12 вандемьера

          О правомерности некоторых исторических аналогий.
 Для начала несколько слов о предмете и методе.
    Исторические параллели дуалистичны и парадоксальны. С одной стороны, они, как осознанный некоторым образом исторический опыт, совершенно бесполезны для «живого творчества масс», потому что массовому сознанию, основанному на данных извне приоритетах и чужих концептах добра и зла, этот опыт не интересен, он бесполезен сейчас экономически, далёк и маловероятен для повторения здесь - именно как опыт решающего действия организованной массы, радикально менявшего когда-то ход политических процессов. Массы атомарны и за давностью последних великих событий слабо верят в свою роль демиурга истории. 
      Зато осмысление исторической ретроспективы чрезвычайно полезно для индивидуального пролетарского ума, который, вполне возможно, завтра столкнётся с настоящей ситуацией, в которой он усмотрит уже знакомые черты и детали. Тогда историческая параллель станет шпаргалкой, помогающей принять частное решение. А, кто знает? -  может и спасающей от политического небытия. Бывает и так…
       Но совершенно ясно и то, что проведение исторических параллелей – дело щекотливое. Появляется укрепляющее и самодовольное ощущение прошедшего как собственного опыта. Содержательные (в том смысле, что сходно содержание событий) аналогии – это как перевоспитание алкоголика: всегда обещает в точности выполнить все рекомендации, но всякий раз по-новому напивается вдрызг. Раз всё уже было, остаётся, как говорится, домыслить особенности текущего момента. Всё просто, как гегелева диалектика. 
      История не повторяется никогда (это ленинская максима), но аналогизм исторических событий – это всё же генеральная линия, секущая по очереди все витки восходящей спирали. Формы меняются, великие уходят, а в точках пересечения массы всё-таки!!! грубо нарушают принцип справедливости. Они вдруг перестают работать, кормить брахманов с кшатриями и водить хороводы, но приобретают несвойственную склонность к организации и приятию на себя политической роли.
       И тут канонический треугольник идеального государства переворачивается дном вверх, и материя начинает грубо доминировать над идеей: хлеба! мира! труда! -  и это хорошо как тонизирующая пощёчина государству и расплата за то, что старая элита не идейна, она ни к чёрту не годится, но это и несравненно лучше, потому что свежая, всплывающая элита упорно стремится быть ещё хуже старой, и упорствует в этом до тех пор, пока её не размажет по площади очередной бонапарт или октябрь.
     О методе. У нас есть право на исторические аналогии хотя бы потому, что чувственность происходящего сейчас - это мать познания, а рациональность (умозрительность) схожего исторического события – его отец. Предпосылкой достоверного знания вполне можно считать нашу интуицию, потому что она и есть чувственность, фоном которой является опыт.
      Не ошибёмся мы, если применим в описательной части и любимое всеми заключение посредством аналогии, и силлогизм: тезис – довод – пример – аппликация – вывод. Например, такой: тезис: Янукович – ничтожество; довод: потому что он струсил и убежал; пример: трусы и ничтожества всегда предают своих, как это сделал Керенский; аппликация: ситуация такая же, но без платья и накладной задницы; вывод: Янукович – ничтожество. Задача сводится к уяснению мотивов и движущих сил, определивших ход событий, с тем, чтобы сделать выводы, когда в некотором царстве на окраине Руси одно и то же деяние можно рассматривать как необходимое, а когда – как возможное. Попутно попробуем выяснить, у кого и почему существование предшествует сущности. Это когда утверждается, что сначала политика происходит, а уж потом на неё, как узкий презерватив, натягивают какой-то полезный для народа смысл.
    И никакого моралина.

        Известно, что 1795 год стал одним из решающих, если не сказать, поворотных в послереволюционной истории Франции. Буржуазная революция, торжественно низвергнув феодальный абсолютизм, к этому времени дала слабину, лишившись 9 термидора своего самого грозного оружия – якобинской диктатуры. «Вы ещё горько пожалеете», - сказала напоследок голова Неподкупного. 
