Первый полет

Первый полет
Рассказ-быль из цикла «Две сестры»
Впервые девочки летали  на самолете, когда младшей Тане было шесть лет. В том году умерла бабушка Анна Семеновна. В то время они всей семьей жили в Полтаве. Это был папин выбор. После окончания войны часть боевых офицеров, служивших на флотах и в береговой обороне,  стали переводить на службу в центральные районы страны. Провоевав всю войну в Заполярье на полуострове Рыбачий, папа мечтал о спокойной службе в тихом красивом месте.    Начитавшись Гоголя,  он представлял себе Украину, и особенно Полтаву, привольным веселым цветущим краем   с лучшими на свете людьми, но жизнь немилосердна к романтикам. После длительной  оккупации,  когда немцы старались вывезти с Украины все, даже чернозем,  случилось несколько лет жестокой засухи. Полуразрушенная Полтава жила трудно, с жильем, с продуктами  было плохо. Бабушка и мама спасали семью своим мастерством.  Бабушка была настоящей портнихой, профессионалом высокого класса. Научила шить и маму.  Мама уродилась левшой. Бабушке это не нравилось. Глядя, как дочка  шьет, держа иголку в левой руке, или разрезает ткань ножницами тоже слева, она вздыхала: цены бы тебе не было, кабы не левша, Мама рассказывала, что ее пробовали переучивать, но никому, кроме учительницы младших классов, это не удалось. Писала мама правой рукой, а все остальное делала левой. И когда наука открыла, что левши отличаются от правшей устройством головного мозга и переучивать их не следует, мама успокоилась. Бабушка с мамой обшивали всех модных   полтавских дам  от жен партийных и комсомольских руководителей до членов семей директоров мясо и молочного комбинатов. Благодаря портновскому искусству, у мамы появились важные знакомые и они с папой попали в полтавский «высший свет», бывали на спектаклях, экскурсиях, выставках, которые мама очень любила. Однажды под руководством директора краеведческого музея ездили   на поле Полтавской битвы, где маме повезло: она нашла старинную пуговицу. Директор музея находку сразу же отобрал, заявив, что это  пуговица от шведского мундира.
 У девочек тоже появилось много  местных друзей. Младшая, Таня, хотя еще и не ходила в школу, но читать выучилась вместе с сестрой и  с охотой учила стихи на украинском языке из учебника сестры. Некоторые запомнились навсегда.   Когда через много-много лет она прочитала самый любимый стих помощнику депутата Государственной Думы, бывшему партийному  руководителю одного из западных районов Украины Сергею Сидоровичу Слободянюку, тот был растроган, но заметил, что хотя язык и правильный, но акцент все-таки русский.
Летом в Полтаве было жарко. Засуха продолжалась уже третий год. Солнце пекло, а дождей не было. Мама с папой посадили картошку и овощи на полученном от папиной работы участке, но надежды на урожай не было никакой. Участок располагался на открытом месте, воды поблизости не было. Удалось собрать только кукурузу и тыкву, и бабушка впервые в жизни научилась готовить из пареной в печи тыквы довольно вкусную кашу. А уж вареная кукуруза с солью, пахучая, золотистая, вообще казалась вкусной необыкновенно.  Только называлась тыква странно: гарбуз или кабак. Поначалу это казалось удивительным, но девочки быстро усвоили разговорный  украинский язык, и даже с бабушкой пытались говорить по-украински, но  бабушка их не всегда понимала и сердилась. Бабушка ведь не играла во дворе с  ребятами, не  судачила с соседками на крылечке, и усваивать местное наречие ей было труднее. Зато она подружилась с пленным немцем. Уже к концу войны отношение к немцам, попавшим в плен, стало меняться. Сначала, когда они в  немецкой форме проходили в колоннах по улицам Калуги, дети радовались  унижению врага,  бежали за колоннами и дразнили пленных. Совсем близко, однако, не подходили, кто его знает, что могут выкинуть эти, похожие на людей, но все-таки чужие  существа. Но однажды по их калужской улице вели большую колонну пленных немцев. Ребята, как всегда, принялись кричать им обидные слова. Особенно старалась самая младшая Таня. Ей шел четвертый год, и она твердо знала, что немцы – нехорошие. Но поскольку эти были под охраной наших солдат,  она бесстрашно выскакивала вперед и громко кричала: «Фрицы, вашему Гитлеру капут!». И вдруг из колонны к ней шагнул немец,  подхватил ее на руки, прижал к груди и улыбаясь сказал: «Капут! Капут!», потом погладил по кудрявой головке и опустил на землю. Девочки, как всегда в сложных ситуациях, бросились к маме. Вбежав в дом, старшая Наташа закричала: «Мама! Немец Таньку на руки взял!». Такое человеческое поведение  казалось немыслимым для немца, непонятным и требовало объяснения. Мама грустно сказала: «Наверно, у него дома тоже есть такая девочка, и он  очень соскучился». Этот случай заставил девочек как-то иначе, чем раньше, посмотреть на войну и ее участников, и хотя еще не вполне осознанно, но почувствовать трагический разлад между нормальными человеческими чувствами и насилием. Вот почему, когда в Полтаве, уже после окончания войны, к ним стал заходить молодой пленный немецкий солдат, девочки относились к нему беззлобно. А бабушка, у которой  война забрала двоих сыновей, один из которых  жил с нею, еще не успел жениться, не оставил детей, а только пенсию ей по потере кормильца, а семью другого, жившую во время блокады в Ленинграде, так и не удалось найти,  у которой в тридцать лет осталась вдовой с двумя детьми старшая дочь, бабушка жалела молодого парня – пленного солдата вражеской армии. Пленные немцы работали в Полтаве  на электростанции. В то время в городе было  голодно, вероятно, и пленных кормили не слишком сытно. Они придумали приработок: бросали в топку уголь, а когда он обгорал, выгребали огарки, ссыпали в мешки и носили по дворам на продажу для отопления уличных печек. Один из них с мешком угольных огарков регулярно заходил в их двор.
