Ничто так не...

               
               
                Ничто так не…

                (монолог)
               

1.

    Одно из самых стойких убеждений, которое я вынес к сорока восьми годам: жизнь не безнадежна. Она никогда не безнадёжна; тем более, если у тебя самого есть желание изменить её. Как изумителен одинокий голос, когда, отделившись от хора, произносит то, что выстрадала душа. Тебя никто не оттесняет – места вокруг много всем. Иногда ощущение, что я всё-таки впрыгнул в последний вагон, иногда такого ощущения нет. Если не обдумывать жизнь, хотя бы время от времени, она лишается смысла. Мы не только треплем своё прошлое, как в лохани грязное бельё, но уже до будущего добрались и наперёд знаем: ничего хорошего нас не ожидает! С А. Генисом трудно не согласиться: в литературе сфера действия переходит в область рафинированной мысли. Не потому ли тексты, не подпадающие под это определение, отдают графоманией и эпигонством. Сам пишущий является наилучшим объектом для изучения природы человека и его назначения на земле, что упрощает задачу: не надо придумывать экстравагантных персонажей, закрученный сюжет. Вместо расползания в стороны – копание в глубину. Я тороплю дни, но придерживаю будущее. Я помню о неизбежном конце, но стараюсь отодвинуть его как можно дальше. Мне не истину надо найти – мне самому себе объяснить надо: почему так происходит? Бледный сумрак дождливых дней – вот что нужно для работы. Да, это именно то, что требуется. В любом тексте интересны, прежде всего, подробности. Сентиментальность – плохо, но ведь и совсем без неё нельзя. Холодный текст, в отличие от студня, не переваривается. Ежедневная гимнастика для ума необходима, иначе – застой, закисание. 


2.

    «Духом только не падай, - сказала матушка. – Никто ничем не поможет, только сам себе». И ещё: «Один не живи». И ещё: «В пьянку не вдавайся». Конечно, можно мотаться по свету – отчего б и не помотаться, если есть желание? Но можно сидеть на одном месте и вдумчиво оглядываться вокруг. Испробовав то и другое, скажу так: во втором случае я увидел больше. Книгу написать довольно просто: берешь окружающую жизнь и вычерпываешь из неё то, что тебя волнует. Смотрю на всё чаще мелькающую в телефильмах породу столичных баб – скользких, напористых, циничных. До чего мне, провинциалу, они неприятны. Для увлекательного путешествия по жизни искать неведомые земли лучше всего в глубинке – в Тьмутаракани, в Мухосранске, в Асинске. Ее глаза были настолько глубоки, что в них изнутри просматривались пятки. Сердит я на издательства. Нынешние провинциальные издательства – отнюдь не шустрые капиталистические волки, это крепко спящие социалистические клопы. Признаки неизлечимой болезни: худенькое издательство с неразвитыми финансовыми возможностями. По части изобретения всяких мерзостей – мы первые. Хрен, кто нас опередит.
    - Что подарить человеку, у которого есть всё?
    - Костыль. Вдруг он ногу сломает.
    - Я к вам сегодня, как говорится, свою девочку подошлю, а вы ей мою справочку отдайте.
    У западных стариков какое-то подозрительное благополучие: они на пенсионные деньги умудряются объездить полмира.
    - Место хорошее, и народ попадается ничего. А вот с выпивкой – хуже. В магазинах приходится смотреть в оба, иначе «палёнку» могут подсунуть.
    Не высиживанье зарплаты здесь, в конторе, прельщает меня, а те возможности для изучения нужных текстов, которые эта контора предоставляет. 


3.

    О карасях. Главное – не представлять их хитрее и смышлёнее, чем они есть на самом деле. Но и не глупее. Из всех рыб они по своим повадкам ближе других к русскому духу: в них развито чувство общности, коллективизма. Если, допустим, у щук начнётся жор, то вкусовые предпочтения самые разные – одна хватает окунька, другая пескаря, третья плотвичку заглатывает… Разброд и шатание. Караси если начали день с перловой каши – все станут есть перловую кашу. В обед могут перейти на червячков. И опять же все. Ну, а подремать после еды – это уж непременно… Плаванье в толще воды – пустая трата времени: все крошки ложатся на грунт. Там и личинку можно найти, и червяка. А плавать в толще воды… Солидный карась себя так не ведёт. Заметил за собой: получение денег вызывает желание сразу начать их тратить. На каждой мной написанной странице, на любой из наугад выбранных страниц, мне не должно быть тесно. Я должен ощущать себя свободным в каждой строчке, в каждом слове – что здесь непонятного? Цветок молится на меня. От того, полью я его или нет, зависит его жизнь. Я тоже молюсь. Прошу у Всевышнего здоровья, таланта, удачи. На кого-то молится и Всевышний. Цепочка продолжается дальше. Каждый из нас бог для кого-то. Убеждение: всё идёт продуманно, как и должно, и не надо впадать ни в истерику, ни в эйфорию. Даже перестройка и последующие дела были не скачком, а поворотом. Доброта любого города к человеку – исчерпаема. Не стоит злоупотреблять ею, особенно если ты робок и малодушен. И не забудь сказать «спасибо», если доброта коснулась тебя. Что происходит в тех головах, которые не посещает мысль? Я думаю, в них больше стройности и порядка, а ещё благодарность судьбе – за сытный обед, крепкий сон и полное согласие с обступающей действительностью. Заставь людей часами стоять в очередях за всякой мелочью – от зубной пасты до соли, и через год они превратятся в совков. У меня очереди – любые – всегда вызывают внутренний протест. 


4.

    Если редакция журнала перестала отвечать на письма – это хамство, но извинительное. С тобой не хотят сотрудничать, вот и всё. А причина не столь важна. Текстов у меня накопилось достаточно, и новые могут подождать. Надо работать над старыми, надо выскребать из них банальности. Литературные школы, направления, изощренность стилей… А в итоге остается лишь то, что интересно читать. Сидим с Котляровым в кабинете, ерундой занимаемся, а за окном пацанята в машинки играют. Катают их по песку, бибикают. Не пойти ли и нам – поиграть в машинки и побибикать заодно? Есть радость от окончания дня, но нет радости от его начала. А раньше было наоборот. Хочу проснуться с ощущением, что я выспался. Не получается. Стишки лит. студийцев в местной газете – навязчивый масскульт: примитивный, безликий и живучий. Асинск – далеко не рай. Это не очень приспособленное для жизни место. Он никому не интересен, тем и привлекает. Когда его разглядываешь – никто не толкается, не дышит в ухо и не торопит: дай мне посмотреть! Сюда не заманишь ни одного Колумба, так как Колумбы знают: открывать здесь нечего. Характерная примета Асинска – его жители. По ним ориентируешься, как по зарубкам на деревьях. Их вид внушает спокойствие, и пространство становится узнаваемым. Он был вертолетчиком, он летал над Сибирью и, закладывая виражи, взмахивал над тайгою и руками, и яйцами – возможно, здесь истоки его высокомерия. Задача у меня проста: расширить свои внутренние границы и при этом не причинить никому неприятностей. Содержимое этих людей столь незначительно, что и говорить не о чем. Дурачок, он желает омерзительной жизни тем, кто и так её имеет.


5.


    Они потому удачно вписаны в грязь, серость и пошлость, что сами устроили всё это. Они курят вонючие сигаретки, одеты безвкусно, имеют массу времени, которое некуда девать, и лениво переговариваются между собой. Если убрать из их речи ненормативные выражения, она станет совершенно бессмысленной. Эти выражения как раз и организуют речь, в ней даже появляются подтексты. Как выразился однажды Степа П.: «Мне не о чем с ними пить». Могу ли я стать здесь своим? Никогда. Они безошибочно чуют во мне чужака. Мне нравятся люди, у которых в душе так много всего. Много, много… Ну, чтоб понятней было – вся таблица Менделеева. К улицам Асинска привыкаешь, как к борщу, что из года в год готовит одна хозяйка. В этом борще не только неизменные ингредиенты, но и пропорции соблюдены. Я пробовал бродить по захолустным улочкам других городов: нет, не то – вкус другой. Ты им пишешь, а они демонстративно молчат; ты им звонишь, а они трубку не берут. Такое вот непритязательное скотство, ненавязчивая ублюдочность. 1. Карась золотистый (Carassius auratus). 2. Карась круглый (Carassius carassius). 3. Карась серебряный (Carassius auratus). 4. Карп чешуйчатый (Cyprinus carpio). Река враждебна, озеро доверчиво. Река убегает от тебя, а озеро с тобой. И озерные караси мне нравятся больше речных рыб. Они мирные поселенцы, привязанные к месту. Тот, кто мало мечется, много видит. Занятие литературой – дело интимное, несуетное, и литераторами становятся люди соответственные. Есть, однако, и роевые, тусовочные – так и мельтешат, так и мельтешат… Зачем?


6.

    Сокращения, принятые в гражданской обороне: СВОМР – сводный отряд механизации работ; СНАВР – спасательные и неотложные аварийно-восстановительные работы. СВОМР проводит СНАВР. Крепок русский язык, крепок! Не всякий другой такое выдержит. Может быть, на берегу Алчедата памятник карасю когда-нибудь установят? Такому карасю – грамм на триста. С крутыми боками, блестящей чешуёй – безраздельному хозяину алчедатской воды. Если отжившее слишком медленно разрушается – надо помочь. Где вы, санитары города без определённого места жительства, - с тележками, рюкзачками, потёртыми сумками? Выползайте из своих нор! Растащите школу №11 по кирпичикам! До основания её растащите! Вникая в самые мелкие, ничтожные бытовые явления никогда не забывать, что под житейским мусором шевелится хаос. Не мы судим, но нас. Толик В.: «Опоздали они, сейчас их фамилии не в почёте». Вот бросающаяся в глаза разница между сочинениями Солженицына и песнями Высоцкого: если жестокая правда одного вызывала боль, то песни другого были обезболивающими. Роднит их общее свойство: оба помогали стране избавиться от раковой опухоли большевизма. Зачем описывать много разного рода деталей? Пусть их окажется меньше, но осмысливать их надо основательней. То есть, опять же: не количество, но качество.
    - У этого парня, я вам ручаюсь, мозги засохли до самой задницы.
    Ничто не случайно.


7.

    Я и в самом деле не знаю, как ответить на вопрос: где лучше? Где все есть, и надо лишь исхитриться и прийти на готовенькое, или где ничего нет, кроме нашей тоски, той глубокой и светлой тоски, которая волнами омывает душу, и душа становится печальной, мудрой и зрячей. Лишь в одиночестве возможен сосредоточенный разговор с самим собой, а если одиночества много – приходят раздумья по разным поводам; и в этом, наверно, ты уподобляешься Богу, который всегда один. Глаза устают от движущихся перед ними предметов. Обычное дело: одиночество меняет окружающие тона – от светлых до тёмных и наоборот. Половой акт – это своеобразное доверие мужчины к женщине. Я даю тебе сперму, можешь делать с ней всё, что захочешь. Можешь понести ребёнка или вымыть её из себя под душем тёплой водой – решай сама, я не препятствую. Посредственность часто бывает суровой и мужественной, у неё мало других достоинств. Постарайся накрепко запомнить этот день. Постарайся, чтобы он врезался в твою голову навсегда. И тогда, может быть, ты будешь ценить самых близких тебе людей не в тот момент, когда они уходят совсем, а ежемесячно, еженедельно и ежедневно (4.06.2004). Надо морально готовить себя. Надо готовить себя к тому, что скоро будет, как в той пионерской песне: в живых ты остался один. Господи, ну что за жизнь. Всех жалко! Это всё не так просто. Судьба нам с матушкой послала испытание её смертью. И надо выдержать это испытание достойно. Жизнь прирастает новыми смыслами. Я не устаю, просто работы сейчас больше, чем я успеваю делать. Дорогого тебе человека надо отвоевывать у смерти. Каждый день. Всю жизнь. Дневные задачи упростились до постирать и высушить, до сготовить и накормить беспомощную больную.


8.

    Хорошо, что мы с домом, в котором живу, ровесники. С возрастом у нас всё больше взаимопонимания. Вот и я узнал, что у отмершего, гниющего мяса сладковатый запах. Матушки больше нет. Пусто в доме. Тамара рассказывает: во время болезни матушки на крыше нашего дома часто сидели шесть сорок. Сейчас их не видно. Будильник отстает. Такое ощущение, что он придерживает торопящееся время. В этом мне укор: если бы я следовал за ним – матушка, может быть, до сих пор была бы жива. Я съел две тарелки холодного борща, достав его из холодильника, и заболело горло. Предметы относятся ко мне равнодушно. Они смотрят мимо меня. Вот истинное благородство: как можно тщательней готовиться к своему уходу, чтобы после смерти всё, что было вблизи тебя, продолжало существовать своим, ненарушенным порядком. Ни в коем случае не абсурдные фантазии, а наложение внутреннего мира на внешний – это и есть то, что я определяю для себя как «субъективный реализм». (Уместно вспомнить стихотворение Г. Лысенко «В степи»: «…Миры сливаются в одно, как бы цедясь сквозь сетку глаза. Так в чистом озере и дно, и отраженье видишь сразу»). Я не против почвенничества – там немало замечательных и плодотворных идей, я против узколобости и примитивности большинства писателей, что нынче лепятся под эти знамёна. Какие-то они не вровень почвенничеству. Читаю сборник статей С. Чупринина и радуюсь тому, что далёк я от всех московских литературных дел. Страшно далёк. Со смертью близких людей понемногу примиряешься, иначе жить было бы невозможно. Завершение долгого и трудного матушкиного пути уложилось в точную денежную сумму от собеса. Эта сумма составила 13600 рублей. На похоронах было немного народу. Большинство из тех, кто мог бы прийти, давно уже там.


9.

    Тамара показала Люде, как опылять огурцы. Берёшь цветок пустоцвета, обрываешь лепестки и тычинкой обрабатываешь те цветки, где огурчики пытаются завязаться. Сказано – сделано. Людмила засучила рукава. В результате моя целомудренная огуречная грядка превратилась в бордель. Вместо естественных природных отношений свирепствует разврат. У Степы П. бывают трогательные грамматические ошибки. «Пережевал» вместо «переживал», «чебаны» вместо «чабаны». Или: «девчата по началу отнекивались». В Асинске живут сибиряки. Они любят, когда их похлопывают по плечу, а еще – выпить. Степу П. с его нелепостями надо воспринимать как необходимое дополнение к окружающему миру. Ведь снисхождение к другим и самому приносит облегчение. Как помочь другому? Никак! Даже когда ты пытаешься это сделать, Судьба отводит твои руки в сторону.
    - Ну – и, - говорю я. – Ну – и?...
    Нет, конечно, и так-то в Асинске в любом углу всего хватает, но чтоб в подъезде…
    - У иного пескаря мозгов в голове в три раза больше, чем у щуки.
    Бенгальскому огню не надо быть жарким. Он и без того имеет право на существование.


10.

    Человек должен бегать. Из города в город, из области в область. Усталость однажды остановит. А потом придет понимание, что дело не в разных городах, а в нём самом. Есть неизъяснимая прелесть в том, что раньше в семейном кругу книги читались вслух. Эта милая привычка давно уже в списке утраченного. Мы в Асинске недалеко ушли от прошлого, так что, в случае чего, и возвратиться будет нетрудно. Самые большие реалисты – те смиренные алкаши, которых я знаю. Их ничто не отвлекает, они живут без прошлого и будущего, исключительно настоящим. Чиновника доставляют на машине, писатель идёт пешком. И это правильно. Каким ты, к чёрту, станешь писателем, если тебя начнут катать на машине? Чего бы я или кто-то другой ни навязывали Асинску – он всё равно будет жить только так, как ему нравится. Моим принципом в Асинске является терпимость ко всему. Если в двух словах, то: «Всё образуется!». Оставим небо – птицам, дерьмо – Вик. Ерофееву и Вл. Сорокину. И – вперед! Замечательные слова Т. Уильямса: «…все мы нуждаемся в снисходительности». Иногда соглашаюсь со Степой П.: некуда спешить. И впрямь, всё уже было, и редко что не повторяется. Я, можно сказать, почти умён. Вот только А. Гениса читать без словаря пока не получается. Наконец-то Лавряшина занялась делом – забеременела. Он был впечатляющ, как бывает впечатляющ законченный офицер сорока с лишним лет: звезды на плечах и в голове. Наша могучая армия в девяностые годы превзошла все показатели по продажности. Продажными были прапорщики, офицеры, генералы. Жалко солдат, которые тоже были выставлены на продажу. Между профессиональным воякой и преступником различие небольшое – прицел чуть-чуть сдвинуть, и – всё.


11.

    Подлаживаясь под современные требования, народное никуда не исчезает. Каким бы ни было европейское платье – рожа та же. Значит, можно оставаться спокойным. Мой персональный сумасшедший дом. Кофейник, добрый старина – металлический, надёжный, ему уже лет двадцать. Свободный человек свободен, прежде всего, в суждениях. Я действительно понемногу, по чуть-чуть становлюсь независимым. То, что я пишу о вещах, которые, может быть, неинтересны для других, меня нисколько не волнует. «Сиб. огни» - журнал для чиновников и писателей с партийным прошлым. Но и такие журналы  необходимы – как заповедники. Пусть расцветают сто махровых цветов. Прав Задорнов: мы отличаемся от американцев. Мы семьдесят с лишним лет жили в придуманной стране. Мы в Колобка и Буратино до сих пор сильно верим. В Кракове нынче ликование: день освобождения города от дракона. Чудище, жравшее разных девушек, было повержено обыкновенным сапожником. Но чему радуются – непонятно. Хотя бы санитар в городе был, подъедал, кого надо, а теперь польских девушек расплодилось неимоверно. Александр Генис пишет: «…меняются не художественные стили, типы культур». Я тоже так, примерно, думаю. Поэтому не заламываю рук от того, что меня и мне подобных не читают, а спокойно дописываю то, что полагаю необходимым. Бога можно найти путём вычитания. Надо вычленить из вселенной всё лишнее, и тогда останется только Бог. Что ещё, кроме водки, может омолодить «окостеневшие структуры мира»? После долгих раздумий могу назвать лишь одно средство: портвейн. Он хоть и слабее водки, но при достаточном количестве – омолаживает. Уязвимость Степы П. делает его неисчерпаемым. Именно уязвимость позволяет прирастать к нему всяким несуразностям. К неуязвимому Стёпе П. ничто бы не приросло.


12.

