глубине надбровных дуг.
Снежная кисея в считанные секунды наползла на берег, завалила хлопьями качающуюся на волнах лодку. Белым погребальным саваном накрыла зелёные ростки карликового ерника и тальника.
Григорий напряг зрение и похолодел от ужаса, по спине прокатились мурашки. Ему померещилось морщинистое лицо старика в камусинной парке с накинутым поверх головы капюшоном. Из-под него на грудь ниспадали длинные жидкие волосы цвета вечного холода. Григорий отдёрнул бинокль, протёр лицо от растаявших снежинок и с потерянным видом потупился в белую стену снежного заряда.
Абасы в печальной задумчивости глядел на человека, стоявшего в дверном проёме, не решавшемся выйти наружу и в то же время не пытавшимся укрыться за дверью. Злой дух тундры, повелевающий снежными бурями и холодным дыханием мороза, поникшим, уставшим зреть мир взглядом изучал странного, одинокого человека рискнувшего поселиться на краю ледяной пустоши.
 Снежные крупинки стекали ручейками с седых волос, их подхватывал низовой ветер и разносил по всему острову. Усы старика покрылись белёсым инеем. Из полуоткрытого рта прорывался тёплый душок. Подслеповатые глаза шамана искрились, как будто в глубине бездонного колодца зажигались и гасли звёзды не в силах пробиться сквозь бесконечную черноту.
Снег продолжал валить густыми хлопьями. Бывали моменты, когда снегопад редел, тогда солнечный диск возгорался слепящей позолотой. Упавший на землю снежок облепил ветхие строения. Деревянные настилы и крыши засверкали бело-звёздной россыпью. За звучала хрустальная капель, срываясь с карнизов крыш.
Снежный пушок, сбившись нежным покрывалом на коробах, таял, испаряясь еле различимыми вьюшками. Доски, пропитанные влагой, чернели, проявляясь на белом фоне ровными линиями тропинок. Зелёный ковёр тундры  не спешил избавляться от ватного одеяла. Снежок перетаял в ледяную крупу, собравшись серебристыми островками, плавающими в зелёном океане.
Проморгал ресничками Абасы, скатилась вместе со слезой попавшая в глаз соринка. Сжал полотно веки молчаливый старик и тяжело выдохнул, будто не в радость пришлось ему увиденное.
Засопел, захрипел диким оленем осерчавший ветер, по протоке понёсся вихрем злющим. Скрылся жёлтый ободок солнца на небесах. Задёрнулся непроглядным пологом снежный заряд над островом. Встряхнул головой Абасы, будто от забытья опомнившись, меховая парка волнами пошла снежную осыпь с ворсинок шерсти сбрасывая. Повернулся Абасы по направлению ветра и зашагал по протоке белым великаном, расплывающимся в белой мгле.
Ещё долго обомлевший Григорий не мог прийти в себя. Он даже не запомнил, как очутился внутри холодной пристройки. Не мог понять, сколько времени простоял у окна, вглядываясь сквозь заляпанное стекло на разгулявшуюся метель.
Снежный заряд относило к восточной части горизонта в тундровую даль, не имеющую высотных ориентиров. Тягучая, пасмурная облачность слегка приподнялась. Небеса просветлели. По глазам ударило матовое излучение, идущее со всех направлений обезличенных небес. Воздух пропитался не выветриваемой затхлостью, присущей ледникам, вырытым в вечной мерзлоте.
Григорий покинул наблюдательный пост у маленького окна, и вновь вышел на свежий воздух, без опасения, недоверчивости и предубежденности.
Если из окна вид заброшенного посёлка давил на сознание полнейшей запущенностью, то снаружи удручающая реальность обрушивалась на шокированное сознание с оглушительным успехом. Григорий поёжился, наблюдая одну и ту же картину сотню раз, он каждый раз ощущал обреченность, идущую от обветшалых строений утопающих в мусорном завале.
  Справа в метрах пятидесяти от берегового обрыва виделась разбитая, одноэтажная школа с трехметровыми стенами и высоким коньком на крыше. От кровли остались только тонкие брусья и стропила. Часть тыльной стены здания была пронзена ровными запилами, вскрывающими убогое нутро, утратившее надежды не восстановление. Жестоко и немилосердно разбитые вдребезги парты, школьная доска, сброшенные полки, разбитые стекла - внушали кладбищенскую горечь невосполнимых потерь.
Вырубленные дыры в стенах и распотрошенные оконные рамы  создавали иллюзию полнейшей доступности. В создавшихся условиях  можно не огибать задание, а следовать прямиком через него. Свободно пройти по ни чём не обозначенному дворику, влезть в зияющую дыру, минуя  разгромленные классы выйти наружу через проём в стене.
Следуя по цепочки от дома к дому, глазам представлялась безрадостная картина изобилующая сценами всеобъемлющего погрома. Сагастыр представлял собой плачевное зрелище крайней запущенности.
В домах посёлка собранных в погребальную композицию усматривалось единое сходство - безрадостный цвет выгоревших на солнце брёвен, из которых сложены дома и пристройки. На живой, зелёной подстилке тундры безликие сооружения выглядели совсем уж ущербно.
  По левую руку от Григория простиралась тундра, посечённая озерами и протоками, выкрашенными в тон пасмурному небу. В пятидесяти шагах от дома стоял туалет на высоких столбах, к нему вел деревянный настил. Искусственная тропинка утопала в мутной жижи подтаявшей мерзлоты. Местами болотная вода залила доски, растеклась вытянутой лужей. 
Туалетную кабинку перекосило, через пару лет она точно свалиться с деревянных свай. Под  кабинкой виднелась металлическая бочка, без верхней крышки. Дверца туалета, со сквозными прорехами между трухлявых досок, несла на себе одну важную конструктивную доработку.  По центру двери виднелось окошко. Окошко было призвано сигнализировать о том, что туалет занят или свободен. К тому же человеку, восседающему на туалетном троне, был доступен визуальный контакт с внешним пространством. В момент облегчения он смотрел на мир, определяя для себя его красоту и ценность.
Площадка перед домом Григория собиралась из подручного материала, которым сумел разжиться хозяин в условиях строительного дефицита. Основу составляли  деревянные щиты с контейнеров и ящиков. По краям площадки приросли дюралевые пайолы. Мощёная дорожка из красного кирпича тянулась под стеной дома. Настил препятствовал образованию грязи, позволяя ему прогуливаться в домашних тапочках.
Тропинки, простирающиеся по тундре раскисали, превращались в  грязевые болотца.  Вечная мерзлота подтаивала, образовывались канавки и рвы.
В том месте, где площадка переходила в короб, ведущий к береговому обрыву, находился стол. Основу столешницы составляла толстая пятислойная фанера. Она имела такие размеры, что за столом могло разместиться до семи человек, без локтевых неудобств, нежелательных тычков, пинков и касаний. К столу примыкала трехсот литровая бочка, с  громоздкой деревянной крышкой. Поверх лежал алюминиевый лоханик с длиной ручкой, загнутой на конце как у столовского половника.
Григорий тяжело ступал по настилу, провоцируя тем самым скрежет и пригибание хлипких досок. Достигнув бочки, он крепко ухватился за деревянную крышку и сдвинул её на край, так чтобы не свалить на землю. Перегнувшись, заглянул внутрь. На лице отразилась кислая, разочарованная гримаса.
; Эко день прошёл сегодня…,  не удался, и вода мал, мало…
Григорий недовольно поморщился и просипел без энтузиазма:
; Да..а..а
Несмотря на обилие воды вокруг острова, не вся она годилась в употребление. Морские приливы, напирающие с севера задавливали течение Туматской протоки. Пресная вода перемешивалась с солёной морской водой. Солоноватый привкус вызывал тошнотворные позывы.
Да и сама речная вода, текущая по протоке во время отлива не прельщала. Она была мутная, песчаного оттенка, состояла из взвешенных частиц ила и мелкого мусора. Достаточно было зачерпнуть кружкой и посмотреть на осадок, и всякое желание испить её тут же пропадало.
Григорий брал воду неподалеку из чистого тундрового озера, расположенного в северной части острова в километрах трёх от дома. С помощью снегохода Григорий возил на нартах бочку, наливал в неё воду и привозил домой. Благодаря широким гусеницам снегоход способен передвигаться по тундре. Он не прогрузал в мелких болотцах и песчаных прогалах.
Григорий облокотился бедром о бочку и приставил бинокль к глазам. Резиновые ободки на окулярах, плотно прильнули к коже, не пропуская свет.  Прыгающая картинка противоположного берега, раздвоенная, расфокуссированная, не вносила ясности на предмет загадочного пятна.
Тело качнуло в сторону, как будто Григорий потерял координацию. Тогда он навалился грудью на стол, развёл руки и упёрся в столешницу. Разрозненная картинка собралась в единый, устойчивый кадр. Солнцезащитные фильтры преобразили изображение с обесцвечивающим желтым оттенком. Казалось, что перед глазами предстала выжженная тундра - степная пустошь с омертвелыми ростками ковыля.
На круглом экране замаячила кратерная верхушка ледяного холма-булгуняха. Благодаря биноклю у Григория родился эффект присутствия, казалось что он находился рядом с холмом, протяни он сейчас руку то смог бы дотронуться до песчаного берега разделённого ручейками.
Память Григория всколыхнулась, на сердце потеплело. Припомнил как будучи совсем ещё юнцом, ходил с дедом Ботагай к холму-булгуняха по ранней весне. Утрамбованный метелями и морозами снежный наст был жёсток словно лёд. Они беспрепятственно добрались до холма и уселись на толстый комель плавника выглядывающего из-под снега.
Дед был одет в тёплые бакари из ровдуги. Пепельно-серая доха из протёртого до дыр камуса закрывала грудь и спину. Стеганный капор украшенный мехом песца, сбился к затылку. Не любил дед голову покрывать, вязка капора постоянно слетала с подборка и тёрлась у нижней губы.
 Потрескавшееся морщинками лицо выражало спокойствие и отстраненность. Бородка у деда Ботагай была жидковатой, что поделать под старость волос становится редкий, скрученный, седой весь. На голове волос нечесаный, тонкими прядями на лбу скрученный, от испарины лёдком покрытый.
Григорий в мельчайших подробностях запомнил тот разговор. Дед Ботагай снял с рук хаиры. Увлаженные, запревшие пальцы заклубились парком в стылом, морозном воздухе. Редко он брал с собой хаиры одалживая у бабушки Орисин, своих не имел. Замерзшие руки в рукавах дошки отогревал, поэтому пальцы у него скрюченные, красные и припухшие.
Приложил дед Ботагай ладошку к заиндевевшим усам, давая ледку растаять, что у рта сосульками вырос. Вытер рукавом взмокревшее лицо, и давай рассказ вести про чум, где злой Абасы тундрой верховодит, северное сияние зажигает и за шальными ветрами надсмотр держит.
Поведал дед Ботагай своим глухим каркающим голоском юному Григорию, что холм-булгуняха это вовсе и не гора, а чум, где Абасы ночи коротает, от завьюженной пурги укрывается, да в летнюю пору от гнуса прячется.
Указал дед рукой на макушку холма, туда, где въедливый ветер мелкие песчинки выдувает, а затем по снегу белому веет. Говорит, то вовсе и не песок, а дым от костра подымается. Ночью Абасы в чуме открытый огонь разводит, руки греет, над жарким пламенем окоченевшие пальцы отогревает. Сказывал вход в тот чум сложно отыскать, не подступиться, не любит Абасы, когда к нему в гости наведываются. Покой и одиночество старый шаман предпочитает. Но бывает в зимнюю пору, когда небо ясное, а бестелесные духи на звезды сети из северного сияния ставят, лопается от крепкого мороза земля, открывается ледяной полог, тогда и вход в чум образуется. Да только если кто из живых войдёт туда, так назад уж более не воротится, полог чума навсегда сомкнётся, земля не выпустит.
Большие крысы лаз стерегут, огромными бивнями ходы в земле роют, заблудшего путника по ним гоняют. К костру, где Абасы греется, ни за что не подпустят, нет спасений тому, кто бес спросу явился.
Нагонит дед Ботагай страху, поджилки трясутся, хочется сорваться с места и бежать, куда подальше от ледяного холма-булгуняха. А дед знай себе, в ус хитро улыбается, своим вороньим говорком страшную легенду в юное сердце вплетает.
Да…, с том поры бесчисленное количество лет и зим сменилось… Северное сияние на чёрном небе тропинку проторило, теперь она млечным путём зовётся. С годами детский страх расселся, наваждение  улетучилось, наивная вера в камлание и злых духов Сэвэки и Харги утратило своё волшебное очарование…
Посеребрили прожитые лета голову Григория инеем. Правда жизни, морщинками на его скуластом лице отметилась. Всю его бесхитростную историю, безжалостная судьба на лице нарисовала. Захочешь забыться так не сможешь, к зеркалу подойдёшь, взглянешь на собственное отражение, тут, то всё позабытое и припомнится, до мельчайших подробностей.
Перестал верить Григорий, в то, что в одно прекрасное мгновение распахнётся полог чума и оттуда Абасы выйдет, пританцовывая, подражая дикому зверю, с костяными рогами на голове да бубном в руках, тем, что камланию помогает. Прошло детство, назад ему дороги нет.
Вздрогнул Григорий, мотнул головой, будто просыпаясь, сбрасывая с себя удивительной сон лечащий душу давно позабытыми материнскими увещеваниями. Прильнул к окулярам, и настроил резкость линзы на кладбищенские кресты.
Когда-то ближе к протоке стоял посёлок Кетах, загораживая кладбище. По близости к ледяному холму-булгуняха возвышались чумы. Бегали сворой собаки. Ходили люди в меховых одеждах, пряча голову под капором от тугого ветра, вжавши голову в плечи и натянув дошку. Теперь от былой жизни только погребальная летопись осталась, составленная крестными символами.
Григорий не однократно наведывался на кладбище, как он признавался своему двойнику - захаживал в гости к деду Ботагай, и бабе Орисин. От былого порядка на погосте и следа не осталось. Голодные песцы да кочующий ветер Барей здесь хозяйничают, стирая с лица тундры память человеческую. Покосился крест над дедовой могилой, развалилось непрочное надгробье. Доски прогнили, в земле чёрные норы песцом прорыты.
Помнил Григорий, когда деда хоронили, обряд особый совершали. Дед Ботагай, когда жив был, оленей держал, частенько в посёлок Быковский ездил, вроде как нарочным его наняли. Почту, посылки, ценные документы возил, заодно гостей доставлял. С далёкого материка начальство в артель приезжало, узнать, как люди на берегу Ледовитого океана поживают.
Когда над могилой, четыре доски сбитые коробом поставили и сверху дёрном обложили, старый шаман велел лучшего оленя, того что в упряжке бегал забить, нарты вдоль распилить, и к надгробию приставить. У изголовья на трёх шестах голову жертвенного оленя водрузить. Пускай тот олень деда Ботагай на нартах везёт в загробный мир Буни.
В мире усопших всё по-иному устроено, там воздух, словно туман в ненастную погоду, а земля паром исходит. Там всё по-другому устроено, нежели в жизни.
И повёз жертвенный олень деда Ботагай по безбрежной тундре, туда, где все дороги обрываются. До сих пор, наверное, дед Ботагай в загробном мире аргишит за диким, хореем подгоняет, да приговаривает на ленивых оленей мод…мод.. мод…
Всё реже и реже Григорий навещал могилку деда, если и заходил на погост, только так мимоходом. Когда на развалинах посёлка нужную вещицу для хозяйства отыскивал. К примеру, понадобиться груз на рыбацкую сеть, так по всей Туматской протоке днём с огнем камня не сыскать, а тут в разбитых домах печки из кирпича сложены. Отбил пару кирпичей, привязал верёвки и пускай в дело. Лучшего груза и не найти. Кирпич ведь прямоугольной формы с него вязка ни за что не слетит.
Доски на Сагастыре в дефиците, попробуй щель заделать в сарае или короб от дома к туалету подлатать, приходиться не один круг по посёлку намотать, каждый закоулочек обшарить, что бы нужная доска на глаза попалась. Любая найденная вещица в тундре  имеет свой особый спрос, здесь  всё в дефиците.
Вот поэтому Григорий знал ближайшие окрестности как свои пять пальцев. Навскидку мог определить, где что лежит, и какие перемены случились за время его отсутствия. Мог точно указать, где валяется тот самый плавник, на котором сорок лет назад он с дедом Ботагай отдыхал. Правда, сейчас его занесло песком, толстый комель зарылся в мох, а вот два корневища по-прежнему торчат над поверхностью обломанными рогатинами.
Меняется тундра, да только по сравнению с человеческой жизнью не заметны в ней перемены. Григорий состаритца успел, маску мудрого таёна примерил, а тундра, будто с чистого листа читается, нет на ней новых записей и помарок чернильных.
Но Григория такое несоответствие окружающего пространства и своего внутреннего мира нисколечко не задевало. Не появлялось у Григория тяги вникать глубоко во всё происходящее. Одиночество воспитало в нём простодушного и доверчивого затворника. Общение с окружающим миром происходило на уровне самодостаточности. Он был далёк от своих сородичей, находящихся в не зоны его восприятия. Между ними сохранялась только тонкая связь на уровне бытовых взаимоотношений, не сулящих бурного развития.
За кладбищенскими крестами на склоне ледяного холма-булгуняха промелькнула тень. Чёрный ворон, совершая стремительный полёт, кружил над разрытыми могилами, упреждая падениё плавными взмахами крыльев. Тёмный след небесной птицы, отпечатавшийся на пожухшей тундре, скользнул по крестам и распылился под тугим ветром.
Григорий  знал, что за кладбищем начинается заболоченная тундрочка, поросшая осокой и залитая стоячей водой. В той низине можно удачно прятаться, следя за протокой. Тот, кто вознамерится остаться незамеченным и скрытным обязательно уляжется за отлогим бугорком.
Указательным пальцем Григорий покрутил колёсико, настраивая резкость. Мутная пелена, взявшаяся неизвестно откуда не рассасывалась. Противоположный остров был охвачен непроглядным туманом.  Любопытство не давало Григорию покоя, ему хотелось ещё раз глянуть на  бугорок, расположенный на склоне холма.
Наконец Григорий понял, в чём тут дело, перевернул бинокль и посмотрел на большие линзы. Стекло отражавшее пасмурное небо было забрызгано мелками капельками дождя распылённого в воздухе.
; Однако вода прилип…, тереть нада… - обратился Григорий к своему двойнику, будто тот должен бросить все свои дела, и чистым платочком протереть линзы.
; Однако -  повторился Григорий.
Данное словечко «однако», зачастую употребляемое Григорием являлось выражением переживаний, дум и мыслей. По той или иной интонации звучавшей в голосе оно приобретало множество значений, от беззастенчиво радостных до си-бемоль грустных. Оно равнялось по смысловой нагрузке не мене двадцати предложениям, сказанным человеком интеллектуально развитым и владеющим ярким дарованием красноречия. Именно поэтому задумчивый и меланхоличный двойник не отреагировал на призывы Григория, по-прежнему оставаясь безучастным и нерешительным.
Следуя, издавна соблюдаемому ритуалу, вошедшему в привычку, Григорий плотно закрыл за собой входную дверь. Шаркая тапочками по скрипучему полу, проследовал к столу, с которого, собственно говоря, и началось не задавшееся утро.
Если бы кто-то со стороны наблюдал за ним в этот самый момент, то отметил, что его движения нельзя пластичны и выверены. В коротких шагах ощущалась спокойствие и флегматичность, как если бы Григорий всю свою жизнь прохаживался одним и тем же маршрутом, без отклонений влево или вправо. В движениях Григория не было напряженности, в нём отсутствовал момент ожидания новизны, как у человека изучающего окружающее пространство. Оно казалось Григорию, это пространство, обыденным, взгляд ни за что не цеплялся. Всё узнаваемо и не интересно, комната давно перестала удивлять своим убогим интерьером.
Бережно как драгоценное украшение Григорий примостил массивный бинокль  на полку прорицательницу и удовлетворёно выдохнул. Сам того не осознавая, будто боясь кого побеспокоить бесшумно обхватил грубыми пальцами кружу с чаем и поднёс к губам.
; Остыл, мал мало…
На лице не дрогнул ни один мускул, Григорий апатично двинулся к печке. На чугунной плите восседал пятилитровый латунный чайник. Под чайником лежал красный огнеупорный кирпич.
Чайник находился вблизи дымохода обмазанного глиной и побелённого известью. Нижний ряд кирпичной кладки расслоился. Между кирпичами образовались щели, через низ выпархивали яркие искорки. Вдоль щелей по углам кирпича осела сажа и копоть.
Григорий поставил кружку на краешек чугунной плиты. Снял чайник и плеснул в кружку заваренный чай. Чёрно-бордовая заварка потекла из носика, образуя клубящийся парок. Мелкие чаинки, поднятые со дна, понесло струйкой и закружило воронкой. Григорий довольно улыбнулся, рождая скупую не выразительную улыбку на обветренных губах.
; Эка хорошо, однако.
В какое-то неосознанное мгновение, предугадывая ход дальнейших событий, Григорий обратил внимание на круглый будильник в металлической оправе, с молоточками и колокольчиком. Будильник показывал без пяти минут два по полудню. Григорий засуетился, поставил кружку на чугунную плиту, и засеменил ножками к полке прорицательнице.
Справа от бинокля стоял радиоприемник «Океан 214» внешне похожий на деревянный ящик с блестящей металлической облицовкой. У пластикового переключателя диапазонов волн зияла дыра.  В сквозном проломе, виднелась транзисторно-диодная подноготная сложного технического устройства. Очевидно, радиовещатель принёс с материка дурную весть на Сагастыр, доведя хозяина дома до рукоприкладства.
Наверное, свободолюбивый Григорий не согласился с расширением НАТО на восток или решительно выразил протест коллективной глобализации. В тот миг, безотчетного беспокойства он, готов был собственными руками задушить возмутителя общественного спокойствия по прозвищу Усама Бен Ладан.
Григорий нажал красную кнопку и тут же из динамика вырвался  радиоволновый шум. Очнувшийся радиоэфир зашипел, затрещал и запищал в полную силу. На фоне взбесившихся помех из глубины неосязаемого пространства доносился нечленораздельный голос осипшего диктора без низкого тембрового звучания. Григорий крутанул колесико тонкой настройки, голос зазвучал ровно и восприимчиво для человеческого слуха.
Комната наполнилась явственным жизни присутствием. Григорий необычайно воодушевился, его тронул незнакомый голос с поставленной дикцией и четким произношением. Неожиданно, волновое шипение затмило напористую и энергичную речь диктора, спихнув его с новостной волны. Еле слышимый голос сменился высокочастотным писком, он маскировался в неразгаданных позывных далёкого космоса.
