СОДЕРЖАНИЕ
1. Прогулка без личного оружия.
2. Где же вы теперь...
3. Письма отца с фронта
4. На исходе души
5. 93-й год. Комитет защиты. Сопротивление
6. Внуки-правнуки
7. Мария Пинаева. Тайны эфира...
8. Мама моя...
9. Наши необыкновенные приключения
10. Загадка Сервантеса. Алгоритм мышления
+++
ПРОГУЛКА БЕЗ ЛИЧНОГО ОРУЖИЯ
Всем, кто не вернулся
Сидели мы однажды на крыше артиллерийской мастерской... Недалеко от Москвы, под Химками. Таманская гвардейская дивизия, зенитный артиллерийский полк, зенап. Перекрывали крышу шифером и попутно беседовали о том о сем. Напарник выполнял "дембельную" работу, а я - отпускную. Старший лейтенант Кобылянский пообещал отправить в отпуск на Урал (в награду за доблестный труд на стрельбах в тамбовских лагерях, где ах какие леса… орешник… японское кладбище). Солдатик говорит: "Домой после демобилизации не вернусь - из колхоза потом не выпустят. Лучше я завербуюсь на стройки коммунизма... получу паспорт". Выходит, в 1962 году в русской деревне еще свирепствовало крепостное право? К сожалению, только оно тогда ещё держало деревню…
Какой еще там был социально-политический фон? Диссиденты боролись за право покинуть Союз Советских Социалистических Республик, который изобрели их папы... или дедушки... Прошел ХХI съезд правящей партии, на котором решили убрать Сталина из мавзолея и к 1980 году построить полнейший… коммунизм. Хрущёв бахвалился: скоро вам покажу последнего православного попа! Впрочем, говорят, что всё это с подачи серого кардинала Суслова.
Что ещё… Назревал термоядерный конфликт между двумя аббревиатурами, между красной звездой Соломона и белой его же звездой, когда советские корабли привезли ракеты на Кубу... Меня тогда досрочно отправили из Ленинградской артшколы (где нас цельный год готовили на замещение офицерских должностей) в Подмосковье. В Голицыно. Или ракеты на следующий год повезли? Да, их повезли, когда мы сидели в Лефортово, в "коробочке", где штаб Таманской дивизии. Перед отправкой в Йемен. А меня досрочно отправили из артшколы в воинскую часть по случаю сооружения берлинской стены в августе 61-го. Как же… Капиталистический Западный Берлин посреди социалистической восточной Германии. Обнесли каменной стеной (похожие стены сейчас сооружают чуть ни по всей Европе). Потом солдат третьего года службы не увольняли до января (если не до марта). Международная напряжённость… Они два-три месяца просто валялись на койках, мы их называли "матросами" (моряки тогда служили четыре года).
Мы там, в Голицыно, в основном всю осень строили себе баню, пока ДАРМ (дивизионную артмастерскую) не упразднили. По ночам возили себе кирпичи со строек. Потом ДАРМ как-то там реорганизовали… Назвали её БТРМ и перевели зачем-то даже в другой населённый пункт. В Алабино. Помню, сидел я и жёг в кочегарке (по приказу командира, естественно) всевозможные артиллерийские наставления… У них там было много своих претендентов на высшие сержантские должности, а потому меня под общий реорганизационный шумок отправили в зенитный полк. Поехал в кузове грузовика вокруг Москвы в Химки.
СССР и США... Война Алой и Белой роз... Что еще? Знаменитый русско-еврейский поэт Бродский боролся за то, чтобы изобретение стихов не считалось тунеядством... Или он позднее боролся? Позднее у него были возвышенные мысли: "Главный враг человечества - вульгарность человеческого сердца... Ни я, ни мои коллеги не считали себя интеллигентами хотя бы потому, что о России, о ее судьбах, о ее народе мы никогда не дискутировали. Нас больше интересовали Беккет, Фолкнер... Что будет с Россией? Как сложится ее судьба? Какова ее роль? Для меня все это кончилось на Чаадаеве и его определении России как провала в истории человечества. ...Мне кажется, что с русским народом произошло то, что в предыдущем столетии с русской интеллигенцией: чувство полной импотенции. ...Я думаю, что Россия кончилась как великая держава. И как государство, оказывающее давление на своих соседей, не имеет будущего. И еще долго не будет иметь. Пространство России будет сокращаться. Думаю, что вы можете встать из за игорного стола. Все кончено". Это он полякам так сказанул. А памятник ему ставят почему-то в Петербурге. В стране, которую он не любил?
Так вот, я сидел на крыше артиллерийской мастерской и пока еще не знал, что "всё кончено"... Но при чем тут Бродский? При чем тут интервью, опубликованное в "Известиях" 3 февраля 1996 года? При чем тут Беккет, Фолкнер и Чаадаев? Ох уж эти русские... Вечно их бросает от крыш к лауреатам и наоборот. Кругом был провал в истории человечества - и вдруг нас позвали на обед. И, как это бывает обычно в России, - даже не дали чай допить. Вызвали срочно в штаб зенитного полка, где подполковник Кедо мне сказал: поедешь за границу... О сю пору поминаю его добрым словом. Мир посмотрел. А что чуть без головы не остался... так кто ж в этом возрасте о голове думает.
Кто-то боролся за выезд из России, кто-то - за выезд из колхоза, а мне - пожалуйста! И все потому, что в одной полку сосредоточились сразу три выпускника Ленинградской школы артиллерийских техников. Мы там служили-квартировали в Калининском районе (муниципальный округ Пискарёвка; сейчас там Учебный центр Главного ракетно-артиллерийского управления - в интернете информацию нашёл)... жили в дореволюционных казачьих казармах на территории артиллерийской базы. Двое других-то – сержанты (они были когда-то курсантами моего отделения), а я всего-навсего ефрейтор, а потому решили отправить за границу меня никудышного. Конечно, был и другой повод: в конце сентября в Йемене молодые арабские офицеры совершили государственный переворот, после чего им срочно понадобился аз грешный - вместе с 37-миллиметровыми автоматическими зенитными пушками, танками Т-34, "Катюшами", огнемётами и автоматами ППШ.
Мне было 20 лет, я иногда писал стишки, но выехал за рубеж не в качестве тайнозамкненного стихотворца. Сочинил их три года назад, в 16-17 лет, когда таскал доски на лесозаводе в рабочем посёлке Прогресс, недалеко от Коуровки. Иногда даже дурацкие любовные послания вроде такой вот "Оды красавице из ювелирного магазина":
"О брильянт в златой оправе! (Не сравню тебя с брильянтом...) О браслет на ручке нежной! (Не сравню тебя с браслетом...) Я сравню тебя с фиалкой, томной, нежною фиалкой. Очи - вешний сок березы, собранный в хрустальных чашах, твоя поступь покоряет сердце львиное мое.
Да простит мне царь-девица похвалу мою невольну… Не виновен: то, что лев я, говорят леса и долы. Славу мне поют колибри и огромные орланы, прилетевшие из джунглей, на меня полюбоваться. Дарят мне хвосты павлиньи светлошкурые мартышки, прибежавшие из джунглей на меня полюбоваться…
Но отвлекся... Да простит мне синеокая фиалка. Я пою тебя едину, для тебя на все готов я. Если я, плененный страстью, вдруг взорву холмы и горы и внезапно вдоль равнины снова их нагроможу - помни: для тебя стараюсь, лишь к тебе стремлюсь душою, только для тебя дышу.
Сердце - самовар латунный - кровью бешено играет. Кровь бурлит, вскипает пеной, постоянно испаряет драгоценные запасы силы жизненной моей. Милая, прости, - рыдаю, говоря тебе о чувстве, о своем огромном чувстве небывалой красоты. Видишь - слезные потоки испещрили весь папирус: ты явилась на мгновенье пред моим печальным оком, затуманенным слезою небывалой чистоты...
В недоступных горных высях для тебя убью барана и, нисколько не утешась, брошу я его небрежно к нежной туфельке твоей. О фиалка, о услада! И кусочек шоколада - сладкий, лакомый кусочек - для тебя я украду.
Ни о чем вас не прошу я - об одном прошу тебя я: подари моей кобыле (о, не столь, как ты, п-прекрасной) золоченую уздечку и плетеную камчу. Не был в вашей чЮдной лавке я, всю жизнь в тебя влюбленный, и не знаю, что таится в недрах сумрачных ее. Но достань узду, красотка, с золочёною камчею - и тебя я на кобыле в дали сказочны умчу".
Ах, уже здесь предчувствие Востока. Предчувствие сказочных далей, серо-коричневых старых гор с каменными осыпями, серых городских стен, валяющихся в пыли собак, сумрачных лавок с кальянами, парчой, японским "чулком", рулонами лежалых английских шерстяных тканей и тириленовыми рубашками, магнитофонами "Грюндихь" и "Филлипс"... Кам флюс? Сколько денег? Или по-египетски: бекя-я-ам ди вахет хабба? Там в лавке можно было наступить на ногу египетскому офицеру, чеканно говорившему по-русски.
Кажется, уже в полку нас фотографировали в фас и профиль, в медсанчасти описали особые приметы (у меня – большое светлокоричневое пятно на боку после ожога: лет в семь мать мыла меня в общественной детдомовской бане, а я прислонился к чугунной печке-буржуйке, оставил там кусок кожи и отправился домой, пока мать домывалась - чтобы присыпать ожог стрептоцидом; в конце сороковых в этой нашей любимой и несчастной России в ходу были всего-навсего два лекарства: аспирин и стрептоцид).
Взяли отпечатки пальцев. Теперь-то я знаю, что узоры на кончиках пальцев человека представлены тремя типами: очень сложными завитками, самыми примитивными и редкими дугами и, наконец, петлями наиболее распространенными. Людей, у которых на всех пальцах, - только петли, по разным данным, - от восьми до тридцати пяти процентов. В зависимости от национальности. У русских исследователи насчитали от восьми до тринадцати процентов людей с десятью петлями. "Это все люди сплошь компанейские, терпимые, доброжелательные - с золотым характером. Если они мрачны, значит, у них действительно серьезные неприятности". У меня, как у кавказских долгожителей, на кончиках пальцев - исключительно ульнарные петли. Вот такая дерматоглифика и дактилоскопия...
Да, делегатами от нашего зенитного полка были я и Володя Шашков, шофер. Подполковник говорит: "Найдите мне еще человечка, чтобы умел гаечный ключ держать. Только не из мастерских - из батареи". Наверное, был лимит, больше двух из мастерской забирать не разрешили. Вообще-то в полку нас, конечно, уважали... Зимой мы брали сумки с инструментом и очень важно ходили в валенках промежду 57-миллиметровых автоматических зенитных пушек, на которых как-то там упражнялись батарейцы. А на стрельбах валялись в траве возле летучек - все равно в особо важных случаях нас к пушкам не подпускали. Делали только всевозможный мелкий ремонт. Однажды заклинило снаряд, так полез сам начальник артвооружения. Хорошо, ствол торчал над горизонтом, а то бы порешил соседний расчет... Впрочем, отдувались за всех командиры батарей и низшие чины. На зимних стрельбах прочие ахфицеры развлекались, к примеру, тем, что ставили головой в снег майора Манечку, замполита кадрированного полка (это такой запасной полк без солдат, на всякий случай, на случай, например, войны). Из сугроба торчали его меховые сапожки на молниях - наверное, за них его и прозвали Манечкой.
...Да, нас попросили найти себе третьего. И мы вспомнили, что нам в подручные давали весной первогодка из батареи, то есть салагу. Нужно было гаечным ключом вкручивать манометр - проверять старые пушки перед выездом на салют. А ездили мы в Сокольники. В парк. Представляете? Ряд орудий, дым, грохот... Огромные тополя. А по задворкам этого ряда в артиллерийском дыму вышагивает в дупель пьяный начальник артмастерской. Рука за бортом кителя - почти корсиканец Наполеон Буонапарте. Мотался туда сюда, пока приятель не посадил в машину. Увез домой, к жене, от греха подальше.
...Мы назвали фамилию искомого первогодка, а потом все отправились в штаб нашей Таманской дивизии, в Москву. В Лефортово? В "коробочку". Там отвели нам кубрик, и мы сидели около месяца - наверное, на предмет проверки наших родословных. Не знаю, как они проверяли, халтурщики из КГБ. У меня, например, отец пять лет сидел в лагере (я, конечно, сообщил об этом в анкете), дед Михаил Гаврилович числился на заре коллективизации в кулаках... Впрочем, до деда, наверное, не добрались - в тридцатом году им с бабушкой было чуть не по семьдесят лет, и они сбежали из вятского починка, оставив уже отнятый дом и весь свой нехитрый скарб. Оба умерли на руках у моей матери в конце великой войны.
Итак: сначала сидел на крыше, потом пошел в столовую, потом в штаб полка… потом в штаб дивизии... Там "комитет" всего меня проверил с ног до головы (или ГРУ?)… и разрешил отправить за границу, чтобы поддержать там молодой прогрессивный режим в борьбе с местной и зарубежной реакцией. В роли зарубежной реакции выступала Саудовская Аравия. Впрочем, уж решение-то принимал, конечно, не комитет, а Генеральный штаб. По идеологическим или каким-то другим мотивам никого из нас не завернули. Только смешной толстячок Козик пострадал — он значился то ли греком, то ли болгарином. А кто же возьмет на себя такую "страшную" ответственность — послать в Аравию болгарина или там грека? Я бы и сам не послал…
Нас водили в генштаб, наверное, по крайней мере дважды. Или трижды… (Не знаю, почему именно туда… для пущей важности? Или из жалости: полагали, что всех нас вырежут через месячишко?) Рассказали некоторые йеменские подробности… Познакомили с будущими начальниками. Все они были порядочными и добродушными людьми, как потом выяснилось. Очень спокойный капитан Зеленецкий, энергичный старший лейтенант Перелет, старлей Шахназаров… Главное, что я вынес с общих собраний: каждому из нас надо признаться в сокрытых нарушениях воинской дисциплины. И тогда нас никуда не отправят. Но никто не признался... Все мы были дисциплинированными (в высшей степени) солдатами (смеюсь… всякое бывало).
И вот мы оставили в ЦК ВЛКСМ свои комсомольские билеты,
получили заграничные паспорта -
и отправились в Каир.
Я не буду рассказывать, как мы туда попали.
Тайна. Секрет. Допустим, на воздушном шаре.
Из промозглой Москвы - да в жаркий Миср. Вылезали из гондолы в духоту, нас встретила девушка в униформе с ярко синими веками. Мальвина. Эк они... Потом жили в гостинице "Виктория" рядом с кинотеатром "Одеон" - и не того навидались. Тут же, при гостинице, имело место кабаре с голыми девками, фото которых каждый вечер обновлялось на "доске объявлений". Свобода... У нас такие свободы реализовались подпольно, преимущественно в среде ответственных комсомольских работников. В то время в Екатеринбурге партийную областную газету возглавлял функционер, сосланный из Москвы за вполне невинную забаву: купал с друзьями в шампанском голых актрисуль. Это мне Эвелина рассказала потом, дочь Петра Ермакова… (Мы с ней около года трудились в одном академическом институте. Потом её перебросили в другое место.)
В Каире мне не повезло - пришлось дежурить в холле гостиницы, тогда как многие другие шлялись по набережной Нила и прочим интересным местам. Разве что прошелся немножечко по улицам. По пятам надоедливо бежали мальчишки и уговаривали купить интеррреснейшие марки. В лавках на всяческих безделушках портреты великого президента Гамаля Абдель Насера. А в гостиничном номере ночью поедом ели клопы. Пришлось уйти на ночь к соседям. Зато в огромном лифте всех сопровождал маленький арапчонок в униформе.
А в полете над Красным морем меня должно было укачать в транспортном АН двенадцатом. Летели в "предбаннике" - возле пилотской кабины, поэтому пришлось (на всякий случай) лечь на пол, рядом с египтянином. Неужели в своем шикарном светло-сером костюме? Или постелил что-то… Плащ? Но все-таки успел посмотреть сверху на широко-желтые прибрежные пески.
Лёг, наверно, скорее для профилактики, потому что помню, как над Йеменом смотрел в иллюминатор на серо-коричневые древние горы. Здесь тоже наступала зима, и листья опали. Столичная Сана располагалась на высоте две четыреста, поэтому климат здесь хорош даже и для северного человека. Жарко, но в меру, без духоты. Приземлились, подняв тучи пыли, и поехали к дому принца Али. Его повстанцы то ли убили, то ли дали ему убежать... В стене многоэтажного серого дворца (с белым орнаментом) зияли две дыры от пушечных болванок. Помню, что первую ночь спали на толстом слое ковров, опять ели клопы, так что наутро эту азиатскую роскошь сначала выхлопали, а потом все равно выбросили. Все они сосредоточились в караульном помещении - слоем чуть не под потолок. Аскеры спали на них и пили чай. А укусы клопов они, наверное, просто терпели. Мы же поставили на линолеум раскладушки и положили поролоновые матрацы.