    Термидорианская верхушка буржуазии, добившись беспрецедентного для  третьего сословия уровня полномочий, который позволяет ни с кем власть не делить, начала шарахаться в поисках новых форм и методов укрепления своего господства в стране. Практика Политического - это всегда практика выживания, если власть находит актуальные решения, она выживает. Это естественно. А вот с олигархией - собственниками крупнейших капиталов – возник серьёзный разлад: эти граждане прямо заявили правительству, что они догадываются, кто кому на самом деле должен служить, что не зря боролись с ненавистным королевским режимом. Вынь да положь: в идеалах Французской революции прямо сказано, что всё революционное насилие теперь уходит с улиц Парижа внутрь производственных отношений, которые являются личным делом собственника. Поэтому государство отныне не имеет права вмешиваться в трудовые сношения между владельцем предприятия и пролетариями. Революционное государство рассматривалось как Центральный комитет откупщиков, собирающий проценты с аренды рабочего народа. Немудрено, что оказалось довольно трудно сдерживать экономический энтузиазм буржуа только парламентскими методами.
        Постепенно победившим лидерам Конвента становится ясно, что с упразднением якобинцев – хоть бы как социального пугала - они слишком уж поспешили, потому что, с одной стороны, у пролетариата не оказалось руководящей и дисциплинирующей силы, с которой правительству можно было бы кое-как договариваться, а с другой, не было того же рычага влияния на саму буржуазию, своей алчностью вынуждавшую рабочих к восстанию. Деньги тишину любят, Париж не хотел никаких восстаний. 
      В то же время Конвент заметно поправел, ослаб и изрядно трусил, поэтому правое его крыло в конце 1794 года не смело действовать по отношению и к поднимавшим голову роялистам и к рабочим кварталам так же свободно, как начнет в самом скором времени, с весны 1795 – го.
      Как прямое следствие внутренних противоречий в руководящем слое буржуазии и в виду отсутствия стимулирующих к государственной работе политических факторов, зимой, как и ожидалось, обозначился разительный и смертельно опасный социальный конфликт между люто голодавшими рабочими и вполне обеспеченными владельцами производств, принадлежавшими в основном к «центральными парижскими секциям», очень довольным сытой и веселой жизнью.
     Зима, отсутствие топлива, повальные болезни и свирепствовавший голод, обусловленный как неурожаем, так и однобокой системой распределения ресурсов, доводил рабочие кварталы до последней крайности. Известны  факты людоедства и трупоедства, зафиксированные в этот страшный период, жуткое психо-физическое состояние иногда вынуждало родителей убивать своих истощенных детей, а затем кончать  жизнь самоубийством. Часто наилучшим выходом считалась продажа малолетних дочерей и сыновей богатым извращенцам, по крайней мере, тем оставшейся семье на некоторое время обеспечивался хлеб. В это же время в «центральных секциях» не прекращались попойки и кутежи, разврат и дикое растранжиривание средств оравой финансистов, спекулянтов, биржевых игроков, больших и малых казнокрадов, крупных уголовников и прочей нечисти, высоко и победно воспрянувшей после гибели Робеспьера.
   (Это к вопросу о диалектике терпения и этике нищеты: сначала дети доходят до голодных обмороков, а только потом руки отцов тянутся к топорам. А не лучше ли к топорам в самом начале тенденции? - поскольку потеря ребёнка этой тенденцией уже предопределена? Она же обессмысливает родительское бытие, постольку ничего более страшного произойти не может, не считая гибели оставшихся детей. Это значит, что снимаются все психологические ограничения на возмездие, так как смерть малыша – это абсолютное зло, повергнутая воля к жизни, без которой последующие дни могут иметь смысл только как неподсудная месть. Или как тихое монашеское сумасшествие).
   Естественно, что в результате чудовищной несправедливости вспыхнуло два вооруженных восстания, в обоих случаях направленные экстерриториально, не против какого-либо конкретного капиталиста, а  непосредственно против политики верховной власти в лице Конвента. Оба  исходили из рабочего Сент-Антуанского предместья столицы и оба перешли в прямое вооруженное нападение на Конвент: 12 жерминаля и 1 прериаля 1795 года.