    Не надо лезть с советами к Богу, пусть занимается своим делом. Провинциализм – очень тёплое слово. Не всегда, правда, но – часто. Зачем спешить с публикациями? Если текст не теряет актуальности через десять-пятнадцать лет – тогда его можно смело публиковать. Москва – не плохая и не хорошая, она другая. Как заграница. Там своя, отличная от этой, жизнь. И нечего кривляться и строить Москве рожи, куда продуктивней вглядываться в то, что вокруг. Вглядываться сосредоточенно, пытливо и весело. Но нет, никак у нас не выходит относиться к Москве, как к одному из населённых пунктов на карте России. Всё-то мы ей счета предъявляем! И было много людей, и каждый жил в свою сторону и добивался побед, которых никто не замечал. Любому блокноту придаёт благородство достойное содержание его записей. Эти ребята всю жизнь занимались серьёзным делом – строили чего-то, следователями были… А тут пенсия подкатила. Хорошая. Ну и почему бы на досуге не побаловаться литературой? И пошли они в писатели. И пишут, пишут. Ужас, как! У меня нет «писательских» ощущений. Никогда не появлялась мысль о том, что я несу ответственность перед читателем, что у меня перед ним обязанности. Напротив, я всегда старался держаться подальше от этого малопонятного субъекта, а его поверхностные суждения о литературе никаких сильных эмоций не вызывали. В повседневности нужно заниматься простыми вещами – выращивать картошку, капусту, лук; смотреть, как тянутся огурцы, наливаются помидоры, и вовремя их подкармливать. Над Коробочкой все успели посмеяться, но мало кто заметил, какой порядок в её хозяйстве и сколько очарования, сколько поэзии в её, вроде бы, примитивной жизни.


13.

    В моей рабочей комнате несколько разных светильников. Мне необходимо, чтобы освещение шло из разных точек. Отрываясь от ветки, грустит ли о ней листок? Нищий с кладбища. У него были благородное лицо и осанка. И при этом сильный запах мочи от штанов… Её кожа на руке стала тоньше папиросной бумаги. Когда я проводил ладонью по ней, матушка говорила: ты сотрешь мне руку. Впервые прямо на моих глазах человек ушёл из жизни. Это обыкновенно и страшно. Городское кладбище так стремительно разрастается, словно люди торопятся сбежать в другой мир. Какое-то странное утешение в том, что гроб сделан из сухих досок. Для малины я приготовил жёлтый таз и засыпал её сверху сахаром. В этом тазу мы варим варенье. Гайдай говорил, что ему надо было заразиться энергетикой Чаплина. Но далеко не у всех получается заразиться чужой энергетикой. Потереть руки в предвкушении работы и отойти от нее, как бы уже приобщившись. Мы можем не только напрячься в желании что-либо сделать, но можем и удвоить напряжение, чтобы не делать ничего. Я был сосредоточен, как десантник перед прыжком, и ничто меня не отвлекало. Меня не пугает распад того, что уже отжило. Я знаю, на этом перегное взойдет новое. Молодое, крепкое, цветущее притягательно своей недолговечностью. Обаяние казаков в «Тарасе Бульбе» ещё и в том, что их в любую минуту зарубить или застрелить могут. Крапива «интересней» гороха. Жизнь её на пределе. Когда тебя постоянно обламывают и выдёргивают, поневоле начнёшь жалить. Я зауважал наших футболистов. Они так быстро отмучились на чемпионате Европы, что даже болельщики не успели, как следует, огорчиться.


14.

    Объявление: «Куплю колесные диски на КамАЗ. Пер. Автобусный». Я думаю, что жизнь есть везде. Даже в безвоздушном пространстве. А если её до сих пор не обнаружили – значит, плохо искали. Местечковое существование не повод для гордости, но повод для изучения. Я не настолько интересен себе, чтобы подолгу торчать перед зеркалом, но люблю фотографии, где я на фоне – речки, дерева, родственников. Меня всегда беспокоило: не выпадаю ли я из фона? Этот парень, округляясь, всё больше походит на «ноль». В Ярославле волнуются: исторический памятник сносят! Бедные они, бедные. А вот в Асинске сносить можно всё – не промахнёшься. Почему-то ислам процветает там, где жарко. У чукчей ислама нет. А хорошо бы религиям проникать взаимообразно в разные климатические пояса. Чтобы и в чумы Аллах заглядывал, и послушал, как воет в тундре метель. А потом охлаждал горячие головы южных парней, которые по любому поводу хватаются за оружие. В отделке кафе «Жили-были» так много пропитанного морилкой дерева, что это смахивает на старый корабельный трюм. Трюм какого-нибудь фрегата образца пятнадцатого века. Правда, тогда вместо молочных девок за стойкой более уместными были бы красные разбойничьи рожи.


15.

    Собранности не хватает. Всего остального вдоволь, а вот этого нет. Всё было упорядоченно. Коты, как правило, выясняли между собой отношения, а кошки ловили мышей. Дорога, ныряя на ухабах, загибалась в сторону шахты. Фамилии: Шелест, Злыднев, Орещук, Вейкутис, Котовец, Рябуха, Шапкин, Везденецкий, Редькин, Лидрик, Ягодкин. Преступник, сотворив чёрное дело, всегда отсиживается. За какой-нибудь стеной. Хотя бы и за кремлевской.
    - Я допускаю, у каждого своя логика, но мне вот что интересно: они что-нибудь соображают или это интуитивное?
    - Достигши возраста – по волосам не плачут. Так, всхлипывают иногда.
    - Патриотизм должен быть гуманным и просвещенным. А это… Какой это патриотизм.


16.

    В футбольной «Томи» капитан с фамилией Передня. Это правильно. Ни в какие ворота, если б там капитаном был Задня.
    - Мечтаю я об очень твёрдой руке с мозолистым пальцем.
    - Я подумаю.
    Я бываю только в шикарных местах. Ну, например, в воскресенье утром меня можно видеть на улице Ленина, в пять часов – прогулка вокруг Горячки, по четвергам – Народный театр, по пятницам – собачьи бега. Весной воробьи кричат дерзко и, сидя на изгороди, хамят тебе, глядящему в окно. Могу ли я обратиться к местным властям и предъявить претензии мэру? Очень даже могу. Надо только подработать список претензий. Когда я звоню по этому номеру – меня из тех, кто берёт трубку, устраивает только Фаина. Я окончательно убедился: выпивший я не благолепен! Вот так и мотаюсь: от чая к туалету. Вопрос, который задавать себе избегаю: если я такой умный – почему не обеспеченный?


17.

    Талантливый чужой текст расшевеливает и собственную мысль. Пасха. Светлый праздник Христова воскресения. Но душа моя не умиротворена. Вот ещё что досадно: с годами движения тела заметно отстают от движения души. Я слишком высокомерен по отношению к слабым литераторам. А зря. Разве можно задирать нос перед инвалидом из-за того, что он хромает? Высокомерие – вроде кислоты, оно разъедает изнутри и убедительности собственным текстам не прибавляет. Попытки Путина обуздать бюрократию – не что иное, как искоренение зла начальством. Фамилия Тужилин – слишком русская, нельзя её в тексте использовать. У народа, у его «коллективного» разума, не бывает великих замыслов, бывают лишь абсурдные. Жизнь в Асинске естественная – как естественна осень или зима – хотя здоровой её никак не назовешь. В Асинске редко что-нибудь происходит, и все-таки он набит непредсказуемостью. Ей не удаётся реализовать себя, поэтому постоянно надо быть начеку и сторожить момент. Мало ли чего хотят асинцы? Судьба всё равно вертит ими, как ей заблагорассудится. Можно ли осуждать асинцев за то, что они живут, не отступая от своей сути? А сочувствовать им? Лучше не делать ни того, ни другого. Тепло и холод набегают в город не всегда согласно календарю, а, часто, когда им вздумается. Я все-таки люблю Асинск, поэтому никогда не согласился бы занять кресло мэра. Тут даже свежевыкрашенное норовит выглядеть тусклым и обшарпанным.


18.

    Если Асинск – в совокупности – неинтересен, то надо пристальнее вглядываться в детали, фрагменты. Здесь можно кое-чем поживиться. Мои великие географические открытия находятся между Милицейской и Кирпичной. На Асинск нельзя смотреть в общем и целом. Надо ощупывать его взглядом подетально. Вот лежит у забора доска. Почему не украдена? Гнилая? Тогда, тем более, непонятно. Что меня всегда изумляет: здесь нет мифов! На Алчедате с удочками сидишь – тут мифами и не пахнет. Мимо «пожарки» на автобусе едешь – ну хоть бы один, самый завалящий. На скелет шахты «Судженская» глянешь: тут все должно быть ими забито – а чёрта с два! Вон японцы любуются цветением сакуры. У нас тоже много что цветёт. Добавь нам японской тонкости – мы бы, без сомнения, сварганили свою «тойоту». Чем кирпич отличается от осколка обработанного мрамора? Мрамор доставляет исследователю головную боль: по куску надо определить, что это было – статуя или не статуя, барельеф или не барельеф? А кирпич – он и есть кирпич. Мне нечего выбирать из прошлого – его здесь мало, мне приходится выбирать из настоящего. Древних руин в Асинске нет, и было б неплохо, если б разрушилось что-нибудь из того, что построено недавно: ничто так не напоминает о времени, как развалины. Здесь народ добывает уголь. Он забирается в землю гораздо глубже, чем ему потом предстоит лежать. Может, потому, что под землёй не так страшно, как пугают некоторые вероучения, он и не торопится обустраивать жизнь наверху с удобствами и комфортом. Яя – речка неэротичная. Она возбуждает не желания, а тревогу. Входя в нее, думаешь: нет ли на дне бутылочного стекла? Мусорные свалки за городом заполонили, в том числе, и места обитания асинских богов. Боги теперь роются в отбросах и ютятся вместе с бомжами. Природа, словно бы, прорывается сквозь асинские улицы и помойки. Поскольку прорваться удается лишь частями, то наиболее успешны лопухи и крапива. Что мог бы я показать человеку, впервые попавшему в Асинск? Ну – Горячку, ну – Алчедат. А ещё что?


19.

    Асинец что-то знает о текущем дне. Много или мало – другой вопрос. О том, что прожил, помнит плохо; о том, что было до него, не помнит ничего. В этом основное отличие асинцев от евреев: евреи лучше всего помнят то, что было до них. Асинца не волнуют ни прошлое и ни будущее, он – человек настоящего и берет от жизни, сколько сможет. Но поскольку он не один такой, то брать уже нечего, остались, так – мелочишка, крохи. Если новый ренессанс, по А. Генису, может начаться с открытия настоящего, то асинцы уже по уши в ренессансе. Разве можно развратить асинца сомнениями? Да он никогда и ни в чём не сомневался! Раньше с движущей силой асинской истории было всё предельно ясно: местных пролетариев заводил неугомонный Сергей Миронович Киров, приезжавший сюда из Томска. А теперь кто заводит? Или мы сами наловчились, без постороннего вмешательства? Похоронив в конце восьмидесятых социализм, асинцы обильно поминали его со слезами и плясками все девяностые. В новом столетии похмелье ещё длится. Один из самых волнующих моментов в Асинске – очередная прибавка к пенсии. Война в Ираке, разногласия с Украиной – всё отступает перед главным вопросом: сколько кому прибавили? Асинцы похожи на листву деревьев: распускаются, зеленеют, вянут и опадают. И никакой памяти о них не остаётся. В этом они гармоничны с природой. Вот только бы гадили поменьше. Да что ж нам разрушать-то до основания? Зачем? Мы и так ничего толком не построили. Мы, можно сказать, живём почти на пустом месте.


20.

    Кто возьмётся объяснить асинцам что-нибудь про жизнь, если они сами всё про неё поняли и кому угодно объяснят. Я не всезнайка, я до сих пор стараюсь разобраться: в чём дело? Строить красиво не хватает азарта и желания. Нужны, прежде всего, квадратные метры жилой площади, поэтому возведённое уныло и непривлекательно. Я иду по дороге, начало августа. Камешки попадают под ноги, и пыль мечется замысловато, и трава поскрипывает под ветром. Иногда кажется, что быть несчастным – основное состояние человека, и тогда хочется бежать из Асинска, бежать в любую сторону, лишь бы подальше от него. Сон норовит подкрасться после обеда, он знает, когда я беззащитен. Отчего это? Зелени не хватает, витаминов! И отжиматься по утрам надо! Пьесы Т. Уильямса. Развинченность, расхлябанность людских отношений. Непереносимость друг друга и притворство. Неожиданное сходство с Довлатовым: я тоже испытываю затруднение, если приходится в общественном туалете публично мочиться. Боюсь: сходство этим и ограничивается. П. Коэльо: «Главное предназначение человека – следовать своей судьбе до конца». Что тут возразишь? Ничего тут не возразишь. И еще: «Каждому определена своя чаша страданий». Ты веришь в человека? Успокойся: из-за угла выйдет совсем не тот, кого ты ждёшь. А что изменилось за последние пятнадцать лет?


21.

    - Мы работали плохо, не спорю. Но у нас были социалистические соревнования. На каком-нибудь отрезке мы могли так выложиться, что показывали вполне приличный результат! (Это напоминает писательство: пашешь не каждый день, и иногда даже что-нибудь получается).
    Ничего, ничего – переболеем. Вечером, 15 июля, в комнату влетела бабочка. Она и сейчас, после ночи, сидит под потолком над телевизором. Не матушкина ли душа перед тем, как отправиться в дальние пределы, напоследок прощается с домом? Давно не наводил я беспорядка в собственных мыслях, чтобы затем расположить всё иначе, чем было до этого. Вот так и надо: отметать в сторону надуманные странности и останавливаться перед тем, что является истинным своеобразием жизни. Опять Кафка. Ко всякой живности отношусь благосклонно, только не терплю вторжения в дом грызунов – мышей там всяких, крыс: нельзя столь бесцеремонно навязывать себя человеку. Фиглярство отвратительно, оно с эстрады лезет в литературу, и нужны немалые усилия, чтобы уберечь себя от него. Вёрткая моль мельтешит перед глазами. Хлопаешь ладонями в надежде, что она сама меж ними залетит. Дожди, дожди. Сколько малины назрело, но вся водянистая, безвкусная! В очередной раз, выдергивая меня на день из отпуска, М. говорит толстым, как сарделька, голосом: «Извини, пришлось побеспокоить». Если у наших предков имеется возможность наблюдать оттуда за нами, то каждый из нас находится, как бы, на сцене театра, битком набитого зрителями. Солнечный день середины июля. Матушки нет уже почти неделю.


22.

    Пройти заметным или пройти незамеченным – разницы для посторонних, в сущности, никакой. Если я и развиваюсь, то хаотично – нет последовательности, нет поступательности. Осмотрел угол комнаты: трещинки по извёстке пошли. Скучно писать о выдуманной жизни выдуманных людей. Моя беда в том, что взяв даже маленькую высоту, я не умею удержаться и легко соскальзываю вниз. Мы лишь изредка позволяем себе «пофилософствовать». Жить с постоянной работой ума для всех нас (за редким исключением) непосильная задача. Поэтому все наши оценки друг друга – завышенные. Лучше всего, когда формулировка не замыкает мысль, а указывает разные варианты её развития. Может, люди вокруг умирают для того, чтобы мы сами чаще оглядывались в прошлое? Строчки Светланы Кековой: «рыбы в море роют норы, дыры делают в воде», «в гробах, как бы в кабинах, спят мертвецы на склоне лет», «распрекрасная Италия, где холера и чума юных дев берут за талию и ведут в свои дома», «видишь – в язвах незалеченных яблонь темная листва? На деревьях искалеченных спят лесные существа – спит фита, и дремлет ижица, ять ползет из-под руки, по стволу большому движутся в жестких панцирях жуки». До чего мне нравится, когда человек говорит своим голосом! Создание своего поэтического мира сродни строительству дома, но – без проекта, на основе одной лишь интуиции. Взялся за повесть, но не могу представить её в целом, и не столько добавляю, сколько переписываю то немногое, что уже готово. Юмор – всегда защитного свойства, поэтому ему пристало рядиться в камуфляж. Душа омывается только слезами.


23.

    Салат «Осеннее счастье» и «Мясо по-яйски».
    - Подумать только: я завидую крабам – этим маленьким и ничтожным тварям в панцире. Мы ещё только пытаемся обжиться на берегу, а они это сделали уже давно.
    Я неприязненно выглядываю за окно – там всё, как было. Трава и деревья незримую деятельность осуществляют внутри себя, а снаружи – лишь медленно растущие объемы. А мы с возрастом меняемся не для того ли, чтобы зеркалу было не скучно смотреть на нас? Я не настолько кичлив, чтобы оставаться неизменным.
    - Это по молодости я твердо знал, что для любви внушительных титек и жопы – за глаза хватит.
    Свыше тринадцати лет прожил я во Владивостоке на побережье Японского моря. Дальновидная предусмотрительность: не наращивать мышечную массу. Ведь её ж потом необходимо кормить. Желаете вы этого или не желаете, но я должен пролить свет на некоторые вещи. Свежая могила провалилась, будто покойник выедал землю изнутри. Летит самолёт. Низко, но далеко. Поэтому не понять: большой или маленький, по делу или просто, выпендривается или на полном серьёзе? Я пишу на голой земле. Куда поехали?


24.

    Копирование реальности – это, как пресная похлёбка. Любой подобный роман скучен. В этом смысле «Буратино» занимательней, чем, допустим, «Андеграунд» В. Маканина. Государство давит на человека не от силы, а от слабости своей. И за эту слабость ему многое можно простить. В восьмидесятые-девяностые закипел российский котел, вся накипь сверху. А накипь – что ж, без неё никак. Зато время выплескивает её в первую очередь. Если жить тоскливо, то ничего хорошего не напишешь. «Не держи зла», - это я о себе. Грязным пальцем поковыряться в биографии В.В. Розанова – на это иных критиков хватает. Говоря о сегодняшней жизни, мы не можем ссылаться на величие прошлых побед. Хотел я попасть в поле зрения, да не попал. Ворота писательского союза оказались распахнуты настежь. Толпа хлынула в них и обзавелась членскими корочками. Теперь все они – инженеры душ человеческих. Как бы так: пройти мимо, не задев. Предметам наплевать на наше к ним отношение, они взаимодействуют между собой. Перешедший в разряд предметов покойник приноравливается к гробу. Гроб приноравливается к покойнику. Мы не можем уйти, не настрадавшись. Некоторые догадываются об этом и не уходят, а сбегают. Ну вот, матушка, ты уже и там. Тебе легче? Или все свои боли ты забрала с собой?


25.

    - Рекомендую: алчедатский карась в винном соусе. Супер!
    - Едали мы уже вашего карася. Значит, так: мясо с хреном по-яйски и салат «Лебедянские мотивы».
    Природа сама меняет устоявшиеся о ней представления. Говорили: жука колорадского здесь никогда не будет. А он взял да и пришел! Зачем? Чтобы мы теперь иначе вели себя на картофельном поле. Вот ведь что характерно: все идеалисты, пытавшиеся переделать мировоззрение человека, не обходились без концлагерей. Быть сталинистом некрасиво, не это поднимает ввысь. Если народ раскачать, он превращается в толпу. И плещется толпа в границах государства, и разрушает всё, что застит её воображение. Не один раз убеждался: не сами люди препятствуют мне, а некие силы, исходя из непонятных мне замыслов, выставляют напротив определённого сорта людей.


