Антон - львиное сердце

                Струков С. В.               


        АНТОН – ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ




      Самым большим праздником Антон считал свой день рождения. Вот радости в этот день доставалось на его долю! Можно было в садик не ходить; можно было есть малиновое варенье, сколько влезет; можно было вытворять какие угодно фортели — мама с папой только улыбались; можно было заставить папу играть с собой в любые и самые интересные игры — в этот день отец превращался в наилучшего закадычного друга.
В этот день в их квартире собирались гости. Приходили большие и смеющиеся друзья папы и мамы со своими чадами. Гости подхватывали Тошку на руки и обязательно говорили: «У-у! Какой большой вырос!» Дарили шоколадки и всякие интересные подарки: машинки, паровозики, солдатиков, игры-ребусы и много-много всего, чего уж было не перечесть, и что потом, через год, к новому дню рождения, грудой складывалось и нафталинилось в бумажных коробках.
Всякий раз день рождения Антон ждал с упоительным замиранием сердца. Его чаяние не было напрасным: новые подарки, новые игрушки, все новое; и сам он какой-то в этот день был весь обновленный, необыкновенный.… Тут же замечал он за собой, что все запреты, которые родители в этот день снимали с него, почему-то не открывали ему «самого счастливого счастья», происходившего, как он считал, из сладостной свободы — «делай что хочу!» Как только наступало это «делай что хочу», всякий интерес у Тошки к оголтелой вседозволенности пропадал, и он даже с грустью вспоминал те самые запреты, которые еще вчера рождали в нем мечту о таинственной свободе. Все это потому, что после того, как пропадали запреты, пропадала и мечта, а вместе с ней самая загадочная, непостижимая, сказочная «свобода», какая только когда-либо могла существовать на земле, и которая, единственная, когда-либо могла быть подлинным, драгоценнейшим сокровищем для настоящего мальчишки.
Едва в этот упоительный день рушились родительские запреты, наложенные на неугомонное Антоново детство, как он становился сам в себе вдвое старше, и уж то, что от него требовали прежде родители, он был готов тут же исполнять сознательно, и чувствовал, что в душе его мог бы родиться тот самый дух взрослой ответственности, за отсутствие которого его так часто упрекали. Антон вдруг становился свободной волей своей выше себя самого, того, который минуту назад, чуть не плача постыдными слезами, тянул руки к запретному плоду.
Но обычно родители полагали, что Антон, как только ему разрешат озорничать, тут же пустится проказничать, и тот, чувствуя, что о нем так думают и прекрасно зная о себе, что в нем нет, не оставалось странной тяги к «нехорошему», все равно устремлялся безобразничать, потому что о нем так думали и раз уж все равно «таким» считали.
Антон в этот день не бегал, а летал по комнатам и коридору. Если приключалось удариться, не замечал ссадин. Он пел, он парил, он знал: царство его безраздельно.
И вот, наконец, этот день вострубил о себе разноголосыми сигналами автомобилей, скрипом трамвайных полозьев, отдаленным стуком колес неизвестно куда спешащей электрички; ярким калиновым соком разлился и поплыл на город с востока…
Антон откинул одеяло и вскрикнул: «Папа, папа! Я уже вырос, мне больше на один год! Я скоро в армию пойду! Ура!» «Ура-А!» — зазвенело по всей квартире из-под потолка, куда Антошку принялись подбрасывать могучие руки отца.
«Ура-А!» долетело до матери, возившейся на кухне с выпечкой, и она улыбнулась, замешивая тесто. Через мгновение в аппетитный чад кухни влетел Тошка; босиком, в трусиках, закручивая пальчик в край маечки, сказал:
— Мама, мамочка! А папа говорит, что мне еще не скоро автомат выдадут…
— Это у папы не совсем точные сведения, — усмехнулась мама.
— А ты торт и печенье к моему дню рождения готовишь? — вкрадчиво поинтересовался Антон.
— Торт к твоему рождению…
— Папа, папа! — и голые пятки засверкали к отцу…
Весь день Антон царствовал, королевствовал, княжил и императорствовал от души. Он был величествен и благосклонен, щедр и остроумен. Он находился в центре внимания, как солнце находится в центре движения планет. С Тошки все начиналось и Тошкой все заканчивалось. Родители понимали, что такое соотношение внимания и возраста может плохо повлиять на характер сына. «Но ведь это только раз в году…» — говорили они друг другу и не одергивали сына, а лишь наблюдали.
