окно

…Когда целый день смотришь на людей сквозь стекло, поневоле становишься философом…ну, в некотором роде…Я неожиданно для себя полюбила сидеть у окна и наблюдать, как там, за пределами моего пространства движется жизнь. Люди удивительные существа, неужели никто не замечает этого всеобщего хаотического движения до тех пор, пока с ним не случится некоей вынужденной остановки? Мое место у окна в палате никто не занимает, во-первых, потому что я всех об этом попросила, а во-вторых, потому что меня нельзя нервировать. Так соседкам по койкам сказал мой лечащий врач- Геннадий Николаевич, он , в принципе, мужик неплохой, но иногда так сказанет…хоть стой, хоть падай…Правда, мне стоять в ближайшие сто лет не светит, но поговорка подходящая, я уже шесть месяцев торчу в этом сладком месте под названием «реабилитационный центр», а папа Гена до сих пор не перестает меня в ступор вгонять своими высказываниями… « не нервируйте девочку…вы же понимаете…депрессия…тяжелая реабилитация…если бездумное глазение в окно ее успокаивает…ради Бога!»…Вот такой у меня доктор, душка просто…Иногда я ловлю себя на мысли, что сомневаюсь, понимает ли он вообще хоть что-нибудь из того, о чем с таким важным видом беседует в холле с коллегами…Но это и не важно, важно только то, что никто меня не «нервирует», и я могу спокойно предаваться «бездумному глазению в окно» в перерывах между приемами пищи, массажами, ваннами, физиотерапией и общением с папой Геной – моим личным психотерапевтом. Ведь на самом деле, только это стекло в последние полгода моей жизни и спасает меня от той самой депрессии, которая порой просто дышит мне в затылок, но я не отрываю взгляда от своего окна в мир, и мерзавка убирается…на время…чтобы потом вернуться вновь и попытаться прибрать меня снова.
Попала я сюда совершенно простым и банальным способом, после месяца интенсивной терапии в НИИ Скорой Помощи, когда стало понятно, что мои ноги не собираются больше работать на меня, а устроили долгосрочную забастовку. Сегодня на ужин давали очередную «вкусную и здоровую» дрянь, но зато теперь, когда все мероприятия закончены, можно просто устроиться на своем фирменном кресле-самолете у любимого окна. На улице уже темно, снег падает мелкими пушистыми хлопьями, кружится в свете фонарей, далекие машины пролетают по шоссе с тихим шорохом, дорогу солидно засыпало…во дворе людей практически нет, разъезжаются задержавшиеся врачи, сменившиеся мед.сестры, назойливые родственники, все бегут, кто к своим автомобилям, кто на автобусную остановку…если бы я когда-нибудь смогла ходить, то не стала бы бегать…я бы ходила…медленно, наслаждаясь каждым шагом, каждым движением мускулов, шелестом штанин джинсов друг о друга…мне нравится смотреть на людей в окно, на их глупую суету и спешку, нравится, потому что так я чувствую свое превосходство, я знаю то, чего не знают они, я узнала ценность этой простой возможности двигаться куда-то только по своему желанию. И это, как ни странно, помогает мне продолжать если не надеяться, то хотя бы не погрузиться в созерцание себя изнутри полностью…я продолжаю жить.
Я всегда была одиночкой. Потому что, видимо, отсутствие семьи, любящих родителей, сестер-братьев не позволило мне привыкнуть открывать свою душу кому бы то ни было, просто в целях самообороны. Воспитываясь в школе – интернате, я сначала пыталась заводить подруг, но то ли они видели во мне что-то отличное от общей массы, то ли я оказалась настолько высокомерной, но ничего у меня с этим не вышло, и я сосредоточилась на будущем, здраво рассудив, что если мне не повезло с прошлым, в котором я ничего не могу изменить, то существует возможность переломить свою судьбу где-то там впереди…главное – работать над этим. И я работала как могла. Неплохо училась, занималась музыкой, посещала все кружки и дополнительные занятия, какие имелись в нашем распоряжении, много не пила, умеренно покуривала в туалетах. Как и все, ничем не выделяясь из толпы…Я окончила 11 классов и умудрилась поступить в Лесотехническую академию, почему именно туда понятно, конкурс невелик, а в остальном…все было как во сне, вот-вот вроде бы поймаю я свое светлое будущее за хвост…а оно р-раз, и оборачивается бумажным самолетиком…и понимаешь, что все только начинается…опять. Потом мне дали комнату в коммунальной квартире, нас, сирот, после восемнадцати лет расселяют из интерната, выпускают, так сказать, на вольные хлеба…Квартирка оказалась не так уж и плоха, всего четыре комнаты, и народу немного – бабка лет восьмидесяти, занимающая две из них и мужичок-алкоголик , совершенно неопределенного возраста, насколько буйный во хмелю, настолько же смирный и покладистый в трезвом состоянии. И вот, в один из первых дней после переезда, я сидела на продавленной кровати и смотрела в окно. Там за мутным, давно не мытым стеклом вовсю буйствовала весна…И вдруг мне так  захотелось этой самой весны, чистой такой, зеленой, ароматной…хоть на время покинуть эту клетушку, вылезти из своей скорлупы, подружиться с кем-нибудь, пожить настоящим, а не призрачным будущим…Я вскочила, подтянула джинсы, выхватила из сумки кошелек – подсчитать свои скудные финансы, одновременно натягивая майку, носки, кроссовки, ветровку через плечо, дверь на ключ, пока тетя Граня, я гулять, вернусь не скоро…и выскочила на улицу. А там…ммм…так хорошо! И сейчас, сидя в кресле-каталке у окна, наблюдая, как падают с неба, кружась, снежинки, кутаясь в больничное одеяло, я ощущаю запах того дня, его тепло, легкий ветерок, шелест первой листвы, вижу как сквозь веки просвечивает солнце… Удивительный был день. Сначала я решила зайти к знакомой девушке с моего факультета, пригласить ее куда-нибудь прогуляться, но практически сразу отмела эту мысль, потому что просто не хотела ни с кем делиться этим днем, своим настроением, предвкушением чего-то настоящего, чего-то, что откроет наконец-то мне двери в реально существующий мир. И я поехала в Выборг. Хороший город, небольшой, красивый и как бы выразиться…достопримечательный. Я хотела походить по улицам, помечтать, посмотреть на людей…и хотела сделать это подальше от тех мест , где бываю ежедневно…а еще, пока еду на электричке, хотела собраться с мыслями и немного успокоиться, понять свое странное состояние. Обожаю ездить в поездах и электричках, это так умиротворяет, за окнами проносятся населенные