; Сбился колес..ико – успокоил сам себя Григорий.
Короткие одутловатые пальцы с огрубевшей кожей ткнулись в тонкий ободок построечного регулятора. Красная стрелка поползла по шкале индикатора, пересекая двухзначные цифры. В нижней части шкалы проскакивали надписи городов. Стрелка дрогнула и остановилась на слове Москва. Обложное, раздражительное шипение радиоэфира продолжалось. 
Григорий нервно, до онемения на пучке пальца, нажал на проминающийся ободок. Он явно расстроился, в какую-то долю секунды у него пронеслось в мыслях схватить непокорный радиовещатель и кинуть его со всего маха на пол. Но попавшая в поле зрения дыра с маячившей платой резисторами и гетеродинами тут же принесла спокойствие, напомнив ему о чем-то нехорошем и малоприятном.
; Эка ты… -  раздосадовано выговорил Григорий.
Григорий уловил суть возникших неполадок и обратил внимание на квадратный глазок с надписью УКВ. Ошибка в выборе частотного диапазона была на лицо, ультракороткие волны с большим трудом проникали в заполярные широты, а то и вовсе проваливались в яму эфирного забвения. Скорее всего, на прошлой новостной трансляции Григорий переключил диапазон и забыл вернуть его обратно.
; Эка незадача, вот...
Вырвавшаяся из его уст фраза отождествляла собой душевое облегчение и восстановление утраченного покоя. Григорий клацнул круглым переключателем, глазок индикатора перескочил на буквы «ДВ». Эфир взорвался громоподобным треском, затем из динамика донеслись пульсирующие звуки, предупреждающие о смене текущего часа… – Говорит радиостанция Маяк. Московское время 9 часов утра, в эфире утренние новости.
Счастливая, безмерно напыщенная цивилизация, энергично проникла в уединенный мирок Сагастырского затворника, привыкшего к умиротворенному течению жизни. Словоохотливый диктор без остановки пробубнил новость о начавшемся строительстве «Северного потока», призванного снабжать газом замерзающую Европу. Безостановочная дробь слов вылетала и вылетала из дребезжащего динамика. Как ни как эфирное время дорого стоит, и поэтому диктор спешил, налегая на окончания, пропуская ударения. Его голос звучал сухо безаппеляционо и не эмоционально.
Обрушившийся на Григория шквал новостных событий забивал сердцебиение и дыхание. А неумолимый диктор продолжал, заявив, что подготовка к зимним олимпийским играм продолжается в ударном темпе и что сам президент заверил, что денег на проведение спортивного праздника жалется не будет.
; О как… -  удивился Григорий, не имевший за душой ни копейки,  для которого, суммы  денег, оперируемые госчиновниками имели магическое значение.
Вертеп ни чего незначащих слов и фраз, набор заумных словосочетаний, изречений не прерывался ни на секунду. Словно в прямом эфире проводился бесконтактным способом гипноз по развитию у населения мозгового паралича.
 Неприкаянный слушатель на далёком, позабытом богом острове слушал трансляцию не вникая в суть и половины звучащих слов. Он пытался ухватиться за одну фразу, понять смысл сказанного, за тем хватался за другое выражение, не поспевая за красноречивым диктором-холериком. Он силился представить, спроецировать их в уме, но этого не получалось, многие слова звучали слишком аморфно и неопределенно, что бы дать ход воображению не привыкшему к столь пестрому окрасу.
Вся эта словесная «лабуда» была для Григория неестественно звучащим фоновым сопровождением Сагастыра, привыкшего к тишине, безмолвным звукам природного происхождения будь-то завывания ветров, плеск волн у берега, дождевой капели и яростным вскрикам чаек делящих между собой добычу.
Между тем словоизвержение диктора достигло точки апогея. Он вздохнул, вкладывая оставшиеся силы в произношение читаемого текста, и  оповестил ничего не знающим слушателям о чрезвычайном факте - Как только что сообщил наш корреспондент из столицы Крыма Симферополя..., прежняя договоренность между Россией и Укр…
; Крым! Эка…, видишь… - прервал речь диктора взволнованный Григорий и тут же убавил громкость, чтобы не запутаться в собственных мыслях – Жарко там говорят.
Григорию пришлась по вкусу весточка с теплого юга, состоявшая в одном только слове Крым, выражающем солнечную благодать, то самое место на земле сравнимое с небесным раем. Он обрадовался, что стал настоящим участником эфирного поля, благодаря этому самому знаковому слову, задевающему звонкоголосые струны безмятежной души.
; Льда там нет -  деловито пояснил своему молчаливому двойнику Григорий, - Снега нет, в земле холода нет. Дерево стоят, зеленый целый год шибко хорошо пахнут.
На лицо был очевиден тот факт, что Григорий никогда в своей жизни, да и в ближайшей и будущей перспективе ни когда не будет в Крыму. Ему не сужено отдыхать в здравницах полуострова Крым, не увидеть прекрасный Воронцовский дворец, забраться на вершину скалы, где разместился на краю обрыва архитектурный ансамбль Ласточкино гнездо, не укрыться в тени разросшегося кедра или лавра в Никитском ботаническом саду.
Но вот то ощущение счастья, заложенное в нём учителем географии, было сильно и незыблемо. Учитель вложил в юном сердце основу единства мира, расширил рамки познаний, показал, что Сагастыр крупинка, песчинка на большой планете и дальнейшее знакомство с миром будет зависеть только от него самого, его желания, твердости и решительности.
Григорий не пошел по стезе следопытов, пионеров и первооткрывателей. Он навсегда остался на территории неделимого и единственного Сагастыра, и этот факт его ни сколечко не печалил. Жизнь не тяготила, он проникся установками затворника и отшельника, в которых, также как и в жизни большого материка есть место подслеповатой надежде и неокрепшей вере.
Информационная околесица диктора продолжалась, Григорий зачарованным монахом вслушивался в радиоволновую проповедь, не переставляя удивляться чудачествам большого материка, начинающегося где-то там за Туматской протокой, за посёлком Быковский, за островом Столб и метеостанцией Сокол, за теми местами, где он успел побывать в юношеские годы.
Диктор резко оборвал свою речь, из динамиков сквозь вибрирующую алюминиевую пластину полилась заунылая мелодия, предвещающая смену информационного блока на метеорологический прогноз. Опомнившись, диктор равнодушным голосом стал докладывать метеосводку на завтрашний  день - На Камчатке и Дальнем востоке господствует обширный циклон, на побережье Охотского моря свирепствует шторм.
Григорий от напряжения переминался с ноги на ногу, прильнул ухом к динамику, дабы не пропустись ни одного слова. Для Григория наступил кульминационный момент, из всей ранее сказанной словесной чехарды его ничто так не интересовало как прогноз погоды. Он с нетерпением ждал, когда диктор пробежится по необъятной России и доберется до Якутии, определяя температуру, осадки и скорость ветра на завтрашний день в городе Тикси, Булунского улуса.
Ради этого он и включал радиоприемник, отыскивая ответ на важнейший для него вопрос. Именно по этому ответу он и будет расписывать завтрашний день, решать насущные проблемы. Ему не так важны темпы строительства газопровода и отношения Украины и России, как влияние тех или иных воздушных масс на его остров.
; Магадан – не переставая, бубнил дотошный диктор – Днём плюс пятнадцать, ночью плюс девять. Республика Саха-Якутии находиться в зоне влияния тёплого фронта. Тикси…
Григория будто пронзило током, он грузно навалился на полку прорицательницу, чуть ли не обнял радиоприёмник - Днём плюс пять, ночью возможно похолодание до ноля градусов. Местами ожидаются кратковременные дожди со снегом. В первой половине дня наблюдается  образование плотных туманов. Будет значительное ухудшение видимости. Красноярский кр…а…я…
Неожиданно все смолкло и стихло, голос диктора, трескотня и шипение радиоэфира прекратилось. Григорий выключил радиоприёмник, остальная часть метеосводки ничего не значила, впрочем, как и все мировые новости не интересовали его. До остального ему и дела не было, его волновала  только погода, творимая над Сагастыром и зарядка аккумуляторной батареи питающей радиоприемник.
; О как холодно, минус значит, туман… плохо… совсем худая погода.
Печальные новости, поведанные диктором, полоснули по сердцу, задели за живое, именно они как вещие слова великого пророка вырисовывали завтрашний день и побуждали к действию. Основываясь на данных метеосводки, Григорий строил планы на близкое будущее, определялся, когда именно проверить сеть в протоке, когда ехать на снегоходе к озеру за питьевой водой, наконец, найти время и заняться заготовкой дров разрушая бревенчатые стены школы. В голове Григория шёл интенсивный мыслительный процесс, на его скуластом лице отразилась напряженность и сосредоточенность.
Григорий отнял руку от радиовестника, утратившего способность говорить, и в задумчивости, шурша по полу тапочками направился в спальню.
 Искрометная, избыточно говорливая Москва, дорогостоящий трубопровод с его благими намереньями дешевого тепла для Европы, олимпийские Сочи, призванные отвлечь умы Россиян от насущных проблем, пересуды между двумя кровными братьями за полуслов Крым - весь этот  шум, гвалт, фейерверк эмоций и красноречия перестал существовать для отшельника, поселившегося на забытом богом острове Сагастыр.
Григорий вновь погрузился с головой в свою уютную затворническую жизнь. Он более не жаждал возобновление одностороннего контакта с большим материком, шагнувшим далеко вперед за пределы понимания Сагастырского аскета. Григорий более не нуждался в общении с цивилизацией, не имеющей в своих побуждениях и намека заинтересованности в нём самом. Да и вообще, что могло быть общего у Григория и той огромной частью незнакомых, чужих соотечественников  объединенных под знамена прогресса, просвещения, культуры, власти денег и наживы. Когда как Григорий, оказавшись на краю вселенной, вел борьбу за своё существование не виртуально или дистанцировано, а столкнувшись, лоб в лоб с вероломной, коварной и губительной Арктикой.
Далекой, амбициозной Москве не было ни какого дела до одинокого жителя, до разрушенного, доживающего последние деньки посёлка Тумат. Слишком велики запросы и виды на перспективное будущее. В планы большего материка остров Сагастыр ни как не вписывался, он отстоял обособлено вне створах дороги, вне плодородной пахоты, вне зоны действия, чьих бы то ни было интересов.
Они существовали во времени и пространстве параллельными мирами, если иногда и соприкасались, то тут же разлетались в разные стороны. Эти контакты были скоротечными, без глубокого проникновения. Они расходились, и каждый из них тянул свой след на определённой дистанции без взаимного притяжения. Если и наблюдалось что-то схожее и связующее, так это общий язык общения, причем до конца неосознанный самим Григорием. Из всего сказанного, поведанного большим материком Григорий воспринимал только знакомое, отождествлённое с его средой обитания,  с голой тундрой, раскинувшейся по кругу горизонта, наветряной протокой, взбунтовавшейся пенными гребнями, нагулявшей жир рыбой, запутавшейся в ячее, погодой управляемой бесчинствующим холодом, или паковым льдом,  тянущемся по окаёмки морского залива.
Спальная комната не отделялась глухой и основательной стеной как это принято в жилых избах сибиряков-кержаков. Тонкая, дощатая перегородка не являлась несущей стеной на неё не ложились стропила и несущие балки. От потолка и пола её отделяла щель шириной десять-пятнадцать сантиметров.  Не была предусмотрена и входная дверь, вместо неё висела шторка из просвечивающейся ткани синего цвета с крупными бордово-красными маками.
Отсутствие стыков между полом и потолком определялось желанием хозяина дома управлять потоками тёплого воздуха, это было сделано с той целью, что бы происходила циркуляция, по всей площади дома. Затопив печь в одной комнате, прогретый воздух сквозил по всем углам и закоулкам жилого помещения. Тёплый поток восходил к потолку и проскальзывал по верхней щели в смежные комнаты, остывший воздух тянущий неприятным холодком по полу проскальзывал к печи, нагревался, и всё повторялось из круга в круг.
Спальня освещалась крохотным оконцем, обращённым в тундровую даль, тянущуюся обширным плацдармом к недоступному северу. В левом углу запылённого окна проглядывались дома, убогие, разваливающиеся с выколотыми окнами глазницами, поведённым стенами и покосившимися крышами.
Перед глазами вырисовывалась гнетущая картина безысходности  располагающая к философским размышлениям о бренности всего сущего. Если и ухватишься за ту или иную светлую мысль, то в итоге придёшь к полнейшему увяданию красочных иллюзий.
Создавалось реалистичное видение, будто находишься на краю земли. Цветущая, нарядная, разодетая в семицветные цвета счастья жизнь, сходит на нет, всё превращается в тлен и опустошенные дома служат тому неоспоримым подтверждением.
Вдоль боковой стены красовалась никелированными быльцами односпальная кровать. Измятое ватное одеяло покрывало постель. По центру тянулась глубокая ложбинка, металлическая сетка заметно провисла, если  кто-то грузный и объемный, эдакая добротная детина вознамерилась завалиться на неё, то сетка непременно касалась пола.
Тонкое одеяльце без пододеяльника и потрёпанный плед, собранный под стенкой указывали на то, что хозяин не беспокоился о чистоте и порядке.  К тому же Григорий оказался не из числа робкого десятка, если  укрывался зимними ночами хлипеньким одеяльцем, а ведь при печном отоплении, одеяло, не маловажный аспект уюта, влияющий на продолжительный и благотворный сон.
Светлым лучиком в тягостном прозябании хозяина Сагастыра являлась библиотека, уместившаяся на четырех полках, расположенных на дощатой стене-перегородке. Разнокалиберный строй книг различного жанра и тематики, ворох растрёпанных журналов с клеймом городской библиотеки Тикси, стопка цветных брошюр, путеводителей и открыток собрались бес ценнейшим сокровищем, призванным отвлечь хозяина от скуки и хандры проявляющейся в полярную ночь. Долгими зимними вечерами Григорий просматривал чёрно-белые картинки на обложках книг, вглядывался в глянцевые фотографии в журналах и глазел на открытки, повествующие о сказочных замках Шотландии Бернард Флорес, Тристан Глеймис Эдзел.   
Книги группировались без алфавитного указателя или определенного жанра, Бунинская проза в золотистых вензелях и переплётах соседствовала с  детективами Донцовой, Марининой, Устиновой, приключениями Ф. Купера и сказками Андерсена. Библиотека пребывала в покойной и не тревожимой суматохе. Осевшая за лето пыль указывала, на сей интеллектуальный и безвкусный беспорядок. Легковесная косынка давнишней пыли прилипла к прессованному картону, пылевой налет не сдувался и не стирался. Это обстоятельство не свидетельствовало в пользу Григория как человека интеллектуального и интеллигентного, привыкшего пить вечерний чай с клубничным десертом, удерживая в руках произведение любимого автора времен русского классицизма.
Из всей груды книг, массы журналов, кипы брошюр и открыток только одна книга не несла на себе пыльную печать забвения. Между верхней полкой и строем книг была втиснута толстая книга с тёмно-зелёной, растрёпанной обложкой с золотым теснением «Становой хребет». Имя автора, напечатанное поверх названия, частично скрывала полка, но можно было догадаться, что фамилия востребованного автора Иванов.
Вместо закладки из пожелтевших листов торчало гусиное перо. Очевидно, книга пользовалась успехом, её нередко почитывали, как сам хозяин, так и заезжие гости, посещающие Туматскую протоку во время осеннего хода нерестовой рыбы, с сентября по ноябрь.
Но имеет на признание правдоподобности и другая теория возникновения закладки из гусиного пера. Возможно, кто-то из пришлых рыбаков в скучающей нечаянности, от нечего делать, схватил первую попавшуюся книгу, раскрыл на последующей после перовой главы странице, перелистнул, зевнул и кинул книгу в развернутом виде на кровать.
Любезный Григорий, испытывая трепетное чувство к просвещению, не стал чинить препятствий случайному книголюбу, сунул перышко и втиснул книгу в загруженную полку, что бы забывчивый пользователь смог без труда отыскать её. Стой поры Григорий частенько проверял, на той ли самой странице находиться закладка, не продвигается ли чтение у искушенного читателя. Прошли лета, утекло времечко, а заклада из гусиного пёрышка так и осталась на той самой странице не прочитанной, не перелистанной не раскрывшей тайну своего письмена.
Григорий, испытывая на себе после обеденную дремоту самозабвенно зевнул, не ожидая со стороны кого бы то ни было смущения или осуждения за свой неподобающий поступок. Домашние тапочки прошуршали по полу привычным каждодневным маршрутом.
Коричневая краска на полу стерлась, на рассохшихся досках образовалась тропинка, ведущая к кровати. Григорий в непредсказуемо осторожной неопределённости, мягко опустился в постельное лоно. Пружинки крючки и скобы металлической сетки растянутые до предела издали торжествующий скрежет, приветствуя хозяина. Пребывая в подвешенном состоянии безмятежного духа, Григорий засопел старым, ворчливым дедом и, ублажая смурного и утомившегося двойника, высказал вслух всё что думал:   
; О как…
Удобно рассевшись на кровати и поёрзав попой, Григорий самодовольным барином стянул с ноги носок, как тянущуюся резинку. Оттопырив большой палец на оголённой стопе, он принялся тщательно вытирать сырым носком потаённую ложбинку между запревших пальцев. Закончив очистительные процедуры с большим пальцем, Григорий по очереди протёр оставшиеся пальцы, подражая прилежному и опрятному солдату, надраивающему кирзовые сапоги.
Сия процедура доставляла ему истинное удовольствие, сей приятнейший моцион вводил в экстаз. Трущийся о мягкую, чувствительную кожу носок щекотал и унимал зуд, от чего на лице Григория отобразилось блаженная улыбка. Он не успокоился до тех пор, пока все пальцы на ногах не были осмотрены и обтёрты, затем он повесил носки на нижнюю перекладину никелированной спинки.
Удовлетворенный по всем статьям будничного дня регламентированного действующим протоколом аскетской жизни, Григорий ленно повалился на кровать и потянулся скрюченными конечностями. Упреждая сон, сомкнул отяжелевшие веки и коротко выдохнул, как будто в лёгких совсем не было воздуха.
Григорий Ачикасов достиг той жизненной фазы, когда наперёд, заглядывают без особой надежды на изменения. Когда движения по времени и пространству совершаются по инерции, вразвалочку, без надрывных скачков, страстных порывов или депрессивных замедлений. Окружающее воспринималось остывавшим, окоченевшим взглядом без особого возмущения в чутких рецепторах черствеющей души.
Пятьдесят два года…, шутка ли сказать, половина отжита, перевал преодолён, что ни шаг, то по спуску вниз, к основанию тёмного ущелья.
Что за спиной осталось, то не воротишь, не перечеркнёшь и не исправишь. Хотя, что там исправлять и переиначивать, жизнь на то и дана, чтобы ошибки совершать, а потом за низ расплачиваться - так уж всё тут устроено.
Родился Григорий в посёлке Тумат на острове Сагастыр. В те исторические времена повсеместно по Крайнему северу рыболоведческие артели создавались. На основе родовых общин возникали колхозы, Сагастыр на весь Булунский улус славился, посёлок постоянно обустраивался.
Советская власть начальную школу организовывала, тёплые дома рыбакам строила вместо холодных чумов. Рыбторг снабжал островных людей северным завозом. В сентябре продукты подвозили с большого материка. Радиостанция в наличии ималась, если кто телеграмму послать захочет, так то завсегда можно было сделать. Нартяным путём письма и посылки передавались, с посёлком Быковский всю полярку связь поддерживалась.
Фельдшер больных в своём доме принимал, если зуб заболит, иль простуда зацепит, старики и молодые к нему тянулись. Шаман хоть и помогал хворым, непонятным камланием да учённый человек надёжнее.
Местные артельщики в путину муксуна, нельму и стерлядку сдавали в колхоз. В зимние месяцы пушным промыслом занимались, полярную лисицу отлавливали. Шли дела, разрастался посёлок. Расцвёл посёлок, возгорелась пламя жизни на краю дельты.
Славился остров ещё одним примечательным и важным событием, произошедшим в далёком 1882 году. На Сагастыре Н.Д. Юргенсом была заложена первая русская полярная станция. О чём свидетельствовал памятный крест, поставленный его последователями. До сих пор перед школой возвышается двухметровый крест, обращённый к протоке. С воды его хорошо видно, кто из журналистов на остров наведывался, сразу к нему стремился, чтобы отснять памятную реликвию.
На потрескавшемся кресте можно прочитать надпись вырезанную ножом – «Тут основана первая Русская полярная экспедиция, широта 73 градуса, 22 минуты, 45 секунд, назло непреодолимой Арктики.
Как зачастую бывает сами люди рискнувшие потягаться с Севером сами же ему, и уступают, толи от невежества своего, толи по другой причине или мании величия. В 1964 году был издан указ об укрупнении колхозов, с той поры посёлок Тумат стал тихо умирать вместе с его последними, постаревшими жителями.
По окончании четвёртого класса в начальной школе Тумата, Григорий переехал в интернат расположенный в посёлке Быковский. По сравнению с Туматом в Быковском, жизнь била бурным ключом, там и народу больше и Тикси рядышком. Тикси настоящий город с каменными домами, центральным отоплением, морским портом, где большие корабли швартуются, там даже в аэропорт железные птицы из Москвы прилетают.
Времечко быстро и не заметно пролетело, по окончании восьмого класса Григорий Ачикасов в рыбаки подался. Возвращаться в родной посёлок не имело смысла там делать нечего, а тут знакомые люди с собой в Быковский позвали. Больших денег на рыбе не заработаешь, но на еду, и жильё хватало да и покутить можно, звонкой монеты Григорий ни когда не занимал.
Казалось бы, живи и радуйся, но тут у Григория напоролась лодочка судьбы на подводный камень. Во хмелю, в том месте где водке меры нет  -беды не миновать. В запойном беспамятстве тяжкий грех совершил Григорий, на человека руку поднял. Зашёл отчаянный спор с дружком, да вот на беду во время не закончился. Если бы кто остановил, предостерег, но никого рядом не оказалось. Пырнул ножом дружка своего, а тот в больнице  богу и представился, скончался у хирурга на столе.
Осудили Григория на восемь лет, отсидел Жиганске от звонка до звонка. Получил волчий билет из рук начальника тюрьмы и соколом на волю полетел, да только куда? Обратно в посёлок Быковский в рыбаки-артельщики на второй срок зарабатывать?  Нет, такой ошибки повторять Григорий уже не хотел. В тюремной неволе, ума то прибавилось, отступление назад в планах Григория не значилось. Помыкался освобожденный бедолага да в родные края и подался на остров Сагастыр, жизнь налаживать, рыбку удить, пушниной промышлять.