    Правда, восстания не увенчались успехом, более того, тут же последовали сильнейшие ответные меры: рабочие кварталы были в прямом смысле атакованы регулярной армией. Началась резня. Было проведено насильственное разоружение пролетариата, армия произвела ряд жестоких расправ над участниками восстаний, многие были казнены. Подавив восстание санкюлотов, власть надолго исключила саму возможность массовых выступлений рабочих кварталов.
    Однако восстание имело и совершенно неожиданный для Конвента результат. Казни и тюрьмы, обезжаливание пролетариата и прямой «белый террор» чрезвычайно воодушевили роялистов – дворянство и «старую», монархическую часть буржуазии, совсем было потерявшую надежду на реставрацию абсолютизма. Эти господа решили, что их время пришло.
   Ближайшее будущее покажет, что они сильно просчитались: «новая» буржуазия вовсе не затем топила в крови Сент-Антуанское предместье, чтобы обеспечить триумфальный въезд в Париж претендента на французский трон. Естественно, ей сейчас не нужен был монарх, какой бы он ни был, пусть хоть трижды конституционный. Вместе с тем, нельзя сказать, что класс крупных французских собственников хоть сколько-нибудь дорожил именно республиканской формой правления, однако он очень дорожил капиталами и самой возможностью их вольного использования, без унизительных сословных ограничений, то есть как раз тем, что давала революция и республика.
            Итак, с пролетарским движением на время было покончено, и основной дестабилизирующей силой для Франции становятся усилившиеся роялисты – бывшие феодалы. Находясь в основной своей массе за границей и будучи оторваны от живого политического процесса на родине, они не желали, а многие и не смогли понять, что феодализм как экономический базис власти безвозвратно рухнул, и идеи реставрации монархии чужды большинству городской и массово нарождающейся сельской буржуазии. Однако не считаться с роялистской угрозой Конвент тоже не мог.
            И тут начинается собственно геополитика. В Лондоне, Кобленце, Гамбурге, Риме – в местах концентрации наиболее влиятельной и богатой части французской эмиграции – активно насаждалось и усиливалось общее мнение о принципиальной возможности обратного государственного переворота, раздавались призывы приехать во Францию, вернуть земли, тут же начать беспощадно карать всех без исключения причастных к делу революции и объявить таковую «яко небывшую».
     Существенным поводом для таких настроений послужили события, последовавшие за прериальским восстанием, и, самое главное, дикий «белый» террор, который и был воспринят роялистскими центрами и как признак ослабления и даже раскола в Парижской центральной власти, и как завуалированное приглашение к танцу старой доброй аристократии: детки нашалились, но пора и честь знать. В эмигрантских кругах считали, что раз уж «разбойники начали друг друга резать», то время для вторжения и организации блиц-мятежа наступило. Предлагалось, не теряя ни дня, нагрянуть, используя эффект неожиданности, и на месте «…перевешать и тех и других» – и термидорианцев, и оставшихся монтаньяров, но с попущением раскаявшимся, особенно тем из бунтовщиков, кто не запятнан августейшей кровью и при этом чертовски богат. Артаньяк даже высказал предположение, что можно будет закрыть глаза и на кровь, но только в том случае, если провинившимся буржуа будет куплена очень дорогая индульгенция.
        Конечно, более чем нелепая затея, ибо эмиграция недооценила Конвент: людей, покончивших 9 термидора с отчаянной якобинской диктатурой, а 1 – 4 прериаля – с грозным восстанием санкюлотов, можно было обвинить в чем угодно, только не в трусости, только не в отсутствии политической воли. Время поздней Директории, робеющей перед генеральскими сапогами, ещё не наступило.
       Поэтому когда запыхавшиеся роялисты при самой существенной идеологической и финансовой поддержке британского Кабинета (обратите внимание: спонсировал вторжение и фактически «благословил» его лично Уильям Питт, английский премьер-министр) организовали высадку своих отрядов на полуострове Киберон, в Бретани, руководители термидорианского Конвента без малейших колебаний послали туда бригадного генерала Гоша. После полного разгрома высадившихся генерал тотчас приказал расстрелять 750 человек из числа захваченных. Так Республика дала Лондону первого крепкого пинка.