пункты, леса, поля, вагон мерно раскачивается, колеса перестукиваются между собой, а ты сидишь, уютно закутавшись в куртку и просто смотришь в окно…или дремлешь, или читаешь хорошую книгу…Здорово. Так что я успокоилась, и даже сэкономила кое-что из своих скудных сбережений – контролеры прошли поздно, незадолго до Выборга. Однако просто побродить и помечтать мне не удалось. Я попала на турнир. Ага, там, оказывается каждый год проводятся реконструкции рыцарских турниров, инсценировки военных баталий, сражений Великой Отечественной…Вот я и угодила на самый настоящий рыцарский турнир. В Выборге есть такой небольшой старинный замок, самое место для дюжих парней в латах, коней, бряцания оружием и повизгиваний, балдеющих от всего этого, девиц. Я не повизгивала только потому, что в принципе не приучена так выражать свои эмоции, но если бы могла, то, возможно, делала бы это громче всех. Потому что мне очень понравилось. Как будто попала в настоящий средневековый роман. Все было очень похоже, и обстановка, и костюмы, и флаги, и сами пресловутые рыцари…они не просто играли- они ими были. Сначала я ходила вокруг, приглядывалась ко всему, изучала, так сказать, местность, потом расслабилась, купила в палатке большой стакан кваса и бутерброд из черного хлеба с мясом (типа средневекового хот-дога), уселась на маленьком, поросшем молодой травкой, пригорке и стала смотреть соревнования. Нет, бои. Ведь на турнирах бились и насмерть. Земля была еще холодная, но вставать совсем не хотелось, и я подстелила под себя ветровку, решив, что испачканную куртку с лихвой компенсирует удовольствие, полученное от этого дня. Жуя свой бутерброд я смотрела, как мужчины в устрашающих шлемах дерутся на мечах, лихо управляются с копьями, размахивают булавами, поверьте – это красиво, выглядит значительно внушительнее стрельбы из автоматического оружия…Последняя пара заинтересовала меня больше всех, очень уж выглядели они колоритно – один огромного роста, метра под два, косая сажень в плечах, металлическая кираса, шлем с забралом, меч длиной с меня, а второй, по сравнению с ним, просто малявка…и одет совсем по-другому, в этакий кожаный жилет, вроде как перепоясанный чем-то типа портупеи, короткие штаны, высокие крепкие сапоги, на голове тоже шлем, но не закрывающий все лицо, а такой ,с нащечниками и застегивающийся под подбородком…и меч покороче…однако, пока я смотрела, как сражается эта парочка, я прониклась ко второму поединщику уважением. Это был совсем молодой на вид парнишка, такой проворный, гибкий, быстрый, и со своим коротким мечом он управлялся не хуже громилы…Вообщем, когда он победил, я хлопала так, что заболели ладони, визжала и подпрыгивала на своем пригорке и, как никогда, чувствовала себя частью чего-то большого, частью всей этой развеселой толпы, собравшейся здесь в теплый весенний день.
Я уже шла к станции, шла неторопливо, наслаждаясь вечерней прохладой, своим покоем и одиночеством, когда сзади заурчал мотор. Именно заурчал, а не заревел, не затарахтел, а так тихонечко, замурлыкал, как сытый деревенский кот…сначала я решила, что кто-то из местных пацанов заводит свой мопед и даже не оглянулась…однако, звук равномерно приближался, и я решила посторониться, а то – тропинка узкая, мало ли…зацепит после пары пива. Отошла в сторону, продолжала идти по кромке травы. Мурлыкающее транспортное средство поравнялось со мной и я увидела, что никакой это не мопед, а красивый большой мотоцикл, на котором гордо восседал тот самый рыцарь, по вине которого я отбила себе все ладони, только без своего боевого головного убора…у него оказались отросшие темно-русые волосы, перевязанные на лбу кожаным ремешком, концы прядей и верх рубашки под жилетом были мокрыми то ли от пота, то ли от вылитого сверху ведра воды, один мотоциклетный шлем висел на локтевом сгибе левой руки, а второй был закреплен сзади на сиденье. Выглядел он настолько юным, настолько явно гордился своей победой, что я поневоле улыбнулась. А он притормозил рядом со мной и спросил: «Подвезти?». Это было неожиданное предложение, а я, ко всему прочему, итак не отличаюсь общительностью, поэтому тогда в ответ я проблеяла нечто невразумительное, покраснела, попыталась тоже выглядеть гордо и независимо, отчего стала выглядеть только глупее…замолчала, остановилась, он остановился рядом, опустил ноги на землю, но мотор не заглушил: «Ты что, боишься меня что ли? Во даешь! Я от такой толпы поклонниц сейчас еле отвязался…а ты…я ведь и ехал за тобой…мне понравилось, что ты была одна…такая обособленная от всех…самостоятельная…и такая счастливая…Поехали! Покатаю…Меня зовут Роман». Вот тут то до меня вдруг дошел весь смысл этого дня, с самого его начала, этого самого предчувствия чего-то, этого стремления срочно вырваться из тисков моей маленькой темной комнатушки…Я посмотрела на него. У него удивительные глаза, такого интересного цвета, зеленовато- карие, в сумерках кажущиеся ореховыми, а на солнце золотистыми, с зелеными искорками, сами, как погожий летний день…и очень- очень добрые. Я уже немного оттаяла. Я спросила: «У вас права-то хоть есть, сэр рыцарь?». «Конечно!», - он широко улыбнулся: «Мне двадцать один, и не смотря на молодость, я отличный водитель». Улыбка у него тоже замечательная, такая открытая, искренняя, что не улыбаться в ответ невозможно. И пусть зубы немного неровные, и нос с горбинкой, зато маленькая родинка на щеке, как подарок. И я села. Взяла с заднего сиденья шлем, напялила себе на голову, кое-как справилась с застежкой под подбородком и начала молча ждать, когда эта чудесная машина унесет меня в светлое будущее. Однако мой водитель обернулся, посмотрел на меня оценивающе, заглушил двигатель, слез, поставил мотоцикл на подножку вместе со мной, в качестве груза, снял с себя тяжелый кожаный жилет и надел его на меня. Я в очередной раз покраснела, и от удовольствия, и от смущения. Одежда была теплой от его тела, пахла кожей, немного потом, неуловимо каким-то мужским парфюмом, слегка табачным дымом, возможно чуть-чуть бензином или маслом …какой-то смесью запахов, которая будила во мне совершенно незнакомые и такие приятные желания. Осмотрев меня еще раз со всех сторон, парень залез на водительское место, завел своего железного коня и мы…Полетели! Вот так мы начали встречаться с Ромкой. Вот так у меня появилась моя первая и единственная в мире семья – он.