Родительский дом к тому моменту уж пустой оказался, мать и отца на погост отнесли, дом осиротел. Зажил в отчем доме Григорий жизнью затворническою, непримечательною, без нужды и без особых пожеланий на будущее. С той поры много лет минуло, старики соседи к Харги перекочевали в подземный мир Буни.
Молодежь в Быковский и Тикси подалась в поисках светлой жизни, а Григорий так и остался в одиночестве сторожить неделимый Сагастыр. Да только кто посягнет на далёкий ни кому не нужный остров, кто заявит свои права на его обладание, нет таковых. Кому нужны лишние хлопоты да заботы, тут с какой стороны не ухватишься, ко всему руки необходимо приложить. Вода из крана сама не потечёт, за продуктами в магазин не сходишь. Ежели запчасти для снегохода или лодочного мотора потребуются так это целая проблема, хорошо, что рыбаки с Быковского наведываются через них, и поддерживается связь с материком.
Бывало в летнюю пору бесшабашные туристы по Туматской протоке к острову спускаются в поисках зрелищ, на диковинный Крайний север поглазеть. В прошлое лето дельтапланерист прилетал, с самого Якутска, вдоль реки Лены облёт совершал. Чудак, да и только, переночевал и полетел к острову Америка Куба-арыта. На гнездящихся лебедей посмотреть, да найти следы экспедиции Де-Лонга, высадившегося в 1881 году на том острове. Больше о том человеке-птице Григорий ничего не слыхал, не ведал хозяин Сагастыр, толи жив остался, толи сгинул смелый путешественник.
 В крохотном оконце спальни произошли разительные перемены. После непродолжительного солнечного сияния с погодой явно что-то случилось, она захандрила, накуксилась и засопливила. Небо посерело,  облачилось в слои низколетящий, пасмурных туч. Обрюзгшие облака тянули за собой обвислые туманные балахоны.
Просторная тундра ужалась, скучилась на отшибе посёлка. За крайними домами волочился по земле наспех стёганый дождь с золотистыми пятнами полузакрытого неба.
Вспыльчивый ветер барей носился над крышами соседних домов, закручивался мутной спиралью. На углу бревенчатого балка взвилась столбом дождевая пелена. Прошмыгнув между тонких ног лабаза сметливый ветер, кинулся на дом Григория. По стеклу рассыпался хрустальный бисер мелкого дождя. Неустойчивый дождь скакал из стороны в сторону, хлестал из всех сил, отскакивал и с новой силой наскакивал на беззащитное окошко.
По металлической кровле гулко забарабанила дождевая дробь. Буянит задиристый ветер, спасу нет. Ударили по крыше копытами олени, мчащиеся по воздуху. Задрожал дом от силы неимоверной, сокрушительной.
Засвистел лихой ветер барей подгоняет оленье стадо, что бы не мешкали дикие, а мчались вперёд, чтоб всю тундру собой заполонили. И будто слышится чей-то голос, сдавленный, с хрипотцой, на каркающую ворону похожий - Мод… Мод… Мод… - То дед Ботагай упрямых оленей подгоняет, чтобы след в след бежали с тропы не сбивались.
Бум! Бум! - загрохотало по крыше. Не держат дряхлые руки старика длинный и тяжелый хорей. Деревянный набалдашник по коньку стучит, по печной трубе ударяет. Мод… Мод… - знай себе покрикивает дед Ботагай. Испуганные олени толпятся перед островерхой крышей, соскальзывают копыта с гладкой и скользкой кровли. Не могут наверх взобраться.
Пронеслось дикое стадо, вырвавшись на раздольную тундру, только сдавленный хрип за посёлком по протоке разноситься.
Стихло вдруг. Отступил ветер Барей, поменял тропу, в след за стадом помчался.
Насторожено, чутко, едва касаясь звучной металлической кровли, закапал обомлевший дождик. Словно хитрая росомаха добычу выслеживает.  В дальнем конце крыши еле слышно пробежит, остановится, осмотрится и мягкой поступью к печной трубе подкрадётся. Движения её неуловимы, отточены, на внезапность рассчитаны.
Дождик заструился тонкими нитями. Стелется небесная капель по крыше неуловимой мжичкой. Тихие звуки на шорохи похожи, когда зверёк норку в плотном снегу разгребает.
Засвистел, засопел проказник барей, ветряные космы распустил. Градинки-горошины по крыше застучали. Ледяной дождь, затопал по кровле шустрым зайцем. Мечется испуганный зайчишка, места себе укромного ни как найти не может. Поскачет длинными прыжками по коньку и обратно к трубе опрометью. Боится трусливый заяц,  гоняется с одного угла крыши на другой.
Тук-тук… тук-тук… - чует его сердечко, что опасность близка, неудержимым боем заходится.
А ледяной дождь сыплет и сыплет белые градинки неустанно. Прохудилось небо. Некому залатать рваные тучи, толи нитки не нашлось, толи иголка в безбрежной тундре затерялась.
Ревёт злой ветер барей на части тучи, потрошит ватные телеса, на изнанку дождевые внутренности выворачивает. В печной трубе гул стоит неимоверный. Будто из подземного мира Буни слышно камлание Харги.  Бьёт в бубен залой шаман, тёмные силы вокруг себя собирает. Гордость ненасытную утолить хочет. Небесный мир брата своего Севеки отвоевать намерен.
Быть беде, коль два мира в один сольются, быть беде…!!! Нарастает небесный переполох…! Гремит, гудит мачеха не погода…! Нет спасения, коли на пути её встал, сметёт ветром, к земле прибьет, колючим градом исхлестает, вкрадчивым холодом тёплое сердце сдавит, словно гнётом стопудовым.
Вроде крепко прикрыл глаза Григорий да вот незадача, до сна дело так и не дошло, дремоту как рукой смело ни чего от неё не осталось. Видел ли что, аль показалось чего, этому сно-явлению объяснения Григорий не мог дать.
За окном мило улыбалось солнышко, переливаясь на стекле золотистыми капельками, медленно сползавшими в низ. На прогретых досках оконной рамы вился парок. Посвежевшее, синее небо расправилось и проникло за горизонт, очерчивая недосягаемый круг. Омытая дождём тундра вспыхнула зелёной осокой, замерцала белыми комочками смоченных пушиц, обнажилась соломинками-морщинами.   
; Дождь тёк, э…э… мокро в земле.  Сети проверить надо… час такой.
Сетуя на погоду, Григорий пытался вызывать сочувствие у  неотзывчивого двойника, вытянуть из него любой предлог, любую  отговорку, чтобы перенести проверку сетей на завтрашний день. Двойник, как и прежде, оставался безучастным и не восприимчивым к желаниям раздосадованного Григория.
С наружи послышался собачий лай, переходящий в беспомощное щенячье поскуливание. Подстраиваясь к заливистому возмущению встревоженного пса, раскричались во всё горло несносные чайки. Какофония звуков взбудоражила Григория. Не в силах пересилить раздражение Григорий громко выругался, уверенный в том, что его должны услышать, не смотря на толстые стены дома.
; Ягай, Ягай цыц! Почём горло дерёшь! У… собака!
Приказным порядком Григорий требовал восстановить утраченную тишину. Не тут-то было, доведённый до белого каления Ягай ввязался с настырными чайками в настоящую потасовку, накал страстей достиг критического предела. Григорий вскочил с пастели сунул ноги в тапочки, не вспомнив за просохшие носки. Рассерженным прапорщиком кинулся к окну на кухне, дабы задать по первое число распоясавшимся подчиненным. Протиснувшись между столом и скамейкой он прильнул к окну и застучал кулаком по стеклу привлекая к себе внимание.
; Шь…шы.., раску…дах…тались, эка вам… сейчас…
На улице вблизи разделочного стола творился безумный кавардак с привлечением двух противоборствующих сторон. Ягай отражая атаки наседающих чаек, защищал свою миску, находящуюся между столом и бочкой с питьевой водой. С утра Григорий выгреб из кастрюли в миску остатки ухи и ссыпал внутренности потрошеной стерлядки.
Ягай, с ранней зорьки блуждая по тундре  в поисках утиных гнезд, возвернулся после полудня к дому и застал жуткую картину. Распоясавшиеся, наглые пернатые воришки по очереди рассевшись у миски клевали его пайку. Возмущению Ягая не было предела, он ещё был рассержен и потому что такое посягательство происходило не в первой. Проворные чайки давненько пристрастились к воровству, соседство с зажиточным Григорием их вполне устраивало, и они не собирались менять свой уклад жизни.
Чайки, разнюхав про щедрую кормушку, постоянно тусовались вблизи дома и, ни взирая на возмущение Ягая и самого Григория мышковали с завидным упорством и неподражаемой наглостью. Без зазрения совести набивали утробу ворованной пищей.
Ягай ни как не хотел мириться с таким положением вещей и требовал возмездия. Оскалив пасть он рычал и лаял, метался в горячке отпугивая чаек, совершал стремительные скачки вверх в надеже ухватить низколетящую птицу за крыло или хвост. Увы, перевес сил был на стороне чаек. Ягай в одиночку не мог справиться с дюжиной проворных воришек «набивших себе крыло» на этом скверном поприще.
Пронырливые чайки брали верх численностью и хитростью у Ягая не было шансов справиться с ними. Пока одна чайка притворившись подранком, уводила доверчивого пса за собой, другие чайки наперегонки рвались к заветной миске.
Чайка, с серым оперением на кончиках крыльев и шее, самая шустрая и опытная из всей пернатой шайки подлета к Ягаю. Едва коснувшись его крылом, проскользнула на бреющим полете с десяток метров до деревянных ног лабаза. Ягай в истерике, судорожно, взахлёб лая, помчался за проказницей. Казалось вот-вот и возбужденный пёс нагонит чайку и впишись клыками в крыло, бросит её наземь.
Смелая чайка подлетела вплотную к лабазу, и резко набрала высоту,  взмывая над домами. Разгорячённый Ягай с наскока ударился о деревянный  лабаз и заскулив сел на задние лапы. Взахлеб, обиженный Ягай отбрехивался плаксивым повизгиванием.
В то время пока Ягай утратил контроль над ситуацией, чайки слетелись к миске и отбиваясь друг от друга крыльями хватали лакомые куски пищи.
Ягай опомнившись, помчался обратно к миске, но объевшиеся чайки, набрав высоту, уже барражировали высоко над посёлком. Те чайки, которые не успели проглотить рыбьи кишки, плюхались на крышу и спокойно трапезничали, вскрикивая от удовольствия - Кьиа…! Киья!
От беспомощности Ягай кружился вокруг полу опустошенной миски и досадливо отгавкивался, с натянутой хрипотцой как будто у него в горле застряла кость, и он не мог отхаркаться. Хитро спланированная атака чаек продолжалась несколько раз кряду пока дно эмалированной миски не забликовало солнечными зайчиками.
Потерянный Ягай поджав хвост, бродил по деревянному настилу и с укоризной поглядывал на хозяина, глядящего на него из окна. Григорий, наконец, решил прийти на помощь своему четвероногому другу, покинув удобную позицию для осмотра, он поспешил на улицу. Наружная дверь распахнулась, из проёма вывалился пунцовый от злобы Григорий, размахивая кулаками в сторону кричащих чаек.
Как не странно это подействовало, чайки враз умолкали, медленно и грациозно, будто извиняясь, спланировали к земле, и заложив вираж с набором высоты подались к протоке. Предусмотрительно, дабы не вводить хозяина Сагастыра в неуёмный гнев они расселись вблизи буя, к  которому была привязана наполовину обсохшая лодка.
; Э…ка ты..., неладной…, Ягай, не мог чё..ли хвосты им надрать… – подбодрил своего любимца Григорий.
Ягай появился в жизни Григория прошлым летом, его маленьким, несмышлёным щенком, едва открывшим глазёнки, привезли рыбаки с Быковского. Нескладный, беспомощный, с мокрой слипшейся шерстью он вызывал к себе жалость. Григорий подсадил его поближе к протопленной печи. Развёл сгущенное молоко с тёплой водой и подал на блюдце проголодавшемуся щенку. Ягай дрожа всем своим тщедушным, крохотным тельцем опустил голову в молоко и с жадностью стал поглощать вкусное питье.
Молоко пролилось и растеклось по полу. Трясущиеся лапки разъезжались на скользкой опоре, и щенок заваливался на бок. Григорий пробовал поставить его на лапы, но щенок вёл себя агрессивно, уткнув мордочку в гущу молока, он рычал по щенячьи взахлёб. Понял тогда Григорий, что щенок с характером за себя сумеет постоять.
Рыбаки, подарившие щенка в один глосс твердили, что он знаменитой на весь мир породы именуемой хаски. Увы, по прошествии рыбной путины и даже через год, отличительных признаков подтверждающих принадлежать к хаски в Ягае так и не проявилось. Он оказался обыкновенной северной лайкой, с длинными остевыми волосками, и толстым подпушком, с которым не страшны сорокоградусные морозы, действующие на пару с обжигающей позёмкой.
Григорий перевёл взгляд на протоку. Мутная с отблесками синевы речная вода, набирая ход, потекла в сторону залива. Обширная песчаная коса, идущая от острова к центру протоки, оголилась огромным плацдармом. Там где находилась лодочная пристань, образовалась бухточка оконтуренная полукруглым меляком. Если час тому назад лодку, стоящую на бую можно было заметь из окна дома, то теперь она скрывалась за двух метровым береговым обрывом.   
; Вода ушёл. Эка ты…, пора уже.
С досадой на суетную жизнь пожаловался инертному и меланхоличному двойнику Григорий. Реакции не последовало. Молчаливый двойник ни чем не выдал своего отношения к тому, что происходило в не зоны его интересов.
Делать было нечего сети на плаву, их надо проверять, иначе пойманная рыба пропадёт, затухнет в тёплой воде. Если бы это было в зимнюю пору, тогда можно было один раз в три дня сети проверять, но не сейчас, достаточно одних суток полежать в воде задохнувшейся рыбе, и она протухнет, будет отдавать душком. Григорий усилием воли скрутил в бараний рог ленные мысли,  уводящие в сторону от главной линии жизни, и утвердительно закивал головой.
; Всё Ягай… за рыба едем.. сеть трусить…
Ягай, как ни кто другой, с полуслова понимал хозяина, невзирая на врождённое разноязычье. Извергая бурю радостных чувств Ягай игриво закрутился вокруг Григория и обдал любимого хозяина продолжительным задиристым лаем. Григорий вернулся в дом, предусмотрительно закрыв дверь перед самым носом назойливого пса. Хорошая собака должна жить на улице, не привыкать к теплу - считал опытный собаковод. Ягой допускался в дом только в экстремальном случае, когда снежный буран на улице или пятидесяти градусный мороз тундру выстуживает. В остальных ситуациях поблажек Ягаю не было.
Специальной одежды, будь то вейдерсы с уникальной дышащей микропорой, непромокаемый комбинезон для рыбаков или обыкновенного дождевика у Григория не имелось. Его бесхитростная амуниция состояла из  куртки с оторванной молнией, вместо неё были пришиты пуговицы, вязаной шапочки, растянутой колпаком и болотников, несших на себе неимоверное число клееных латок.
Облачившись в униформу «Сагастырской заставы» Григорий  вышел на свет божий с хитроватой улыбочкой на лице, как у того рыбака заведомо делящего не пойманную рыбу. Ягай таскавший по деревянному настилу вяленую омулевую голову бросил её и повизгивал от счастья кинулся на грудь хозяину. Григорий не успел опомниться, как Ягай лизнул в подбородок, и кинулся опрометью к берегу, гулко стуча лапами по деревянному коробу.
; Эко ты  - выговорил смущённый Григорий.
Подойдя к разделочному столу, он нагнулся, вытянул из-под него мешок, скрутил его и сунул под мышку. Довольный рыбак поплёлся вслед за Ягаем, заставляя деревянные доски короба прогибаться и хлюпать в жиже небольших лужиц. Короткий и узкий короб закончился, далее повела раскисшая в грязи тропинка, петляющая вблизи развалин бревенчатого дома.
На краю берегового обрыва Григорий замедлил шаг и приноравливаясь к крутому спуску по овражистой расщелине, боком скатился в низ.
Прибрежная зона острова находилась под воздействием приливно-отливных течений и таяния вечной мерзлоты. За последние десять лет берег  отступил вглубь острова на восемь метров. Находившийся рядом с берегом дом в прошлом году развалился и съехал в протоку. От него осталась гора строительного мусора, развороченные брусья, разбитые стёкла, осыпанная штукатурка и бревенчатый остов, выложенный колодцем.
Туматская протока отхватила у острова солидный клочок земли. Передовые хозяйственные постройки в настоящее время нависли над обрывом. Ровные стены, крыши и фрамуги искривило. Дома разваливались, готовые в любое мгновение сорваться вниз.
На всём протяжении крутосвального берега виднелись бревенчатые завалы.  Из песка торчали доски с гвоздями, кованые скобы, битое стекло и развалившаяся мебель. Берег напоминал городскую свалку, где мусор не сжигался и не закапывался, а подвергался естественной переработке и гниению под открытым небом. Прежде чем сделать шаг по берегу нужно было внимательно осмотреться, чтобы не наколоться на гвоздь или разрезать болотник.
Зыбучий песок увлёк Григория к подножию обрыва. Григорий, размахивая руками, словно начинающий горнолыжник скатился с горки. Восстановил равновесие и направился к бревну, торчащему стволом пушки из-под дернового навеса. От бревна-пушки тянулась верёвка, вязавшаяся к  кормовой уключине лодки.
Морской отлив обнажил песчаное дно бухточки, значительно урезав её в размерах. Лодка обсохла транцем и частично зарылась в мокрый засасывающий песок. Григорий откатил болотники и проследовал по вязкой жиже к лодке. Освободившись от швартовочного фала, он принялся раскачивать тяжелую лодку. Когда под ней захлюпала вода, Григорий навалившись, резким движением тела столкнул её на глубину. Суденышко утратило тяжесть и заколыхалось на волнах пустотелым поплавком.
Клепанная из дюрали лодка со звучным названием «Прогресс-4» выглядела старой и потрёпанной посудиной, раритетом до которого ни как не доходили руки, что бы она вновь смогла воссиять в своём индивидуальном  великолепии.
Лопнувший в нескольких местах плекс на лобовом стекле был заштопан лесочными нитями. Там где по стеклу скользила щётка ручного дворника, вырисовался мутный непроглядный конус. Разглядеть, что-либо сквозь ветровое стекло, было не возможно. Вместо мягких заводских сидушек, красовалась доска прикреплённая болтикам к противостоящим стрингерам.
Хлипкие пайолы из многослойной фанеры покоробило от влаги, смыло дождём заводскую краску. Пайолы покрылись слоем грязи вперемешку с рыбьей чешуёй, запёкшейся кровью и речным илом. Несмотря на некоторые недочёты, лодка обладала необходимым запасом прочности, чтобы выезжать на ней в трёх бальных шторм без опасения утонуть. К тому же жизнь пассажиров страховалась спасательным кругом, прикреплённым к бардачку, в носовой части лодки. На красной поверхности круга отчетливо просматривалась надпись «Эридан». 
Внутренне беспокойство за свою жизнь у Григория могло возникнуть только по одно причине - подвесной лодочный двигатель «Вихрь 30». Доисторический мотор, поставленный на конвейер в далекие восьмидесятые года, выкатал моторесурс на двести процентов. Каждый раз, когда Григорий покидал Сагастырскую гавань и направился в залив, он молил всех духов, так или иначе отвечающих за северную тундру смилостивиться и не дать мотору заглохнуть. И надо сказать искренняя мольба Григория необъяснимым способом действовала на хандривший двигатель. Порою, он чихал, работая на скверном топливе, чадил и дымил, когда моторное масло обладало низким качеством, троил, когда сгоревшие электроды на свечах отказывали выдавать искру и всё же двигатель всегда привозил Григория к родному острову.
Григорий, перекинув ногу через высокий борт, залез в лодку, кряхтя и пыхтя словно старик. Взявшись за длинный шест, он оттолкнулся от дна и направил нос по центру протоки,  и тут опомнившись, громко позвал своего четверного друга:
; Ягай!
Ягай пребывая в панике, полагал, что его предали и не берут с собой. Он метался по берегу и непростительно для взрослого пса поскуливал обиженным щенком. Григорий хлопнул ладошкой по борту, призывая Ягая к действию. Верного пса не стоило упрашивать, он кинулся в воду и бесстрашно поплыл на глубину за удаляющейся лодкой подхваченной течением. Ягай, не ощущая под лапами опоры в панике загрёб быстрее сокращая дистанцию.  Григорий, подначивая пса, позвал его несколько раз:
; Ягай, Ягай…! Эка ты…, давай греби.
Ягай догнал лодку и беспомощно заскрёб когтями по борту, забраться внутрь он ни как не мог, тогда Григорий перегнулся, схватил пса руками за шкуру и затащил в кокпит. Ягай не дожидаясь команды, заскочил на узкий борт и, перепрыгнув через ветровое стекло, оказался на носу. Обтрусившись так, что на Григория полетели фонтанчиком брызги сел на задние лапы, прижавшись телом к металлу.
Капитан убедившись, что пассажир занял предписанное место, повернулся к мотору. Отличия лодочного мотора от автомобильного, весьма разительны и своеобразны. Чтобы запустить лодочный двигатель необходимо закачать бензин в карбюратор, используя резиновую грушу, после этого закрепить на маховике веревку, именуемую у лодочников матусок, продёрнуть несколько раз, что бензин засосало в цилиндры. Вся эта операция проводиться на шаткой опоре, так как лодку раскачивает.
 После продергивания, в карбюратор закачивают грушей ещё порцию бензина, и тогда резко дергают за матусок. Если двигатель не заводиться тогда ему дают в рыло. Не упаси господь…, его не бьют кулаком или подошвой тяжелого сапога. Дать в рыло - означает вытянуть резиновый шланг со штуцера и грушей влить бензин напрямую в диффузор карбюратора. После чего намотав матусок на моховик дергают, и… как правило двигатель «Вихрь 30» заводиться ошалело ревя на высоких оборотах.
Григорий как опытный лодочник провёл все эти манипуляции, после чего двигатель зашёлся стальным рёвом. Он трясся, вибрировал и стучал о корпус лодки поддоном. Это была настоящая какофония  разно тембровых звуков положительно влияющих на настроение капитана, ибо самое главное для него было то, что мотор исправен и готов работе.
Обрадованный Григорий крутанул ручкой газа до упора, поддавая жару  и без того взвинченного до предала оборотов, двигателю. Из стального тела послышалось визжание, металлический стук, из-под воды вырвались газовые бульбы, рассевающиеся дымным завесом.
