Записная книжка 17

                Записная книжка № 17
                (7.02. – 19.12.2008 год)

От автора
    Записную книжку можно приравнять к сачку, поймавшему вместо бабочки случайную мысль или мимолетное наблюдение. Из этих отрывочных мыслей и наблюдений вырастает иногда небольшое эссе, а иногда и целая повесть. Тому, кто занят сочинительством, записные книжки необходимы. Но бывают случаи, когда заметки в одну или несколько строк превращаются в особый, самостоятельный жанр и становятся «Крохотками», «Затесями», «Опавшими листьями». Не пытаясь проникнуть в этот великолепный ряд, я, тем не менее, веду нечто подобное.
    И, наконец, почему книжка № 17, а  не бывшие до нее, к примеру, 5, 8, 14? Или не 19?
   Не знаю. Так вышло.


    Начинать не трудно, начинать легко. Ведь не догадываешься, что из этого получится.
    Есть время то, которое показывают часы. Есть еще одно время: время подземных глубин и небесных светил – оно гораздо медленнее. И есть третье время, оно во мне. Оно – то замирает, то несется вскачь; а в целом движется быстрее, чем время на часах.
    Даже думая о себе, не можешь установить своих пределов. Не потому, что огромен – куда там! – а потому, что пределы размыты.
    «Будни». Не сюжет, а пытливое осмысление того, что вокруг – вот главное. Шум времени разложить на составляющие.
    Все к лучшему! Чем больше негодяев наверху – тем меньше среди нас. И нечего пытаться их оттуда сюда перетягивать.
    Побег от интересов замкнутого в себе мирка – сродни обычному побегу. Ты вываливаешься из опостылевших буден и исчезаешь в кустах.
    Из «важных» вопросов, не волновавших меня ни с какой стороны, первым можно назвать еврейский.    
    Я прошел мимо школы, которую в детстве мысленно не раз поджигал, в подробностях и с наслаждением представляя, как она разгорается.
    Терпеть не мог, когда ошибки в тетрадях исправляли красным карандашом. А вот к синему относился спокойно. Вероятно, потому, что любая правильность всегда с ледяным оттенком.
    Чудовищно разные пути, но даже и тут сближающие моменты: и Кафка, и Гашек не закончили свои главные книги – не успели. А еще (но это уже мельче) оба были не подарком для своих родственников.
    Если где-то ждут Бога – он обязательно появится. И ему нечего делать там, где от него отмахнулись. Он не назойлив.
    Гнев, злость, мстительность разрушают всякого, кто ими наполнен. Но если после краткого приступа гнева направить разгоряченную мысль в другое, творческое русло – это может оказаться продуктивным.
    Зачем исследовать чужие характеры? С собой бы как-нибудь разобраться.
    Оригинальные мысли приходят, как правило, утром, когда в голове, не занятой очередными делами, еще сохраняются ясность и покой.
    Лицо несчастное. Ну вот. Ну вот.
    В прозе, как и в поэзии, главное – миропорядок. Даже если ты не в ладу с тем, что тебя окружает, разногласия должны быть внятными, гармоничными.
    Идея «Будней» - в изображении потока жизни. Ни завязки, ни развязки. Выхваченный кусок.
    Валерка Щучкин отпирает гараж, наваливаясь животом на ворота.
    Школа не формирует человека. То, что получил (помимо аттестата), отправляясь в самостоятельную жизнь, оказалось настолько скудным, что пришлось начинать почти с нуля.
    Весной занимаешься посадками, осенью – собираешь урожай. Жизнь можно наполнить только жизнью.
    Только чтобы память не притуплялась, только – не это.
    - Чужой народ не возлюбил, а от своего – с души воротит.
    Интонации времени.
    Смерть – это такая игра в прятки. Они не исчезли – те, кто раньше был рядом. Они где-то здесь. Или за углом притаились, или из-за плеча выглядывают. Просто на глаза не попадаются.
    «Ушло, ушло…» Вранье это все. Никуда не ушло.
    Прочнее неба нет ничего. Вот в нем и надо искать опору.
    К своим текстам отношусь так: если живые – значит, будут жить, пусть и не напечатали. Ну а если мертвые, то и хорошо, что не напечатали, и сокрушаться не о чем.
    - Наше правительство выглядывает сверху, хватается за голову и диву дается: чем же мы тут, внизу, занимаемся?
    Надо вслушиваться. Как можно внимательней вслушиваться. У новых примет времени голосок поначалу тихий.
    Еще недавно на месте новой девятиэтажки лепились друг к другу гнилые хибары, уже неспособные сохранить живое тепло улицы. Но и девятиэтажка этого тепла не хранит.
    Невозможно писать не для себя. Не для себя – сразу ложь.
    Улица Милицейская здесь соседствует с улицей Родины. Да и вся жизнь в России так устроена.
    - Читателей не видно, а вот графоманов – без счета. Сплошные унылые островки при отсутствии моря.
    - Руины – это останки того, что исчерпало себя. А если не исчерпало, то это всего лишь временная разруха.
    - А вот в тундре дома растут, как волосы из головы: естественным путем.
    Как это – не ценить жизнь, если она в любой момент может кончиться? Надо не только ценить ее – молча, про себя; но и всячески подчеркивать и выделять ее ценность.
    И вот директор объявил, что задвижек заменили недостаточно, что замена задвижек – закваска для будущего. Что качество этой закваски должно быть отменным.
    Самое важное, что я могу сделать – это вовремя вскопать землю, посадить лук, морковку, чеснок, огурцы, помидоры, капусту.  Картошку, само собой, посадить. А на все остальные мои занятия еще посмотреть надо: достойны ли они чего-нибудь?
    Крапива на пустыре колышется на ветру и напоминает морские водоросли.
    Фальшь – это если заранее знаешь, что будет. Вот: актеры. Они не просто «вмещаются» в слова и поступки, которые кем-то прописаны, но еще и пытаются имитировать сочиненные автором чувства. Альтернатива фальши не правда, а непредсказуемость. Поэтому театр фальшив, а футбол нет. Перечитывание книги тоже фальшиво, если нет желания хорошенько обдумать те моменты, которые в предыдущие прочтения оставил без внимания.
    Постоянно возвращаться к тем книгам, которые при первом прочтении поразили новизной авторского взгляда и со временем не утратили обаяния. Для разгона собственных мыслей нужны внешние толчки. Такие книги – необходимая гимнастика для ума.
    В «Буднях» должны быть отдельные уголки, сказки, абзацы, в которых уютно и тепло.
    - Я не отпетый, нисколько не отпетый; то, что вы видите – это всего лишь музыкальный проигрыш!
    Водка притупляет боль, но похмелье ее возвращает. Беспробудное питье – чтобы боль притупить – превращается в привычку. Боль уйдет и без водки, а привычка останется.
    Оттуда, от звезд, приходит свет, который сердце пытается преобразить в тепло. И хорошо, что звезды далеко. Не ко всему, что охватывает глаз, надо приближаться.
    Смерть ходит тихо, как охотник. Подстережет жертву, чик! и – дальше. Но некоторые звери, уклоняясь от опасности, крадутся за спиной охотника. В этом есть своя осторожность: идти вслед за охотником.
    Климов начальнику котельной Маковскому: «Мне приснился сон: труба твоей котельной упала».
    Только загадка по-настоящему волнует. Найденный ответ, как правило, разочаровывает.
    Проснулся ночью, лежал и слушал тишину. Вначале она была непроницаема, потом тихий звон возник в ушах. Потом почудилось, что звон идет с улицы. Все за окном переменилось. Загадочная, неподконтрольная жизнь происходила там.
    Здесь день сменяется ночью и потом наступает вновь, а там, глубоко под землей, в заброшенных, темных шахтовых выработках, и времени никакого нет – все едино. Только накопление впрок неведомых сил.
    За зданием Правосудия открылось сверкающее на солнце зеркало Горячки с одиноким рыбаком на берегу.
    Не каждое впечатление расшевеливает мысль. Иными впечатлениями восторгаешься бескорыстно.
    Иногда ничтожные события становятся историей – пусть даже историей отдельного человека.
    Я вернулся в свой городок больше десяти лет назад и с тех пор пытаюсь вжиться в него. Не всегда успешно.
    Во время прогулки от Диспетчерской до пивбара «Жили-были» запали в память: Федоринов, спешащий в центральную библиотеку на мероприятие «Лики земляков»; дворник, скребущий метлой возле школы №11; голуби, шныряющие на остановке; старая знакомая Мерзлякова Ольга Ивановна; также Геннадий Стрельников; плакат на стене пятиэтажки «Мы – одна семья»; Федоринов, бегущий в обратную сторону.
    Интеллектуал – это тот, кто говорит такие вещи, которые расхожими могут и не стать.
    Огород в мае зачаровывает. Ничего не было, и вдруг все растет.
    И поковырять пальцем стену.
    История убедительна в том случае, если есть развалины монастырей, замков, крепостных стен, а также разные вещественные свидетельства, от которых не отмахнешься. Глядя на безжизненные цеха стекольного завода, не усомнишься, что здесь и впрямь выпускали стекло!... Если б не сохранили «Аврору» и Зимний – сложней было б верить в реальность октябрьского переворота.
    В его рассказах так много женского тела, что сам воздух в них как будто наполнен сиськами.
    Асинск лежит во впадине, похожей на тарелку. На тарелку, готовую выплеснуть содержимое.
    Тот, кто идет навстречу, не виноват, что ему надо в другую сторону.
    Неужто и там, в космосе, мы разминемся с Богом? Не потому, что не любопытны, а потому, что мы ему неинтересны?
    Хорошая проза подвергает сомнению и устоявшиеся взгляды читателя, и устоявшийся образ жизни.
    - Порядка, говорят, нет! Они – умные, они знают, как навести порядок, и все такое. А мне оно надо?
    - Пока не выпьешь – нельзя наводить порядок. По трезвости такого набуровишь, что глаза на лоб. Вон – Горбачев по трезвости что натворил!
    Подлинный писатель – сколь бы малым ни было его дарование – всегда обнадеживает читателя.
    - В окружающем хаосе надо найти такое подходящее местечко, где не дует и откуда все видно. И никого не обвинять. Ведь не обвиняем же мы сквозняк – просто пересаживаемся подальше от форточки.
    Священные камни – священны, несмотря на то, что кто-то гвоздиком нацарапал на них разные слова.
    Аскетичная обстановка Юркиной квартиры. Лишь в комнатке, где мы сидим, не повернуться: баночки и тюбики с краской, кисточки засохшие – ими завален стол и часть пола; картины у стены, кровать, которую уместней назвать топчаном.