Снег за окном перестал. Двор пуст. По шоссе мчатся редкие машины. Фонари будут гореть всю ночь. Их молочно-белый свет такой холодный и мертвый. Мне давно пора лечь в постель, но я не хочу покидать свой пост у окна. Никто меня не заставляет, помните? – меня нельзя нервировать. По щекам текут теплые соленые слезы, я их не вытираю, я рада тому, что все еще могу плакать. Я смотрю в ночь, я не верю, не надеюсь, не мечтаю…я просто пытаюсь жить. А это иногда бывает так трудно.
У меня и до Ромки были мужчины…ну, не мужчины, в полном смысле этого слова, мальчишки, с которыми я пробовала встречаться…целовалась…позволяла обнимать себя, гладить мою не шибко шикарную грудь через блузку…но это все было настолько же настоящим, насколько естественен бюст Памэлы Андерсон. Потому что, когда Ромка обнимал меня за плечи, я чувствовала, что вернулась домой, когда он целовал меня, я чувствовала, как мое сознание растворяется в его, когда он лишил меня девственности, я даже не вскрикнула, хотя мне было больно, потому что вслед за болью пришло ощущение того, что мы с ним как физические сообщающиеся сосуды…и, хотя поначалу я не испытывала большого телесного удовольствия, зато психическое, душевное единение поражало меня, повергало в изумление, пугало и одновременно восхищало. Поражал меня и он сам. Конюхов Роман Федорович, 21 год, студент физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, причем бюджетного отделения, проживающий в поселке Рассколово, Ленинградской области, где он на троих с еще двумя ребятами снимал небольшую зимнюю избушку, для того, чтобы было где хранить, чинить, холить и лелеять три мотоцикла. Свой Рома собрал сам. А еще он подрабатывал составлением компьютерных программ и чем-то еще в этом роде, за что довольно неплохо платили какие-то фирмы. И он был такой же детдомовец, как и я. Он стал моей самой настоящей семьей. Все они стали. Я переехала в их избушку в начале лета. Мою комнату сдали – денег вечно не хватало, и это было очень кстати. Я продолжала учиться, он тоже. Я готовила комплексные обеды на четверых, их поглощали с завидным аппетитом. Я стирала всю одежду, ее пачкали регулярно и с удовольствием. Я пыталась, как могла поддерживать порядок в этой хибаре, но…какой порядок в доме с мотоциклами?! Я научилась топить печь, мыться в бане, пользоваться колодцем, насосом, ручным умывальником, научилась водить байк, научилась ставить заплаты на кожаные штаны, научилась спать и одновременно слушать на лекциях, я научилась быть частью чего-то большего, а не просто самодостаточной одиночкой …Я была счастлива. Я была на седьмом небе. Я летала. Каждый божий день. Целых три года.
Стекло в окне стало покрываться тонким кружевным узором, к ночи ударил мороз. В палате сразу похолодало, меня пробрала дрожь, все тело затекло от долгого сидения в одной позе, что ж, хорошего понемногу, реабилитация должна быть «равномерной и постепенной», как любит выражаться  незабвенный дядя Гена. Я начала крутить руками колеса и кресло со скрипом покатилось в коридор, для начала надо посетить клозет, что отнимает достаточно много времени и выглядит отнюдь не эстетично…но, убогим выбирать не приходится…вот места бы тут еще побольше, а то не развернешься…но во всем есть свои плюсы – при таких бытовых физических нагрузках мои мышцы укрепляются на ура, у меня неплохая общая физическая форма…и просто шикарные бицепсы. После вечерней зарядки можно идти спать. Смотреть сны. А снятся мне в последние полгода только два сна – один чаще, второй реже, а совсем редко не снится ничего. Эти сны отнюдь не способствуют моему исцелению, поэтому я никогда не тороплюсь баиньки…но рано или поздно организм требует отдыха. В том сне, который я вижу почти каждую ночь, умирает Ромка. Когда меня грузили в «скорую», одна из медсестер пренебрежительно сказала – «доездились…голубки». И только услышав эту злую, но очень понятную фразу, я окончательно осознала, что снова осталась одна. Навсегда.