Речной извозчик сбавил обороты до минимума, нажал на рычажок переключателя скорости и моментально поддал газу, чтобы двигатель не заглох. Лодка задрала нос к небу, а транец ушёл под воду, за кормой потянулся огромный бурун. Неожиданно лодка застопорилась, зарылась носом в воду и цирковой лошадкой побежала по кругу.
Испуганный Ягай перепрыгнул через ветровое стекло в кокпит. Григорий по инерции полетел вперёд на Ягая, сбивая его с лап. Бедный пёс  решив, что наступил судный час, и хозяин счёл нужным распрощаться с ним,  взвыл от боли и горечи так жалобно, что на миг Григорию показалось, что сейчас Ягай на человеческом языке попросит у него снисхождения и прощения за неведомые грехи.
Неуправляемая лодка взбрыкивала необъезженным мустангом,  зарывалась в собственной волне, заваливалась с борта на борт. Григорий на коленках подполз к двигателю и на ощупь нажал кнопку стоп. Исполнительный двигатель сию же секунду заглох, лодка выровнялась, продолжая слегка покачиваться. И тут Григория прорвало, испуг и переживания вылились в безудержный смех.
; Эка ты…, буй забыл отцепить, Ягай подсказать, что ли забыл…!!!
Затаившись под сидушкой, Ягай и скулить, боялся, не ведая, что ещё выкинет непредсказуемый и странный хозяин, что ещё, от него можно ожидать. Устав смеяться Григорий глубоким выдохом выдавил из себя остатки веселья и принялся исправлять допущенные ошибки.
Глиссирующая лодка неслась вдоль берега на минимальной дистанции, описывая изгибы кривого берега. Бесстрашный капитан, уподобившись бесшабашному гонщику, не ведающему запреты на скоростной режим, уверенно маневрировал вблизи притопленных кос.
 Волна, вырвавшаяся из-под лодки, закручивалась пенным гребнем, провожая неистового наездника ядовитым, раздражительным шипением.
Хлесткий ветер сдувал с набегавших волн пылевую взвесь и кидал её в лицо отчаянному гонщику. Ветровое стекло не защищало Григория от напирающего воздушного потока, ударявшего ему в грудь.
У лодки не имелось дистанционного управления, Григорий сидел рядом с транцем, удерживая рукой поворотный румпель двигателя. Воздушный вихрь врывался не только с верха, но и с бортов. Григорий, привыкший к ветровым ущемлениям, не замечал неудобства, ему было наплевать на ледяные лобзания ветра.
Григорию доставляла радость лихая гонка. Невольно он подкручивал газ, но рукоятка и так находилась в крайнем положении, двигатель работал на пределе возможных сил. Недоумевающий гонщик искоса поглядывал на двигатель, пологая, что стальной мул ленится и отказывается быстрее крутиться кривошипно-шатунным механизмом.
Ягай наоборот, не разделял взгляды хозяина на скорость. Скачущая по волнам лодка выводила его из себя, он намеревался при случае выпрыгнуть из лодки и вплавь добираться до берега, но живые воспоминания о холодной воде Туматской протоки заставляли его, поджав хвост оставаться на месте, с достоинством мириться с ненавистной участью пса-морехода.
Извилистый берег острова лущился на огромные земляные комья. Сагастыр распадался, из года в год, уменьшаясь в размерах. Туматская протока подтаивала мерзлотную основу острова. Растворяла в относительно тёплой воде смерзшийся песок и глину.
Протока за мысом повернула на север к заливу, высокий берег пошёл на спад, расходясь песчаным наносником. Территория острова благодаря береговому понижению была видна как на ладони - ветхие дома посёлка собрались на дальнем конце острова тёмными пятнами. Над домами кружили белыми галочками воришки-чайки. В отсутствии Григория они безраздельно хозяйничали в его вотчине, наплевав на приличия и добрососедские отношения. От глазастого кормчего не ускользнула стайка чёрных гусей взмывших над тундровым озерком. Рёв двигателя всполошил гусей, и они в беспорядочном строю понеслись вглубь острова, досадливо гогоча промеж собой.
Полыхающий солнечный диск перекачивал с просторной тундры на протоку и застопорился на выходе в открытый залив. Слепящие лучи били по глазам Григорию, заставляя его щуриться, из-под лобья, украдкой глядеть по курсу мчащейся по волнам лодки.
Низко летящие тучи накатывались на островную территорию, очищая путь к стылому Ледовитому океану. Разрозненные тучи походили на горы с мрачно-тёмной подошвой и воздушно-перьевыми вершинными, притрушенными белоснежной переновой.
Впереди раскрылось раздольное небо, залитое бледной лазурью, теряющей цветность благодаря холодному, непрогретому воздуху Арктики.
Григорий из опасения посадить суденышко на мель увеличил дистанцию с берегом, подходить ближе к измельчавшему берегу было опасно. Протока ощетинилась песчаными островками и затяжными косами, тянущимися множественными ответвлениями от берега. От Григория требовалось доскональное знание фарватера меняющегося от ледохода к ледоходу. Русло протоки под воздействием напирающего льда постоянно менялось. Григорий помнил все коварные мели, скрытые песчаные перекаты и закупоренные заливчики с хитроумным лабиринтом проток ответвлений и стариц.
Туматская протока расширилась, левый берег потянулся к горизонту, уступая место глянцево-синим отблеском речной поверхности. И вскоре превратился в серую размытую полоску, слившуюся с лазурным ободом недосягаемых небес.
Ветер барей расправив крылья над раздольной равниной залива задул сильнее. Порыв крепчающего ветра срывал пенные хлопья с взлохмаченных волн и будто снежными зарядами пурги веял их по воздуху.
Волнение протоки приобрело, признаки шторма, волны обуглились чёрно-фиолетовыми ожогами в проваливающихся седловинах. Гребни становились всё круче и круче, лодка взбиралась на макушку заваливающегося вала и бросалась вниз, устремляясь по крутопадающему водяному скату.
Григорий сбавил ход и пошёл галсами, подстраиваясь под напирающую волну способную перевернуть лодку. Мощный накат волны, вставшей дыбом, захлестывал нос лодки, вода билась в ветровое стекло и скатывалась по бортам. Часть ледяной воды проникала в кокпит, орошая солоноватыми брызгами бесстрашного капитана и трухнувшего Ягая.
Григорий посуровел лицом сомкнул губы, свёл брови к переносице, рука крепко сжимала поворотный румпель двигателя. Бесновавшиеся волны заливали транец, намочив рукав куртки. От напряжения и холода пальцы побелели, мышцы стягивало судорогой.  Лодка металась в агонии её трясло, и колотило в нервном припадке. Пустотелый рундук гудел надрывным плачем, провоцируя в сердце предательскую неуверенность.
Справа по борту возникло конусное очертание приближающегося берега, Григорий сбавил ход до минимума и маневрирую между волн, направил лодку к приметному месту. Черный отвесный берег разошёлся, отворяя доступ к спокойному и тихому заливчику, защищенному от северного ветра.
Волны разгладились, за бортом растёкся остаточной рябью пугливого ветерка умиротворено-покойный штиль. Земляной вал принимал на себя удары беспощадного шторма. С облысевшей макушки двух метрового берега срывался песок и подхваченный вихрем, разносился по заливчику светло-оранжевой пылевой завесой. У подножия берега в обескураженном замешательстве плескалась дрожащая волна, отражая зеркальными полосками искажённые небеса.
У мыска на разделительной линии беснующегося шторма и затишком укромного заливчика сверкнула донышком пластиковая бутылка. Григорий описав кругу стал медленно подбираться к поплавку гася инерцию движущейся лодку. В результате изменения скоростных режимов лодка утратила курсовую устойчивость, она рыскала, уводила то влево, то вправо. Григорий закладывал румпель до отказа, ударяя им о звучный дюралевый транец.
Когда до пластиковой бутылки, скрытой воде на половину, оставалось не более пяти метров, Григорий выключил двигатель. Перевалившись через борт, он протянулся к ней, по инерции лодка проскользила пару метров и остановились. Григорий едва касался кончиками пальцев буйка. Ветер, поддувающий из-за спины берегового вала, относил лодку от бутылки. Кряхтя и серчая с каждой секундой, Григорий загрёб руками, баламуча воду малолетним несмышленышем.
Пластиковая бутылка находилась на границе подводного течения протоки и затишков островкового заливчика. На поверхности возникали закрученные водяные разводы, бутылку кидало течением то в одну, то в другую сторону. Неожиданно она сама рванулась к Григорию прямо в руки. Рыбак, улучив момент, схватил буёк. Бутылка сжалась, издавая характерный пластиковый хруст.
К горлышку бутылки вязалась веревка, уходящая натянутой струной в бездонную глубину. Удерживая равновесие на колышущейся лодке, Григорий встал в полный рост, широко расставив ноги. Для надёжности, одной коленкой он навалился на борт. Быстро и ловко перебирая руками дошёл по веревке до сети. Скрученная берестяная балберка легла в его ладошку. Взволнованный рыбак с нескрываемым любопытством вглядывался в мутную воду откуда проявлялись клетчатые ячейки капроновой сети. Не сдерживая эмоции, Григорий хлюпал сопливым носом. Первые пять наплавов не принесли ни каких результатов. Перебирая сеть, Григорий приподнял её над собой, на нижней верёвке показалась кольцевые грузила. Чтобы сбросить ил, опутавший нити, Григорий рьяно затрусил сеть, затем опустил её в воду, подбираясь к следующей балберке.
; Эгэ… о как… хорошо… туутчах… поймался… большой… 
С гордостью сообщил радостную весть своему двойнику счастливый Григорий. Тот не подал и виду, как и всегда, отмолчался, не вникая в суть происходящих событий. Григорий стоял на своём, пытаясь красивыми словами и демонстрацией семи килограммовой нельмы разговорить инертного собеседника.
; Солить буду… жирный туутчах поймался…, сладко будет есть…, эка хорошо.
Вдохновлённый Григорий сам того не ожидая, сказал больше слов чем обычно. Настроенный на оптимистический лад, он продолжил:
; Ягай что не радуешься, эка… непутевый собака.
Толстая, обсыпанная серебристыми чешуйками нельма, запуталась в сети намертво. Заострённая голова проскочила в крупную ячею. Тонкая капроновая нить перехлестнулась за жабрами, оставив белые следы сорванной чешуи.
Попавшая в сеть рыбина отчаянно трепыхалась, пыталась освободиться от затягивающейся петли. Пару раз она провернулась и попала в мешок, тем самым ещё больше обездвижила себя. Григорий затащил сеть вместе с нельмой в лодку и кинул на пайолы. Рыба забилась по дереву липким хвостом покрытым слизью. Григорий усмирил её ударом кулака по голове.  Ягай предчувствуя отличную трапезу, подсунулся ближе и облизался, с его пасти свисала струйка слюны.
Ягай незаметно для Григория теснился к сети не в силах перебороть щенячье ликование, смешно и звучно повизгивал. Григорий прокрутил  несколько раз рыбу, запутавшуюся в мешке, когда хвост выпал из сетевого плена, поддел у жабр натянутую нить и стал спускать её по голове, освобождая бездыханную нельму.
Покончив с нельмой Григория пхнул её носком болотника к свободному борту и принялся дальше проверять сеть балберку за балберкой.  Нижняя часть сети у колец замулилась и обросла илом, за нити зацепились сгнившие листья, веточки, разложившийся мох и зеленые водоросли, похожие на сопли. Григорий натянул сеть и затрусил её, но мусор накрепко приклеился и присосался к нитям.
; Эка… чистить надо... снимать будем… - раздосадовано заключил рыбак.
И тут его помрачневшее лицо вновь осветилась обаятельной улыбкой - насколько мог позволить себе коренной северянин. Из воды проявился узкий нос осетра таких размеров, о которых из-за провокаций и зависти возникающей у конкурирующей стороны лучше помалкивать, чтобы не дай Бог не сглазить удачу. Вокруг осетра, в довесок, зацепилось за сетку с десяток полярных камбал, размерами с две распрямленные ладошки. В иле зашевелились морские рачки похожие на большущих тараканов, цветом оранжево-зелёных водорослей.
; Эка ты… большой хатыыс… в ледник ложить надо… строганину будем есть Ягай.
Услышав свою кличку Ягай чуть было не упал в обморок от нахлынувших чувств. Воришки чайки, укравшие обед оставили его голодным, и теперь бедная собака еле сдерживалась, чтобы не наброситься на аппетитную рыбу.
Живучий осётр старался высвободиться крутился ужом, ещё больше запутываясь в сети. Спинные шипы нанизали на себя словно гребенка множество нитей завязанных узелками. Мощный хвост порвал в нескольких местах ячею и вывалился из сетевого мешка.
Григорий с трудом заволок десяти килограммового осетра в лодку. Сеть, облепленная мусором, камбалами, илом и рачками поддалась не сразу, Григорию потребовалось приложить недюжие усилия. Лодка накренилась, едва не зачерпнув бортом воду.  Осетр, оказавшись на суше, стал брыкаться. Григорий бросили натянутую сеть, резавшую руки.
Нижняя посадочная верёвка натянулась и прижала осетра к борту, ещё больше накренив лодку. Тогда Григорий принялся затаскивать груз, чтобы уменьшить натяжение сети. Поначалу он решил порвать сеть выпутать рыбу струсить лишний груз, камбал, рачков и бородатый ил, но ситуация изменилась, и он решил снять сеть вместе с рыбой и мусором.
Залюбовался Абасы жизнерадостной картиной сидя на краю земляного вала. Страсть как хотелось ему хатыыса в руках подержать, ощутить мощь в упругом хвосте дивной рыбины.
Скинул седовласый шаман капор, голову прохладному ветру подставляя. По взгорочке столбом пыль понеслась, да ту же в заливчике и рассеялась, на воду сорванные былинки положа. Растрепал ветерок нечесаные кудри старика. По чистому небу перистые облака перышками полетели.
Ухмыляется Абасы руки потирает, глядит на богатства речные. Тутчах, вишь какой жирный условился, дрожит как студень едва возьмешь его в руки. На том месте, где он лежал слизь жирной лужицей собралась. Весело старику, в глазах ясные искорки заблестели. По тихому заливчику солнце отражённой радугой проскочило, волной умылось и рассыпалось под тёмным берегом, золотистыми бликами озарило.
Рядом олени в упряжке боталами брякают - дзинь… дзинь… Бьются медные полоски друг о друга - дзинь… дзинь… И кажется будто солнечные лучи падают на землю, разбиваются колотым льдом переливно и звонко.
Замотал головой упрямый олень ещё звонче взыграли боталы на шее рогатого. Зашипел, зацыкал на него Абасы приструнить непокорного хочет. На открытой протоке за чёрной стеной земли ветер взвыл, горбатые спины крутым волнам взмыливая. Пронёсся озорник мимо старика в угоду поддакивая, с его губ недовольное шипение срывая и в дальнюю тундру разнося.
Притаились испуганные олени легли на зелёную травку, рогатые головы, высоко поднявши, насторожено на Абасы поглядывая. А старик потешается, смотрит, не насмотрится на Григория как тот с непокорным хатыысом управляется, из глубины сеть вытаскивает да неприглядных рачков обратно в воду скидывает.
Хорошо на душе у Абасы, раскинул длиннополую парку на взъерошенный ветром тундровой ковер, уволился на спину выдохнул свистяще и протяжно.
Облака те, что к югу аргишить надумали, низко плелись друг за другом над холодной протокой. Едва достигнув прогретой земли, поднимались на восходящих потоках вверх. Зачарованный Абасы с лукавым прищуром следил за расперившимися облаками, описывающими согнутую дугу над ним.
Засмеялся от сердца шаман, редкие зубы, обнажая и губы обветренные и пошелушившиеся, будто пористая кора у старой лиственницы.
Хорошо привольно в тундре когда погода сама с собой не спорит, в ладах с успокоившимся севером находиться…, и вдруг чёрной тенью плохое предчувствие не сердце светящуюся радость заслонило…, не по себе стало мнительному старику, опасность почувствовал.
 Одёрнул Григорий ладошку, уколовшись об острый шип осетра, но не поэтому ослабела рука у рыбака. Смутное опасение пронеслось по спине мурашками, а на сердце неуютным холодком отозвалось тем самым, сковывающим, подавляющим спокойствие.
У Григория нарастала необъяснимая тревога, он ощутил вспотевшим  затылком, что на него смотрят, за ним следят,  кто-то чужой, сулящий одни лишь расстройства, сверлит острым взглядом.
Краем глаза Григорий уловил, как Ягай весь сжался, стал пугливо озираться по сторонам. Не желая приближать неизвестное будущее, Григорий медленно и неохотно повернул голову к тёмному береговому скосу и замер, в оцепенении боясь пошевелиться.
; Бёрё – прошептали чуть раскрывшиеся губы.
Пульсирующее течение Туматской протоки и закрученный вихрь, вылетающий из-за береговой стенки, прибивали лодку к берегу. Груз, привязанный к сети, был поднят и поэтом лодка, беспрепятственно поддалась напору двух стихий. Как назло не управляемую лодку подтаскивало к тому месту, где на трёх метровом возвышении отчетливо просматривался силуэт огромного волка на фоне поблёкшего неба.
Подмытый мерзлотный берег был крут, лодку развернуло транцем и острый угол борта уперся в рыхлый грунт. Её потащила вдоль береговой стенки, на осыпающейся круче остался срезанный след борозды.
Вскарабкаться вверх было бы сложно, а вот спрыгнуть к лодке не составляло труда. Григорий понимал, нужно было браться за весла и уходить от опасности, но он ни чего не мог собой поделать, он стоял как вкопанный, зажав в ладошке копошащихся морских рачков.
На краю уступа в упор, разглядывал Григория могучий свирепый зверь. Его взгляд, ни чего не выражающий, стеклянный, застывший, окаменевший наводил ужас. Волк не проявлял агрессии, не скалился, не рычал, хвост был опущен, кончик загнут к верху. Но его взгляд рождал у Григория испуг, ноги невольно сгибались, как будто перед ним стоял сам повелеть судьбы.
 Григорий выдержал первый оценивающий взгляд безбоязненного зверя. С годами, прожитыми на обездоленном Сагастыре в экстремальных условиях, он перешагнул через разделительный барьер, когда за свою жизнь приходиться драться до крови.
Интуитивно он доверился судьбе, одинаково ожидая от неё, как и милость, так и вероломства и коварства. Григорий, конечно, испытывал страх, но он был запрятан глубоко внутри, чтобы вылезти наружу и полностью овладеть мягкотелым человеком  Григорий готов был смириться с любой участью уготовленной ему провидением, жадным до сцен кровопролития и людской горечи. Рыбак демонстративно бросил зудящих в ладошке морских рачков в воду, не отрывая глаз от кровожадного бёрё.
Зверь повёл головой в сторону коротких волн расходившихся кольцами от центра, куда попадали рачки. Григорию показалось, что зверь страшно устал и также как и он зрит на мир притупленным, безразличным взглядом, близоруким до далёкой надежды. Но лишь на миг показалось Григорию слабина скользнувшая по морде хищника.
Зверь склонил голову к земле и поскрёб мощной лапой по краю земляного навеса. Мокрые комья земли скатилась вниз, застучали по борту лодки, увлекая за собой песчаную осыпь. Зверь словно выжидал, решая для себя напасть или повременить отложить встречу с судьбой.
Он выжидал…, что его удерживало от броска, не известно. Возможно, перед боем он, по согласованному порядку демонстрировал чужаку своё присутствие, заявлял претензии на право владеть крохотной территорией жизни уместившейся на неразделённом Сагастыре.
Григорий, как и бёрё, выжидал, полагаясь на течение времени способное развести по сторонам две агрессивные неуживчивые натуры, столкнувшиеся на узкой тропе лоб в лоб.
Ягай беспомощно и трусливо заскулил, выдавая зверю своё присутствие, хотя матёрый бёрё давно уловил его мускусные кисловатые  запахи и воспринимал Григория и Ягая за единое целое за кровных врагов.
Зверь оскалился, обнажая верхние клыки заточенные, длинные выражающие силу, неистовое буйство - саму смерть. Хвост приподнялся,  шерсть вокруг шеи заиграла рельефной мускулатурой. Остевые волоски на холке встали дыбом. Уши поднялись торчмя, развернулись по направлению скулящих взвизгов Ягая. В панике, полостью осознавая, что происходит Ягай, пятился задом под ветровое стекло.
Григорий потянулся рукой к поясу, на котором висел охотничий нож. Зверь, интуитивно предупреждая намерения врага, вжался в землю, напряг лапы. Жёлтые глаза обжигали близким пламенем дикой, звериной ненависти.
От закипающей злобы бёрё зарычал, чёрная губа поднялась, обнажая красные десна, поблескивающие слюной. Острые когти вонзились в рыхлую проминающуюся землю. Белый ободок вокруг глаз собрался узкой щелью как будто из-под лобья из тёмных ниш смотрели святящиеся глаза.
Ещё ни разу Григорию не доводилось так близко видеть кровожадного волка, пристально, с рабской покорностью страху, смотреть ему в глаза.
Собаки, так не смотрят на человека, даже если они и заходятся оглашенным лаем, распознав чужака. Если нападает разъярённая собака то это происходит с оглядкой, лукавством и хитрецой. Уловив настропалённым чутьём равноценную силу, собака отступит, подожмёт хвост, забежит за спину и будет отгавкиваться, не признавая поражение.
Дикий зверь всем своим видом выказывал превосходство и отличительное спокойствие присущее опытному охотнику. К развязке его вело умение и опыт преследователя, накопленный жизнью в тундре. По сравнению со своими одомашненными сородичами в его поведении угадывалась не подвластная пониманию человека, осмысленность.
Намеренья зверя были высказаны. Григорий полностью и однозначно принял вызов. Между соперниками не оставалось недомолвок. У каждого на кон была поставлена жизнь, иной разменной монеты не имелось.
Григорий редко пользовался ружьём, оставляя его висеть дома на гвоздике, вбитом в бревенчатую стену. У него и мысли не возникало брать его собой на проверку сетей. Диких уток и гусей в дельте хватало, недаром они слетались сюда на гнёзда.
Ставить профиля, подманивать пернатую дичь манком или лазить по заболоченной тундре ради такой добычи ему не нравилось. С него хватало и щедрой реки способной прокормить и отложить запасы на зиму.
