Гл-12 Письмо

    Мать Натальи Петровны была женщиной простой, не получившей в своё время полноценного образования, но от природы мудрой, прозорливой, неугомонной. Вопреки бытующему мнению, накрепко привязалась к своему зятю, жила с ним и дочерью под одной крышей.
Александр Никитич, в свою очередь, – не сразу, постепенно, день за днём – тоже проникся уважением к этой умной, заботливой, необыкновенно привлекательной женщине.
    Встречаются такие женщины – они с годами становятся красивее самих себя в молодости. В их облике появляется что-то такое, с чем молодости тягаться – ну, просто никаких шансов. Тёща к этим женщинам имела самое прямое отношение. На пятом десятке расцвела так, что самой становилось не по себе.
«Неужто в зятя влюбилась? А ведь влюбилась – да ещё как!» – тайком любуясь в зеркале красивыми формами налитого бабьей силой тела, по-девчоночьи простодушно радовалась она. «Грех это, Сонечка! – И тут же возражала себе: – А разве любить правильного мужика – это грех? Кто бы мог подумать, что такое возможно? Как школьница, честное слово».
    Тёща и зять частенько секретничали на самые разные житейские темы. Сусанна Андриановна понимала Александра Никитича как никто другой – с полуслова. Бывало, он только рот раскроет, а она уж с ответом поджидает, не терпится ей. И тоску в нём первая распознала, немедля сторону зятя приняла – до последнего дня поблизости находилась, присматривала. Переживала, что не устоит зятёк, сломается до срока, сам себе не под силу станет.
    А как-то они объяснились. Это произошло как раз после ссоры Александра Никитича с Натальей Петровной – первой и последней ссоры.
– Я не о такой жизни мечтала, – заявила Наталья Петровна, – и не о таком муже ворожила. Вот Сергей, мой первый мужик, с «золотой рыбкой» знакомство водил. Что бы я ни загадала и когда, исполнялось моментально, без лишних вопросов. А ты только и можешь, что штаны протирать в своей школе… за копейки.
Это был конец. Александр Никитич себе так и сказал: «Это всё, Санёк, амба! Окончательно и бесповоротно!» Ссориться, усугублять… не было смысла. Зачем? И так всё ясно. Он замкнулся. Стал жить по инерции, как шатун в зиму, пока ноги носят. Река, тайга, работа, дети… Вроде ослеп на оба глаза, охоту к жизни потерял и к себе самому.
О встрече с Олей стал мечтать: «Мне бы только увидеться с ней, рядом постоять…»
– Зачем? – интересовался тот, «второй», который с вопросами.
– Назло Наталье! И помню я Олю – её разве забудешь…
– Потерпи, – уговаривал Ярыгин себя и «второго», – детей не брошу. Подращу, а там… видно будет.
    Зачем уговаривал? С каждым днём становилось только хуже.
Со стороны всё как у всех. Семья культурная, многодетная. Муж – директор школы, жена – учительница, хозяйка каких поискать, и не факт, что найдёшь такую вторую. И шьёт, и хозяйство в порядке содержит, и дети прибраны, и вообще – красавица!
Но мать не проведёшь: она сквозь дочь видит, «любовь-нелюбовь» вмиг распознала. Давно поняла, что не любовь, а страсть верховодит в семье дочери. Оба красивые, здоровые, оба в силе, а природа требует, прочно на своём стоит. Против неё кто устоит? То-то и оно – не родилась такая сила. Война каких мужиков забрала! Мизер оставила. Сопротивляться бесполезно: у природы свои планы на наш счёт, она не потерпит пустоты в отношениях.
– Решили жить вместе? Хорошо! Но будьте любезны, порадуйте меня детским смехом, – напоминает природа.