      Однако роялисты не считали свое дело потерянным. И через месяц с небольшим, обозлившись и снова используя английский политический кредит, в первой половине вандемьера они всё же решили выступить, но на этот раз тщательно подготовив уже не периферийный десант, а путч в самом Париже.
      На тот момент ситуация в столице складывалась примерно следующим образом. Конвент выработал новую конституцию, по которой во главе исполнительной власти должны стать пять директоров, а законодательная власть сосредоточивается в двух собраниях: Совете пятисот и Совете старейшин (парламент и сенат). После ввода и утверждения основных положений в конституции страны Конвент собирался было разойтись, однако роялистская агентура, длительно обрабатывавшая круги наиболее состоятельной «старой» буржуазии, сделала свое дело: небольшая, но богатейшая прослойка постепенно начала проявлять монархическое нетерпение, резко усилившееся после регламентации в основном законе порядка назначения Совета пятисот и директоров. Возникла опасность проникновения большой группы роялистов в будущий выборный Совет. Отвечая на угрозу, руководящая группа термидорианцев во главе с Баррасом в последний момент проводит особый конституционный закон, по которому две трети Совета пятисот и такая же часть Совета старейшин должны избираться исключительно из числа членов действующего Конвента, и лишь одна треть могла быть избрана вне этой группы, в порядке самовыдвижения кандидатов в мажоритарных округах.
        Против «волюнтаристского» декрета, имеющего целью упрочить власть существовавшего большинства Конвента и продлить ее на неопределенно долгий срок, кроме непосредственно богатейших роялистов, выступила довольно значительная часть финансовой аристократии и – как неожиданно! - «новая» буржуазная верхушка центральных кварталов (секций) города. Причиной выступления сильно поправевших «богатых» секций явилось стремление нивелировать, а по возможности совершенно вывести с политического поля ту часть термидорианцев, которая уже не соответствовала «стабилизированным» настроениям - ни в столице, ни в деревне: для «консервативных республиканцев» даже насквозь буржуазный Конвент показался слишком революционным. Так диалектически «новая» буржуазия сделала первый шаг к необходимости абсолютизма, видя в нем, во-первых, послушный и вменяемый орган центральной власти, а во-вторых, гарантию от последующих за «прощением» имущественных претензий с любой стороны.
        Бунт центральных секций в октябре 1795 года расчищал дорогу реставрации. Хотя нельзя сказать, чтобы среди представителей основных действующих сил восстания преобладали роялисты, однако выигрывали в случае победы именно они.
       Положение Конвента становилось критическим. К 12 вандемьера восстание охватило большую часть центральных городских кварталов и грозило заполонить весь Париж, перекрывая тем самым возможные пути к подходу извне сил, верных Конвенту, или, в крайнем случае, все дороги к бегству. Случись так, и часы Конвента будут сочтены. Однако основная, главная опасность состояла в другом. В создавшейся обстановке Конвент не знал той верной и безотказной силы, на которую он мог бы полностью опереться в новой схватке за власть.  Иного ждать было трудно, - после голода, холода, зверской расправы с рабочими предместьями, после месяца беспрестанных казней революционеров – якобинцев (как, наверное, сожалел Конвент по поводу отсутствия  якобинцев именно сейчас, когда они, гении террора, оказались нужны более всего). Пролетариат был разоружен и дезавуирован, лишен якобинского предводительства, рассеян и заброшен, даже теоретически Конвент не мог бы рассчитывать на активную помощь тех, кого недавно безжалостно уничтожал. Рабочие смотрели на Конвент, как на самого лютого врага, да и сам Конвент, совершив чудовищные злодеяния, начинал страшиться плебейской массы, поэтому опасение, что призванный в самом крайнем случае пролетариат, разбив ненавистных ему роялистов, обрушится и уничтожит Конвент, было как никогда обоснованным. Что же остается?
   Как обычно, остается армия. Но и тут не все было так просто. Да, было недавнее время, когда солдаты без колебаний поднимали роялистских агентов на штыки и вешали изменников и шпионов, однако вандемьерский бунт провозгласил своим основным лозунгом вовсе не реставрацию Бурбонов, против чего они бы выступили не колеблясь, а якобы борьбу против нарушения Конвентом принципа свободного голосования, против дискредитации последним основных прав и свобод народа, завоеванных революцией, против, как утверждали бунтовщики, зажимания Конвентом свободы выбора народных представителей в органы центральной власти.    