    Жизнь не разматывается, как шерстяная нитка из клубка, а лепится из отдельных кусочков – иногда разных и не стыкующихся.
    Их беда в том, что они сбились в кучку. Намертво стиснули друг друга в «товарищеском кругу». Нет простора, чтоб оглядеться и нормально дышать.
    - Не лезь к ним, а то прилипнут!
    Та же дурь, но помпезности больше.
    - Ну, это он врет, конечно, - может, и выпирает, но не настолько. А если подальше отойти, то и не видно, что выпирает.
    После тридцати морские и сухопутные перемещения в пространстве вытеснил телевизор. Много ли я потерял? Конечно. Новое всегда лучше пробовать самому – на вкус и на ощупь. Много ли приобрел? Еще больше. Отстранившись от непосредственных впечатлений, я включил в работу голову.
    Там же, в небе, парит иногда С. и кричит: «Привет, старик! Я тоже сказал свое слово в литературе!» Я машу руками, призываю спуститься, но – тщетно.
    Возле Диспетчерской, на втором этаже трехэтажного дома, живет Побокин. И так это славно, что он там живет!
    Скатился по Милицейской вниз.
    Глядя в небо, я могу все. Даже застрелить кого-нибудь.
    - У нас тут все устроено с умом, как положено. А вот бардак и дурь начинаются дальше – за Щербиновкой и Лебедянкой.
    Если иная вещь пишется от начала и до конца, то «Будни» я сшиваю, как коврик из лоскутков.
    Привычки и странности человека легче подметить, чем привычки и странности города, но наблюдать за городом гораздо интересней.
    На весь Асинск человека два-три литературно грамотных. И это уже много.
    Когда пишешь – общаешься сам с собой. Оглядка на читателей недопустима.
    Бывая в морях, я приучился смотреть в небо. Там не на что больше смотреть, только на воду и небо.
    Разные чувства вызывает ночное небо – когда тоску и беспокойство, а когда, наоборот, тихое умиротворение.
    Надо как можно тщательнее обдумывать текст, над которым работаешь. А уж будет он талантлив или нет – зависит от других причин.
    Заброшу все, пойду к Побокину. В «Сиб. колос» двинемся, а там не скажем мы: налейте соку нам. А мы закажем по сто грамм.
    Пишу – для себя, печатаю – чтоб не скапливалось.
    Вот если б научиться говорить исключительно стихами, но чтоб без всякой мутной графомании!
    Утренние молитвы, которые твержу, отправляясь на дежурку, - как ни странно, помогают жить.
    - Если у тебя несчастье – сестру ты зарезал или еще что – лучше всего сделать так: сесть вечером на крылечко или приступочку, пить водку и глядеть в небо. Это самое надежное средство, чтобы заглушить боль.
    Вот и наступает мой вечер: зрение меняется, старые очки не показывают того, что видел раньше.
    Надо больше доверять жизни – она все делает вовремя.
    Самый большой мой враг – приблизительность. Фальшивые переживания, надуманные чувства – это тоже приблизительность. И время, как ни странно, против меня. То, что сегодня ясно, как день, через два-три года время делает приблизительным.
    Типовой, абсолютно типовой. Индивидуальности – ноль.
    Мне нравятся люди с виноватой улыбкой.
    За тридцать последних лет я, конечно, изменился. Но ничего, и в этой внешности уже пообтерся.
    У моего сына нет толстой кожи, он абсолютно не защищен, любое прикосновение для него болезненно.
    Что за наказанье! И одному – плохо, и с людьми – плохо, и перед чистым листом тягостно.
    Жизнь прибивает к тебе новых людей и отводит старых. И так год за годом. А один и тот же набор друзей и знакомых вызвал бы желание удавить их всех.
    Посмотреть то, что записал о Кафке.
    То, что прочно, крепко – всегда дождется своих певцов. Меня же волнует зыбкое, ненадежное, о чем нормальному человеку и петь-то противно.
    Уход Родины – кажущийся, мнимый. Она только за угол свернула, ленинскую кепочку в кусты забросила и – обратно. А мы все шарим и шарим взглядом и пытаемся узнать ее по кепочке.
    Неопрятный грузный тополь, намусоривший вокруг себя.
    В работе лучше всего использовать те принадлежности, которые нравятся. Я пишу той ручкой, которой удобно и которую приятно держать в руке. Я выбираю качественную бумагу. Импортный каплевидный ластик предпочитаю нашему серенькому, в виде кирпичика.
    Мое любимое дело: сочинение текстов. А деньги – да, не помешали б. Но если думать о деньгах, то надо заниматься чем-то другим.
    Те, кто часто торчит в телевизоре, да еще и по всем программам, быстро надоедают. Они и сами должны это понимать. Но чего не сделаешь ради денег.
    Власть в Асинске на то и существует, чтобы чинить произвол и всяческие безобразия.
    - Я заметил: когда что-нибудь одно заканчивается – тут же что-нибудь другое начинается.
    …И занялись они любимым делом: принялись ругать власть.
    Постыдно навязывать себя кому-то. Но, если не навязывать, тогда всю жизнь можно прожить в одиночестве. А одиночество нестерпимо, это я знаю.
    Обижать человека необходимо. Обида – удар по самолюбию. Конечно, из возникшей трещины может хлынуть грязь. Но иногда и золотой песок сыпется.
    Когда глядишь в небо, необязательно отталкиваться от земли.
    И если тебя отправили сюда и сказали: «Живи!», надо этим и заниматься.
    Не сразу, но я научился сопротивляться телевизору. Я позволяю ему выедать мое время лишь в умеренных количествах.
    Как все-таки увлекательно жить на земле! Просто жить – сочинять тексты, копать землю под грядки, знакомиться с новыми людьми, ухлестывать за женщинами. И умными книгами дополнять разнообразие жизни.
    Речь становится значительней, когда слушателей нет. Тогда ты говоришь сам себе. Только не врать.
    Между жизнью и жизнью.
    Я изжил в себе глупую страсть – непременно печататься. Зато желание высказаться, высказать свое, обострено необычайно.
    И зачем эти десять или пятнадцать красавиц на подиуме? Красота впечатляет, когда она штучная.
    Навстречу двигалась толстая деваха в линялой майке. Она жевала банан, держа его в кулаке, как микрофон. Издали казалось, что она поёт.
    Большое, конечно, и на расстоянье видится. А вот нужное на расстоянье можно и не разглядеть. Поневоле приходится быть зорким.
    Смешно говорить: прочно ли я здесь живу? Среди окружающего я балансирую и, как бы, даже пританцовываю. Но это заставляет быть чутким и внимательным.
    Не могу вжиться в чужой образ, не могу влезть в чужую шкуру.
    Тип приспосабливающегося отщепенца.
    Сторонись людей, которые не танцуют.
    Оценивая наши дни, будущие историки могут написать и так: это было время, когда Медведев с Путиным объявили борьбу с коррупцией. И добавят: попытка вытащить скелет из организма, не повредив самого организма, не удалась.
    Ну, как не согласиться с К.Н. Леонтьевым: Россию надо подмораживать, чтобы не подгнивала. А то ведь наши шендеровичи никакого удержу не знают.
    Сколько же их в девяностые оказалось наверху – непримиримых борцов с коммунизмом из бывших партийных работников!
    Хорошая книга не прочитывается, а вычерпывается. Есть редкие книги, из которых черпать и черпать.
    На бумаге я продолжаю то, что и повседневно: говорю сам с собой. И так – полжизни. Это занятие иногда обременительно.
    Родня моя крепкая, укрепленная в своих домах и огородах.
    А. Генис хорош, но слишком быстр. Он так скачет по странице, что за ним трудно поспеть. Что-то не верится, что в картинных галереях он любит подолгу смотреть на пейзажи.
    - Вспомни-ка, ****ь, свое босоногое детство.
    Заслуги у асинцев были исключительно трудовые, измерялись в тоннах, километрах и тысячах штук; по художественной части все напрочь засыхало на самодеятельности. Т.е. молодые – отплясывали на сцене, а пенсионерки, ряженые в сарафаны – пели: «Вдоль деревни от избы до избы / Зашагали торопливые столбы…»
    Г. написал стишок и – ну оглядываться, ну озираться: каких бы сучонков этим стишком порадовать?
    - Он с кедры упал, ударился сильно. Полгода потом болел. У него мясо от костей начало отслаиваться. – И что? Перестало отслаиваться? – Не знаю. Помер он.
    - Все пишут и пишут о ком-то выдуманном. Нет бы – про себя написать. А про себя не пишут: сказать нечего.
    Я сочиняю повести для того, чтобы не терять надежды. Писательство это позволяет.
    И слабость можно обратить в силу, если разобраться, в чем она заключается, разложить на составляющие и опираться на сильные стороны своей слабости.
    У каждого дня свои размеры. Один крохотный, невзрачный, промелькнет, и не заметишь. Другой широкий, большой – длится и длится нескончаемо.
    Зачем менять жизнь, если она и так меняется. И остается – в главном – неизменной.
    Загубить молодую яблоню или не загубить? Загублю, пожалуй. Пользы от нее все равно нет.
    - Раньше – все по-другому было: лохмы нечесаные до плеч. Однако ума не теряли. Теперь налысо подстригутся, и мозг выкипает на солнце. Оттого-то в стране и беды.
    - Они там, наверху – как будто, восьмой этаж достраивают. Вниз глянут: что-то, конечно, видно. Но все такое мелкое, незначительное.
    Что можно сделать с примелькавшимися буднями? Неправда, что ничего. Из них можно вылущить прелесть повседневности.
    - Лично меня такое положение обнадеживает.
    Сколько ж вокруг поводов для радости. Вот, к примеру, сегодня. Выпал снег. Мороз минус пятнадцать. А ведь почти середина апреля. И радость в том, что эта иллюзия зимы скоро кончится.
    - Ну и что из того, что он безграмотный? Для мэра это не беда. Зато при галстуке! А в усах есть что-то значительное.
    Надо принимать все, как есть, и не паниковать – даже в запертой клетке можно отыскать щелочку достаточную, чтобы ускользнуть.
    Если издали глядеть – ничего не увидишь. Тут поближе, поближе надо.
    Поскольку нет у меня доверительного общения с людьми, типа: раскрыть свое сердце, пошептать на ушко; то и не в чем мне их упрекнуть.
    Об огороде: здесь все, что прорастает из земли, тянется к небу, оттого и результат к концу августа есть.