    Сусанна Андриановна разглядела то, что могла разглядеть только она, настрадавшись, но так и не найдя путь к своему счастью. Стон внутри как напоминание: «Без любви жить невозможно! Душа человеку на то и дана, чтобы он любить мог…»
В Караме, где прошла её молодость, как и в соседних деревнях, люди тайгой жили. Но только в Караме сложились свои порядки, которые со временем укоренились в крепкие традиции. Здесь подобрались люди той ещё породы. Половина деревни из казаков состояла, вторая – из лихого, отчаянного люда. Вроде по соседству жили да кормились врозь, на расстоянии друг от друга существовали. Тайга! Есть куда податься. Свободно человек живёт, а защиты ему нет. Грешить человеку запрещено, но не грешить невозможно. Привыкли так жить: ни себя толком, ни соседа не жалеючи.
    Деревня особняком стояла: в стороне от тракта, на берегу Лены. Подобраться к ней незаметно не получится: с пригорка берег как на ладони. Старики на завалинке днями подсолнухи шелушат, трубками дымят, о былом сказки складывают. Со стороны посмотреть, вроде дурака валяют, на самом деле – служба. Стерегут старички покой земляков, круглые сутки в дозоре. Глаз у них намётанный, свои лодки наперечёт знают. Ваську Серёдкина, участкового, на его «вихре» за версту слыхать; рыбнадзор на импортном «водомёте» каждый пацан распознает. Оповещали, кого надо, вовремя. Детвора тут же, всегда под рукой. Чуть что – у пацанов только пятки сверкают. Несётся такой по улице, сломя голову, за ним ватага на всякий случай, страхуют. Слово в слово перескажут дедовы наказы и назад, поближе к речке, – на исходный рубеж.
    В Караме свой закон: «закон-тайга». Чужие в деревню не совались – себе дороже, – стороной обходили. Оружие, порох, патроны, капканы, керосин, бензин; меха, золото, камешки, икра, поделки из кости, камня, дерева; собаки (и даже люди) были основной статьёй дохода. Всё оценивалось, находило своих покупателей и тайными тропами, секретными каналами просачивалось вглубь страны, и не только. Часть добра уплывала за рубеж. А из-за границы вплоть до «водомётов». На одном из таких «подарков» и рассекал зеленоватые воды Лены Толя Груздев, начальник рыбнадзора.
    За порядком в деревне приглядывали две семьи: Михалевы и Шубины. Михалевы – из казаков, Шубины – из коренных, «беглых». Что Михалевы, что Шубины под стать другу другу – из лихого роду-племени. Чужого не возьмут, но и своё из рук не выпустят, «из глотки вырвут», как говорится. Деревня пополам поделена: в обе стороны от часовенки, что на бугорке возвышалась, улочки разбегались. По правую руку Михалевские, по левую Шубинские жили. Жили себе, не тужили. Ни от кого не прятались, ни перед кем не кланялись.
Девичья фамилия у Сусанны Андриановны – Михалева. Замуж вышла за младшего из братьев Шубиных, за Петра. Наперекор отцовской воле пошла. «Дура!» – это она о себе.
    Перемолола шубинская «мельница» золотыми жерновами девичье счастье красавицы казачки. Жёсткие порядки у Шубиных, жестокие даже. Там, где верховодят деньги, – на первом месте выгода да прибыль, – там не до сюсюканий. Всё сокровенное впопыхах, дела сердечные на «потом» оставлялись. А где это «потом», когда? Никого не волновало…
    Двух сыновей родила Сусанна Андриановна и дочку, и все с «порченной» кровью оказались. Сыновья закончили Лесной техникум, стали специалистами по пушнине, продолжили «дело» отца. Дочь, Наталья, выучилась на учительницу, но мечтала о тереме боярском, о богатстве несметном. Ничто её так не волновало, как материальное благополучие. Рублик к рублику, копеечка к копеечке откладывала, копила на «чёрный день» – на «чёрный» и накопила.
Сергей, первый Наташин муж, обещал тот терем и построил бы, не случись беды с сыном. Хватка у него, что у волкодава была, а чутьё на деньги – это волчье. Не судьба. Не простил Наталье смерти сына: остался на сверхсрочную на Тихоокеанском флоте.