Для гостей Антон был кумиром — любое сказанное им слово вызывало взрыв смеха. Он играл с ровесниками: девочками и мальчиками, и у них тоже был маленьким героем. Все его обожали и хвалили.
Но самым большим счастьем стали подарки. Чего только тут не было! Дед Витя подарил белую лошадку с золотой сбруей, настольную лампу и конструктор; дед Саша принес целый железнодорожный состав с путями и семафорами; бабушки удивили пестрыми одеждами; папины и мамины друзья наградили музыкальным центром и барабаном; дядя Сережа протянул букварь, а дядя Леша — машину с желтыми фарами; и почти все угощали шоколадками и разными сладостями.… Но все же самым настоящим подарком был папин.
Папа выступил на середину гостиной и сказал, что раньше на Святой Руси не было правилом отмечать день рождения. Православный народ и ныне празднует лишь день Ангела Хранителя. «Впрочем, тогда день рождения и день тезоименитства часто совпадали, потому, как рождаемому нарекалось имя того святого, которого в этот день прославляла Церковь. Но, поскольку в Православной вере мы еще очень и очень хиленькие, — и папа опустил глаза, — то торжество наше, — выразительно прозвучал его голос, — остается в силе…» Все захлопали в ладоши, а папа величественно протянул сыну «рыцарский меч» и книгу. На кожаной обложке ее горел восьмиконечный золотой крест. «Вот скоро ты пойдешь в школу, — сказал отец, — и когда научишься читать, пусть эта книга будет первой в твоей жизни».
Пока Тошка не научился сколько-нибудь разбирать печатные слова, все книги для него были одной большой загадкой. А вот меч — другое дело! Мечом можно было любоваться часами. И хотя он целиком был сделан из пластмассы, но видом все же нисколько не отличался от настоящего. Все в мече, от клинка до рукояти, было сделано со взрослой серьезностью, с каким-то пока еще непостижимым для Антона духом подлинного, настоящего, отображенного, однако, не в настоящем, а в забаве. Меч, украшенный витиеватыми узорами, источал некое величественное благородство. В нем слышались отдаленные звуки ратных побоищ, турниров, упоительных схваток, необузданной и вольной силушки, не знающей никаких пределов; храбрость и великодушие исходили от всего его вида. Всякий, кто обладал чудо-мечом, казалось, обязательно должен быть отважным воином. Папа еще прибавил, сказав, что такими мечами наши отцы защищали Родину и веру.
Гости похвалили подарок отца и начали, есть, и пить, и «жечь» телевизор. Одна за другой пошли взрываться бутылки с шампанским. Потом опять заговорили о Тошке и о всяких его «этаких» подвигах, то есть о шалостях и проказах. С Антона перекинулись вообще каждый на своих детей. А потом вдруг Тошкина мама сказала: «Ой! Вы знаете, какой наш Антон храбрый? Тут недавно забежала беспризорная собака во двор и, как бешеная, залаяла на детей. Тошка тоже там играл. Дети заплакали. Я увидела с балкона — ноги так и обмякли.… Хочу сбежать вниз, прогнать лохматое чудище, а ноги не идут… Дети вопят! Никого из взрослых.… Ой! А Тошка мой, чтобы вы думали? Так по-свойски подходит к собаке, берет ее руками за бешеную пасть — у меня сердце и похолодело — спокойно челюсти кобелю закрывает и говорит: “Хватит кричать”. Пес сник, поджал хвост — и бегом… “Отец, — обратилась она к мужу, — у нашего ребенка львиное сердце!”»
— Надежным человеком в жизни вырастет, — сказал дядя Сережа. Гости похвалили мальчика и маму и принялись за чай.
Самый огромный кусок торта достался Антону. «Раз у тебя львиное сердце, то и долю получай львиную», — шутили гости.