 Во сне мы снова едем на мотоцикле вдвоем, одетые в теплые куртки, перчатки, оба в шлемах, скорость не очень большая, и я успеваю глазеть по сторонам, вокруг красиво, едем к Ладоге. Впереди Витька на своем «Урале», переделанном так, что позавидовал бы любой байкер-профессионал, позади  Игорь, у него машина менее мощная, но он не отстает, а просто предпочитает находиться в арьергарде. Характер такой. Все как всегда, однако, Витек сегодня взял с собой новую подружку и активно выпендривается перед ней, что меня раздражает, мне нравится, что Рома очень аккуратно водит, не рискуя без повода, и выкрутасы Витька меня немного пугают. Я как раз собираюсь сказать об этом, когда мы плавно входим в крутой поворот, я группируюсь, чуть наклоняю голову, плотнее прижимаюсь к Ромкиной спине и, выглянув из-за его плеча, вдруг, как в замедленной съемке вижу, что мотоцикл Витьки, уже за поворотом, резко виляет в сторону, выскакивает на обочину, цепляет деревья и валится на бок, ломая кусты. Одновременно, навстречу нам как-то боком вылетает «восьмерка», мужчина на водительском месте остервенело вращает бесполезный руль, лицо женщины сидящей рядом – воплощенный ужас, рот открыт, глаза вытаращены, руками она вцепилась в «торпеду», как будто этот жест поможет смягчить удар…Все происходит как будто беззвучно, потому что мы слышим только рев нашего мотора…Я чувствую, как напрягаются мышцы моего парня, я вижу, как он пытается выровнять мотоцикл для маневра, но чувствую, что не получается, мы только начали входить в поворот, на приличной скорости и почти «лежали» на асфальте…Я столько всего чувствую и вижу, но ничего не успеваю понять, осмыслить, осознать, рев мотора становится невыносимым, мотоцикл падает, скользит, кувыркается…Мои руки больше не ощущают ничего, кроме пустоты, я пытаюсь схватиться за что-нибудь, но в этот момент все окружающее кружится, как волчок, я ударяюсь спиной обо что-то твердое, голова в шлеме по инерции резко запрокидывается назад, ноги тоже, потом обратно, ужасная боль пронзает меня насквозь, прямо таки разрывает пополам, такая горячая, пульсирующая, мощная волна боли, что на секунду я отключаюсь, а боль отпускает так же внезапно, как и появилась. Я   шмякаюсь с неопределенной высоты на обочину, подбородочный ремень лопается, и шлем отлетает в сторону, я стукаюсь щекой, виском, лбом о край асфальта, усыпанный мелкими камушками и песком и какое-то время просто лежу без движения, не в силах осознать происшедшее. У меня ничего особо не болит, саднит лицо, ладони, похоже сломаны пара пальцев на левой руке, но этой боли я тоже пока не чувствую…В себя меня приводит тишина, после рева мотора, она кажется оглушающей, несмотря на шум деревьев, проезжающих автомобилей, голоса людей…Я фокусирую взгляд на ближайшем большом темном предмете. Это наш мотоцикл. Воздух вокруг него наполнен жарким маревом, пахнет бензином. Голова кружится, от запаха бензина подташнивает, но тут я замечаю за мотоциклом Ромкин ботинок, высокий, кожаный, со специальными застежками…передвинув взгляд, я вижу часть его ноги, остального не видно. Нога в ботинке как-то странно мелко подергивается. На меня вдруг обрушивается такая душная волна страха, что я чуть снова не теряю сознание, но не позволяю себе этого и пытаюсь встать. И только тут обнаруживаю, что не чувствую обеих ног. Полностью. Подсовываю под себя руку – сухая, раз не обмочилась, может повреждение спинного мозга не так уж и высоко, может есть еще шанс, тем более, что я чувствую свою руку, хотя и как-то странно, как при анестезии, но чувствую. Все эти мысли проносятся у меня в голове за секунды, а я в это время начинаю ползти. На руках. К Ромке. Страх такой сильный, что сбивается дыхание и темнеет в глазах. Вот он уже передо мной, на вид вроде цел, руки-ноги на месте, нет ни внутренностей на асфальте, ни луж крови, но эта мелкая дрожь…как больное животное…я подползаю ближе к голове, приподнимаюсь на руках…И понимаю, что это конец. Он в шлеме, который треснул в нескольких местах, но полностью не раскололся, поэтому Ромкино лицо как будто плавает в крови…мне кажется, что крови полный шлем, она на вид такая густая, с какими-то ошметками…а лицо белое-белое…он шевелит губами, но слов не разобрать…глаза уставились в небо, левый просто потускнел, подернулся странной дымкой и утратил всякое выражение, а правый, налитый кровью, с расширенным зрачком, как- будто собрался выкатиться из глазницы…. и не моргая смотрит в такие дали, куда живым заглянуть не суждено. Тело все также продолжает мелко-мелко подергиваться, как под воздействием электротока, руки, обдирая ногти, пытаются загребать горячий асфальт…немного крови выплеснулось мне на руку, такой теплой, такой живой, его крови…силы оставили меня. Я взяла его дрожащую, ободранную, продолжающую судорожно сжиматься и разжиматься, руку в свою, прижала к своему животу, положила голову к Ромке на грудь, закрыла глаза и стала прислушиваться к слабому биению его большого горячего сердца…разделяя на двоих последние секунды его жизни.
Этот сон в точности повторяет то происшествие, которое и привело меня в это славное заведение. Когда я просыпаюсь, вся моя подушка мокра от слез. Но это теперь. Впервые я смогла оплакать своего Рому только месяца через три после аварии. Когда Витька с Игорем, оба живые и невредимые, не в силах больше смотреть на мое мертвое лицо, забрали меня из больницы вместе с инвалидной коляской и отвезли на кладбище, посадили прямо на его могилу и ушли. И я сидела там почти до самого вечера, обнимала холодный камень, гладила его лицо на фотографии, он на ней там такой юный, такой живой, такой вечный…вот тогда-то я и смогла наконец-то поплакать. И тут мои друзья были правы. Мне стало легче. Ненамного, но все же. Легче. И был еще один момент, о котором я им не сказала. Мне почудилось, что Ромка где-то рядом со мной, совсем недалеко, протяни руку и почувствуешь его тепло…как облачко пара…И вот с тех пор мне стал сниться второй сон. И, хотя он посещает меня реже, но по эмоциональным переживаниям ничуть не уступает первому…В этом сне Ромка возвращается ко мне живой.
Укладываясь в свою казенную постель, ворочаясь, закутываясь в одеяло, я мечтаю о том, чтобы сегодня приснился именно он. Мечтаю еще раз заглянуть в его лучистые глаза, увидеть его улыбку, почувствовать ответное пожатие его руки…С этими мыслями я и засыпаю.