    На свадьбе старший брат Натальи Петровны, захмелев от «рябиновки», по-свойски обняв Александра Никитича за плечи, обратился, кривясь от самодовольства:
– Санёк, не бзди, поможем. Мы тебе такие возможности откроем: Наташку в соболя оденешь, сам первым человеком в районе станешь. У Шубиных слово – кремень! Угадал ты с невестой. Запомни, зятёк, что я тебе сказал, заруби на носу.
На что Александр Никитич ответил, цедя сквозь плотно сжатые зубы:
– Заруби и ты на своём носу, родственник: отныне и на все времена, ко мне обращайся только по имени-отчеству и непременно на «вы».
     Со стороны эта сцена выглядела даже трогательно. Ярыгин только-только наливался силой, восстанавливался, был худ и прозрачен. Родственник, в отличие от него, «пыхтел» здоровьем. Но Санёк отроду был силён, как бык, а с гирями не расставался до самой старости – страсть как любил «железо». Потому-то в госпитале, подо Ржевом, и не посмел отнять руку хирург, когда разглядел атлетичное тело лейтенанта. Санёк никогда не испытывал страха перед кем бы то ни было. Руками подковы разгибал.
Один только раз испугался, а расплачиваться пришлось всей жизнью. Когда не решился сообщить Оле о ранении. Испугался. А как бы всё сложилось? Неизвестно как…
     Родственники жены на второй день свадьбы не явились. Обиделись. «Не нашего поля ягодка! Поживём – увидим, сколь проживём». Сусанна Андриановна ещё тогда предупредила зятя:
– Будь осторожен, Александр Никитич, у моей дочери внутри пепел да головешки, нет там пока места для чувств глубоких. Живёт с тобой по давней бабьей привычке, только и всего. Не умри и ты рядом с ней с горя раньше времени.
– Знаю, Сусанна Андриановна, у меня там тоже не всё ладно…
– Поспешил ты, зятёк, с женитьбой. Вам бы выздороветь сначала обоим, а уж после и поглядеть, кому на ком жениться. Не пара вы с Наташкой, ох и настрадаетесь оба. Не на радость ваш брак, на испытание; не во благо, но вопреки.
    Не ошиблась теща – угадала с опасениями. Однако помогала всем, чем только могла: и по хозяйству подсобляла, и с внучатами нянчилась, и по душам поговорит, когда хоть волком вой. К внукам, как к своим деткам, относилась. Вроде сама их под сердцем выносила, сама рожала; представляла, что от зятя у неё детки…
«Совсем я с толку сбилась, – диву давалась она, заметив, что грудь набухла, а из розовых сосцов – ей-Богу – вот-вот молоко засочится. – Что же ты со мной делаешь, Санечка?» – шептала тёща, с любовью глядя на зятя.
    Книжки читала запоем ночи напролёт, а еще втайне от всех (и себя самой) любила своего зятя. Эту привычку к чтению ей в детстве привила «культурная», городская женщина, появившаяся в деревне неожиданно и поселившаяся по соседству – у бабы Мани, двоюродной Сониной тётки. Как позже выяснилось, тётя Катерина была из народовольцев, из тех образованных, неравнодушных богачей, которые «ушли в народ», отказавшись от своих миллионов, семей, привычного комфорта. Весь свой капитал отдавали на строительство школ, приютов, детских домов и больниц в самых отдалённых, глухих деревнях. Были и такие герои в нашем Отечестве. Но власть очень быстро расправилась с ними: сослали, пересадили, казнили, запретили… калёным железом выжгли.
    Долгими вечерами размышляя, наедине с Соней, об истории государства Российского, о судьбах народов, тётя Катерина ненавязчиво привила ей крепкую привычку к самообразованию. Эта привычка сохранилась у Сусанны Андриановны на многие годы, сохранилась до конца жизни.

    Сусанна Андриановна получила интересные сведения – «закрытые для общего пользования», – благодаря им делала совершенно неожиданные заключения по «спорным» вопросам. Мысли излагала кратко, ёмко, честно. Александр Никитич даже заподозрил, что это Лука через его тёщу продолжает вести с ним диалог. Тем более что Сусанна Андриановна была женщиной глубоко верующей и не желавшей скрывать это. Наоборот, верила открыто, молилась самозабвенно и гордилась тем, что «Господь её слышит».