Редко отъезжая на шестьдесят, восемьдесят километров от Сагастыра он для уверенности брал дробовик. И тогда при случае мог подстрелить ленного гуся меняющего оперение или повалить на землю метким выстрелом сокжоя. Такие эпизоды с удачной охотой были крайне редки, их можно было пересчитать на пальцах. Назвать Григория охотником было бы ошибочно, он и сам ни когда не признавал за собой права так именоваться. Ему достаточно было иного прозвища - таёна, бригадира рыбаков признанного лидера уважаемого и почитаемого человека как его окрестили заезжие гости из посёлка Быковский.
       В эту минуту близкой опасности он очень пожалел, что его старенький дробовик сейчас не с ним. Если бы в эту секунду он был у него в руках, то злому бёрё пришлось бы туго. У Григория не подрагивали бы предательски ноги, и он не ощущал теплоту в немеющих мышцах.
Григорий запястьем дотронулся до куртки, под подолом на поясе находился нож, единственный и надёжный аргумент способный перевесить чашу весов в пользу Григория. Ощутив под ладошкой скруглённую ручку, Григорий облегчено выдохнул и медленно, дабы не провоцировать настороженного волка стал приподымать подол куртки.
Зверь был на чеку, он внимательно следил за каждым движением врага.  Бёрё выгнулся, прижал голову к земле, уши отвернул назад и приподнялся на задние лапы. Переминаясь, стал готовиться к прыжку.
Григорий застыл, боясь пошевелиться. Грозный зверь парализовал,  подчинил волю и сознание выбранной жертвы. Непредвиденная, смертельно опасная встреча затягивалась. Замершее время растянуло секунды в тянущиеся, не подконтрольные промежутки времени. У Григория затекли ноги, неприятно до боли скручивало судорогой поясницу. По лбу стекали холодные капли пота. В ушах стоял высокий звон, в глазах от напряжения и прилива крови помутнело.
Не Григорий, не человек наделённый интеллектом, воспитанный на героизме предков, а зверь, дикий житель тундры решил за обоих исход встречи.
Бёрё поднял голову к высокому небу, сел на задние лапы, вытянул морду и, прижавши уши к шее взвыл…, трудно…, протяжно…, используя басовую ноту тяжёлого внутреннего надрыва, как будто в глубине звериной души раскалывалось что-то, на части, на половинки…
; УУый….УУ….у…!!
Шквалистый ветер, серчающий от минуты к минуте с горделивым свистом ворвался в укромный затишек, но услышав устрашающую мелодию бёрё, сник, опрокинулся и забился в тесную мерзлотную нишу обваливающегося берега.
Григорий непроизвольно вздрогнул от такого отчаянного, заунывного откровения. Что-то оборвалось в душе Григория, словно эта тоскливая исповедь волка-одиночки, звучала в унисон с его внутренним переживанием и разочарованием.
Зверь неожиданно оборвал на недосказанном слоге пылкую отповедь и, пригнувши голову к земле, лёгкой трусцой засеменил вглубь острова. Он даже не глянул в сторону Григория хотя бы из осторожности, дабы отследить поведение соперника, он ощущал своё превосходство, пренебрегая испуганной жертвой.
Пребывая в полнейшем смятении, Григорий стоял не живой не мёртвый. К тыльной стороне ладони что-то прикоснулась, тёплое, мягкое и влажное. Григорий глянул вниз, Ягай прижавшись к болотнику, лизал его руку толи из благодарности, толи из-за рыбьей слизи, налипшей на руки хозяина. Хвост ластившегося пса ёрзал по грязным паёлам, цепляя на ворсинки подсохший ил.
Григорий очнулся от забытья, машинально в расстроенных чувствах вытащил из воды сеть вместе с рыбой, сгреб её и пихнул к ближе транцу, что бы стекала вода.
 В прояснявшемся искрометными моментами, беспамятстве, не отдавая отчёт себе в том, что делает Григорий, подрулил к посёлку, привязал лодку к бую и отпихнул на глубину. Пребывая в потерянном состоянии, он забыл про сеть, про рыбу, про чаек, бросившихся в крутом пике к неохраняемой добыче. Григорий медленно поплёлся к дому, заговаривая сам собой на каркающем, вороньем языке как когда-то говаривал старый дед Ботагай, используя древние наречия предков.
Перебирая непослушными ногами по коробу, идущему от берега узкой тропкой, он видел перед собой, только лишь свой дом, уютный, тёплый, защищённый со всех сторон надёжными стенами. Его страх перед матёрым хищником не был столь велик и губителен что бы впасть в глубокую и не выводную депрессию. Внезапное появление зверя, сбило с толку, ему не верилось, что кто-то ещё, кроме него самого, может претендовать на этот клочок тундры.
Прямо текущая, без скачков, затворническая жизнь убедила его в тихом благополучии, сопровождающем его до конца дней. Григорий и предположить не мог, что кто-то неведомый, опасный, может поселиться рядом и стать соперником. Теперь при каждом столкновении он вынужден будет не щадя живота своего драться за право находиться под солнцем.
Хозяин Сагастыра, сколько помнил себя, ни когда не ощущал похожего чувства. Ходил ли он по тонкому припаю при ледоставе, терялся ли в пути, когда накинувшаяся на тундру пурга скрывала горизонты, и смешивала завьюженное небо с заснеженной землёй. Проваливался ли в полынью во время подвижки льда. Замерзал ли, когда холодный и голодный двое суток добирался к дому, оставив сломанный снегоход на дальней поварни Илин-Хоюктах. Он всегда ощущал, что находиться в пределах родного и безопасного крова.
До встречи с бёрё о был полноправным хозяином, теперь всё изменилось. Мироустройство и уклад жизни затворника рухнули в бездну  непонимания, не принятия происходящего. Ему предстояло ввязаться в ожесточённую схватку, за то место, которое он считал своим, где он правил и верховодил безраздельно.
Григорий грузно ввалился в тёплые сени, сквознув острым взглядом по тёмным углам комнат. Сел на скамейку, примыкающую к освещённому окну. Дрова в буржуйке прогорели, но удерживающийся внутри металлических стенок жар продолжал плодоносить, рождая доброе, манящее тепло.
Теплота подействовала расслабляюще, Григорий несколько успокоился. На скуластом лице вновь отразилась апатичность присущая коренным народам крайнего севера. Невыразительная мимика упрятала, сжала внутри переживания и эмоции.
С какое-то неопределённое время Григорий полулежал, расставивши ноги и навалившись спиной на выпирающий подоконник. Потупившийся взгляд был направлен в неопределенную точку, находящуюся на противоположной стене, а может и дальше, за ней, на безбрежье оголённой тундры.
Не картинка, запечатлевшаяся перед глазами Григория, определяла реальность, а мысли и воображение высвечивали подлинность происходящего, не зависящего ни от пространства, ни от времени.
Встрепенувшиеся мысли бес конца, из круга в круг вычерчивали на пустом фоне комбинации бесчисленных вариантов настоящего, основывающегося на произошедших событиях.
Пребывая в плену заката взмыленное солнце, припало к сглаженной ветрами тундре. Косые лучи, струящиеся по касательной линии, удлинили и размножили тени образовавшиеся на территории посёлка.
В окне, осторожная тень выглянула из-за стены соседнего дома  и стала медленно подбираться к разделочному столу. Серый балдахин сумеречного вечера накрыл деревянную тропинку и поблёскивающие лужицы в ложбинках тундрового покрова.
Находящийся по соседству дом в контраст тёмной накидке теней хорохорился сияющей позолотой солнечных лучей. Облущенные, выгоревшие на солнце брёвна рядились в царские обновки, вышитые золотыми нитями.
Мрачная тень, отброшенная домом Григория, расплывалась по земле, незаметно подкрадываясь к парадному дому. Корявые руки серых теней подтянулись до вспученного дёрна, обложенного по контуру дома. Множившаяся тень неумолимо приближалась к золотистой обновке стен.
Над разлившейся протокой бесновались беспечные чайки. Неугомонные крикуны взбирались под самый потолок небесного купола, превращаясь в золотисто-солнечные пятна. Иногда, залетая в недосягаемую солнечным лучам теневую зону, красивые чайки скидывали золоченое оперение и превращались в чёрных, отвратительных ворон.
Казалось, что у них даже поменялся победный клич, голос становился уродливым, каркающим как у падальщиков, увязавшихся за сильными охотниками. Зависнув в наивысшей точке, они слаживали крылья и пикировали вниз, как будто споткнувшись, срывались к протоке. 
С завидным упорством заколдованные ворончата атаковали лодку, выклёвывая из запутанной сети рыбу. Они по достоинству оценили щедрый подарок рыбака, оставляя в знак благодарности помёт, растекающийся по ветровому стеклу белыми мазками.
Через некоторое время Григорий пришёл в себя. Кряхтя и недовольствуя, он поднялся и косолапой походкой засеменил в дальний угол комнаты. Свет, струящийся через окно, не проникал к противоположной стене. В комнате правил не выветривающийся полумрак со вспышками светящихся пылинок поднятых в воздух. Григорий бережно сдвинул тельняшку, развешенную на веревке и протиснулся между болтающихся рукавов к топчану, заваленному верхней одеждой.
Вещевая гора была свалена в углу на стыке несущей стены и межкомнатной перегородки. Григорий безжалостно разгрёб вещи раскидывая по полу стёганную фуфайку, ватники, новые валенки, свитера и кофты, шапку ушанку, пошитую из меха белого песца.
Когда вещевая пирамида уменьшилась в размерах, Григорий увидел то, к чему стремился, жаждал, во что бы то ни стало найти. Прикладом вверх на загнутом гвозде висел старый, плохенький с виду дробовик. Григорий потянул ружье за широкий ремешок. Потоптался на сброшенной одежде и поспешил к окну, к свету, зазывающему через раскрытую форточку вечерние прелюдии  светлой  ночи.
Тозовскую двустволку двенадцатого калибра Григорий специально прятал от недоброго взгляда. Как ни как, а посёлок Сагастыр расположен на территории Усть-Ленского биосферного заповедника. Неровен час инспектора  нагрянут, с расспросами пристанут - На каком это ты основании Григорий у себя ружье незарегистрированное хранишь? Тут-то вся неприятная подноготная и раскроется, судимость припомнят и браконьерство припишут.
Инспектора из заповедника, те парни свои, за лето несколько раз наведываются, их охранная заимка в начале Туматской протоки стоит. Бывало, гостей с собой привозят, разных там ответственных шишек из Тикси, аль самого Якутска, бывало, что и Москва своих залётных присылала.
В открытую, за ружьё никто не попрекнёт, а так, меж собой в беседе болтнут чего лишнего, там по цепочке и дойдёт до милиции. А тем, коль кляуза нашёптана - реагировать надо, раскрываемость нужна. Дела, связанные с незаконным хранением оружия на особом контроле.
Думал про всё это Григорий, и как мог старательно прятал ружье от недоброго взгляда. Да оно ему особо и не требовалось. Разве что для защиты, ежели белый медведь нагрянет, то пугать выстрелом придётся.
Вот, к примеру, куропатку в рыболовную сеть ловить можно. Растянул весной её на шестах по бугорку песчаному, через время снимай запутавшуюся птицу, словно подарок с рождественской ёлки. На гуся ленного поохотиться, так и тут, ружье не в помощь. Взял хорей и по тундре рыскать. Гусь бежит, а ты за ним, палкой забиваешь, главное, что бы ноги крепкими были.
Да и не любил охоту Григорий, конечно исключая те случаи, когда рогатого сокжоя на переходе сторожишь. Между островами увидишь плывущего оленя и за ним на лодке. Местные олень не большой, под восемьдесят килограмм. Плывёт, одна голова с ветвистыми рогами над поверхностью торчит. И тут без пальбы обойтись можно. Ухватился рукой за рог, а второй ножом полоснул, кровушка и пошла. Так что по большому счёту ружье только для уверенности и защиты необходимо.
Григорий с любовью потёр сухой ладонью гладкий ствол и улыбнулся по-доброму.
; Эка ты… хорошо..о…, вещь стреляет больно метко.
Неожиданно, ствол ожил, в тёмной полости что-то завибрировало и зажужжало. На свет из круглого дула вылетела обморочная муха, чёрная толстая с короткими крылышками. Насекомое проделало несколько заходов вокруг нечёсаной головы Григория, и замертво свалилась на пол. Издав обрывистое жужжание, и помахав напоследок лапками, она умолкла, не подавая признаков жизни.
; Э..э… -  раздосадовано поцедил сквозь зубы Григорий – Ствол грязный, забыл, когда пуля стрелял.
Григорий отвёл большим пальцем тугой рычажок. По обыкновению ружьё  переламывалось, но сейчас, этого не произошло, запорный механизм не издал характерного щелчка. Обескураженный хозяин взялся руками за ствол и цевьё, приклад упёр в коленку и потянул на себя. Тозовка, скрепя несмазанным механизмом раскрылось, обнажая буро-рыжий патронник изъеденный коррозией.
Повернувшись к уличному свету, Григорий приставил к глазу круглую выемку патронника. С деланным прищуром опытного охотника заглянул в ствол и недовольно закачал головой. 
; Э…эка грязь, как нехорошо…
Взяв валяющееся на подоконнике замызганное полотенце, Григорий распухшим указательным пальцем впихнул скрученный уголок в патронник. Крутанул его пару раз, и откинул обратно. Вновь нацелил ствол на окно. Убедившись, что в конце тёмного тоннеля брезжат свет удовлетворёно констатировал:
; Порядок…, чистая, ещё будет стрелять.
Григорий второпях отложил ружьё, кинулся на пол и полез руками под лавку. Один за другим вытянул запылившиеся картонные ящики. Густая не сдуваемая пыль буквально въелась в плотный картон. На пальцах Григория остались серые катышки грязи.
Последнюю самую вместительную коробку Григорий зажал между ног. Страстно с трепетным ожиданием влез по локти в наполненное нутро и зарылся в нём. Запарившись, он кряхтел, сопел под нос, бормотал бессвязные фразы. Наконец озабоченное лицо просияло он нашёл то, что с таким рвением искал. В его руке оказались патроны двенадцатого калибра в картонной упаковке, с рисунком фазана на лицевой стороне.
Григорий потряс коробку, звук рассыпанных патронов неприятно удивил. Влажные от слюны губы вытянулись, изображая кислинку. Под верхней губой обнажилась корявые жёлтые зубы.
Что бы ещё раз убедиться, не ошибся ли он, Григорий потрусил коробку. Затем поддел ногтём краешек картона, раскрыл коробку и заискивающе заглянул внутрь, через секунду безнадёжно и обижено выдохнул:
; Три пули остался, всех пострелял, эх теперь мало стрелять буду, нехорошо.
Вместо дести патронов, снаряжённых дробью два ноля, в распоряжении незадачливого охотника осталось три боевых патрона.
Дремлющий, вечно квёлый двойник не огорчился и не обрадовался по этому поводу. Его наплевательское отношение кольнуло в сердце Григория. 
И тут Григорию припомнилось в мельчайших подробностях, так ярко как будто вчера, когда он вначале лета расстрелял патроны с друзьями. Из посёлка Быковский к Григорию наведывались рыбаки, они привозили продукты, сети, бензин, так как после полярки все запасы на Сагастыре практически заканчивались. Отмечая памятную встречу, Григорий и гости пальбой из ружья безжалостно дырявили консервные банки. Было выстреляно уйма патронов.
Незадачливый охотник почесал седеющую «репу» и пренебрежительно  подкинул к ружью раскупоренную пачку. Патроны рассыпались по деревянной лавке, покачиваясь словно маятники.
Человеку, несмотря на национальную принадлежность, вероисповедание, взгляды и убеждение присущ забавный на первый взгляд каприз. Когда человек испытывает внутреннее расстройство, огорчение  разочарование, у него возникает неуёмный голод, с которым можно бороться только одним способом – обильным приёмом пищи. Григорий в этом отношении не был исключением. В его утробе бесновались голодные черти, требуя незамедлительного наполнения желудка.
Косолапой походкой, не лишённой медвежьей грации, Григорий вывалился из протопленных сеней в холодную пристройку. В левом углу виднелась хлипкая фанерная дверь. Порывистым движением хозяин сорвал крючок с петли и отбросил трясущуюся «от испуга» дверь.
Тесная коморка с крохотным тюремным окошком встретила затхлой полутьмой. Низкий, окуренный и засаленный потолок был обвит проволочной паутиной. Стальные крючки удерживали вяленые балыки самых именитых пород рыб. Подвяленная рыба поблескивала капельками жира стекающего по розовому мясцу. Словно россыпью звёзд искрились засохшие чешуйки на задубевшей кожице. Волнению Григория не было предела, об этом свидетельствовал бурлящий желудок, захлебывающийся в собственном соку.
Отдельно на полке, в антуражных позах для привлечения гурманов, красовались балыки муксуна и нельмы, готовых к употреблению в пищу. Григория более не стоило искушать, сдвинув передний край рыб, болтающихся на крючках он пролез вперед и ухватился за увесистую стерлядку. Огрубевшие пальцы рыбака сдавали бледно-розовое мясцо не успевшее как следуют обветриться. Подвяленная стерлядка задрожала студнем и выгнулась. Григорий подхватил её, бережно снял с крючка.
Рыбак приблизил к лицу балык, всасывая ноздрями аппетитный душок. Розоватое мясцо с желтыми прожилками и застывшими капельками сукровицы пленило Григория. Он словно зачарованный монах при виде Богородицы сглотнул слюну, вязавшую рот.
Будто младенца прижав к груди балык, Григорий вынес его из промозглой коморки на свет. Рыба под собственным весом прогнулась, она недостаточно подвялилась для хорошего балыка. От стерлядки веяло свежим рыбным запахом как будто её недавно вытащили из сети.
; Хорош хатыс.. больно крупный, жирный.
Со словами признательности судьбе и духам, оберегающим Сагастыр, Григорий  просеменил на кухню, шаркая слетавшими с ног тапочками. Чтобы не пачкать стол Григорий подложил под стерлядку разделочную доску.
Неотрывно следя за вожделённой пищей, он отступил спиной к печке, дотянулся рукой к полке и взял филёвочный нож. Не извиняясь перед несуществующими гостями, не успевшими прибыть к назначенному часу  трапезы, хозяин Сагастыра плюхнулся на скамейку. Доски погнулись, лавка проскулила надрывным скрипом и накренились в сторону.
Узкий, остро заточенный нож заскользил вдоль сухой кожи хатыыса по жирному пузику. За лезвием закрутилась просвечивающаяся бледно-розовая волна мясца. Подхватив пальцами оттопыренный уголок, Григорий вкинул отрезанный ломтик в рот. С  жадностью, с голодным неистовством, до скрежета зубов он прожевал аппетитный ломтик.
Благодать, таёжное счастье привлёченное камланием мудрого шамана Сэвэки отразилось на скуластом лице неприкаянного отрока Сагастыра. Меры восторгу и удовлетворению не было ни конца, ни края в светлом мире самовлюблённого Сэвэки.
Вкусив щедрый дар Туматской протоки Григорий, более не сдерживал себя в рамках здравомыслия, уплетал за обе щеки не заботясь о растянутом животе. Он позабыл обо всём на свете. В данный момент он не отслеживал время, струящееся песочными часами судьбы, полнейшее счастье прятало от него волнительные образы, тревожные видения и гнетущие мысли. Сознание, увлеченное приятной заботой, не пыталось отслеживать островки реальности, намытые этим песком. Григорий отстранился от окружающего и как бы замер во всех направлениях вектора времени. Прошлое, будущее, настоящее и несуществующее более не волновали его.
Григория охватил тот недолгий промежуток времени, именуемый счастьем, обусловленный пресловутым состоянием души. Оно это счастье было непереборчивое, оно было таким, каким рисовал сам себе Григорий не больше и не меньше. О чужих, сторонних видах на счастье он не имел представления. Тот недоступный мир отгородился от Григория своими ценностями, своим укладом жизни, помыслами и намерениями. Счастье Григория витало в тесном мирке, на позабытом Богом крошечном пяточке прозванным Сагастыр.
По Туматской протоке заскользил невесомый призрачный туман. Сизая кисея заволокла противоположный берег, размыла чёткие очертания песчаных кос, стёрла зелёное покрывало тундровой поросли, легла плотной периной на ледяной холм Булгуняха.
Несносный северный ветер барей набегавшись за бесконечный полярный день, сник, закрутился по фарватеру протоки большой спиралью. В конец обессилив, бродяга с трудом подымал клубы тумана над протокой. Не в силах удержать их над головой, ронял остатки тумана в воду мелкой мжичкой.
В дали, в направлении океана тянулись чередой грузные тучи с белой взлохмаченной шевелюрой. Верховой ветер растрепал вихры на макушках грузных туч. Казалось, что сверху постелили взбитую нежными руками перину.
Бездыханное краснолицее солнце расплющилась на облаках, утопая в безволии ватной сырости. Тонкие волоски облачной пряди порою заслоняли похолодевшее красно-бурое солнце.
Хитрым прищуром смотрел на турунду краснолицый Абасы приняв облик безучастного солнца. По скуластому лицу вились волнами седые локоны подкрашенные цветом нежно-алого полярного заката.
Тундра совершала вечерние омовения влажной пылью просыпанной из туманного нутра. Утомлённый Абасы бодрился, щурил глаза, раздувал румяные щеки, сопротивляясь ночному плену, невидимым в летнюю пору звездам и полярному сиянию.
Озябшая тундра, опьянённая душистыми сумерками лета, впала в обморочный покой. Но это был всего лишь обман, ночь не наступит, закат раствориться в рассвете не найдя тихого приюта в тёмном уголке неба.
 В онемевшей глуши творилась еле слышимая мелодия баргана. Лёгкие искромётные звуки метались по беспредельной тундре, рождая чуткие отголоски звенящего эха.
Нежно будто спросонья северный ветер барей теребил печную трубу, с тоскливым надрывом завывал в круглой полости, творя бубенцовые переборы жарков, шелест белых пушиц в приозёрных ложбинках, подражая пенному шипению тягучих волн Туматской протоки.
Задремавшие чайки, окутанные туманной завесою, барражировали вдоль фарватера. Медленное течение протоки прибивало их в Сагастырскую гавань, ограждённую песчаной косой. Белые чайки-кораблики и тяжёлая, серая вода затекали под огромные клубы тумана, терялись на мгновение и вновь всплывали на обдуваемом пяточке.
В овражках и заболоченных низинах потянуло сыростью, гнилью, затхлым запахом вечной мерзлоты. Вышедшие на поверхность ледяные линзы засверкали оттаявшими капельками. Чёрные могильные комья, скреплённые кристаллами льда, отчасти покрылись инеем. Поверх них, вился еле различимый, холодный парок, сгущающийся туманным озерком.
Беззвучие тундры впавшей в туманно-сумеречную кому, разрезали одинокие вскрики настороженного кулика. Щемящую тоску, поселившуюся над Сагастыром, усиливал волнительный клекот белых лебедей, мечущихся от озера к озеру.