26.

    Роман Сенчин. Два варианта возможного завтра. «Лит. Россия», 2003, №42: «В последнее время синтез жанров сатирической фантасмагории, осторожной антиутопии (или утопии) с долей философичности довольно-таки продуктивен». Согласен. Только не «в последнее время», а лет пятнадцать, если не больше. Кинообозрение И. Манцова («НМ», 2004, №2): «…неотразимое обаяние китайского текста именно в том, что реальность ускользает, а равноправные тела двоих протагонистов, бесконечно меняясь местами, лишь мерцают, никогда не овеществляясь». Я тоже хотел бы идти путем китайцев. Стремлюсь, во всяком случае. Но не в части протагонистов (пущай меняются), а за ускользающей от меня реальностью пытаюсь разглядеть другие реальности: какие они? Там же про Гришковца: «местечковый примитивизм». Ну – этак и про Шукшина сказать можно. А, в целом, кинообозрение о другом: о том, как автор понимает то, чего не понимают другие. Треть суток я сплю, треть борюсь с дремотой, а последнюю треть трачу на что угодно, но не на то, что нужно. Жизнь и судьба литератора – всего лишь сырьё для текстов. И если итоговый продукт качественный, так ли уж важно, из чего он сделан. Как ни загляну в журнал к почвенникам – у них всё то же: не просвещённый консерватизм, а воинственное невежество. Когда-то думалось: вот только напечатают – и сразу мир перевернётся. Печатают. Не переворачивается. Надо подобрать что-нибудь никому не нужное, потереть о рукав и посмотреть на солнышко. Мрачные пророки похожи на плохих рыбаков. Приходят к реке, ловят не там и не на то. Затем объявляют: «Здесь рыбы нет». Всякий раз, отбывая в море, я лелеял надежду на нечто хорошее, о чём не имел ясного представления. Я торопил дни и часы, оставшиеся до отхода. То же самое было, когда судно после нескольких месяцев лова направлялось домой. Никакие другие события так явственно не резали жизнь на куски, как отплытие и возвращение.


27.

    На все твои жалобы о боли я отвечал: что ж делать, терпи! Утешат ли меня в трудную минуту такие слова. Вдоль каких берегов скользит сейчас твоя душа? Это эгоизм – уходить в землю раньше родителей. Отчасти – только отчасти – он может быть оправдан, если у детей нет своих детей. Рая для умерших не существует в принципе. Человек уходит со своими страданиями и болью. И что – перешагнув порог, он сразу оказывается счастлив? Это возможно в одном случае: если отсечь память. Но тогда рай больше похож на палату умалишенных. Люблю я свой дом и свой огород. Пестрый разноголосый мир отделяется от тебя и уходит в сторону, и ты остаешься один на один с простыми заботами – поливаешь огурцы на грядке, собираешь гусениц с капусты. И только из телевизора узнаешь: ого – уже компьютеры следующего поколения в продажу поступили. Или: ого – опять мобильники усовершенствовали. Но это для тебя не очень важно. Мы можем создать в голове индивидуальный образ счастья и устремиться к нему. И даже достичь – смотря какой образ создали. Огород обступает мой дом, как верное рыцарское воинство. Картофельные шеренги, ряды лука и моркови. Поливая, я усиливаю их мощь. Однако не отправляю в бой. Сможем ли мы когда-нибудь узнать, насколько меняется точка зрения на мир у тех, кто оставил его? Это знание не только бы обогатило нас, но и заставило по-иному взглянуть на многие вещи. Если с тем миром до сих пор нет контакта, это значит только одно: там его не хотят. О причинах можно лишь догадываться. Интуиция подсказывает: загробный мир устроен более упорядоченно, чем наш. И в этом заключается величье Бога. В каждом из нас подсознательно теплится надежда, что когда-нибудь мы напрямую встретимся с Богом, и Он откроет нам: зачем мы жили?


28.

    Боль приходит не сразу, она, как бы, издали даёт о себе знать, чтобы ты свыкся с нею. И уж когда набрался терпения – тут-то она и разворачивается. Языческие религии возникли, вероятней всего, из сказок. Наши далёкие предки придумывали сказки и рассказывали детям, а выросшие дети в них поверили. Матушка много лет готовилась к смерти. В чемодан складывались погребальные вещи. Некоторые изымались и заменялись другими, более подходящими. Ничего не оказалось забыто. И в этом была спокойная гордость человека, желающего уйти достойно. После многих месяцев работы – лежать до обеда на диване и читать, читать с наслаждением. Когда раскроются могилы и появятся оттуда жившие в разное время люди – кто выйдет навстречу им? В душе каждого из нас есть некий судок для боли. Боль, попадая туда, не смешивается с другими болями. Окунаясь в чужое горе, мы вытаскиваем из своего судка нечто похожее и говорим: и у меня так было! Самая увлекательная игра – игра «в Создателя». Огород даёт возможность поиграть в неё. Ты бросил семена в землю – и пошло-поехало. Вмешательство Судьбы в дела каждого из нас оправдано – иначе ей нечем было бы заняться. Но когда у Судьбы много хлопот с подопечными – она сопротивляется. В домах по соседству христианин и мусульманин молятся Иисусу и Аллаху. Боги, глядя на них с небес, стукаются лбами. Не знаю, где располагается душа, но, вероятней всего, где-то в области головы и сердца одновременно. Однако когда она болит – она, точно, в области сердца. Матушка, даже немощная, оставалась моей опорой в жизни. Я брал её слабую руку, и на душе делалось спокойней. Без неё мир стал опасней. Наверно, под каждой крышей существует свой домашний Бог. Он тёплый и участливый, но не спасает от смерти. 


29.

    Не бывает религий, не сочувствующих человеку. Религии и возникают – от сочувствия. Яблонька в огороде ещё ни разу не плодоносила. Не иначе, кто-то питается её плодами познания добра и зла. Причём делает это ещё до того, как они завяжутся. После любви самым сильным, наверно, остаётся чувство утраты. И следует оно вторым потому, что, теряя, мы не забываем о любви. Любовь смягчает утрату. Человек, лишённый подвижности, пристально осматривается вокруг. Надо вести себя так, будто ты потерял подвижность. Малины много, но она несладкая. Что ж – сахар устранит невнимательность природы. От гаражного бокса к диспетчерской, наступая ногами на собственную тень, проследовал начальственного вида мужичок. Если всё предопределено – значит, есть некая дверь с надписью «Выход», и к ней наш мир благополучно катится. Вспоминаю матушкину смерть: потрясла обыкновенность превращения живого человека в неживого. Бог, наверно, и сам не мог предположить, до чего прыткими окажутся люди, заселившие землю. Ведь разрушить созданное Им они способны и без божеского участия. Самое сильное утешение в смерти – что уход может оказаться мнимым, что душа продолжает жить. Хлопотное время теперь у матушкиной души: свой дом покинула, на новом месте ещё, наверно, не определилась. Скука живёт не в мире, она живёт внутри человека. Скуку порождают монотонность и однообразие его взгляда. А мир однообразным не бывает, просто каждый из нас по лености души не всегда замечает это. Из-за боли матушке всё казалось, что у неё на ноге чулок. Она часто просила: сними чулок. И тогда я растирал ей колено или подошву.


30.

    Даже не одиночество стало причиной моего бегства из Владивостока – одиночество со временем могло закончиться – а более страшное чувство: безысходность. Тупик, из которого нет выхода. Сбегать иногда полезно. Пока раздосадованная Судьба в поисках тебя шарит по старым адресам – ты уже в другом месте начинаешь всё заново. Дивное словосочетание нашёл у П. Вайля: «Красивое достоинство и простое благородство». И сердце защемило: как это притягательно и недоступно. Я иногда всерьёз думаю, что отцом Сергея Лаврентьевича был Лаврентий Павлович. Никакого интереса познавать народную жизнь – никакого интереса. Все эти характеры даже эмоций не вызывают. Рассчитывать на успех, на внимание к себе, на популярность – значит, растратить по пустякам свою душу. Разве этого я хочу добиться? Народ всегда один и тот же, но при слабой власти из него вылезает столько всякого, что это всякое способно пошатнуть и рассыпать государство. Для полноценного развития книжных знаний недостаточно. Отдельный человек может развиться очень впечатляюще. А люди, в целом, за тысячу лет если изменились, то незначительно. Какая дрянь – этот «простой» человек. Асинец выбирает ту почву, на которой ему удобно расти. Смеяться над начальством надо не потому, что оно начальство, а потому, что не то делает. А поскольку всегда не то – смеяться можно непрерывно. Разный смех бывает. Самый неприятный тот, где скалить зубы становится самоцелью. Россия создаётся вечно – в ней нет ничего законченного. То же самое можно сказать и об Асинске.


31.

    Европа оказалась в смятении. Соц. государства расползлись, как драные одеяла. Насмотревшись на это, западные страны кинулись соединяться, как пролетарии. В учителя к нам и в указчики уже набиваются бывшие союзные республики. Сколько раз убеждался: чем меньше начальник, тем больше его раздувает – парадокс обратных величин. Это всё равно, что спорить о том, чья вера лучше. Европа, скроив и пошив коммунизм, подманила нас: примерьте, а мы посмотрим, как он сидит на вас! Мы примерили – им не понравилось. Они кричат: зачем примеряли? Надо сделать всё, чтобы впредь Россия не появлялась в их примерочной. Читаю «Записные книжки» Достоевского и вижу, сколько глупостей можно наговорить, если начать пророчествовать. Любое моё суждение о народе сомнительно, поскольку я хоть и часть его, но не заодно с ним. В нынешнем столетии Россию вряд ли ждут большие потрясения – ей надо отдышаться от прошлого века. Невозможно не любить искалеченную землю, на которой родился. Но нельзя оправдывать тех, кто её калечил, нельзя оправдывать сволочей, которые делают вид, что они вообще ни при чём, что виноваты другие. Жизнь – не шахматная задача, не всегда в ней белые начинают и выигрывают. Часто, к ужасу здравомыслящих, выигрывают красные. Я, по Лесли Фидлеру, следую истинному предназначению: изобретаю другие миры, а не преобразовываю этот.


32.

    Что в повседневном хаосе случайно, а что закономерно? Всякая формула здесь искусственна. Каждый, кто предлагает какую-нибудь математическую модель жизни – есть самый обыкновенный шарлатан. Любой жест, любой поступок на фоне моря принимает символическое значение. Может быть, самое замечательное в Греции то, что она омывается морем. Из пены рождается не только Афродита, но и история. Изумительный случай рассказали в одной из телепередач – небольшое племя на Мадагаскаре в голодный год нарушило табу: не есть рыбу. Чтобы гнев богов на него не обрушился, племя поменяло название. Преобразованный мною Асинск должен стать «продуктом просвещённого вымысла», «поэтической вольностью». Упадок не предполагает усилий – вот причина, по которой Асинск склонен к упадку. За неимением поблизости моря и вообще чего-нибудь полноводного и большого – вода в Асинске игрушечная, с нею можно забавляться, как песком в песочнице. Окружающая реальность настолько фантастична, что иногда лень придумывать какую-нибудь другую. Чем обнадёживает послесоциалистический Асинск: здесь ничего не утрачено,
здесь нечего возрождать, здесь надо всё строить заново. Есть то, что проходит мимо меня. То есть, я не делаю вид, что не замечаю – я, в самом деле, не вижу. Мне всегда подозрительны люди, демонстрирующие пренебрежение к деньгам. Может, вам решительно всё равно, но мне – нет, не всё равно, и я должен сказать об этом. Случайно перевернул собачью миску – и псина тут же меня облаяла и бежала за мной до самой двери, и я услышал то, что она обо мне думает. Сон такой плотный, что к звону будильника через него не прорваться.


33.

    Да, у нас в Европе никогда не будет надёжных союзников. Их не будет и в Азии. И в Америке. И даже в Австралии. Главное для сочиняющего тексты – усложнять себе жизнь. Вымысел – это тоже реальность, но существующая в твоей голове. Луна равно светит и коммунисту, и либералу, а их, спящих, непросто отличить одного от другого. Когда пишешь, надо, по возможности, избегать назидательной авторской позиции, избегать суда и оценки. Природа ни моральна, ни аморальна, она – природа. И вместо «нравится – не нравится» лучше употреблять другие слова: «горячо, холодно, сыро» и т. д. Самое трудное не «выдумывать», а видеть по-другому то, что тебя окружает. Этому надо учиться и учиться. Когда наткнёшься на субъекта, высокомерно тычущего пальцем, думаешь: слава Богу, что это не я. Может, хоть один сперматозоид с боями прорвётся на чужую территорию и сольётся в экстазе с яйцеклеткой? Если асинец понимает, что ему за скверный поступок ничего не будет – он с упоением предаётся всякой разнузданности. Анжера, конечно, мелковата, чтобы даже в Асинске считаться рекой, но как глубоки и загадочны протекающие в этом городе процессы. Встретились два брата. Не виделись долго. И как давай друг друга по морде бить. В «Огородном дневнике» прямолинейность должна быть лишь в одном: посадил – растёт. А в остальном прямолинейности никак не избежать нарушений – и засухами, и заморозками. Где логика? Почему эти помидоры замёрзли, как наполеоновские солдаты в России? Для того, что ли, их на улицу пересаживали? Конечно, не будь у жимолости характера, она зацветала бы позже, когда теплей.


34.

    Мне важна, кроме осознания, что я русский и россиянин, ещё и документальная принадлежность к России. Т. е., именно российский паспорт и никакой другой. Частный самодостаточный человек крепко утверждает себя и в жизни, и на земле; пусть это клочок в десять соток – и на нём он размещается обстоятельно. А неустойчивый человечек гоним ветром во все стороны, жалок, ничтожен – даже когда грудь выпячивает, хлипок в основе своей. Укоренённости в нём нет. Брошенный в небо взгляд тысячи лет летит к далёким звёздам, чтобы там, в конце пути, сгореть в чужом огне без остатка. А за этими звёздами – нетронутый мрак. Бурное примирение. Старики не всегда достойны уважения, но сочувствия – всегда. Их, как и детей, необходимо порой гладить по голове. Асинск похож на уродливое животное, которое сознаёт, что оно уродливо (ему тыщу раз твердили об этом), и всё-таки робко надеется, что ты его – нет, не полюбишь – а хотя бы не оттолкнешь. И когда моя внешняя жизнь закончится – я полностью перейду на внутреннюю. Сегодня ночью, 23 марта, во сне я сорвал и съел ягоду крыжовника.


35.

    Полнокровная жизнь не тогда, когда внешние события чередуются одно за другим – их надо осмыслить, вникнуть в мотивы, сделать выводы; иначе какое-то кино получается вместо жизни. Двоякое чувство: то есть это, разумеется, Олег и Серёга сидят напротив, и в то же время они – ухудшенная и обесцвеченная копия тех, кого я знал прежде. Как-то не вязалось, что у каждого из них выросли дети. И один, и другой были неуместны в теперешнем возрасте. Это всё равно, что встретиться с пожилым Буратино. Будь я Незнайкой, я бы не полетел ни с одним из них в Солнечный город. В сегодняшнем своём виде они мне надежд не внушали. Если внешняя жизнь не балует разнообразием – пусть балует внутренняя. Я опасаюсь старости, а глядя в себя, можно и не заметить её, только бы мысль оставалась свежа и упруга. И все они стали жить дружно, как поучаствовавшие в общей подлости сволочи. Показать домашний мир не как сужение перспектив, а как расширение их. Масштабы огуречной грядки, если правильно посмотреть, огромны, в зарослях малинника скрыты основы бытия. Жить просто – значит, не страдать о том, что не сбылось, а радоваться тому, что сбылось. Кто сказал, что мы несчастливы? Наоборот, у нас просто частный случай счастья такой своеобразный. Чтобы услышать себя, не надо голосить ни в толпе, ни в хоре.
    - Не балуй, Балуев!
    Конечно, вы можете сказать, что здесь глазу не на чем остановиться. Для вас это так. Но моему глазу есть на чём остановиться и что подметить. Здесь совсем  неплохо. А вы… Что ж с вас взять, если вы здесь надолго не задержитесь.


36.

    Это на море можно часами смотреть на воду. На берегу реки или пруда – и комары мешают, и дым от костра, и коровы из ближайшей деревни. От поляны шёл непрерывный шелест – то ли ветер травы шевелил, то ли стебли с сосущим, упорным звуком вытягивали соки из земли. Когда переезжаешь в другой город и поселяешься в нём – чувствуешь себя поначалу неуютно. Однако постепенно  привыкаешь к городу, и город привыкает к тебе. Возникают доверительные отношения. А когда уезжаешь – всё рушится. И даже если потом возвращаешься, такого доверия уже не будет. Здесь есть две музыкальные школы, но, проходя по улицам, я ни разу не слышал, чтобы в каком-нибудь доме играли на пианино или
на баяне хотя бы изредка – для себя, для души. Зачем тогда эти школы, если главного – любви к музыке – они не пробуждают? Ничтожный человечишка изобретателен в истязании других. Изумительные люди! Воруют, набивают карманы и обижаются, если их не считают порядочными. Иссякаемый оптимизм. У меня не было надёжных тылов, и лишь один человек переживал за меня – моя дряхлеющая матушка. Мне повезло: уходя в рейсы и работая там, я видел океан не как яркую экзотику, а как окружающий пейзаж. Попав из большого мира в маленький, надо подождать, пока угомонится вскинувшееся в тебе высокомерие, и затем начинать вживаться в новую обстановку. Я уверен в завтрашнем дне. Я только в сегодняшнем дне не уверен. А уж как я не уверен во вчерашнем дне. О, как я во вчерашнем не уверен!


37.

    Чаю вам надо? Будет вам чай. Человек, знающий свыше пятидесяти русских слов, в Асинске воспринимается уже как интеллигент или иностранец. Русская классика для большинства молодых актёров – что-то вроде пиджака с чужого плеча. В роли сыщиков и бандитов они выглядят гораздо естественней. Такая иногда пронзит догадка, что господа уехали, остались одни холопы. До чего убедителен Петренко. В нём не виден актёр, произносящий текст. А вот в Басилашвили – виден. Было бы полезно, если б Асинск исчез с лица земли, и природа вернулась в то состояние, которое имела сотню с лишним лет назад. Но ведь сам асинец никуда не денется, свою страсть вонять и гадить он понесёт в другие места. Они часто говорят отличное от того, что хотели сказать; но не по умыслу – а так получается. Добрый и простой асинец, он лезет ко всем со своей любовью. Но попробуй не принять эту любовь – редкостная скотина в нём может обнаружиться. Быть идиотом не так уж безобидно для окружающих. Прост – значит понятен. А, бывает, умный, тонкий, хороший – а сколько людей вокруг себя мучает, уж лучше бы вазы китайские бил. Сегодняшний сложный человек сложность свою не выпячивает. Он, наоборот, прячет её, маскирует, потому что это самое беззащитное его место. Торжество «понятного»: упрощение живописи – до геометрии, любви – до траханья. Так чего ж тогда нос воротят от Сорокина? Сами накликали. Только сильная, оригинальная мысль способна сохранять свежесть. А форма её выражения – всего лишь кокон бабочки. Мучающий себя – неинтересен. Нет, когда он, вместо себя, за других примется – вот тут другое дело.


