11. Ноев ковчег

(Мемуары московского Казановы – XI)

. . . . . Noah found grace in the eyes of the Lord

- Признавайся скорее, ты почему у меня в ауре торчишь?!

Интересный вопрос. Нетривиальный. И очень своевременный, если ты в этот момент чистишь картошку у себя на кухне, а голос, который задает его из телефонной трубки, не слышал уже года четыре как.

- Что, не узнал? Это Ира.

Ну вот, еще и Ира. О господи, которая же из? Всевозможных Ирин в кругу моего общения было хоть пруд пруди, да и среди давешних нежных подруг это имя оставалось самым распространенным.

Приходится уточнить фамилию. Мда-с, сколько лет, сколько зим...

- Рад слышать, дорогая. Так что там случилось с твоей аурой?

- Представляешь, я вот тут советовалась со специалистами по аюр-веде, и они сказали, что у меня в ауре торчит какой-то ненужный мне человек, а потом дали подробное описание. И больше всего получается похоже на тебя.

Час от часу не легче. Упаси меня боже от фанаток эзотерики, тем более от тех, что перевербованы из числа истово-православных – а в пору нашего с ней общения Ирина была именно таковой. Ну да ладно, с пассионарными дамочками надо обращаться ласково и ни в коем случае не спорить. Бывает, что их конфликтный заряд удастся спустить на тормозах: главное -  заранее и безоговорочно со всем соглашаться.

- Прости, радость моя, прости великодушно. Если и влез к тебе в ауру, так не со злого умысла, а исключительно по нечаянности. Постараюсь исправиться и больше так не делать!

Ну, а теперь проявляем вежливость и аккуратно переводим разговор на более обыденные темы.

- Как у тебя вообще дела, кстати? Все еще в Москве, или вернулась обратно в свой Урюпинск? Как детки поживают – у тебя же их, кажется, двое?

И вот тут последовал заключительный удар.

- Ой, и не говори, у меня их теперь уже четверо. - Короткая пауза. - Да, кстати: третий – твой.

Немая сцена, занавес, короткие гудки.

* * *

А начиналась эта история за несколько лет до того, в незабвенной поэтической студии "Луч" при Московском университете.

Графомания, конечно, не самое древнее из эпидемических заболеваний, угрожающих человечеству: она появилась только с изобретением письменности. Но с тех самых пор эта заразная болезнь победно и неуклонно шествует по планете, побуждая кропать стишки всё новые и новые поколения авторов, осененных крылом Пегаса - или даже, вернее, немилосердно пнутых под зад его копытом. Проходят века, каменное зубило для клинописи сменяется гусиным пером, а печатный станок Гутенберга – компьютерной клавиатурой, пристёгнутой к интернету, но вся эта победоносная поступь технического прогресса лишь множит ряды нас, графоманов.

Впрочем, даже сегодня никакой Интернет не заменит живого общения пишущей братии. А уж в те досетевые годы… Университетская студия, бессменно руководимая Игорем Волгиным, в конце восьмидесятых служила местом сбора и прибежищем для самого разнообразного люда, зачастую не имевшего к МГУ ни малейшего отношения. Но – одержимых желанием писать и потребностью быть услышанным. 

Ах, какие там были типажи, какие лица! Нахрапистый и бескомпромиссный Юлик Гуголев, с его намертво врезавшейся в мою память строкой: "Я самый из вас безнадёжный еврей, хотя говорю без акцента". Елена Мороз – этакий кавалергард в юбке, чьи суровые и жесткие стихи, казалось, были не написаны пером, а вот именно что  вырублены топором. Еще вспоминается скромная и улыбчивая Ольга Петрова - с повадками и манерами классического "книжного червя", по самую макушку зарывшаяся в культурные слои прошедших эпох, от античности до XVIII века... Горделивая и даже чуть надменная Ира Антонова: "Царь корону рвет со лба – значит, снова не судьба!" И множество других поэтов - талантливых и не очень, беззаветно верных перу или же, наоборот, черкающих рифмованые строки в перерыве между другими делами, как, например, до предела серьезный и аккуратный доктор Сергеев, работавший здесь же, в университетской поликлинике... Нет-нет, не каким-нибудь там "глазным врачом" или "окулистом", но офтальмологом – так и только так, пожалуйста! Или некий явно психически нездоровый юноша, который телосложением и обликом выглядел лет на тридцать пять, но поведением и разговором более чем на возраст в десять-двенадцать никак не тянул. Его каждый раз заботливо приводила за ручку мама, и мы терпеливо, с участием выслушивали несвязные и полупроваренные вирши о похоронах Винни-Пуха.