Но вот фарфоровый чайник опустел, чашки перестали звенеть о блюдца, ложечки разбросались по столу, усыпанному крошками и закапанному вареньем, все устало и привольно развалились в креслах и понемногу начали вспоминать, «что у них завтра…» Небо за балконом погасло, и звезды принялись выстраиваться своим озорным порядком. Дети, игравшие с Антоном, заныли и запросились домой, их родители запросились тоже.… Все засобирались, стали крепко и подбадривающе обниматься и целоваться с Антоном, папой и мамой, и уходить.
Мальчику показалось грустно, и пусто… Он вдруг сразу почувствовал усталость и подумал, что завтра он уже не будет «царем», а будет как все…
Антон задремал в кресле, не выпуская из рук подаренных игрушек. Отец поднял драгоценное чадо и понес в спальню. «А меч? Мой меч, папа!» «Вот он… Он с тобой, сынок».
Наконец, после того, как благородное оружие было доставлено в постель, Антон, окончательно угомонившись, попросил отца:
— Папа, а папа, а почитай мне книжку, которую сегодня подарил.… Про кого она?
— Она о нашем Боге Спасителе Иисусе Христе. О том, как Он учил людей Истине, и как Его за это убили люди; и как Он воскрес из мертвых.
— Папа, а папа, а почему Бога убили за Истину?
— Потому что Он сказал людям правду о них…
— А разве за правду бьют? — удивился Антон.
Отец замолчал…
— Правду никто и никогда не победит, потому что мир стоит на Правде, а не на лжи. Верь мне, сын! — твердо произнес он.
— А эти дяди, которые Его убили, они разве не понимали, что Он Бог?
— Зло ожесточило их сердца, и зависть ослепила им ум…
— Их наверно плохо в детском садике воспитывали? Да, папа?
— Наверно…
— Вот если бы они ходили в наш детский садик…. Елена Сергеевна быстро бы из них примерных мальчиков сделала!
Отец усмехнулся.
— Правда, правда! Она всех лгунишек в угол ставит.
— Ученики, которых Он любил, бросили Его и бежали.… Один предал.… Один отрекся…. Тяжело Ему было, сын.
— Я бы не побежал, не бросил… Я бы… я бы!..
Отец опять усмехнулся и сказал:
— Конечно, ведь ты у нас — львиное сердце!
Отец и сын замолчали, и в это неизреченное мгновение любви и мира таинственная и светлая Сила озарила их души, а озарив, исполнила тихой радостью о Христе, положившем некогда за них Свою жизнь.
Тошка неожиданно вскрикнул: «Ну, чего же ты не читаешь, папа?! Я тебя слушаю, а ты все не читаешь и не читаешь!» И сжав рукоять меча, он весь превратился в слух…
Отец открыл наугад Евангелие и начал читать: «В тот час сказал Иисус народу: как будто на разбойника вышли вы с мечами и копьями взять Меня; каждый день с вами сидел Я, уча в храме, и вы не брали Меня».
Антон слушал внимательно, но веки его сами собой начали наливаться «свинцом» и закрывать глаза. Он бодрился, но радостная праздничная усталость делала свое дело… «Тогда все ученики, оставивши Его, бежали…» — едва долетал до детского уха, словно с неба, голос отца. Антон задремал…
В спальне появился туман. В этом тумане стены стали удаляться и растворяться. Над туманом из далекого далека забрезжил маленький, густо-багряный лучик солнца. Отдаленный и очень знакомый голос говорил откуда-то с высоты светлеющего ночного звездного неба: «Когда же настало утро, все первосвященники и старейшины народа имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти…»
Голос затих, а Антон ощутил, что вместо дивана под ним расстилалась трава. Комнатная пальма выросла в настоящую и углубилась в землю крепкими корнями. Длинные листья-ветви ее нависли над удивленным Антоном…. Маленький храбрец сразу же сжал правую кисть и по-прежнему ощутил в ней рукоять меча. «Значит, я не сплю». Тут он приподнялся и сел. «А где же папа?»
Туман быстро рассеивался и почти уже не мешал рассмотреть местность, над которой начинало светлеть небо.
Он находился у самого цоколя крепостной стены какого-то древнего города. Причем стена крепости была к нему так близко, что вначале показалась стеной его комнаты.… Встав на ноги, Антон увидел перед собой широкую холмистую долину, окруженную горами и наполненную пальмами и смоковницами.
