Гришка Баранов. Гулянье на Троицу

     Григорий был  старший  сын  Дони  Барановой, о  которой  я  рассказывал  в  начале своего  повествования.  Это  она  в  тридцатые годы  писала  доносы  на односельчан,  а  во  время  немецкой  оккупации,  когда  староста  собрал сход селян,  плясала  на  портретах  Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина,  радуясь  приходу  немцев  и  призывая  других  разделить  с  ней эту радость.  Гришка был среднего  роста,  с  грубоватыми чертами лица.  Толстая верхняя  губа,  всегда казавшаяся распухшей,  утолщённый  нос, серая  кожа щёк  и лба,  неприветливый, равнодушный  взгляд  белесо-серых  глаз,  всё  это  вместе  создавало  непривлекательный образ.

До  войны  он  работал  трактористом  в  МТС  и  был  ещё  холостым.  Войну он провоевал  не  то  на Ленинградском,  не  то  на  Карельском  фронте,  точно  не знаю.  Вернулся он  где-то  в  конце  сорок пятого  целый  и  невредимый.  Ни  ранений, ни наград  у  него не  было.  Он никогда  не  рассказывал о войне,  только  упоминал  Ленинград периода  сорок пятого  года,  потому  что  он  там  служил  в  это  время.
    
После  войны  он опять  работал  трактористом, женился. Всё, как у людей:  обычные  серые  будни.   Но  у него  было  одно  качество  скрашивать эту  серость.   Он любил  выпить  и подебоширить,  а  точнее  устроить  драку.  Не  проходило  ни  одного  праздника,  чтобы  он  не  затеял  драку.  От  водки  он  становился  очень  агрессивным.  Свои  односельчане  в  такие  моменты  старались  избегать  с  ним любых контактов и  встреч.  Поэтому  он  искал  приключений  в других  местах.  Ему  частенько  крепко  перепадало,  как  говорится,  «нарывался  на  своих».
    
Мне  однажды пришлось  наблюдать  Гришкин  загул  по  «полной  программе»  в 1950  году.
    
Каждый год  на Троицу  в  сёлах  устраивали гулянья  с  выездом,  на  природу.  Власти  это  обстоятельство учли  и  начали  организовывать  такие  мероприятия.  В  лесу  на  поляне ставили  торговые палатки,  привозили  пиво, воду,  водку, вино, колбасу,  кондитерские изделия.
Выступали  самодеятельные  коллективы, приглашали гармонистов.  В общем,  «пили, ели,  песни  пели,  веселились  от  души».
   
В  этот раз  погода  была хорошая.  Ясно, тихо.  Лесная  прохлада,  запахи  молодой  листвы  и цветов. Народу  собралось много  из  четырёх  сёл  и  двух  посёлков.               
   
Ну, Гришка,  естественно, первым  долгом  отметился  в  буфете,  потом  с  компанией  сели  под кустиками  и  там  причастились,  но, как говорится,  не чайными ложками,  а чайными стаканами.  И,  как повелось у  русского мужика, за выпивкой  говорить  о  делах, о  работе,  а  на работе о женщинах, они  не  отошли от  этой  «традиции».   Потом   рассказали несколько  анекдотов,  посмеялись, но, видя,  что  Гришка  с каждой минутой всё  больше хмурится,  поняли: пора расходиться  к своим  женщинам. 

Баранов никогда не смеялся,  тем  более  от  души,  только  иногда  улыбался, если был трезвым. А  когда  выпьет,  то  на него  смех  действовал,  как красная  тряпка  на быка.  В  таком  состоянии  для него смех был  противоестественным,  оскорбительным  явлением.  При  виде  смеющихся  или  только  улыбающихся  он  свирепел.
    
Вот  и  на этот раз,  оставшись один,  он  угрюмо  побрёл в направлении  буфета, по  пути высматривая  объект,  на  который  можно  будет  излить  свою  злость. Внутренне он  уже бурлил,  как  котёл с  перегретым  паром. Тут  на   его  пути  оказался  трезвый,  весёлый  человек – заместитель  председателя колхоза  Евсеев.  Гришка  остановился,  уперев угрюмый  взгляд  в мужчину.

— Здорово.  Ты что это  улыбаешься? – Хрипловато проворчал  он.

— Привет, Григорий  Фёдорович! С Праздничком!

— Ты мне баки  не  забивай,- уже  агрессивней  и громче  рычит  тот. – Помнишь,  как  в  прошлом году  ты  меня  распекал?  А?

— Ну,  Гриша,  это  же   было по  работе.

Гришка  едва  не  заулыбался  от  этой фразы.  Уж очень  ему одно  слово  понравилось  для  зацепки, и он  его  произнёс  громко  в разных  вариантах.

— Раба – та, рабо…, раб… Он  назвал меня рабом.  Вы  слышали? – Громко  воззвал  он  к  окружающим. – Это   я,  значит,  раб?  Получи  за это!

Гришка  размахнулся,  мужчина отшатнулся, но  люди,  стоявшие  вокруг, быстро   окружили  задиру  плотным  кольцом  и оттеснили в сторону.

А  Евсеев  с испорченным  настроением  пошёл  к танцующим  и поющим,  чтобы  развеять  неприятный осадок  от  встречи   с хамом.