Первую неделю обустраивались: ставили летучки, большие палатки для пушек, знакомились с президентом ас-Салялем (стояли шеренгой возле своего дворца в египетской форме без погон - в нашей рабочей одежде, - а он шел вдоль строя, жал руки и сообщал: доктор ас-Саляль), обедали с министрами в гостевом доме (пока не наладили общепит у себя во дворце - с арабским поваром). Меню теперь не помню, запомнились только сирийская халва в консервных банках с саблями и яйца вкрутую. Там и научился их чистить - так, чтобы скорлупа легко отделялась. Йеменские министры научили — надо катать куриное яйцо меж ладонями. Вице-президент там ходил холодными зимними вечерами в нашем армейском бушлате. Правда, не с ППШ, а с "Калашниковым". По ночам зимой иногда вода замерзает — все-таки выше двух километров…
Зарплата была приличная - 124 доллара в месяц, или 186 серебряных риалов с изображением упитанной австрийской императрицы Марии Терезии (за получкой ходили с зелеными беретами, риалы пачкались). По нынешнему курсу это около 5 тыс. зелёных… Ах, ах… Не было ни гроша – да вдруг алтын. Это после четырёх-то рублей и восьмидесяти копеек. О смерти же никто не думал.
На еду тратили много - четверть получки, то есть больше, чем зарабатывал тамошний государственный служащий (учителю или фельдшеру в госпитале платили 15-20 риалов). Почему в счастливой Аравии австрийская Мария? Когда-то давным-давно турки, тогдашние хозяева Аравийского полуострова, отбили где-то у австрияков литейные формы, так что талеры превратились в риалы. (Есть и другая версия — в Х1Х веке имам эти риалы просто купил у Австрии). От турок остались в столице и огромные каменные арсеналы-крепости. Один на горе над городом, а другой - в Сане; туда мы ходили как-то наводить порядок (своим не доверяли?). Чего там только не было. Даже ружья середины Х1Х столетия, если мне не изменяет память. Вообще уклад жизни был там стариннейший. Можно было на базаре увидеть десятилетнего мальчугана с кандалами на ноге, правда - на одной ноге. Это ему такое наказание - ходить в железах. (Наших собственных сегодняшних неслухов можно бы на неделю приковывать к стене :)
У Достоевского можно прочесть про лермонтовскую "Песню о купце Калашникове": "Белинский, под конец жизни совсем лишившийся русского чутья, думал в словах Грозного: я топор велю наточить навострить - видеть лишь издевку, лютую насмешку тигра над своей жертвой, тогда как в словах Грозного именно эти слова означают милость. Ты казнь заслужил - иди, но ты мне нравишься тоже, и вот я и тебе честь сделаю, какую только могу теперь, но уж не ропщи - казню. Это лев говорил сам со львом и знал это. Вы не верите? Хотите, удивлю вас еще дальше? Итак, знайте, что и Калашников остался доволен этой милостью, а уж приговор о казни само собой считал справедливым".
Оказавшись в древнем Йемене второй половины ХХ столетия, можно найти тут и другие оттенки смысла. В самом деле, наточить-навострить топор - это великая милость. Тут иногда рубили голову тупым палашом. Раз ударят, другой... Если бакшиш не заплатишь. Я, слава Богу, не видел, а только мой приятель Валерка Осипов — случайно. Стоит человек на коленях, руки привязаны к толстой длинной палке... палка над землей, руки в полете... Потом палач съест свежую печень. Вкусно, питательно? Скорее, ритуальная антропофагия... Страх врага становится мужеством твоего сердца. Впрочем, в европейской цивилизованной стране Германии когда-то казнили еще изощреннее. Гитлер своих врагов вешал на крюк... под ребра. А в красной России, стонущей под интернациональным игом, людей иногда закапывали живьем... Если человек, допустим, православный священник.
Итак, в стране шла гражданская война, а на границе воевали с саудовцами, которые, кажется, так и не признались, что участвуют в боевых действиях. Все началось с того, что 18 сентября 1962 года умер старый имам Ахмад, а его сын не сумел удержать власть. Молодой король аль-Бадр решил устроить военный парад по случаю восшествия на престол, который закончился военным мятежом. Ночью танки отправились к дворцу имама и стали обстреливать его болванками, потому что снаряды были без взрывателей. Аль-Бадр, раненный в ногу, бежал-таки в Саудовскую Аравию - и началась война. Имам бежал, надевши паранджу (он это оспаривал, как и наш Керенский), так что не сразу и поняли, что он сбежал. Это нам собкор «Правды» рассказал, а мы сидели тогда на раскладушках и внимательно слушали. Фамилию корреспондента не помню. Может быть, Примаков? Он тогда был на Ближнем Востоке – наш будущий начальник внешней разведки. Нет, не помню…
Вот версия событий, данная в справочнике Л.Н.Котлова "Йеменская Арабская Республика" (М.: Наука, 1971):
"Наиболее активные антимонархисты, в первую очередь левые офицеры, приняли решение осуществить вооруженный переворот, воспользовавшись неустойчивым положением нового короля и естественными затруднениями, связанными со сменой главы государства. В ночь с 26 на 27 сентября 1962г. курсанты королевской военной школы в Сане, поднятые молодыми офицерами, окружили при поддержке танков и артиллерии королевский дворец Дар аль-Башаир и предъявили аль-Бадру ультиматум с требованием безоговорочной капитуляции. После отказа короля танки и артиллерия открыли по дворцу огонь. Восставших вскоре поддержали некоторые другие воинские части и группы молодежи. (Один из такой "группы" в первый же день подошел к нам и стал показывать, как он стрелял из автомата. Наше с ним знакомство закончилось тем, что он организовал сбор денежных средств для поддержания своего прожиточного минимума. — Б.П.) …К повстанцам примкнул Абдаллах ас-Саляль, который отдал приказ передать в распоряжение революционных сил склады с оружием и боеприпасами. (Аль-Бадр успел назначить его главнокомандующим вооруженными силами страны — а он был в то время лидером тайной организации "Свободные офицеры". — Б.П.)
…В середине октября 1962 г. стало известно, что Мухаммад аль-Бадр не погиб при осаде дворца, а сумел бежать под защиту вождей племен Северо-Западного Йемена. …От саудовской границы монархистские отряды смогли продвинуться до плоскогорья Сана, а на востоке овладели городами Мариб и Хариб. К началу ноября (когда мы появились в Сане. – Б.П.) антиреспубликанское восстание племен охватило район Джебель Хаулян и некоторые другие. В руки мятежников перешли города Саада и район Эль-Джауф; ими была окружена Хадджа. …Огромная помощь, поступавшая из Саудовской Аравии и английских владений Южного Йемена, позволила монархистским лидерам привлечь на свою сторону шейхов многих племен северного Джебеля и Машрика и навязать йеменскому народу затяжную войну… В апреле 1963 г. было достигнуто соглашение об отправке в Йемен, в том числе на саудовско-йеменскую границу, наблюдателей ООН. …В ходе кровопролитных боев с монархистскими мятежами погибли многие руководители революционного переворота и значительная часть рядовых его участников, составлявших боевой авангард сторонников революции. Поэтому в политической жизни страны все большую роль стали играть деятели эмиграции, возвратившиеся из-за границы в октябре 1962 г. …Некоторые слои скрытых монархистов сомкнулись с республиканской оппозицией и, играя на национальных чувствах йеменцев, ставили республике и лично президенту в вину присутствие в стране иноземных — египетских — вооруженных сил".
Монархисты обвиняли своих противников в том, что они служат сионизму. Египет сразу послал две пехотные дивизии (у меня есть фото, где египетский маршал Амер принимает в Сане парад — вместе с маршалом ас-Салялем), а Советский Союз - две мастерские: бронетанковую и оружейно-артиллерийскую (были, кажется, филиалы еще в Ходейде и Таизе). Хорошо, мы с Валеркой Топычкановым, моим сослуживцем земляком (земелей), всю зиму провозились с нашими морально устаревшими 37-миллиметровыми зенитными автоматами. Они стояли в наших полковых хранилищах. Так с ними и познакомились. Наш лейтенант-зенитчик, кажется, впервые увидел их только в Йемене.
Однажды мы пытались посадить пушку на брюхо - в боевое положение. Рычажок заклинило. Пришлось мне попросить лейтенанта с ребятами навалиться и подержать... Но там пружина - диаметром с мою голову, по которой я и получил в результате, потому что ребята, конечно, ничего не удержали, а просто разлетелись во все стороны. Я в это время переводил рычаг, склонился над станиной. Правда, череп оказался крепким (через семь лет мне там вырубили костную опухоль). Меня подняли с земли и увезли в госпиталь, где наш русский хирург положил на холодный цинковый стол и стал зашивать без обезболивания. Потерпи, говорит, - если шить без укола, то шрам совсем не видно. Шрам-то в двух миллиметрах от виска. С неделю потом валялся на раскладушке в бейт Али. Зачем-то я Богу нужен здесь, на земле.
Два года назад, перед армией, на дороге между Екатеринбургом и Верхней Пышмой чуть не столкнулся на велосипеде с грузовиком (машина с трубами впереди меня затормозила, и я выехал на середину шоссе). Конечно, на таран не пошёл, покатился в кювет... Но очнулся между передними колесами, дифером чиркнуло по макушке. Шофер тоже решил зарулить в кювет. Как вспомню, так вздрогну. И там был в двух миллиметрах от смерти. Вылез из-под машины, сел на велосипед, доехал до поликлиники, где перевязали и поставили укол против столбняка. А потом в трамвайном вагоне поехал в университет - сдавать вступительный экзамен. Сдал немецкий на четверку, но на журфак не прошел по конкурсу - и 17 октября 1960 года в семнадцатой команде отправился в армию.
Чего ж я тогда в Пышме делал? Да, я туда поехал лечиться перед экзаменом. Поехал лечить сенную лихорадку простудного происхождения (держал, дурачок, потную голову под струей холодной воды). В Пышме располагалось общежитие Уральской группы геофизических партий, где я тогда работал. Там жили знакомые ребята. Я купил бутылку перцовки, выпил с приятелями, они накрыли меня всеми наличными одеялами, так что пот потёк рекой. И наутро был здоров. Только голова, видимо, не очень-то соображала, и реакции запоздалые - выехал на смежную полосу, где пришлось оставить велосипед и катиться в кювет. Велосипед Володи Терехина, художника. Это был приятель моего брата. Он похоронен давно на Широкореченском кладбище, недалеко от могилы тёщи моей Елизаветы... Держал дома скрипку, но играть не хотел. Как наш головыринский давно умерший сосед-хуторянин. Лишь однажды пришел к нам на лавочку… играл... на закате дня. Тяжело человеку, когда из души насильственно изъят ее смысл.
Жёнка моя Мария Кирилловна однажды его помянула, когда писала про исполнительницу русских песен и былин Лену Сапогову: «И оказался в тот вечер непьяным последний головыринский гармонист Валера. Живет он на отшибе, у леса, гармонь в руки берет в исключительных случаях — когда трезв. Вот он-то и спустился к нашему дому со своего хутора. Пробор — как из парикмахерской, голубая рубашка от утюга еще горячая. Будто виноватый, короткий взгляд. Мы были счастливы, он понял это, сел на лавку, сказал: «А было дело — за гармошку в милицию тягали». И дрожащими, заскорузлыми пальцами задергал меха. Можно, конечно, пожать плечами, но для меня в этом человеке, ни разу не протянувшем пьяные руки к гармошке, мораль по-настоящему русская: даже в минуты падения святыни не продаются. В худшем случае и божница, и гармошка задернуты занавеской — к ним просто не прикасаются».
Мы еще застали то время, когда член правления совхоза ходил по деревне как полный начальник. Генерал-аншеф. В основном следил за тем, чтобы канавы вдоль дороги были выкошены. Что уж тут говорить про милицию, которая запретила гармошку. Впрочем, этот же член правления позволил нам "пристегнуть" к огороду несколько лишних метров земли. И у него дома был телефон (один-единственный на всё село), а теперь он умер, и нет ни совхоза, ни телефона.
...Молодо зелено. Смерти тогда мы не боялись. Правда, было не по себе, когда мятежные племена (или сторонники законного имама?) выходили к перевалу над Саной. Жутко. Очень просто могли снять кожу с живых, хоть мы и были безоружными. Это вот и удручало — что безоружные. Сиди и жди, когда придут. Руси хубара - русские специалисты... Но во дворце была охрана, а на крыше - крупнокалиберный пулемет. Пулеметчик жил в комнате напротив. Сидел на ковре в позе лотоса, жевал кат - молодые побеги наркотического растения. Его вполне легально продавали на базаре. В конце концов глаза становились оловянными... Впрочем, может и вру - возвожу напраслину. Возможно, именно он как раз и не жевал кат. Точно помню лишь одно: на веранде нашего дворца однажды лежала груда парашютов, а сверху на них сидел охранник с винтовкой - и кат за щекой.
По вечерам охранники-аскеры иногда танцевали, используя как ударный инструмент танаку — большую банку из-под керосина. Иногда пели замаль, старую боевую песню. Ее пели республиканцы и монархисты — мафиш хоф, все равно, не имеет значения… Ее сочинили воины в походах против турок. Боевой символ веры. В тех давно ушедших походах предводительствовал имам, а теперь с республикой сражаются шейхи, племенные вожди. И два брата поверженного короля. Наши аскеры пели, как и положено, высокими, почти женскими голосами. Огромный темно-серый дворец йеменского принца на окраине Саны, возле городской глинобитной стены, гром "барабана", странные голоса… Или мне это приснилось? Белые юбки, жилетки, винтовки, широкие ножи-джамбии в кривых ножнах… Худощавые лица. Почти сплошь худощавые смуглые лица.
…Штурм Саны каждый раз заканчивался печально. Головы мятежников в чалмах каждый раз появлялись на "тумбочках" главных ворот столицы Баб-аль-Йемен... Туда залезали мальчишки, пытались вставить окурки в скорбные рты казненных. Сразу за воротами начинался сук-аль-кебира, Большой базар. У ворот стояла египетская военная полиция в красных беретах. Египтяне гоняли мальчишек. Суровые времена, суровые нравы... Помнится, в городе весной появилась и миссия ООН с закусочной ("Либерте казино"), где инородцам можно было купить виски. В стране был крепок ислам, спиртным арабы торговали только из-под полы. Бледнолицые (кажется, канадцы) запросто лупили надоедливых арабских мальчишек, чего нам, конечно, не позволялось. Один наш сверхсрочник-танкист тут же вылетел в Союз вверх тормашками, когда позволил себе рукоприкладство. И это правильно. Русский всякому восточному человеку - брат. Уж с татарами как воевали, а теперь водой не разольешь. Нет у нас национального высокомерия.
Иногда на равнине за городской стеной появлялась Клоди Файен. Появлялась на лошади, просто так, на променаде. Если не пели пули (а они пели не часто). Я так и не прочел ее записок. Это французский врач, докторша, в сорок лет вдруг уехавшая в Йемен — в погоне за смыслом жизни. Но Царство Божие внутрь нас есть? За смыслом нужно отправиться в свои собственные глубины. Однако часто мы бежим за горизонт, чтобы здесь, на линии, разделяющей небо и землю, остановиться, сесть и… И увидеть духовное небо, опускающееся на нашу глухую бедную землю. Сабах аль-хейр! — Сабах аль-нур! (Арабские приветствия.) Она любила Йемен.
Мы там попутно еще йеменцев обучали нехитрому ремеслу. Офицеры преподавали теорию, а мы учили разбирать-собирать-стрелять. Иногда затевали с Ахмедом, Али и Мгягетом (Мишей) всевозможные разговоры - во время перекуров. Мы, естественно, отстаивали классовую точку зрения. Правда, они никак не могли взять в толк, почему богатенький - значит плохой. У Ахмеда (ударение на первой букве) брат держал чайную...
Как он радовался, когда научил нас произносить "альхам дар илля!" (славословие Богу). А мы были нехристи, нам без разницы, что говорить, кого славословить. Аллаха? Почему бы, мол, и не сказать, если хороший человек просит... Однажды Ахмед Махаррам (нашёл в старой записной книжке его фамилию, написанную им самим арабскими и латинскими буквами) встретил нас на улице и всё пытался угостить в чайной своего брата. Однако нам было запрещено вот так угощаться… Мы их всё время угощали сигаретами... Им платили совсем мало, как-то раз даже забастовку устроили по случаю невыплаты денег. Нечего есть, мафиш акль... Однажды с какой-то оказией привезли нам чёрный хлеб и папиросы "Беломорканал". Угощаю Ахмеда, а он спрашивает: это тумбак? Наркотик? Никогда не видел папирос.
Перед отъездом сфотографировались на память, переводчик что-то написал по-арабски на обороте фотографии. Там мы все молодые, все в 1963 году. Жив ли кто-то сегодня? Ахмед, Али, Мгягет-Миша... Ахмед худощавый, в тонких очках, когда работал. Маленький Али с очень старым лицом. Мгягет – коренастый, спокойный молодой человек. Переводчик лейтенант Мухаммад… Кейф халек, садык? Как дела, друг? Тамам, тамам унус у хамса букша. Хорошо, хорошо с половиной да еще на пять мелких монет... Хорошо быть молодым. Тамам? Не знаю... Чересчур много глупостей совершаешь в молодости. Возраст, который надо как-то быстрее проскочить. Опасный возраст. Хорошо быть пожилым, когда ждешь повестку туда... домой. Когда знаешь, что Бог не оставит. Кто-то из святых отцов сказал: всех помилует Бог, кто просит Божьей милости. А праведники будут Его друзьями. Друзьями... да.
По-видимому, надо успеть ещё в этой жизни испить горькую чашу до дна. Чтобы пришла настоящая вера, "надо беду зажечь вокруг" (св. Феофан Затворник). Впрочем... Бедой горит мир, да мы не видим, потому что моя рубашка ведь еще не горит. Всё мостимся в тени под кустиком... под кустиком... подальше от божественного огня, который гонит нас отсель - в царство небесное. А мы всё тушим рубашку, чтобы огонь не объял сердце.