Из всего пестрого, но едва заметного движения природы в этот рассветный час явились таинственные, почти неуловимые для взрослого, но понятные и ярко переживаемые ребенком особые знаки жизни, рассказывающие о наступлении новой, неописуемой красоты духа, и новой, неведомой ему доселе, свободы, стремящиеся, летящие в крохотную, чуткую душу через грубую завесу равнодушного мира — подобно лучам восходящего солнца, пробивающимся сквозь густую чащу леса. И воздух, и зелень деревьев, и порхание птиц, и извивающаяся дорога, и бредущие по ней пастухи — все несло в себе как бы предощущение скорой гибели и скорого обновления. Все жило как бы последние минуты. И хотя, казалось, в Иудее начинался обыкновенный день, но с высоты озаренного Востока в сердце лилось нечто непостижимо радостное: время теперь остановится, и день этот станет исполнением обещанного Богом самому человеку и самой вселенной начала Новой Жизни.… В неизреченно-чудное мгновение переживания всего этого ликующего счастья отчего-то грусть подраненной птицей захотела взлететь в груди Антона, но он, взмахнув мечом, вскрикнул, увидев кромку кумачового диска, вздымающегося над холмами Израиля, и грусть бежала прочь.
Погонщики скота, двигавшегося по широкой дамасской дороге, обернулись на его крик. Антон убрал меч в ножны и почти бегом направился к городским воротам… Он сам в себе удивился тому, что совсем нисколечко не удивился, как и каким образом оказался здесь, под стенами древнего города в такие незапамятные времена.
Он вошел в ворота и когда стены остались за плечами, остановил первую шедшую ему навстречу женщину, несшую медный кувшин, полный доверха воды. «Как называется этот город?» — смело спросил Антон. Рабыня остановилась и, склонясь над мальчиком и смеясь ему в лицо, ответила по слогам: «Ие-ру-са-лим!» Антон не обратил на ее смех никакого внимания, а пошел по одной из улиц, которая была шире других и, очевидно, вела к центру города. Странное название вызвало в его душе смутные воспоминания. Он где-то уже слышал это удивительное имя: «Иерусалим».
Низенькие глинобитные одноэтажные домики тянулись правильной чередой. На углу одной из улочек он увидел двоих горожан: один из них по-видимому торопился, а другой стоял неподвижно, как скала. Стоявший неподвижно и одетый в дорогую тогу и сапожки был толст и говорил снисходительно. Спешивший же иудей, облаченный в сандалии и поношенный плащ, почти выкрикивал взволнованные фразы:
— Никогда еще Иерусалим не знал такого пророка!
— Надеюсь, Пилат не посмеет нарушить наши традиции и отпустит на праздник одного осужденного, — с трудом выдавил из себя человек-скала. — Впрочем, грубость римлян так же велика, как и их глупость!
— Надо спешить, там уже собралась толпа. Одно меня беспокоит — среди них мало галилеян, то есть, совсем нет  или очень мало… Иерусалим же не знает своего царя!
— Потише о царе, — громко шепнул толстый дядя, — его место пока занято.
— Нет! Видимо, наступают последние дни для Святого города! Не может быть пророка без чести, разве только в отечестве своем! — и высокий иудей быстро пошел прочь.
— Прощай, Харим! — сказал он.
— Прощай, Клеопа! — ответил толстый дядя.
Антон почувствовал, что то, куда идет в своих изношенных сандалиях высокий взрослый, очень значительно; что там, куда он спешит сейчас, решается самое главное дело на Земле; что там принимается самое важное решение для людей, для всех людей: и больших, и маленьких… Антон почувствовал особое веяние от всех слов Клеопы, и от самой его наружности. Ему казалось: теперь наступает время, когда откроется, наконец, удивительная и страшная, простая и непостижимая тайна. Тайна о детях, тайна о взрослых… Тошка вспомнил отца, как бы он поступил на его месте? И вспомнив, побежал за удаляющейся фигурой Клеопы.
Через некоторое время они вышли на небольшую площадь перед дворцом римского наместника и прокуратора Иудеи Понтия Пилата.
Лифостратон был занят самим прокуратором. По обе стороны от него стояла охрана, а чуть правее — некоторый Человек в простой одежде палестинских пастухов.