А просыпаюсь от легкого прикосновения к щеке. Какое-то время лежу, не открывая глаз и прикосновение повторяется. Кто-то очень нежно гладит меня по лицу. Я резко открываю глаза, приподнимаюсь на локте и готовлюсь перебудить всю палату…Но слова, готовые сорваться с языка, застревают у меня в горле, я с шумом выдыхаю воздух, как человек, получивший удар в солнечное сплетение - перед моей койкой на коленях стоит мой парень. Мой погибший парень. Мой Ромка. Стоит, гладит меня по щеке и улыбается…Никогда раньше, ни в одном из этих сладких снов, он не подходил ко мне близко, не дотрагивался, просто появлялся где-нибудь неподалеку от меня, стоял и смотрел, и я просто смотрела и наслаждалась этими минутами…не пробовала протянуть руку, коснуться, заговорить…всегда помня, что это всего лишь сон. Шутки моего подсознания. Катарсис. Психотерапия самой себя. Но тут…признаюсь, я испугалась. Несмотря на то, что это он, родной мой, единственный мальчик…все равно испугалась. Потому что он - мой мертвый мальчик. А я, несмотря на свою депрессию и парализованные ноги, все еще живая, и , оказывается все еще хочу жить дальше…и боюсь, что Ромка пришел за мной. Но все - таки это он, и я осторожно, медленно протягиваю свою руку и в полной тишине и темноте, подсвеченной только отблесками уличных фонарей через окно, дотрагиваюсь до его щеки…и моя рука проходит сквозь его голову безо всякого сопротивления. Однако, все же, я успеваю почувствовать какое-то мимолетное тепло, как от слабого выдоха, какую-то вибрацию воздуха, или что-то другое, что незамедлительно отзывается у меня в груди, сердце совершает кульбит, дыхание спирает, горячая волна поднимается к горлу… я подскакиваю на кровати, сажусь, ноги не действуют и сидеть неудобно, меня раскачивает в стороны, как на палубе лодки, но мне все равно, я тянусь уже обеими руками к его такому живому лицу… страх пропал, как и не было его… ему на смену пришло ощущение такого счастья, такого восторга, такого чуда, что когда я прикасаюсь к его лицу, то чувствую под ладонями теплую кожу, поросшую мягкой однодневной щетиной, как в тот день, когда мы расстались навсегда, я начинаю рыдать от радости, но это мне так кажется, потому что на самом деле от избытка эмоций не издаю ни звука, слезы льются ручьем, текут по шее, капают на грудь, все мое худое тело вибрирует, как натянутая струна, я лихорадочно ощупываю его лицо, руки, плечи, я сейчас хочу уйти вместе с ним, куда угодно, хоть в ад, хочу умереть, только бы мне позволялось вот так гладить его лицо, смотреть, ощущать вновь наше единство, как раньше, когда у нас была одна душа на двоих…Ромка тоже плачет, его глаза сейчас темнее, чем обычно, ночь, слезы блестят в свете фонарей, как бриллианты… он беззвучно, одними губами произносит – «Я знал… знал, что ты сможешь… я так тебя люблю…», и я слышу и понимаю его. И вдруг он уходит. Просто становится прозрачным, силуэт размывается и последним движением, взмахом уже почти исчезнувшей руки, он показывает мне на стол, стоящий у окна в палате…а потом просто растворяется в спертом больничном воздухе. Я все еще чувствую его рядом, я чувствую его тепло, ощущаю его дыхание, я не хочу его отпускать, я не могу его отпустить, я не в силах, я хватаю пустоту горстями, теряю равновесие и грохаюсь с койки на пол с диким горестным воем… Включается свет, соседки по палате суетятся, гремят костыли, кто-то побежал за дежурным врачом…а я полуголая валяюсь на холодном грязном полу, скрючившись между кроватью и своим волшебным креслом-самолетом, и продолжаю безумно выть, оплакивая свою любовь, свое счастье, свою жизнь…все то, чего у меня никогда не будет…
Следующее утро началось для меня поздно. И весьма неприятно. Когда лошадиная доза транквилизатора, которым меня накачал ночью офигевший дежурный доктор, утратила свое действие, я очнулась…полежала какое-то время с закрытыми глазами, давая своему организму адаптироваться к состоянию бодрствования. Состояние, надо сказать, не из приятных. Тело ломит, голова болит, подташнивает…но, делать нечего, надо как-то приходить в себя, делать свои обычные утренние дела, как-то объяснять окружающим свое поведение…Я открываю глаза, хочу поднять руки и потянуться, но обнаруживаю, что это простое действие на данном этапе невыполнимо, потому что я за руки и за ноги привязана к перилам кровати. Я обижаюсь. Нашли буйнопомешанную! Засранцы… Поворачиваю голову, зову: «Тань!», долговязая девица на соседней кровати поднимает лохматую голову и подозрительно смотрит на меня. Я изображаю самую приветливую улыбку, на какую способна в настоящий момент, и смиренно прошу: «Позови врача, пожалуйста…Геннадия Дмитриевича...со мной все в порядке, не беспокойся». Танька вытаскивает из койки ноги, одна из которых по самое бедро закована в громоздкое металлическое сооружение под названием «Аппарат Илизарова», и звонко ковыляет в коридор. Минут через десять в палату входит дядя Гена. Бодр и весел, как всегда. Я буду по нему скучать, когда покину это заведение. Он берет стул и садится рядом с моей кроватью. «Развяжите меня, пожалуйста. Мне в туалет надо». Я стараюсь говорить спокойно, но голос все равно предательски подрагивает. «И, что же ты, моя хорошая, ночью тут учинила?» - врач смотрит на меня своим ясным пытливым взглядом,- «Развяжем тебя, а ты повесишься на своей пижаме…». Краска приливает к моему лицу…я никому и никогда не смогу рассказать, ЧТО я учинила здесь ночью…увы. Надо выкручиваться,- «Не повешусь. Обещаю. Просто кошмарный сон. Несколько более реалистичный, чем обычно…вот моя расшатанная психика и не выдержала», я криво улыбнулась,- «Простите. Подвела вас. Но сейчас все под контролем». Я твердо посмотрела ему в глаза. Выдержала его взгляд. Дядя Гена, видимо, тоже что-то рассмотрел в моих и сделал свои выводы, потому что поднялся со стула и сказал: «Ну ладно, милая, сейчас тебя сестричка развяжет, слетаешь на обед со всеми…а на ночь- волшебная таблетка, и никаких больше кошмарных снов. Категорически». Улыбнулся этак обнадеживающе и срулил. А я вздохнула с облегчением, потому, что у меня появилась некая туманная идея, которая требует проверки, для чего нужно срочно вернуть мою, хоть и ограниченную, но все же мобильность.