38.

    Асинск не пронизан никаким романтическим духом. Таким духом могли быть пронизаны его жители, но и здесь осечка. И всё же город достоин описания, поскольку пребывать в нём смешно и грустно. Жизнь в Асинске не кажется стремительной и краткой. Она настолько подморожена, что удивляешься, когда кто-то приходит и уходит. Ты медленно-медленно пересекаешь день от рассвета до заката. На луковичных грядках и на грядках виктории – красные тюльпаны. Три основные профессии Асинска – шахтёрская, шофёрская и милицейская. Т. е. то, что прячется от света, летит, куда глаза глядят, и сдерживает жизнь. Время в Асинске настолько не выпячивает себя, что молодые его совсем не замечают, а старики не могут понять: когда же пролетела жизнь? В Нью-Орлеане кладбище находится на Кипарисовом холме. Асинский административный гений наверняка соорудил бы на холме с таким названием торжественную аллею с портретами передовиков. И это не тупость, это особенное устройства мозга. Романтическая Бланш Дюбуа и романтический Нью-Орлеан – созвучны. И, тем не менее, своя в своём оказывается чужой и гибнет. А недалёкие прагматики Стэнли и Митчи чувствуют себя здесь вполне сносно. В этом ещё одна загадка и очарование «Трамвая»: жить можно там, где тебя окружает чужое. Свой своё отторгает. А теперь обернёмся к Асинску… В том, что асинское начальство целиком вышло из очень простого народа – из охранников, педагогов, партийных работников – только лишь часть беды. Другая её часть в том, что такое начальство полностью устраивает асинское население. Так получилось, что я живу в совершенно неисследованном городе, в неоткрытой Трое, которую ещё надо найти и раскопать. Асинск – не велик и не мал. Велики или малы бывают лишь мысли о нём. Улицы опоясывали каждый из шахтовых терриконов, жались к ним – грязные мелкие, неприглядные. Шахта была центром жизни и всяческих интересов, и Бог отступил.


39.

    Привыкнув считать загородную природу разновидностью городской, невольно настораживаешься, ожидая под каждым кустом увидеть кучку дерьма, и часто не ошибаешься. Я подозрительно отношусь к настойчивым городам, которые своим видом что-то внушают. Солнца летом и здесь хватает, и воду для купания найти легко, но я понимаю, почему здешние чиновники норовят в отпуск сбежать подальше: им не хочется видеть то, что они вокруг города понатворили. Пусть, пусть это – глухой угол. Главное не в том, какой высоты здания тебя окружают, а то, что ты чувствуешь, глядя вокруг. Город – как продолжение твоей одежды и даже кожи. А кожа может шелушиться или покрываться сыпью – мало ли что бывает. Асинск и не мог по-другому сложиться: его не теплом надышали – винными парами. Мы ведь народ сердечный, только выпьем – к любому, даже к Богу целоваться лезем. Отправился в незнакомое место, хожу и вижу: сколько безнадёжных харь вокруг. А потом примелькались и – ничего. Из всех коммунистических безобразий меня по-настоящему задевало одно: строили
некрасиво. О чём бы написал П. Вайль, побывав в Асинске? Достало бы у него сил хотя бы на абзац? Провинциальность выдаёт себя, прежде всего, в диспропорции: либо маленькое выдаётся за очень большое, либо за ещё меньшее, чем есть на самом деле. В Асинске изрядно народу с коротким, неглубоким сознанием. Зачатки культуры в них только-только заложены. П. Вайль: «Наш ум – начитанность». Асинск начитанностью не грешит, потому и живёт без ума. Окружающий абсурд и есть жизнь.


40.

    Любопытное открытие после 91-го: каждый из нас многопартиен. От того, что ты выговариваешься, облегчение есть, но не слишком большое – ведь ничего не меняется. Попробуй определить их завтрашние пристрастия – попробуй, попробуй, а я посмотрю, что получится. Невежество, провинциальность – это всего-навсего искажение пропорций. Асинец – маленький человек. Маленький в мыслях и чувствах. Но он способен на сильные, импульсивные поступки: поругается с женой – пойдёт и вздёрнет себя на верёвке, хотя час назад ничего подобного делать не собирался. Страшен ли Асинск? Конечно, страшен. Ещё бы он не был страшен! Он до озноба жутковат. Но куда деваться? Когда всем всё надоедает – тут и начинается развал. Как в 91-м. И ни у кого нет желания остановить его. Разве обязательно писать повести? Разве недостаточно записной книжки, чтобы заносить в неё беглые мысли? Даже если все отворачиваются от тебя – не надо думать, что ты чужой в этом мире. Уж, коль ты появился на свет, значит, и для тебя он был создан, и для тебя. Асинцы не то, чтобы не умели, а просто не догадывались, что всё вокруг можно обустроить лучше. Карабкаешься вверх по эскалатору, который несёт тебя вниз, и, если устраиваешь передышку, смешно думать, что при этом останешься именно там, куда забрался. У меня есть твёрдая уверенность (а, может, это всего лишь раздутое самомнение?), что мои повести, пусть и не все, будут ещё не раз опубликованы отдельными книгами. Большинство асинцев, ради возможности лучше жить, с лёгкостью отказались бы от свободного волеизъявления, поскольку не имеют ни малейшего понятия, что это такое – свободное волеизъявление?


41.

    Когда мы не понимаем того, кто не похож на нас – смех над ним жесток. И совсем иное дело, когда понимаем. В администрации области создан комитет по патриотическому воспитанию населения. Страшненькая эта должна быть штука – патриотизм в чиновничьем представлении. Художник, по сути – деспот. Он творит по своему произволу. И в его мире людям тоже не сладко живётся. Мы часто тревожим своё прошлое не из благодарности, а чтобы предъявить ему счёт. Когда демократия устаёт от самой себя – появляется тирания. Мы – как разбитая армия: мародёры грабят обозы. В России ни один строй не может рухнуть до тех пор, пока он полностью не разложился и не сгнил изнутри до состояния пустой оболочки. По сцене ходят ряженые, забывают слова, путают роли; а что творится за кулисами – можно только догадываться. Такова политика, и любой разговор о ней несведущих людей – пустая и бесполезная трата времени. Двадцатый век показал, что путь наш не от вершины к вершине, а от распада к распаду. Сейчас мы набираемся сил для нового распада. Есть дистиллированная вода, а есть отработанные стоки; и хотя первая бывает необходима, а без других не обойтись – употребляем мы всё-таки питьевую воду. Что касается текстов Вик. Ерофеева и Вл. Сорокина – это тоже, вероятно, то, без чего литературе не обойтись. «Признать мене за научный факт», - настаивала в таких случаях эвристическая машина Машкина. Новым президентом избран старый. 


42.

    Пил, бродяжничал, а что диссертацию защитил – это от своеобразия натуры. Когда французский солдат, посланный за провиантом в русскую деревню и немного не дошедший до неё, корчился возле заметённой снегом дороги с мыслью: я замерзаю, я замерзаю – ни одна крепостная крестьянка не смягчилась сердцем к околевающему бедняге! Или смягчилась? И протянула руку помощи? Не зря же в некоторых глухих деревнях до сих пор есть люди с французскими фамилиями. Жимолость в этом году неплохая, но один куст не плодоносит. Вот так, один поперёк всех! Говорю ему: тогда застрелись, и будешь прав. Ну, то есть, не застрелись, конечно, а корни себе оборви, засохни. И этого не делает!… У них с природой или у природы с ними могут быть свои отношения, но зачем меня уж так-то исключать из процесса? Я понимаю: стихийное бедствие. Коты налетели, все грядки потоптали… А тут я ничего не понимаю. Я слишком сосредоточен на работе, противогазы всю душу надсадили; но ведь и без этого нельзя. Та же облепиха: если парочка разнополых рядом растёт – всё в порядке. А малина? Где здесь самцы? Мы даже с матушкой, бывало, спорили насчёт редиски. Я ничего не имею против редиски, но растёт она мучительно долго, а перерастает быстро. Мы действительно оторвались от природы. Связи с температурой за окном никакой. Бывает, что и в жарком июле чихать и кашлять начинаешь. Когда живёшь вопреки здравому смыслу: весной не цветёшь, осенью не опадаешь – чёрт-те что с тобой происходит. А вот батун очнулся от зимней спячки, зажил, зазеленел; что ему до того, что у меня в понедельник планёрка.


43.

    Не говорите мне о недостающем звене. Если его нет, значит, его и быть не могло. Чтобы огород, обладая автономностью и жизнестойкостью, и тебя включал в свои интересы, а не вычёркивал, как инородное тело. Благочестие становится похабным, как только начинает превозносить себя. Обрывая ягоды крыжовника, я уподобляю куст дойной корове. А, может, он и впрямь то, что я думаю о нём? На фоне жимолости лучше всего быть в майке, в чёрных трико и в соломенной шляпе. Можно босиком. Мухи над грядкой летают. По меже бегает трясогузка. Всё это без всяких смыслов и обобщений. Попробовал я однажды в такой обстановке накапливать жизненный опыт. Пустое дело. Ничего не накапливается. Пусть мелочи остаются мелочами. Ни к чему надувать их, как шарики. Тепло навалилось всерьёз, без всякого стёба. Может, что на солнце? Может, после магнитных бурь наступило магнитное затишье? Ну, я не знаю, что там ещё произошло, но капуста вся хорошо принялась. Всё – само по себе. Червяк – сам по себе, курица – сама по себе. И лишь случай соединяет их в целое. Всё хорошо. Пусть даже с чем-то я и не согласен, но это не имеет никакого отношения к прополке. Хлопнуть сачком по траве в надежде: а вдруг там бабочка? И, не веря глазам, изумиться, если она действительно там. В малых предметах и малых событиях ещё столько неопознанного и неописанного, что – о-о!! Крапива неприхотлива. Она прячется под кустом смородины, жмётся к изгороди, забирается под черноплодку. Она, как бы, показывает: мне не нужно удобренной земли, я на многое не претендую, только оставьте меня в покое. Витаминов, что ли, в голове не хватает?


44.

    Поймать рыбу на удочку или в сети – совершенно разные вещи. Удочка предполагает индивидуальные отношения с рыбой. Удочкой ловить интересней. В заросшем травой палисаднике, как раньше в запущенных барских садах, есть своя прелесть. Не надо много путешествовать. Путешествовать надо ровно столько, чтобы, основываясь на впечатлениях, хватило ума разобраться: чем же замечателен твой дом? Кот Тимка более получаса на стуле сосредоточенный и неподвижный. Вообще в сидящих котах есть что-то мусульманское. И ударило семь тридцать, и вышел я в огород с лопатой. Я готов смириться с минимальным набором средств, лишь бы это не подавляло право выбора. Т. е. из нескольких вариантов я должен иметь право свободно выбрать любой. Наверно, футбол – единственная тема, где все ценные мысли уже высказаны. Огород, в том числе, и площадка для наших экспериментов. Чем азартнее мы на ней усердствуем, тем спокойней для той природы, что начинается за его чертой. Огород для нас – что-то вроде собак для академика Павлова. Все эти пятиэтажные кирпичные и панельные коробки обращены задом к будущему. Их безликие шеренги смотрят прямо в оставленный социализм, поскольку только там им и место. Я не столько организую подвластную мне природу, сколько дезорганизую её. Я устраиваю в своём огороде мелкий хаос. Кусты смородины я раз пять перетаскивал с места на место. Мы твёрдо шли к намеченной цели, но травимая нами цель то пряталась за деревом, то выскакивала и петляла, пытаясь замести следы. Увлекательны вы, интеллектуальные игры.


45.

    Для меня странность прежнего мира с такими знакомыми улочками и другими уголками заключалась в том, что меня в нём не было. Не было даже намёка, что я в нём появлюсь.
    - Прежде, чем написать историю, мы её тридцать раз корректируем, исправляем, и, когда она готова, говорим, что всё было совсем не так…
    - При новом мэре исключительно хорошо живётся! Асинск расширяется, поднимается, зарплата большая стала.
    - Беляши, самса, кофе – кто желает?!
    Я выстрою, я проведу эту книгу от девяносто первого до девяносто пятого года в строгой последовательности; мне видится она, как здание правильных архитектурных форм. Уборку постели, бритьё, умывание, завтрак и некоторые другие процедуры я превратил в ритуал, проделывая это всё механически и не задумываясь над смыслом. Что-то в итоге выварится из сегодняшних дней для будущего, что-то выварится; однако трудно предугадать – что, ведь новое часто получается из малого и даже малозаметного.
    - На всё, что бы вы ни предприняли, я отвечаю: нет, нет и нет!
    Начались суровые исследовательские будни.
    - Дело ведь не в том, хочешь ты чего-нибудь или не хочешь. Дело в том, что порядок не должен быть нарушен.
    - Ты, прежде всего, напиши историю, а уж потом пусть её искажают, сколько души влезет.
    Котов было много. Они ходили ватагами по огородам, собирались на крышах, сидели под кустами и дрались в самых неожиданных местах, к примеру – на грядках с луком. Два кота метнулись с дорожки в садик. Второй, прежде чем шмыгнуть между штакетин, окинул меня быстрым презрительным взглядом. Шлака было столько, что он толстым слоем покрывал дорогу, и сам был ею. Изгороди, как и дома, отличались разной степенью ветхости.


46.

    - Они не понимают, что вытворяют. Они жестоки, как дети.
    - А что делать, если требуют.
    Они так яростно отбивались от всех желающих втянуть их в работу, что спины у них были мокрые.
    - Пока это заведение приличное. Тут налоговая инспекция обедает.
    - Николай Павлович, что вы мне – про лопату. Вы мне о главном расскажите.
    - А я о чём тебе толкую? – изумился старик. – Главное – это когда лопата качественная.
    - А я так думаю: всю жизнь мотаться по земле невозможно, где-то ж ведь надо остановиться. Так почему не в Асинске? Ну да, здесь поначалу страшно. Но это только поначалу.
    - Людей, говорят, у вас мало. А где их взять, если их нет? Сестре моей спасибо – она меня не раз по жизни выручала.
    - Я всегда утверждал: общество разрушается при отсутствии распорядка. И что в результате? Так оно и вышло!
    - Послушайте: я – человек случайный.
    - Я понимаю: вы не хотите вмешиваться в наши дела. Но вы поймите и нас: любой, оказавшийся здесь, случайным не бывает.
    - Вы видите – мы даже не пытаемся возразить. На все доводы мы говорим: будь по-вашему.
    Мне думается, из нас, ныне живущих, со временем произрастёт какой-нибудь необыкновенно восхитительный народ. И я сегодня пытаюсь распознать зачатки того будущего совершенного народа. Мы не хуже и не лучше, а какие есть. Но, говоря о себе, надо помнить, что есть и другие. Не затемнённость Асинска, а его непроглядность – вот что существенно. От империи – к человеку.


47.

    Они пришли и встали тут и не говорили, что земля вокруг принадлежит им – это было и так понятно. И уголь начали вычерпывать как люди, имеющие на это право. Единственное, что ты можешь, - наблюдать и делать выводы. Но ничего никому не объясняй, а если говоришь о них, то – в сторону; поскольку они тебя не поймут и только озлобятся. Прежде, чем врасти в эту землю, они с первого дня установили на ней свои порядки, и всякий, кто опоздал на час и захотел бы действовать по-другому, уже был бы здесь чужаком. Прав тот, кто первый, а первыми они были всегда; и не потому, что широко шагали, а потому, что лошади их везли. Их лошади привыкли к бездорожью, а сами они не боялись заночевать в поле. Надо не мешать обстоятельствам, пусть складываются так, как им положено, а согласие или не согласие с ними – это внутреннее дело каждого. Родившись здесь, ты всего лишь получаешь шанс, а укорениться тебе ещё предстоит. Самый верный путь – делать это неосознанно, как трава, которая не задаётся вопросом: там или не там она проклюнулась? Власть в России чаще всего была подлой. Откуда же в Асинске взяться другой.


48.

    Для каждого поколения приготовлен перечень дел, которые надлежит совершить. И когда осуществлено заключительное дело, может быть, самое пустяшное – уходит последний из поколения, какой-нибудь столетний старец. Моё участие в жизни Асинска заключается в неприятии многого из того, что здесь творится. При этом я избегаю какой-либо позы избранника, мне просто претит убожество. Как я могу не верить в Бога, в судьбу, в высшие силы, если разные свидетельства убеждают меня в существовании их. Не всё, что делается во благо человеку, приятно ему. Многое доставляет боль. Бог не отворачивается даже от неверующих и сострадает им. Мышление должно быть беспощадным. Оно не дипломат, чтобы обходить острые углы. Сидит человек, изучает документы, и вдруг приходят двое городских сумасшедших.
    - А я ей говорю: всегда надо настаивать на том, в чём вы не уверены. Ведь настаивать на том, в чём уверены, нет необходимости.
    Я сообразил, что спорящие друг с другом делают из меня идиота.


49.

    Мои тексты слишком просты. В них оглядка на читателя, а это плохо. Сколько ж меня ещё ожидает открытий чудных, подумал я озабоченно. Асинск – городок небольшой. Тут если кто-то кого-то не знает, то наверняка о нём слышал.
    - История – это факты, а не бульварный роман. И нечего сюда страсти подмешивать!
    - Вот тебе раз! Какая же история без страстей?
    Двое рабочих лениво разбирали фанерную тачанку, сколоченную в размерах один к одному. Деревянный пулемёт стоял в сторонке на полу и целил тупым рылом в стенд с достижениями металлического завода. Вокруг колёс было много мусора.
    - Хозяйка, пулемёт куда девать?
    Было в выражениях лиц на пожелтевших карточках что-то общее. Я всмотрелся внимательно и сообразил: нежелание фотографироваться. Асинец, как ребёнок: добродушен и любопытен. А выпьет – всё переломает.
    - Я всегда говорила: где от людей требуют невозможного, там и появляется враньё.
    - А чего они так смотрят?
    - Как?
    - Да хмуро как-то.
    - Ну, так известное дело – тяжёлые условия труда.
    Понять, посочувствовать, но не принять.


50.


    Мелкие мысли, мелкие заботы иссушают голову. И если без них невозможно обойтись, то хотя бы ограничить их число. Мои друзья старше меня. Возможно, Судьба позволит дотянуться до их возраста. И хотя она противоречива, но в этом деле противоречий не хотелось бы. Опять же про танцоров и балалаечников. Культура – это не то, что вкладывается в руки или в ноги, культура – это то, что вкладывается в голову. У тигровых акул серая спина и белое брюхо. Зубы легко перекусывают крепкие кости. Они неравнодушны к человечинке. Я мог встретиться с одной из них, когда плескался возле берега в Гонолулу. Чем цивилизованнее народы, тем меньше у них потребности укреплять границы между собой.