Сердце Тошкино вдруг неожиданно и горячо забилось, когда он увидел этого Человека. Всем видом Стоявший перед судом римского владыки напоминал Антону его отца. Он даже чуть было не вскрикнул и не позвал: «Отец!»
Толпа, заполнявшая небольшую площадь внешнего двора дворца, пестрая и разноголосая, шумела и волновалась, как штормовое море. Клеопа и Тошка врезались в гудящий рой…
В основном, здесь были горожане. В эти дни Иерусалим наполнялся приезжавшими на праздник Пасхи: вся Иудея шла или ехала в Иерусалим, но на площади иногородних было мало.
Между собравшимися сновали фарисеи и иродиане: в чем-то убеждая, они в одном случае гневно грозили, в другом предлагали деньги. Монеты звенели и сыпались в пыль, вопли сталкивались и летели к небу.
Антон расталкивал толпу, пробираясь ближе к лифостратону. Он смело толкал кулаками в мясистые спины, бил локтями по бокам дяденек, которые были вдвое выше его, и упрямо и верно продвигался к судейскому месту, где сейчас стоял перед лицом ревущих иерусалимских обывателей Сын Человеческий…
Пилат величественно поднял ладонь, и толпа онемела… «Кого хотите, чтоб я отпустил вам: Варавву или Иисуса, называемого Христом?» — спросил он. Сброд заревел, в его криках совершенно ничего нельзя было разобрать.
Между тем к лифостратону подошла та самая рабыня, повстречавшаяся Антону при входе в город. Это была служанка жены Пилата. Воины допустили ее к правителю. Наместник лишь слегка склонился вбок, а посланная начала что-то быстро говорить, умоляюще складывая руки и изредка показывая на стоявшего перед базальтовым парапетом Назарянина… Толпившиеся заговорщнической кучкой фарисеи забеспокоились и закричали что было сил: «Ты не друг кесарю, если отпустишь делающего себя Царем Назарея!»
Пилат шевельнул пальцем, и служанка удалилась. Крики не смолкали. Римский вельможа задумался, внимательно всматриваясь в Подсудимого. Ладонь его опять поднялась в воздух: «Кого из двух хотите, чтоб я отпустил вам?!» Всюду завопили: «Варавву! Ва-ра-вву! Ва-ра…рав-ву!!!»
Лишь один выкрикнул: «Отдай нам невиновного Иисуса — Сына Божиего!» Тошка сразу узнал в этом человеке того самого Клеопу — иудея, за которым пришел сюда.
Подобный выкрик был равносилен самоубийству. Вихрь рук тут же врезался в героя и бросил его на грунт. Взвилась пыль, и замелькали сандалии. Тошка сжал рукоять меча, но вспомнил о том, Кто стоит сейчас перед Пилатом…
Правитель Иудеи продолжал: «Что же я сделаю Иисусу, называемому Христом?» Толпа захлебывалась от злости: «Да будет распят! Распни, распни Его!» Творилось нечто невообразимо-необъяснимо-ужасное: почти все собравшиеся кричали и потрясали в воздухе кулаками: «Отдай Варавву! Отдай!» «Распни Иисуса! Распни!»
Над грохочущим прибоем хрипящих и изрыгающих ненависть людей вздымалась пыль в клубах жара и запаха пота. Клеопа вряд ли уже был жив. Охрана стала настороженно следить за народом, римляне вынули клинки. Волнение увеличивалось… Пилат же презрительно усмехнулся и вновь поднял ладонь… Сброд содрогнулся и, словно сорвавшись в пропасть, онемел.
В утомленном уме Пилата мелькнуло: «Только позволь этому народу — и он растерзает тебя, как лев; запрети — и он будет кроток, как ягненок. Минуту назад, когда я им разрешил реветь, как онаграм, они запугивали меня кесарем; теперь поднятая ладонь прокуратора нагнала на них столько благочестивого страха, что они не знают, куда деться от стыда…»
— Какое же зло сделал Он?