 Бабушка курила. Во время войны, когда папиросы были недоступны, она перешла на махорку, скручивая из газетной бумаги «козью ножку». Немец заметил это и стал просить: «Пани, хазетку». Бабушка приносила немцу стакан чая с куском сахара и хлеба. Он пил чай на крылечке. Бабушка садилась с ним рядом, делилась махоркой и газетной бумагой, и они о чем-то беседовали, как-то понимая друг друга. Немец был вежливым и даже интеллигентным. Но однажды он, сам того не ведая, осрамился в бабушкиных глазах. В газете, которую бабушка принесла для раскурки, была фотография Красной площади. «О! - сказал немец, радуясь своей осведомленности, - Москау!».  «Москва, - подтвердила бабушка. – Красная площадь!». Немец закивал. «А ваш-то Гитлер хотел на Красной площади парад устроить». И тут немец, который  уже получил начальное обучение русскому языку у рабочих электростанции, услышав фамилию главного виновника всех злоключений, разразился по адресу Гитлера таким отборным русским матом, что бабушка, на некоторое время лишившаяся дара речи, подняла глаза на стоявшую тут же дочь и спросила изумленно: «Галя! Что он сказал?». «То и сказал, - невозмутимо ответила принадлежавшая  к другому поколению дочь. – Не будешь с немцем в политические разговоры пускаться».
 Потом бабушка все заметнее стала сдавать, перестала ходить на рынок и готовить обед. Чаще лежала, лицо ее стало тоньше и печальнее. Тем временем жизнь семьи в Полтаве подошла к завершению. Отец, который до войны успел окончить строительный техникум, решил учиться дальше и выбрал Военно-юридическую академию в Москве. Стали готовиться к переезду. Договорились, что отец поедет в Москву сдавать экзамены, мама с бабушкой в Калугу к старшей маминой сестре, а девочки к папиным родителям в Жиздру, где дед был главным врачом единственной в ту пору в городе больницы. В Жиздру их отвозил отец. Пришла машина. Все разместились в кузове. Машина тронулась. Бабушка немножко прошла рядом и все смотрела на внучек, вероятно, понимая, что видит их в последний раз. У них сердце сжалось, но радость поездки в неизведанные края на машине, а потом на поезде  вытеснила печаль расставания, и они смотрели на окружающее с большим интересом и страстным ожиданием новых впечатлений. Их и в самом деле оказалось немало. Во-первых, Жиздра. Маленький городок в Смоленской, а ныне в Калужской области. До войны в нем проживало около 25 тысяч жителей, после войны это количество так и не поднялось выше 11 – 12 тысяч. После «Чернобыля», который задел и Жиздру, осталось 6 тысяч.
 Девочек поразило, что в самом городе в1947 году почти не было целых сохранившихся зданий, только развалины да обгоревшие остовы печей. Рассказывали, что при отступлении немцы специально сожгли город. Бегали по домам с факелами и поджигали. Только слободку за рекой сжечь не успели, и она, словно  в другом мире, утопала в зелени садов, из которой уютно выглядывали окна красивых деревянных домиков. Когда девочки ходили в гости к знакомым семьи, жившим за рекой,  они попадали в сказку. «Раньше весь город был таким, - говорили жители, - да вот немцы спалили». Постепенно город отстроился, и, казалось, залечил раны, но прежнего количества жителей Жиздра не достигла, так и  не зажила рана, нанесенная войной, а потом и техногенной катастрофой.