Гришка же,  вырвавшись  из  плотного  кольца  женщин,  которые  его  уговаривали  и  увещевали,  направился  к буфету  «на заправку».  А там спешневские   задиры  целой  ватагой тоже ищут,  куда  выплеснуть  бурлящую, хмельную энергию.  Завидев нашего буяна,  идущего  к буфету,  они  подослали туда молодого  парня  для  затравки.  Когда Баранов подошёл к  прилавку,  парень  стоял  возле  буфета  и  закусывал.  Заказав сто пятьдесят  граммов водки, Гришка  вылил её  в рот,  словно  воду,  закусил  пряником и  огляделся  мутным  взором.  Его  взгляд остановился  на  парне,  который стоял в сторонке  и, глядя  на Гришку,  улыбаясь,  жевал  колбасу.  Тот,  увидев улыбку,  принял это  за грубое  оскорбление  и  двинулся  на парня.

— Ты  что  это  лыбишся?  Смеёшься  надо  мной,  сволочь?

— Да плевать я  хотел  на  тебя, – грубо  ответил  парень,  продолжая  улыбаться.   

— Я  тебе,  падла,  все  кости  переломаю, – замахнулся  на  него Гришка.

В  то  же мгновение из-за  кустов  выскочили шесть  молодых  мужчин  и кинулись  на  нашего  задиру.  Произошла быстрая  потасовка.  Полминуты слышались  хрипы,  удары,  возгласы.  Потом  треск  кустов  и  тишина. 
    
Мы  подошли  к буфету.  Гришка лежит  под  кустом   без сознания.  На левой  скуле  огромная кровоточащая ссадина,  губы  разбиты  в  кровь.  Сердобольные  женщины  кинулись  искать  воды,  но её нигде  нет.  Всё  выпили, кроме  водки  и тёплого  морса.  Побрызгали  на  него  сладким  морсом, потрепали  по  щекам, влили  чего-то в рот – смотрим,  ожил  вояка.  Видя,  что  всё  обошлось  и  человек живой,  люди  успокоились  и  разошлись  от  него.  А  то, что  побили  его,  так  он  сам  этого  искал.  Это  был,  как  само  собой  разумеющийся итог  Гришкиной  пьянки.
    
После полудня,  где-то  часов в  шестнадцать,  когда  люди  понемногу  начали расходиться  по  домам,  Гришка,  о  котором  уже  забыли,  вдруг появился  откуда-то  из  кустов  совершенно  пьяный,  но  ещё державшийся  на  ногах.  Мы в это время  гурьбой  стояли  на  поляне,  собраясь  идти  домой.

Смотрим, он  идёт  прямо  на  нашу  группу  полусогнувшись  и  шатаясь  из стороны  в сторону,  что-то  невнятно  не  то,  рыча,  не  то,  бормоча  своим  хриплым  голосом, глядя  перед  собой  остановившимися, побелевшими  и  остекленевшими  глазами.   Мы  расступились,  образовав  коридор,  а он  прошёл  по нему, словно и  не  заметил  нас.    Тут на  его  пути  оказался  высокий,  стройный  дуб, сантиметров  тридцать в диаметре,  с торчащими  молодыми  отростками.   Наткнувшись  на  него,  Гришка  остановился, поднял голову  и, натужно  соображая, попытался  сосредоточить взгляд на препятствии.

— Ты што  стоишь,  гад?  Што,  не  видишь, кто  идёт?  Уйди с дороги.

Дуб стоял невозмутимо  и  не  реагировал  на  грубость,  только слегка покачивал  своей  сочно-зелёной  кроной  где-то там  в  вышине. 

— Уйди с  дороги,  тебе говорят, - уже  в  ярости  рычит  буян.

Дуб молчит и не уходит.  Тогда Гришка  начал  в исступлении  бить  его  ногами,  приговаривая  рычащим  хриплым  голосом: «Получай, собака! Будешь знать  наших».  Но даже сквозь  пьяный угар  он, вероятно, почувствовал боль  в  ногах.  Перестал пинать несчастный  дуб,  отступил  на  шаг  и  уставился  мутным,  диким  взглядом  на  своего  противника.   Постояв так,  он вдруг  кинулся к  дубу, ухватился  руками  за два  сучка  и, закричав: «  А, гад!  Я  его  щас  на  кумпол  возьму»,  начал  бить  дуб головой.  Да так  сильно,  что  после  второго  удара  кровь  потекла  по  его  лицу,  а  после  пятого – он упал  навзничь, лицо  его  стало  белым,  глаза  закатились,  губы  посинели. Женщины  побежали  к  буфету,  купили  уже  совсем  тёплые  остатки  морса и  начали  им  поливать  Гришку  и  тормошить  его.  Наконец он  подал признаки  жизни.  Ему помогли  подняться  сесть  и  прислонили  спиной  к  злополучному  дубу.

Глядеть  было  противно.  Сидит  на  земле  существо  вроде  похожее  на  человека.  Одежда  порванная  и грязная,  волосы  на  голове  слиплись  комом  от  сладкого  морса,  лоб и надо лбом  всё  разбито,  лицо  залито  кровью,  на  губах пена,  глаза  мутные,  бессмысленные.  Мы  ушли  домой,  а с  ним   остались  две  его  сестры  и  шурин. ¬

Фото  из  Интернета