Я села в кровати и потерла запястья, руки немного затекли…ну о ногах речи и вовсе нет. Посидела, не торопясь оделась, перелезла в кресло, собралась было занять свое любимое место у окна, но тут мой взгляд упал на стол. Вот она – идея. Ромка, перед тем, как окончательно раствориться в пространстве довольно четко рукой показал мне на наш колченогий палатный стол…во всяком случае, я этот жест расценила именно так. Что такого необычного он там обнаружил? Почему хотел, чтобы я тоже обратила на это «нечто» внимание? Я медленно подъехала к столу. Он стоял в простенке между двумя большими окнами, одним «моим», и вторым, «общим». Выглядел этот предмет мебели абсолютно обыденно, ничуть не отличаясь от десятков таких же в этом реабилитационном центре. На полу под ним ничего интересного, кроме пыли, не наблюдалось, никаких таинственных надписей на столешнице, никаких спрятанных предметов под…Только сверху на столе лежала вчерашняя газета. «Комсомолка». Я медленно протянула руку и осторожно взяла ее, как будто она могла ожить и наброситься на меня, как в фильмах ужасов…однако газета осталась всего лишь испечатанной бумагой и не собиралась вцепляться мне в горло. Удостоверившись в этом, я поудобнее устроилась в своем кресле и начала читать. Сначала, ничего интересного не находилось, обычные новости, глупости, сплетни и домыслы…Но когда я дошла до конца четвертой страницы, то почувствовала, как маленькие волоски на шее сначала зашевелились, а потом и вовсе встали дыбом – там была статья, в которой обсуждалась проблема эвтаназии на примере молодого человека, в течение шести месяцев находящегося в коме в отделении реанимации НИИ Скорой Помощи им. Джанелидзе…как раз там, где сначала побывала и я. Из текста я узнала, что он попал в автомобильную аварию, в которой погибла вся его семья: отец, который вел машину, мать, дядя, младшая сестра и бабушка, их семейный микроавтобус на «Скандинавии» отчего-то вылетел на встречную полосу и лоб в лоб столкнулся с груженой фурой…Двадцатишестилетний парень чудом выжил, но получил тяжелую травму головы, ожоги нижних конечностей, многочисленные переломы, перенес состояние клинической смерти, был реанимирован, но с момента аварии в сознание не приходил…А произошло все это в тот же день, когда я прощалась с Ромкой на горячем асфальте Мурманского шоссе. Звали этого парня Дмитриев Олег. Я откладываю газету. Руки гадко трясутся, по спине скатываются капли холодного пота, мысли мечутся в моей больной голове, разбегаются, как тараканы…я очень хочу сконцентрироваться, но какой-то иррациональный страх удерживает меня от этого опрометчивого поступка. Та, трусливая часть моего «я», о которой я раньше и не подозревала, просто требует, чтобы я выкинула свои безумные идеи из головы, попросила успокоительную таблеточку и прилегла ненадолго отдохнуть. Но я ее не слушаю. Я продолжаю думать об этом. Я думаю, что Ромка не умер. Я думаю, что он, который так любил жизнь, во всех ее проявлениях, так не хотел уходить, что, когда его тело не смогло больше выполнять функцию вместилища для его души, обнаглел и занял свободное, то из которого душа улетела слишком поспешно…Я думаю, что поэтому он все еще приходит ко мне по ночам, поэтому я все еще чувствую его тепло, его жизненную энергию, его любовь…Я думаю, что Олег – это Ромка. От этой простой и откровенно бредовой мысли я слабею, мне начинает казаться, что я так и буду дальше сутками сидеть в этом ужасном кресле, не двигаясь с места, не произнося ни слова, потеряв всякую связь с окружающим миром…Я делаю неимоверное усилие и мое пошатнувшееся сознание выныривает на поверхность, я глубоко и шумно вдыхаю, оказывается, я какое-то время вообще не дышала…Я подъезжаю к своей тумбочке, трясущимися руками достаю мобильник и набираю номер Игоря. Лучше начать с него, а то Витька может решить, что у меня окончательно поехала крыша…он у нас такой реалист. «Гарик?», - голос у меня срывается, я откашливаюсь и продолжаю – «Ты не мог бы приехать, забрать меня и отвезти в одно место?»… «Нет, у меня все в порядке…нет, ничего не случилось…ну может и случилось, но ничего серьезного…не по телефону…так ты приедешь?!»… «Спасибо тебе, спасибо…я буду ждать…Витьку не говори ничего, ладно? Да мы потом ему скажем…обещаю…никакого криминала…ага…пока.». Я улыбнулась, Игорь всегда был таким, консервативным, аккуратным, внимательным, таким обстоятельным и осторожным…но, в то же время, как раз он-то скорее мне поверит, чем Виктор…Он вообще натура более тонкая и более склонная признавать существование в человеческом теле души…или, хотя бы некоей субстанции, несущей энергетическую информацию. Я подкатила поближе к окну и стала ждать, параллельно обдумывая план побега. То, что дядя Гена никуда сегодня меня не отпустит, не подпишет никаких заявлений о домашнем отпуске, я уверена на сто процентов. После такой ночной ламбады… Н-да…Тут надо поступить тихо и умно. Короче, по-простому – незаметно свалить. А вот как…это дело тонкое. В любом стационаре имеются пожарные выходы, этакие незаметные дверцы, которые чаще всего открываются или во внутренний двор, или в сторону задов-огородов…вот такой дверцей я и воспользуюсь. Медицинская сестра зашла в палату и пригласила всех хромоногих доходяг и калек в столовую, вкушать здоровую пищу. Я торопиться не стала, сделала вид, что копаюсь в тумбочке, пока остальные девицы, счастливо щебеча в предвкушении сомнительного развлечения типа «обед», ковыляли на выход. Я выезжаю последняя. Сердце колотится так, что в такт ему темнеет в глазах, подрагивают руки, и прерывается дыхание. Я зверски боюсь. Боюсь того, что собираюсь сделать, боюсь оказаться правой, и еще больше боюсь ошибиться…Поворачиваю из палаты не налево, а направо и тут же налетаю на дежурную медсестру – «Антонова! Ты куда это собралась? Столовая в другом крыле». Антонова это я. И я совершенно не умею врать, однако видимо все-таки Бог не обделил меня талантом к лицедейству, потому что я вдруг так складно заливаю, что удивляюсь сама себе- «Света», - и все это таким нудным капризным голосом- «В туалет я…накачали меня ночью какой-то дрянью, до сих пор в себя прийти не могу…и