Но толпа взорвалась опять и с еще большей силой: «Да будет распят!» Смятение росло, и солдаты для безопасности собрались вместе, однако ничего не предпринимали, видя спокойствие прокуратора. На лифостратоне появилась все та же служанка. В руках у нее было медное блюдо и кувшин с водой, с плеча свисало полотенце. Рабыня, казалось, была явно смущена… Уроженец острова Понтии принялся демонстративно умывать руки перед израильтянами… Толпа осеклась, стихла, затаилась, и было слышно даже, как с рук правителя падала в блюдо вода… Фарисеи не смели пошевелиться.
— Невиновен я в крови Праведника Сего. Смотрите вы!
Эта фраза была расценена, как одобрение. И вновь гулкий ропот, словно змея, прополз в гортанях всего народа: «Кровь ЕГО на нас и на детях наших!» И крик возобновился снова.
Антон всем существом ощутил неприятную тошноту.… Ему стало невыносимо находиться в лающей и изрыгающей бранные слова толпе обезумевшего народа, и он прошел и встал за дверьми внутреннего двора дома правителя. Его не покидала неприятная слабость, поэтому он присел на землю, склонил голову на колени, а меч положил рядом…
Виденное и слышанное возмутило детское сердце.… Никогда он не мог себе даже представить, что такое огромное количество взрослых дяденек может ненавидеть одного Человека и, что хуже всего, желать Ему смерти…
Двор был пуст.… Но вот прошла служанка с блюдом и кувшином. Антон не заметил ее; здесь было тихо, и никто не кричал. У стены рос терновый куст, рядом стоял небольшой стог сена. Возле Антона были сложены пирамидой пустые деревянные бочки для вина, привезенные сюда из самой столицы империи. К первому этажу дворца правителя были пристроены глубокие, крытые тростником, навесы — они вели внутрь.
Тошке захотелось пить, и он уж было собирался идти искать воду, но тут из-под навесов во двор высыпало несколько легионеров. Они волокли за собой Осужденного…
Тошка укрылся за бочками, наблюдая оттуда за происходящим. На Христа накинули старый солдатский плащ красного цвета и принялись смеяться над Ним. К легионерам прибавилось еще некоторое число солдат. Находиться внутри двора становилось небезопасно. Но Антон не уходил, его маленькое сердечко сжалось от жалости…
Здоровенные, широкоплечие наемники из охраны Пилата, хлопая вокруг Иисуса в ладоши, хохотали: «Еще один Спаситель человечества! Ха-ха! Радуйся! Ты, наконец, нашел своих верных подданных! Сейчас мы коронуем Тебя! Ха-ха!» И тут смиренно стоявшему и смотревшему в сторону Антошки Иисусу Христу один из воинов сунул в руку металлический жезл и провопил, надрываясь от смеха: «Радуйся, Царь Иудейский!» Несколько легионеров, сверкнув кожаными панцирями, упали перед Иисусом на колени и тоненькими голосками умоляли, смеясь: «Спаси нас, помилуй, Царь наш!»
Перевес в силе был на стороне римлян, и Антон своим детским рассудком это хорошо понимал. В маленьком  тельце Антона , оглушительно толкая кровь, часто билось сердце. Вот-вот оно выпрыгнет из груди.… Жить!!! Раньше он никогда не задумывался, что значит оставаться жить.… И как это здорово, когда живешь! Живешь и видишь солнце, речку, друзей, отца. Можешь пойти поиграть с ребятами в войнушку или просто погонять на велосипеде. Как хорошо оставаться живым!!! Эти злые дяденьки очень большие и их много, сила на их стороне. Но они издеваются над Человеком, который так удивительно похож на его родного папу! От волнения все тряслось внутри. Он мучительно смотрел из-за бочек, сжимая рукоять подаренного отцом меча. Издевательства продолжались…
Христа били и пинали ногами. Один вояка, грузный, с толстыми ручищами, забрался в терновый куст и, сломав там несколько остроиглых стеблей, сплел из них венец. Потом, засеменив назад, приблизился к кругу хохотавших, в центре которого, сбитый на колени, находился Христос и, довольный своей выдумкой, что есть силы надел венец на голову Осужденного. Кровь брызнула из-под вонзившихся в кожу игл. Антон вскрикнул, но Иисус молчал. Смиренный, кроткий взгляд Спасителя встретился с глазами Антона.… По лбу и щекам Иисуса струилась багряная кровь. Одно лишь малое мгновение Господь и ребенок были вместе. Они видели друг друга…
Возложивший терновый венец стал пинками поднимать на ноги Иисуса, а когда Тот, шатаясь, встал, язычники принялись толкать и бить Христа кому как выходило ловчее. Трость упала на плиты.… Гражданин свободного Рима с диким весельем встречал Спасителя кулаками и отправлял, ударив, к сотоварищу, который уже судорожно проглатывал слюну, подставлял падавшему на него Иисусу локоть или колено… Удары бросали Христа из стороны в сторону.