    Они пишут и пишут свою кривенькую правду про деревенскую жизнь. Но той кривенькой страны, для которой она предназначена, давно нет.
    С годами некоторые события из прошлого как бы высветляются и обрастают новыми подробностями.
    Каждому снятся сны о той жизни, которой ему не хватает.
    - Кто тут главный?
    Такое впечатление, что нет у них никакого дома.
    Марина, разрешив вывезти из своего двора десять тачек коровьего навоза, наставляла: «Говно везде одинаковое. Но ты бери с этого и вот с этого угла – здесь лучше».
    Надо быть великодушным и прощать себе абсолютно все недостатки. Кто, как не мы, обязаны это делать.
    - Поругай мамку, поругай за то, что такого родила. Но она ж не знала, что из тебя дурак получится.
    Два милиционера – майор и капитан вернулись из командировки в Чечню, крепко выпили и решили прокатиться к девочкам до поселка Рудничный. По дороге легковушка влетела под лесовоз. Оба – насмерть… Коварный случай подстерегает человека, когда он расслаблен.
    Связи с родственниками, когда-то живые и полнокровные, теперь превратились в формальность. Эта формальность необременительна, потому что почти ни к чему не обязывает. И, тем не менее, важно знать, что связи все-таки существуют, и тешить себя иллюзией, что в случае чего на родственников можно опереться.
    Портреты из большой комнаты я перенес туда, где компьютер, и повесил над письменным столом. На них бородатый дед вместе с бабушкой, потом – отец в гимнастерке и военной фуражке, и – отдельно – я, двухлетний, в панамке. Все, кроме меня, умерли… Глядя на портреты, я думаю: у тебя немного сил, но, пока жив, ты кое-что еще можешь.
    Жизнь увлекательна сама по себе, надо только чуть-чуть подправлять ее – ради красного словца. Но когда тот, кто пишет текст, смотрит не вокруг, а исключительно в лист бумаги – начинается «сочинительство». Т.е.: вранье.
    Я их долго выслушивал, очень долго. Всё надеялся: вдруг в сказанном обнаружится глубина… Ерунда. Ничего там не было.
    У меня и платки носовые, в основном, дешевые, не подрубленные – те, что дают на похоронах в память об усопшем.
    Повесть «Будни» задумана, как выхваченный из жизни кусок.
    Я несу в груди свое сердце беспечно, не заботясь о нем. Я не чувствую, что оно стареет, однако разные болезненные проявления все чаще. Сердцу, видимо, не очень уютно.
    Прежде чем на что-либо решиться, я взвешиваю, какие трудности могут меня ожидать. Если препятствия основательны – я легко отказываюсь, а потом жалею об упущенной возможности.
    Судить легко, поэтому и судей много.
    - Асинск – как раз то место, где хапнуть у Родины – только ей на пользу. Здесь капиталы за границу не вывозят, здесь их тут осваивают. И город лишь краше становится. Поднимаются аккуратненькие особнячки, прокатит по асфальту немыслимой цены иномарка. Чем больше хапают – тем богаче асинцы и сильнее государство.
    Можно бы пойти в строители – офисы строить, супермаркеты. Или дороги. Но кто тогда будет заниматься гражданской обороной?
    Если не брать в расчет величину, то между озером Горячкой и Японским морем разница незначительна. И здесь, и там можно утонуть; и здесь, и там водится рыба.
    Всякий новый человек в городской администрации возбуждает сильное любопытство. Ведь это не с каждым может быть: жил, жил – и на тебе, ты уже не кто-нибудь, а зам. Главы по кап. строительству!
    Можно иметь магазин электротоваров, а можно и ничего не иметь – это у кого какие вкусы. Но вот цены на лампочки – зачем задирать?
    Виталий Иванович – замечательный мужик. Он похож на всех асинских мужиков сразу.
    Автобус непринужденно и легко скатывался под горку, а затем тяжело полз вверх.
    Ведь есть же такие несчастливые люди: где бы что ни украли – искать сразу бегут у них.
    Родня дается кому в нагрузку, кому – в наказание. А мне – в виде премии.
    Между прочим, ближе других к Европе оказался город имени революционера Калинина.
    Не больше, чем снега в апреле.
    - «Соседка, - интересуюсь, - а снизу не холодно? Ноги-то вон как посинели». – «Мы привычные», - отвечает. – «Понимаю, - говорю. – Все закаляются по-разному. Есть те, которые голову в холоде держат. А есть…» - «Иди, иди на свою работу!» – закричала Татьяна.
    Если однажды выговорить все сиюминутное – ведь можно добраться до недосказанного.
    Коты похожи на праздных асинских мужиков. Они слоняются без дела, ухлестывают за бабами и орут друг на друга.
    В радостных криках толпы отчетливо слышалась матерщина.
    - Почему, если выпил – наутро голова разламывается? Похмелье надо бы отодвинуть ближе к старости, там – один черт – болячки накапливаются! Одной больше, одной меньше – какая разница.
    Что сказать мне о жизни – любезное? Ничего любезного не скажу, но и упрекать ее не за что.
    Пишешь, пишешь. А потом посмотришь – слова какие-то, какие-то фразы. Откуда я их набрал? Все рассыпается…
    - Каждый устраивается, как может. Кому-то повезло даже в Совете Федерации зацепиться.
    Костя деликатен, и Толик В. им ненавязчиво командует. Если Косте нужно на гидроузел, а Толику В. на водозабор – в девяти случаях из десяти они отправятся на водозабор. Без ругани и нажима Толик В. сумеет убедить, что так надо.
    Мы сокрушенно молчали. А о чем говорить, если все верно.
    Скворец-переселенец. Сидит, приунывший, на проводе. Скворечников в округе – раз-два и обчелся. Тоже ведь жертва перестройки: не стало пионеров – некому скворечники делать. Напряги на скворечном жилищном рынке.
    Так, вроде, все красиво, а посмотреть не на что.
    Никто не спорит: каждому приятно сцапать на халяву водоканал. Это ж не магазин какой-нибудь – сегодня есть, завтра нету. Здесь одних двигателей больше сотни. Если медь из них выдрать да в приемный пункт сдать – озолотиться можно.
    И вся ответственность на тебе, вся на тебе. Если ты не напишешь производственную инструкцию – ее никто не напишет. А как тогда людям работать? Я не говорю, что они пальцы в розетки начнут совать, но руками в патрон, точно, залезут!
    Один крытый соломой поэт написал стишок следующего содержания: а кто он, собственно, такой этот Пастернак, и почему не пошел добровольцем на фронт?
    Неужели они сами этого не видят?
    Все, что касается выпивки, постоянно волнует лучшие умы России.
    Не всякая вода протечет сразу от истока маленькой речки до океана. Иной уготован извилистый путь через фильтры, желудки, канализации. И пока она смешается с соленой морской водой – много чего насмотрится.
    На лице, под кожей, так много уложено комковатого мяса, что лицо как будто пузырится.
    Серая нездоровая кожа лица обезображена множеством мелких прыщиков. Он часто улыбается, но улыбка на таком лице выглядит зловещей.
    Уголь вычерпан, и Асинск прогнулся. Он, точно, в кастрюльке. Но ей не хватает крышки. Под крышкой жизнь забурлила бы интенсивно, а так еле теплится.
    Скверно, когда смотришь на предмет, и не возникает никаких мыслей, связанных с ним. Значит, ты его уже «зализал» глазами.
    У Толика В. короткие, жестко торчащие усы. Из-за них лицо кажется оперенным.
    Время обволакивает, заползает в рукава, за воротник. Холод, с которым оно липнет к телу, быстро пробирается в грудь.
    Рождение – это уже надежда. Надежда для тех, кто нас зачал, кто позвал нас в жизнь. Они думают, что мы будем лучше их или, по крайней мере, не хуже. А мы такие вот все из себя, и плевать нам на чьи-то надежды.
    - И как же вы воспринимаете то, что я говорю, если переработка информации у вас запаздывает?
    Вот картина «Карлов мост». О ней лучше помолчать. Ведь даже Швейк с двумя сопровождавшими его охранниками пересекли Карлов мост в полном молчании, и только на Карловой улице маленький толстяк-конвоир опять заговорил.
    Если бы сейчас был международный конфликт, то, конечно, это могло бы наложить какой-нибудь отпечаток, а в мирное время никаких отпечатков ждать не следует.
    Каждый вправе читать по бумажке вслух, как он хочет – хоть с запинками, хоть без запинок. Но если с запинками – тогда лучше не в мэры идти, а куда-нибудь в другое место. Хотя да – и в мэры можно.
    Я с Желябова по Ломоносова спустился на Ленина.
    А некоторые так сдвинули брови, что и сами, казалось, готовы были произнести что-нибудь значительное.
    Как я думаю о Виталии Ивановиче? По-разному. То так, то этак.
    С Милицейской – на Чапаева и дальше, по ломаному асфальту.
    Погруженность, из которой только один выход – наверх. Но кому: им, мне?
    - Вот, говорят, пидоры сильно неравнодушны к искусству. Ну, так еще бы! Они все выдающееся задом чувствуют.
    Женщины в нашей родне округлы, мясисты, но без той рыхлости, которая появляется от ничегонеделанья. Они сбиты, как тугие резиновые мячи. Они не курят, не изводят себя диетами, а при случае могут выпить наравне с мужичками. Всякая вшивота их стороной обходит.
    Роем клубится мошкара. Дунет ветер – сместит ее в сторону. Дунет обратный – вернет на место.
    Распрекрасно жить в домах из херовой кости.
    Когда я учился в школе, то все происходящее там воспринимал всерьез, а этого не надо было делать.
    Опечатка: «гадко выбритые щеки».
    В чужом городе и шаг неуверенный.
    Грязи в Асинске несколько больше, чем нужно для умиления малой родиной.
    В прозе слова не такие, как в поэзии – их значение другое.
    Если ты не замечаешь в окружающем здравого смысла, это еще не значит, что его нет.
    Я тоже не сидел на месте, летал в разные места. Ничего, нормально было.
    Федоринов, идущий в обратную сторону; истребитель, летящий в обратную сторону.   
    Набегающее время слизывает то, что прошло, как следы на песчаном берегу. Держаться, кроме памяти, больше не за что. И даже экспонаты в музее говорят о чем-то другом, а не о том, что было на самом деле.
    Если человеку не досаждает власть – значит, человеку хорошо. Хорошо-о-о, хорошо! О-о-о-о!!
    Парадная и непарадная части Асинска. За линией, после ТЭЦ, начинается непарадная. Она неприбранная, как и все, что лишено показухи. Здесь Асинск живет сам для себя, а не на вынос.