В непроглядном тумане, в полнейшем смятении, бросались из стороны в сторону растерянные гуси. Не выдерживая строй, гусиный клин рвался на отдельные звенья, утопающие в небесной мути.
Вспыльчивое кряканье недовольных уток доносилось с дальнего конца островка, там, где виднелась узкая полоска воды сжатая зелёными бугорками осоки.
И не понятно было, толи замирала жизнь на Сагастыре, толи просыпалась, очнувшись от забытья.
Григорий похлопал ладошкой по выпирающему животу. Прожёвывая последний кусок стерлядки, насытившийся едок изрёк простую и доступную истину:
; Кушать хорошо…, хорошо жить…
Разомлевший от обильной пищи двойник, согласился с Григорием и в знак удовлетворения громко и смачно икнул.
Григорий потянулся мускулистыми руками вверх, оттопырив корявые пальцы набалдашники. Зевнул сладко и необычайно выразительно. Закончив ублажать себя, грузно опустил руки на стол и, прикрывши слипающиеся глаза, безмятежно затих. Со стороны казалось, что Григорий дремал, его грудь медленно вздымалось к верху плечи и руки безвольно обвисли. По комнате разносилось гулкое сопение.
 И тут в устоявшемся покое дома послышались необъяснимые ни на что не похожие звуки песни. Григорий запел, не поднявши голову, полуоткрытыми губами, на одном дыхании, словно мелодия вырывалась через приоткрытые створки души.
; Ииа…эгэ…ээ… бра хэнанго було..о… иааэ… гээй…
Мучительные стенания души дробились на отдельные слова-слоги. Расколовшись, мелодия билась о бревенчатые стены, безжалостно, больно и чувствительно.
Гортанные звуки, выдавленные из грудной полости, неожиданно закрутились, потекли мелким ручейком, звонким, бойким неувядающим.  Ручеёк соскочил с дернового уступа, впился в промытый овражек закрутившись воронками, подлез под моховый навес. Весело журча, побежал, запрыгал по намытому грунту.
Заполнила водица теснённый след копытца, закружилась, просочилась в рыхлую землю. Задрожали слабые ножки оленёнка. Будто почуяв что-то, обернулся в след, будто что-то заметил безрогий, годовалый тугут.
Ослабевший оленёнок, не поспевает за стадом, семенит неокрепшими ножками. Тонкие копытца в намытой почве грузнут.
; Ииогэээй… демто туорго ииогээээй
Задрожали слова-звуки, сорвавшись с уст Григория, до самого донышка проняла грустная история пастуха-оленевода. По скуластому лицу скатилась слеза, огибая морщинки-зарубинки, теряясь в переплётах прожитых лет.
Выскочил резвый ручеёк на болотистую низину, с братом ручейком повстречался. Заплескалась лужица, затряслась короткой зыбью. Блеснул, сверкнул на воде кровавым оскалом огненный луч - посланец солнца.   Взбунтовался, взъерепенился перекатом ручей полноводный, унося красную воду по скату бугорка.
Дерновой навес в клочья порвало стремниной, вот-вот бережок обрушиться  - омутом станет текущая вода.
Взбеленилось оленье стадо, напирают друг на друга рогатые. Возбуждённый хрип по тундре разноситься. Бояться быстроногие в воду ступить, перескакивают тесный брод. Копытами сбивают маленького тугута, в сторону выталкивают, с ног валят, прохода не дают.
На миг прервалась гортанная исповедь кочевника. Резким, натужным глотком всосал Григорий воздух и продолжил печальное повествование.
; Ии…а…эээй… деренээ, ииальбэ, дэмто, иаэээ…
На гибких ножках-спицах подпрыгнул оленёнок к переправе-ручейку. Боязно ступить, первый шажок в скрытную воду сделать. Соскользнуло копытце в омут-реку зашлось сердечко неуёмным боем, внутри всё страхом сковало. Отпрянул оленёнок в испуге, отскочил назад, недоверчиво на красную воду косясь.
Рядом здоровенные быки-рогачи к переправе подходят, седыми бородами трясут, ветвистыми рогами свет небесный закрывают. Растянулось стадо, чередой друг за другом долгий путь олени держат, неокрепшего юнца словно и, не замечая вовсе. Одни грозные тени вороньим крылом на него ложатся.
; Ииаэ…гэ…ээ… бра…, туорго,… ииаэ…гэ…э…
Встрепенулся Григорий, головой озабочено качает, будто предчувствовал что-то, недоброе, коварное и злое. Словно предостеречь, уберечь олененка хочет, но не может, бессилен он.
Навалился Григорий грудью на стол, пальцами в лавку крепко вцепился, будто вот-вот снежный заряд ударит.
Запуржило, завьюжило по тундре, обездоленного пастуха с ног валит, снегом припорошило, глаза искрящейся пылью забило, с пути верного увело.
По мелкой проточке, где ручейки сошлись, буруны дыбом встали. Чёрное небо над чёрной водой нависло. Колючий ветер прибрежную осоку  шершавым языком лобзает, белые шапочки беззащитных пушиц срывает, страх наводит диким свистом.
На краю переправы неистовый вой Бёрё послышался, кровавую бойню упреждая. Вмиг испуганное стадо разметалось по тундре, только снежные вьюшки столбом, там, где копыта в дёрн врезались.
В панике забыли крепкие быки, про бедного тугута, собственную шкуру спасая. Не кому на защиту встать. Затерялся и пастух в ослепшей снегом тундре. Теперь судьбой, свирепый бёрё верховодит, ни кого не пощадит одичалый воин тундры.
; Ииаэээ… демто туорго ииогээ…й…
Григорий не открывал увлажнённые слезой глаза, из-за боязни, что  страшная песня пастуха станет явью, вольётся в жизнь, обрекая всех на страдания.
Остался оленёнок со своим страхом один на один, не куда идти, не за кем бежать. Материнские запахи чумной ветер развеял - в цепочку следов не собрать. Чует тугут, что опасность рядом бродит, а на что решиться не знает.  Кругом ни чего не видать, белая пелена тундровые просторы скрыла. Нет спасенья оленёнку от лютого охотника, видать час его последний пробил.
; Ииа…ээ..э… дуа..аэ ярдым…
Оборвал Григорий трагическое повествование, открыл глаза, и тут же сощурился от тусклого света, сочившегося из окна. Морщинистой пятернёй смахнул с увлажненных век видения навеянные песней. Огляделся невидящим взором и грустно выдохнул, не проронив и слова.
В протопленной комнате творилась проникновенная тишина, навевающая безотрадную тоску и скупое на радости одиночество.

                II

Зверь лежал в травянистой впадинке на краю дернового обрыва. Обездоленный растительностью тундровой берег уходил в из сине-серую даль залива песчаной косой.
Прерывистый туман скучился над островом. Поддерживая неустойчивое настроение холодного ветра, туманные клубы периодически застили размытые оконечности острова. Растрёпанная накидка тумана частично закрывала белёсой ширмой земной окончание. Ледяной панцирь океана светился белоснежной полоской по краю приплюснутой дуги горизонта.
Зверя более не терзало ощущение обреченности и покинутости, он отыскал своё последнее пристанище. Волчье сердце прониклось спокойствием и отрешенностью ко всему окружающему. Тропа судьбы вывела его к окончанью пути, без права на выбор, без надежды на возвращение. Закончились тягостные мытарства по незнакомым местам. Более не будут досаждать голодные позывы, выворачивающие на изнанку пустой желудок. Затерялись в прошлом пасмурные невзгоды, терзающие безвольное, озябшее тело.
Его ожидала вечная услада покоя, уготованная каждому, кто рискнул  войти в мир боли, страдания и терпимости.
Звериное чутьё, вывело его по цепочке интуитивных событий в точку примирения. Теперь, оставалось одно, предстояло спеть последнюю песнь, восхваляющую цветущую и справедливую жизнь так безжалостно обошедшуюся с ним. В жёсткой интонации, присущей хищнику, бёрё уже заявил о своём присутствии - настал черёд судьбы сделать ответный ход.
Голова бёрё была повернута к бездыханному океану. Поверхность  воды обволок туманный орел бледно-снежный и покойно холодный. Вокруг творилась необычное спокойствие и абсолютная тишина. Через время берё слегка вздрагивал, сопротивляясь обволакивающему сну и успокоившись, вновь клевал носом.
Крохотный клочок земли остров Сагастыр объединил всех участников жизненного действа, приостановив сценический сюжет бытия, отложив на время трагическую развязку.
Григорий проснулся в хорошем расположении духа. Приятная сновиденческая история возымела положительный результат, настроила мысли на оптимистический лад. Иллюзорные видения богатого улова и приезда друзей улучшили погоду в закисшей от невзгод, душе Григория.
Григорию ни чего не оставалось делать, как разогнать остатки сонной лени и начать день с хороших дел. Так как вся деловая активность на Сагастыре увязывалась с бытом, то ему пришлось, закатав рукава, ухватится мёртвой хваткой за склизкий хвост беспорядка и хаоса.
Перво-наперво Григорий замесил дрожжевое тесто для выпечки хлеба.  Протопил остывшую печь и в томительном ожидании подрумяненной краюхи свежеиспеченного хлеба обратил свой деловой взор на уборку жилища.
Процветающий бардак, перешедший от истёкших суток новому дню пришлось разгребать именно Григорию, так как на Ягая в таком деле полагаться не стоило. Иных кандидатов на выполнение этой ответственной мисси не имелось.
К первому пункту по наведению надлежащего вида комнат Григорий отнёсся с иронией, присущей человеку, не обладавшему требовательностью и целеустремленностью. Едва сухой веник прошёлся по пыльной дорожке и свернул  к  горке залы у подножия буржуйки, Григорий вмиг заскучал.
Скользивший по полу веник задёргался и, лишившись контакта с тёплой человеческой рукой, забился в угол хозяйственной пристройки. Утратив интерес к приборке дома, Григорий перешёл ко второму пункту  трудовых буден осмотру и починке рыболовной сети.
Вчера, пребывая в возбуждёно-шоковом состоянии, он забыл перебрать сеть. Оставил её на попечительство чаек-воришек, о чем сейчас, безусловно, сожалел и недовольствовал, ворча под нос бранные слова.
На Туматской протоке укоренился полнейший зеркально-солнечный штиль. Бездонные небеса благополучия купались в речной глади  собственного отражения.
Редкие скучающие облака-барашки словно на привязи крутились над островками обширной дельты. С любопытством заглядывали в лазурную купель новоявленного творения тундры - небо-реки.
Плавно текущий, незаметный глазу, отлив продолжался. Вода уходила, обнажая песчано-рыжие отмели и заиленные косы. Тяжелая лодка, за отсутствием воды осела днищем на увлажнённую отмель. Накренилась на левый борт и зарылась острым килем в мягкий грунт. Транец с поднятым двигателем засосало в песчано-глинистую жижу, вокруг корпуса проступили овальные лужицы.
Григорий не раскатывая громоздкие болотники, обошёл вокруг лодки, озабочено почёсывая затылок. В порыве не обдуманных решений вцепился в борт, вознамерившись стащить лодку на глубину. Обсохший «Прогресс» вмятый в рыхлый грунт даже не шевельнулся. Озабоченный судовладелец налёг всем своим весом на борт, желая раскачать лодку. Плоское днище намертво присосало к заиленному дну. Григорий внял голосу разума и оставил безнадежные попытки стащить лодку на воду. С показушной неохотой на лице, и жутко недовольной гримасой принялся распутывать сеть.
Полусгнившие коренья, ветки, листва, мелкие обломки древесины, донный ил; волосяная растительность цвета марёной гнили; костлявые останки рыбьих тушек, потрошенные жадными чайками-хирургами; слипшаяся комочками рыбья чешуя; запекшаяся сукровица на пайолах лодки; мерзкие на вид морские рачки похожие на тараканов переростков; капроновая нить, завязанная клубком - и со всем этим беспорядком надлежало справиться Григорию.
 При первом осмотре он хотел плюнуть на всё и повернуть к дому, где доходит тесто, в комнате витает аппетитный запах кисло-сладкой дрожжевой  сдобы. Превозмогая самого себя, Григорий всё же взял себя в руки и почесав затылок потянулся к груде мусора некогда представлявшей сеть.
; О как… испачкался сеть, нехорошо, разбирать долго придется…
Завязанная прочным морским узлом сеть с большим трудом медленно и последовательно распутывалась. В сильных руках Григория она поначалу тянулась цельной мусорной кучей, затем чередуясь поплавками-балбареками и грузилами-кольцами, стала обретать изначальные формы клеточного плетения.
Мелкий мусор приходилось стряхивать, дергая сеть резким рывком вверх. Если это не помогало, то Григорий оттаскивал сеть на глубину заливчика и тщательно поласкал её словно простынь после небрежной стирки.
Все рыба, пойманная в сеть задохнулась, от серебристых тушек попахивало душком, дразнящим чувствительный нос. От чего Григорий периодически поддергивал ноздрями и сморщившись уваорачивался в сторону. С огромнейшим сожалением рыбак откидывал на берег испорченных муксунов, нельм и стерлядок.
Когда последняя рыбёшка была выпутана из сети Григорий вырыл под песчаным обрывом яму, скинул протухшую рыбу и загарнул песком. Он делал это специально, чтобы не разводить мух вблизи жилища, и не давать лишнего повода чайкам-воришкам наведываться к нему в гости.
Через полтора часа восьмидесяти метровая сеть была перебрана балберка к балберке, грузила к грузилу. Дабы сеть протряхла и высохла, Григорий растянул её по столбам от лабаза в сторону приземистого мерзлотинка. Дряблый ветерок в смятении полуденного покоя шмыгал сквозь ячею, задевал тугую веревку, заставляя побрякивать кольца-грузила.
Испытывая удовлетворение от хорошо проделанной работы, Григорий присел на дощатую скамейку, сбитую у хозяйственной пристройки. Внимая  прояснившемуся настроению сладко в глубокую затяжку закурил, причмокивая припухшими губами.
Пахучий дымок приятно щекотал глотку, свербил нос до слёзного чиха.  Григорий, медленно всасывал сквозь зубы табачный дым, проделав бесхитростные манипуляции, выпускал его через нос. Ягай зачарованный проделками хозяина внимательно следил за клубами дыма. Пребывая в восторге, иногда взвизгивал и тряс мордой. Уши локаторы стояли торчком, улавливая тонкие, едва уловимые звуки окружающего пространства.
Оголодавший Ягай был во все внимании, ожидая, что в скором времени последует команда хозяина к трапезе. Но Григорий медлил, уносясь мыслями в безоблачную даль, не согласующуюся с пожеланиями верного пса.
Григорий затушил тлеющий бычок и положил его в консервную банку вместо пепельницы. Подозвал Ягая, похлопал по спине, провёл ладонью по голове и почухал пальцами за ухом. Призыва к еде не последовало. Ягай послушно сел на задние лапы, завилял хвостом и предано уставился на хозяина. В глазах горел воспаляющийся голод, он даже позволил себе повысить голос, пару раз громко гавкнул.
Обветренные губы Григория, слипшиеся в уголках рта, выдавали в организме иссушающую жажду. Вняв требовательным посылам тела, он немощно привстал и раскачивающейся походкой дошкандыбал до бочки. Тяжёлая деревянная крышка поддалась не сразу, пришлось взяться обеими руками и стащить её на бок. Алюминиевым лохаником Григорий потянулся к днищу, характерного для воды всплеска не последовало. Рука опускалась всё ниже и ниже, пришлось, перегнуться через край.  Воды в бочке не оказалась.
Привычным жестом, выражающим крайнее недовольство, Григорий возвестил миру:
; Эка ты, весь вода выпил. Ехать придётся. Озеро воду брать. Ягай! Ягай! Собирайся. Эка…ты…
Ягай по недомыслию и по настойчивым мольбам пустого желудка не до понял хозяина и ошибочно ринулся к пустой миске. Григорий не придал значения шалостям молодого пса и озадаченный новой проблемой направился к снегоходу стоящему щите-постаменте.
Использовать снегоход летом, по мнению людей большого материка, выглядело безумием, сводилось к неадекватному поведению водителя. Смотрелось кощунственно по отношению к самоходной технике. В принципе они правы, если принять во внимание житейский опыт, не обремененный трудностями, взращенный в плоскости материковского бытия. Если предписано снегоходу катить гусянками по наледи или снегу - тому, и положено быть. Только не для Сагастыра. За не имением других транспортных средств, привезти за два километра из озера пресную воду, сойдет и снегоход. Пониженная температура окружающего воздуха, да же летом способна охладить нагретый двигатель, а дерновой настил, идеально подходит для резиновых гусениц.
Чавкая болотниками по увлажнённому мху, Григорий протопал до снегохода и шагнул на деревянный щит. Хлипкие доски прогнулись, стальной мул накренился в сторону наездника, будто приглашая усесться в седло.
Григорий отказался от внешнего осмотра техники. Он придерживался идеи, что все механизмы должны работать, не обременяя человека, а уж если вышла поломка, то тогда и требовалось устранять неисправность.  Отношение Григория к самодвижущейся технике совпадала с мнением большинства человечества - если телега катит, то лишний раз останавливать её не стоит.
Возраст снегохода «Буран» определялся пятилетним стажем исправной работы. Всё то, что предусмотрел завод изготовитель, пребывало в удовлетворительном состоянии. Чёрный цвет кузова придавал ему подложный статус лимузина перевозящего  «VIP»-персон. Бордовый колпак шёл в унисон цвету избранников фортуны, хотя и несколько смягчал  офисный тон строгости.
Ветровое стекло без оконтуривающего ободка смотрелось более чем прозрачно, если бы не солнечные лучи, играющие бликами на отражённой поверхности, его можно было и не заметить. Резиновые гусеницы и катки-рессоры, несли на себе травяные и цветочные покосы как шнек газонокосилки. Двухместная коробчатая сидушка была обита чёрным дерматином. В высококачественном материале угадывалась сходство с дорогой кожей сидушек Харелей-Девидсона.
Задиры на металлическом корпусе, погнутости и вмятости тонкостенного металла, потрескавшееся оргстекло на ветровой защите - указывали на частые опрокидывания снегохода. На снежных застругах, ледяных торосах и гладком льду «Буран» ведёт себя крайне не устойчиво. Стоит зазеваться, не уследить за дорогой как тут же рулевая лыжа  разворачивается поперёк, и снегоход на полном ходу заваливался на бок.
За снегоходом в тесной связке крепились нарты. Основу нарт составлял дюралевый каркас, крепившийся на широких полозьях. Расслоившаяся фанера, устилала днище, деревянная коробка исполняла роль невысоких бортов. Потёртые металлические дышла, в локальных очагах ржавчины крепились в замке снегохода.
Вдоль нарт лежала двухсотлитровая бочка, привязанная к бортам проволокой. Запёкшаяся кровь, рыбья чешуя  и плесневелые налеты покрыли деревянные части. Они давали понять что нарты использовались постоянно и по всей видимости ни когда не отстегивались от снегохода.
Григорий не обладал ковбойской внешностью и уж тем более не щеголял бравадой и лихой удалью американских пастухов. Закидывая ногу в седло стального мустанга, Григорий проделал это крайне грузно с тяжёлой отдышкой. Вес его тела пришёлся на левый борт снегохода. Катки-рессоры прогнулись, «Буран» жалобно скрипнул, завалился на бок. Чтобы не потерять равновесия Григорий ухватился за рулевую дугу, покрытую зеркальным хромом.
Моторный отсек со стороны седока-наездника закрывался пластиковым кожухом с рёберными щелями. На пластике виднелась сажа и оплывы, вызванные открытым пламенем. В тридцати градусные морозы двигатели плохо заводятся, бензин не испаряется и возгорание горючей смеси в цилиндрах происходит плохо, двигатель необходимо разогреть. В таких случаях Григорий использовал паяльную лапу.
Из карбюратора всегда просачивается бензин особенно после принудительной подкачки, когда горящая паяльная лампа подноситься к двигателю, то иногда происходит возгорание. Тогда Григорий тушил пожар, накидывая на движок тулуп или фуфайку.
 Кряхча и недовольствуя Григорий забрался на снегоход и, поёрзав задней точкой, удобно разместился на сидушке. Левой рукой Григорий ухватился за ручку стартера. Двигатель чихнул, заклубился чёрным дымом из выхлопной трубы. На всю округу разнёсся отрывистый металлический звон. Мотор резко набрал обороты, наездник не давал спуску ретивому коню удерживал ручку газа на больших оборотах.
Григорию казалось, что время ускользало от него, виляя хвостом секундной стрелки. Он решил во, чтобы то ни стало настичь его, и резко включил редуктор. Взбеленённый снегоход слетел с щитового настила и  заскользил по траве. Лыжа зарылась во мху, гусеницы проскальзывали по влажному мху, позади снегохода вылетал сном брызг и срезанной травы.
На подъемах лыжа приподымалась, снегоход проседал кормой. Стреноживая стального упрямца, Григорий сбавлял газ и медленно выбирался на равнинный участок тундры.
; Эка ты прыгучий, какая, Снега нет, плохо по тундре ездит -проговорил Григорий.
Исходя из суровой натуры Григория, сложно определить, были ли слова сказаны от досады, или он попросту констатировал факт. Про ироничные нотки в его словах даже не стоило упоминать, Григорий был слишком прост для таких вещей.
И тут целеустремлённый наездник готовый вырваться на просторы необъятной тундры развернул «Буран» обратно к дому. В его глазах сверкала тревога спровоцированная инстинктом самосохранения.
; Ружье взять забыл, голова совсем дырявая… Может гуся, стрельну, озера там много его - доложил своему двойнику оправдывающийся Григорий.
Смахнув рукавом куртки со лба испарину, Григорий второй раз покинул дом. На ходу повесил ружьё за спину, сунул в оттопыренный карман горсть папковых патронов. К нему вернулась уверенность и спокойствие. Мягко без рывков снегоход выплыл по песчаной насыпи за кладбище и устремился вглубь острова к заветному тундровому озерку.
Григорию мешало яркое солнце, дразнящее огненными лучами. Под ветровым стеклом капота лежали солнцезащитные очки. На очередной кочке Григорий остановил снегоход и с ребяческой радостью насунул их на нос. Тёмные стёкла в белой оправе закрывали половину лица. Очки не имели дуг, пластик не выдержал и крепление сломалось. Находчивый Григорий привязал к ним широкую тесёмку. От чего вид у Григория стал анекдотично вызывающим, он был похож на пилота, летавшего на бипланах времён гражданской войны.