           Однако если солдаты в своей массе были более-менее надежными республиканцами, которых призывы и жидкая, невнятная агитация (примерно так конституция была «женой» Константина в 1825 году, или как «острова» Аннексия и Контрибуция, за которые буржуи бьются - в 1918 – м)  могли лишь несколько сбить с толку, но не отвратить от присяги, то с высшим офицерством было гораздо сложнее. Например, для начальника парижского гарнизона – ключевая фигура! - генерала Мену походы против восставших рабочих, массовые казни и аресты бедноты никогда не представляли физических или нравственных затруднений. Когда после подавления Сент-Антуана генерал въезжал в город победителем, он вполне обоснованно чувствовал себя плоть от плоти той довольной жизнью публики, что приветствовала душителя, осыпая цветами и даря роскошные улыбки. Тогда Мену был частью, представителем имущих классов, победивших враждебный нищий плебс, был предводителем армии сытых против голодных. Такое положение было понятным и естественным. Но во имя чего он должен теперь стрелять в ту же самую публику, в своих, собственно, в самое себя? Весомых причин не находилось. Таким образом, к началу октября между Мену и термидорианским Конвентом образовался глубокий ров, и причина была в том, что генерал оказался значительно правее, реакционнее, нежели самые реакционные термидорианцы, а единожды встав на позиции правого радикализма, типический карьерист, Мену неизбежно приходил к необходимости «крепкой руки», то есть абсолютной монархии. Зная о позиции командующего гарнизоном, центральные секции смело потребовали себе законного права избрать «под себя» более консервативное собрание, чем Конвент, и расстреливать их за это Мену не собирался.
        Конфликт вступал в решающую фазу. В ночь на 12 вандемьера (4 октября) центральную часть города заполняют многочисленные шествия. Демонстранты ликуют, по столице распространяется известие о том, что якобы Конвент испуган и отказался от дальнейшей борьбы, что против демонстрантов не будут использоваться войска, а декрет отозван, и выборы теперь пройдут совершенно свободно. В доказательство приводили успешный визит к Мену некоего Делало, начальника вооруженных сил одной из центральных секций, в результате которого Мену с удовольствием пошел на перемирие с восставшими и приказал отвести войска в казармы. С этого момента город оказался полностью во власти бунтовщиков.
      Следует заметить, что ликование крайне взбудораженных масс по поводу вывода войск гарнизона оказалось несколько преждевременным.  Конвент без существенных колебаний решил биться насмерть. Сейчас же, в ночь на 13 вандемьера, был отставлен и арестован клятвопреступник Мену, а на первую роль в Конвенте выдвигается Баррас, тут же назначенный начальником всех вооруженных формирований Парижа.  Поль Баррас отлично понимал, что означает арест Мену. Он означает, что время пошло на минуты, и действовать надо мгновенно, иначе смерть.
       Так и получилось. Возмутившиеся центральные секции, узнав об аресте генерала, поняли, на что решился Конвент, и стали всей массой поспешно скапливаться в ближайших к Конвенту улицах, перекрывая собой подступы к ненавистному зданию и тщательно готовясь к утреннему бою. Победа казалась восставшим совершенно очевидной, почти фактом, и Рише-де-Серизи, предводитель путча, сделал ряд весьма резких заявлений в адрес Конвента, что наверняка обусловило колебания некоторой части его членов, призывавших Барраса к почетной капитуляции. Но они плохо знали этого человека.
     Баррас как пограничный персонаж характерен для линии раздела между абсолютизмом и буржуазной республикой. Дворянин-расстрига, он эклектичен: Гоббса и Бодена, а особенно макиавеллизм он понимал буквально, если, конечно, читал, а не чувствовал интуитивно их правоту и пригодность; в нём как-то ужились Генрих IV, Фуке и Игнатий Лойола. Емкое скопище самых низменных пороков, политик коварный и беспринципный, алчный и уязвимый для любого районного прокурора, Баррас при том не был трусом. Умный и проницательный, он сразу, от самого начала восстания «реставраторов», понял, что оно может привести Францию к монархии, но не просто к монархии в лице перепуганного казнью брата и ограниченного конституцией тихого короля, а к старой, брызжущей пыточной кровью, и с обязательной гильотиной для перебежчиков и «коллаборационистов» вроде него.