    Не выдумывать необычного, а вышелушивать его из обычного.
    Сколько живу в Асинске – из-за железной дороги возле ТЭЦ непарадная часть городка ни разу не высовывалась.
    Как и в советские времена, мы опять дружим с монстрами.
    Первый вариант текста напоминает новую постель: здесь жестко, там неудобно, а тут и вовсе яма. Вот и разглаживаешь, выравниваешь, разминаешь, пока не добьешься нужного.
    Я все чаще похож на спортсмена, давно бегущего дистанцию: усталость в ногах, сбивчивое дыхание и полное отсутствие каких-либо мыслей.
    Писательство – это растянувшаяся на годы автобиография.
    Притягательность поэта Ф. объяснима: мелким стихотворцам и кумир нужен некрупный, чтоб хотя бы до колен доставать, а не до пяток.
    Придумать фантастическую повесть о другой планете. Там обитают существа отдаленно похожие на нас. У них религия: пять или восемь божеств. У каждого бога на одну руку и на одну ногу больше, чем у простых смертных.
    Самый простой способ создать миф – насовать в окружающую жизнь чертей, демонов, фей и рыцарей. Но гораздо сложнее (и увлекательней!) посмотреть на действительность иначе, чем привыкли на нее смотреть.
    В маленьком провинциальном городке я счастливо избежал пагубной напасти: не ударился в пустопорожние рассуждения на общие темы.
    В общении с людьми, особенно с людьми бесцеремонными, некоторая доля цинизма, как защитная внешняя оболочка, не повредит.
    «Наш современник» - журнал с не проходящими подростковыми комплексами. Все давит и давит свои прыщи. Воспринимать его всерьез нельзя.
    Время можно измерять изменениями лица. Если сегодняшнее изображение человека наложить на его старую фотографию, то добавленные морщины, залысины и мешки под глазами соответствуют прожитому отрезку лет.
    Все дело в координатах. Прежде, чем писать, надо четко определиться со временем и местом.
    На пришедшую в голову мысль рискованно накладывать ограничения. Лучше всего просто следовать за ней. И тогда случаются удивительные вещи, типа: шел в комнату – попал в другую.
    Я всегда старался обособиться.
    Холодом облитые классы.
    Дай мне власть – я был бы тираном похлеще Сталина.
    Утекла старая жизнь в трещины и щели времени, а взамен хлынула новая.
    В прошлом всегда интересно. Ты можешь вновь пообщаться с теми, кого нет, и кого невозможно представить ни теперь, ни в будущем.
    Можно ли говорить со звездами? Да. Так же, как и с луной. Но не с солнцем. С солнцем получалось разговаривать только у Маяковского.
    Эмоции всегда одушевленные. В них душа выплескивает себя.
    Улица Болотная – та ее начальная часть, которая полвека назад еще не пала под многоэтажной застройкой – по-прежнему существует во мне. В памяти нет умерших. Живы и Рубцовы – Минеич и тетя Поля; и Салоделовы: тетя Ганя и дядя Мотя – у него все так же искалечена с войны рука; и тетя Аня, конечно, – она вместе с матушкой шьет мне костюм Робинзона Крузо к Новому году. Жив даже дружок мой, татарчонок, - тот самый, который, еще и в школу не поступив, насмерть угорел от печки вместе с матерью и бабкой.
    1.08.2008 г., около шести вечера, наблюдал солнечное затмение. Луна закрыла солнце почти полностью, только узкий серпик оставался.
    Дядя Миша Мотуз, сапер, награжденный «Славой» и медалями, говоря о войне, вспоминал и о том, как охотно «давали» полячки. «Самые е…ливые, - добавлял он, - таких больше нигде не было»… Сначала немцы перетрахали панночек, затем русские, катясь на запад, проделами то же самое. Оттого и велика ненависть поляков к немцам и русским, что они – дети без отцов – живут не на родине.
    Под настоящее не подделаешься. Надо самому быть настоящим, однако и тогда качественный текст получается не сразу.
    Самое захватывающее для сочинителя – это когда действительность как бы разбивается на осколки, и тогда в трещинах и зазорах можно различить очень многое, что в буднях неразличимо. И все-таки подлинное мастерство – это когда разглядишь все то же, но при этом ничего не разбито.
    Если собрать то, что я написал осознанно, добиваясь определенной цели, - получится ли внятная картина? Не знаю, не уверен.
    Вот уже несколько месяцев я впрямую не занимаюсь повестью, но нет ни одного дня, чтобы я не думал о ней, не прокручивал в голове отдельные эпизоды.
    Я никогда, работая над текстом, не прилагал чрезмерных усилий. Если голова тяжелела и мысль становилась вялой – я тут же откладывал ручку. Это в спорте необходимо добиваться цели «через не могу», а в литературе вымученность сразу бросается в глаза.
    Гроб, покачиваясь, ушел в могилу. Мы потянулись, чтобы бросить на крышку по комку влажной глины.
    Когда понимаешь, что жизнь сложилась не так, - поправить уже ничего невозможно. И все-таки попытки необходимы.
    В противном случае – а случай, действительно, противный.
    Успокойся: интересно не будет.
    Тучи двигались в разные стороны. Те, которые были справа, уходили вправо; те, что слева, - влево. Через полчаса в разрывах между ними показалось чистое небо. Еще через двадцать минут небо преимущественно было чистым с белыми рваными клочками у горизонта.
    Про П. Вайля можно сказать: ему идет путешествовать.
    Встретил Куцаева – больного, со впалыми щеками. «Дай десять рублей… На пробку наступил, никак отойти не могу… Хоть пивом поправлюсь».
    Юра Кузнецов: - Подожди, приедем по месту работы – я с тобой разберусь.
    Когда поболтать не с кем – ну, в том смысле, что не поймут, осмеют – становишься писателем.
    В перестроечной кутерьме требовалась личная осторожность – чтоб ни бесхозной доской, ни бесхозным заводом не зацепило. Собственность, за которую хватались десятки рук, перемещалась хаотично, часто в одних руках подолгу не задерживаясь.
    Асинск похож на ужа, на ужика в период линьки. Улицы с почерневшими от времени бараками, как старая кожа, отброшены. Вырастают новые трех- пяти- и девятиэтажки.
    Я чистил от снега дорожку от дома до калитки, где слева на столбике прибит старый железный почтовый ящик, в который почтальонка кладет местную газету, не содержащую никаких новостей. А потом от калитки еще метров восемь – до дороги.   
    Я других мало знаю, поэтому в любом случае приходится говорить о себе.
    Ну что ему лисица? Пошел бы на медведя – в самую лбину бы ему пулю влепил. Или на белку. Нет – лисицу ему подавай!
    Да, да – крался бы вдоль речки Челы, а тут медведь рыбу глушит. Окуней там, щук всяких. Не браконьерства ради (хотя какие сейчас щуки в Челы – и пескаря не найдешь), а чисто для пропитания.
    Досказать за Асинск то, что он сам за себя не досказывает. В Асинске есть что-то мистическое – он намекает на то, что с ним будет.
    Работники следственных органов.
    Главное в жизни – процесс. И нечего волноваться о результате – результат известен.
    Свет без препятствий вкатывался в окно, наполняя комнату сверх меры.
    - Все: в «Москву», в «Москву» - а мои стихи не берут. Значит, не узнать мне счастья.
    Ну и что из того, что мне больше пятидесяти? Я огрузнел, но тексты не огрузнели. Или огрузнели? Именно огрузнения, жирноватости текстов больше всего боюсь.
    - Я сейчас прямо скажу: меня поразила их бестрепетность.
    - Мне говорят: ищи спонсоров, издавай книгу. А зачем? Зачем ходить с протянутой рукой? Тексты написаны, а читатели как-нибудь найдутся.
    Ровный поток жизни прерывается редкими всплесками. Сердечными, прежде всего. И хорошо, когда радостными. К примеру, когда взвесишь на ладони только что пойманного округлого карася.
    Сюжет должен быть, но – не явный. Как в жизни. Судьба иногда дает понять, что путь каждого предопределен, а затем опять уходит в тень. Так и в «Буднях»: сюжет подразумевается.
    Я берусь неохотно, и первый набросок получается никакой. Но затем одна правка, вторая, пятнадцатая, двадцать третья… И текст начинает оживать.
    - Я так ей и заявил: глядя на тебя, у меня постоянное желание не сбежать, но – путешествовать.
    Моя сознательная неполноценность. Они идеальны, они отсекли от себя лишнее. А я этим, лишним – живу.
    Коммунальная служба у нас, мягко говоря, не ахти. Зато эта служба кормит многочисленных своих работников.
    Я тут подумал: если бы я и хотел быть Нострадамусом, то постоянно попадающим впросак. Скучно, наверно, когда все, что ты наговорил, сбывается.
    Кочевник, каким я был в молодости, давно стал оседлым. Однако инерция полета, перемещения – во мне жива. Может, поэтому воображение так легко срывается с места.
    Жизнь обтесывает каждого из нас именно так, как мы ей позволяем. И то, что остается, и есть характер.
    - Ты вчера крепко выпил? – Еще бы! Я достиг максимального полюса!
    - Если я своей волей укрупнил Асинск, раздвинул вширь его границы, то не затоптал того, что за ним!
    Это была карамель «клубника со сливками». С фантиков отлетала голубая краска.
    Насчет пафоса и восторженности. Иногда эта зараза просачивается в мои тексты. Находит лазейки.
    Мои соседки настолько колоритны, что смотрятся не совсем натурально, а, будто бы, из романов «почвенников». Только вот рожают не помногу.
    Вроде бы – случайности, случайности… Но до чего они закономерны!
    Я влюблен в упругие тексты Довлатова.
    Что мне важно в повести «Салим»? Яркая экзотика? Нет, совсем другое.
    Вижу ли я в своей собственной жизни смысл? Думаю – да. Он кроется в пристальном рассмотрении того, что меня окружает. И если случаются маленькие открытия, они доставляют подлинную радость.
    Когда в моих делах намечается успех – Судьба меня от него отводит. Не раз бывало.
    Если  там  существует теневой мир, я бы хотел встретиться с отцом и попросить прощения. К стыду своему, я его плохо знал, когда он был жив, и пренебрегал беседой с ним.
    У меня нет литературного окружения, есть только знакомый П. Он абсолютно невежествен, ничего не читает и суждения его неглубоки. И все-таки я слушаю его, как слушают старую пластинку – что-то она такое навевает.
    Как объяснить: тяжесть несешь в руках, а пот льется с головы?
    Увлекательность – вот чего не достает моим текстам.