тошнит, и живот болит, и писать хочется…надо место освободить перед едой…». Медсестра Света смотрит на меня брезгливо, говорит – «Валяй, только не задерживайся» и топает по своим делам. А я продолжаю движение. Туалеты в конце коридора, а как раз за ними та самая заветная дверца – пожарный выход. Однако он всегда закрыт, понятное дело. И теперь мне предстоит решить еще одну задачку, потруднее. Перед туалетами – санитарская, в ней ванна, подкладные металлические судна, медицинские клеенки, мочеприемники и всякий разный уборочный инвентарь, типа швабр и тряпок. А еще здесь ставят клизмы. И здесь же сейчас возится Петюня, наш местный санитар. Вроде как практикант из медицинского училища, высокий, нескладный, прыщавый, стеснительный и удивительно добрый парень. Я подъезжаю к нему вплотную, колеса у моего кресла резиновые и если мне очень хочется, то могу подкрасться, незаметно, как индеец. А сейчас мне хочется. И я подкрадываюсь…И шепчу у него над ухом – «Пе-еть..». Он подскакивает от неожиданности, видит меня, краснеет, пытается отойти от меня на более безопасное расстояние, но упирается в край ванны задницей и в итоге просто на нее садится. Я начинаю хихикать. Он краснеет еще больше. И тут, слава Богу, я вспоминаю, зачем я все это затеяла, смеяться больше не хочется, а на глаза наоборот наворачиваются слезы, и я очень даже натурально хлюпаю носом и вытираюсь рукавом пижамы…Н-да…нервишки и правда стали ни к черту…прав дядя Гена…волшебную таблетку на ночь и никаких снов. А Петюня, справившийся со смущением, уже наклоняется ко мне – «Ты что? Случилось что-нибудь? А может болит чего?». «Петь…мне нужна твоя помощь. Меня дядя Гена наказал…за то, что ночью бардак устроила…». Санитар с деловым видом кивнул- «Ну это мы в курсе…весь этаж переполошила…А чего с тобой стряслось-то?». «Да ерунда…кошмар приснился…очень страшный…А он меня теперь на улицу не выпускает…а мне нехорошо от этих ночных транквилизаторов…так свежего воздуха глотнуть хочется, а то как замурованная тут…и ходить не могу…и смотрят теперь все, как на придурковатую…», и тут я начинаю натурально реветь. А что? Очень даже приятно. Как начнешь это дело, себя любимую жалеть то бишь, так и не остановиться…Петюня вокруг меня засуетился, завздыхал, начал пихать мне в нос свой не первой свежести носовой платок… «Ну ты это…Антонова…не плачь… Тебя же все здесь любят…и выздоровеешь ты…наверное…». А я ему – «Вывези меня на заднее крылечко, а? Ненадолго…я посижу чуток в кресле на воздухе и сразу назад…Обещаю!». «Дак ты же в пижаме…а на улице снег…», «Да я ненадолго, две минутки…воздухом дыхнуть…ну Петь…ну пожалуйста…я никому не скажу…». Петюня призадумался, почесал свою кудлатую голову и говорит: «Ладно…ща, за ключами схожу…только две минуты, покуришь и назад, ага?». Я так бодро киваю головой, что аж в глазах темнеет, говорю, что буду ждать его в туалете и как только он скрывается в подсобке в поисках нужного ключа, набираю на мобильном номер Игоря. «Ты где? Ты на такси?», «Да нет, мы на Витькиной рабочей машине…». Ой, только не это…Витька работает водителем ассенизаторной цистерны…Я закрываю глаза и поневоле снова начинаю хихикать…так совсем скоро шизофреничкой стану…ладно, главное едут… «Вы скоро?». «Мы подъезжаем уже…поставить негде… ща найдем местечко…». Я хихикаю громче…И тут слышу шаги. Выглядываю из туалета – Петюня. С ключами. «Гарик, не подведи. Тебе придется до машины меня нести. Не спрашивай, все потом по пути объясню, ладно? Сейчас выходи и дуй на задний двор больнички, я буду там тебя ждать у пожарного выхода». Все. Отключаюсь. Делаю скорбное лицо. Санитар смотрит сочувственно. Потихоньку шкрябает ключами в сто лет не смазанном замке и дверь со скрипом открывается. Долгожданная свобода! Я чинно медленно выезжаю на узенькое заснеженное крылечко. Петюня стоит сзади, переминаясь с ноги на ногу. Я глубоко вдыхаю чистый холодный воздух и прошу его дать мне две минутки побыть в одиночестве. Он послушно кивает и прикрывает дверь изнутри. Я одна. У меня две минуты. Сердце стучит, как паровой молот, окружающий мир подпрыгивает в его ритме. Из-за угла появляется Витька. Смотрит на меня подозрительно, но ничего не говорит, а только вздыхает. Подходит, целует меня в макушку, подхватывает меня на руки (что там такому здоровяку мой бараний вес), и мелкими перебежками семенит к нашей крутой зеленой тачке. Когда я вижу цистерну на стоянке перед реабилитационным центром, меня наконец охватывает полнейшая истерика- я зарываюсь носом в Витькину куртку и завываю, сама не очень понимая, что это, смех или плач. Успокаиваюсь только в кабине. Игорь сразу же напяливает на меня какой-то растянутый до неимоверных размеров свитер, выуживает из помойки за сиденьями помятый термос и поит меня совершенно прекрасным горячим и очень сладким чаем. Я пью. Успокаиваюсь. А мы в это время уже едем. Я допиваю вторую порцию. Ребята молчат, но смотрят на меня более чем красноречиво. И я говорю: «Мальчики…я нашла нашего Ромку!».
В литературе часто употребляется словосочетание «немая сцена», но КАК это выглядит на самом деле, я понимаю только в тот момент, когда произношу свою сакраментальную фразу. Ребята все так же молчат…переглядываются, причем, если у Игоря выражение лица жалостливо – сочувственное, то у Витька недоуменно- презрительное, мне сразу понятно- один думает, что я наконец-то окончательно свихнулась, а другой уверен, что я как минимум просто гоню фуфло…Беда с ними. Я начинаю в красках объяснять. Рассказываю про свой сон, про статью в газете, про совпадения дат и времени. А потом говорю, что я уверена в том, что это Олег на самом деле мой Ромка. И если я сейчас что-нибудь не сделаю, то его отключат от аппарата искусственного дыхания, и тогда я потеряю его уже точно навсегда. А я этого не переживу второй раз. К концу своей пламенной речи я уже снова рыдаю. Теперь Игорь вытирает мое лицо своим носовым платком. Это уже становится традицией. А Виктор резюмирует: «Ну, сестренка, раз ты так в этом уверена, значит так оно и есть. Значит достанем тебе этого Олега. Пока он еще на этом свете». И прибавляет газу. А я кладу голову Игорю на плечо и засыпаю.
