Полусъеденный подсолнух, у вечернего окна

Влочимый  затрапезностью обыкновения, ехал я в автобусе. Безумные, застланные пеленой угрюмости, глаза. Поблизости, и рядом, и вокруг. Утомительные, в своей поголовной никчемности, рожи. Вот собирается  почтенная дама к высадке. Распрощалась с приятельницей, сдобрив разлуку обильным числом жестов и умилительных гримасок. Самодостаточно ждет спуска траппа у дверей. А автобус возьми да и проедь ту самую остановку.  Конфуз растерянности вкупе с взвинченным негодованием, нескрываемо, вальсируют на пунцово-дрожащем личике дамы. А синхронно сокращающиеся морщинки, им в аккомпанемент хлопают. Силясь не потерять всецело самообладания, шуршит губками кондуктору. Тот недоуменно разводит ручонками, устремляясь в кабину, к шоферу. Автобус же  мчится - уязвленность чужда механизмам. Утомительные и поголовно никчемные рожи, по-коровьи уставились на почтенную даму и хлопают шарами, раздувая жерлами век воздух. А дама ерзает бедрами, поправлет неврастенично шляпку, и  градус негодования растет. Ерзает, ерзает. Злобно, все более истерично. Шары пялятся, вращаясь, пялятся. Все более по-коровьи. Скотский интерес. Воздух нагнетается, раздуваясь жерлами, нагнетается, уж чуть ли не клубится. Все жарче и жарче, до красноты контура. Дама, вот-вот растеряет уже замшелые остатки почтенности, перефразируясь в разбуженный вулкан и разразясь праведным гневом. Таким естесственным и самобытным, метафизическим и нерукотворным,  свойственным и погожим, ЕЙ, женской натуре, внутреннему обличью и внешнему отображению, ее природе и назначеньем от нее, ее энергетике и длине волос... Теряя обладание, пропорционально почтению, терялся и хитин годов. Местами и веков. В даме на мгновение пробудилась искра мимолетной жизни, она даже помолодела, трясучей дланью нервов, рагладя возраста морщины и выпрямя согбенную грузность осанки.
 Но. Вдруг! Колеса остановились. То ли проникшись стыдливой чувственностью живого, механизм отринул присущую ему рукотворную бездушность; то ли вразумлениям кондуктора внял, вошедший в кураж скорости, шофер. Право доподлинно и не узнаешь. Дама расплылась в неожиданность, больше прежнего, будто и не рассчитывала, что ненавистные двери вообще отворятся когда-либо. Дрожа всем почтением, вторя перьями на шляпке и придерживая оную, она нерешительно сбросилась вниз, покачиваясь в непрывычной осязаемости земли под ногами; тут же удалилась в перемежающиеся объятья трескучих фонарей и ночной мглы. Опомнившись, колеса зашуршали дальше, по осеннему асфальту. Шофер закурил, выпуская в отворенное окошко клубы дыма, близкие по количеству выходящим прочь пассажирам. Кондуктор спокойно опустился в свое креслице, подле кабины, сложа в умиротворении, сумеречные ручки. Шары тепереча, раздували своими скотскими жерлами воздух, в стороны живо-сменяющихся далей за стеклом окон. Поголовная никчемность рожи, миротворно потчевала на перинах невозмутимого отречения. Будто ничто не происходило. Собственно говоря, ничего и не было. Пересекаясь, не стало согласованности попутности пути. Не более. Общественность своим общественным всеОБЩИМ весом, прильнет приземисто,
 грузно, да не стушуется, к фигурке Индивидуалиста. ...<>...

 Сие размышления прервала сумеречная черкотня моей остановки; выходя, взбудоражась до пьяной дрязги, я все позабыл и отречено поволок сапоги, кожанные, с медными пряжками, черные, да просторные, - как просторы вокруг плеч, в сторону дома.