У Тошки перехватило горло, и слезы появились на глазах. Он вспомнил, что его вот точно так же, смеясь, толкали, замкнув кольцом, мальчишки из старшей группы в детском садике, когда он первый раз появился среди них.… Но память его тут же показала и то, что было с тем иудеем в толпе на судилище…
Христос упал…
Он был совершенно обессилен. Едва приподнявшись, сел, опираясь рукой о плиты, вымостившие двор. Но тут же обрушился на голову удар трости с железным наконечником и отбросил Его навзничь.… Иисус попытался приподняться опять, но новый удар по голове, вонзивший терновые иглы вглубь, опрокинул Его на известковые камни. Ему в окровавленное лицо плевали… Кровоточащие губы, что-то шептали…. Солдаты стихли и прислушались. «Любите, друг друга…» И хохот взорвался с новой силой!
Вдруг один из легионеров спросил: «Чей это ребенок?» Все обернулись.
Перед толпой вооруженных, одетых в кожаные панцири и огромных, как пелопонесские горы, солдат стоял маленький мальчик, сжимавший в кулачках рукоять обнаженного меча. Из глаз мальчика катились слезы…
— Ну-ка, выбросите этого щенка за ворота, да всыпьте и его отцу, если он не гражданин Рима, — сказал тот самый, с толстыми ручищами, который сплел терновый венец — по-видимому, он был главный среди солдат.
— Нет, он точно не иудей, у него светлые волосы!
И подошедший быстрым шагом легионер хотел схватить Антона за шиворот, но вместо этого отлетел, как кукла, к стене, сбитый ударом меча.
— Клянусь Юпитером, отцы этого детеныша живут в северных лесах, где наши когорты тонули в крови один за другим под их проклятыми топорами…. Чего ты развалился, Марк?!
Римляне обнажили клинки, но, все еще не переставая приглушенно подсмеиваться, оставили Христа и подошли к ребенку…
Антон плакал. Он сжимал меч, стоя наготове, и не переставая, плакал. Отчаянная решимость дитя смутила легионеров.
Антон ростом был едва более того меча, который держал перед собой; и этот ребенок, плачущий и упрямо стоявший перед ними, готовый на смерть, исполненный львиного мужества, казался им непонятен и от этого — страшен. Смех стал неестественным, он скрывал замешательство солдат.
— Хватит драть глотки, — выкрикнул грузный с толстыми ручищами, — схватите выродка и пусть хнычет за воротами!
Тот, Которого любил Тошка, лежал сейчас в пыли и крови и едва мог приподнять голову, чтобы увидеть происходящее…
Несколько солдат бросились на Антона, но удар его меча тут же их отрезвил. Легионеры прикусили язык. Однако страх быстро обратился в злобу, и они, словно взбесившиеся псы, накинулись на дитя…
Тошка крутился, как рассвирепевший львенок, а здоровенные пехотинцы разлетались в стороны, разбрасываемые превратившимся в огненную молнию мечом. Чудо чудное! И откуда взялась сила, и откуда ловкость налила мощной упругостью маленькие ручки, маленькие ноженьки?! Тошка быстро уворачивался от ударов, собирался в нужное мгновение и бил всей крепостью, и поражал!
Меч отца свистел в воздухе со страшной силой, выбивая искры из панцирей римлян, наводя ужас и повергая врагов.
Грузного, с руками мясника, старшего среди палачей, того самого, который сплел венец, Антон ткнул своей верткой головой, и вояка влетел в терновый куст и, весь изодранный, остался там лежать. Марк более не решался приблизиться к ребенку. А те, кто минуту назад вступили в бой, были повержены. Некоторые из них походили на Тошку, когда он шлепнулся с велосипеда.