Просыпаюсь от резких толчков и рывков. Это Витюха пытается парковаться на своем говновозе на площадке у НИИ Скорой Помощи. Окружающие офигевают. Цирк. Зрителей прибавляется, когда из машины вылезают два молодых парня, один из них несет на руках тощую, нечесаную девицу в больничной пижаме и растянутом мужском свитере, а второй стильно щелкает пультом дистанционного управления сигнализацией. П-и-и-п!!! Занавес. Однако дальше становится не смешно. Охранник на вахте наотрез отказывается пускать нас внутрь, не смотря ни на какие уговоры, посулы, слезы и сопли. Грозит вызвать охрану, милицию и МЧС, если мы не срочно не уберемся с вверенной ему территории. И тут меня осеняет. Я говорю: «У вас в отделении реанимации вот уже полгода не приходя в сознание лежит молодой человек, Олег Дмитриев. А я его родственница. Единственная оставшаяся в живых кроме него после той автокатастрофы. Просто меня в тяжелом состоянии отвезли в другую больницу, и я только недавно пришла в себя и все вспомнила. Но до сих пор не могу ходить. Позвоните наверх и дайте мне поговорить с его лечащим врачом. Или попросите его спуститься сюда. Я уверена, это ему будет интересно.». Моя тирада возымела действие. Цербер смягчился. Набрал по внутреннему телефону в своей будке какой-то номер, что-то сказал, вылез из окошка и процедил – «Ждите». И мы сели ждать. И, надо отдать должное врачу, ждать пришлось недолго. Минут через пятнадцать к нам спустился импозантный мужчина, лет так сорока пяти, в свежайшем белом халате, представился Горбуновым Сергеем Александровичем, лечащим врачом Олега Дмитриева и уставился прямо на меня: «Ну-с, это вы та загадочная родственница?». «Я не совсем родственница», я вдруг заговорила противным таким дрожащим голосом и быстренько пытаюсь исправиться- «Я его невеста. Я ехала вместе с ними, но меня увезли в другую больницу, а так как в родственных связях я с ним не состою, то про меня просто забыли. А это его лучшие друзья». Я молчу. Врач тоже не делает попыток продолжить беседу, видимо что-то обдумывая. И тогда я говорю снова: «Я думаю, что смогу ему помочь. Помочь ему очнуться. Выйти из комы».  Врач смотрит на меня, как на ожившую лабораторную лягушку- «Это как же? Поцелуем? Как принц помог спящей красавице?». Я краснею. Злюсь. Чувствую, как сжимаются у меня на пояснице пальцы Виктора. Но глаз не отвожу: «Считайте, что так. Вы ведь все равно собираетесь отключать его от аппаратов. Все ваши действия не дали никакого результата. Так дайте ему эту последнюю возможность. Дайте мне шанс ему помочь. Посодействуйте совершению чуда. Я верю в то, что говорю, и надеюсь. Впервые за последние полгода.». Он снова смотрит на меня этим своим врачебным взглядом. Такой взгляд даже раздевающим не назовешь, скорее препарирующим, мысленно отделяющим друг от друга твои мышцы, кости, кожу, раскладывающим на столе внутренние органы…В любом случае, разглядывание меня позволило врачу принять какое-то решение. Он вздыхает и говорит, - «Ну пойдемте со мной. Только юноша пусть будет один, который будет вас нести. Разберитесь сами». Ребята переглянулись. И Игорь вдруг сказал – «Вить…иди ты. Я, знаешь…Я итак ей верю. А ты убедишься сам». Витька ничего не ответил, перехватил меня поудобнее, и мы пошагали вслед за Сергеем Александровичем к лифтам.
В отделении реанимации всегда очень тихо. Там никто не шумит, персонал выполняет свои манипуляции четко и слаженно, а пациенты настолько заняты своей борьбой со смертью, что шуметь им просто некогда. Врач заставил нас переодеться в больничные палаты, надеть на лицо бумажные одноразовые маски, на ноги бахилы и только после этого провел в свое королевство. Мы двигаемся практически бесшумно, входим в большую светлую комнату, в ней три функциональные кровати, две пустые, а на третьей, у окна, лежит он. Когда вижу этого юношу мое сердце дрожит, как у загнанного кролика, а первая мысль в голове о том, что ему, наверное, дует от окна. Я прошу Витьку поднести меня к кровати и посадить на край. Врач сначала пытается воспротивиться, но потом машет рукой и отходит в дальний угол. А я, в медицинском халате поверх своей больничной пижамы и Витькиного свитера, ползу по краю койки поближе к лицу парня, я хочу увидеть его глаза. Но глаза закрыты. Я снимаю со своего лица маску и бросаю на пол. Все молчат. Слышно только как работает аппарат искусственной вентиляции легких, который качает воздух в легкие Олега. Он лежит, и я не могу определить какого он роста. Волосы у него темнее, на лице жесткая щетина, и нос без горбинки, и зубы ровнее, но тоже есть маленькая родинка на щеке, как подарок…Я начинаю плакать и это новое лицо, которое я должна полюбить расплывается у меня перед глазами. Я подвигаюсь еще ближе, касаюсь пальцами щек, губ, чувствую ладонями тепло кожи, дыхание, и начинаю плакать еще сильнее. «Ромка, Ромочка, ну где же ты? Это ведь ты, правда? Я ведь все правильно поняла?» Я касаюсь легонько пальцами его ресниц и глаза начинают двигаться под закрытыми веками. Я беру его тяжелую исхудавшую руку в свою, целую его пальцы: «Прошу тебя, не оставляй меня здесь одну. Я так люблю тебя, мальчик мой, ненаглядный мой, единственный…Возвращайся. Вместе мы сможем все. Я когда-нибудь смогу ходить. И ты сможешь. Все заживет. Мы снова будем жить. Мы будем вместе. Надолго. Навсегда. Вернись, Ромка!!!». Я целую его в теплые губы. Я не замечаю, что ору в полный голос, не замечаю, что уже практически лежу навалившись на него всем телом, не замечаю, что ничего не вижу из-за слез…Из этого подобия транса меня выводит тихий женский вскрик. Это медсестра, которая находилась здесь на посту. Сзади шумно вдыхает воздух Витька. Врач подвигается ближе. Я прекращаю завывать и вытираю лицо рукавом. В который раз. И вижу глаза. Его глаза. Открытые. Они теперь не такие золотистые, намного темнее…в них меньше зелени и больше ореха… но они такие же добрые, такие же ласковые, умные и лукавые, как всегда… Он улыбается. И хотя, это не улыбка, а скорее гримаса - мешает интубационная трубка, я знаю, как она будет выглядеть, когда он поправится. Мой Ромка. Мой. Он хрипит, ничего нельзя разобрать, но я отчетливо слышу, как будто он шепчет мне на ухо: «Я знал… знал, что ты сможешь… я так тебя люблю, малыш…».

Эпилог:
Я все также люблю смотреть в окно. Это меня успокаивает. И могу это делать, когда захочу. Ведь меня нельзя волновать. Помните, что реабилитация должна быть «равномерной и постепенной»…