51.

    Оратор, приготовившийся сказать речь, вызывает любопытство. Но верно и другое – в девятнадцати случаях из двадцати постигает разочарование: ничего нового! Сны – это то, как мы жили раньше. Но тот, кто следил за нами, однажды изнемог от нашей нелогичности, от того, что мы умеем ходить по воздуху, быть одновременно в нескольких местах и разговаривать с теми, кого давно нет – вот он и поместил нас в здешний мир. А сны превратились в напоминание о том, что было у нас когда-то. Чтобы преодолеть начавшийся день, нужны усилия. Только сосредоточившись, можно беспрепятственно добраться до вечера. Чтобы создать себя, требуется время. Из расплывчатости, невнятности, неопределённости можно слепить характер. Иногда – годам к пятидесяти. Асинск не то, чтобы сжимается в границах – нет, он усыхает. Усыхает одновременно и в центре, и на окраинах. Чем привлекательна проза Довлатова? Главным – убедительностью ситуаций, слов и поступков персонажей. Никакого натужного многомыслия, никакой позы, однако, несмотря на это, и глубоко, и многопланово. Отношения с женщиной, их запутанность, неопределённость – это слишком лёгкий ход для сюжета, это надо сразу выносить за скобки. И я бы, может, сбежал из Асинска, но мне не всё равно, где жить. Если утрачена цель, из-за которой город возник, то он либо погибает, либо приходит в упадок. Мне до пенсии – одиннадцать с половиной лет. Это много, если учесть, что неприятна любая работа, когда она не за письменным столом и отнимает много времени. Люди, скорее, мешают наблюдать за городом, но я терпелив и легко мирюсь с их присутствием.
    - Это, конечно, ваше дело, но вы прекратите!


52.

    Я редко вспоминаю детство, но вовсе не потому, что оно было несчастливым – нет. Досадно то, что в нём много времени пролетело впустую. Одна из причин – нужных книг поблизости не оказалось. А те, современные, которыми пичкали в школе, оказались скудной пищей для ума. Чем больше пишешь – тем больше остаётся, что ещё написать. И тут два варианта: или бросить это дело совсем, или начать писать ещё больше. У меня мало признательных воспоминаний о школе, а если подумать – то и вовсе нет. Прежде чем вернуться в свой дом, я много времени жил под чужими крышами. Ах-ах! Ох-ох! Аха-аха, аха-аха! Дуры!! И солнышко, и луну давно пора поместить под стекло в музее: сколько гениев на них смотрело! Мой родной дом в растерянности: прежней хозяйки не стало, к новой он ещё не привык. Даже половицы поскрипывают как-то не так. Сознание школьных учителей было неразвитым, но в оправдание можно сказать: всё, что окружало их, способствовало этому. А нам чего бояться? С такой-то мордой? Если остаёшься сам по себе, ещё не значит, что всеми покинут. Я, конечно, могу открыть страшную тайну о способностях большинства членов Союза писателей, но пусть эта тайна останется со мной, поскольку никого она не потрясёт до глубин. Как тяжело нам после трудовых побед, как долго мы отдышаться не можем. Ничего, переживём.


53.

    Это неплохо, что на меня не обращают внимания, это неплохо. Последний бой Майка Тайсона. Несколько лет он был настолько силён, что никого равного ему не существовало. И вот он бит. Жалкий и беспомощный валяется на ринге. И рука другого боксёра поднята кверху. Нет ни абсолютных истин, ни абсолютных авторитетов – всё со временем оказывается битым. Если уровень учителей – интеллектуальный, мировоззренческий – хотя бы чуть-чуть возрастёт, подъём ожидает всю страну. И у покойников своя деликатность: на похоронах они не шумят. Недоволен, что ли? Так вот тебе холодный борщ! На, на!! Вы правы, я не возражаю. Вы только зафиксируйте. Прежде всего, в творчестве Кафки изумляет поразительная сосредоточенность на собственном внутреннем состоянии. Он не позволял себе отвлекаться. После Кафки эпатажный Г. Миллер кажется не более чем затейником. А ведь мы и в ярость приходим, не двигаясь с места. У нас от злости пена изо рта валит, а мы даже ногами не шевелим. Всё было. Всё было. Поэтому хамить – зачем? Надо просто успокоиться. Когда жизнь запутывается до крайности – надо налить тарелочку борща и сто пятьдесят грамм водки. Я доволен, что у лета с сегодняшнего дня покатился последний месяц. Так ему, нынешнему лету, и надо! Я скажу откровенно: мы, асинцы, можем не всё, но кое-что – можем!


54.

    Триумф один, а сколько его юбилеев – до смерти праздновать хватит. Только прокричали «ура» - и сразу выпили, потом ещё раз и – по новой. А потом и «ура» кричать не надо – наливай да пей. Я, быть может, сознательно оттягиваю знакомство с улицей Мамонтова – пусть она подольше поживёт созданной в моём воображении. А Карлсоны – не такая уж редкость. Их легко распознать: съел варенье, нажал на кнопку и улетел в окно. Не всё сразу: водка, выпитая не в один присест, не оказывает тяжёлого влияния на организм. А вот, если сразу – то, да. Вы – оторопели? Ну и толку с того, что вы оторопели. Раньше выпьешь – раньше протрезвеешь. Они смотрят немигающе и прямо, а взгляды кривые. Если я не искривлю свой взгляд, то либо сопьюсь от ужаса, либо убегу куда-нибудь. А вот ещё способ обогащения: купить баррель нефти и выгодно перепродать –  цены-то растут. Интеллигента от интеллектуала отличает способность оживлять и развивать сухие знания.


55.

    После смерти матушки у меня заболели суставы пальцев на правой руке. Сдаётся: матушкины болячки, потеряв её, начали присматриваться ко мне. Стреляют, стреляют, стреляют – и я, с пробитой грудью, поднимаюсь и говорю: «Чего вам, падлы?». Искалечить нас можно – мы и так уже искалечены. Но не надо делать это демонстративно, иначе как бы и к вам что-нибудь не прилетело. Душа оставила больное тело… Мёртвый человек похож на куклу, набитую излишне сложным и абсолютно ненужным хламом. Сидишь у гроба и стараешься покрепче вобрать в память родной образ. И напрасно. Ведь при жизни он был совсем другим. Надо выпустить из себя скорбь, окутаться ею, и, находясь внутри, выпить грамм сто пятьдесят. А потом тихонько встать и выйти из скорби. Вы думаете, у меня это получилось? Нет, насчёт ста пятидесяти – конечно. Но сердце размякло и вобрало в себя всю скорбь обратно. Кафка не весь в себя обращён, многое – наружу. Кафка и я (в молодости) внешне схожи. Туберкулёз, который одного за другим убил моих родственников по отцовской линии, должен был добраться и до меня. Но возросший уровень медицины оградил от болезни. Когда я учился в университете, у нас в группе был парень – Сергей С. Интеллигент, умница, бездна юмора. И какой бы текст я ни написал, я помню, что он может это прочесть. Планку опускать нельзя, небрежностей допускать нельзя, торопиться не нужно. Люди не то, чтобы любят фальшивые слова, но настолько привыкли к ним, что отшатываются от правдивых. Мёртвое – это то, в отличие от живого, что перестаёт оказывать сопротивление.


56.

    Всё что-то гложет. Но надо ли сразу за бутылку хвататься? Некоторым утешением конторского сидения служит то, что я ухитряюсь делать дневниковые записи. Это единственный ответ Чемберлену, пожирающему моё время. Асинский чиновник туп, алчен и подл. В нём сосредоточена изрядная доля всякой мыслимой мерзости. Кирпич крошится от брезгливости – ему противно лежать в этих стенах. Кажется, она обиделась. Причём на всех сразу.
    - Книгу, если она, конечно, стоящая, надо долбить, как мозговую кость об ложку, пока не выколотишь из неё полезное содержимое и не проглотишь без остатка.
    Фальшивое комфортно существует лишь тогда, когда подлинного нет рядом. Подлинное для фальшивого не соперник, а помеха.
    - Первое.
    - Второе.
    - Третье.
    - Четвёртое…
    И так до тридцать первого июля. Проклятый месяц... Правила бывают разные, в том числе и такое: прежде, чем лечь спать, надо помыть посуду. Поскачем по полям и равнинам, потопчем святую Русь… Нет-нет-нет! И не надо!! Асинск образовался случайно, как наружная опухоль или нарост на земле. Он изгадил природу плохой архитектурой, отравленным воздухом, свалками и помойками. Поэтому ко всем этим победителям соцсоревнований и их начальникам у меня нет ни малейшего почтения. Их, гадов, даже в могилы надо закапывать экологически нечистые. На свалках устроить для них аллеи Славы.


57.

    Вы, безусловно, можете объяснить, какие мы. Но не надо при этом демонстрировать радости. Зимой на Кирпичной воробьям уютно. Они шмыгают вдоль домов небольшими стайками, и не столько в поисках подсолнечных семечек – их насыпают во многих дворах – сколько из желания посидеть под знакомыми карнизами, поболтать о жизни.
    - О, сколько мне пришлось вынести; о, сколько!!
    - Разве это важно? Теперь это абсолютно не важно.
    - Асинцы не могут жить без насилия, даже если они и против него.
    Могилка осыпается, проваливается – не иначе, покойница приноравливается к постоянному месту. Гениев часто запоры мучили. А я, увы, не гений – у меня всё без задержки пролетает. Вот, помню, два года назад, на литературном празднике в Марьевке, смотрел я на губернатора, и на душе теплело: даже водку в его честь назвали! И наливали в той же Марьевке. Если тебя будут пить – значит, жизнь прожита не зря. Лживые слова невозможно произносить без ущерба для себя – всё равно, что колорадских жуков запускаешь в душу, а там и без того не картошка выросла. Самым главным интеллектуалом и интеллигентом в Асинске должен быть архитектор. Не писатель, не художник, а именно архитектор. Я не могу отмахнуться от ненужных, вроде бы, привязанностей, и в этом я уязвим. Но, подставляясь под удар, совершенствуешь способы защиты, а заодно учишься переносить боль. Нигде я не был таким маленьким, как во Владивостоке. Город стёр меня наполовину.


58.

    Подлости лучше всего выращивать днём. Под солнцем они расцветают всеми красками. Обнаружены тела двух человек. Тела ещё трёх куда-то исчезли, и их пьяные голоса упрямо разносятся над рекой.
    - Мы ещё, как следует, спросим их: зачем, ну зачем ваш кризис затрагивает нашу экономику?
    На берегу пруда сидел мальчик и перекидывал из ладони в ладонь кубики. Я подошёл ближе.
    - Смотрите: сколько разных предложений! – восхищённо сказал он.
    На гранях кубиков были начертаны предложения, но они ничего не значили.
    - Бессмыслица какая-то, - пробормотал я.
    - Нет, - возразил мальчик и составил кубики в определённом порядке.
    Получился связный рассказ.
    - Подожди, мне надо его запомнить.
    - Нет, - снова сказал мальчик и смешал кубики.
    - Пока ты спишь, нашим границам ничто не угрожает. Но стоит тебе проснуться, как все диверсанты с той стороны приходят в движение.
    - Зачем ты разбила скульптуру? – гневно крикнул я женщине, которая, как мне показалось, была здесь случайной.
    - А-а… эту, - равнодушно ответила она. – Не имеет значения. Куски-то целы.
    - Сегодня 30-е ноября, - сказал он.
    - Я помню.
    - Два месяца до твоего дня рождения, - продолжал он.
    - Ну и что?
    - Между одинаковыми числами разных месяцев существует дополнительная связь. У них возникают особые отношения. Я тебя поздравляю.
    - С чем?
    - С днём твоего рождения, конечно.
    - Речь понятна, однако от меня ускользает смысл. Но это даже к лучшему. Я сам придумаю, что вы мне хотели сказать.


59.

    Вода была стремительной и холодной. Наконец мы выбрались на берег. Ни в ком не было отчаяния. И тот, кто последние метры полз, сдирая кожу с ладоней, сказал нам слабым и хриплым голосом: «Не надо думать, что мы обречены. Наверняка поблизости есть место, где мы сможем согреться». Но даже это было несущественно. Мы втягивали ноздрями воздух, прислушивались к запахам. Торопиться нам было некуда, никто нас не преследовал. В большом городе говоришь – и слова уходят непонятно куда, в Асинске те же слова возвращаются. Вот почему в большом городе можно говорить безоглядно, в Асинске – приходится вступать в диалог со своей речью. Вернуть в душу то, что было утрачено. Жулан, жуланчик – это снегирь. Только живя с закрытыми глазами можно достигнуть внутренней ясности. Мы движемся в нужном направлении, но чисто по-нашенски: воруя.
    - Со своими мы не в родстве, мы с чужими в родстве.
    Вся жизнь – это распознавание своего и чужого, и их перетекание из одного в другое. Убеждай, убеждай другого в том, в чём не уверен сам. Тогда и он тебя убедит. Никто и не задавался целью построить здесь город. Тем более хороший, удобный для проживания город. Цель была другая: добывать уголь, много угля. Побочное становится главным, а бывшее главным – несущественным. Там даже нищета – не та. Наш кот Стёпка через год будет, как П.: из-за живота носки на лапы не натянет.


60.

    В Асинске никогда не появятся итальянские живописцы – где им тут пристроиться с мольбертами? Негде! Какой же своей, отличной от других дорогой ты идёшь, если тебе – то ногу отдавят, то локтем в бок заедут? Они своё урвали, они – рады. Ну и я рад за них. Ярче всего блещет обманка. Мы там уже были, нам надо обратно. То место, которое я занимаю в нашей конторе, в высшей степени иллюзорно. Моё старое кресло висит над зияющей пустотой. Чтобы выбраться из кабинета в коридор, я осторожно ступаю по рыхлому воздуху. «Эй, - говорят мне из коридора. – Что ты там делаешь?» В голове всё плывёт, внимание рассеялось, и тело, отпущенное на волю, очнулось и зажило самостоятельной жизнью. Я хочу быть, как природа: она не знает разочарований. Вот: старый писатель. Словом владеет – будь здоров! Вещицы – одна за другой, одна за другой. И все не о любви даже… о похотливости… Не догулял, что ли? Или девки не додали? Жил человек и прожил долгую пустую жизнь. Пришла смерть. Он оглянулся: что за плечами? Ничего не увидел. «И это всё?» - только и спросил. Послание всегда найдёт того, кому адресовано. Недруги думают, что перехватили его, но это ошибка. Чем дольше носит тебя по земле (и ты теряешь листья и ветки), тем сильнее желание зацепиться. И уже не имеет значения, какая под тобой почва. Субъективный реализм имеет такое свойство, что выход за пределы вероятного вполне возможен. В нём, как и в жизни, нет чёткой границы этого самого вероятного.


61.

    - Я отдал бы им все свои самолёты и вертолёты, но, полагаю, им это ни к чему, это вызовет их гнев и возмущение. Да – гнев и возмущение.
    Наконец-то впервые за десять лет понадобилась нераспечатанная пачка книжек с моими стихами! Мы подложили их под трёхлетнюю Сашку, когда она обедала. Нет, не могу принять тот патриотизм, который называют «квасным». Жить по принципу: «сраненькое – но своё» не по мне. Моя эрудиция ненастоящая – это выписки из разных источников. Внешняя жизнь не даёт надежд, и только внутренняя – иногда – позволяет на что-то надеяться.
    - Вы куда? В какую глубину ещё норовите? Глубже, чем здесь, не бывает. Разве вы не чувствуете, как давит на глаза и закладывает уши?
    - Если ты плачешь искренне – тебе ни в чём остальном нельзя халтурить.
    Чем кучнее наши солдаты устало идут по горным дорогам в чужой стране, тем легче их находят пули, шмыгающие в воздухе. Снег уже лежал, но настоящего мороза ещё не видели, зябко было только в кабинете. Меня клонило в сон. Но я не дремал, я просто прикрыл глаза. До слуха долетали обрывки разговоров. По двум-трём разрозненным словам восстановить рассыпанную фразу. Маленький фонарик, сын прожектора и фары. Когда контора разваливается – банкротство и всё такое – шагов в коридоре становится больше. Никто никому не равен.


62.

    Нырнуть, добраться до глубины, осмотреться: что здесь происходит; а потом сразу – наверх, наверх. Если целесообразность Асинска связана с добычей угля, то с прекращением добычи отпадает и надобность в нём. Волей-неволей город начинает осознавать себя: что он такое и зачем он сейчас? Он лихорадочно ищет аргументы в пользу своей необходимости. Я знал, и то не очень твёрдо: мне следует остаться именно здесь. Природа и всё, что окружало, не препятствовало этому. Я начинаю догадываться: люди в Асинске осели потому, что им больше жить было негде. Это не то, что зимой, когда света остаётся так мало, что он еле помещается в узкой щёлке между утром и вечером. Не могу говорить о школе с сочувствием – язык не поворачивается. В Асинске люди берегут себя. Ни одно дело не делается в полную мощь. Всё по чуть-чуть да понемногу. А строить возьмутся – тоже ни шатко, ни валко. Тянут, тянут, пока не построят. И выглядит построенное до того уныло, что жить в нём не хочется. В «Буднях» нет сюжета. Повесть должна держаться исключительно на цельности проживаемой жизни. Если чей-либо текст сложен – сознание отказывается воспринимать его. Как бороться с сознанием? И возможно ли? Вот посильная работа: взял сюжет, как бычка за верёвочку, и повёл, повёл от пролога к эпилогу. Да… Нет, допустим, у этого мужика сил жену приласкать, но он же зато грибы из леса мешками возит!


63.

    Сегодняшний Асинск углубляется в свои истоки, подправляет их. События здесь сильно запаздывают во времени: не сейчас забастовщикам надо было железную дорогу перекрывать – нет!, а лет девяносто назад, когда некоторые революционеры из ссылок возвращались. Не проскочил бы пламенный Сергей Миронович или не менее пламенный Валериан Владимирович в те дни через Асинск – глядишь, многих последующих безобразий и не случилось бы. Кто-то, может быть, и недоволен Асинском, однако Асинск сам собой доволен. Мне нравятся деревья. Все, без исключения. Их корни живут там, где мы будем жить, когда уйдём отсюда. Значит и у нас есть надежда получить свои ствол и крону. Без Иуды Иисус не был бы тем Иисусом, которого мы знаем, и что теперь – благодарить Иуду? Дело не в подборе нужных слов, а в их расстановке.


64.