...Надо сказать, что мы шлялись по Сане совершенно беспрепятственно. Ничего не боялись ни мы, ни наши командиры. Только по-одному не рекомендовалось разгуливать. В Союзе Советских Социалистических Республик нас запирали в военных городках, а тут - сплошное "либерте казино". Кругом война, а мы... пасемся на зеленой лужайке. В кактусах… Там вдоль городской глинобитной стены росли кактусы, как у нас крапива. На Новый 1963 год даже устроили ужин с выпивкой. Правда, некоторые умудрились перепить. Маленький Вовчик Удалов сразу после совместного угощенья пошел к офицерам права качать. Стал смешно наскакивать на громадного лейтенанта, у коего мог на ладони уместиться. Этот лейтенант однажды боксировал в бейт Али, надевши перчатки, с нашим кандидатом в мастера. Страх смотреть... А Вовчик потом сильно обгорел и долго лежал в арабской больничке. Почему-то я запомнил его послеобеденную поговорку: "Наелса-напилса-хвост баранкой завилса!"
Надо бы назвать ребят, которые были тогда в Йемене и жили в бейт Али. Пески истории затягивают имена. В одном новейшем исследовании по истории наших локальных зарубежных войн вообще нет упоминания о нас. Речь идёт, кажется, лишь о спецназе ГРУ середины 60-х. О погибших там офицерах... Вот моя записная книжка: Женя Добрецов (шофер, хороший парень, очень увлёкся арабским языком), Валерий Осипов (артиллерист, фотограф-любитель, чуть ли не с первой зарплаты купил широкоформатный "Роллефлекс", почти все мои снимки сделал именно он; я с ним познакомился ещё в Голицыно), Володя Шашков (шофер, мы вместе служили в зенитном полку в Химках), Матыцин, Ворошилин, Надеев, Кирсанов, Иванов (самый "современный" наш молодой человек; от него я впервые услыхал нечто из молодёжного жаргона: чувак, чува и т.д.), Уфимцев. Это всё мои артиллеристы. Оружейники: Морёнов (старший у них; познакомился с ним тоже ещё в Голицыно), Пармёнов, Беляев, Денисов (парень, которого мы с Шашковым "взяли" с собой из зенитного полка), Пискарёв, Булкин, Удалов, Скобелев, Крутаков (меняю фамилию – наш толстый Жека однажды зачем-то вытащил из кармана пистолет и потихоньку показал мне на междуэтажной лестнице. А мы ведь не имели права ходить с оружием… Похвастался. По просьбе нашего контрразведчика? Или по собственной инициативе? Я всё-таки считался старшим и был обязан заложить его начальству, но промолчал… виноват). Шоферы: Мухин, Полубабкин, Сальник, Добрынин. Оптики: Николаев, Крылов (квадратный боксёр-кандидат в мастера, ходил почему-то в ярко-красной рубахе), Плотников, Лушников. Среди всех перечисленных нет единственного нашего парня, который там погиб. Он жил не с нами... Фамилию не помню…
Сразу же за этим списком в записной книжке почему-то кусочек стиха, услышанного в Москве от Жеки Лаврентьева, художника, недолгого приятеля моего брата:
Ударит осколок под левый сосок,
трава заалеет во рву…
Я пальцы изрежу о стебли осок,
минуту ещё поживу.
...Нас любили в Йемене, мальчишки на улице кричали: "Руси тамам!" А к египтянам было другое отношение. Все-таки они пришли с оружием. Месяцев через семь, когда в гражданской войне был небольшой перерыв, мы поехали на своих грузовиках и летучках к Красному морю, в Ходейду. Это порт, построенный русскими специалистами. В горах гостили у египтян, кто-то даже чай пил. Там возле шоссе под скалой стояла их батарея. Купались в горной речке под водопадом. С гор спустились -- безбрежная полупустыня Тихама, жаркий ветер в лицо. Спали в палатках -- как в бане. Купались в горячем море. На береговом песочке какие-то крабики мельтешат, как насекомые. Снуют туда-сюда быстро быстро — на тоненьких ножках. На песке валяются обломки коралловых рифов (привез домой кусочек). Встретил там однокашника — вместе учились в артиллерийской школе. Он был заклятым врагом тамошнего моего приятеля Тольки Путана, уроженца Тихвина. Но здесь… Здесь я был начальником, а потому он изобразил гостеприимство — сидели вечером у него под вентилятором и пили спирт. Понемножку. Только в Москве, в пересылке-распределителе на Красной Пресне, когда мы туда вернулись, он позволил себе небольшую неспровоцированную атаку. Его имя… имя… имя забыл.
А назад едем - египтян уже нет... Ночью их повязали, выкололи глаза и отправили босиком по асфальту в столицу. Китайцы еще до войны построили шоссе от столицы до Красного моря.
К нам другое отношение… Другое... Однажды на границе с Саудовской Аравией переводчик сдуру попался бедуинам. Не успел прибежать к самолёту. Собственно, в пустыне граница достаточно условна… Они посадили его на верблюда и несколько дней вот так транспортировали в английский протекторат Аден. Зной, верблюжья качка — до тошноты… Пески… На верблюдов потом спокойно смотреть не мог. И фляжку с водой все время таскал в кармане. Похитители водой поили его только за деньги. Втридорога. Любопытно, да? — Деньги не отобрали. В Адене его за хорошую цену продали англичанам, те отправили в Лондон, оттуда — в Москву, а из столицы уж назад в Сану — бакшиш отрабатывать. У меня есть снимок, где он с йеменским президентом и нашим полковником (потом – генералом) Кузоваткиным шагает по территории нашего военно-технического центра. Вокруг, естественно, охрана с винтовками и автоматами.
Маршал ас-Саляль почему-то не любил ездить в городе потихоньку. Всегда о его продвижении извещала завывающая сирена, так что вся Сана слышала — где-то едет наш маршал. На открытых джипах его сопровождала охрана, ощетинившаяся бендуками и рашашами.
К концу века все йеменцы помирились. Только с евреями арабы до сих пор… А мы… мы не помним зла? Не злопамятны... Памятозлобие — один из тягчайших грехов. Мимо поверженного иудея пройдут раввин и левит, а православный остановится, перевяжет раны и увезет в гостиницу. Да еще денег на уход даст. Наверное, поэтому наша держава стоит тысячелетие. Все наши большие и маленькие враги "внутри нее" давно стали друзьями (только отдельно взятые чеченцы на нас ещё пока сердятся и бегают по лесам). Нам бы лишь научиться не заимствовать у наших заклятых европейских друзей дурное. Либерте-эгалите... 1813 год… С кем "эгалите"? Братья-крестьяне в крепостном рабстве... С французами "фратерните", последнюю рубаху отдадим, от родного языка откажемся... Пардон, месье... медам... Всемирная отзывчивость... Общечеловеки... Мондиалисты... Монетаристы... Марксисты... Сплошь улицы Бебеля, Клары Цеткин, Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Впрочем, это не наша затея.
…Если из окон бейт Али смотреть на город, то взгляд, во-первых, утыкается в радиостанцию. Она в ста метрах. Или в двухстах. По радио каждый день: "Джумгурия, джумгурия… Республика, республика… (Это такая песня… Гимн?) Ля малакийя у ля раджаийя, джумгурия, джумгурия…" Ахмед пытался нам объяснить на пальцах, кто такие "малакийя" и "раджаийя", но я уже забыл. Кажется, какие-то враги. "Ля" — это отрицание. Забыл… Всё-таки с тех пор прошло больше пятидесяти лет.
А между нашим дворцом и радиостанцией – волейбольные столбы, площадка со скорпионами. Мы их что ли там вкопали, эти столбы? Не помню… Помню, как кто-то собирал на площадке скорпионов и сажал их в банку.
Здесь пауза. В августе (это 2001 год) мне снился сон… Будто за моей спиной сидевший сатана шоколадного цвета, похожий то ли на собаку, то ли на обезьяну, сказал: "Я не дам тебе написать". Протянул свою коричневую лапу и забрал мою ручку. Тут я проснулся (среди ночи), легкий мороз по коже… Стал читать молитву и снова уснул. И чего он остервенился? Вполне безобидная вещь…
С тех пор я чуть не месяц бездельничаю. А сейчас вот сел к столу, чтобы продолжить эту вещь… О чем же я там? Про Йемен… Про Йемен уже надоело писать. Да и пребывать там скоро надоело. Тоска… Русским надо жить в России.
Через год мы оттуда улетели. Осталась только молодёжь… От горной Саны до побережья Красного моря, к Ходейде, летели в брюхе АН-12, который шел низко над горами, чтобы нас не заморозить и не оставить без кислорода (десантники в нем путешествуют с кислородными масками). Но как летели от Ходейды до Каира — не помню. Хоть убей… В Каире приземлились на военном аэродроме и стали тянуть жребий из шапки. И мне с таким же бедолагой досталось сидеть на аэродроме и караулить чемоданы. Целая гора чемоданов… Помню, прибегал какой-то наш переводчик с горящими глазами и просил продать английскую рубашку. Продал ему одну (или две?), чтоб отвязался. У них тут все гораздо дороже, чем там, у нас, под боком у английского Адена. Аден тогда еще был английским протекторатом и туда регулярно летал самолетик с советским экипажем (это уже к исходу нашей командировки, ближе к концу 1963 года). Однажды летчики перевернулись в своем газике по пути с аэродрома, потому что их шофер любил давить местных ничейных собак. Это нам рассказал авиационный старшина, который чего-то себе повредил и долго жил на больничном положении в огромной нашей комнате. Очень симпатичный дядька. Впрочем, возможно, он по совместительству надзирал, присматривал за нами… Он нам потом привозил кое-что из Адена.
Мы ж были глупые, маленькие дети... Как же без надзора.
Не помню, как летели домой. Помню лишь, как приземлились в Симферополе, и нас досматривал таможенник на грузовом открытом люке двенадцатого АНа. Открыли чемоданы, он выборочно попросил показать содержимое карманов… Потом пересели в АН-24 и полетели в Москву. В качестве сидений там были боковые лавки, а в середине – какой-то груз. Как выяснилось, с нами путешествовал огромный зеленый ящик из-под артиллерийского ЗИПа — с кофейными зернами, подарок какому-то московскому генералу. Алаверды — от нашего столика вашему столику… По дороге немножко выпивали — у кого что было. Я на египетские фунты, вырученные за рубашку, купил две бутылки спиртного. "Мартини" выпили в самолете, а в другой был египетский ром. Потом меня москвичи пожурили: мол, этого добра и у нас полно. Кубинский даже лучше… Сидели тогда на кухне у художников Лаврентьевых — вместе с Хвалей, потомком графьев Хваленских. Говорили о том о сем, главным образом о современном и не очень современном искусстве. Жанна говорит: ах, как хорошо… в кои-то поры так хорошо разговариваем… Ее покойный отец был каким-то знаменитым московским чекистом кавказского происхождения. "Гроза Москвы". А дочь пошла в художники… внучка — тоже… Сейчас все как-то очень несчастны, Жанна состарилась и больна туберкулезом. Это друзья моего брата, с ними он года полтора учился в Суриковском художественном институте, а потом сбежал ловить рыбу в Атлантике. Даже ходил боцманом на парусниках. Хваля давно помер, Лаврентьев давным-давно развелся с Жанной… Точнее — Жанна с ним. А тогда…
Тогда я пришел к ним с тремя чемоданами, в одном из которых лежал большой-пребольшой ламповый четырехдорожечный стереомагнитофон "Грюндихь" западногерманского происхождения. С записями. Все с удовольствием слушали концерт американца Гарри Белафонте. Народные песни… Фолк зонг. Выяснилось, что у дочки завтра день рождения (кажется, четыре года), — значит, что-то надо подарить. Сходил в банк, поменял девять долларов (всю мою наличность) на семь рублей — и чего-то купил имениннице. Лопух. На эти доллары в спецмагазине "Березка" они бы могли купить… Ну, какой-нибудь дефицит. Чего-нибудь эдакое, чего не купишь в рядовом советском магазине.
А утром после именин… Нам было приказано утром собраться в бюро пропусков Генерального штаба. Пришел туда похмельный, тошнит, еле стою. Долго ждали. Потом долго сидели в каком-то холле Генштаба, от скуки ребята бродили по коридорам — в джинсах, в живописных свитерках. В конце концов какой-то начальник велел всех нас выгнать, чтоб глаза не мозолили своим непристойным видом. Нам было приказано отправляться в свои войсковые соединения.
Кажется, на другой день я прикатил на электричке в Химки, пошел в свой зенитный полк, зашел к ребятам в артиллерийскую мастерскую. Потом отправился в штаб полка, где был принят самим полковником Толстенко (меняю фамилию).
— Товарищ полковник, разрешите доложить не по форме…
Я же был в штатском, в темно-сером итальянском демисезонном пальто и в достаточно скромных коричневых штанах с еле заметным фиолетовым отливом. А он почему-то ка-а-ак закричит:
— Видел я вас таких – перевидел! Марш дослуживать!
А на дворе уж ноябрь, я уж четвертый год служу — пора и домой. Я ж не матрос, чтобы дослуживать четвертый год… Однако спорить не стал, потому что сразу понял — бесполезно. Сказал "есть" — и пошел из кабинета. Следом вышел замполит и утешил: полковник, мол, погорячился… Что ж тебя оставлять… Сначала тебя на месяц в карантин, а потом все равно демобилизация… Ехали потом с замполитом в электричке до Москвы, я ему чего-то рассказывал про йеменскую нищую жизнь, а он сожалел: "Надо бы… надо бы тебя на денёк оставить, чтобы батарейцам рассказал… не ценят советскую власть… дурачок Денисов тут приехал дослуживать и соловьём разливается про тамошнее изобилие".
Так вот получилось, что никто спасибо не сказал — ни в полку, ни в Генштабе. Ну, и не надо. Нам платили серебряные талеры Марии Терезии за страх и риск — чего ж еще вдобавок спасибо говорить. Это было бы слишком. Мы ж не космонавты, чтобы сразу делать героями и майорами… К тому же похвала нам не полезна. Гораздо полезнее хула… Правда, говорят, что хуже всего — равнодушие.
Но через 20 лет Родина вспомнила о нас. Да-да... 17 января 1983 года вышло постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР, в соответствии с которым были выданы зелёные книжечки: «Предъявитель настоящего свидетельства за успешное выполнение заданий Правительства СССР имеет право на льготы…»
(Недавно нашёл в инете коротенькие воспоминания бывшего лейтенанта, отправленного в Россию из Йемена месяца за четыре до нашего отбытия: "Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17.04.1964 года «За мужество, отвагу и доблесть, проявленные при выполнении специального задания Правительства СССР» мне, еще одному офицеру и сержанту были вручены ордена Красная Звезда, три человека были удостоены медали «За боевые заслуги»".
Так что все наши ордена и медали - на совести начальствующего состава... Награды получили те, кто были "при офицерах".)
А я вернулся к друзьям-художникам, они к тому времени сдали в скупку кое-какие мои заграничные тряпки, и мы полмесяца гуляли-пировали по Москве. Потом уехал в Калининград к Евгению, брату своему. В поезде по радио сообщили, что американцы застрелили своего президента Кеннеди. Сик транзит глориа мунди… Проходит земная слава… Проходит… Брат жил тогда в Светлом, жена его Рита была на сносях (родила мне племянника Бориса в конце декабря). Недавно Женька вспомнил, что я тогда подарил ему пистолет-зажигалку из нержавейки. Ее забрал потом приятель, а мою собственную утащили в предбаннике заводской душевой. Такая досада… Привез еще им всяких тряпок, которые давно износились… Чего там — тела изнашиваются… изнашиваются… истлевают.
Из Калининграда вернулся в Москву, граф Хваленский к тому времени где-то заработал немного денег, и мы пошли в грузинский ресторан "Арагви". Хваля был благородным человеком. Да. Решил дать ответный грузинский пир — в ответ на мои угощенья. Вот кусочек воспоминаний брата моего Евгения Ивановича (журн. «Урал») — про Владимира и его дом.
"Вот эта улица, вот этот дом, Вовка Хваленский бежит в гастроном, крутится, вертится — хочет купить, чтобы Гараеву водки налить… Действительно, бежит! Из Самарского бежит переулка. Где гастроном? Проспект Мира, близ остановки метро "Ботанический сад". Вернулся! Бежит волна, шумит волна... на берег вал плеснул, в нем вся душа тоски полна, как будто друг шепнул: "Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, наш кораблик, плыви!" Увы, нет никого и ничего. Нет в живых Иоганна Вольфганга, нет Хвали, не с кем водрузить "верстовой столб" в доме, которого тоже нет. Снесли к Московской олимпиаде. Разобрали реликвию, одну из немногих уцелевших, когда горел-шумел пожар московский. Пронумеровали каждое бревнышко, пообещав восстановить в ином месте "ювелирно мелочной отделкой подробностей", да, как всегда, обманули, сволочи. Выждали немного да под шумок и пре-дали огню. Скучно на этом свете, господа! И грустно.
Конечно, дом давно превратился в коммуналку, скопище тесных курятников, однако Хвалина комната всё ещё сохраняла остатки былой дворянской импозантности. Её олицетворяла и Вовкина тетушка. Её кисти принадлежали небольшие натюрморты с сиренями и пейзажики а-ля Бенуа, плотно скученные на высоких стенах. В темных рамах, сами потемневшие от времени, они отражались в черном лаке рояля и как бы продолжались на круглом столе, накрытом тяжелой скатертью. В центре — круглая ваза с цветами в любое время года. Антресоль, где стояла кушетка Графули, и дворянские шпаги над изголовьем тоже олицетворяли нечто, канувшее в небытие, даже крыльцо с толстыми высокими колоннами, под которыми я часто ночевал, ныне превращенное в террасу, некогда выходило в "бабушкин сад", давало пищу уму.