Ну и, конечно же, изобилие томных и страстных поэтесс – тех самых, которые в промежутках между чтением своих стихов и обсуждением чужих  вели непримиримую подковерную войну за благосклонность и внимание мэтра. А может быть, даже и за почетную должность его текущей возлюбленной. Хотя я, разумеется, лично свечку не держал и вообще был предельно далек от всей этой сексуально-поэтической склоки. И посему ничего подобного даже и не заподозрил бы, если бы не всезнающая Ира.

Как поэт она была одной из многих, не лучше и не хуже большинства остальных: чуть-чуть томно, чуть-чуть изысканно, с претензией на  приобщенность к великой русской поэзии вообще и к Серебряному Веку в особенности – куда уж без него? Малый джентльменский набор "Ахматова-Цветаева-Пастернак-Мандельштам" уверенно правил бал в те перестроечные годы, и упаси вас Аполлон посметь предпочесть кого-нибудь еще! Хотя сам Игорь Волгин искренне старался предложить своим студийцам и другие координаты – того же Бориса Слуцкого, например: мэтр явно числил его среди первоочередных примеров для подражания.

Возвращаясь к Ирине: мы с ней обретались в совершенно разных поэтически сферах и вряд ли  могли рассчитывать на какое-либо сближение... Но случилось так, что мне срочно потребовалась детская коляска.

Деликатно умолчим о том, чьему ребенку она потребовалась и где этот ребенок в данный момент находился - пусть первым кинет в меня камень тот, кто сам без греха. Но Ирины дети, по случаю, только что выросли из колясочного возраста... Вот так мне и довелось оказаться холодным осенним вечером на далёкой московской окраине – возвращаясь чуть навеселе из других гостей, всего лишь прихватить по дороге домой маленький подарочек от сестры по перу.

Время близилось к полуночи, и я уже изрядно подмёрз, тем более что Крылатские Холмы продувались ветрами едва ли не со сверхзвуковой скоростью. И предложенная хозяйкой чашка горячего чаю показалась как нельзя кстати. Мы тут же разговорились, ведь поболтать было о чём: свежие поэтические сплетни, новые стихи, книжки... Особенно впечатлил Ирин рукописный альбом – затейливый каллиграфический почерк, изящные иллюстрации, отзывы друзей. Мне с моими распечатанными на старенькой "Эрике" тощими тетрадками такое и не снилось.

Теплая атмосфера маленькой кухоньки разморила, и уходить не хотелось совершенно, тем более, что нежный грудной голос хозяйки и её пухлая, пышногрудая и какая-то очень уютная фигура так и заманивали задержаться еще на минутку, еще на четверть часа... Но риск опоздать на последний автобус стремительно нарастал, и пришлось решительно подняться из-за стола: "Пора, мой друг, пора!" Мы вышли в крохотную прихожую и я уже застегивал куртку, когда щемящая и трепетная поэтическая нота расставания непрошено вырвалась из уст сокрушенным вздохом:

- Безумно не хочется уходить,  хотя и надо.

- А почему надо? – В вопросе Ирины не было ни вежливого любопытства, ни чувственного призыва, но тоже ощущался какой-то напряженный поиск вариантов развития ситуации... И я шагнул в этот омут с головой и без оглядки:

- Потому что, если я сию же минуту не уйду... То я сделаю вот так!

Поцелуй оказался неожиданно сладким и манящим, но он словно продолжал предыдущий обмен репликами: мы осторожно и внимательно нащупывали координаты и пути неожиданно возникшей близости, сплетая вспухшие губы и любопытные языки... Мои руки уже забрались Ирине под свитер и коснулись застежки бюстальтера, когда  девушка решительно отстранилась и, положив ладони мне на плечи, пристально и умоляюще заглянула в глаза:

- Пощади меня, Миша!  Пощади!