 Больница, где работал дедушка, занимала наполовину разбомбленное здание, одна его часть  лежала в развалинах, в другой  шла обычная больничная жизнь. Дед – главный врач больницы, как и положено, дважды в день вел обход палат. Отличие от городских порядков состояло в том, что деда в этой обязательной церемонии сопровождал не только   штат медсестер и санитарок, но и два приятеля – небольшой ярко раскрашенный петух с огромными шпорами и серая кошка Борька, которая была живым свидетельством того, что дед, хотя и был признанным авторитетом в медицине, не вникал в физиологию животных, и Борька считалась котом, пока не окотилась. Эти спутники до того ревновали деда, что постоянно ссорились, чтобы оказаться ближе к нему, и хотя на его работе это не отражалось, но при визитах начальства их приходилось запирать. В конце концов одна из местных жительниц уговорила бабушку продать прославившегося своей неустрашимостью петуха, чтобы отомстить соседке, чей петух нагло вторгался в чужие пределы и сманивал кур на свою территорию, где они и неслись. Бабушке была жаль расставаться с боевым предводителем ее маленькой стаи, но петух не только терроризировал внучек, не давая им войти в дом, но и  напал на  сына – отца девочек, бесстрашного командира батальона, провоевавшего всю войну на полуострове Рыбачьем.  Кавалер медали «За оборону советского Заполярья», высоко ценимой у фронтовиков, стерпеть такого неуважения даже от петуха не мог. Будучи  схваченным и заброшенным на крышу дома, петух, однако,  нисколько не потерял кураж, вскочил на самый верх и громко запел.
После такого наглого выпада бабушка, скрепя сердце, согласилась отдать петуха, позже она  принимала благодарность от новой хозяйки своего Пети, а девочки   с интересом выслушивали рассказы о его подвигах, немножко жалея, что пришлось с ним расстаться, но и радуясь тому, что могут беспрепятственно попадать домой.
Домом после освобождения города главному врачу больницы служила землянка, оставшаяся с военных времен. Землянка была командирская, сооруженная из толстых бревен, с небольшим окошком в потолке, очень уютная и теплая.  Когда пришло время переселяться  в новый дом, построенный для врачей, девочки даже скучали  по своему необыкновенному жилью. И кошка Борька в новом доме не прижилась. Она походила, понюхала и исчезла. Впоследствии оказалось, что она поселилась при больничной кухне, по-прежнему встречала деда на обходе каждое утро, но в новый дом идти отказывалась. Только однажды, тревожной ночью, когда дед дежурил у постели умирающей от кровотечения роженицы, не в силах ее спасти, а бабушка всю ночь не ложилась спать, грела чай и ждала известий, кошка пришла вместе с дедом в новый дом, подождала, когда он снова отправится в больницу, и больше не возвращалась. Под осень она привела в больничную кухню четверых здоровых веселых котят.  В кухне их встретили ласково, отвели теплый угол, и они на глазах хорошели под присмотром  больничной доярки тети Тани,  щедро поившей их молоком. Потом их охотно разобрали по домам. В послевоенной Жиздре кошек было мало, во время войны  почти все пропали.
Осень наступила как-то незаметно и быстро. Прекрасный парк, оставшийся от несохранившегося поместья,  раскрасился в желто-красные цвета и погрустнел. Старшая Наташа пошла в школу, а младшая оставалась с бабушкой,  остро впитывая  запахи и краски осени. Она уже умела читать. И с особенным чувством вспоминала осенние стихи : «Мой сад с каждым днем увядает, помят он, поломан и пуст, лишь пышно еще доцветает настурции огненный куст». В бабушкином саду  из всех цветов тоже остались одни настурции.
Чтобы девочки не скучали, дед купил им двух кроликов. Кто-то из деревенских сделал хорошую клетку, и любимым занятием девочек сделалось кормить кроликов и выпускать их в сени побегать.  За этим занятием и застала их мама, приехавшая из Калуги. Она была бледная и грустная, рассказала, что бабушка Анна Семеновна умерла от рака в своей родной Калуге, в квартире у старшей дочери. Не помог и Василий Иванович.