    Победа абсолютизма, случись она сегодня, означала бы крах этой удивительной в своем роде карьеры. Поэтому дать бой было совершенно необходимо, самый решительный и жестокий, сейчас же или через несколько коротких часов, отделяющих Барраса и многих других, подобных ему, от гильотины, ибо в противном случае Конвент, не имея сколько-нибудь значительных сил поддержки и даже необходимого единства внутри себя, попросту обречен.         
      Однако будущий директор не был военным, а значит, гарнизону необходим новый командующий, верный Конвенту, решительный… и беспощадный. И тут, кажется, в ход истории вмешалась либо сама Судьба, либо её массовая фальсификация: во всех доступных мне источниках, описывающих события 12 вандемьера, утверждается, что Баррас совершенно случайно вспомнил худощавого молодого человека в потертом сером пальто, ранее раз или два приходившего к нему в качестве просителя. Все, что было известно об этом угрюмом и невысоком господине, заключалось в нескольких словах: отставной генерал-майор, ранее отличился под Тулоном, но потом имел какие-то неприятности служебного свойства, и что сейчас он сильно бедствует, не имея никакого карьерного или иного постоянного заработка. Баррас приказал немедленно разыскать его.
      Так в Конвенте объявляется Наполеон Бонапарт. Ему был тут же задан прямой вопрос, возьмется ли он покончить с мятежом? Попросив несколько минут на размышление, генерал взвесил тяжёлый момент и согласился, видимо, понимая, что это шанс выбиться из нищеты и безвестности, шанс хлипкий, но в случае удачи выгода от выступления на стороне лично Барраса может быть несомненной, с далеко идущими последствиями для пошатнувшейся было карьеры. Причем тут надобно особо подчеркнуть, что Бонапарт, по его собственному позднейшему признанию Ла-Казу, даже не раздумывал ни о нравственной стороне того, что ему вскоре предстояло сделать с людьми, ни о политическом смысле защищать Конвент. Работа есть работа. Он лишь выдвинул одно непременное условие: никто не должен вмешиваться в его распоряжения, по крайней мере, до исхода боев. 
                Условие было с восторгом принято, и генерал назначается военным помощником Барраса. Оценив обстановку вокруг Конвента и в целом, в прилегающих районах Парижа, Бонапарт понял, что общие силы бунтовщиков чрезвычайно велики и опасность поражения Конвента действительно сложилась совершенно исключительная, требующая решений настолько нетрадиционных и эффективных, насколько и молниеносных. Примерно через час у генерала сложился совершенно определенный план, основанный на применении артиллерии по человеческой массе, - способ доселе невиданный.  Много позднее Наполеон признавался своему другу Жюно, что своей победой над мятежниками он обязан, прежде всего, им самим, их полной стратегической несостоятельности: «…Если бы эти молодцы дали мне начальство над ними, как бы у меня полетели на воздух члены Конвента!»
            Ранним утром Бонапарт тайно свез к дворцу Конвента артиллерию.
      Наступал исторический и судьбоносный день – 13 вандемьера. Мятежники, нисколько не сомневаясь в том, что их победа уже обеспечена, смело двинулись на Конвент. Выждав необходимую паузу, генерал скомандовал: «Пли!», и ревущая картечь смела первые ряды, подставив глубину стесненных домами колонн бунтовщиков прямиком под второй залп. По сохранившимся воспоминаниям очевидцев, плотность наступающих была настолько велика, что солдаты – артиллеристы могли стрелять, совершенно не целясь.  Ядра падали в живое море, образуя большие пустоты, наполненные убитыми и ранеными, сносили головы, разрывали тела, выбрасывая внутренности на много метров кругом.