    Было непонятно, почему началась эта война. Обе стороны были категорически против. Переговоры велись, не прекращаясь, даже тогда, когда загремела пальба. Но чем больше отыскивали дипломаты возможностей для компромисса, тем яростней стреляли пушки. Чем громче были речи в пользу мира, тем больше становилось убитых. Главное – никто не мог отыскать первопричины: чья винтовка выстрелила первой, и как это произошло. Я развернулся и пошёл обратно. Возле лазейки в детство меня остановили:
    - Почему ты возвращаешься?
    - Там, где я был, мне не понравилось.
    - Это не повод.
    - Я не знаю более важного.
    - Тебе придётся подождать.
    Ждал я долго. Наконец меня пропустили. Я опустился на четвереньки и пролез в лаз.
    - Тех, кто хорош собой и умеет петь, обязательно держат в клетках, что ж тут непонятного, - сказала она и принялась чистить пёрышки.
    Толкнули в плечо – ничего. Как-нибудь отметьте мои заслуги перед Асинском. Желательно – деньгами.
    - Я пришёл к вам, чтобы спросить: вы, говорят, собираетесь в дальнее путешествие?
    - Да, это так.
    - Но я не вижу здесь никаких признаков подготовки к нему.
    - Вы их и не увидите. Это не совсем обычное путешествие. Оно уже началось и требует неимоверных усилий, хотя – да, внешние признаки незаметны.
    - Хм… У меня немалый опыт путешествий, я хотел вам дать дельные советы. Но мои советы, выходит, вам не нужны?
    - Нет, не нужны.
    Маленький городок не может быть многогранным. Он обречён посвятить себя чему-нибудь одному, и в этом, одном, шлифовать своё умение. Если он добывает уголь, то у каждого жителя, без исключения, должна быть угольная пыль на морде.


65.

    Работа в музее мне не понравилась. Там было много сведений в пожелтевших бумагах, но мало экспонатов, свидетельствующих о времени. Бросив надоевшую маету с бумагами, я устроился рабочим в бригаду водопровода. Целыми днями экскаватор роет траншеи для прокладки труб на городских улицах. Вот где может открыться что-нибудь уникальное! Однако первые недели работы не оправдали моих надежд.
    - Почему меня клонит в сон после обеда?! – крикнул я, оказавшись в этой комнате. – Меня тревожит не то, что я хочу спать – нет. Но я знаю, что есть некто, кто умышленно смежает мои веки, чтобы я не видел того, что мне видеть необходимо. Вот опять, опять он топчется и кашляет в коридоре!
    Обнаружил замечательное определение у переводчика Г. Ноткина: «Качество гениальности». Это – так! Гениальность бывает разного качества! Если долго живёшь в неотвязном окружении мучительных видений, то надо среди них как-то устраиваться. И даже сон – не передышка. Я ползу по этому тоннелю, а он всё уже и уже, и с боков в тело впиваются длинные синие иголки, и я чувствую их холод глубоко в груди. Нет, мне не повернуть назад, даже мысли такой не мелькает, но этот холод не оставит меня никогда. Утренний свет проникает в Асинск в тот момент, когда ещё ничто никуда не стронулось, но готовится это сделать. В моём положении самое безошибочное – поливать грядки: морковь, петрушку, свеклу. Вода, по-любому, овощам пригодится. Дождь не только вливается в тысячи открытых ртов, но ещё и очищает. А грязь – всего лишь побочное неудобство, хотя и она необходима. Когда солнце поднимается над Асинском, поёживаясь и вглядываясь в него из-под отёкших век – что оно рассчитывает увидеть?


66.

    - Прочь отсюда! – сказали мне в редакции. И расправил я крылья, и ветер подхватил меня. Шальной ветер понёс по шальной жизни. И столько я увидел нового, что хотел с благодарностью оглянуться на редакцию, но не нашёл, где она. Любопытное сочетание фамилий: Малыгин, Мякишев, Редькин и Гильц. Славное прошлое Асинска? Его нет. Славное настоящее? Его тоже почти нет, но оно проклёвывается. Поэтому у города – всё в будущем. В прошлом Асинска ничего такого, о чём бы стоило сожалеть. Это избавляет и собственную жизнь от избыточной ностальгии. Раньше здесь было много цветущего крепкого тела; сейчас поубавилось – наркотики, пиво. Существование перестало быть здоровым.
    - Слушайте: откуда в Асинске взялись пидоры? На наших улицах хорошо произрастали алкоголики, бандиты и воры, а вот пидоры не произрастали. Не было такого, чтобы мужик в мужика чего-нибудь совал. Кроме ножа и заточки, конечно. Я связываю появление пидоров с Томской радиацией и больше ни с чем. Поэтому я против приёма у нас в Сибири чужих ядерных отходов – хватит того, что есть.
    Я заметил: после похорон, на поминках – те, кто провожал, жрут с удвоенным аппетитом, как бы стремясь удостовериться, что они ещё живы.


67.

    В этом человеке был внутренний надлом. Он обнаруживался не сразу, надо было пообщаться хотя бы пару дней, чтобы прийти к такому заключению. Особенно это стало заметно, когда он взялся тренировать спортивную команду. Недостатки своего характера он переложил на неё. С неимоверным трудом команда могла пробиваться наверх, чтобы с треском там проиграть. Она постоянно ходила в фаворитах, но ей каждый раз чуть-чуть не хватало до медалей. Всё рассыпалось накануне успеха. Когда мы подошли ближе, мы увидели, что это табун лошадей. Причём сильно возбуждённый табун, возбуждённый до такой степени, что табунщикам стоило большого труда удержать его на одном месте. Пытаюсь вспомнить, как я смотрел на мир в детстве, какие чувства при этом охватывали. Я заключил договор со своей головой. По этому соглашению она обязана обдумывать всё, что представляется интересным. Для обслуживания ей приданы руки, которые будут записывать то, что она надумает, и желудок, которому вменено снабжать её питательными веществами. Договор подразумевается как бессрочный, и, хотя ни один из пунктов не закреплён на бумаге, каждая из сторон подтвердила намерение неукоснительно исполнять его. Теперь дело только во взаимной порядочности – насколько она основательна и глубока. Мысли – побоку.


68.

    - А бражку этого года – вы пили? Этого месяца? Этого дня?
    Женщина, с которой я сейчас живу, меня полностью устраивает. Правда, она глупа, и это бы можно счесть недостатком, но я-то ведь тоже глуп, причём гораздо глупее её. Когда она совершает какой-нибудь поступок, я думаю: боже, как это всё не так! Но, хорошенько поразмыслив, как бы поступил я, - прихожу к выводу, что было бы ещё хуже. В Алчедате обитает старый карась – такой старый, что чешуя на нём потускнела, а местами и отвалилась. К тому же он совершенно глух, и когда молодые караси подступают к нему с каким-нибудь вопросом, он долго всматривается в шевеленье их губ, а отвечать ничего не отвечает. Я спустился в подполье проверить качество семенной картошки. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: много клубней успело сгнить. В коридорах власти было темно. Сразу после смерти матушки окружающий мир разительно изменился. Он перестал быть полным, гармоничным; в нём открылись пустоты, провалы. Но вскоре всё опять вернулось к прежнему виду. Когда умирает человек, его близкие ощущают лёгкость. Словно уходящий цеплял их за руки, а затем отпустил. Если бы твёрдо знать о существовании вечной жизни, мы бы радовались, что мёртвые отправились в неё. Но поскольку уверенности нет, мы плачем и скорбим. Вера в бессмертие души основана на несогласии с тем, что мы можем исчезнуть полностью. Когда я присел под смородину, чтобы выдрать разросшуюся крапиву, куст ободряюще положил мне на плечо тяжёлую ветку. Я постоянно делал не то, к чему у меня были способности.


69.

    Такое ощущение, словно матушка растворилась в воздухе; что она сейчас кругом: в доме, во дворе и даже дождь за окнами – слёзы её души. Ты всё больше похож на прохудившееся ведро – радость, желания, чувства постепенно вытекают из тебя.
    - Мы настолько дикие, что даже в цивильную Москву люди с Запада опасаются ехать. И желание, вроде, есть, а – не едут. Прямо беда!
    Свкмр, звмех, гобесп – таких дурацких сокращений и аббревиатур, как в гражданской обороне, нет больше нигде. И опять новый мэр оказался лучше, чем мы о нём думали! Прямо беда. Иногда просишь: ну хоть одного плохонького дайте! Нет, не дают. И кто теперь скажет, что Асинску не везёт? Дождь, похожий на оплакивание, на прощание души с домом, с огородом, со всем, что дорого и мило (20.07.2004). Матушка вспоминала: отец, бывало, говорил: «Эх, люблю я свой дом!». Идёт откуда-нибудь, остановится у калитки и глаз от него оторвать не может… Мне потребовалось почти пятьдесят лет, чтобы я начал понимать отца. Никуда я теперь из своего дома не денусь. Хватит, набегался. Болит сердце, ноет. Матушка, как будто, не из дома ушла, а из сердца вырвалась. Болезнь матушки обнаружила невежество медицинских работников: три врача назначали каждый своё лечение, медсестра не могла попасть иголкой в вену и т. п. Может быть, человеку даётся боль в самом конце для того, чтобы уходил без сожаления, чтобы душа, устав от боли, сама стремилась за черту.


70.

    Провалов и расцветов в истории Асинска не было. Жизнь здесь ползла, как гусеница. Поэтому сложно представить Асинск, к примеру, в состоянии упадка. Взрывы, похищения. Вывод очевиден: террор – удел тех «борцов», для которых любая жизнь, кроме своей, ненавистна. А ещё в Асинске нет церемоний – ни чайных, ни питейных. Никаких. Так и живёт Асинск как-то вот так. Даже пьёт без церемоний. Условием для сюжета является нарушение порядка. А развитие сюжета – это движение к восстановлению порядка. На скамеечке возле двери в столярку, млея от солнца, нежился плотник дядя Саша. Я поздоровался и сел рядом. Солнца хватило и на меня. Мы сидели, молча, говорить не хотелось. Значит ли это, что наши усилия пропали даром? Никогда. Никогда никакие усилия даром не пропадают! Хмурое утро. Нудный холодный дождь. Озябшие петухи отказываются возвещать наступление нового дня. «Времени нет», - говорит Стёпа. И когда я слышу это, меня разбирает смех.
    - Не ждите – полный пенсион я вам обеспечивать не буду!
    Договор по недосмотру нашего юриста был составлен так ловко, что прищемить хитроумных крестьян не представлялось возможным. У меня одиночество, как про запас бутылка водки – всегда где-то неподалёку припрятано. Их души испражняются, не снимая штанов, и это чувствуется по запаху. Задача текста не отображать, а преображать действительность.


71.

    - Да выгони ты её!
    - Поздно. Шифоньер она уже переставила, пыль протёрла. Как выгнать-то?
    Перед концертом состоялась раздача городских орденов и медалей. Настоятельно требуется хотя бы несколько улучшений – ну там улицы переименовать, и все терриконы засадить геранями. Да – геранями и фиалками тоже! Я разложил перед собой листочки с выписками в надежде, что начало истории о водоканале проглянет из них само собой. Но нет – не проглядывало. Я подождал немного. Первая комната была пустая, если не считать стола с компьютером. Солнечный свет, заливавший её через огромное высокое окно, только подчёркивал пустоту. Кот сноровисто управлялся с мышью. Глаза его были томными. А ведь он, подлец, любит её! По-своему, конечно. Достопримечательностей в Асинске на сегодняшний день пока не построили – проект не готов, смету не утвердили. Меня очень мало интересуют людские характеры; я знаю, что они бывают разные. Моя Родина никогда не была склонна к вегетарианству. Если Родина любит своих детей – разве можно ей это запретить?


72.

    С ним разговаривают предупредительно, как с больным. А он и есть больной. Больной, который дорожит своей болезнью. Мы с моим старшим братом никак не могли устроиться на работу. Когда мы приходили в какую-нибудь контору, нас подвергали издевательским испытаниям. Брата, физически здорового, но туповатого и малограмотного, заставляли переписывать документы. Меня же, обученного грамоте, но здоровьем некрепкого, посылали таскать мешки с чем-нибудь сыпучим и тяжёлым. В результате мы оба проваливались. Мы шли всю ночь, мы падали без сил. Впереди был противник, но мы о нём не думали. Нам предстояло выйти на рубеж атаки, а мы никак не могли добраться до этого проклятого места.
    - Я, конечно, спорить не буду: он умный человек и интеллигент до мозга костей, но – взятки берёт.
    Неточность, как приём. Вдохновенье – мать творенья. Главное не в том, что есть на самом деле; главное в том, что хочешь видеть. Асинцы, может быть, и не ахти, но когда я встречаю их за несколько тысяч километров от Асинска, то хлопаю по плечам, и пью с ними, как с лучшими друзьями.
    - Ну что я могу сказать об этом изменчивом мире? Я лучше помолчу.
    - Наполеон избегал белых лошадей. Вот и мне надо их избегать.
    Внезапная слабость вдруг охватывает меня. Она заполняет и тело, и душу. В такие моменты нельзя хвататься за карандаш и бумагу.
    - Вот скажи: почему, когда стоишь на мосту, – хочется плевать вниз?


73.

    На аппаратном совещании мэр города повёл себя как-то странно. Он заговорил об истории Асинска, уснащая её цветистыми подробностями. Мы не могли понять, к чему он клонит, и напряжённо молчали. Мы лежали в укрытии возле лесной тропы. Причём, было неясно: то ли мы кого-то подкарауливали, то ли сами прятались от кого-то.
    - Что же мы будем делать, если на тропе кто-нибудь появится? – спросил я.
    - А мы посмотрим, каков он, - ответил напарник. – Если мал и неказист – скрутим, а если крепок и силён – пусть идёт дальше.
    Позвонили из «Кузнецкого угля» и потребовали принять факс. Пришлось ответить: я факсов – не принимаю! Беспорядка в помещении было так много, что никаких сомнений не оставалось: вот-вот грянет переезд. Ещё, примерно, через двух или трёх мэров с этими служащими из администрации уже можно будет  разговаривать. Через двух или трёх – не раньше. У меня есть одна, по крайней мере, маленькая ложь, которую я распространяю вокруг себя. Но поскольку я понимаю, что это ложь, то не слишком усердствую. Даже так: я окружаю себя невысоким барьером и в образовавшееся пространство выпускаю ложь. Я вижу, как она бесится, не в силах преодолеть преграду.
    - Посетив этот город и собираясь поселиться в нём, разве я должен следовать тем правилам, что установили жившие здесь до меня? Что за чушь! Их правила меня стесняют, мне необходимо выработать свои. А ваши возражения абсурдны – вы ведь уехали отсюда, так зачем же издалека указывать, что следует и чего не следует мне делать.
    Всю жизнь он потратил на то, что переезжал с места на место и в каждом городе устанавливал свои порядки. Он ревностно занимался этим делом, однако его не любили и даже пытались не пускать в города. Но разве можно было его куда-то не пустить?


74.

    Утро сочилось медленно, по капле, как вода из тряпки, которую один раз уже отжали. Мы пытались определить, откуда исходит угроза, но не видели никакой опасности. И, тем не менее, она была где-то рядом. Я рассорился со своими руками. Они дали понять, что будут слушаться команд не моей, а чьей-то другой головы. Но это глупо. О какой другой голове может идти речь? Я попытался вразумить их, но – бесполезно. Теперь я не могу пошевелить ни левой, ни правой рукой. Асинцы подозрительны, однако легко поверят любому демагогу, который врёт страстно и убеждённо. Когда на тебя надвигались все эти танки – ты восхищался. Ты глаз не мог оторвать от широких гусениц. В тебе не исчезала уверенность, что в последний миг ты сумеешь увернуться. Власть упрямо ищет меня, чтобы прислуживать мне. Но мне не нужна её служба, я не хочу её. Я стараюсь вжаться в стену, сделаться незаметным, а она шарит и шарит вокруг. Иногда судорожные щупальца проскальзывают рядом с моим лицом. И моя главная задача – не выдать себя ни вскриком, ни громким вздохом. Только смех мне позволен – смеха она не слышит. То влияние, которое я имею, совсем не велико. Оно распространяется на женщину, с которой я живу, и на котёнка Стёпку. Иногда это влияние исчезает. И тогда женщина скандалит, а котёнок не слушается. А мне остаётся лишь одно: сохранять спокойствие. Записывать только то, что находишь интересным, и никогда не изменять этому принципу.
    - Я понимаю, что потеплело. Но куда делись холода?


75.

    Когда они высказали всё, что хотели, встал я.
    - Мне не за что на вас обижаться. Правы те, кто был за меня, и те, кто против.
    - Но правда только одна, их не может быть две, - возразили они.
    - Правд может быть и больше, - сказал я. – У меня своя, отличная от других правда.
    - Мы слышали про такое, - заявили они. – Но те, кто кичится своей правдой, ни к чему хорошему не приходят.
    - Я не собираюсь кичиться. Наоборот, я всеми силами скрываю свою правду от посторонних глаз.
    Из Дома Советов вышел первый чиновник Администрации и встал возле черты. За ним, в затылок, пристроился второй. За вторым – третий. И так вплоть до последнего. После чего они двинулись улицей Ленина в колонне по одному. Конец августа. Зелень на грядках уже насытилась летом. Редька лопается, огуречная ботва сохнет, картофельная – чернеет. Интереса к теплу никакого нет. Солнце встречается равнодушно. Я никак не мог натопить свой дом. Раз за разом швырял уголь в печку, и он исправно сгорал, но даже чайник, стоявший на плите, был холодным.
    - Вы продали мне плохой уголь, он не горит!
    - Странно: никто, кроме вас, не жалуется. Все говорят, что уголь очень хороший.
    - Значит, для меня его набрали из другой кучи, и я полагаю – сделали это специально. Я требую, чтобы мне заменили уголь!
    - Да, вам действительно продали из другой кучи. Но ведь дело не в угле – вы и сами знаете, насколько плоха ваша печка.
    - Откуда вы знаете о моей печке?
    - Да уж знаю.
    Мы выкапывали картошку из почвы, полной битой штукатурки, обломков кирпича и крупного гравия.
    - Почему вы не посадили её чуть дальше – там ведь хорошая земля?
    - Мы пробовали, но на хорошей земле она плохо родит. Мы промучились с нею несколько лет.
    Впервые осень мне желанна и опротивело лето.


76.