    После побелки куда-то девалась иконка, висевшая на стене кухни. В доме стало меньше уюта.
    Индивидуальной физиономии у Асинска нет. Это лицо в толпе, похожее на все другие лица.
    Жить в Асинске – да, тепло относиться к нему – да. Но гордиться – вот уж нет.
    Хотел бы я остаться в чьей-нибудь памяти? Да, хотел. Но в памяти немногих.
    Нельзя не согласиться с Довлатовым: ад внутри нас. Однако и рай – тоже. И границы между ними подвижны.
    Непьющих литераторов вспоминают редко. Изрядная доля написанного о Довлатове как раз о том, где и что с ним пили. Что, кстати, Довлатову не вредит. Но выпивка сама по себе ничего не значит. Не исключено, что пили Кочетков, Софронов и Грибачев. Однако их собутыльники не спешат делиться воспоминаниями.
    Норовят утащить все, что можно. В этом есть мушкетерский азарт и изящество. Р-раз – и свистнул завод, словно на шпагу его наколол! Я завидую. Мне это не по силам. Как, допустим, не пройти по канату.
    Цель в «Буднях» я наметил дерзкую: создать текст, который вобрал бы живую жизнь.
    Смотрю в окно. Тополь шумит всеми ветками. А сверху на него наползают тучи. Если над тополем они серые, то у горизонта, откуда появляются все новые и новые, цвет их равномерный – синий и густой. И внутри глухое рокотание. Кому предназначены эти угрозы? Что надо тучам, чего они хотят, кроме как опустошить отяжелевшее брюхо?
    Нет, не в напряженном, а в расслабленном состоянии надо писать прозу. И чтобы настроение непременно было хорошим.
    Место и время: я живу в коррумпированном государстве, коррумпированной области, коррумпированном городе в относительно вегетарианские времена.
    Кузбасс маленький. Гришковец, Солоух, Самойленко… Талантливые люди в нем не помещаются. Остается – безликое ничто.
    Не следует засорять предложения не обязательными словами.
    Надо записывать все, о чем думаешь. Тогда недостойных мыслей будет меньше хотя бы потому, что скверное фиксировать стыдно.
    Я очень высоко ставлю литературу. Очень. Жизнь не сырье для литературы, она неоформленная ее часть.
    Во всякой добропорядочности – бутафория? Пожалуй, пожалуй…
    «Полдня я провел в Свердловске. Это бессмысленный город, грязный и периферийный до предела. Там почему-то очень много фотоателье. При этом я не встретил ни одного привлекательного свердловчанина. И чего они так любят фотографироваться?» (С. Довлатов). А я им туда, в «Урал», как чокнутый, повесть свою отправил.
    Если вокруг враги – это значит, что мы сами никому не друзья.
    Я проголосовал сегодня 12.10.2008 г. Проголосовал за «Единую Россию». Хочу, чтоб была хоть какая-то власть. Пусть и коррумпированная.
    Путь Фета. Вдали от неизбежной суеты и грязьцы, что лепится к литературе в больших городах, человек неторопливо жил в глуши, занимался хозяйством и сочинял стихи.
    Те, у кого власть, иногда ломают людей просто от скуки.
    Писательство начинается, когда перестаешь врать себе. Но не врать себе очень трудно.
    Однажды был сон: меня расстреляли, и я умер.
    Кто я, что я? Только лишь мечтатель. Только лишь сторонний наблюдатель.
    После дождя: осклизлая поверхность дороги, и ноги разъезжаются, как на льду.
    Дряблая редиска. Для окрошки, может, и сгодится, а в салат уже не пойдет.
    Правые силы объединяются. Организацию назвали: «Солидарность». Тогда бы уж и Качиньских в председатели. А я-то на этих «оппозиционеров» всерьез рассчитывал. Дешевки. Мерзкие дешевки.
    Хуже плохой власти может быть только безвластие. В России – особенно.
    Алексей Герман. За сорок лет – пять фильмов. Тщательность отделки, которой можно позавидовать.
    Я прыгаю, прыгаю, прыгаю, прыгаю этаким кузнечиком. Допрыгаю ли до пенсии?
    Мне не метафора нужна, а иной взгляд, иное понимание предмета.
    Тротуары, огрубевшие от подошв тех, кто по ним прошел.
    У меня норма: на работе я выпиваю три чашки чаю и съедаю шесть карамелек. А вот бумажных дел делаю, сколько получится.
    Жить можно только головой, все остальное у всех одинаково.
    Счастливым бездельником можно быть только на рыбалке. Сидишь, вроде бы, занятый и в то же время ничего не делаешь.
    Куража в «Буднях» мало. Куража!
    Многотерпеливый народ!
    Если в тексте, кроме изложения сюжета, ничего больше нет – это значит, что автору нечего сказать.
    Беспорядочное мышление означает отсутствие мышления, как такового. Внутреннее внимание ни на чем не сосредоточено, оно не фиксирует ни одного явления. Однако ощущение, что прилагаешь усилия, не покидает. Как если бы штангист выходил на помост, натирал ладони тальком, приседал, напрягался, вскидывал руки над головой, только вместо штанги – пустота.
    Значительная составляющая жизни – сны. В них много печали.
    Мне нужна такая работа, при которой все восемь часов голова моя была бы загружена как можно меньше. Нынешняя работа меня устраивает. Вполне устраивает.
    Озерко в центре города окультурили. Насколько хватило средств.
    П. – глуп, временами карикатурно. Между глупостями проскакивает иногда и подлость. Про Д. могу сказать: не глуп. А уж между чем и чем подлость проскакивает – загадка.
    В «Буднях» есть обличения, но нет восхищения обличаемым. А должно быть.
    Помню: защитив диплом, с каким наслаждением я совал в мусорный ящик тетрадки с конспектами. Лекции, записанные в них, мне и впрямь больше не пригодились. От университета я взял главное (то, чего напрасно ожидать от школы): я научился думать, размышлять.
    Вышел из Дома Советов и попал в липкий зной июльского полдня. Лоб увлажнился, пальцы стали мокрые.
    Все ухватки и приемы, которыми автор стремится оживить текст, - ничто. Текст жив не описаниями, а прозрениями.
    Любой установленный порядок – по сути, лишь малая часть временно организованного хаоса. Поэтому порядок не может быть долгим и прочным. Порядок – это, всего-навсего, болезнь хаоса.
    Солнечное затмение: луна протерла солнце, сняв с него шелуху и грязь, и солнце засверкало чище.
    Картинки рассматривать по отдельности.
    Первые четыре дня отпуска работаю с удовольствием и в полную силу. Надолго ли меня хватит?
    Когда, бывает, окатит холодом изнутри, и хочется сжать голову ладонями и не видеть ничего вокруг – вдруг, словно, кто-то набрасывает кофту на плечи, и становится тепло.
   Таланты смотрят широко, но улавливают частности. Гений видит целое. А я пытаюсь постичь тот маленький мирок, который окружает меня.
    Не сеять мертвые семена.
    Я еще застал время, когда родственные связи были крепкими. Сейчас они слабеют. Не знаю – плохо это или хорошо. Видимо, то, что утрачивает целесообразность, обречено.
    Магазин двухэтажный, приземистый, красный и – не на месте. Как если бы спешащий по делам толстяк остановился вдруг, запыхавшись и открыв рот, и удивленно оглядывал окружившие его пятиэтажки, не понимая, как он сюда попал.
    Густая фиолетовая туча прошла над нами, не пролив ни капли.
    Это было удивительное заведение. «Бараны! – орала на нас историчка. – Из вас не то, что героев, - из вас, тупиц, ничего не выйдет!» Она оказалась права. Никаких героев из нашего класса не вышло. Школу я не любил и про себя мучился, потому что слышал вокруг: школу надо любить. А у меня не получалось. Потом, позже уже, я обнаружил, что многие литераторы от своих школ были не в восторге. Хорошо о времени, проведенном за партой, отзываются космонавты. Причем все, поголовно. Конечно, если бы мне куда-нибудь слетать, я бы тоже, может… Но не повезло.
    Любить охладевшей душой – почему бы и нет? Ведь и по разбитой дороге машины ходят.
    И так он это сгущал и сгущал, что поднималась грозная дружина, почти как в «Тарасе Бульбе».
    А ведь вцепишься в эту скудную почву, в эту крапиву и лопухи и как опалит: а почему бы мне на этой земле не жить?
    - Устроился человек, работает и до сих пор не «обмыт». Непорядок!
    - «Зачем ты в своей литстудии возишься с этими старыми мухоморами? Толку ведь никакого не будет!» – «Пусть пишут. Надо же людям когда-нибудь высказаться».
    У тех, кто приходит в литературу от станка и уверен, что «знание жизни» – это основа, а другие знания не обязательны, - и мозговые полушария мозолистые.
    Собственность ходит по рукам. В дырявых она не задерживается.
    Старые фильмы про колхоз. Колхоз устроен, как пчелиный улей. Жужжат рабочие пчелы. Дурака валяет лишь трутень. Но и он в финале становится рабочей пчелой. Противоестественное глумление над природой.
    Бывают тексты: прочитал – и тут же забыл. Абсолютно. До последней запятой. «Дом на набережной», «Пушкинский дом»… Может, дело в домах? Ведь, допустим, «Герой нашего времени» или «Москва – Петушки» врезались в память сразу. И навсегда.
    Зуд переустройства Асинска (а такое со мной бывает) желательно давить в зародыше. Ведь и остальное население имеет точно такие же права на город, который я считаю своим.
    Люди не всегда вписываются в пейзаж. Часто они из него выпячиваются.
    Леденящий душу холод, от которого разум делается внимательным и медлительным.
    Небо. Небо… Э-э… О-о… У-у…
    «Вот так да! – сказали мы с Костей. – Вот так да!» Да и как нам не говорить «вот так да», если… (и т.д.)
    Подумать только – все началось с лисицы! Полтораста лет назад кузнец из села Лебедянка Иван Карышев отправился на охоту. Выслеживая лису, он наткнулся на место, где она мышковала. Возле разрытой норки валялись камешки угля. А самой лисицы и след простыл.
    Нет памятника ни Ивану Карышеву, ни лисе. И даже конкурс «Кто кого лучше обдурит» не проводится.
    А ведь однажды все может закончиться: прибежит лиса, зароет камешки обратно в норку и город исчезнет.
    Степа: «Иной себя со всех сторон уминает. А зачем?»
    Перефразируя А. Гениса: «Будни» - это теплое чувство родственной близости с читателем.
