Ссыльное католическое духовенство

 
Часть католического духовенства сочувствовало Польскому восстанию 1863 – 1864 годов и поэтому вместе с другими участниками подвергалось наказанию со стороны русского правительства. Всего в Тамбовской губернии в период с 1863 по 1876 год оказалось 28 священников. Наибольшее количество их было во второй волне (24). Духовенство, сосланное в Тамбовскую губернию в 1863 — 1864 годах, непосредственно к восстанию не было причастно, ему вменялось или «подозрение в участии», или же «политическую неблагонадежность». Все они вернулись на родину после 1871 года.
Все восемь лет священники мирно и тихо жили в городах, предназначенных им для ссылки, правда, иногда обращали на себя внимание начальства. Ксёндз Людвиг Осипович Монтвид, сосланный в феврале 1863 года в Борисоглебск, «привлек к себе сочувствие католиков и неизбежно имеет на них тайное влияние» [2, лл. 1—2 об — 24], его перевели подальше на север губернии — в г. Спасск, где он и проживал с 1865 года вплоть до своего возвращения на родину в августе 1871 года.
Во второй волне из Сибири после амнистий с 1874 года стало прибывать то духовенство, которое непосредственно, так или иначе, участвовало в восстании. Им вменялось участие в мятеже, приведение к присяге мятежническому правительству, призыв к восстанию и возмутительные проповеди. Часть из них попали на каторжные работы, часть оказались на поселении в Иркутской губернии. Они были лишены всех прав состояния и с точки зрения правительства не были уже священниками, и им было запрещено совершать какие-либо религиозные обряды. Судьба их после освобождения от полицейского надзора также была нелегкой: им сложно было вернуться на родину и даже при возвращении не разрешалось служить. Из священников в Тамбовской губернии умерло 7 человек, еще 17 к 1881 году выехали в разные места, в том числе и за границу. Последний вариант был выходом для священников, так как там они могли найти себе место именно священнослужителя, однако при этом они лишались права когда-либо вернуться на родину.
Судя по всему, тех, кто тайно, как ксендзы Антон Брондзо и Игнатий Корчмарский, решались служить, было немного. В некоторых случаях священники уступали просьбам своих соотечественников и совершали требы. По сообщению Кирсановского уездного исправника от 13 февраля 1879 года, «ссыльный из ксендзов Леонард Шиманский похоронил умершего в военной больнице рядового 63 запасного пехотного батальона католика Антона Войчека» [1, л. 85]. Причем сделал он это без разрешения полиции, но с разрешения воинского начальства и ссылался на то, что он «не знал о том, что не имеет права священнослужения». Полиция возбудила против священника судебное преследование.
Жизнь ссыльного духовенства в глухой русской провинции усугублялась еще тем, что в отличие от других ссыльных, они не могли найти себе никаких занятий. А общая атмосфера унылого ожидания конца срока ссылки накладывала определенный отпечаток на их жизнь. Некоторые не выдерживали испытаний, начинали пить. Тот же Кирсановский исправник в своем рапорте от 15 февраля 1879 года отмечал: «Ксендз Владислав Каменецкий и из мещан Карл Микке, во время нахождения своего в Кирсанове, ведут жизнь нетрезвую и на делаемые им мною внушения не только не обращают внимания, а за последнее время даже хуже стали вести себя: в пьяном виде делают беспорядки на улице и позволяют дерзости против подведомственных мне чинов полиции» [3, л. 24 об].
Не у всех ссыльных священников складывались нормальные отношения с местной полицейской и судебной властью. Ксендз Онуфрий Пиотровский, сосланный в Усмань 24 октября 1880 года, жаловался министру внутренних дел: «Усманская угнетает полиция совокупно с мировыми судьями (…). Но что поляки со времени восстания постоянно преследуют (…). С обоих сторон гонения; где мне грешному деваться? Не раз подумаю при здравых я смыслах или нет! Г. Исправник позволяет себе, мне, человека больного, страдающаго, назвав пьяницей, сумасшедшим, запирать в полицейском нужнике (…) продержавши всю ночь до полудня» и заканчивает свою жалобу отчаянным воплем души: «Молю Вашу Милость, Ради Христа! Освободите меня от пятна политического и Усманского ада» [4, л. 60—61 об]. В глазах же полиции эта ситуация выглядела иначе: «Ксендз Пиотровский (…) ведет жизнь нетрезвую, часто в пьяном и безобразном виде появляется на улице, произнося разные ругательства и бессвязные слова (…). В 1879 году было два случая таких, где уличное безобразие Пиотровского в пьяном виде не могло быть терпимо, почему он и был задержан впредь до вытрезвления в коморе при полицейской казарме (…) часа по 3-4» [4, л. 60—61 об].
В целом ссыльное духовенство раскаивалось в своем участии в восстании, это упоминание Пиотровским о «пятне политическом» дорого им стоило. Участие их в восстании не могло быть оправдано с религиозных позиций, это был именно выбор как поляка, т. е. национально-политический выбор, что для священника было неприемлемо. Понимание этого пришло именно в годы каторги и ссылки. Об этом пишет живущий в Спасске с 1874 года под строгим надзором полиции ксендз Валентин Осиновский в прошении об освобождении и разрешении вернуться на родину: «Сознавши свою великую вину замешания в 1863 году, в польские беспорядки не только как действительного русского подданного, но и еще как ксендза который по своему положению и сам должен быть примером Верноподданности» [5, л. 21 об]. И теперь у многих желание было только одно — «остаток своей жизни провести близ монастыря и посвятить себя Богу» [6, л. 53].

Примечания

1. ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 2541 о. ц.
2. ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 1690 о. ц.
3. ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 2527 о. ц.
4. ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 2436 о. ц.
5. ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 2430 о. ц.
6. ГАТО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 2416 о. ц