Когда я смотрел с террасы сквозь стеклянную дверь и видел то, что видел, в том числе и тётушку, проходившую комнатой в своей постоянной шали, наброшенной на плечи, то "магический кристалл" стекла превращал её в блоковскую незнакомку, ушедшую раньше Графули в "туманну даль"… И ни одного замечания с её стороны по поводу наших выпивок! Она была выше этого. Однажды я, правда, слышал, как она выговаривала племяннику, но это касалось собак. То ли он покормил их не вовремя, то ли не выгулял своевременно. Последнее касалось только Мая, широкогрудого овчара. Болонка Хэппи, похожая на большой кусок свалявшейся шерсти, была старее кумранских свитков и доживала свой век, не подымаясь с подстилки. Здоровяк Май ненамного пережил её. Сначала отнялись задние ноги, потом… Конечно, Хваля его не "ликвидировал". Ухаживал, лечил, позволил умереть своей смертью и похоронил под террасой".
Не помню, чего там еще было. Правда, Хвалину комнату немножко помню: высокие темные стены, уходящие в туманную бесконечность, лесенка на антресоли… Простился в конце концов с Лаврентьевым, Хвалей, Жанной, Зиной, Ниной Шумской, со всеми приветливыми москвичами…
Кстати, побывал в Перловке у дяди Володи. Пришлось наврать ему, что побывал в Гизе и любовался пирамидами. Не мог же я ему сообщить, что сидел на военном аэродроме рядом с кучей чемоданов. Правда, пирамиды я все-таки видел — из самолета. А ребята наши действительно ездили в эту египетскую Гизу. К давно уснувшим фараонам… Сегодня мумии святотатственно выставлены напоказ. Не к добру… Европейцы все время копошатся на древних кладбищах, беспокоят усопших. Добром это не кончится.
Египет по-арабски — Миср, а египтяне — масри…
+++
Мария Пинаева. ГДЕ ЖЕ ВЫ ТЕПЕРЬ...
(журнал "Уральский следопыт")
Помню войну. Не ту, конечно, где были подвиги и смерть, где погиб мой отец, которого я не помню (в сорок первом мне было два года). Я помню нашу комнату в бараке: две железные кровати, ящик с углем (большой ящик, как комод), буржуйка прямо посреди комнаты и шкаф, почему-то белый, больничный; на полочке лежали сосновые щепки, которые глодала мать. Чтобы не съела цинга. Всё это и многое другое тоже было войной, и всё это я помню.
Помню улицу нашу — Сакко и Ванцетти, и хлебный подвальчик на углу Куйбышева, и мать возле него в рёве: украли хлебные карточки. Там же строго стоял немецкий солдат с протянутой рукой – просил хлеба. Помню эвакуированную из Ленинграда даму Ирму Эрнестовну, её меховые шубы, её пальцы в золотых кольцах, её золотую улыбку и большой портфель бумаги — для отопления, которым она отблагодарила мать за приют.
Помню другую эвакуированную — без улыбки, ее звали Таней, она почему-то оказалась с маленькой дочкой нерасквартированной, и мать пустила её, и они жили, постоянно ссорясь с матерью из-за моей вредности, но вместе пилили дрова, вместе ездили куда-то на разгрузку — всё вместе. Помню соседку, которая приходила к нам и искренне делилась: «Я гадала: мой Ванчик жив, а ваш Лёнчик погиб». Она не чувствовала, что похоронка движется к ней, только задержалась где-то в пути...
Иногда я вижу повторяющиеся сны... Всегда одно и то же: будто я подымаюсь по раскачивающимся лестницам нашего деревянного дома — без перил, без опоры, кое-как пробираюсь в коридор, который уж теперь не коридор, а зияющая пустота, но в ней, однако, проложены доски к нашей двери — к комнате номер семнадцать. Туда я стремлюсь, там мне будет хорошо. Но беззвучно открывается дверь, и сердце моё заходится: в нашей комнате тоже нет пола — лишь несколько досок проложены над комнатой нижних соседей, где что-то шьют и тихо разговаривают.
Тут я всегда просыпаюсь, и состояние тоски сохраняется весь день.
В один из таких дней я пошла на свою улицу с магнитофоном...
Наверное, сейчас своевременно сказать, чем я занимаюсь профессионально, иначе непонятен магнитофон. На областном радио, в доме под телевизионной башней, с 1977 года ежемесячно я готовила передачи о прошедшей войне. Искала своих героев сама. Иногда я высматривала их на улице, в магазине. Подходила и начинала разговаривать. Они не сторонятся магнитофона, вернее, не обращают на него внимания. Что им магнитофон...
Почему-то так случилось, что среди моих фронтовиков нет Героев Советского Союза, но имеет ли это значение? Все они, «мои» и «не мои», в одном звании — защитники Родины. Только вот теперь часто на коробку с передачей — вот еще и еще — приходится клеить черную ленточку.
…Я иду по майской улице, кричат воробьи, из окон — музыка, кого-то провожают в армию. Играют дети: «Божья коровка, улети на небко...»
Я ищу на своей улице тех, кто помнит войну, кто помнит Победу. Улица старая, все дома — у земли. Они выходят, как в деревне,— прямо из ворот: Мария Дмитриевна Шляпина — погиб муж и два брата; Матрена Александровна Целищева — погиб муж; Александра Афанасьевна Коновалова — два племянника и два брата; Фролова — муж, отец; Ванчугова — муж, сын... Я иду от дома к дому и меня начинает покачивать, как в том странном сне, где нет половиц, и не за что ухватиться, но сердце все равно болит и любит. И в ушах моих на разные голоса: "Погиб, убит, погиб, убит".
Как-то раскрыла молодежную газету. Юные читатели рассуждают о ветеранах: одни рады, что ветеранов в магазинах пропускают без очереди, а другие — лучше бы их в очередь... Ефрейтор Леонид Дмитриевич Семенов, который прошел войну и пережил такое, что участникам вышеупомянутой дискуссии не приснится в самом кошмарном сне, сказал мне, поначалу чрезмерно любознательной журналистке, с легкостью задавшей вопрос о пресловутом «фронтовом эпизоде»: «Самый тяжелый фронтовой эпизод,Маша, — это полустанок, через который с передовой шел товарный состав с помешанными мальчиками. Их везли в госпиталь». Я хотела получить «эпизод» — и я его получила. Это была одна из первых моих передач, и урок на всю жизнь.
Для меня все они – родные и близкие. Живые и павшие… Конечно, не расскажешь про всех, кто был в моих передачах. Вот лишь некоторые... лишь некоторые.
НИНА ВАЛЕЕВА
— Родилась я в Майкопе, отец был как будто красный командир, мама умерла с голоду. Мне было три годика тогда, у меня был еще брат на пять лет старше меня. Ну, и нас там соседи отдали в детдом, а тогда детдомы только организовывались — ни кроватей, ни постелей, ничего, спали на полу, напокат. А по полу мыши бегают, я все боялась, да и сейчас еще боюсь, что они мне ухо отгрызут. Кормили нас — ну голод же, голод! — нам дадут вот такой кусочек хлеба, и мы так хотим, чтобы он продлился дольше, этот хлеб...
Началась война — мне было уже двадцать два года, работала на почте. Потом с наркомата связи присылают письмо, чтобы с нашей почты послали двоих работать в полевую почту. Вот. Ну, а кто поедет... все боятся, война. У многих дети. Я начальнику говорю: Михаил Федорович, давай, я поеду, по мне некому, говорю, будет плакать...
Мы смотрим старые фотография... Призрачные девочки в гимнастерках и шинелях, странное сочетание пилоток и кос...
— Наташа это, Кикоть. Я ее схоронила на Малой земле. А это вот Люба — вышла из госпиталя. Она так... она не могла верить, что в двадцать лет осталась без ноги. Написала мне: «Вышла из госпиталя без...", а «ноги" уже не могла написать. А это моя подружка, с которой работали вместе. Она и сохранила все фотографии мои. На Малой земле когда я была, она письма нам писала, хорошие такие, с прибаутками. Солдаты всегда любили, когда я получу от нее письмо. Они говорили: «Нина, от Тамары получила? — читай вслух!" Я читаю вслух, и мы все смеемся...
Однажды, когда читала, начался обстрел. А у меня нервы уже расшатанные. Когда немец бомбит или стреляет, я не могла сидеть где-то в уголочке и ждать. Я вылезаю из землянки, стою и смотрю, куда падают бомбы или снаряд. Я должна обязательно это видеть. И вот вы знаете... вот как будто бы я его притянула, этот снаряд, и он — гах! — прямо к нам... Наташа как сидела — ей прямо вот сюда... Надо хоронить, а некуда нести. Мы прямо в землянке выкопали могилку, ямочку, там ее схоронили. И все...
Я люблю песни, вот и сейчас пою. Вечер, тихо когда — с Наташей сядем и поем песни. Вот когда мы второй раз пошли с ней в разведку боем... окончился, значит, бой, мы остались с ней вдвоем на нейтральной полосе, и нам говорят солдаты: "Там, девушки, еще один остался». Мы с ней полезли, положили на шинель и поволокли. И когда приползли на передовую — так у меня руки... все руки в крови. Так оно всё было — песня, кровь…
— А может, вы сейчас споете, Нина Ивановна?
— Сейчас спою (поёт, смеётся и плачет). И вот мы эту песню запели солдатам и морякам этим, а они и говорят: «Девочки, сестрички, спойте нам еще». Нет, говорю, нам идти надо, раненых своих надо определять. Поползли мы, значит, с Наташей...
ВАСИЛИЙ ЧЕТИН
Я позвонила — и мне открыла седая женщина. Наверное, жена.
— Здравствуйте, Василий Степанович дома?
— Дома, проходите, он у нас именинник сегодня.
В красном углу комнаты сидел, торжественно положив на колено руку, Василий Степанович Четин — вся грудь в орденах! Он не ждал меня и, наверное, только для себя да для Клавдии Александровны в день своего рождения надел ордена и медали. Я объяснила, что хочу рассказать по радио о его жизни, и он, бесхитростно подтверждая, что выбор сделан правильно, и в то же время в оправдание плохой дикции—сказал:
— Пяти ребер нет, и правой руки нет, и скулы вынеты — я очень много пострадал... Вы понимаете, я когда шел к западу — я не рассчитывал, что меня убьют, и как непокоренный, понимаешь, писал домой, что меня пуля не берет. Мария Кирилловна, вот в чем дело: когда я увидал, что все разорено, я дал клятву, что отомщу полностью. Ну, правда, многие погинули, но что сделать?! У нас от дивизии-то осталось, наверное, человек двести пятьдесят.
— А дивизия — сколько?
— Дивизия — много!.. Как было: наши разведку послали, разведка не попала, понимаешь, на немцев, а немцы-то нашу разведку заприметили. Только подошли к передовой, а за имя уже немцы — их и накрыли, наших-то. Я когда осмотрелся — тут, значит, никого нет. Я как пулемет нажал, понимаешь, по первому-то, а по второму... Второй — по мне — раз, второй раз... Как третий дал — руку мне и оторвало. Ее полностью не оторвало, я беру эту руку, повертываю сюда, налаживаю в зубы кусать пальцы, смотрю: они почернели, у меня кровь потекла. Мне надо отползать.
Тут самоходки немецкие, они ведь сейчас меня накроют, придавят меня, понимаешь. Я вынимаю две гранаты, снимаю с крючка, чтобы меня разорвало — я знаю, что они будут надо мной издеваться,— и стал отползать. Примерно метров десять или пятнадцать отполз — по мне вторым снарядом как дали, и вот у меня с пятого по десятое ребра — нет, вышибло ребра-то. Когда вышибло — а маленький снежок напал,— я тогда свалился.
И откуда-то возьмись, бежит с правой рощи, с правой стороны боец. Я: подойди сюда! Я говорю: достань с правой стороны бинт, перевяжи мне руку, чтобы кровь не шла. Он бинт мне достал, а самоходки-то движутся на нас, он бросил меня — клянусь честно — и убежал. Эхе, мне тут было обидно... Я набрал снегу так немножко в ладони, поел — жар, и пополз. Метров сто отполз, и у наших траншей, ночью-то которые мы освободили, меня сразу подхватили, перетащили и положили на носилку.
В медсанбате спрашивают: ну что не раздеваешься? А я уже сознание теряю.
Вернулся Василий Степанович в родную деревню с войны. Жена его не дождалась. И двоих детей бросила. Вот при таких обстоятельствах он и повстречал свою дорогую Клавдию Александровну.
— В воротах обнял ее, поцеловал и прихожу к дяде Степану, говорю: вот девка хорошая, дядя Степан, как? "Василка, бери, она ягодница, девка-то, корова есть, огород. Иди сватайся". Я пришел, поговорил, потом ее пригласили, она дала согласие, мы свадьбу там сделали, я отсюда тетку Анисью и сестренку взял — у меня фотокарточки есть...
Тут и Клавдия Александровна:
— Ну, я сперва вроде думаю: Господи, как же это за него я пойду? Руки нет, а рёбра — я не знала, что и их нету, если бы знала, я бы не пошла.
Они родили троих детей, всего стало пятеро.
— Вот так и жили. Он у меня даже дворником работал. Я дворником — он дворником. Вот сюда сделает метелку — и пошел туды-сюды. И вахтером работал, а теперь — все уже, я не отпускаю его.
— Я дома сидеть не могу, мне что-то нужно делать. Летом я на рыбалке. Там отдохну, рыбки домой привезу, грибов привезу, за ягодами, за клюквой езжу. Все это я одной рукой беру, потому что труд любит…
- Труд любит – что?
- Чистоту.
- А что любите больше – грибы или ягоды брать?
- Грибы. Срежешь, сложишь в корзиночку… Домой приду - засолим или, понимаешь, это… пирожок с грибом… знаешь, да…
- Василий Степанович, как это получилось, что сегодня я к вам пришла – и у вас день рождения? Вы мне объяснить можете?
-
Могу. Видите, какое дело-то… Мы решили скромно сделать, я сходил и пива купил четыре литра…
- Три литра.
- Четыре. Сейчас пирог будем пекчи из картошки, маку она сделала, у нас есть мясо, у меня есть консервы, у нас есть огурчики… Придет сын, потом тут старушка одна придет. И вот готовлюсь, смотрю – вы заходите. Ну, выходит, вы счастливее меня…
АНФИСА ЛЯЛИНА
Чуть не каждый летний выходной много лет подряд я проезжаю станцию Баженово. Здесь был госпиталь, где парикмахерша по призванию Анфиса Николаевна Лялина проходила свои университеты.
— Плакали первое время, а потом уже вроде привыкли. Вызовут в перевязочную, там сестры не могут обработать раны, а у меня же острый инструмент. Я приду, у меня слезы текут, а я раны на головах обрабатываю. Все разбито, у меня руки-ноги трясутся, а куда деться? Обрабатываю.
Посмотри-ка, сколько они пережили, что кушали, в чем одевались. Ведь посмотришь, сейчас молодежь седые волосы себе наделает, а тогда приезжали с седыми волосами. Вот в госпиталь-то он приедет, ему 20 лет, и седые волосы. Кто в атаку сходил — тот и с седыми волосами.
Посмотри-ка, с Ленинградского фронта каких привозили нам. Заходишь в вагон — пахнет, нельзя зайти, слышишь — обморожены. Привезут их — ломают, ломают, у них культи одни останутся на руках и ногах. Отломят — у него снова загнивает, снова загнивает — гангрена. А первую смену когда принимали в госпиталь — у них в карманах и овес, и пшеница. Это их продукты были, ленинградцев.
Последнее время уже стали приезжать танкисты. Нос у них, всё — забинтовано. Они же все обгорелые, лица-то. Сам-то целый, а руки и лицо обгорелые, руки забинтованы, глаза тут прорезаны, если целые глаза. Так они ни кушать, ничего сами не могут. Придут ко мне, стучат костылем – иди, покорми нас...
У нас Ручьев был, мальчик. До того он был худой, мы его на руках носили, а потом его отправили в Еланск, он нам пишет письмо: пришлите мне, пожалуйста, ложку да хоть что-нибудь вкусного покушать. Я поехала к этому Ручьеву, увезла подарок, и платочки ему сделали, и навышивали, все отправили — конфеток даже, у него не было никого...
А потом еще Птица мне запомнился. Так звали его все — Птица! Приехали — он из вагона вышел, в тапочках, в халате по снегу пляшет. В руку был тяжело ранен. И все пел, и все пел — больно ему, не больно — поет, и только. Не знаю, — вернулся живой, нет...
Как привозили, мы сразу наголо всех обстригали — и командиров, и всех. Капитан сразу им говорил: снимайте волосы все, у нас добрая парикмахерша, она вам наростит красивых причесок... А сейчас еще с молодежью вот это — лохматые стали ходить. Ведь эта наша, русская прическа. Мы ведь их осуждаем — косматые, такие, сякие. Старики-то у нас раньше, дедушки-то, ведь кружки эти носили. Это наша настоящая прическа. Только надо за ней следить, они не умеют за ней следить.