В шестидесятые года минувшего века такие очки носили хиппи полюблявшие заострять на себе внимание. Мода, как известно чутко реагирует на необыкновенное и новое, она не приемлет наносы патины в мыслях и творчестве, прошлое ушло, но вот очки по-прежнему выглядели броско и  вульгарно. Григория не смущало такое положение дел. К тому же над ним никто не посмеивался, некому было выразить недоумение или восторг.
 Григорий любил на прямых участках выжимать из «Бурана» все его двадцать восемь лошадиных сил. Мотор надрывно гудел, постреливая из выхлопной трубы огненным зарядом. Но желанной скорости он так и не добился. Накатанного снежного наста не было, «Буран» увязал в мягкой дерновой подстилке. Затопленные болотца сдерживали стального мустанга, густая осока проминалась под гусеницами скользкой прослойкой, ухудшая сцепление с грунтом.
Григорий не замечал надрывного и горестного стона двигателя, он был увлечен гонкой со временем. Хотя время застыло на Сагастыре или перестало отмерять мир постоянства и не изменчивости.
Боковой ветерок, задувающий из-за ветрового стекла трепал засаленные кудри на висках и завивал вихры на лбу. На сухих, обветренных губах прорезалась сдержанная улыбка ребяческой радости. Радоваться больше чем сам Григорий в данную минуту мог только Ягай. Взволнованный пёс мчался рядом во всю прыть, захлёбуясь, отчаянно лаял на выхлопную трубу. Щенок переросток с чудовищной ненавистью глядел на железную трубу извергающую пламя огнедышащего дракона.
«Буран» поехал ровнее и спокойнее, самопроизвольные взрывы газов прекратились, Ягай тяжело дыша бежал рядом, недоверчиво косясь на презрительную трубу. Выбираясь из болотной жижи, Григорий поддавал газу, и дракон вновь оживал, извергая из цилиндропоршневой утробы стреляющее пламя. Гонка за драконом продолжалась, Ягай кидался на выхлопную трубу пытаясь ухватить её клыками.
Следы, ведущие к пресному озеру, легко читались по колосящейся осоке, прямая линия примятой травы указывала дорогу вглубь острова.  Лежащая осока и выдранный с корнем ерник не успевал восстанавливаться. Григорий раз в неделю обновлял дорогу, срезая снегоходной косилкой обновившуюся поросль.
Наезженная дорожка скакала по бугоркам, пропадала в мелких лужицах, зарывалась в песчаные барханчики. Периодически терялась на сухих подстилках мха, спутанного и стёганого кустиками ерника.
«Буран» на полном ходу залетел в расплескивающуюся хлябь, сноп брызг вырвался из-под лыжи и обдал Ягая ледяным фонтаном. Вспененная волна сбила пса. Ягай споткнулся, и чуть было не свалился с лап. Пришлось менять тактику, Ягай отбежал в сторону и на бегу неуклюже стряхивал с шерсти грязевые подтёки.
Короткие исчезновения Ягая не беспокоили Григория. Он привык к непонятной суете неопытного пса, и знал, что вскоре Ягай подустанет, и на некоторое время затеряется в тундре будет выслеживать птенцов по гнёздам.
Домики посёлка скрылись за холмиком, только высокая антенна торчала над зелёной макушкой неприметной возвышенности. Отчего рождалась иллюзия горизонтной близости. Накатанная дорожка всё дальше и дальше уводила путника из-под защиты родного крова.
Ласковое солнце, не обременённое грозовым засильем, свободно и легко парило на лазурном небосводе.
Нагретые потоки воздуха прослойками расплавленного стекла искажали окаёмку тундры. Сверху их поджимал прозрачный и холодный воздух ледяного севера.
Зеленеющая тундра, покрытая жёлто-оранжевыми очагами песчаных холмиков, разилась по острову.
Недоверчивый, умудрённый долгими летами шаман Абасы слегка оттаял колючим и холодным сердцем. В порыве добрых чувств устлал тундровую дорожку жгуче-яркими полярными маками. Он постукивал в колдовской бубен, рождая беззвучную музыку тишины, ощущаемую вибрациями задрожавшей осоки, взметнувшейся в переполохе чёрной утке.
Тундра обнажалась, заманивая путника в безбрежье непознанных глубин крайнего севера.
Григорий не заметил когда отстал Ягай. Верный четвероногий друг затерялся в тундре увлечённый охотой на утят. Григорий был уверен, Ягай обязательно отыщется, сам прибежит к озеру.
До озера осталось с полкилометра, в конце наезженной дорожки заблестела поверхностная рябь. Григорий почувствовал себя неуверенно, что-то необъяснимое и тревожное подтачивало нервы. От непонимания и неприятия ситуации по спине пробежали неуютным холодком мурашки. Руки дрогнули, палец удерживающий ручку газа ослабел. «Буран» прокатил пару метров и, встал как вкопанный. Двигатель, сделав пару оборотов, дёрнулся, стрельнул и замер. Голая тундра нахлынула мошной волной абсолютной тишины отзывающейся в ушах высокочастотным звоном.
В мыслях Григория творился сумбурный беспорядок, накатили разрозненные, стихийные чувства - нервный срыв переполошенной птицы, запах пороха после выстрела ружья, дрожь испуганного зайца покатившегося кубарем с заснеженной горки, дух парного мяса сокжоя лежащего ничком с  большими открытыми глазами похожими на чёрные шары.
 Григорий не мог понять, откуда возникла такая невероятная глухота. Он даже прошептал что-то, проверяя, не случилось ли что с его ушами. В  голове ощущались вибрации произнесённых слов, но звуки не вырывались наружу, они растворились в пустоте, вакууме заполнившем остров.
; Бёрё - тяжело на выдохе обронил в не отзывающееся пространство Григорий.
Слух тот час прорезался, Григорий вник в суть происходящего. Зверь стал причиной его ступору, нервному напряжению и мнимой глухоте. Звуки тундры вновь ожили, защебетали пуночкой, всхлипами кулика, клекотом лебедя, зашумели осоковым лужком под возмущенным ветром.
Поодаль, в стороне от наезженной дороги находился зверь. Вокруг него распростёрлось изумрудное поле тундры. Белёсые пушицы вкраплённые в тундровое поле слегка подрагивали, тянулись растрёпанными шапочками по направлению ветра. Зверь стоял неподвижно, приняв враждебной позу, выгнул спину и опустив голову.
Бёрё порывисто мотнул головой и задрал нос, принюхиваясь к летящим на него запахам. Его привлек запах страха, раздражающий, человеческий запах не свойственный тундровым ароматам севера. Резкий запах бензина не возбуждал в нём такой интерес как этот дух незнакомой ему жизни.
Мощные передние лапы зверя были широко раздвинуты. Улучшая позицию для стремительного маневра, он чуть пригнулся, напоминая сжатую пружину. В любое мгновение зверь мог сорваться с места и что есть силы мчаться прочь, от Григория. И в то же время его враждебная осанка охотника  всем своим видом убеждала, он мог броситься и на противника.
Окрас шерсти на голове притягивал внимание Григория. На морде волка была отпечатана пугающая гримаса ненасытного хищника готового пролить кровь в безжалостной схватке. Чёрный кольцевидный окрас шерсти вокруг пасти, тёмно-желтые, глубоко посаженные глаза под нависшим лобным наростом. Белые линии подпушка под глазами остро выделяющие их. Белёсый лоскутик, фартук вокруг пасти уходящий к раздвинутым широким скулам.
Одностволка перекинутая за спину, сдавливала ремнём грудь. В впопыхах Григорий не отрегулировал ремешок. Большим пальцем он поддел тугой ремешок и начал медленно стягивать ружье с плеча. Григорий искоса поглядывал на зверя боясь упустить момент, когда необходимо будет быстро прицелиться и выстрелить. Зверь мог сорваться в галоп и пуститься по тундре,  но он вполне мог броситься и на него. Зверь всегда остается зверем, невзирая на выигрышную или проигрышную ситуацию.
Григория проняла дрожь, лоб покрылся испариной казалась, дотронься ладонью до лба и получишь, ожег. Лицо налилось кровью, хотя по смуглому цвету коже ни каких признаков покраснения не наблюдалось.
Натянутый, узкий ремешок цеплялся за складки рукава. Напряженная обстановка усугубляла положение. Пришлось плавно встать и распрямиться. Ткань, собранная гармошкой распрямилась, и ружье ловким и отработанным движением закрутилось в руках Григория.
В оттопыренном кармане Григорий без труда нащупал патрон. Тугой несмазанный рычажок  с трудом сдвинулся в бок, ружью клацнув запорным флажком, переломилось. Григорий сунул кончик патрона в сквозное отверстие, но почему-то патрон проскочил мимо патронника.
Капельки пота скатились по жёстким волоскам брови на горящую щеку. Григорий инстинктивно задёргал лицевыми мышцами, ощущая отвлекающее раздражение. Приподняв плечо, прильнув лицом к фуфайке, он вытер влажную щеку.
Оказалось, старая одностволка не раскрылась до конца, инжектор не вывел выбрасыватель, патронник наполовину выглядывал из ствольной коробки. В гневе Григорий стукнул ружьё о коленку, послышался характерный стальной звук. Григорий ухмыльнулся и напряженными пальцами втиснул патрон в отверстие.
Заряженный ствол и приклад замкнулись. Григорий глянул на зверя. Тот стоял неподвижно, с вызовом взирая на охотника. Григорий поёрзал на сидушке устраиваясь поудобнее, ему не хватало дополнительной точки опоры, ведь целиться было трудно дистанция до живой мишени составляла около семидесяти шагов. Для пули гладкоствольного ружья это было на пределе убойных характеристик. Григорий для уверенности положил тыльную сторону ладони, удерживающую цевьё, на ветровое стекло.
Волнение, охватившее стрелка, отзывалось гулкими ударами сердца в груди, мышцах и ногах. Григорий переступал с ноги на ногу, ему казалась, что вот-вот он потеряет равновесие и свалится с неустойчивого «Бурана».
Навалившись всем телом на высокий капот снегохода, Григорий подвёл мушку под неподвижную цель, стиснул зубы и замер, перестав дышать. Тёплый палец нащупал холодный металл отполированного курка. Мушка, ни в какую не желала останавливаться на тёмной точке. Григорию  не удалось совладать с собой, сердце бешено колотилось. Ему очень сильно хотелось попасть в цель, без шансов на вторую попытку. Воронёный полумесяц курка точно ложился под пучку указательного пальца. Григорий согнул палец, убирая сводный ход спускового механизма. Деревянный приклад буквально прилип к жёсткой щетине на скулах.
Зверь не был знаком с человеком и уж тем более с его орудием смерти, он спокойно смотрел на него, опустив голову, будто дразня, угадывая силу соперника, изучая его животными инстинктами, нюхом, глазами, чутьём. Зверь изучал человека, пытаясь разгадать в нём реальную угрозу, выяснить для себя кто перед ним жертва или такой же, как и он, охотник кровожадный и опасный.
Инстинкт самосохранения не возбуждал в нём тревогу лишь на короткие мгновения сеял зерно сомнений и недоверия. Бёрё - хищник, привыкший сам выстраивать цепь судьбоносных событий, руководствуясь голодом.
Бёрё фанатично полагался на враждебное и непреклонное превосходство, впрочем, как и Григорий полностью доверившись стальному метателю смертоносного свинца.
Грянул выстрел, резкий отрезвляющий громоподобный. Воронёный ствол выдохнул закрученным клубом дыма, выжигая воздух всполохами яркого огня. Григорий пошатнулся, принимая ударную инерцию плечом, опустил дымящий ствол и сощурился. Чёрная точка на стыке голубого пространства и зелёной тайги была, как и прежде неподвижная, влитая в землю.
Испуганные секунды, оглушённые ружейным зарядом, поплыли в  растянутом пространстве ожидания. В сознании Григория пронеслось тревожными сомнениями – попал или нет?
Горячий свинец свистящей плетью полоснул по пышному мху, вырвав клочки чёрного дерна. Всего лишь в паре метров от неподвижной цели легла смертоносная пуля. Зверь инстинктивно дёрнулся в противоположную сторону. Выражая агрессию, злобно рыкнул, выгнутое туловище отклонилось назад, растопыренные пучки на лапах ощетинились острыми костями.
Чаша судьбы, распределяющая роли в смертельном споре не склонилась, в чью бы то ни было пользу, схватка продолжалась. Берё не испугался он готовился к отчаянному броску. Жёлтые глаза в чёрных обводах подпушка из-под лобья сверлили Григория.
У Григория засосало под ложечкой. Промах был очевиден чёрная отметена на стыке зелёной тундры и голубого неба по-прежнему присутствовала и провоцировала неприятный холодок по спине. Только после неудачного выстрела она казалась ближе, явственней, несущей объявленную угрозу.
Послышалось басистое гневное рычание. Григория обуяла лихорадка, дрожь, будто он коснулся раскалённого металла. Везение изменило стрелку. Григорий влажной от напряжения рукой полез в кармашек куртки за очередным патроном. Пальцы онемели и не чувствовали гладкую поверхность прессованного картона, на ощупь казалась, что там какие-то безделушки не имеющее никакого отношения к боеприпасам.
Григорий нервничал, торопился, зрительно удерживая бёрё в поле зрения. Бессознательно перебирал гладкие патроны и не мог ухватиться хотя бы один так нужный в это мгновение спора веский аргумент.
Плохенькое ружьё, за давностью лет покрытое коррозией, и в этот раз не спешило переламываться. Рычажок перекисло он туго засел в пазу разболтанного предохранителя. На воронёном теле ружья появилась блестящая канавка. Григорий в гневе затряс ружье. Не жалея пальца он давил на рычажок, палец соскальзывал с неподатливого металла, он чуть было не сорвал ноготь.
Скрипнув металлическим задиром ружье переломилось, открывая доступ к патроннику. Впопыхах не следя за своими действиями, Григорий  силой пытался втиснуть патрон в ствол. Он, словно одержимый, торопил мгновения, он был убеждён, что если он не покончит с соперником, то зверь будет преследовать его всегда, постоянно и ночью и днём.
Боевой патрон, начинённый пулей, не лез. Григорий глянул в патронник и замер. Стреляный патрон раздуло, он остался в изношенном стволе, инжектор не сработал, гильза не выскочила.
Сохраняя видимость самообладания, Григорий от негодования и озлобленности ругнулся матом на своё старенькое ружье. Распухшим пальцем он пробовал подцепить латунный капсюль, но у него не получалось, раздутая папковая гильза прочно засела в ствольном гнезде.
Григорий, не видя зверя, полностью переключился на проблемную гильзу. Интуитивно он почувствовал движение бёрё. Григорий оторвался от ружья и резко поднял голову. Глаза, вне фокуса смазанной картинки, уловили чёрную отметину на стыке двух красок, но почему-то она стала больше массивнее, ближе. Григорий сощурился, выпятил нижнюю губу, дунул вверх, срывая с брови нависшую капельку пота.
Зверь правильно оценив обстановку приблизился к болотине, теперь он находился всего лишь в тридцати шагах от снегохода. Григорий мог отчётливо разглядеть морду бёрё, его жёлтые глаза, оскалившуюся пасть, красный кончик языка, тёмный обвод вокруг глаз, тонкие чёрные губы и его  напряженное тело.
Григорий на несколько секунд забыл про ружьё. Он боялся отвести взгляд. Словно эта неотрывная «стрельба» глазами должна сдержать, остановить зверя не позволить ему приблизиться. Они стоял друг напротив друга, сражались в какую-то страшную игру, схожую на русскую рулетку - кто уступит, опустит глаза тот и пропал.
В поведении хищника прослеживались все признаки опытного охотника. Заверь, учуял запах страха, неуверенности, сомнения, он шёл на эту манящую приманку. Когда Григорий был занят ружьем, он подкрался ближе, незаметно, бесшумно не упуская этот дурманящий запах пота живой плоти.
Григорий, изранив большой палец до крови, так и не сумел поддеть стреляную гильзу и вытащить её из патронника. И тут он вспомнил, про самодельный нож, висящий на поясном ремне. Приподняв подол куртки, извлёк из кожаного чехла холодную сталь и торопливо выковырял жопку гильзы, инжектор лязгнул пружинной, но сама папковая трубка гильзы осталась внутри ствола. Григорий втиснул распухший палец в дырочку прессованного картона и извел его.
Мешкать и медлить было не когда. Григорий понимал, зверь использует замешательство и осторожно подкрадывается ближе. Второй патрон легко втиснулся в патронник. Не жалея сил Григорий замкнул ружье и вскинул на изготовку. Твердым прикладом упер в плечо.
Бёрё был совсем рядом. Григорий заметил, как он оскалился, обнажая белосахарные клыки опоясанные чёрными губами. Его холка ощетинилась,  кончик хвоста приподнялся.
Заряженное ружье придало Григорию уверенность, он успокоился, но сердце не уняло стремительное биение. В ушах отзывались гулкие и частые удары. Григорий сильнее прижал приклад к плечу, склонил голову, навёл мушку на цель и нажал курок.
Притаившаяся тундра разорвалась громом ружейного выстрела.  Григорий промахнулся, зверь отпрянул в сторону и трусцой отбежал на несколько десятков метров. Повернул на Григория морду и замер, словно дразнил неудачного охотника. Морда бёрё не способная выражать чувства, словно магнит приковывала взгляд Григория.
Григорий на ощупь полез в карман за очередным патроном. Осторожный бёрё не стал дожидаться очередную порцию свинца. Бесшумно касаясь лапами тундрового покрова, направился на север, туда, откуда дул  выстуживающий ветер.
Григорий понимал, что на дистанции более ста метров попасть в цель невозможно. Даже если пуля и попадёт в волка то, находясь на излете она не нанесёт смертельного ранения.
Как не странно плохенькое ружье на сей раз легко переломилось, сработал инжектор, и дымящаяся гильза вылетела из ствола. Григорий без напряжения загнал в ствол заряженный патрон. Он решил повременить с выстрелом, настичь зверя на снегоходе и выстрелом в упор добиться желаемого, убить зверя.
Мотор взывал на высокой ноте работы коленчатого вала, вариатор запищал проскакивающим ремнём и снегоход бросился в след убегающему бёрё. Григорий съехал с наезженной дороги на тундровой целик, не посечённый вездеходной техникой. Снегоход залетел в заболоченную низину, выбрасывая из-под гусениц сотни брызг. Развить максимальную скорость в шесть десять километров в час снегоход не мог. «Буран» медленно двигался вперёд пробуксовывая в залитых водой впадинах и  вязнув в мягком мху. Если на пригорке возникала песчаная насыпь, то лыжа зарывалась в сыпучем слое.
 Матёрый зверь, вскидывая лапы, бежал впереди, он уже выбрался из болотины на песчаный холмик. Его бег был свободен и грациозен. Бёрё не выглядел затравленным или испуганным он убегал вдаль, преследуя какие-то свои понятные цели, лишь изредка приостанавливался и в пол оборота бросал взгляд на преследователя, затем вновь продолжал свой бег – уверенный, неустанный и размеренный.
В этой гонке преследования происходило всё по обыкновенному сценарию, где роль охотника отводилась вооружённому человеку. Роль добычи, как и положено, в подобных ситуациях была отведена дикому зверю,  имеющему в своём распоряжении, в качестве защиты, лишь врождённые и приобретенные инстинкты.
В этой драматической постанове не наблюдается ничего не заурядного, всё должно идти своим чередом - если бы не место действия, вовлекшее актеров в зону непредсказуемости. Сагастыр руководил актёрской игрой, он готов был перечеркнуть линию сюжета кардинально. На пороге Ледовитого океана любая инициатива, любое неправильное решение могло перерасти в трагический финал. Неразделенный Сагастыр этот тот самый край вселенной, где теряется понятие самой жизни с её вечными и надуманными проблемами  - миролюбия, совести и терпимости.
На территории Сагастыра по праву властвует его величество случай. Именно он распоряжается судьбой игроков вовлеченных в игру со смертью.
Территория неразделенного Сагастыра не может никому принадлежать.  Этот крохотный островок не существует для большинства людей, они его не видят, не знают о нём ни чего и врядле польстятся на его обладание. Но он существует пока имеются претенденты, те одинокие жизни, смельчаки, спорящие со смертью.
Тот, кто заявляет право на обладание Сагастыром, утрачивает, какие бы то ни было преимущества. Между соперниками шансы уравниваются. Смерть поджидает каждого, кто посягнёт на клочок ледяного безмолвия.
В данном случае эта не схватка охотника и жертвы, это игрище самой смерти полагающейся на игровые кости, брошенные на предсказание будущего. Это охота самой смерти, принимающей тот или иной облик природных явлений.
«Буран» влетел на полном ходу в метровую рытвину тающей ледяной линзы. На дне, источал бодрое журчание резвый ручеёк. Лыжа, врезавшись в осыпающийся бугорок, вывернулась. «Буран» моментально застопорился, и чуть было не завалился на бок. Григорий успел выставить ногу и предотвратить опрокидывание  снегохода.
По инерции он всем своим грузным телом навалился на ветровое стекло, правой щекой царапнулся о заострённый ободок пластика. На щеке зардела кровью царапина. Григория бросило в жар.
Двигатель, зарытый в песок выхлопной трубой, дернулся и встал. В туже секунду раздался резкий хлопок, из выхлопной трубы вырвался огонь и дым, пробивающийся наружу пузырями.
Совладав с собой, Григорий привстал и заглянул за бугорок, скрывающий пустынно-голую тундру. Зверь находился поодаль, выражая расчётливое спокойствие. Приблизительно сто шагов отделяли его от Григория.
«Пуля не достанет» - промелькнуло досадой и огорчением в голове Григория.
Он соскочил с подножки «Бурана» и кинулся к застрявшей лыже. «Буран» весил более трёхсот киллограм, он был очень тяжелый. Григорий ухватился за обод лыжи и что есть мочи, рывками стал разворачивать её, снегоход не поддавался.
Обежав «Буран», он отстегнул нарты и за дышло оттащил их в сторону.  Затем более лёгкую кормовую часть «Бурана» развернул в сторону выкрученной лыжи. Выставил лыжу вдоль текущего ручейка, залез на «Буран». Понадобилось несколько отчаянно-резких рывков трескучего стартера, и двигатель взвыл на высоких оборотах. Григорий до упора нажал на рычажок газа, облегчённый снегоход выскочил из западни и помчался по обводнённой рытвине. Через сто метров борта рытвины уменьшились, и Григорий выскочил на ровный тундровой покров.
 Кроме немилосердной злости, Григорий ничего не испытывал. Он готов был излить на треклятого бёрё всю свою ненависть за страх, за невезение, за промахи, за что то, тот, повстречался у него на пути, посягнув на суверенное право одиночества.