А после этих, произнесенных полушепотом, слов и противореча им своими же делами, буквально сползла по мне вниз. Расстегнула джинсы и жадно вобрала в рот мой уже давно восставший от вожделения "поэтический жезл". Решительный творческий жест, однако!

Стоит ли говорить, что через мгновение куртка была скинута ко всем чертям, а спустя еще пару минут мы оба были уже полностью обнажены и исступленно предавались любви во все той же микроскопической кухоньке? Мягкая пушистая шуба, брошенная на пол хозяйкой, прекрасно возмещала отсутствие кровати или матраса, а что наши головы оказались под столом, а ноги упирались в холодильник – так кого могли волновать сейчас подобные мелочи?!

Ирина приняла меня в себя истово и самозабвенно, не подражая порноактрисам сладострастными стонами, но лишь мурлыкая вполголоса какие-то горячие нежности. Было в ней что-то от индийских или ацтекских богинь: невысокая и пухлая, с округлостями во всех нужных местах, без одежды эта женщина являла собой воплощенную архаическую женственность, материнство как жизненное предназначение. Впитывая в себя сейчас мое мужское естество, словно иссохшаяся земля влагу первого дождя, она снова и снова распахивалась настежь, и только короткий всхрап выдавал очередную покоренную вершину в горной гряде наслаждений.

Истрийская кобылица и покрывающий её Пегас – так, наверное, мог бы описать бы эту сцену Овидий или Катулл, случись им дожить до сегодняшних дней и стать свидетелями нашего соития. Моя поэтесса оказалась жадной и ненасытной, и сегодня именно она  вела  первый голос в нашем дуэте. На лбу уже давно выступила испарина, а тяжелые, много кормившие груди и достойный отдельного уважения животик со следами былых беременностей покрылись обильным потом, позволяя моему телу скользить по себе без малейших помех, но нежданная и спонтанная любовница снова и снова подгоняла меня вперед. "Пусти коня своего вдохновения в луга моего внимания!", как сказал когда-то на семинаре Игорь Волгин, приводя пример цветистой восточной образности. И я пустился вскачь...

Утро подкралось незаметно, вырывая из непрочного сна громким стуком в дверь и отчаянными детскими криками: "Мама, мама!"

- Одевайся скорее, - всполошилась Ирина, подскочив с нашего импровизированного ложа и поспешно натягивая на себя халат, - а я их чуть задержу.

Спасибо армейской выучке! Ровно через 120 секунд я был уже полностью застёгнут и готов к построению. А точнее – к тому, чтобы принимать парад местного населения.

Первым на кухню ворвался пёс. Мохнатое создание неопределенной породы "с четырьмя лапами" моментально сунуло нос во все углы кухни, а потом подлетело ко мне и принялось старательно обнюхивать, норовя при этом уткнуться именно туда, откуда пахло свежеутолённой  плотской страстью.

- Фу, глупый, фу, – укоризненно раздалось откуда-то из дверного проёма. – Это хороший, это друг!

Пёс внял словам своей хозяйки и от обнюхивания немедленно перешел к облизыванию, а мне оставалось лишь застыть на своем стуле, старательно избегая резких движений. Тем временем подошли дети и с любопытством уставились на незнакомого дядю, которого вечером – их вечером – на кухне еще не было.  Мальчик и девочка явно были погодками:  Антон постарше, Женя помладше. Излишней робостью никто из обоих явно не отличался, и, быстренько познакомившись с "дядей Мишей", они немедленно потребовали "ам!".

- Сперва умываться! – строго сказала Ирина и засуетилась по кухне, готовя завтрак на скорую руку. Но тут клёкот и хлопанье крыльев ознаменовали появление следующего участника парада. Синевато-серый птиц взлетел под потолок, сделал пару кругов, а потом нахально и гордо устроился на холодильнике, хозяйским взором бдительно окидывая обстановку. Хотя ни на прометеева орла, ни на ивиковых журавлей пернатое создание явно не тянуло: так, "голубь московский уличный, обыкновенный".