Придут они ко мне в парикмахерскую, эти ребята, я им говорю негромко, но не ругаю их. У меня вырезки из журнала «Служба быта», я все время выписывала, у меня этот журнал лежит. Что ты хочешь: «канадку» или там «молодежную»? Если ты хочешь «молодежную», я тебе ее вот такую сделаю, молодежную. А потом слышу — придут подстригаться, в очереди стоят: к старухе садись, к старухе (смеется). К старухе, говорят, садись...
Да-да…
БОРИС ДЕМЬЯНОВ
Я стою на улице. Небо я не вижу, потому что уже темно. Я вижу окно в первом этаже благоустроенного дома: лампочка с самодельным абажуром, подвешенная, наверное, прямо к раме… В ее свете пучками торчит какая-то зелень. Через это окно он видит небо. То самое небо, в котором прошла его жизнь.
- Вам шестьдесят седьмой?
- Шестьдесят семь…
– Я должна вам сказать, что выглядите старше.
– Старше? Ну, вот видите как – это ведь все изрезано…
- Вы выглядите значительно старше…
— Да? Там море, там страшно летать… Там мотор даже не так работает, как обычно, потому что влаги много. Там вот посадишь самолет на живот – и сразу он тебя в глубину утащит, в пучину. Так вот успей выпрыгнуть из кабины.
Там все хищники, все едят друг друга… От летчика там ничего не останется. На море страшно… Но летать я умел. Я знаю, когда он меня убьет. Я должен на пулеметную очередь наскочить… а ты возьмешь да и не наскочишь. У меня приятель – он уберет газ, а немец с бухты барахты, с такими вот вытаращенными глазами проскакивает! Друг мой тут и стреляет. Я тоже научился. Артисту надо играть, когда умеет. А не умеешь – тут нечего и играть…
- Проигрыш сразу?
- Проигрыш сразу, я вам точно говорю. Там ведь надо видеть всё, там ведь не стесняйся, там – кто кого. Что умеешь, то и выкладывай: силы, разум. Там отбирали людей… Мало ли – может и с ума сойти.
- Бывало, что с ума сходили?
- Сходили. От нервов… Ну, были всякие, что говорить. Всякое было на войне... Ведь мы видим, скажем, с берега его, море-то. Понимаете, оно хорошее такое, ласковое, тут купаются. А ведь оно настоящее, море-то, вы знаете, какие ходят волны! Вот подальше-то залетишь... как будто горизонт сходится с водой. И кажется тебе, что оно действительно как шар.
Там страшно. Даже компас показывает не так, он всё куда-то бьётся, бьётся в сторону... Вот Петров упал — командир штурмового полка, немцы его сбили. Так он проплавал-то минут, наверное, 12 или, может, 10 проплавал — у него ноги отнялись сразу. Видите, cеверное море какое — ноги отнялись, и всё. Плюс четыре градуса зимой и летом. Так она, жизнь, устроена. Там надо иметь, понимаете, натуру. Если такой натуры нету — не подходишь, я вам правду говорю.
Мой магнитофон работает на предельных уровнях, записывая тихую речь капитана морской авиации. Я смотрю на его огромные в очках глаза, на худые руки и раскручиваю в голове фразу, которую он сказал как самую обычную,— как, впрочем, и все, что он говорит. Он сказал: «Наши парни управляли своими ЯКами так, что позвонки растягивались»...
— Борис Анатольевич, можно китель ваш посмотреть?
— А пожалуйста.
— Три Звезды Красных...
— Да, три Звезды. Ну, вот один Красного Знамени, вот «За боевые заслуги», это за Ленинград, это за Северный флот, вот это за Японию.
— Ранений у вас не было?
— Нет, не попали, не попали. Стреляли, и оторвут хвост — а в меня никак не попадут. Изрешетят, но впереди мотор-то тянет, идешь да идешь. Один раз в цилиндр попала пуля, так и цилиндр оторвало, мотор греется — по кабине даже вижу, что греется. Вода выбежала, масло выбило все — я иду, иду, иду. Сел когда — так все бегут: как же ты дошел? Я сам ему не мешал — везет и везет, в кабине жарко, понимаешь. Ну, довез. Вот ведь как жизнь устроена.
— А цветы-то сами разводите, один живете?
— Сам, один живу, сам...
— Ну, вроде бы не мужское занятие...
— Да, не мужское, да вот приходится. Я люблю их, цветы-то. Расцветут, да много их, вон они такими маленькими цветут — так у-у-у! Потом еще сажу такие вот голубенькие. Чем проще жить — так ведь лучше. Вот сейчас пересаживать их буду, вон эти надо пересаживать, земли принес... Оттаяла земля-то, видишь, пересаживать буду. Вот весна будет — опять соседи начнут заглядывать: дайте, Борис Анатольевич... ну, я даю...
— Что будут просить — отводку?
— Отводку. Я говорю: «Берите, много их». Много их, целые шапки висят — прямо некуда деваться. Разрастутся – одна голубизна. Пошел в поле, взял васильков, знаете, набрал васильков, раскрошил в карман ромашек. Ну, а весной тут начали садить — набросал в клумбу, они выросли да все расцвели...
АЛЕКСАНДР ГЕРАСИМОВ
Александр Николаевич Герасимов — хирург, кандидат медицинских наук, подполковник медицинской службы. Как живет он в мирной жизни? Делает зарядку, надевает каракулевый «пирожок» — поглубже, на седые виски; берет портфель и идет в переулок Воеводина к студентам Второго медицинского училища — читать хирургию.
— Нужно именно жить всеми горестями и радостями, которые приносят вам операции. Во время операции нужно помогать хирургу и советом, и руками, и всем, чем только можно помочь, понимаете? Но, к сожалению, есть сестры, которые только так... исполнители приказаний. «Дай то» — даст, «дай это» — даст, а сама даже не смотрит, что делается в операционной.
Я... понимаете, беда-то в чем... Вот не могу я... Даже отметку ставишь девчушке... Думаешь: живет там она где-то в общежитии или у какой-то бабушки на квартире, получает не так много, бежит на занятия, опоздала. Все вот говорят: почему ты пускаешь опоздавших? Ну, посмотришь: зайдет такая несчастненькая, и думаю — ладно, пусть заходит...
За войну, за целую свою жизнь на войне, Герасимов сделал 18 тысяч операций. Это ему товарищи по медсанбату такой итог подвели — после, когда все кончилось.
— Вы знаете, кого оперируешь,— того и любишь. Я никак не могу забыть одного раненого. Лежит солдатик... А мы даже гимнастерку не снимали, некогда было — закроем стерильными простынями, ногу обмажем йодом и оперируем. И вот он у меня спрашивает: скажите, доктор, я тяжело ранен или легко? Кость у меня повреждена? Я говорю: милочек, к сожалению, повреждена. Он какой-то симпатичный такой мальчишка, отвечает так спокойненько: ну вот и хорошо. Я говорю: чего же хорошего? Ведь кость-то долго будет срастаться. «А может, я останусь живой...» Я говорю: милочек, думаю, что останешься живой, война-то уже на исходе...
Ну, а сестра тут одна говорит: ты что, боишься, что ли? Он говорит: да нет, я не боюсь, я уже много раз ранен... Я откинул простынь... А в то время уже давали нашивки за ранения... так у него нашивки шли от погона до кармана — штук восемь. Я говорю: «Слушай, а ордена есть?» — «Нет, говорит, доктор, нету». Я говорю: «Ну а медали?» — «Стыдно сказать, доктор, нету»,— отвечает.
Понимаете, как получается, — он герой, без сомнения герой, и мы перед пехотой должны стать на колени и поклониться ей. Но его ранит — в госпиталь пошлют, может, наградной лист есть, но он ходит где-то, не находит его. Орден... ну, орденов много и у меня, слава Богу, и у других, но есть люди, которые вот не награждены. Так получилось, но они герои, они истинные герои, которые войну тащили на себе.
Пять раз Герасимов выходил из окружения и вел за собой сначала роту, а потом батальон. Он воевал на передовой первые полгода — так уж решил его судьбу страшный бой, когда кроме него командовать стало некому. Тогда никто и не вспоминал, что он врач...
— Александр Николаевич, в открытке, которую мы получили от Тамбеева, вашего фронтового товарища, из которой, собственно, о вас узнали, он рассказывает о совершенно исключительном случае. О том, как однажды вы убитой женщине сделали кесарево сечение,— это было?
— Вы знаете, это я вышел из окружения, это было после Полоцка. Знаете, что такое — движутся беженцы? Кто везет коляску, кто гонит корову, кто просто на тачке везет старика какого-то. Отца или деда — тут не разберешься. Вся дорога от начала и до конца забита.
И вдруг кричат: «Воздух!» Налетели немцы. Они методично это делали, на бреющем полете: и-и-и-и-пах-пах-пах. Ну, земля всегда скроет от смерти. Я упал в воронку, рядом со мной еще кто-то. Вдруг слышу, как говорят, душераздирающий крик. Вскочил, смотрю: женщина, у нее волос черный, длинный волос, и, ну... в общем — все, мертвая уже. И смотрю, живот у нее какой-то большой оголился.
Я стою, еще не могу все осознать, а мне кричат: ей нужно вскрыть живот, вскрыть живот. Я не знаю, кто мне дал перочинный нож... я, значит, перочинным ножом — раз! Вытащил ребенка. Обрезал пуповину, и тут женщина одна, полная такая... Наверное, она знает это дело... И вот ребенка она взяла на руки, по попке его похлопала, что-то во рту у него поковыряла, и он заплакал, заплакал...
— Кто был, девочка или мальчик?
— Вы знаете, честное слово, не знаю, не знаю... Черненькие волосики были, почему-то у меня мелькнула мысль: как мать, как мать...
ЛИЗА ДРАНОВА
Мне открыла старая женщина, такая крошечная – будто ненастоящая. Она смотрела на меня снизу вверх водянистыми, когда то, наверное, голубыми глазами, и так, не отрывая взгляда, ввела в маленькую чистую комнату.
- Я расскажу вам… Конечно, расскажу. Закончила университет – словесники мы были, словесники… В октябре сорок первого года я оказалась в тюрьме. Пришел немецкий прокурор и говорит: "А почему вы в таких условиях? Везде лежит солома, а у вас даже соломы нет". Я говорю: "Значит, я очень большой преступник".
Тогда он сейчас же зовет начальника полиции – такой… Мерзость была такая, ой! – чтобы мне принесли солому. Принесли мне три снопа, один положила под себя, другим накрылась и третий под голову. И вот, Мария Кирилловна, дорогая, что такое счастье… Думаю: какая же я счастливая. Я такой счастливой еще никогда не была. Я так улеглась хорошо… я самый счастливый человек на свете…
Потом посадили меня в какую то камеру, и там высоко нужно было лезть по лестнице, чтобы мыть окна. И какой-то уж очень оголтелый нацист охранник меня ударил. Я упала с лестницы… и до сих пор вот эта рука и эта… обе были сломаны… Ну что же, упала и валяюсь, никто меня не подбирает, а я сама ничего не могу сделать. Наверное, сутки я так пролежала. Потом меня направили… как он назывался, этот лагерь… по-нашему назывался "для придурков", вроде того… Там мы обитали, больные-небольные. Делать ничего не можем.
Нас было триста человек в бараке. Это немного. А потом все прибавлялось, прибавлялось… Уже негде ложиться. И так почти друг на друге. Всё думаешь: как бы не наступить. И что еще страшно было - у меня развелись вши. Вот не думайте, что от грязи. Нет. А вот откуда-то изнутри. Со мной немка была… Я говорю: что мне делать? Она: у нас, мол, худосочие, вот это всё…
- Значит, вы всю войну пробыли в лагерях?
- Тысячу триста двадцать дней… А в сорок пятом году… Приближалось тридцатое апреля, и мы уже знали, что наши вот-вот…Скоро освободимся. Но только перед этим мы четырнадцать суток сидели, и не было возможности даже водички нам дать. Но это чепуха, конечно, что мы не евши не пивши. Для меня и сейчас… Я даже на это внимания не обращаю. Можно сорок дней ничего не есть.
И вот открывается дверь… Ноги-то не ходят уже. И куда идти – неизвестно. Все умерли, все погибли в войну. Погибли два брата… Замуж я вышла поздно, мужа сейчас же взяли в армию, там он погиб. Жизнь прошла… Никого у меня нет, это так плохо. Тоску залечить очень трудно.
Ничего у меня нет и не было никогда, потому что я все копейки берегла, чтобы отправиться в плаванье по реке. Каждый год… Сижу на палубе, смотрю на широкую воду… и мне кажется, что я действительно счастлива и живу.
ВЛАДИМИР КУДИН
Дом для престарелых и инвалидов на Семи Ключах... Решетская, 55... В его просторном вестибюле я очутилась в «час пик», после завтрака. Потом рядом со входом в столовую увидела линии фотокарточек — «Они сражались за Родину» — и быстренько пересчитала: тридцать одна... Ну конечно же! — он был в самом центре. Кудин Владимир Иванович, бывшая 369-я Карачнинская дивизия. Через два дня он позвонил мне по телефону и добавил: краснознаменная.
— В каких войсках вы были?
– Станковый пулеметчик. Мы стреляли до тех пор, что наш пулемет, как паровоз, пыхтел паром, вода кипела в кожухе! Вот тогда меня наградили, получил первую медаль «За отвагу». Ведь все не расскажешь, со дня на день не расскажешь. Ну вот, меня уже ранило 24 ноября... нет, октября... Оторвало мне ногу ниже колена. У меня были пакеты, бинты, сам же все перебинтовал..
– Так она у вас на чем держалась то?
– Ни на чем. Ее не было у меня. Штанину… Тут была порвана, я вместе со штаниной замотал. Я еще полз, наверное, метров сто пятьдесят. Полз, потом подобрали. Газовая гангрена пошла… Ну, два раза резали, дошло до бедра, хожу на протезе. Обижаться нечего, защищали Родину (задыхается, кашляет).
Когда мне оторвало ногу, я домой не писал об этом. Мать даже не знала. Когда вернулся с фронта, на протезе... мать до вечера все ходила, косилась, смотрела. И уж спать ложиться — так она еще выглядывает в дверь, что я буду делать. Как увидела, что снимаю протез — вот она уже закричала, заревела. Ну, ничего — обошлося. Поплакала, поплакала — уговорил: на то фронт, война, ладно хоть живой пришел...
Жил я в Тугулымском районе, работал в леспромхозе — сначала плотником, потом пилоправом, электромехаником. У меня сила была и ловкость, ничего мне не страшно, здоровье было хорошее. На одной ноге поступил плотником, строил дома, таскал бревна. Что здоровый мужик, то и я — тащил одинаково, роли никакой — лазил по стенам, как кошка. Конечно, сейчас не залезти уж мне, а раньше лазил. Даже народ удивлялся.
Ну, надо было после фронта где-то мне приютиться, надо было начинать с чего-то жить. Семья, дети вот пошли — шестеро их у меня. А в лесу работал — снег такой был... Где ползешь, где идешь. Работал, работал...
— Это вам было 22 года, когда вернулись с войны? Да?
— Да, да, да…
— А жена ваша оттуда же?
— Да-да, из той же деревни…
— У вас ведь любовь, наверное, случилась после фронта?
— Да-да, по любви… Хорошо жили. Только в последнее время у нас что-то… Не повезло. Астма теперь у меня, работать я сильно не могу физически. Ну, а там надо работать. Ругань пошла. Ну, а я… зачем мне это… ругаться… Я сюда приехал. У меня часто были приступы астмы, а сейчас живу здесь уже два года — и ни одного. Тридцать пять лет прожил я с ней. Вот так.
— Ну, а здесь как у вас жизнь протекает?
— Живу хорошо, по силе возможности работаю парикмахером на общественных началах. Образовали мы тут небольшую ферму, за год сдали для общего питания две тонны восемьсот килограммов свиного мяса. И приплод получили 37 штук поросят, да еще сколько поросят персоналу продали. Привык, доволен всем: кормят хорошо, ни один не похудел, уже в кожу не влазят. Государство кормит хорошо, обиды нет на это дело, ну и я старался — продовольственную программу выполнял (смеется). Чистенька постель всегда, спи, сколько влезет, никто не будит (смеется).
— А можно посмотреть на ваше хозяйство?
— Можно, но в родильное отделение не запущу, нет.
— А если я халат надену?
— Хоть что вы надевайте, но есть люди — урочат. А у меня там маленькие дети, маленькие поросята.
— Я знаю, что нельзя охать.
— Хоть что ты знай — не запущу.
— Я не глазливая.
— Сказал — не запущу, обижайся—не обижайся. Даже директор — и тот не обижается на меня. Его, если пускаю,— заставляю по старинке спичку в зубы взять.
— Горящую, что ли?
— Нет, нет, не горящую, не горящую (смеется) такую, натуральную спичку, чистую…
Владимир Иванович, кажется, не очень-то хотел приглашать меня к себе домой, в комнату №314: не прибрана и сосед болеет. А потом (видимо, удовлетворенный моей реакцией на его хозяйство) все-таки пригласил. И мы сидели у окна, смотрели на сугробы, на березы и сосны, слушали тяжелое похрапыванье соседа и тихо разговаривали.
—"Враги сожгли родную хату…"
—Эту песню любите?