Василий Иванович Смирнов, хирург, в течение многих лет был главным врачом Железнодорожной больницы в Калуге, где  лечилась вся семья Бурмистровых, поскольку глава семейства Николай Алексеевич Бурмистров, мамин отец, работал в Главных железнодорожных мастерских, позже преобразованных в паровозоремонтный завод, ныне известных как ОАО Калугапутьмаш. Бабушка высоко ценила искусство этого врача, и когда у нее что-нибудь болело, ложилась у печки на кровать, на которой  спала вместе с младшей внучкой, и говорила: «Полежу, если не пройдет, завтра пойду к Василию Ивановичу, он поможет». Иногда бабушке действительно становилось лучше. И тогда Таня спрашивала: «Бабушка, печка тебе помогла, значит, она тоже лечит, как Василий Иванович?» и советовала бабушке, если она снова заболевала: «Бабушка, ложись к печке, наш Василий Иванович тебя вылечит». Так и привыкли  в семье называть красивую кафельную печку Василий Иванович. Даже когда мама, бабушка и девочки переехали к отцу в Полтаву, а в этой части дома поселилась семья бабушкиного старшего сына , традиция сохранялась. Пока Бурмистровы жили в этом доме, печка  называлась Василий Иванович.  Врач Василий Иванович Смирнов умер в 1965 году и похоронен на том же Пятницком кладбище в Калуге, где и его пациентка Анна Семеновна Бурмистрова. Когда Татьяна в первый раз увидела его могилу, ей показалось, что здесь лежит близкий человек, добрый знакомый, хотя  никогда  не видела его живым.   А печку вместе с флигелем дома Толмачевых разрушили, когда сносили флигель под строительство  современного дома, и снова показалось, что уничтожили  живое,  родное существо, хранившее память о нескольких поколениях семьи.
 Бабушку похоронили на   Пятницком кладбище недалеко от церкви. Папа поступил в Военно-юридическую академию,  семья собиралась жить в Москве, но сначала нужно было снять жилье. Задача  была непростой: в перенаселенной Москве никто не горел желанием сдавать квартиру небогатой семье из четырех человек с двумя детьми. Пока что им предстояло пожить в Калуге у тети Иры, маминой старшей сестры. Путешествие от Жиздры до Калуги было непростым. Железная дорога проходила в нескольких километрах от Жиздры, ближайшая станция именовалась Зикеево.  Стали собираться в дорогу, девочкам, конечно, было жаль кроликов и серого Барсика, родного сына кошки Борьки, поселившегося в новом доме. Вечером пришел дедушка и сообщил, что из Калуги к ним в больницу для консультации прилетает врач. Действительно, на следующих день в доме появилась женщина строгого вида – врач из Калуги. Она прилетела на  санитарном самолете и обратно собиралась вернуться таким же путем. Пообедав и переночевав в доме у дедушки с бабушкой, она предложила захватить и девочек с мамой в Калугу, поскольку в самолете оставались места. Надо ли говорить, как захотелось девочкам совершить этот  перелет, как, затаив дыхание, слушали они переговоры взрослых: согласятся ли? Ведь дед такой осторожный. И все-таки соображения скорости и удобства пути без изнурительного стояния за билетами, волнений погрузки и трудного обретения лежачего места, одержали верх. Дед согласился. К назначенному часу отправились на колхозное поле, где механик, он же пилот, возился с маленьким санитарным самолетом-этажеркой типа У-2.. Девочки были на седьмом небе от блаженства. Никто из друзей и знакомых не мог похвастаться, что летал хоть на каком-нибудь самолете, и предстоящий полет прибавлял им веса в собственных глазах
Провожал их только дедушка. Бабушка Наталья, папина бабушка, как называли ее девочки, провожать не пошла, она очень тревожилась и не слишком доверяла этой несолидной технике.
Самолет действительно был небольшим. Внутри   похож на машину скорой помощи. Кроме кресла летчика, в нем помещалось лишь место для носилок больного, да несколько откидных сидений.. Зато места эти были у иллюминаторов, и девочки стали напряженно смотреть, чтобы не пропустить момент взлета.. Самолет как-то незаметно и быстро пробежал по убранному картофельному полю, и вот уже между ним и землей появился зазор, который стал все больше увеличиваться. Мы уже летим? – спрашивали девочки, несколько огорченные тем, что не заметили, как самолет оторвался от земли. Самолет поднялся и выровнялся. Внизу на шоссе были видны игрушечные машинки и домики, а людей вообще не было видно. Это было так интересно! Но вскоре девочкам стало не до видов. Они почувствовали себя плохо. Их укачало. К концу полета девочки пришли в себя, ожили и не без радости увидели, как  приближается земля и растет, увеличиваясь в размерах, маленькое здание калужского аэропорта. Вновь оказаться на твердой земле было хорошо, но немного обидно, что так мало удалось увидеть. Однако главное случилось: в их биографии появился значительный факт – они летали на самолете. Тогда девочки еще не знали, что этим полетом заканчивается одна часть их жизни, калужско-полтавская, накрепко связанная с бабушкой Анной Семеновной, главной в их прежней жизни, и начинается другая, московская. Не знали и того, что  всю оставшуюся жизнь душа будет помнить то время и немного по нему тосковать.