Зато рыжая кошка ни на минуту не сомневалась, что истинной хозяйкой в этом доме является именно она. Неспешно появившись на пороге кухни, нахальная тварь промурлыкала что-то невнятное и замерла на мгновение,  словно обдумывая, как же ей сейчас поступить. А потом решительно взлетела на крышу холодильника, прогнав оттуда голубя. И тот, обиженно каркнув, улетел восвояси.

Но вот для того, чтобы познакомиться с последним обитателем этого Ноева ковчега, мне потребовалось все-таки зайти в битком заставленную вещами комнату, хотя Ирине очень не хотелось меня туда пускать - уж  больно захламленный и неубранный вид она имела. Впрочем, белоснежный ушастый кролик действительно был хорош. Он даже милостиво позволил мне погладить себя по шерстке сквозь прутья клетки, хотя в основном был занят сосредоточенным поеданием капустных листьев и особого внимания на меня так и не обратил.

Утро вступило тем временем в свои права. И я, наскоро перекусив простенькими бутербродами от щедрот хозяйки, собрался уходить: у каждого из нас  впереди была масса дел.

- Так я приду вечером?

- Ну конечно, - с энтузиазмом воскликнула Ира и ласково поцеловала меня в губы.

– Скоро же рождественский пост начинается, а тогда уже нельзя будет!

Чудны дела твои, Господи.

Разумеется, я появился у Ирины и следующим вечером, и после-следующим, с каждым разом всё больше познавая ее не только в библейском смысле. Хотя и в нем тоже: надо же было предоставить девушке возможность от души набраться "витамина Х" перед тем, как закроются шлюзы! А жизнь у нее действительно была предельно интересной. Родом из маленького провинциального городка, юная поэтесса возжаждала большего. Именно в поисках потенциала для развития собственной личности пристал ее маленький ковчег к московскому Арарату. Здесь были театры и музеи, литературные студии и художественные выставки. Здесь можно было вдохнуть культурную ауру самой и дать ощутить её своим детям... А ради этого можно было пойти на многое. 

И девушка цеплялась за любую возможность. Не имея ни работы, ни прописки, она снимала квартирку для своих "детей и зверей", а подрабатывала везде, где придется: няней, уборщицей, машинисткой. Старательно "клеилась", как это называлось на ее языке, и объявления о репетиторских услугах  махали на ветру своими отрывными листочками буквально на каждом подъезде в округе. Ее терпение и труд перетирали если не все, то очень многое, и каким-то образом удавалось не только сводить концы с концами, но и вести светскую литературную жизнь. А для жизни личной на данный момент имелся по ночам ваш покорный слуга: имелся, имел и бывал имет.

При этом бурная чувственность каким-то удивительным образом сочеталась у Ирины с глубокой религиозностью и воцерковленностью. И даже к моему члену она подходила в полном согласии с инвективой молитвы: "Укрепи и направь!" Поэтому я ничуть не удивился, когда одним прекрасным вечером  в ответ на мой звонок услышал осторожное и огорченное: "Ой нет, сегодня лучше не приходи, хорошо? У меня будет батюшка, и я должна исповедоваться".

А дальше наступил долгожданный Филиппов пост. Мы продолжали по привычке перезваниваться, но всё реже и реже. В студии у Волгина Ирина тоже появляться перестала, и в один прекрасный момент, набрав привычный телефонный номер, я услышал бесстрастное "Здесь такие больше не живут".

Что же касается моих авторских прав на Ириного третьего ребенка, то сильно сомневаюсь: я всегда был бдителен, предохраняясь тщательно и прилежно. Более чем уверен, что истинным отцом является тот самый батюшка, которого Ира соблазнила в последнюю ночь перед наступлением поста, о чем мне на следующий день честно и призналась. Но принять на себя такой грех? Уж лучше считать жеребцом-производителем меня.

Впрочем, это поэтическое преувеличение я вполне готов Ире простить...

... якоже и мы оставляем должникам нашим.