—Да… Приезжало к нам с концертом общество слепых, я дал им заявку, попросил… Ну, они пообещали. Говорят: в следующий раз… Они дважды у нас были. С ними дети. Такие махонькие, а играют как! Плачу, но слушаю… плачу… Люблю я эту песню. Это — Правда. Правильно? Это — правда…
Я уходила из дома Кудина длинным, чистым коридором. Поздоровалась с представителями санинспекции: была какая-то профилактика. Выслушала старушку Марию Алексеевну в беленьком платочке. Они втроем, восьмидесяти- и девяностолетние, поджидали меня за поворотом коридора. Мария Алексеевна о чем-то рассказывает — больше себе, чем кому-то:
— А у меня характер-то какой хороший… Я говорю: когда кержовы-то штаны носил — тогда нравилась? А теперь, говорю, не нравлюсь? Вот дорога, говорю… Ты видишь — дорога? Это другая, на мою не вставай. И я, говорю, на твою не встану…
Звуки путались во мне, голоса сливались, я чувствовала, что пора уходить. Мы обменялись с Владимиром Ивановичем телефонами, адресами. Простились.
— Где-то нонче сосед пообещал сделать скворечников, чтобы скворцы у нас тут приземлились. Это надо, птица хорошая, поет шибко хорошо, на всякие голоса... Они же гости, к нам… прилетают. Только выведут птенцов — и всё, уже улетели (кашляет, кашляет).
Скоро он умер.
ВАСИЛИЙ СУНЦОВ
...Жена увела его в соседнюю комнату:
— Все в порядке, все в порядке, ты не волнуйся, мы просто поговорим о тебе. Не плакать! Подожди, я тебе сейчас дам лекарства. Не нервничай давай..
— Со Сталинградского фронта он пришел домой в декабре, а сам в этой, как она называется... пилотке. Мороз крепкий — градусов, наверное, около сорока, а он в этой пилоточке и английская на нем шинелка. Вот в этом он ко мне пришел со Сталинградского фронта. Я все сохранила. Сегодня вытащила из чемодана вам показать. Ложка сохранилась с надписью ЛГ — это мое имя.
Его ЛГ — Людмила Григорьевна — белёхонькая. Неумолимая седина...
— В сорок восемь лет такая стала, все ведь на мне сказывалось, я же человек... Он ведь остался в земле закопан. Его контузило, землей засыпало. Он на привязках лежал долгое время, у него же ноги-то были отбиты. Вот такого я, значит, в двадцать четыре года получила мужа...
Я работала бухгалтером в Катайске, и когда мне его привезли, я обратилась к врачу. Он мне говорит: «Знаете что? Его нужно в одиночество». И вот я пошла просить директора, чтобы меня отправили на сенокос. И увезла его в одиночество — в лес. Кругом — лес... Совершенно ничего не слышал.
Потом трясло его, здорово трясло, ой как трясло! Если я на работе, мама бежит за мной. У меня мама была очень строгая, она ставила вопрос так: раз муж — значит, муж. У двух сестер вообще мужья не пришли. Одна у меня с пятерыми осталась сестра, другая— с двумя, а я, значит... У меня дочка была первая — умерла, потом вот эта народилась. И он сам принимал, между прочим, роды первого мая. Шла демонстрация, я начала рожать — куда побежишь? Сам принимал...
По правую руку от Людмилы Григорьевны — Тамара, их дочь.
— Первого мая как раз день рождения, а девятого мая мы ее чуть не задавили. Как объявили, что День Победы — знаете ведь, что было, ой, что было, ой, радости-то! Кто ревет, кто поет, кто играет — жутко что было! Ну вот, и один товарищ чуть на нее не сел. Я говорю: да там же ребенок!
Василий Семенович притих в другой комнате — может быть, уснул. Тамара говорит:
— Рассказывал, как они отражали танковую атаку. Он же был в отдельном истребительном противотанковом дивизионе. Танк плясал над ним, крутился. Еще бы раз прокрутился — он бы уже не встал из окопа. И когда встал, ему сказали: «Комбат, у тебя пилотка на волосах стоит». Так это было страшно... Больше всего вспоминает, конечно, Сталинград, Орловско-Курскую дугу и Белоруссию. Особенно Белоруссию, болота, болота, болота... Папа, ведь, собственно, вообще мог не воевать.
— У него бронь была?
— Да, бронь.
— В Сталинград он поехал. Пришел и говорит: «У меня командировка в Сталинград, я должен ехать». Я говорю: «Нет!» — «А у меня уже билет куплен». Уже после войны он прошел полностью весь путь, каким они шли. Нашел даже свой окоп на окраине Волгограда. Рассказывал, как подошла к нему женщина и спросила: что вы здесь, мол, ищете. Он ей сказал, что вот... Женщина заплакала...
А когда приехал сюда обратно — сразу свалился почти на три месяца. Невропатолог от него двое суток вообще не отходил. Он только спросил его: «Где ты был?» — «В Сталинграде». — «Ну, тогда все понятно...»
Даже врачи поражаются, сколько в нем энергии... Он падает и тут же встает. Час сорок, самое меньшее час, делает зарядку для того, чтобы только ему встать. И всегда говорит: есть люди, которые хуже нас живут. Почему я должен требовать того или этого? Он всегда стоял в очереди, вот только когда прикрепили к магазинам, стал пользоваться льготами... Говорит: что ж я вас мучаю? А потом тут же шутит: к девкам поеду, в деревню, девки там меня ждут. Я ему тоже шуткой: давай-давай — я тоже замуж выйду. Надо же чем-то развлекать его.
Вот такие у нас дела. Морковь садим, свеклу, картошку. Картошка, значит, у нас есть на свою семью, а остальное весной сдаем государству. Я не стаивала на базаре ни с одной картошкой. Все мы сдаем. Вот в этот раз наняла за десять рублей машину, дочка съездила в совхоз, в Златогорово, там приемный пункт. И сдала четырнадцать мешков. Разгрузили прямо на ферме, скот кормить нечем было...
Мы не гонимся за деньгами, у нас вся семья такая, наверное. Вот мы — два пенсионера... Я получаю 57 рублей. Не густо? Ему дали первую группу — 145 рублей. Дочка зарабатывает — вот так и живем. За коврами, за мебелью, за стенками не гонимся, сами видите в нашей квартире... видите только чистоту. И все. Знаете что? Я считаю, что вот сейчас для меня нет ничего ценней мужа. Приходится просто-напросто беречь его. А берегу для себя...
— Василий Семенович, я ухожу, до свиданья, поправляйтесь.
— Скоро поправлюсь, на работу пойду, — он снова находит силы на шутку. — Я бы хорош был — сам бы всё лучше рассказал...
— Вам не надо это вспоминать, не надо. Мне Людмила Григорьевна и Тамара рассказали, они всё помнят.
ИВАН ОРЕХОВ
Орехова Ивана Сергеевича, бывшего бойца полковой разведки, я высмотрела в коридоре перед кабинетом участкового врача. Дверь в кабинет открывалась, выпуская или впуская кого-то,— и он вытягивал худую шею и напряженно вслушивался. Дверь закрывалась — и он застывал на своем стуле. Во всей его фигуре, в добрых, часто мигающих глазах, были готовность, согласие.
Его вызвали тогда довольно быстро. Сестра объяснила зашелестевшей очереди – почему: ветеран войны, фронтовик. Я не спросила тогда в больнице его фамилию: видимо, не знала еще сама, что буду помнить о нем так остро. И вот полгода спустя хожу под его окнами – и все не могу застать дома. Хотя сам его дом по этой улице Хохрякова, где когда-то жила семья моего деда (даже какая-то родственница Орехова живет теперь в одной из комнат бывшего нашего дома… это недалеко, возле пятой школы)… Хотя сам дом, осколок старого Екатеринбурга, - каменный нежилой низ, деревянный верх, простые, в пол-окна задергушки, клетки с птицами на южных окнах и бесстрашный лай крошечного (судя по тембру) собачьего существа в недрах его… сам этот дом уже рассказал мне много, и во многом именно он, этот дом, определил тон моего рассказа. Моих песен…
— Мне было семнадцать лет и шесть месяцев... И вот поехали мы на фронт. Стояла... сорок первая, по-моему, эсэсовская дивизия «Великая Германия»... Вначале страшно было. Каждый разрыв — просто боль в душе. Молодежь опыта, конечно, не имела. Пожилой — если снаряд разорвался рядом — он не бежит. Тут же — раз! — в эту ямочку, и копать не надо. Как клоп, извините за выражение (смеется). Молодежь наоборот — если здесь разорвался снаряд, то он думает: здесь убьет — бежит туда. Ну, а когда бежит, его ж видно, можно под снаряд попасть...
Мы сидим с Иваном Сергеевичем в нетопленом доме. Девять часов вечера, он только что пришел с работы из своей сапожной мастерской, где его, обувщика с 28-летним стажем, назначили сейчас замещать заведующего. Среди фотокарточек, среди военных и гражданских наградных листов — спичечный коробок. В нем завернутый в несколько бумажек (так прячут детям подарки) ржавый осколок с острыми краями. На последней бумажке крошечными буквами: «12 марта 63 года извлечен осколок хирургом Шигориным Борисом Константиновичем, остатки после ранения 17 ноября 44 года».
— Я посмотрел когда на осколочек — вспомнил, когда вот, значит, ранило... Меня мысль первая сразу ударила: ну, неужели это всё закончено, закончена навроде жизнь — когда прошило осколками... Вот — и сразу так быстро, моментально, от самого детства и до настоящего прошла, понимаешь, жизнь. Всё вспомнилось сразу. Думаю: быстро-то как...
Когда демобилизация подошла, замполит Баталов, майор, до самого вокзала проводил, все уговаривал: оставайся на сверхсрочную. Оставайся на сверхсрочную, будешь офицером. Я ему сказал: я еще жизни не видел, хочу посмотреть ее.
— И какую же вы увидели жизнь?
— Ну как — разнообразную. Работать я сразу устроился. Через две недели. Трудность насчет квартиры была, по квартирам походил я около 16 лет. Я после армии сразу пошел в райисполком. Посмотрел, полно женщин многодетных, все они без жилья, ладно, думаю, перебьюсь. Сейчас вот комнатешка, правда, неблагоустроенная, но светлая... Ну, и работаю, значит...
— Сегодня две смены?
— Ну, так задерживаться приходится, когда надо... Ну, как бы сказать... Когда занимаешься работой, не замечаешь, как улетает время...
Была глубокая ночь. В клетке кенаря повисла луна, и он спал. И второй кенарь спал, и чижик спал. Бодрствовал вместе с нами другой Чижик – маленький и лохматый пес, так и не взявший в толк причину перемены регламента.
- С утра ты меня ждал, с утра, - бормочет Орехов и поглаживает собаку.
- Он на меня то, по моему, смотрит с отвращением, ваш Чижик…
- Нет-нет… Ну, сейчас, сейчас, Чижик… Вообще-то иногда жалко, что вот ушло… Ну хотел бы по-другому, но сама жизнь диктовала: вот так! Думаешь: ну что ж, никуда не денешься, раз уж так – ну ладно и так. Пусть будет так, что сделаешь.
ГЕОРГИЙ ЧЕБКАСОВ
Я таскала её письмо в своей записной книжке почти два года: у меня не было песен, которые могли бы помочь словам. А потом они появились: "и тянется плач, и унять его нечем…" Тут я, наконец, взяла магнитофон и пошла к бывшей школьной его подруге.
- А в ночь на седьмое ноября – это был уже сорок третий год – мне сон приснился, будто открытку, которую написала, мне принесли обратно. И я от него перестала получать… Его мама мне говорит: "Лидочка, ты от Гореньки письмо получила?" Я говорю: "Нет, я не получила письмо, но разве вы не знаете?" Она отвечает: знаю, но я его жду.
А последнее его письмо мне тоже очень запомнилось. Он мне написал: "Может быть, я тебя люблю, я сам этого не знаю. Сейчас такое трудное время, а я начинаю больше и больше любить музыку, хоть лишаюсь слуха. С каждым днем я слышу меньше и меньше…"
До этого были просто товарищеские письма, а тут вот такое … Он никому не сказал "люблю", никого не поцеловал. Потом мне рассказали: его убили, а через три дня пришел приказ о его демобилизации. Могли бы вылечить, могли бы спасти… Он был артиллерист… ведь там держать глухого нельзя. Пришел приказ о демобилизации, а он уже погиб. И… строки из его письма я все время слышала, они меня не оставляли.
Мне соседка говорит: "В твоем возрасте ты хорошенько покушай и как следует выспись. И всё пройдет". Мальчики погибли. И Георгий. Мы ведь не натанцевались… не напелись… Ничего эти мальчики не успели.
Я никогда не завидую - ни тряпкам, ни мебели. Но когда вижу: идёт семейная пожилая пара – завидую белой завистью.
ГРИГОРИЙ УДИЛОВ
За проволочной оградой, опершись на лопату, стоял на вскопанной грядке человек в смешной самодельной панаме и глядел, как наш «газик» пристраивается на стоянку к воротам его дома. Улица Трудовая, 33, поселок Верхнее Дуброво. Я представилась, назвала, как пароль, имя его однополчанина, давшего мне адрес, и переступила порог дома бывшего командира орудия Григория Яковлевича Удилова.
— Тогда, знаешь, как спешили. Оно шесть месяцев надо бы учиться — а там быстрей, быстрей, скорей на фронт, надо людей. Меня ведь спрашивали: куда ты желаешь — или на фронт, или в тылу здесь работать. Я говорю: куда пошлете, значит...
Семь раз был тяжело равен Удилов —в голову, в ноги, в грудь — и все равно возвращался на фронт.
— Наумов Александр Петрович — вот он меня спас. Вот немец, значит, пикирует на нас и бомбы опустил. Они летят, визжат... Упади куда-тося бомба, да не так далеко от пушки. Пушку-то убросило воздухом — метров на 20, значит, с места. Что-то она две тонны, что ли, весом, пушка-то, да. А тут рядом штабель лесу — пушку-то убросило, а это все на меня. Ну меня и прижало.
И вот слышу: по мне где-то кровь льется — просто так и булькает. Память не вышибло, а душит. Потом как-то головой пошевелил, и у меня земля-то просыпалась сюда, сверху-то, мне как вроде облегчило дыхание. А это Наумов Саша растаскал бревна-то, он здоровый парень, растаскал, узнал меня: Гриша, ты? — говорит. А я выговорить-то ничего не могу, у меня изо рта, из ушей кровь подалася.
Он взял меня под мышку — и к санитарам, только притащил — опять налет... А соловьи как поют там! Они не считают, что война, люди погибают. Ой, как они там!.. Как мы из госпиталя шли... в новый полк шли из госпиталя, и вот остановились ночевать — тут деревушка такая небольшая— а соловьи заливаются, поют. Думаешь: вот птичка-то, она ничего не знает, а ты куда идешь и что будет завтра из тебя?..
Дома ребятишки, мать-старуха, жена, она техничкой работала, у нее трое иждивенцев на руках, а у ней тридцать рублей оклад был — ну что? Куда деваться-то? Ну ничего, всё пережили. Всё пережили. И не должны мы никому — ни живым, ни мёртвым. Всё, что с нас требовалось, — всё мы сделали.
***
Теперь уж многие ушли. Кудин умер, Четин… Упокой, Господи, их души. Я и сама скоро отправлюсь за ними. Может быть, снова встретимся? Помяни нас, Господи, во царствии Твоем.
А пока спасибо, что есть эти страницы.
+++
ПИСЬМА ОТЦА с ФРОНТА
В 1942 году мой отец Иван Трофимович Пинаев закончил школу радистов в казахстанском Петропавловске (мать возила меня туда еще восьмимесячным, вместе с отцом были там на покосе, ночевали в шалаше, меня шибко комары покусали, мать их всю ночь гоняла). Воевал, был тяжело контужен, награжден орденом Красной Звезды, медалями "За отвагу", "За победу над Германией" и "За взятие Берлина". В Берлине второго мая был ранен в ногу.
Про войну особо не рассказывал, помню лишь, как он чуть к немцам на телеге не заехал вместе с радиостанцией, потому что начальник нарисовал им с ездовым такой маршрут. Отец задремал и проснулся, когда немцы стали стрелять из минометов. Они завернули лошадь, а сами рядом с дорогой по полю - где бегом, где ползком. Вернулись к своим, а начальник вытащил пистолет и стал кричать. Хорошо, хватило ума ему не перечить. Он имел право застрелить на месте, хоть и сам виноват… Проорался - и на этом приключение благополучно закончилось. Слава Богу, благополучно… Ездовой-то поседел под пистолетом?
А про Берлин я недавно прочел у Андрея Эшпая, композитора: "В Берлине был ад. И даже после 2 мая, когда водрузили знамя. ...Люди, прошедшие всю войну, стали седыми. Они понимали, что война кончилась - а пуля, смерть гуляют. Ощущение примерно, как в игре в карты, я потом это понял. Если хотите выиграть - никогда не выиграете. А когда погибли мои друзья, и я согласился с тем, что и меня убьют, я остался живой. Если бы цеплялся за жизнь, я бы погиб. В Берлине-то уцелеть было чудом".
А вот ещё воспоминания писателя Василия Субботина, тоже вятича, из деревни Субботинцы:
"СИРЕНЬ. Бои за Берлин, не прекращаясь, шли десять дней и ночей. Десять дней и ночей мы не спали. Держались на одном только напряжении, да ещё, пожалуй, на коньяке и спирте. Хорошо, что немцы оказались запасливыми!
Мы двигались к центру по заграждённым улицам - не через город, а сквозь него. Гимнастёрки наши пропахли дымом, и мы все были грязны, грязны и осыпаны красной – кирпичной и белой – известковой пылью. Как каменщики, сошедшие с лесов.