    И уже дошли до того, что стали обсуждать, какую наживку взять для карасей. Но только я вскричал: когда же мы едем? – Степа сразу поскучнел.
    Не надо торопиться, говорит Степа, что нам положено – мы успеем. Возня с книжкой продолжается год, два… Ты мне только не мешай, отмахивается Степа.
    - А какие караси раньше на Алчедате клевали! – вздыхает Степа.
    - Что ж – если новый мэр не будет ничего менять, если будет гнуть прежнюю линию, так и не о чем волноваться!
    Нет, эти караси совсем без понятия! Плещутся у берега, икру мечут. Могли бы отложить на время интим – зря им, что ли, червяка подсовываю.
    А что здесь? Тревожно и одиноко.
    Никогда я не нагружаю свою голову с такой интенсивностью, как в период отпуска. Из этого следует, что одиннадцать месяцев в году проходят почти впустую.
    Смятение – вот то состояние, в котором рождаются самые неожиданные мысли.
    Не судить, а сочувствовать; не выносить приговоры, а стремиться понять.
    На почте старик старательно лизал край конверта, а тот никак не склеивался. Женщина, стоявшая передо мной, заглянула ему через плечо и подсказала: да вы бумажку-то с края уберите, оно само приклеится.
    Так много необычного в обычной жизни, что сочинять фантастические сюжеты может только ленивый ум.
    Даже если глаза нападающего, как у разъяренного быка – этого мало, чтобы подавить соперника на футбольном поле.
    Это – с детства. Это тянется с самого детства. «Что за наказанье!», - кричала мать, даже еще не зная, что я натворил.
    Небо наплывает на Асинск.
    Когда уволился Дубинин, женщины в конторе сияли от счастья: «Теперь, - говорят, - не надо бояться, что откроется дверь женского туалета и оттуда выйдет Сергей Иваныч».
    «Я не воровал подсолнухов!» - стараясь быть правдивым, кричал я. «Как будто это что-то меняет!» - откликалась мать.
    Я вольно распоряжаюсь границами частной жизни. Иногда с размахом расширяю их, иногда сужаю до невозможности.
    У Довлатова: «Он гинеколог. Пошлостей ему и на работе хватает». Иногда я жалею, что не гинеколог – можно бы выбирать между пошлостями.
    Я не знаю механизмов растаскивания, поэтому оно изумляет меня, как фокус в цирке. Допустим, слабосильная фабричка акционерного общества чахнет и вот-вот копытца отбросит. Зато быстро вырастают ладненькие домики ее управленцев. Ежу понятно: деньги перекачиваются оттуда – сюда. Но как? Непостижимая загадка!
    Сразу после смерти покойник, скорей всего, отдыхает. Отдыхает от болячек, вогнавших его в гроб. Он с изумлением прислушивается к себе. В груди болит? Не болит! А поясница? Тоже. И ему наплевать на суматоху вокруг. В этом смысле он – эгоист.
    Иногда мы неплохо ладим. «Мне надо гладить», - объявляет Анюта. «Хорошее дело, - говорю я. – Начинай с меня».
    Двести лет назад пружиной, запускавшей действие, было слово «ревизор», сейчас – «юбилей». Юбилей фирмы, организации, общества с «ограниченной ответственностью»… И даже частный юбилей. А еще – «выборы».
    Всем крепким напиткам я предпочитаю водку. Еще люблю хорошее «живое» пиво. Но – отдельно от водки.
    Это (походы в сауну с азартными возлияниями, бассейном и т.п.) напоминает катание с горки на лыжах: быстро, еще быстрее – до захватывания духа. И – головой в сугроб. 
    В минуты уныния думаешь о чем угодно, только не о том, что и эти минуты пройдут.
    Нежность.
    - Распогодится, - говорю, - распогодится.
    Мы прошли путь длинной в сорок лет и, если потребуется, пройдем еще столько же.
    Он говорил и говорил, а я оглядывался по сторонам, не имея сил выбраться из всего этого.
    На фоне классной еврейской русскоязычной литературы идиотизм и бездарность «патриотов» прямо-таки бьют по глазам.
    Небессилен.
    Пусть это будет временное отступление от идеалов и перегруппировка душевных сил.
    Странное состояние в последние дни: похмелье ощущаю еще до того, как задумаю выпить.
    Я не настолько деликатен, чтобы говорить одними эвфемизмами. Вернее, поговорю-поговорю, а потом уж – без всяких эвфемизмов.
    Обостренный и здоровый вкус к жизни – пока это есть, существование человека оправдано и имеет смысл.
    У меня сбылась маленькая, но давняя мечта: купил кожаное вертящееся кресло.
    Меня угнетало не одиночество – нет, а мерзкое ощущение никому не нужности. Вот. Когда ты твердо знаешь, что никто не придет и не скажет: «Слушай, ты где потерялся? Без тебя так плохо…»
    В Асинске человека ничто не характеризует. «Добросовестный работник, примерный семьянин». Торжество безликости? Нет, так принято, чтоб никого не обидеть.
    Дом Советов примечателен тем, что однажды с него, с крыши, свалился молодой казак. Снег сбрасывал и свалился. И – ничего, остался жив.
    Воровство в Асинске настолько захватывает, что в него втягиваются отдельные иностранцы. Один австриец умудрился стащить химический завод, но помыкался, помыкался и бросил за ненадобностью.
    Я думаю, кружка «бархатного» пива и блюдце сушеных кальмаров были бы этой депутатше к лицу.
    - Теперь я понял, что и я могу ошибаться.
    Вот – огород. Здесь дождик и солнце делают свое дело, а каждый овощ растет, как хочет.
    Я постоянно отступаю. Не самая, кстати, плохая привычка.
    90-е. Одни волки едят других. Время поедать овец еще не пришло.
    Опять потери времени.
    Надо обмануть себя, обмануть! Придумать какое-нибудь хобби и – увлечься.
    Большая глупость – обнадеживаться. А я и не считаю себя умным.
    Школа была не хуже других школ и вряд ли теперь изменилась.
    Асинск умрет, непременно умрет. И в этом нет ничего оскорбительного. Ведь глядя на любого крепкого и здорового человека, никто не предполагает, что он будет жить вечно.
    Ничего не значащие окрестности.
    Это было еще до того, как жизнь прошла.
    Учителя – да, но не педагоги. От последствий того воспитания, что было в школе, я постарался быстрее избавиться.
    Как волнует поиск ответа на важный для тебя вопрос! Как будто вся жизнь в этом вопросе заключена.
    Терпение и еще раз терпение. Можно подумать: им делать больше нечего, как только рукопись твою читать.
    Почти каждый норовит плюнуть на власть, представленную сволочами и придурками. А если нежно полюбить ее? Неказистую, как березка у дороги? Вен. Ерофеев взял и полюбил, хотя власть ему не поверила – дулась, сопела и глядела исподлобья.
    У меня амбиции совсем небольшие. Если что-нибудь не так, я не начинаю кроить Российскую Конституцию под себя, а стараюсь приспособиться к той, какая есть.
    Если Бог вмешивается в мои дела – разве я против? Но это вряд ли дает мне право вмешиваться в дела Бога.
    Везде погода – как погода. Ну – бывает иногда где-нибудь в Новосибирске некоторая доля слякоти и прочего паскудства. Но – ненадолго. И только у нас стабильно неблагоприятные погодные условия.
    Как бездумно я разбазаривал время в молодости. И хорошо, что разбазаривал – теперь есть, что собирать!
    Стоя на одном и том же месте, один смотрит на небо и облака, другой – на цветы в клумбе, третий – на лопухи у забора, а четвертый исследует кучу дерьма, оставленную взыскующим справедливости человеком. Где правда? А в том, чтобы удерживать взглядом и одно, и другое, и третье, и четвертое.
    И начал я глумиться над собой. Да что толку.
    «Никто из моих учеников не понял моей системы», - сказал Гегель. А из моих учеников мою систему кто поймет? Ведь я и сам: то понимаю ее, а то в недоумении – что за система такая дурацкая?
    Столько разных мыслей одновременно. Они, словно тараканы в тазу: бегают, как хотят, и не желают собраться в кучу.
    Обобщаю ли я? Ну да, обобщаю. А, с другой стороны, нет никакого обобщения.
    Посягаю ли я на Конституцию? Если да, то в меньшей мере, чем надо бы. Слегка посягну и – долго потом не посягаю.
    Все «сложные литературные приемы, подтексты»… А свое собственное видение – где?
    Я предполагаю, что с возрастом буду наживать те же болячки, что и у матушки. И, может, тогда стану лучше понимать ее. Она знала многое из того, что меня ожидает.
    Мне дорог мой дом, его строили мои родители, он, как и я, хранит воспоминания о них; потому у нас с домом приятельские отношения.
    Это счастье – принимать все, как есть. Жизни следует доверять. И дай Бог удачи тем, кто думает по-другому.
    Я похож на отца в привычках, в поступках; и это придает мне уверенности.
    Одна из главных причин иметь двух и более детей – не остаться в старости одному. Я это понял слишком поздно.
    Отец умирал достойно. Он знал, что болезнь неизлечима, но ни жалоб, ни капризов от него никто не слышал. Вот и мне бы в мои последние дни такое самообладание.
    Я похож на отца, но вспоминаю чаще о матери. Отец и при жизни оставался в тени. Я считал такую позицию недостатком, а теперь думаю, что не выпячиваться – это именно то, как надо вести себя. Я начал сознавать, кем был для меня отец, когда его не стало. С каждым годом он вырастает в моих глазах. Здесь, на Чапаева, стоят старые тополя. Когда-то отец сказал, что маленькими саженцами высаживал их на субботнике. Я почти забыл об этом, а теперь всякий раз вспоминаю, когда прохожу мимо. Я теперь много чего вспоминаю. Например, то, что он рядовым красноармейцем служил еще в начале 30-х в Монголии, когда на весь Улан-Батор было всего два двухэтажных кирпичных здания, и вместе с другими бойцами копал котлован для новой постройки.
    Я не ерничаю и не надуваю щеки, я стараюсь чуть-чуть иначе смотреть на вещи – вот и всё.
    Я всегда знал, что буду жить не так, как отец, а по-другому. Но во мне течет его кровь, и, насколько могу судить: ее с возрастом все больше.
    - Куда вы пели? В какой унисон?
    Что внешне изменилось после распада Советского Союза? Мы перестали лезть в чужие дела и навязывать свою любовь тем, кто в ней не нуждается. А это уже немало.
    Рукопись «Забега неудачников» пропала где-то в Москве. Название оказалось пророческим.