    Судьба тоже сиротеет, когда её подопечного закапывают в могилу. Её охватывает отчаянье от своей ненужности. В воздухе вокруг множество оставшихся без людей Судеб, и им нельзя помочь.
    - Я сегодня во сне выиграл в карты шесть тюбиков зубной пасты!
    - Понимаю вас. Сны предоставляют отличную возможность стать – пусть на время – победителем! Я люблю свои сны.
    - Я не о том.
    Профессия строителя многоэтажек заманчива устремлённостью вверх. Можно, конечно, надеяться, что рыбы только и ждут моего крючка с червяком, что у них и дел, кроме этого, нет, - вот и надеюсь, а что ещё остаётся? Многие каждый день расходуют силы с таким расчётом, чтобы их хватило ровно до ночи. Вечером они в изнеможении валятся в постель и затихают до утра. Почему же тогда бессонница? Почему тогда ощущение, что остаток сил ещё сохранился? Разве ты берёг себя?
    - Да, разумеется, соседей тоже выбираешь, но лишь во вторую очередь. Сначала всё-таки осматриваешь дом, проверяешь, в каком состоянии подполье, стены и крыша.
    - То есть – вы недовольны соседями?
    - Нет, я бы так не сказал. Но кое-что мне кажется странным. Почему у них всё время закрыты окна? Они даже поют при закрытых окнах.
    - Какой вздор! Это ваши окна выходят не туда, вот вам и кажется, что у соседей окна закрыты. Если б вы не перестраивали купленный дом – всё было б в порядке.
    - Ты ищешь собеседников? Зачем? Люди хороши тогда, когда молчат и не мешают.
    - В твоём положении никак нельзя быть высокомерным – эта оболочка слишком хрупка для защиты. Поищи что-нибудь другое. Тебе принесло бы пользу копаться в огороде. Ты любишь выращивать огурцы и капусту?... Не любишь?... Ну так полюби!


77.

    В огороде своя насыщенная жизнь. И хотя она скрыта от внешнего взгляда, но легко ощущается. Соки бродят в каналах стеблей, питая листья. Клетки листьев стремительно размножаются, и маленький утром листок к вечеру становится в половину ладони. И ты бродишь с граблями и царапкой по огороду, охваченный желанием помочь всякому стебельку расти и развиваться, но отовсюду слышишь почти явственный шёпот: проходи, проходи – не мешай. Он был моим близким родственником, но наше родство тяготило его. Мы жили друг напротив друга, и он всячески избегал меня. Однажды он собирался в лес, и ему сказали: отчего бы тебе не взять с собой брата, ведь в машине достаточно места. Но он промолчал и там, в лесу, собирая грибы, должно быть, ухмылялся, вспомнив, как ловко от меня отделался. И всякая лесная живность была с ним заодно, ведь ей легче, когда вместо двух чужаков покой нарушает только один. Холодно в доме.
    - Мне нужны деньги, не слишком много, но чтобы они водились у меня постоянно. Без денег мне трудно жить.
    - Нашёл, чем удивить! Всем без денег жить трудно.
    - Это не совсем так. Некоторые подолгу могут обходиться без денег. И если они кого-нибудь о чём-то попросят – им всё сделают с радостью и бесплатно. Есть такие люди, для которых приятно оказать любую услугу даром. Но я не из тех. Даже за маленькую просьбу мне приходится платить. Вот почему, какой бы ничтожной суммой я ни обладал, я должен выкраивать из неё определённую долю на тот случай, если придётся к кому-нибудь обратиться. Как назло, потребность в обращении возникает именно тогда, когда денег нет.
    Я только и делаю, что пытаюсь найти своё место на земле, если таковое есть. А оно есть, я знаю, только меняется, ускользает и даже не от меня, а потому, что в его сути заложена подвижность. И когда я оказываюсь рядом, то всё в моей жизни нормально, а когда ускользает, то неизбежно накатывает одиночество.


78.

    Хлебный квас, который я покупаю в ларьке или магазинчике, мне не нравится. Я с удовольствием пил бы тот, что готовила моя матушка, но не помню рецепта. Я и рискнул бы поэкспериментировать, но опасаюсь, что неудачная попытка выветрит из памяти вкусовые ощущения от кваса моей матушки. Священник, приехавший на отпевание, оказался тем же самым, что и причащал её перед смертью. Был он молод, невысок ростом, нижняя часть лица обрамлена жиденькой светлой бородкой. Расставив нас вокруг гроба и вручив свечки, он принялся объяснять, что мы должны делать. Лицо матушки в гробу выглядело довольным. Похоже, ей нравилось всё, что здесь происходило.
    - Да у нас всегда так: соберёмся сделать по-другому – нет, не получается.
    Если у тебя есть к чему-то призвание, то работа в конторе твоё призвание от тебя заслоняет. Но так и должно быть. Ведь если б ты имел неограниченное время для занятий любимым делом – это дело быстро б тебе наскучило. Чем хорошо в огороде – здесь не бывает ничьих возражений. Но овощи всё равно дают понять: довольны тобой или нет. Если урожай помидоров плох – значит, помидоры тобой недовольны. Правда, в твои отношения с огородом может вмешаться природа – допустим, год на помидоры выдался неурожайный. Могло показаться, что я сбегаю в огород от людей, от неурядиц и неудач, но это не так. У меня нет привычки – заслонять одно другим, я всё выстраиваю в ряд. А что касается неудач, то первое, чем я с возрастом овладел, было терпение.


79.

    Ты должен убеждать овощи в том, что ты прав. А это не всегда легко. Помидоры требуют воды, а ты говоришь им: потерпите, я вас уже поил! И если они не станут перечить и начнут соглашаться – отдача последует быстро, только успевай снимать созревающие плоды. Если овощи обижаются, то это почти незаметно. Природе свойственна деликатность. Вот редиска растёт. Не надо преувеличивать её значение, но и преуменьшать тоже не надо. На звёзды можно смотреть долго и пристально, как в собственную душу; а общаться лучше с теми, о ком заботишься: с капустой надо общаться, с помидорами. Нельзя равнодушно пробегать мимо грядки с чесноком. Надо хоть на миг остановиться и поглядеть. Лишь один человек попался мне навстречу. Правую руку его оттягивал белый пакет с надписью: «Сахар. 10 килограммов». Человек был нездоров, слаб, и было видно, как тяжело ему нести эти десять килограммов. Опять – одна надежда на будущее. В этой конторе я вроде прилежной наседки: высиживаю зарплату. Не описывать подробно – дом, улицу, дерево и т.п. (долой «портрет табуретки»!), но из подручного материала создавать своё.


80.

    Стать непохожим на других? Надо чаще обдумывать то, что видишь вокруг, и мало что принимать на веру. Ликование – такая редкость. Мы ничтожно мало ликуем. Ничтожно! Мне предложили написать историю водоканала. Такое бывает не каждый день. В смятении я выбежал вон из конторы. Для начала заглянул в кандейку, где хранились ящики с противогазами. Пересчитал. Их, как всегда, было ровно пять. Затем вновь оказался на территории базы. День был замечательный. Возле котельной подсыхала последняя грязь. На скамеечке у двери столярного цеха покуривал плотник дядя Саша. Я присел рядом.
    - Историю, - сказал я, - буду писать. Водоканала.
    - Зачем? – спросил дядя Саша.
    - Юбилей. Торжество будет. Грамоты начнут вручать.
    - Лучше б деньгами выдали.
    Я поднялся. Настоящая цель недостижима. А удача заключается в том, чтобы подойти как можно ближе к цели. «Восемь» у китайцев – счастливое число!


81.

    Двое граждан втянули меня в разговор о происхождении Асинска и даже высказали пару неожиданных мыслей. Вот уж, кажется, всё, а тут – бац! – и ещё что-нибудь! У Гены Г. в голове слегка урчит. На печке в тазу булькала вода. Я заглянул. Там кипели полотенца и трусы. Из всех музыкальных инструментов веселью больше других соответствует скрипочка. Не случайно евреи, любящие скрипку, в основном – весёлые люди. Асинск нередко удивляет. Причём, как я замечаю, не только меня. «Ты что, - говорю, - не можешь ко мне относиться, как к остальным?» - «Не задавай глупых вопросов», - отвечает он.


82.

    Я оказался такой маленький, что был почти незаметен для окружающих. Это давало преимущества. Я забирался куда-нибудь повыше и без помех наблюдал течения и извивы окружающей жизни. Я видел не только внешние проявления, но и скрытые пружины тех или иных событий. То есть, всякое событие представало передо мной сразу в двух ипостасях – внешней и внутренней. Благодаря своей малости я видел то, о чём не подозревали другие. Я наблюдал откровенность, доходящую до бесстыдства.
    - Они появятся во-он из-за того поворота, - сказал командир, - поэтому целься лучше. Хотя попадёшь или промахнёшься – по большому счёту неважно. Ты всё равно обречён.
    Их, столь огромных и шумных, невозможно было понять. Когда у них возникало хорошее настроение – они смеялись и гладили меня по голове. Но когда на них нападал гнев, они хватали меня за ухо и поднимали над полом – тогда я замирал от боли. Главное было не пропустить начало их гнева и вовремя спрятаться под диваном. Жить везде трудно. Но в отдельных местах – весело. Сразу за площадью – трёхэтажный склеп. Там похоронены десять моих самых лучших, самых необузданных друзей. Там всё поросло травой, и никто туда не заходит. Сон наползает в голову с затылка. Когда его накапливается много, он стекает на лоб, на глаза. Мне надо догнать того преступника, что резво бежит и прячется за домами. Погоня  длится несколько часов, я устал, выбился из сил, и только злость во мне нарастает. Я вскидываю винтовку, целюсь – ба-бах!! Но пуля летит слишком медленно, она долго летит, эта пуля. И тогда я отталкиваюсь, расправляю руки и лечу вслед за ней. Мы уже рядом, мы догоняем беглеца, он оборачивается, и я узнаю в нём лучшего друга. Вмиг я черпаю пулю пригоршней и зашвыриваю далеко в сторону. И мне легко и радостно: хорошо, что я был рядом с пулей и сбил её с курса. Да, я не люблю чужих детей.


83.

    Его лицо выражало готовность сносить любые неудобства.
    - По моему глубокому убеждению, нельзя одновременно беречь силы и на работе, и дома. Это приносит вред: организм начинает подгнивать.
    Во сне я часто оказываюсь в дороге. Поезда, самолёты, корабли, автобусы и трамваи, а в промежутках – залы ожидания, случайные дома и квартиры, бесприютность. Человеку нельзя пропадать, теряться. Если он длительное время находится на одном месте – это место должно быть определено с точностью плюс-минус семь метров. Координаты базы водоканала: 56 04 31,5N  85 59 43,5E.
Миф об Одессе создали еврейские писатели. Её прошлое – литературное прошлое. Поднимаясь, невозможно не опираться, и опора должна быть твёрдой. Можно впустую потратить жизнь, если опираться на то, что не оказывает сопротивления. Строго следить за тем, чтобы не заменять разными надуманными штучками естественность восприятия. Улица Теребиловских Курсантов.


84.

    Не много доблести в том, чтобы переломить обстоятельства в свою пользу. Надо оставлять всё, как есть; а если эта задача непосильная – убегать на рыбалку. Из прошлого каждый берёт то, по чему тоскует в настоящем. Но мне из прошлого Асинска выбрать нечего. Наступления Страшного суда асинцы могут и не заметить. Им не привыкать забираться под землю и вылезать оттуда. Асинск похож на дерево: вначале сформировалась корневая система – шахты, потом всё остальное. Может, мне и не удастся познать Асинск, докопаться до его истинной сути; но дать своё толкование – это в моих силах. Счастье, что ещё бывает стыдно за собственные скверные поступки; не всё, значит, потеряно. Мои воспоминания о школе: путы по рукам и ногам.
    - Вот ты и вернулся в детство. Вот твоя школа, твои учителя – иди к ним!
    - Нет, нет! Прочь отсюда!!
    Замечаю своё равнодушие к лету. Я не то, чтобы жду осени или каких-то других сезонов, я попросту перестал обращать на них внимание. Единственное, что меня волнует, – происходящие и предстоящие события моей жизни. А от природы не ждёшь уже ничего нового, ну разве что каких-нибудь неприятностей.
    - Что это за страсти, которые можно утолить карточной игрой? Не понимаю я таких страстей. Когда-то я и сам немного играл, но это исходило из желания попробовать новых ощущений.
    Книги приучают к бесцеремонности. Открываешь роман и суёшь нос в чью-то судьбу, в чью-то семью. Кое-кто уверился, что это можно проделывать и в жизни.


85.

    Могу ли я кого-нибудь чему-нибудь научить? Да нет же, никого и ничему. Тополь был хорош. Я перебрал взглядом по веточке всё дерево. Джойс хотел, чтобы «Дублинцы» были «нравственной историей» его страны. Я хотел, чтобы «Забег» был «нравственной историей» Асинска. Не получилось. Моя примета: если у чиновника горячие руки – значит, он успел их нагреть.
    - Кругом я вижу суженные границы. Невозможно это терпеть! Я не хочу сужать свои границы. Во мне давняя любовь к растянутой пограничной линии.
    Чтобы жить среди асинцев, надо многому научиться. Научиться, например, говорить: «крепкое кофе», «чё», «башка трещит». Я успешно освоил эту науку. Прелесть повседневности. Оглянувшись в прошлое, я пытался рассмотреть человеческое лицо социализма. Ну вот, и я посетил мир в его роковые минуты, в эпоху перемен, и могу утверждать: здесь неплохо! Не спорю, прогнозы были неблагоприятные. Но разве можно верить прогнозам? Они и нужны для того, чтобы вводить в заблуждение. Стою возле памятника, пиджак отряхиваю. Подходит милиционер, спрашивает:
    - Что вы тут делаете?
    - Да вот, - говорю, - себя под Лениным чищу.
    От одного разочарования до другого простирается область надежды. Съезд киношников. Взаимные нападки, обвинения. Такое впечатление, что это скопище подлецов. Творцы и вытворяльщики.


86.

    Я хочу высказать то, что я думаю. Это важно, в первую очередь, для меня. Если собрать воедино весь стыд, пережитый мною за всё время – выдержал бы я этот груз или не выдержал? Я не говорю, что открыл новый мир – до такой глупости я ещё не скатился – но то, что несколько иначе, чем другие, гляжу на существующий – пожалуй. Не отражать жизнь и не преображать её, а находить и высвечивать те не прояснённые закоулки, которые являются сутью – вот единственная достойная задача. Смерть совьёт гнездо в человеке и до-олго сидит в нём, притаившись. Иисусу следовало бы стать многоликим, чтобы каждый мог разглядеть в нём то лицо, которое отвечает его чаяньям. Понятно, что сходство Христовых лиц невозможно. Как все наши успехи необозримы! Как неимоверны они! Неопознанного зверя назвали Пародонтоз. В ваши годы глупость уже не украшает. Ежеутренняя молитва о городских начальниках: «Господи! Пусть они будут воры, взяточники, стяжатели. Но избавь нас от их тупости и пошлости». Мёртвые, соскучившись по живущим, вытягивают их к себе. Эгоизм мёртвых. Чем руководствуется Бог, определяя одних – на радости, других – на муки? Каким бы Он ни был – доверься Ему. Или Судьбе, которая от Его имени ведёт тебя. В дорогу надо заранее собираться и всегда быть к ней готовым. Обозначим контуры любимых предметов.


87.

    Любому неприятно, когда его исследуют, изучают. Тем более, если делают это явно. Поэтому я предпочитаю изучать людей исподтишка. Рок крадётся по земле с завязанными глазами и одной рукой нащупывает людей, а другой наносит удар. Но некоторые из жертв отличаются крепостью. Чтобы свести в могилу мою матушку, ему пришлось бить трижды. Больной орган как бы отделяется от организма, он ведёт себя по-особому, словно давая понять, что существующие условия ему не по нраву. И тогда во всём организме порядок тоже нарушается. Здесь памятники на площадях не обязательны и случайны. Фигуры, застывшие на постаментах, либо никакого отношения к городу не имеют, либо принесли ему только вред. Отчего гнётся мой позвоночник? Отчего он принимает такие положения, какие мне не свойственны? Поверх серых, неотличимых друг от друга чиновников я смотрю вперёд и понимаю: в то место, куда я смотрю, эти чиновники не дойдут. Когда Лидер умер, его первым делом захоронили, а потом спохватились: отчего же он умер? Поскольку лечащих врачей было четверо, то и версий возникло ровно четыре. В пользу каждой версии составилась партия, и началась кровавая междоусобица. Было много убитых. Причём гибли, в основном, те, кто даже мнения своего не имел. И тогда явилась пятая партия и, чтобы прекратить смуту, ликвидировала врачей. Лишь после этого в город вернулся покой. Правда, так и не удалось выяснить: отчего умер Лидер? На пирушке с редакторами приемлем лишь один тост: «За невмешательство во внутренние дела текста!». А больше с ними и пить-то не о чем. Стены домов отшибали ветер, и он летал по городу, как мячик.


88.

    И вот все страны объединились, исчезли границы. А молодых новобранцев всё призывают и призывают в армию. И вдруг через много, много лет кто-нибудь спохватывается: да зачем же они служат? Ведь границ-то нет. И врагов нет. Но этому умнику терпеливо растолковывают, что отменить призыв невозможно, что служба давно превратилась в ритуал. И потом – как отменить? А куда девать генералов? На работе, пусть даже каждый день что-нибудь новое, а всё одно и то же. А в огороде не так, там по-другому. Даже если одно и то же – всё равно каждый день что-нибудь новое. В темноте ты могла перепутать его с другим. Красивым и ухоженным каким-нибудь. Или не перепутать, но думать о нём лучше. Ему, может, всё равно, как ты о нём думаешь; тебе – нет. В каждого из нас хотя бы раз в жизни кто-то целился из пистолета. Только мы не всегда об этом знаем. Если завтра явится смерть, я скажу: «Значит, всё, что мне было предназначено судьбой, я уже сделал». Но чтобы это «всё» было весомей – делать я должен сегодня. Вот ты идёшь, допустим, по улице, а навстречу тебе человек. Совершенно незнакомый. Задорный такой. И он глянул в тебя цепким взглядом и оценил. И ты понял, как он оценил: он признал твою жизнь скучной, неинтересной. И пошёл дальше. И ты в этот момент тоже глянул на себя, как бы, со стороны. И не согласился. Потому что в твоей жизни есть много такого, чего этот задорный знать не может. Однако ведь и без поверхностных суждений нельзя, поскольку нет возможности правильно изучить каждого встречного. Вот ты живёшь в захолустном городе, и вы, допустим, с ним не сошлись – и грязный он, и мудаки здесь поголовно, и всё такое… И наконец, о счастье!, - ты уезжаешь в другой город, и там теперь будет твой дом. И электровоз закричал, и вагоны дёрнулись, и ты, окрылённый, смотришь вперёд. А оставляемый город – р-раз! – и изобразил тебе рукой, согнутой в локте.


89.