Десять дней и ночей никто не спал. Напряжение и усталость были так велики, что мы едва держались на ногах. Потому в полдень 2 мая, когда Берлин пал, когда стало тихо, – мы ничего не осматривали, мы даже к Бранденбургским воротам не пошли. Мы – спали! Спали все, солдаты и командиры. Тут же, возле Рейхстага. Спали – вповалку. Прямо на площади. Голова к голове. Без просыпу. Два дня!
А когда проснулись, сразу же начали приводить себя в порядок. Вот передо мной снимок. Все умытые, чистенькие, в чистых гимнастёрках со свежими подворотничками. Офицеры! И у каждого – ветка сирени в руках. Берлин лежал в развалинах, горел. А на развалинах буйствовала сирень. Везде, на всех углах цвела сирень. И мы ходили как пьяные. Ведь мы были мальчишками. Я начал войну с первого дня на западной границе 20-летним танкистом.
…Жизнь вся уже позади, а я всё ещё, как будто и не было другой жизни, смотрю туда, в войну, во вчерашний день. Что я там пытаюсь высмотреть, разглядеть?" (ЛГ. 2006. №5 (6057).
Сохранились у матери письма.
"Здравствуйте, мои дорогие. С утра решил черкнуть несколько слов о своём житье-бытье. Усиленно готовлю кадры, которые так необходимы сейчас. Из наших ребят, бывших курсантов, осталось четверо, остальные все уезжают сегодня. Нам приходится заниматься усиленно, учитывая возможность досрочного выпуска младших командиров. Надеюсь, что оправдаем доверие, оказанное нам.
Муха, как хотелось бы хоть денёк побыть дома, среди вас, мои дорогие. Посмотреть на Бориску, как он вышагивает по комнате, как он, спотыкаясь, торопится к папке из угла комнаты, показывая свои восемь зубов… А папка берет его на руки и взметает до самого потолка, и целует.
Хочется видеть Женю, серьёзно сидящего за столом с книжкой, не желающего умываться и учить арифметику. И старшую умную дочь Галю, ухаживающую за Бориской, помогающую матери и дедке по дому. Устаёт она, бедная девочка, но что поделаешь, такая её судьба. Ничего, вот кончится война, возвратится папка домой, мамка не будет работать, будет сидеть дома, и ей, моей умненькой дочери, будет полегче. Главное – счастливый исход войны, надо победить как можно скорее проклятых людоедов и тогда восстанавливать нашу счастливую жизнь.
Маша, как твоё здоровье. По-моему, ты устаёшь от непосильной работы, от ежедневного напряжения. Но что поделаешь, такое трудное время переживает страна. Вот вспоминаю о друзьях Мурычеве и Фед. Вас., о шумно проведенных днях вместе с ними. О вечно смеющемся огромном Мурычеве, всегда как будто легкомысленном, не вникающем в будущее. Федор Вас. похитрее Филиппа, но безупречный товарищ… Неужели их нет уже в живых, неужели можно было себе представить это года два тому назад. Не хочется этому верить, и я не думаю о их смерти. Надеюсь, что после войны мы ещё раз встретимся, сойдемся вместе и вспомним о наших днях.
Чем закончится мой поход – тоже дело будущего. Каждый надеется на хороший исход… Ну, как будто наяву поговорил с тобой, моя дорогая. На душе стало опять полегче. Сейчас есть время писать, но скоро, вероятно, этой возможности не будет – буду сообщать лишь о своём здоровье. Этот момент наступит, наверное, в ближайший месяц. Дело идёт к тому. Заканчиваю, сегодня иду опять в наряд… (Это письмо из Петропавловска, из школы радистов. На фронт отец попал в конце сорок второго. А Мурычев был и после войны жив-здоров. Помню, как в какой-то праздник он танцевал с моим отцом под патефон. Мне отец тогда казался огромным, но рядом с Филиппом Мурычевым он выглядел мальчишкой. Хорошо запоминается всё эмоционально окрашенное. Вот и я, наверное, запомнил это своё удивление.)
5 июля 1943 г. …Хочется отправить тебе часть моего сердца, моей души. Чувствуешь ли ты это вот, когда читаешь мои короткие весточки отсюда с фронта, вот из этой землянки, промоченной насквозь дождём? Когда я читаю твои тёплые, милые письма, спазмы сжимают горло, а после становится легче на сердце. Вот только голова меня изводит совсем, сколько она приносит мучений… Вот уже четвёртое лето… И когда это кончится… После войны придётся основательно себя ремонтировать.
Установилась погода, появился опять беспрерывный гул самолётов, взрывы, усилилась артиллерийская канонада. Немец, слышно, подтянул на нашем участке фронта войска, желая, видимо, создать преимущество. (Это где-то в районе Курской дуги. – Борис.) Пусть попробует, мы его проучили основательно. Да, уж вторая половина года, время летит быстро, его не удержишь.
Дорогая моя, как ты себя чувствуешь, как твое здоровье? Ты уж, пожалуйста, не скрывай от меня ничего, это будет лучше. Как чувствуют себя детёныши, как здоровье Галинки, моей умницы и маминой помощницы? Ходит ли она проверяться к Халло, какие результаты? Ты уж следи за её здоровьем. Ну, а Евгений, наверное, чувствует себя великолепно, вот только слух у бедного мальчика… Смотри за этими рыбалками, лодками, купаньями – от них ничего хорошего – для его ушей. Очень доволен поведением и резвостью моего маленького медвежонка Боба. Я мысленно представляю, как он передвигается, как преодолевает препятствия в виде порогов и ступенек, как он старается убежать, когда его необходимо водворить в дом против его желания. (Я действительно до сих пор помню упоительный ВОСТОРГ, с коим мчался зимой под горку, – маленький колобок, уходящий от преследования… Дед меня однажды даже привязал за ногу к кровати – в наказание, чтоб не повадно было. – Борис.) Вот только плохо представляю, как он сидит за столом и кушает. Самостоятельно или на коленях у матери – и питается с её помощью? Представляю бабку, тихо движущуюся по комнатам, улыбающуюся на проказы Боба. Дедку, покрикивающего на него, – мешает в работе. Вот только сам папка не имеет возможности побаловать его, повозиться с ним на лужайке, сидя вместе со своей ненаглядной Мухой. Когда это всё будет обыденным и доступным?
Перед тем, как писать, проглотил аспирину, голова немного успокоилась. Но погода сырая, ноги волглые, из носа бежит, знобит. Вот из-за этого не люблю его принимать. Через несколько минут надо работать, а после этого моя голова совсем разваливается. Особенно трудно работать ночью и легко – после 4-х часов утра.
Ну, надо заканчивать, время моё выходит. Так хорошо поговорил с вами и стало полегче. С работой дневной справился, завтра закончу совсем (я тебе писал, что поручили чертить сложные схемы)… Ваш папка.
11. 09. 43 г. …Тоска на сердце – весточки давно нет. Эти дни особенно ждал, но напрасно, нет счастливого денечка. Я жив и здоров, чувствую себя хорошо. Вчера нервы немного шалили после случая с неразорвавшимся снарядом. Хотя, когда они начинают рваться невдалеке, так и думаешь, что опять угодит к нам в блиндаж.
Стоим пока на старом месте, но, может быть, сегодня рано утром двинемся вперед, на запад. Погода прохладная, ноги холодные. Сижу без движения восемь часов, а потому ноги коченеют, от земляных стен несёт холодом. Сегодня в блиндаже устроили печку, топлю, немного теплее, вот только до ног не доходит.
Вчера, ложась спать, надеялся увидеть вас во сне, но ничего похожего, лезет какая-то чушь, да и сон тревожный. После работы должен бы спать как убитый, но этого нет. За три часа до завтрака, которые приходится спать, просыпаешься несколько раз. Хорошо, что днём удаётся отдохнуть, наквитать потерянное. А молодёжь спит крепко, иногда умудряются на дежурстве, за что, конечно, по головке не гладят.
Вселили кого к вам в кухню? Как вы с ними ужились?
(К нам вселили тогда пани Пантофеличевску с дочкой Басей-Барбарой, моей ровесницей, с которой мы потом спорили, кто главнее – генерал или полковник. И качались на качелях – в дверях между комнатами. Пантофеличевска – значит Туфелькина. А у соседки тёти Даши в её однокомнатной избе поселилась пани Колодная, которая сразу почему-то заявила: "Я не еврейка, я жидовка…" Может, хотела подчеркнуть свою религиозную основу… Все они добежали до Казахстана из польских местечек – наверное, из Западной Белоруссии и Украины. С тётей Дашей тогда жили её дети: Лида, Виктор, Антонина и мой приятель Вовка. А муж Георгий уже погиб на войне, может быть в сражении под Прохоровкой – он был танкистом. Помню их прозрачную крышу над хлевом; потом жерди зимой накрывали навозной подстилкой – с соломой, чтобы корова не замёрзла. Летом после покоса мы там с Вовкой валялись на сене. Он давно помер, ещё в конце 70-х; упокой, Господи, его душу. – Борис.)
Как обстоит дело с русской печкой? Детёныши, наверное, уже ходят в школу? Очень жаль, если Евгению из-за обуви придётся пропускать школу, неужели нельзя что-нибудь смастерить?
Не успел закончить вчера, продолжаю разговор на следующий день. Как всегда, сегодня ждал весточки, но, как всегда почти, напрасно. К ужину принесли письмо, думал – от тебя, сердце как-то забилось, но оказалось – от Михаила Михайловича. Наконец-то он получил от меня хоть одно письмо, вероятно последнее, которое я писал, когда уже были в бою. Письмо это посылаю вам, мне всё равно его сжигать.
(То письмо не сохранилось, но есть другое:
7.04.1945 г. Маруся! Бедная моя маленькая сестрёнка! Получил от Саши твоё письмо о последних минутах отца. Ты больше всех нас пережила, всех больше выстрадала за эти тяжёлые три месяца (когда умерли её мать, отец и брат Иван Михайлович. - Б.П.). А отец до последней минуты своей смертной думал о детях и заботился о них. Даже обо мне не забыл. Удивительные наши родители, Маруся! Это действительно люди большого сердца! Всю жизнь свою прожили в каторжном труде, отказывали себе во всём, зачастую даже в самом необходимом, всю жизнь думали о детях своих, и умирали с мыслью и заботой о них. Люди старого закала. Как мы мелки и мелочны по сравнению с ними! То же можно сказать и о старшем брате нашем, покойном Ване. Я благоговею перед его памятью, горжусь каждым шагом его прожитой жизни.
Всё, что они делали в жизни, было благородно и имело своё оправдание. Как тяжело говорить о них в прошедшем времени… Мне особенно трудно представить их мёртвыми. Иногда мне кажется, что это какая-то страшная ошибка! Да это так и есть: страшная ошибка жизни, из которой в первую очередь уходит всё лучшее, всё честное, всё прекрасное. Мне так хотелось их видеть, хотя бы попрощаться с ними. А вот не пришлось. Едва ли увижу я даже могилки самых близких моих… Когда-нибудь ты попроси фотографа заснять эти три дорогие нам могилки, три свежих глиняных холмика на голом шихане пустынной и печальной казахской степи. Там нет ни деревьев, ни кустарника. Одни голые могилки желтеют. Да случайная ворона, пролетая над ними, дико каркнет и, пугаясь своего крика, быстро улетит прочь. И опять воцарится тишина… Тяжело, Мария. Ох, как тяжело…
Саша плачет о детях своих. А чем ей помочь? Чем утолить тоску матери, у которой ушли на войну все её дети? (Слава Богу, все три сына моей тёти Саши – Александр, Николай и Анатолий – вернулись с войны домой. - Б.П.)
Медленно, но непрерывно кровоточит моё сердце. Мне уже не забыть обиды жизни, не забыть того, что со мной сделали. Человек я только с виду, а внутри у меня всё измято, перемолото. Осталось мне не жить, а только доживать и, полагаю, недолго. Всё произошло так быстро и неожиданно. Я только собирался жить, ожидая чего-то хорошего от жизни, а она уже прошла мимо меня. (Дядя мой Миша оставил на войне свои ноги. - Б.П.) Надеюсь, дети наши будут счастливее родителей. Мои трое учатся. Малыш в детсадике. Надя (жена) в больнице вместе со второй дочерью – в связи с её появлением на белый свет.
Что произошло в семейной жизни Володи, я так и не понял. От Трофимовича имел письмо довольно давно. Надеюсь, ты получаешь от него более свежие новости. Пока судьба хранила его.
Не тужи, сестрёнка! Твоей жизни ещё много впереди. Хочу просить тебя, посмотри в переписке Джона нет ли адресов Васильева и Дермана, его канадских друзей, с которыми я переписывался лет десять тому назад. Хочу попросить их помочь мне с протезами.
Дыши глубже, голову держи выше, смотри веселей! Привет тебе и детям от всех нас! Твой Михаил.)
15.07.43 г. Голова успокоилась, и захотелось поговорить с вами, используя свободную минуту. Погода пасмурная, с раннего утра моросит дождь, на душе тоже пасмурно. Скучаю по дому. Сейчас опять перечитал дважды твоё последнее письмо, полученное вчера. Сегодня уже не жду, поскольку не может быть подряд два дня.
Опять на сердце дума о вашем житье-бытье, о ваших трудностях, о том, как ты устаёшь, моя родная. Думал и о людях вроде Евсепьева… Ну что им нужно? (Фамилию меняю… Это заместитель отца в госбанке, который его "подсиживал" – пока после войны не отправил в лагерь, воспользовавшись, естественно, его послевоенным неравнодушием к спиртному.) Да, я прост, доверчив, но, по-моему, в дружбе я ещё не ошибался. Мои друзья в Щучинске: Напалков, Мурычев, Белоусов, Гудожников – все хорошие люди. А остальные – люди случая, это моя слабость, в чём ты была совершенно права, упрекая меня.
Да, во время суровых испытаний я, кажется, стал разбираться в людях, на что раньше не обращал внимания, подходя к каждому с одной меркой – по своей душе. Это была большая моя ошибка, которую постараюсь не повторить.
Не покидает дума о положении Михаила Михайловича. Бедный человек, как может сложиться судьба… Была бы возможность передвигаться с протезами, тогда бы ещё ничего.
Мы по-прежнему стоим на старом месте. Последние известия радуют, наши союзники стали действовать решительней. Лето должно решить исход войны в нашу пользу. Только что получил письмо от Гудожникова, он в соседней со мной части. Письма от него идут очень быстро – один-два дня. Пишет, что из дома не получал с полмесяца. Очень хочет встретиться, но я такой возможности не имею, может у него получится. Вот видишь, дорогая, находимся друг от друга в каких-нибудь десяти-пятнадцати километрах, а встретиться невозможно. Думал, что весточка от тебя, даже сердце забилось, потом смотрю – "секретка", значит – от какого-то служивого…
Что-то молчит Вениамин Белоусов, я ему послал два письма, а от него получил маленькую открытку. Жду ответа от Владимира Михайловича, а может напишет и сам Михаил Михайлович. От Саши получил два письма, чувствуется, что живёт неплохо. По крайней мере, забот стало меньше.
На этом заканчиваю, до свиданья. Пиши мне, моя любимая, я оживаю от твоих тёплых и приятных сердцу слов, один твой почерк приводит меня в волнение. Дорогие, милые письма…
15.09.43 г. …Целый день рыли себе блиндаж. Надо заканчивать, делать на…(стил? или на-кат? – письмо надорвано). Впереди водный рубеж Д-на (Десна?), которую придётся форсировать, хотя на другом участке фронта её уже преодолели, и там идут ожесточенные бои, что видно из сообщения Совинформбюро.
Как живёте вы, ты что-то ничего не пишешь, моя дорогая, как дело обстоит с сеном и зёрнышками, помогает ли записка Еф. Анд., обещает ли что директор МТС, которому я писал письмо? Детёныши, наверное, ходят уже в школу, ведь Галинка пойдёт в пятый класс, совсем большая дочь.
Пишет ли Филипп Николаевич, я от него получил одно письмо из Самарканда. Слышно ли что о Фёд. Вас.?
18.09.43 г. Сегодня рано утром с завтраком привезли мне две весточки. Целый день для меня был счастливым. Вот они лежат передо мной, я их перечитал уже много раз – всё думал, не пропустил ли какое слово. Весточки от 31.о8 и 1.о9.43. Получил вчера письмо от брата Михаила. Он тоже воюет, сейчас на кратковременном отдыхе. Передаёт привет тебе и племянникам, ведь он знает, кажется, только одну Галинку. Пишет, что она, наверное, уже большая, помнит ли, говорит, "Мишту"? Ивану Михайловичу я пишу от чистого сердца и очень ему благодарен за внимание к вам. Возвращусь – постараюсь отблагодарить (дядя Ваня его не дождался, умер в декабре 44-го. - Б.П.).
Сейчас только вечер – 21.30, тихо-тихо. Наша артиллерия подтягивается к переднему плану, наутро, вероятно, пойдём в наступление, будем опять двигаться вперёд, а то уже третьи сутки стоим на одном месте.
Вчера ходили в баню, в которой не были с того момента, как купались в речке (я тебе писал). Попарился изрядно, хорошо помылся. После бани как раз привезли обед, по 100 гр. водки (в честь форсированья реки Д.), после чего я так крепко заснул, что спал до 20 часов (шесть часов), а потом вступил на дежурство. Удивительно удачный день, таких ещё не было.
В огородах много брюквы и репы, картофеля, свеклы. Сами не варим, хватает. Правда, репу едим. Много хлебов и картофеля в поле. Не знаю, сумеют ли убрать. Удивительно как-то смотреть на мелкополосицу, ведь у немцев каждый засевал для себя. Единоличные хозяйства.