        «Пли!», и падает еще одна сотня. Особенно страшным было избиение на паперти церкви св. Роха, где стоял резерв мятежников. Впрочем, у них был верный шанс овладеть пушками еще ночью, однако они им пренебрегли. За что и поплатились, отвечая артиллерии Бонапарта малоэффективной ружейной стрельбой.
      К двенадцати часам дня все было кончено: оставив сотни трупов и волоча за собой тысячи окровавленных, ревущих раненых, бунтовщики в ужасе разбегались по домам, а многие тотчас покидали Париж. Вечером того же дня торжествующий Конвент стоя рукоплескал Бонапарту, депутаты горячо благодарили храбреца и тут же назначили его командующим военными силами тыла. Карьера генерала начинала свой умопомрачительный разбег.
         Несомненно, в ту ночь Баррас вытащил счастливый билет. Хмурый и неразговорчивый молодой корсиканец оказался тем единственным, кто с полнейшей бестрепетностью, быстро и спокойно пошел на самое чудовищное по тем временам средство подавления, стрельбу из пушек в самую гущу толпы, да еще в центре большого оживленного города. Как уже говорилось, в будущем Наполеон никогда не оправдывался за вандемьер и не думал сваливать вину на Барраса.
         Давайте посмотрим на расстановку сил. Против Конвента центральные секции сосредоточили около 24 тысяч своих вооруженных сторонников. А у генерала не было и 6 тысяч, то есть в четыре раза меньше. Значит, для того, чтобы хоть немного выровнять соотношение противоборствующих сил, необходим был очень сильный ход, в равной степени безумный и необычный, такой, который позволил бы малым числом победить намного превосходящего противника. Кроме того, было важно ошеломить врагов, сломить их психологически, продемонстрировав крайнюю решимость в борьбе и, что очень важно, создать миф о своем полном превосходстве.
               Генерал понял, что вся надежда – на пушки, которые он без колебаний и пустил в дело.
…
        Термидорианский Конвент был несовершенен, получив страну из рук якобинцев – очищенную от инакомыслия, но ослабленную в военном и экономическом отношениях. Едва успевая отбиваться от многочисленных интервентов, Франция становилась на путь крупного товарного производства, уже имела достаточно работоспособную политическую систему, способную консолидировать нацию.
   Но что бы произошло с Францией, уступи Конвент бунтовщикам, не выкати Бонапарт артиллерию на прямую наводку? После восстановления монархии следующим шагом должен быть возврат земли феодалам – бывшим эмигрантам и верхушке так называемой дворянской буржуазии, ибо в любом другом случае реставрированная монархия сразу лишилась бы своей материальной и политической базы. Учитывая громадную массу сложившейся к тому времени мелкой сельской буржуазии, видевшую в реставрации Бурбонов воскрешение феодального режима и отнятие силой только что купленных участков земли, прямую угрозу своему существованию, можно предположить начало всеобщей гражданской войны. Главный и наиболее вероятный претендент на пустующий престол, граф Прованский, брат казненного Людовика XVI, человек трусливый и недалёкий. Даже если на минутку предположить, что граф мало-мальски осознавал исторический абсурд возврата отживших феодальных отношений, он, тем не менее, был бы полностью связан в своих решениях обязательствами как перед собственными  кредиторами, крупной земельной аристократией, жаждавшей возврата себе полноты власти и ее основы - феодального землевладения, так и перед иностранными монархами, которые военно-политическое содействие роялистам напрямую связывали с уничтожением республики. То есть, он был бы обречен на так называемую «польскую» модель правления - правления исключительно в интересах своей и внешней элиты. 
       Тут следует отметить особую роль Британии, которая, декоративно оставаясь конституционной монархией, уже была достаточно развитым капиталистическим государством с вполне сформированными демократическими институтами. И угрозу для нее представляла вовсе не французская революция как таковая, и не республиканская форма правления и даже не якобинский Конвент с его девизом «Смерть королям!». Чихать она хотела на девизы! А обусловленный данными обстоятельствами бурный рост промышленности и сельского хозяйства, что позволяло Франции со временем отказаться от значительной части английского импорта, давало возможность потеснить британские товары на рынке Европы и России, а в перспективе,  опираясь на новую армию и флот, даже пересмотреть колониальный вопрос. Англия боялась лишиться статуса единственной на то время сверхдержавы, и потому, хорошо прогнозируя возможное будущее Франции, прилагала невероятные усилия к разрушению ее изнутри.