    И привстаю я на цыпочки, и гляжу в сторону Москвы: там потерялась рукопись с тремя повестями. Одна большая, две маленьких.
    Надо как следует поддать и силой внушения переправить рукопись от московских почтарей в издательство «Эксмо».
    Не получится у меня старости, окруженной детьми и внуками. Вернее, так: не получится у меня старости, окруженной своими детьми и своими внуками.
    Куда ж нам плыть, если уже приплыли?
    Моя историческая память не та, что у москвича или питерца. В их городах больше домов и улиц, больше значимых событий в прошлом. А у меня – меньше. Их память концентрированней.
    Люблю себя, когда обуреваем надеждами. Но это бывает не часто.
    Воспоминания, как правило, окрашены в обманчивые светлые тона. Даже серые времена расцвечены радугой. Сколько народу хотело б вернуться в брежневский застой!
    Ну, так что ж, что они лицо потеряли? Им это без разницы.
    Вот здесь, где я сижу (то есть – в моем кабинете), еще остался кусочек социализма: можно часами ни хрена не делать и получать деньги. И все-таки Судьбу не надо слишком искушать – это чревато. Иногда вытащишь папку какую-нибудь из шкафа, откроешь инструкции и немножечко поизучаешь.
    Я не словами, я мыслями стараюсь пользоваться, которые не часты в повседневном обиходе.
    Когда человек на пенсии, он порой чудеса вытворяет. Например, безумная старуха учит наизусть поэмы графомана.
    «Будни», по замыслу, – поток жизни, в котором я не обморочно плыву, а усиленно вертя головой и пристально всматриваясь.
    В идеале свой город должен быть, как разношенный пиджак: не жать в плечах, согревать в холод и иметь карманы, в которые ты засовываешь всякую мелочь.
    Даже навязчивые мысли недолговременны. В отличие от постоянно растущих на голове волос. Странно это. Ведь голова на всё одна.
    Мы столько раз поворачивали Историю вспять, что она уже ошалела и не разбирает дороги.
    Мы по-прежнему в строю, мы шагаем в ногу… А то, что раскраска знамен впереди меняется – это нам по барабану.
    Рядом с глубокими мыслями уместно наличие и мелких, и мельчайших.
    В футболе, как и в литературе, усилия не всегда дают нужный результат. Иногда на эти усилия смотреть больно.
    Я хожу по Асинску с живейшим интересом. Иногда то, что считал утерянным, обнаруживаю закатившимся в переулок. Приходится, как в доме, восстанавливать порядок. Мне бы веник в руки и иллюзия была бы полной.
    Асинск неровно намазан на ломтик земли, висящий над пустотой старых шахтовых выработок.
    Об Асинске: где конец пути? Город, как и любой живой организм, не может не исчезнуть.
    Чем старательнее пытаешься сгладить одиночество (компьютер, книги, телевизор и т.п.), тем дальше уходишь от людей.
    Когда видишь себя неправильно, преувеличивая свои силы, то и цели ставишь неверные. Но что важно – их иногда достигаешь. Это значит: при движении к цели ты изменился сам.
    С сильным нажимом.
    Вот Виталий Иванович. У него маленькие глаза на выкате. Однажды его сильно что-то удивило. С тех пор так и ходит.
    Там ветры летают в разных направлениях, схлестываются, завязываются в узлы.
    А я и смолоду не совсем был молод, и созрел не вовремя, но сейчас, вроде бы, все вошло в норму.
    В детстве я любил бороться с дядей Петей и, пятилетний, захлебываясь счастливым смехом, валил его на пол. Я еще не знал, что значит «поддаваться».
    У отца была отличная память, но я унаследовал память матушки. Та ничего не помнила, а что знала – быстро забывала.
    Прилагательные делают любой текст теплее.
    Отец не интересовался газетами, но верил всему, что слышал по радио. Мол, если говорят – так и есть. Я сомневаюсь, что у него были какие-нибудь стойкие политические убеждения, и не могу вообразить его, к примеру, выступающим на собрании. Он и в компании, выпив, говорить тушевался.
    Он и через сорок лет помнил армейских сослуживцев не только по фамилиям, но и кто, откуда призывался. Я же забыл три четверти своих одноклассников.
    Я в замешательстве, когда попадаю в компанию одинаково говорящих. Как меня сюда занесло?
    Мое членство в Союзе чем-то сродни католичеству Вен. Ер.
    Если перетерпеть мое занудство… Но я и сам не всегда его терплю.
    Когда душа поет – рот лучше не открывать.
    От стиля зависит язык. Не все слова годны для выработанного стиля, не говоря уж об их расстановке.
    Мысль, как правило, оригинальна лишь при рождении. И то не всегда.
    Хорошо, когда не только имеешь две-три реальности, но и живешь в каждой из них.
    Он был силен, как никто. Он взглядом притягивал чиновников из администрации.
    Вот уже пятнадцать лет голосую за «правых». Но симпатизирую идеям, а не лидерам. И почему у нас так: если здравые идеи, то декларирует их какое-нибудь говнецо?
    Где бы я ни работал, на всех работах любил только одно: час обеденного перерыва.
    Что скажу о себе? Не передовик. Если начну пропускать вперед героев труда – до меня и очередь не дойдет.
    Чужая банальность не так уж плоха. Она вроде чернозема, на котором можно возделывать свои грядки.
    В детстве учился играть на балалайке, но так и не выучился. Поэтому сейчас одним балалаечником меньше.
    Кривоватый галстук в полоску.
    Джинсы не сильно хотели мне понравиться, но девица из бутика так ахала и приговаривала: «Они вам очень идут!», что убедила меня и их.
    Я не совпадаю с Асинском в движении по жизни. То отстану, то в сторону куда-нибудь занесет.
    В Асинске жизнь не абсурдна. Она упорядочена. Только формул этого порядка не знает никто.
    Асинск отгородил для себя кусок природы и расположился среди тайги.
    Город живет по своим законам, не всегда нам понятным. А то, что непонятно, мы с легкостью называем абсурдом. Хотя, наоборот, для города, как для живого организма, может быть, абсурден каждый из нас?
    - Он бездельем не занимался.
    - Камня много, - решаюсь я на единственное замечание, - фонарей, асфальта, домов. Неба мало.
    Когда известная плавбаза со всеми механиками, бабами, штурманами, консервными банками и гофтарой причаливает к берегу – никто не говорит, что это пришвартовались «50 лет Октября». Нет, «Полтинник» - и все.
    Звонок телефонный. Беру трубку: «Я вас слушаю, говорите». В ответ: «Здравствуйте! Елена Александровна, это вы?». Странно. Голос у меня совсем не женский.
    Все происходящее напоминало слаженную игру футбольной команды. И лишь я один вываливался в офсайд.
    Когда умирает человек такого калибра – это сразу заметно: и курить перестал, и ноги остыли.
    Открытия в прозе теперь нечасты. Их подменяют сюжетной интригой.
    Я родился в тот день, когда Вен. Ерофееву в кировской школе №1 вручали золотую медаль. Но если я что-нибудь и прокричал в его честь, то напрасно – золотая медаль ему так и не пригодилась.
    Весь двадцатый век в России посвятили искоренению «приспособленцев» и «сорняков». Оказалось – только они и выжили. Так чего ж ныне плакаться о состоянии народа? Все закономерно.
    И еще, почему мы чтим Пушкина? Потому что бегал за бабами! А это так понятно.
    Чтоб голова не кружилась, не надо вниз смотреть, надо – вверх.
    Не обременю Тебя. Мне думается, Ты сам запутался с тем, что сотворил, и с подозрением косишься на восхваляющих Тебя праведников, видя в них  фальшивомонетчиков.
    Я не уверен, что если она ближе к вечности, то ей многое лучше видно. Хотя – как знать.
    Ему ведомы дела наши, но пока Он не вмешивается – значит, мы еще не совсем испаскудились.
    Но ведь надо же что-то делать! Даже ласточка строит весной гнездо, а мы чем хуже?
    Пьянка из редкой потребности стала повседневным бытом.
    Писательский дальтонизм.
    В земле иногда образуются провалы. Один появился возле гостиницы «Асинская». Почва, как будто, расковыряна изнутри. Провал оградили. Теперь я думаю: кто же это пробрался оттуда к нам?
    Конечно, каждый вправе спрыгнуть с этого поезда, но не у каждого хватает сил и желания.
    Когда матушка, устав от болячек, призывала смерть, я был уверен: Он где-то рядом и ничего плохого не допустит.
    К какой истине мне стремиться, если она вокруг? Куда бы я ни пошел, я вечно на нее натыкаюсь. А выпью если – она подкатывается под ноги. Я знаю: истина – это не свет, истина – это помеха.
    Такое впечатление, что мы отправляемся в сауну, чтобы что-нибудь из вещей там оставить.
    - И ты, сука, так много счастья знала? Да откуда ж оно к тебе привалило?
    Моя маленькая известность имеет географические границы. Ими обозначены отдельные места в городках Кемеровской области.
    Мне неведомы замыслы Твои. А если б и знал – разве что-нибудь понял.
    Мы даже с Богом еще не до конца определились и пишем Его – то с маленькой, то с большой буквы.
    Скверно не иметь слуха. Музыка для меня – что речь китайца: не могу ни вникнуть, ни понять.
    Сейчас я наложу на твое горло свои руки, а ты подездемонь немного.
    Я так мало внимания уделял женщинам, что они и не заметили, когда я постарел. На кого пенять, как не на себя?
    И всю жизнь я выполнял работу, к которой не лежала душа. А ту, к которой лежала, - урывками, в промежутках, в утренний час до выхода на «дежурку».
    Самые короткие дни в году. Ранние сумерки приносят покой.
    Работая над повестью, не я диктую условия тексту, но текст, показывая свои слабости, подтягивает меня к себе.
    - Помнишь песню – там один поет: «блоха, блоха…». И уссывается.
    - Да разве я гуляю? Это ж я так просто… А вот выйду замуж – тогда начну гулять.
    Такой непосредственный, как младенец: все время пукает.
    Заспанные мысли. Т.е. мысли, пришедшие ночью, но из-за лени подниматься и записывать – утром не вспомнил.
    И, возвращаясь к себе прежнему, опять придется пройти через разные паскудства.
    Я возжигаюсь не от своего – от чужого огня.
    Асинск для меня, как песочница: играю в ней сам с собой, играю…
    Кактус был зеленый – как автобус, что ходит по третьему маршруту.
    Увлекательно только то, что исходит «от себя» - отсебятина.
    Тост: «За тех, кто в проигрыше! За аутсайдеров!»