«Без Христа мы сироты. Мы смешны и мелки в своих помыслах. Душа мечется во тьме, как птица в клетке, если мы сворачиваем с пути истинного».
– Кто бы мог подумать, что мне так повезёт с тёщей, – хвалился Александр Никитич своей любимой сестре Дуняше. С Дуней прожили всю жизнь по соседству и тоже душа в душу. Самое сокровенное ей доверял.
    …Оленьке был известен адрес Дуни. Перед самым отъездом на фронт Ярыгин отправил письмо Оле, а обратный адрес указал Дуняши. После ранения о себе вестей не подавал. И вдруг однажды, прямо на уроке, его окликнула племянница Кларочка:
– Дядя, на два слова можно? Зайди к нам, мама зовёт. Срочно!
Взглянул на сестру и понял: «оно случилось». То, о чём мечтал, чего опасался, к чему тянулся сердцем… Прошлое настигло его, вернулось.
– Садись, братик, чай будем пить с земляничным вареньем.
Сестра разлила чай по стаканам, внимательно наблюдая за братом.
– Не догадываешься, чего это я с чаем да вареньем такая добрая?
Александр боялся пошевелиться, заговорить, боялся «спугнуть»: «Неужели?.. Не может быть».
Вслух повторил:
– Неужели? Не может быть…
– Ждал? Ох ты, Боже мой, Санёк… Санёк…
Дуняша принесла деревянную шкатулку с зимним пейзажем в овале крышки, открыла её, вынула конверт. Повернулась к брату с каким-то полудетским упрёком и сожалением в голосе молвила:
– И зачем я тебя послушалась, почему не сообщила Оле о том, что ты вернулся? Не до того было, помню. Умом понимаю, но сердце… Ладно, читай, чего уж… Ох ты, Боже мой!
   Александр Никитич дрожащими пальцами вскрыл конверт и начал читать. Слёзы заливали глаза, но он упорно таращился на расплывающиеся строчки. Потом спохватился, украдкой промокнул рукавом глаза; сидел и смотрел в одну точку. Смотрел на знакомые буквы, строчки – казалось, что дышал её дыханием, ощущал её присутствие. Перечитывал заново, улыбался, тихонько плакал, снова читал и снова перечитывал. Когда оторвался от письма и взглянул на Дуню, увидел, что и она вся в слезах – улыбается.
– Доволен? Ну что, братик, как там у Оленьки дела? Всё хорошо?
– Беспокоится Оля, за меня печалится. Надо ответить… надо ответить… пойду я… спасибо тебе, сестрёнка… за всё…
    Кто-то скажет: ну и что с того, что письмо? А вот и нет! Всё изменилось с того дня. «Я нужен! Обо мне думают! Меня любят!» – тепло разливалось в груди. Осознание того, что ты кому-то нужен, даёт человеку смысл жить и силы для жизни.
    Оля писала, что переехала в Тамбовскую область, что в прошлом году похоронила папу, что живут они вдвоем с сыном. Вот это «с сыном» и обескуражило Ярыгина. «Неужели? А почему нет? Конечно, мой!» – он был уверен, что сын его. Уверен и всё! Переписка между ними возобновилась – «тайная» переписка. Оля сообщила, что работает в школе и заведует клубом в небольшом городке, в двадцати километрах от Тамбова. Она ни одним словом не обмолвилась о его молчании. Не упрекнула. Только заметила, что не может смириться с тем, что он женился на «простой» женщине.
«С твоей тонкой натурой, – заметила она, – складом ума, отношением к справедливости и вот так… Хотя о чём я говорю? Нам бы выздороветь, успеть подготовить наши души для полёта. Куда мы искалеченные? Кому? Нам только в храм – поближе к Богу… а ещё к любимым. Любимые не предают! Помни это, Александр Никитич…»