      Собственно, для Лондона роялисты не имели совершенно никакой политической ценности - просто как приверженцы родственной формы правления, их никогда бы не поддержали в других условиях, когда Франция не представляла столь серьезной опасности для крупной английской буржуазии. Кому они были нужны? Однако как только Сити остро почувствовал угрозу из-за Ла-Манша, правительство тотчас приступило к поискам наиболее приемлемого инструмента противодействия.
     Так наткнулись на роялистов, благо, те неоднократно просили денег на борьбу с революцией, сдули с них пыль, подкормили, обнадежили и решили пустить в дело. Задачи роялистов чудесным образом совпадали с целями Британии: первые хотели возврата монархии и феодальной основы национальной экономики, вторые понимали, насколько монархия и феодализм затормозят капиталистическое развитие Франции. Собирая и усиливая сторонников Реставрации, лондонский Кабинет отдавал себе отчет в неизбежности изнурительной внутренней войны, вызванной борьбой за власть и новым «старым» переделом громадной земельной собственности. Даже не получив от победивших роялистов ни цента за поддержку, британский капитал выигрывал тяжелую битву вчистую, с ничтожными затратами и чужими руками. Это и есть знаменитая ныне  «стратегия непрямых действий», родоначальницей которой, как мы видим, были коварные англичане.            
         Рабочий класс, не поддерживая ни роялистов, ни буржуазию, скорее всего, вспомнит о завоеваниях прошедшей революции и объявит войну и тем и другим, объединяясь с крестьянством. Новая королевская власть поначалу вряд ли будет располагать достаточными силами для эффективного подавления многочисленных очагов народного сопротивления, поэтому достаточно вероятным представляется введение в страну сил объединенной антиреспубликанской коалиции держав – Британии, Австрии, России, королевств Италии. Гражданская война для народа осложнится войной освободительной. Очевидно, будут разрушены всякие начала промышленности в городах, а крах сельского хозяйства обусловит голод. Крупные финансы будут выведены за пределы страны, так как в разрушительной войне им некоторое время не будет найдено применения, то есть не произойдет массовая капитализация денег – переход накопленных ценностей в «живые» средства производства.
    Скорее всего, народ был бы разбит и рассеян, так как совокупные силы реакции были  весьма значительны. Однако возникли бы достаточно мощные территориальные очаги сопротивления, вроде Вандеи, только с другим знаком, с которой самому Бонапарту впоследствии пришлось возиться долгие годы, прежде чем был убит их вождь Кадудаль, а вандейцам были предложены вполне приемлемые условия мира, после чего восстание само собой пошло на убыль. Несколько таких непобежденных территорий революции могли бы, контролируя значительные районы страны и средства, эффективно противостоять войскам, выводя, таким образом, крупные департаменты из-под контроля правительства, а главное - исключая их из общегосударственного экономического механизма. Вооруженный  экономический сепаратизм - оружие обоюдоострое: он полезен как средство расшатывания неугодной власти в том случае, если сепаратисты являются по отношению к режиму силой прогрессивной (в случае с возможной реставрацией Бурбонов так и было бы); но если власть является прогрессивной, передовой, носит в себе зачатки будущего развития, то силовой контроль периферии и сопротивление центру является совершенно недопустимым.   
              Таким образом, в убийственную стихию были бы ввергнуты практически все слои населения Франции, а экономика страны – в беспросветную разруху. В любом случае война отбрасывала бы Францию, но не просто «хронологически» назад, а в невероятно глубокую эволюционную яму, выползти из которой ей не удалось бы минимум двадцать лет. Даже если бы страну удалось каким-то чудом, невероятным рывком поднять за пять лет, она все равно попадала в разряд вечно догоняющих, по крайней мере, была бы налицо длительная политическая (и экономическая) зависимость от Британии, ловко сбросившей с колеи самую опасную свою конкурентку.