    Как естественно собственное свинство, когда пьян. Наутро только угрызения совести.
    Могучая воля к ничегонеделанью.
    «Встань, - говорю я себе. – Встань, выпей чаю и начинай править «Ряд». Ты же ведь хочешь править «Ряд»? Ты ж ведь хочешь?»
    Это разве астронавты? Если они полетели туда, куда доплюнуть можно, они что – уже в космосе?
    Своим одиночеством я чаще всего тяготился, а ведь им дорожить надо, и никого к нему не подпускать.
    Зачем у диссидентов вырвали из пасти Советскую власть? У них зубы гнить начали.
    Моя работа, несмотря на кажущееся бездействие, мучительна. Я пропускаю сквозь себя потоки пустого времени, стремясь задержать в памяти хоть какие-нибудь крохи; допустим: рассуждения Набатникова о дисциплине, составление заявки на приобретение а), б) и в), которая никогда не будет исполнена, или сочинение глупого ответа на глупый запрос из городской администрации. И чем меньше крохи, тем больше усилий тратится на их задержку.
    Желание обрести известность у меня есть, но оно спокойное, не будоражит. Отрезвляет вот что: смог ли бы я дальше нормально работать, начни мои вещи печататься где-нибудь в центре?
    Я запускаю руки в непроглядное прошлое Асинска и наощупь выбираю и вытаскиваю разные артефакты.
    Сон: перед кладбищем перекрыли дорогу, и многие машины с гробами в кузове вынуждены объезжать. Некоторые усопшие отправляются к месту упокоения, сидя в гробах.
    Когда неудачи навалятся на тебя – лучше упасть и притаиться. И затем, когда все успокоится, потихоньку выползать, выползать из-под груды.
    Узкий, нависающий над глазами лоб, твердые щеки.
    Злые и горячие слезы счастья.
    Я серьезно отношусь к своему положению мелкого чиновника, поскольку оно дает мне средства для жизни. Но я ненавижу то, что мне каждый день, кроме выходных, приходится ездить на работу. Работа отнимает массу замечательных утренних часов, когда голова ясная и пишется легко. Ежегодный месячный отпуск – вот моя отдушина. Но к концу его я основательно выжат и ни на что не способен. И я даже рад, что надо возвращаться на службу. Лучшим вариантом было бы до обеда находиться дома, а после обеда в конторе.
    Короткие периоды одиночества – благо. Но я не могу быть долго один. Я ощущаю это не как свободу, а как брошенность. Ржавое велосипедное колесо на обочине дороги.
    Не приманивать смерть. Никогда. Даже в шутку. Она шуток не понимает.
    Вычерпав уголь из-под себя, Асинск продолжает жить как бы по инерции, недоумевая: чем же заняться дальше? Тысячи мужчин и женщин, осознавших ненужность, мучительно, трудно и не всегда успешно меняют свою судьбу в изменившихся обстоятельствах.
    Голова тяжелеет. Но это не сон. Это похоже на то, что в черепе накапливается металл. Ржавые болванки не пригодные ни для чего.
    Я не умею писать сразу набело. Мне почти всякий абзац приходится долго править, выявляя скрытые в нем выразительные возможности.
    Проснулся. Долго лежал, не двигаясь. Ничего не хочу. Через силу заставил себя заняться правкой повести.
    Когда устал и обессилел, и желанья еле теплятся – начинаешь лучше слышать и понимать себя.
    К нынешнему отпуску я добираюсь не только не подготовленным к литературной работе, а уже почти совсем выбившимся из сил.
    Вот наблюдение справедливое и абсурдное одновременно: мы любим работать из-под палки.
    Есть признаки, позволяющие сказать, что я веду себя не так. От меня отворачиваются, не ведут со мной разговоров и старательно делают вид, что меня нет.
    Бог чиновника – показуха.
    Переделать жизнь, появись такая возможность, – годов не хватит. Столько глупого было и пошлого, что легче было бы прожить совсем другую, новую жизнь.
    Я выгоняю из себя то, что мешает: лень, апатию, бесчувственность. Сами они не уходят. И хоть твержу им: «Идите, идите и не возвращайтесь!» - они постоянно возвращаются.
    Сон не приносит отдыха. Тяжелая голова. Куда с такой работать?
    Изнутри я чувствую крышку лба. Она не столько давит, сколько ограничивает.
    Его мучает тяжелый, прерывистый сон, он открывает форточку, но морозный воздух не освежает, а отвлекает его, он перебирает мысли, нетерпеливо поводя плечами.
    То, о чем говорят вокруг, обыденно и скучно. Я лишь поддерживаю беседу, не проявляя к ней интереса.
    Вот уж над чем я теперь не задумываюсь: кому я могу быть интересен?
    Мой взгляд все пристальней, а потому грустнее. И это не случайно. Лишь рассеянность бывает весела.
    Сегодня первый день в отпуске. Сон: я знаю, что я в отпуске, и как будто в коренном зубе, в верхнем правом ряду, появилось дупло. Досада, что часть времени придется тратить на хождения к стоматологу.
    Из ничего вырастает нечто. Что я знал о Косово еще пару лет назад? И вот уже мир раскололся вокруг «проблемы Косово».
    А не податься ли в Австралию?
    Я оседлый человек. Но при условии, что родного вокруг больше, чем чужого. Если чужое перевешивает, я вытаскиваю корни и качусь туда, где, как мне кажется, будет все наоборот… Теперь я в Асинске. Дальше катиться некуда.
    «Дневники» Кафки мне, помимо прочего, нужны в качестве камертона.
    Телефоны в Питере не отвечают. Жизнь в Питере замерла.
    Моя внешняя жизнь не блещет разнообразием, но это меня мало волнует. По-настоящему гнетет, что и внутренняя почти такая же.
    Любые социальные потрясения бюрократия проходит с минимальным ущербом. Какую бы идеологию на нее ни напялить, она обязательно, даже тесную, разносит и сделает удобной для себя.
    Если не читаешь и не обдумываешь прочитанное, если никакие мысли не приходят в голову – день прожит напрасно. Сколько ж таких пустых дней набирается.
    Большинство конфликтов вокруг не стоит выеденного яйца. Поэтому – подальше от них. Не допускать, чтобы подобные вещи разрушали внутреннее не очень устойчивое равновесие.
    Свою человеческую задачу я вижу в том, чтобы собирать себя; собирать себя по кусочкам. Потому что мысли настолько разрозненны, что ни в чем нет ясности. А без этого – без ясности, без внятного восприятия мира – тексты мои мало чего стоят.
    Исследовать себя, свою душу, анализировать мысли и чувства – все это захватывает, по-настоящему захватывает.
    «Будням» не хватает сквозной связующей идеи. Повесть распадается на эпизоды.
    Когда мы спим, мы – открыты. Нас легче рассматривать и изучать.
    Я увидел пар над пустой кружкой за секунду до того, как в ней появился чай.
    Никаких искусственных «странностей» быть не должно.
    Входя с улицы, они топают ногами, сбивая с ботинок снег.
    Фальшивого в моих записях больше, чем нужно.
    Чем завершится текст – известно. Самое загадочное в середине.
    Чрезмерностей хочется не от жадности – от недостатка.
    Безмолвие вокруг – это безмолвие глубины, с плывущей в ней подводной лодкой. Громкое тиканье внутренних часов.
    «Ссоры с матерью происходят из-за ее посягательств на мой образ жизни. Разумеется, она делает это из лучших побуждений. Она хочет, чтобы я жил, как все. А я и живу, как все. Или почти, как все. Я отступил до последней черты; но вот здесь, у черты, я буду стоять до последнего. Потому что если я отступлю за нее – я сломаюсь».
    «Она говорит, что я неуступчив. Но куда уж дальше отступать, если я сдал все свои позиции. Самое тяжелое – бороться с теми, кто тебе близок».
    Я и так чаще молчу, чем высказываюсь. Однако мне важно сохранить непримиримость. Быть в ряду – еще не значит быть заодно с теми, от кого выворачивает.
    Стараться быть, как все, оставаясь внутренне другим, - это не так просто. Это требует незримого упорства. Но где черпать силы для него.
    Люди обижаются не на твой критический настрой, а на то, что ты позволяешь себе думать еще о чем-то помимо естественных желаний.
    Некоторые учителя мне, маленькому, внушали ужас. Столько лет прошло, а школа, если и вспоминается, то с отвращением.
    Если вымышленные персонажи и события не вписываются в окружающую действительность – они изначально мертвы.
    Идиотизм – это всего лишь другое мировосприятие.
    …И пустились мы в трудный путь по кругу.
    Любая история скучна, если не имеет завершения.
    Что подкупает меня в асинских чиновниках – их целомудрие. Они никогда не говорят о коррупции, и уж тем более – о борьбе с ней. Они не замахиваются на святое.
    Я из этой же среды.
    Ненавидеть Асинск, провоцировать его хоть на какие-нибудь ответные действия и, дождавшись этих действий, ненавидеть еще больше.
    Медовое время раннего утра.
    Асинск. Он занимает мои мысли. Он способен иногда удивлять. В нем есть главное свойство живого организма: непредсказуемость.
    Этот человек несчастен. Он проводит дни в шумных компаниях, и у него нет времени посидеть в тишине, подумать.
    Город, как спустивший все выпивоха, хлопает себя по карманам в тщетной надежде найти завалявшийся червонец. Его мутному взгляду и трясущимся рукам нынешняя администрация соответствует, как нельзя лучше. 
    Ну что – ты посмотрел на город? Задерни шторку и уйди в себя.
    Одиночество можно заглушить только безмерностью. Безмерностью общения, безмерностью еды, безмерностью выпивки.
    Люда о дочери: «Как у Ленки жизнь сложится? Невезучие мы».
    Асинск – не Руан, и я – не Флобер. Ненависть к Асинску у меня мягкая.
    Даже если и не пил, тошнотворное состояние по утрам – не редкость.
    Недавно вычитал: «наивысшее проявление таланта – приближение текста к читателю, прямой и непринужденный диалог с ним». Согласен. С одной оговоркой: этим читателем, прежде всего, должен быть я.
    Грязный, в подпалинах, зазубренный снег на обочинах.
    Обведешь взглядом улицы: вот он – твой город перед тобой. И дыхание перехватит… Что это – злоба, отчаянье? Не восторг, это точно.
    Кафка не дорогу торит, Кафка указывает направление.
    Асинску и положено быть в Сибири – хотя бы на полгода снег укрывает дела рук человеческих.
    Не поняв своей жизни, невозможно выстроить ее вперед. Вот и пытаюсь понять. А годы набегают.