    - Почему ты выпячиваешь передо мной свои кривые улицы? – спросил я в упор. Почему ты посыпаешь мою голову ЦЭСовским пеплом? Ты думаешь, пепел этих труб приятен?
    - Уж не вообразил ли ты, что я намеренно привлекаю твоё внимание? – надменно ответил город. – Мне не с кем поговорить, но это не значит, что я выбрал тебя в собеседники.
    - Он хочет, чтобы всё сразу и целиком. А я что – на поезде катаюсь, что ли?
    - Он прав.
    И было собрание Судеб.
    - Скоро на свет появится ребёнок, мальчик. Кто хочет опекать вот эту его душу? – спросила председательствующая.
    - А отдайте её мне, - сказала одна из Судеб, вдумчивая и опрятная.
    - Если нет других желающих – забирай…
    И взяла Судьба новую душу, и понесла её в Асинск. Невежество тоже оберегает себя.
    - Почему ты считаешь одиночество наградой?
    - Мне легко ответить на твой вопрос. Прежде, чем достичь одиночества, я встречался со множеством людей, выслушал сотни историй, тысячи раз вступал в разговоры, и теперь я уже больше не могу – душа нагружена до предела.
    В моих снах у меня нет определённого места на земле. Я постоянно в дороге. Талант поэта гораздо выше таланта прозаика, но бездарность в прозе видна отчётливей. А не начать ли мне готовиться к сокращению на водоканале? Ну там кистевой эспандер сжимать, дышать глубоко… Не успевшие протрезветь.


90.

    Слёзы иногда вызывают прилив вдохновения. А вот смех вдохновения не вызывает. Отвернуться от них, не интересоваться их делами, как можно меньше знать о них. О мотыльках: они абсолютно уверены, что если на них направлено много ламп, то это уже дневной свет; они ослеплены этим заблуждением. Чем больше молчания вокруг, тем слышнее голоса внутри себя. Мои школьные учителя были незамысловаты. В отведённые сорок пять минут они озвучивали для нас те знания, которые необходимо было озвучить на данный момент, и затем летели в учительскую с чувством явного облегчения. И только тогда, когда они устремлялись в этот кабинет на третьем этаже, у них за спиной расправлялись крылья. Я пил дешёвый и, соответственно, плохой кофе.
    - Мы не то, чтобы лишены крова, но зябко нам в этих стенах, под этим потолком, с этими соседями. Однако если ничего другого не остаётся, мы приспособимся жить и так.
    Холодно, пасмурно, всю ночь и всё утро моросит мелкий дождь. Не жди, никто к тебе не придёт. Такая погода бывает специально, чтобы человек остался наедине с собой, чтобы заглянул в закоулки своей души. Если обстоятельства против тебя, ты, по крайней мере, можешь их изучить. Они ждут отпора и, не встретив его, издеваются над тобой, но ты не обращай внимания. Я вернул песочные часы и упразднил часы с боем, чтоб никогда, никогда(!) не пробивал последний час. Неинтересный у него взгляд на предметы. Предметы скучают под его взглядом. К своим достоинствам он относит то, что ни разу в жизни ничего не упразднил.


91.

    Он вколачивал гвоздь с яростью и азартом. Ворота гудели. Активное неприятие решительных поступков и, одновременно, невозможность отказаться от решительных поступков. Проникнув в замыслы Бога, я думаю, мы бы ничего в них не поняли. Асинцев интересует вздор. Не удивляйся, если они считают вздором то, что интересует тебя. «Тщеславие уродует», - написал Кафка, и добавить к этому нечего.
    - Спорт – это затянувшееся детство. В детстве все играют, соревнуются, потом, вырастая, некоторые продолжают.
    Отчего они так много ходят по коридору? Отчего они так громко стучат каблуками возле моих дверей? Любой мундир навевает скуку.


92.

    Многоцветие отчаянья. В каждом случае – свой цвет. Человек умирает тогда, когда в нём заканчивается жизнь. Когда он сам исчерпает себя до дна. В этом смысле причина, по которой наступает смерть, второстепенна. Болезнь, убийство, самоубийство, несчастный случай – всего лишь разные финалы закончившейся в человеке жизни. То, что происходит с тобой, и то, что происходит в душе, часто бывает несопоставимо. Иногда из души смотришь наружу, и взгляд – как с вершины холма, а иногда – как из глубины колодца. Вокруг так много обыденной жизни, что её перестаёшь замечать. В попытках познания добра и зла мы постоянно совершенствуемся. Мы уже многое знаем о добре и зле. Но наше знание никогда не будет равно знанию Бога. И в этом у нас своеобразное преимущество: нам есть к чему стремиться. Оставим коммунизм коммунистам и пойдём дальше. Счастлив, кто в свой смертный час может сказать: я познал всё, к чему стремился, мне больше нечего просить у Судьбы. Попытаться представить в бесконечной вселенной хотя бы один тупик – тупик бесконечности. Совершив подлость, низкий человек всеми силами стремится оправдать себя; человек, обладающий достоинством, тащит постыдный груз через всю жизнь, понимая, что подлость «съела» часть его души. Однако, как потеря зрения или слуха делает восприимчивей остальные органы, так и здесь ущемлённая душа становится гораздо строже в противоречивых ситуациях.
    - Дело ведь не в том, много обязанностей или мало. Дело в том, как они исполняются.


93.

    У него было много способностей и один недостаток. Но этот недостаток убил все способности. Назывался он: слабая воля. Понятие о бесконечности появилось в результате нашей лени. Нам просто не хочется добираться до конца. Это счастье, что мы не можем взглянуть сюда из глубин вселенной. Нас бы охватило отчаянье: как мы чудовищно малы и нелепы! Однако всё-таки необходимо иногда оттуда посматривать. Хотя бы мысленно. Он глуп, но понятен, и потому его присутствие успокаивает. Если Судьба наделила тебя талантом – не обязательно выставлять его на обозрение, не обязательно тащить его на сцену и трясти перед публикой. Судьбе, я думаю, неприятно, когда с талантом обращаются, как со стриптизёркой. Просыпаясь, мы помним себя вчерашних. Умерев и «проснувшись», вспомним ли мы себя нынешних. Делать наброски текстов урывками на работе – всё равно, что совокупляться в подъезде. Который год рекордные урожаи зерна и овощей. И как же это всё без колхозов-то? Без массовых выездов горожан на уборку? Кто там в полях работает? Много месяцев никаких выборов. А проголосовать хочется – аж руки чешутся. Почему у них солярии и отели, кемпинги и демпинги, а у нас заводы и отводы, карьеры и курьеры? Конечно, у нас в октябре в солнечных очках не походишь, но если зарыбить озёра, залосить и залисить леса, то ведь и у нас тоже – не хуже будет. А там и до кемпингов дело дойдёт. И пустота может облекаться в разные формы. Например – в форму книги или женщины. «Лишних» людей не бывает, это всё фантазии критиков. Писатель не «лишних» людей описывает, а иначе живущих.


94.

    - Я не знаю, что там было, но я выбросил всё.
    Человек противоречив, поэтому мотивировать все его поступки – занятие бессмысленное. Утро и вечер – это пункты А и Б. И человек идёт от одного к другому каждый день. И каждый день решает бесчисленные варианты одной и той же задачи. Если ты отклонился от своей сути, значит, попал на ещё одну свою суть. Не беда, если интенсивность проживания дней неодинакова. День на день не приходится, поэтому скорость их преодоления всегда будет разной. Я, как кусок пирога, отрезан от целого. Обстоятельства подъедают меня.
    - Ну как это – не выпить?!
    - Вот убей – не пойму: зачем им посещать открывшуюся выставку заспиртованных уродцев? Вокруг и так уродцев достаточно, и заспиртованных немало.
    Мы так крикливы и так заняты собой, что мало что замечаем вокруг. И только вселенная над головой взирает на нас спокойно и равнодушно. Она и не такое видела. Другая жизнь не лучше этой. Ведь души умерших уносят не только доброе, светлое, но и дерьмецо своё – тоже с собой забирают. Асинцы любят путешествовать. Даже те, которые всю жизнь безвылазно сидят дома, видят в снах далёкие курорты с голубым морем и белыми яхтами. Они вздыхают и ворочаются в постели, странно и загадочно чмокают губами, а, открыв глаза, удивлённо и долго разглядывают небеленый потолок.


95.

    Всё, не нужное обычному человеку, что наплодила асинская бюрократия, я заключил в тупую, бессмысленную аббревиатуру: ЖБИЗР. Мы росли вровень со своими годами, в детстве читали детские книжки, забеганий вперёд не было – скорее, наоборот. Когда-то мы были крепкие и здоровые, а к тридцати многие спились. Если я и брошу работу, то лишь ради одного – чтобы беспрепятственно спать час-полтора после обеда. Мучаясь от невозможности поспать, я тупею, тупею настолько, что не могу воспринимать и обдумывать самые простые вещи.
    - Недавно приходил один – на работу устраиваться. А я говорю: зачем вы нам?
    И как же так интересно получается: человек растёт, играет в кубики, рисует Чебурашек, гладит кошечек (добрый такой человек!) – и вдруг становится налоговым инспектором? Приседая, чтобы выключить кофейник, он сгибает левую ногу, а правую отводит назад, зад его оттопыривается.
    - По гороскопу – Лев, по жизни – засранец.
    Читая хорошую книгу, надо выжимать её досуха и встряхивать, выбирая  ценное, что в ней есть. Но, даже использовав, не отбрасывать. Книга обладает способностью восстанавливаться, и тогда процедуру необходимо повторить ещё и ещё раз. После сорока я только-только начал подходить к тому, что есть я, к сердцевине своей сути, но для этого потребовалось потеснить отвлекающие помехи.


96.

    Универсальная формула согласия звучит так: забудем об этом! Утром ты видишь, как, ещё не совсем проснувшись, на улице появляются люди. В детстве нравится бегать: в догонялки, наперегонки – по-всякому. Когда подрастаешь – неплохо увеличить длину забегов: улица, город, страна, другие страны. Тут, главное, вовремя остановиться. Остановиться, осесть на одном месте и припомнить всё, что мелькало перед глазами. И тогда увиденное начнёт не просто подпитывать ум, а развивать его, обогащая картины разнообразными смыслами. Жили на этой улице горнорабочие очистного забоя, ветераны войны и тыла, электрики и шофёры, домохозяйки и портные. «Не представляю себе американскую улицу и уличных обитателей, которые могли бы привести кого-то к открытию души». (Г. Миллер). Те, кого я знал, точно б – не привели. Но они и не ставили себе такой задачи, а про душу – так и вовсе не слышали, хотя в большинстве своём были душевными людьми. Написанная тёплыми словами докладная.
    - Искать и добиваться лучших условий жизни – значит, попусту растрачивать ценное время. Есть необходимый минимум – и достаточно.
    Асинск выплывал из ночи, обнаруживая себя на том же самом месте, откуда накануне нырнул в вечерний сумрак. Пока ты не созрел для новых впечатлений – бессмысленно открывать книгу. Точно также и путешествовать. Иначе другие виды, словно картинки из журнала, не окажут никакого воздействия.
    - Что бы ты ни делал – всё нужно. Если не для тебя, так для самой жизни. Бессмыслицей мы объявляем то, что не понимаем. А бессмыслицы, по сути, не существует. Есть лишь недостаток нашего ума и воображения.


97.

    Иногда мы уходим очень далеко от того, что в нас заложено изначально. Тот, кто много бегает, мало видит. Порой его сжигает внутреннее беспокойство – чутьём, очень глубоким, он понимает: что-то не так, а остановиться не может. Ну – выпустила писательница новую книжку. Ну – читатели зашлись от восторга. А дальше что?
    - Хеть – хеть – хеть.
    - Бунь – бунь – бунь.
    - Пих – пих – пих!
    Чего нам томиться в ожидании варваров – они давно уже здесь. Собственное зрение надо не столько улучшать, сколько очищать от наслоений. Матушка перед смертью сказала: «Не пей, Серёжа!». Сколько б годов мне ни было отпущено, об этом забывать нельзя. Я продолжаю жить в том же самом, в своём доме, но после смерти матушки как будто в другой город переселился.
    - Если, допустим, твёрдо стоишь на ногах, то, по большому счёту, всё равно, что под ними – камень, земля или песок. А вот если не твёрдо, а балансируешь – о-о!! – не всё равно – на чём. На веточке балансируешь вдохновенней, чем на верёвке. Я на веточке и балансирую.
    Кого Бог любит – того прячет. Эти избранники живут у него за пазухой. Там тихо, тепло и много простора для мыслей. «Не будем воздвигать памятники своему тщеславию и гордыне»… Не будем. Хотя зуд такой возникает.


98.

    Ничего. Ничего, на то и боль, чтобы её перетерпеть.
    - Мы нашли в земле трубу. На наших картах её нет. Мы не знаем, откуда она, идёт ли по ней вода или не идёт.
    Неправда, что я один – со мной отец, Люба, матушка. Я давно заметил в себе одну из гоголевских черт: страсть к поучению. Стёпа П. от меня скоро прятаться начнёт. Счастливая парадоксальность Асинска: здесь строящееся новое выглядит гораздо привлекательней и разнообразней старого. При внимательном взгляде на окружающее – удивляться можно бесконечно. И это тоже метод познания: живую жизнь поверять литературой. И так они, суки, обобщили – аж до кружения в голове.
    - Я считаю, что сердце всегда должно быть открыто для сострадания, а глаза для слёз. Причём, у меня слёзы начинают катиться тогда, когда многие ещё продолжают смеяться. Зато когда они начинают плакать – мои глаза уже высохли, и мне не до плача. Есть, конечно, и те, кто никогда не уронил слезинки, но это уж такие ублюдки, что и говорить о них не стоит.
    Что есть опыт, как ни накапливание грехов, а также их периодическая ревизия. Только сильный может позволить себе отступить от правил. Доблесть слабого – твёрдо следовать за правилами. Народ был готов к драке, не было только противника, или он умело прятался. Так что когда пришло время бить – бить оказалось некого; так, своих немного помяли, и всё само собой улеглось. Мне легче согласиться с тем, что у меня в текстах вычеркнули, а не с тем, что вписали.


99.

    - Только любовь, настоящую подлинную любовь нельзя сделать профессией.
    - А всё остальное – можно?
    - Не знаю про всё остальное. Меня оно не занимает.
    - Я никак не могу понять, что мне нужно для укрепления сил: сделать физическое упражнение, съесть морковку или обдумать свежую мысль.
    - А если всё одновременно?
    - Нет, это приведёт к ещё большей усталости.
    - По-моему, вы ошибаетесь. Посмотрите на односторонних людей.
    - По её снам шастают все, кому не лень. Меня там только нет.
    Нечто восточное:
          Жёлтые листья стекают с берёз.
          Криком кричит пустой желудок.
    - Я вас спрошу: много ли шансов у кролика в клетке с волками?
    - Ну-у, не знаю… Не скажу, что много, но есть.
    Я вошёл в сонный парк, сел на скамейку и сказал:
    - Я устал.
    Никто не ответил. Вокруг была абсолютная тишина. Ни один листок не шелохнулся на деревьях. Вдруг кто-то произнёс:
    - Тебе нельзя расслабляться. Испытания только начались.
    Голос был жёстким и неприятным, но я почувствовал облегчение. Своеобразное это было облегчение, оно сулило новые невзгоды. Не перестаю удивляться чудо-писателям: они пишут исключительно для тех, кто никогда никаких книжек не читает. Невозможно отложить в сторону основные дела без ущерба для достигнутого. Это как у бегунов на тренажёре: остановился – и тебя тут же назад относит. День за днём бездумно проживать жизнь – это всего лишь следовать за ней. Формировать жизнь – значит, из нескольких возможностей выбирать наиболее приемлемую.


100.

    Я очень расчётлив. Но эта расчётливость охватывает лишь те области, в которых я мало смыслю, и результатом её становится отказ от действия. Моя расчётливость никому не наносит вреда, поэтому многие относятся ко мне с пренебрежением. Если текст, который я пишу, не содержит моих мыслей, моих эмоций – зачем тогда и бумагу переводить. Не многословие отталкивает от Пруста, а вяловатость текста. Перефразируя Умберто Эко: старание понять содержательный текст есть не что иное, как усилие прояснить свои собственные позиции. Может быть, я и смог бы защитить государственную тайну, только не знаю, где она и в чём заключается, и кто на неё нападает. Из-за бессмысленности моей работы инфляция не растёт. И чем дольше я так, тем быстрее улучшается положение в стране. Домашних дел набиралось много, мы не успевали реализовать и третьей части их. И даже отправляясь на работу, с сожалением говорили, что не сделали то-то и то-то. И возвращаясь с работы, возвращались к делам. И дом, отбирающий наши силы, был дорог нам.
    - Зря вы думаете, что улица Кирпичная бедна тайнами. Она ими очень богата. Но пусть пока не раскрывает – ей это на пользу.
    Бичуя, в то же время изумляться: как такое могло произойти? Редактирование второго сорта. Пошлость гнездится в том, что не талантливо, – ни в литературе, ни в жизни. В нынешнем году на городских дорогах залатали вдвое больше ямок, чем предполагали. Это ж сколько внутренних резервов наскребли! Мой текст никогда не будет отстранённым. Более того, если я сподоблюсь изобразить что-нибудь далёкое от себя – вряд ли это будет неинтересно.


101.

    Ловишь себя на равнодушии к тому, что делаешь. Перетаскал с улицы в углярку шесть тонн угля. И что? А ведь этот уголь оттягивал руки, давил на плечи. И всё равно – ни малейших эмоций. Странность – в неестественном и вымученном. Оригинальность, хотя и неожиданна, никогда странной не бывает. Мы так много отчисляли когда-то в Фонд мира, что там до сих пор должно было что-нибудь остаться. Выглянешь из-за изгороди, а ветер времени – как свистнет над головой! И тут – либо, вжимая голову, падай в картофельную грядку, либо с матерным криком выбегай на улицу. Мне отчётливо видна разница между профессиональным писательством и тем, что делаю я. Писательство обращено вовне, оно ищет внимания аудитории. Мои устремления – все вовнутрь, это не только исследование своих помыслов и желаний, но и созидание души. Какая ерунда все эти литературные школы. Есть только отдельно взятый талант, его и следует изучать. Я с подозрением отношусь к физически развитым людям. Среди них много попадается моральных уродов. Когда я был маленький, родственники, приезжавшие издалека, казались мне игрушечными. Их города были неизвестно где, разговоры не всегда понятными. А здесь они жили неестественной праздной жизнью.
    - Конечно, всё могло быть иначе, а сделалось так. Но это вовсе не означает, что так и должно было быть.
    Самая расхристанная из всех гласных – это «а». Самая строгая, застёгнутая на все пуговицы – «о». Пример: Скабёлкин – Скобёлкин.


102.

    Матушка умирала – свою маму (бабушку Ефросинью) вспоминала и умершую давно дочь Любу, а вот ни тятю своего, ни мужа (отца моего) – ни разу. Видно, в последний момент о мужиках помнить не обязательно.
    - Отчаянье у нас не губительно – на самом донышке всегда есть надежда.
    Не надо обманывать себя, что сделал что-то значительное – ещё ничего не сделал.
    - И одиночество имеет массу достоинств, и если ты собираешься прирастать людьми, то надо очень немногими.
    Как научиться думать? Как приобрести этот навык? Просто: не отвергать куцые мысли в самом начале, а дать им развиться в полную мощь.


                2013 г.