Одной рукой Григорий вцепился в руль снегохода. Левой рукой удерживал ружьё, лежащее на коленках. В нужный момент он мог бросить газ встать в полный рост и выстрелить в бёрё. Пока такой возможности не наступило. Зверь не подпускал Григория на дистанцию выстрела, как будто предугадывал, предчувствовал момент опасности.
Остров, не смотря кажущуюся необъятность, заканчивался. По характерным приметам: скудеющей моховой подстилке и разрозненным островкам было видно, что остров понижается в сторону океана. Песок постепенно замещал питательный дерновой покров, тундра оголялась.
Вскоре песок стал утрамбованным и увлажнённым с проблесками  воды выступившей на поверхности. Буран поехал мягче и равней. Дорога следовала по прибрежной косе вытянутой в сторону отступающего отлива.
Где-то далеко, за бурыми полосками обнажившейся косы проглядывался тёмно-синий океан. Поверх воды светились белые паруса-айсберги и сероватые сгустки паковых льдов, похожих на покинутые  пристани.
Песчаная коса дробилась на островки. Разрозненные лужицы соединялись неглубокими проточными течениями. Снегоход наезжая на песчаные барханчики выдавливал слабые фонтаны мутной жижи. Позади, ленточный след снегохода заливала проступившая вода. Казалось, что снегоход проделывал в мягком грунте канал для стока воды.
Григорий сам того не замечая удалялся от твёрдого, коренного берега, он гнал и гнал вперёд, за зверем.
Бёрё поначалу бежал вдоль береговой линии, затем стал забирать в сторону залива. Воды стало больше, глубина, разделяющая протоки доходила до колен. Преследование продолжалось.
Зверь передвигался прыжками иногда проваливаясь по грудь в береговых промоинах. Он старался избегать донные углубления, но отмель, тянувшаяся на километры заканчивалась, уступая холодной воде океана.
Снегоход неустанно следовал за ним, рыская лыжей по воде, он не скользил, а плыл, по инерции проскакивая узкие протоки. Григорий с трудом удерживал равновесие, ибо порою на очередной отмельной чаше он заваливался в зыбучем песке.
 Григорий сумел нагнать бёрё. Зверь устал, прыжки не были такими лёгкими как в начале преследования. В теле ощущалось тяжесть. Намокшая шерсть сковывала движения, дыхание сбилось, из пасти вывалился алый язык. Хвост волочился по песку, всплывал в воде, когда ему приходилось пробиваться через протоки.
 На отмельных ловушках, где песок превращался в кашу, лапы грузли,  приходилось подскакивать, выбрасывать вверх лапы, что бы окончательно не засосало. Он буквально выкарабкивался из зыбкого песка на редеющие песчаные бугорки. Почувствовав более или менее твёрдую опору, набирал скорость, и вновь срывался в отчаянное падение в воду.
Григорий приготовился к стрельбе, взял ружье наизготовку, вот-вот и он окажется в удобной позиции для стрельбы. Он как никогда был уверен в своих силах и ничуть не сомневался, что убьет загнанного зверя первым и единственным выстрелом.
Григорий уже начал привставать, и тут его со всей дури кинуло на ветровое стекло. «Буран» залетел в глубокую и узкую протоку. Гусеницы работали в холостую, выгребая из-под себя взбаламученный песок. Двигатель гудел на максимальных оборотах. Погрузившаяся в воду выхлопная труба извергала на поверхность большие бульбы сизого газа. Двигатель на самой высокой ноте пятитысячных оборотов захлебнулся, зачихал и встал, затрясся последними издыхающими вибрациями.
Утомлённый зверь продолжал свой изматывающий бег, то ли, ища спасения, то ли предвкушая близкий конец своим мытарствам.
Остроконечная стрелка суши уходила под воду. Его влекло к белой полосе, обозначившейся на краю песчаной косы. Приметные пятна ледяных глыб колыхались на первой приливной волне. От них веяло, холодным оцепенением и пугающим ощущением предопределённости.
Песчаное дно проваливалось глубокими промоинами. Размытый прибоями песок вспучился подводными барханами. На поверхности воды взыграла направленная рябь - признак зарождающегося прилива.
Обессиливший зверь достиг песчаного холмика, окруженного водой. Дальше, обнадеживающей суши не наблюдалось, бежать было некуда. Тяжело перебирая лапами, он развернулся. Глянул на снегоход и в безволии опустил голову. Момент истины настал, преследование закончилось.
 В запале охотничьего азарта Григорий соскочил с подножки застрявшего «Бурана» и побежал к бёрё. Но едва сделав пару шагов, увяз в песке. Болотники прогрузли, чтобы вызволить ногу, пришлось присесть на коленки и выкручивать, расшатывать увязший сапог.
Для опоры Григорий использовал ружьё, прикладом опирался на островковый приступок. Прилив заметно усилился, хлюпающая о сапоги волна забрызгивала отвороты, и вскоре Григорий ощутил холодную влагу внутри сапога, носки и портянки промокли.
Краем глаза Григорий уловил, что преследуемый бёрё задержался на заливном островке, он почувствовал - зверь не думает возобновлять бег. По утомлённой позе бёрё, было видно, что он на пределе сил, измотан и затравлен.
Поведение противника придало Григорию уверенность. В порыве близкой победы он стал карабкаться на косу, превозмогая боль в мышцах. Чтобы вновь не увязнуть в засасывающей яме пришлось закидывать ногу как можно выше и дальше, но, увы, твёрдой опоры он так и не ощутил, сапог прогрузал в размытом песке.
Григорий силился ползти на коленках. Когда до отмельной суши осталось чуть более пяти метров, он вновь угодил в донную ловушку. Не удержал равновесие и повалился грудью в мутную воду. Голова скрылась в холодной взболамученной кашице.
Леденящая вода тут же проникла к тёплому телу. От ледяной воды его проняло дрожью, потряс нервный озноб. В шоке Григорий вскочил и, размахивая руками, высоко подымая ноги, насколько позволяли тяжелые болотники выбрался на островок. Его лицо, спутанный волос, куртку и брюки облепил мокрый песок. Пропитавшиеся влагой полы куртки обвисли, с рукавов стекала грязная вода. Григорий был зол как никогда, он ненавидел зверя, он готов был разорвать его руками, перегрызть ему глотку.
Григорий, озираясь по сторонам, отыскал ненавистного бёрё и удовлетворёно отметил, что тот по-прежнему неподвижно стоит на том же месте. Григорий опустил ствол ружья, из дула полилась струйка воды. Пришлось сильно трясти, чтобы полностью удалить влагу, иначе при выстреле ствол могло разорвать. Приподняв ружье, зашагал корявой походкой по вытянутому песчаному гребню на встречу с бёрё.
Песок под подошвами сапог проминался, вокруг чавкала вода. Григорий попеременно переносил центр тяжести то на пятку, то на носок, чтобы вырвать ноги из засасывающей жижи. Наконец стрелок понял, что ближе ему не подобраться, придётся стрелять издалека. Он выровнялся,  сжал цевьё покрепче и подвёл, прыгающую мушку под хорошо видимую цель.
; Бёрё - с ненавистью выговорил Григорий.
В следующий миг раздался щелчок спускового механизма, но выстрела не последовало, произошла осечка, капсюль не сработал. Григорий торопливо переломил ружьё, патрон выбросило инжектором и он плюхнулся в воду. Григорий полез в карман за следующим патроном. Мокрый песок перемешался с двумя оставшимися патронами. Григорий вытер об подол куртки патрон и сунул в ствол.
Щелчок курка…, и напряженная тишина взорвалась громом разнесённого в клочья воздуха. Пуля легла перед целью в трёх шагах, он снова промахнулся. Остался последний патрон. Григория затрясло от досады злобы и обиды.
Не сознавая, что делая, полностью отдавшись ненависти, он трясущимися руками зарядил ружьё и на вскидку не прицеливаясь, не задержав дыхание, разрядил ружье в зверя.
Из ствола вырвался дым. Отдача была слабой, Григорий не почувствовал плечом удара от приклада. Пыжи упали рядом, а сама пуля  буквально скользнула вводу в двадцати шагах от стрелка. Григорий не мог понять, что случилось, толи не дозаряд, неправильная дозировка пороха, толи порох частично отсырел, наконец, папковый патрон мог прохудиться в месте закрутки.
Бёрё оставался на последнем пяточке суши загнанным, но не сдавшимся, измотанным и уставшим, но не вередимым.
Круглое отверстие длинного ствола загудело под тягучим ветром,  и невозможно было определить, откуда доносился этот протяжный звук.  Казалось что его источник сам воздух окружавший Григория.
Ум прояснился, он осознал, в какую неприятную историю попал. Теперь он беззащитный ничем не вооруженный стал целью хищника.
Григорий дёрнулся назад, взбешённый, обиженный и униженный. Он уступил в схватке дикому зверю.
Его парализовал страх. Он стыдился этого уничижающего чувства. Григорий развернулся и торопливо зашагал к спасительному снегоходу способному вытащить его из этого неприятного транса страха, исступления  и горечи поражения.
Несколько раз он спотыкался и падал в ледяную воду, но он уже не чувствовал холода. Он утратил способность ощущать, все чувства спрятались где-то внутри. Гнетущая реальность опоясала их плотным кольцом.
Григорий надрывно дышал с тяжёлым хрипом в иссушённой гортани. Он отчаянно рвался обратно в прежнюю, знакомую и добрую среду обитания неразделённого Сагастыра. Но, увы, она изменилась с появлением зверя, потрясшим безопасную обстановку. Она стала иной, коварной и предательской.
 Ружье тащилось прикладом по песку. Ремешок слетел с плеча на согнутый локоть. Тяжелое ружье мешало, приклад дёргался и ударял по щиколотке, сбивая шаг. Ружье без патронов стало обыкновенной палкой. Оно более не могло уберечь его от неприятностей, оно стало никчемной пустозвонной железкой. Некогда смертоносная вещица, на которую можно было положиться в опасную минуту, стала простой игрушкой.
Благодаря широким гусеницам трехсот килограммовый «Буран» не утонул и не увяз в песке. Набегающая волна едва омывала порожек с кормы снегохода. Григорий с ходу закинул ногу на порожек и, ухватившись за руль,  подтянулся. Мокрый, облачённый в тяжёлые одежды Григорий с трудом вскарабкался на «Буран».
С искренней мольбой запечатлённой на суровом лице таёжника, он взялся за шнурок стартера. Двигатель затрещал стальными деталями. Из выхлопной трубы скрытой под водой выкатились пузырька сизого дыма. По поверхности воды разошлись радужные круги несгоревшего бензина.
В отчаянии Григорий дёргал и дергал за шнур, пытаясь завести разладившийся мотор. Тщетно он безнадежно молчал. Через две, три прокрутки вроде он как подхватывал, стучал в разгонном ритме, но затем безнадежно умолкал.
Краем глаза Григорий уловил движение, там впереди, откуда пришлось скоренько улепетывать. Он поднял голову и обомлел. Зверь покинул островок и крадущейся походкой, с опаской продвигался к нему.
От усталости, от обиды, от близкой опасности у Григория сдали нервы, он заругался, проклиная злощасную технику.
Решение пришло само собой . Опыт, тот самый тяжёлый труд водителя дал о себе знать. Григорий откинулся назад, отступил на край порожка. Центр тяжести переместился к корме. Григорий принялся раскачивать снегоход и тянуть руль на себя. Передок приподнялся, а зад наоборот приопустился. Выхлопная труба показалось над водой. Удерживая руль на вытянутой руке. Григорий вновь потянулся за шнурок стартера. Прочмыхав пару раз и подкачав грушей очередную порцию бензина, дёрнул так, что чуть было, не вырывал веревку из стартера.
Двигатель взвыл, набирая пятитысячные обороты. Григорий насильно, не сбавляя газ, включил передачу. Гусеницы выгребли кучу песка и воды за кормой. Снегоход буквально выпрыгнул на мелководье. Набирающий скорость «Буран» забрал вправо и понёсся к твёрдой суши острова. На устойчивой поверхности он помчался ещё быстрее, перепрыгивая бугорки и кочки.
Григорий, без труда разобрал, в какой части света находится его дом. На своём острове он ориентировался великолепно, хотя приметных мест на голой тундре мало. Безошибочное чутьё вывело к родному посёлку. Проезжая старое кладбище он почему-то заострил внимание на древнем могильном холмике. Надгробие было изрыто норами, его распотрошили вечно голодные песцы.
На мгновение ему привиделось, что земля под могильным холмиком разверзлась и показалась тёмная преисподняя, приглашая заглянуть внутрь, испробовать на себе покой мира теней и вечных страданий души.
Григорий горько сплюнул в сторону кладбищенского креста. Открытая, кладбищенская полянка осталась позади. Разбитые дома посёлка окружили его, замкнув собой пространство обездоленной пустоты. Но находясь дома, Григорий не ощутил спокойствия, как было прежде. Слепые окна, без отражающих стёкл, темнели бездонными нишами. Мрачные тени, поселившиеся в разбитых домах, навевали неуютный, панический страх.
В одном из окон показалась белая занавеска, раскачивающаяся под напористым сквозняком. Словно неосязаемый призрак, злобный шаман Абасы зазывал в опустевший дом. Если бы Григорий замедлил  стремительный бег, остановился, прислушиваясь к тишине, то обязательно  уловил звуки шаманского бубна. Гортанное карканье недовольного старика камлающего над оленьей лопаткой. Странную мелодию устававшего, дряхлого человека, обременённого вечным прозябанием на земле.
С порывом ветра легковесная штора выпорхнула из разбитого окна. Белое, легковесное полотно легло на бревенчатую стену, загнулась краями. Ветер не переставал теребить её. Шторка скручивалась клубком, распрямлялась крылами, пока не зацепилась на нижнем ярусе бревён.
Краем глаза Григорий заметил непонятное движение. Сбавил ход. Бегло оглядел заброшенный дом, и заметил белый истрепавшийся лоскуток. В ту же секунду, истлевшие полотно рассыпалось на обрезы, на частицы, на паутинки-нити. Мираж рассеялся, наваждение исчезло.
Заглядевшись, Григорий проморгал поворот и съехал в лужу-озерцо, покрытое пышный осокой. Лужа была полна всяческого мусора. «Буран» врылся в консервные банки, сгнившие одежды, доски, полиэтиленовые пакеты и ржавый лом.
Григорий смог вырулить на дорогу почти у самого дома. Заезжая на дощатый настил он поддал газу, лыжа плохо скользила по сухому дереву. Буран запрыгнул на двадцати сантиметровый уступ, и Григорий резко нажал на тормоз, снегоход застыл на самом краю настила, свесив лыжу.
Подавленный и разбитый Григорий ни как не мог прийти в себя, он тупо уставился перед собой не сфокусировав внимание. Мотор по-прежнему работал, через раз спотыкаясь, чихая и вновь набирая обороты.
Со стороны казалось, что Григорий боялся слезть с «Бурана», как будто за дощатым настилом, вне снегохода, его поджидает что-то ужасное с трагическим исходом. Он продолжал сидеть неподвижно и почти бездыханно, сопя себе под нос частыми и короткими вздохами.
В нахлынувшем скорбном настроении он остановил движок, слез с «Бурана» и поплёлся к дому. Подошёл к крылечку и ступил на короб. В неопределённой задумчивости огляделся вокруг, будто вспомнив о чём, позвал:
; Ягай.
Вспоминая, когда последний раз видел его, позвал повторно:
; Эка ты… опять тундра ходил…  птенца гонял… Ягай!
  Наконец Григорий припомнил, что своего любимца он потерял, когда покинул посёлок, дальше он его не видел и не слышал лая. И тут до него донеслись шорохи за домом. Григорий ступил с короба на разжиженную тропинку и зашёл за угол. И тут его словно подкосило, ноги дрогнули и согнулись в коленках. Перед ним, на боку лежал обессилевший Ягай, истекающий кровью.
Из полуоткрытой пасти вывалился увеличившийся в размерах бордовый язык. Он с трудом дышал на коротком не обрывающемся вдохе. В горле прорывались хрипы, его лихорадило, он импульсивно вздрагивал. На грудной клетке зияла рваная рана, из-под длинного ворса сочилась пузырящаяся розовая слизь. Услышав голос хозяина, Ягай порывался приподнять голову, но у него ни чего не получалось. Зрачки были расширенны, они почти не реагировали на свет, будто он померк для пса.   Григорий догадался, что неопытный молодой щенок сцепился со зверем.
; Эка ты…, бёрё совсем сильный! - проронил с досады Григорий.
Не меня позы он продолжал смотреть на задыхающегося Ягая. На скуластом, не выразительном лице, не отразилось ни каких эмоций, словно Григорий мыслями был, где-то далеко, наблюдая за происходящим отстранённым, отсутствующим взглядом. Из чёрных глаз, придавленных набухшими веками, сквозило безразличие. То, что творилось внутри Григория, не прорывалась через панцирь особых черт характера свойственного таёжным жителям.
С некоторое время Григорий стоял неподвижно, изредка сгоняя с рук и лица назойливую мошкару. Он так и не присел, не погладил верного друга, умирающего мучительно и страдальчески. Он спокойно дожидался наступление смерти, словно на Сагастыре она была частым и радушным гостем.
Ягай учащённо дышал, в горле забулькало. Из-под верхней губы потекла тонкая струйка алой крови. Яркие капельки окропили битые кирпичи на мощёной тропинке.
 Ягай стих. Пузырящаяся слизь перестала вытекать из раны.  Сукровица застыла. Запёкшаяся кровь потемнела и заблестела чёрно-бордовыми пятнами.
Григорий носком болотника ткнул умершего пса, будто проверяя, не разыгрывает ли его шаловливый Ягай. Разгоняя последние сомнения, он заострил внимание на грудной клетке, но она не вздымалась, Ягай не дышал.   
; Сильно не хорошо, чайки глаза будут клевать, муха будет летать…, закопать однако надо - убеждённо заключил Григорий.
Упершись рукой об коленку, он склонился, взял Ягая за хвост.  Выпрямившись, потащил труп к протоке. Рядом с туалетом стояла лопата, не меня шаг он уцепился в неё и продолжил путь.
Безвольное тело волочилось по земле, реагируя на каждый бугорок и впадинку. Голову подбрасывало, мех расходился остевыми волосками на поверхности лужиц. Упругие лапы заламывались. На примятой дорожке  тянулась узким шлейфом кровь.
Григорий, целеустремлённо, не сбавляя темп, перебирал ногами. Сбежал с отвесного приступка на песчаную косу. Безвольное тело съехало  по крутому откосу, чуть не сбив его с ног. Григорий разжал пальцы и, спотыкаясь, ещё несколько метров бежал по инерции, пока не достиг выглаженной речной косы. Тело Ягая сгребло под собой песок и застыло под береговым уступом.
Григорий вонзил штыковую лопату в мокрый песок.
Прозорливые чайки взметнулись над протокой и закружили вокруг Григория. Вечно голодные небесные твари с пристрастием планировали над  берегом и с диким восклицанием радости зависали над трупом. Завидев Григория отмахивающегося лопатой, уносились прочь, чтобы затем вновь повторить попытки наглого проникновения.
Григорий, не торопясь, степенно, раскапывал песок, будто проделывал это каждый день. Он зарылся рядом с бугорком, где совсем недавно упрятал протухшую рыбу и кишки. Под береговым навесом, скрытым от ветра, вился неустойчивый зловонный запах. Григорий зарылся в твердеющий песок на штык. Заострённый кончик лопаты подцепил чёрную землю. По жёлтому песку рассыпались глинистые комья. Среди них виднелись раздробленные останки рыбных скелетов. Григорий отступил от вскрытой мусорной ямы и врылся глубже.
Когда могилка была готова, Григорий подтащил тело Ягая к бровке и скинул в низ. Не теряя времени загарнул яму. Постукивая лопатой по образовавшемуся холмику, уплотнил песок.
; Тундра дал…, тундра взял…
С этой непродолжительной, но ёмкой заупокойной молитвой Григорий проводил верного пса в потусторонний мир. Кривясь и морщась на мусорную свалку, смердящую зловонием, сплюнул на землю.
Полярный день, повинуясь законам планетных взаимодействий, по-прежнему маялся в оковах болезненно-бледной ночи.
Ожидаемые к полуночи тёмные сумерки так и не наступили, вместо них небо окрасилось алой зарницей. Золочёный круг под присмотром шамана Абасы завис над тундрой. На фоне удалённого горизонта, оранжево-сизая дымка испарений раскисла плавающим миражем.
Абасы кинул в небо маут, заарканил золочёный круг. Не даёт ему в тундру упасть, за склоном ледяного холма Булгуняха спрятаться. Полярное солнце, повинуясь воли поводыря не ропща, не злопыхая, покатилось по краю ультрамаринового горизонта.
Порабощённый ветер барей в угоду ясной погоде не терзал обитателей тундры проникновенным выхолаживанием. Он ластился по низкорослым кустикам тальника, нежно бередил высохшие завитки пожухшего мха. Слегка посвистывал в железных трубах разрушенных домов. Прошмыгнув сквозь пустотелые глазницы разбитых окон, скрывался в тенистой сырости  обветшалых построек.
Смиренная тундра постилась блаженным забвением, околдованная  бесконечным закатом. Тундра как никогда была безвольно разнежена.
Григорий так и не вошёл в опустевший дом. Он сидел на лавочке навалившись спиной на бревенчатую стену избы. Догоравшая папироса еле тлела в его руке. Рядом на досках лежала раскрытая пачка «Беломорканала» и раскиданные спички. Курение помогало расслабиться, Григорий казался задумчивым, несколько озабоченным. Лицо выражало выстраданный покой долгожданный и проходящий. Он силился освежить в памяти события, произошедшие с ним за последнее время, но не мог выстроить в ряд отдельные эпизоды. Собственных впечатлений и эмоций он не касался, они находились в не зоны его интересов, пребывали за кругом реальности. Той самой правды жизни, которую выстроил Григорий вокруг себя.
Его будто что-то подтолкнуло, он изменился в лице, глаза наполнились искорками живого интереса. Он поднялся с лавки и по коробу направился к разбитой школе. Большой памятный крест, поставленный в честь первой полярной экспедиции, шаг за шагом раскрывался перед его взором. Григорий свернул за угол и вышел на просторную площадку перед школой. И будто предугадывая события, проронил сквозь плотно сжатые губы:
; Бёрё…
 Перед ним стоял волк. Григорий потянулся рукой к поясному ремню. Там должен был висеть самодельный нож, но привычной холодной рукояти ножа он не ощутил. Ножны были пусты. Шансы выжить или умереть уровнялись. Неразделенный Сагастыр по прежнему ни кому не принадлежал.

                29.04.2014                Дегтярёв Олег