Свирепые в сражениях атлеты не могли прийти в себя от полученных ран, изумления и вновь охватившего их ужаса. Эта смесь душевных и физических чувств подавила их волю и тяжелой, каменной десницей придавила к плитам двора.
Тошка торжествовал: враг был разбит. Но боевой пыл мальчишки еще не угас. Он в мгновение ока оказался у тернового кустарника и занес меч над язычником…
Только вдруг… чья-то рука тихо легла на его маленькое плечико, и Антон обернулся.… Перед ним, в порванной, запыленной, со следами крови багрянице, в терновом венце, изможденный, стоял Христос.
— Господи! — вскрикнул, всхлипывая и утирая рукавом глаза, Тошка. — Господи, я не отдам Тебя им!
Мальчик выронил меч и обхватил ноги Спасителя, так, как он иногда обнимал отца. Губы его шептали: «Не уходи от нас, Господи! Ну, пожалуйста…»
Спаситель встал перед Тошкой на колени и заглянул в его чистые детские глаза… Радость и покой, как две голубицы, встрепенулись в сердце ребенка, но душа не могла смириться с разлукой… Антон бросился на шею Иисуса и уже совсем ревел и задыхался от душивших грудь обиды и слез.
— Я не отдам, не отдам Тебя! Не уходи, ну, пожалуйста… — трепетали губы, и надрывалось маленькое сердечко. — Они будут мучить нас! Не уходи!
Запах пота и крови ударил в душу… Сын Божий отверз уста  Свои и сказал: «Скорбь ваша в радость будет…»
Тошка немного успокоился.
— Я есмь Пастырь добрый, Пастырь добрый душу свою полагает за овец… — Он вытер ладонью слезу с лица Антона.
— Береги отца… — и губы Спасителя в последний раз на Земле поцеловали ребенка…
Слезы вновь брызнули из маленький глаз ратоборца, и из-за них он уже не мог видеть Христа. Горечь обиды разрывала крохотное «львиное» сердце.
— Не уходи, не уходи! — Антон вцепился в багряницу Иисуса, зажмурился и, вскрикнув… открыл глаза.
Он обхватывал ручонками шею отца, который как раз наклонился, чтобы поцеловать сына.
— Не уходи! — вырывались вздрагивания и всхлипы.
На дворе сияло утро…
— Что ты, что ты, Антошка, я всегда с тобой! И никогда-никогда тебя не оставлю, львенок ты мой чудный!
— Папа, папочка, — вздрагивал на отцовских руках огорченный победитель. — Они… Они.… Эти дяди, очень нехорошие, они… Они… Боженьку били.… А я… Я Его защищал…
— Кого, кого… ты защищал? — удивился отец.
— Они били Иисуса Христа, а я Его защищал, — Тошкина голова лежала на отцовском плече, и он быстро успокаивался. — Твоим мечом, папа, который ты мне подарил!
В комнату начали вливаться первые звонкие потоки воздвигавшегося над мокрыми крышами многоэтажек солнца.
— Не беспокойся, Антон, — сказал отец. — Бог поругаем, не бывает. Что посеет человек, то и пожнет…
— А я всех победил! — уже ликование взвилось в душе Антона.
Тут он спрыгнул босиком на пол и, схватив дарственный клинок, принялся показывать, как сражался с язычниками.
— Я их раз, раз мечом! Тресь одного, бац другому! Они прямо… от Боженьки, как горох отлетали! Я так: раз, раз!..
На кровати зашевелилось одеяло, и из-под его края появилось сонное лицо матери.
— Что вы кричите, как ненормальные?! — хмуро спросила она. — Не даете выспаться после вашего дня рождения?
— Я защищал Христа! — звонко объявил Антон. — И всех-всех победил папиным мечом!
— Что я говорила, — улыбнулась мама, — у нашего ребенка львиное сердце.… В следующий день рождения, отец, не вздумай подарить ему танк…
Папа поднял своего любимца на руки вверх, под самый потолок, и радостные лучи пылающего востока осветили их лица…
— Мой Антон  защищал  Христа! Я вижу… ты совсем уже вырос, сын!







                (Конец и Богу нашему слава!)






                г. Сергиев Посад. 1995г.