Городов наша часть не брала. Мы движемся мимо. От Ельни мы, например, сейчас километрах в пятидесяти, впереди город Росл-ль. А всевозможных населенных пунктов заняли очень много, есть и райцентры. От железнодорожной линии с начала операции мы всё время удаляемся и сейчас находимся далеко. Немец отступает, очень боится окружения. Группы, не сложившие оружие, уничтожаются, истребляются до единого фрица. Пришёл и на нашу улицу праздник.
Родная моя, я перевел тебе немного денег: 24.о7 – 80 рублей, 20.о8 – 100 р. и 5.о9 – 100 р. Получила ли ты их? Это хоть детёнышам на кино пригодятся, а мне они абсолютно ни к чему.
Погода стоит холодная, особенно утром. Рад очень твоим успехам в учебе, я тоже не отстаю от тебя, работаю нисколько не хуже тех, кто имеет двухлетний (и более) опыт. А для меня ведь это дело фактически совсем новое. Но это даётся тоже нелегко, необходимо большое напряжение и внимание, а главное – хладнокровие. Не теряться, что дорого в бою. Нужно отдать справедливость моим нервам, они меня не подводят. Надеюсь, что не подведут и дальше. Постараюсь честно исполнить свой долг перед Родиной.
Перевалило за полночь, уже 02 ч. 17 мин., настали новые сутки, уже 19.09.43 г., время движется всё-таки быстрее, чем хотелось бы. Хочется скорее на запад, скорее к финишу, к полной победе, а потом увидеть вас, обнять, поцеловать и быть всё время с вами. Скоро, скоро должен настать этот долгожданный день. Чувствуется усталость от войны. Представь себе, вечно нервная напряжённость, ни одной минуты вольной жизни, всюду казённая военная обстановка. Редко приходиться разуваться. Вот только на остановке разуешься, проветришь и перевернёшь другим концом портянки. Спишь – когда и сколько придётся, где и как придётся, укрывшись с головой шинелкой. Горе, что у меня ещё ноги длинные, не ухожу весь под шинелку. К зиме нет носок, может выдадут. Старые ещё весной прохудились, их коих один прогорел, и пришлось их выбросить. Эх, как бы сейчас поспал раздевшись, на мягкой кровати, под головой мягкая подушка, а не мешок вещевой с разными кружками и ложками. И рядом с тобой дорогое существо…
(Маша, моя жёнушка, два месяца перед уходом лежала неподвижно. Говорит: "А ведь недавно могла на бочок повернуться, руку под щёчку… или закрутить твои волосы себе на палец… казалось, не отпущусь никогда… а вот и отпустилась". – Б.П.)
Заканчиваю, скоро смена, пойду отдыхать, а у тебя, дорогая, уже начался трудовой день.
10.10.43 г. …Глядя на фотографию, хочу мысленно представить себе, как выглядят сейчас детёныши, особенно маленький Боб, но ничего определённого не получается. Я его всё ещё представляю таким малышом, каким я его видел в последний раз, каким я его укачивал в коляске и ждал его пробуждения, зовущегося к папке на руки. И как мы с нетерпением ждали маму, долго не возвращающуюся из школы. И увидавши в окно идущую из подгорья маму, мы оба стучали ей в окно, обращая на себя её внимание. Да, младшему сыну скоро будет уже два года, а на фото ему было полгода с небольшим, разница порядочная.
Вечером, лежа в сене, закрывшись с головой в шинелку, хочу представить вас всех за столом при свете лампы.
(Электричество было тогда только в начальственных домах в центре города, а у нас до войны – керосиновая лампа, по праздникам же – висящая под потолком большая "семилинейная" лампа. Однако в войну и это изобилие прекратилось, еле горели фитильки в каких-то плошках. - Б.П.)
Семечек, наверное, нет, а то бы наша мама грызла их беспрестанно, держа пред собой книгу. Боб лазит около неё по стульям, толкает, не даёт заниматься старшим детёнышам. Евгений отмахивается и сердито ворчит на него, Галинка забавляется. Наша мама мельком взглядывает на эту картину… Недостаёт только папки, мирно лежащего на кровати и слушающего радио.
Да, папка вот сидит в маленьком, тесном блиндаже, полускорчив ноги, а наверху грохот разрывов, в стороне стрекочут пулемётные очереди. Как сурова действительность и какой она ещё будет дальше. Будем надеяться, что не хуже той, которая была и есть в настоящем.
Вчера принесли мне квитанцию на переведённые вам 100 рублей, а мне оставшиеся 23 р., так как два рубля ещё берут за перевод. У меня уже скопился капитал – 57 рублей, который может быть использован при первой возможности. Вот нет бумаги, карандашей (большая часть отцовских "весточек" писана карандашом) и "секреток" (это, видимо, такие конверты). При первом же появлении их я, конечно, постараюсь приобрести. Плохо дело с табаком, стали выдавать с перебоями – да ещё лёгкий, которого хватает на половину срока. Хорошо вот вчера подзапасли самосаду, наготовили сами из листа, извлечённого с чердака. Хоть слабоват, но ничего, дым есть и ладно.
Ну, кажется, наговорился, отвёл свою душу. Пиши, моя радость, чаще, я так жду твоих милых, дорогих сердцу весточек, они согревают меня в ненастную холодную осень…
13.10.43 г. …Два дня папка, кажется, не говорил с вами, не было возможности, были на марше вдоль фронта. Весточки от тебя не было уже давно, хотя, кажется, и почты за это время не было, отстала где-то или сдаёт в роту, в которую мы не съездим.
Погода стоит хорошая, однако ночи ужасно холодные. Главное, они сказываются на ногах. Когда сидишь на одном месте, ноги коченеют, из носа бежит – спасенья нет. Сейчас вот скоро утро, руки плохо пишут, а хочется написать побольше.
Местность здесь открытая, лесов и даже кустиков нет, всё высоты да овраги, в низменностях такие болота, что не выедешь, песок. В общем, местность паршивая. Вчера целый день активничала авиация с обеих сторон, сильные воздушные бои, от бомбёжек содрогается земля. Мы, кажется, снова вступаем в бой, стоим около самой передовой. Опять начинаются горячие денечки, как то они будут выглядеть. В лесистой местности и воевать как-то сподручнее, нежели здесь, – всё как на ладони. Целую ночь идут бои, враг упорно сопротивляется, задержался на водном рубеже.
С Гудожниковым я, кажется, опять оказался рядом, но время такое, что не до встречи. Писем от него нет. (Это довоенный щучинский друг отца, муж Марии Трофимовны, учительницы, с которой была дружна моя мать. Мы с матерью однажды гостили у них летом 1952-го. Помню, как ломали с её дочками на спор куриную рогатую косточку («Беру да помню»). Я перешёл в пятый класс, а они постарше. Было весело, они были внимательны и добры. Вспоминаю о них с благодарностью до сих пор, когда уж стариком стал. Живы ли Инна и Люда? Они мне дали с собой в Златополье вальтерскоттовского "Квентина Дорварда" – новый для меня мир, жестокий и благородный, подлый и героический. Гудожников погиб на войне.)
Заканчиваю, нет времени, а днём невозможно писать. Даже и не знаю, когда сумею отправить это письмо, когда увижу почтальона.
Привет старикам и Ив. Мих. Пиши обо всём, как здоровье, как сенной и зерновой вопросы… 04 час. 58 мин.
4 декабря 1943 г. …Вчера, ночь и день, был сильный буран, нас занесло. Для выхода из блиндажа по надобности приходилось каждый раз пробивать снег лопатой изнутри. Сегодня с утра ударил мороз, топлива нет, ноги в холоде дают себя чувствовать, нечего курить, не знаю, когда выдадут табак – без него "скучновато". Несмотря на всё это, чувствую себя хорошо, настроение бодрое, немного тревожит кашель, но эти все штуки, наверное, от ног, они день и ночь сырые и в холоде. Опять сравнительно тихо, если не считать обычных "дуэльных" операций артиллерии и минометов. С улучшением погоды, хоть и первый день, сразу появились самолёты. Зловещий гул и вой действуют неприятно.
5/Х11. Начался новый день, кажется воскресение и праздник, день конституции. Чем вы его отметите? У нас будет обычная боевая работа. Завтра, кажется, обещают немного табаку (пачку махорки на троих). Ну хоть понемногу будем дымить. Вот лучше бы не давали сахара, а отправляли в тыл для детей. Чай всё равно не пьём, а если и пьём, то очень редко, при наличии дров. Он уходит просто так, незаметно. Вместо чая напиваемся супом, вполне удовлетворяет качеством. Но это, конечно, временное явление, нет подвоза, бывают трудности (это, скорее всего, отец для военной цензуры приписал).
Скоро, может быть, выдадут валенки, если зима установится окончательно. Наступает утро, тихо, изредка протрещит пулемёт да слышатся отдалённые разрывы снарядов. Ложусь отдыхать на три часа, продолжу после, всё равно к отправке постараюсь закончить.
Перед утром подул сильный буран, замело-запечатало совершенно. Поле, высота, дует со всех сторон. Кое-как пробил отверстие кверху, весь снег в блиндаж. Сыро, холодно, весь мокрый, где подсушимся… Невольно вспомнишь тёплый дом, уют. Ласковый, милый, дорогой твой взгляд, встречающий меня с работы. Или мы с Бобом смотрим в окно, ждём не дождёмся, когда придёт из школы наша любимая мама. Мы стучим в окно, чтобы нас заметили, ты машешь нам рукой, счастливо улыбаясь.
Вот вбегает из школы Женя. Он замёрз, наскоро бросает как попало свою одежду, спешит согреться. Бабушка подбирает его разбросанную одежду… Приходит Галя, спокойная, раскрасневшаяся, рассказывает школьные новости. Собралась вся семья, накрывают на стол. После обеда папка ложится отдыхать с газетой – и засыпает.
Всё это вспомнишь – и только тяжелее на сердце. Кажется, уже никогда этого не будет. Кажется, вечно будет эта тяжёлая, суровая солдатская жизнь. Знаю, мы дождёмся того дня, когда всё это останется позади, как кошмар. Мы будем только вспоминать об этом. Хорошо, что у вас есть дрова на зиму, и вы можете жить в тепле, а то было бы ужасно. Как дети, старики, Ив. Мих.?
Вот только откопались, а вьюга опять заносит, света не видать. Скоро должны привезти завтрак, покушаем супу со снегом вперемешку, а главное – табак. Отправлю это письмо с поваром в тыл, а там оно вечером должно попасть на почту.
Остаюсь жив и здоров, чего и вам желаю, мои родные, дорогие, единственные.
7 февраля 1944 г. 00 ч. 15 м. …Я жив, здоров и чувствую себя неплохо. Стоим пока на старом месте. Тихо, спокойно, с известными изредка "сюрпризами", но это уже нас почти не волнует, так как видали виды похлестче. Погода немного улучшилась, второй день как подмёрзло. Жилище наше начинает согреваться. В общем, жизнь становится сносной, а дальше видно будет. Отлично наши движутся на юге, почти выходят к границе. Появилась надежда на скорое окончание этой ужасной войны.
Весточки нет, хоть я теперь их часто не жду, зная твои "темпы". Отлично представляю дом, снежные сугробы у крыльца, всё тихо в доме, все спят, на большой кровати Боб, раскинув свои ручонки, свеженький, румяный. Старшие спят уже по-взрослому, утомившись за день. И только одна моя радость не спит в этот поздний час, сидит за столом одна и пишет мне письмо, изредка поглядывая на детёнышей. Вот настанет то время, когда ты, моя крошка, будешь прислушиваться к каждому стуку и скрипу на улице. И в один такой вечер появлюсь я в своём солдатском облачении – и сразу весь дом проснётся, сразу соберется в комнате вся наша семья. Вот тут-то наступит радостная минута, которую мы с тобой ждём сейчас. Крепись, мой друг, это минута не за горами, это будет рано или поздно.
Сердце сгорает нетерпением, а терпенья, сил и воли нужно еще очень и очень много. Впереди трудный и опасный путь. У нас есть ребята, которые с 1937 года в армии, пережили и перенесли первые этапы войны. Но они все холостые, им легче, нежели нашему брату – "старикам". На гражданке, кажется, не замечал своих годов, казалось – они стоят на месте, но здесь уже выглядишь стариком. У нас во взводе я занимаю третье место по возрасту (отцу было тогда 34 года).
Как то вы, мои дорогие, как сенной вопрос? У нас лошадь на полуголодном рационе. Как погляжу на неё, так невольно перед глазами картина вашего безкормия. Вот проклятая местность, как тут жили люди. Ни дров, ни сена, одни овраги и болота… В доброе время, говорят, топили торфом. Вокруг все посёлки совершенно выжжены, даже признаков жизни почти нет. Пожарище замело снегом, только изредка увидишь жителей, ютящихся в земле. Почему не уходят в уцелевшие посёлки – непонятно.
Наш брат солдат – обитатель в основном оврагов. Вот метрах в пятнадцати речушка – совсем на дне оврага, откуда черпаем воду. За речкой разбиты два больших колхозных яблоневых сада, ещё сравнительно молодых. А дальше за высотой наш враг.
Знает ли Ваня, что его семья прибавилась? Вот подлая женщина, каково ему, такому парню, ведь она его не стоит. У Даши Кирилловой не слышно ничего про Егора Ивановича? Где муж у Даши Калашниковой? (Муж нашей соседки – танкист Георгий Калашников погиб на войне.)
Крепко, крепко обнимаю и целую вас…
6 января 1945 г., 05 ч. 30 м. …Возвратясь из "путешествия", на которое я потратил двое суток, две бессонных ночи, имею возможность поговорить с тобой, быть с тобой, моя родная. Ездил от своей части на фронтовую выставку, отражающую пройденный боевой путь 1-го Белорусского фронта – от Сталинграда до Варшавы. Впечатление осталось хорошее, хотя 16 часов, проведенных в машине в летней обуви и давали себя чувствительно знать. Но это позади, уже обогрелся и выспался. Сегодня или завтра окончательно перебираемся на новое место, о котором я уже тебе писал, а там… там то самое, чего мы ждём давно.
Чувствую себя хорошо, на здоровье не жалуюсь. Хочется одного: получить утешительную (конечно, не специально составленную) весточку, что со здоровьем нашего старшего сына всё благополучно. И я бы спокойно пошёл в бой.
Погода холодная, снега почти нет. Ночи тёмные, тревожные, напряжённые, настороженные – затишье перед грозой. Не волнуйся, если реже будешь получать мои письма. Это значит: "я спешу на запад, это значит – я к тебе спешу". А ты жди и надейся.
Как встретили новый год? Хоть отметили его чем-то? О себе я уже писал, что по сложившейся обстановке пришлось отметить его пораньше. Надеюсь, деньги, которые я перевёл раньше, ты получила. А те, которые перевёл днями, получишь к дню своего рождения – к третьему февраля. Хочу тебя поздравить, пожелать счастья и здоровья. Как чувствуют себя старики? Хоть они бы не болели и немного помогали тебе по хозяйству. Почему молчит Иван Михайлович? Я ему послал несколько писем. Хочется ещё говорить с тобой, мой друг, но времени нет, работы много. Будем надеяться, что наше счастье уже близко. Вы услышите о наших делах скорее, чем я смогу сообщить тебе. Пиши мне, Маша, при первой возможности…
12 февраля 1945 г. …Тёмная дождливая ночь. Имею возможность поговорить с тобой, моя родная. Я жив и здоров, вот уже несколько дней стоим на месте. Ведем бои, расширяя плацдарм на западном берегу реки О… (Одер, вероятно). Дождливая погода, непролазная грязь очень мешают нам – ведь мы прошли с боями более четырехсот километров, а это что-то значит. Прошлой ночью с одним из товарищей ездили на лодке на противоположный берег в город Л. Возили аккумуляторы, а главное – вынесли и перевезли на тот берег нашего боевого товарища, который был тяжело ранен. Но сейчас он доставлен в санчасть, а нам отрадно, что мы спасли ему жизнь. Ездили ночью, дождь, под обстрелом, при ледоходе. Шагали, искали по городу, который ещё частично в руках немцев. Вернулись часов в пять утра – уставшие, измокшие, но счастливые.
Живём в дому, в соседней комнате командир. Четверо спят, а мы вот двое дежурим. Впереди предстоит самое трудное, ведь всего семьдесят километров отделяют нас от Берлина. Мы находимся на самом близком расстоянии от этого логова зверя. Думал ли я когда, что судьба забросит в эти края. Как то вы живёте, мои родные, мои хорошие. Ведь вам тоже много пришлось перенести… Но наше счастье не за горами, жди и верь в него твердо. Жди меня и верь твердо в моё возвращение. Дни врага сочтены, хотя зверь сам никогда не прыгнет в пропасть, его нужно столкнуть, и мы постараемся это сделать.
Вот у вас трескучие морозы, бураны, а здесь дождь и грязь. Как то вы перезимуете, как прокормите свою скотину. Хоть бы скорее вам дождаться молока – стало бы гораздо легче жить. Как обстоит дело с рукой у сына? Это меня сильно волнует. Хочу, чтоб всё это закончилось благополучно. Как себя чувствует старый дед, как его глаз? Трудно ему, наверное, переносить утрату. Представляю себе это. Как много несчастий выпало в том году на нашу семью… Будем надеяться, что этот год будет годом счастья, хотелось бы этого.
Мои боевые дела идут хорошо и, наверное, будут отмечены командованием. Война не кончена, и наши награды впереди. Главная награда – это ты, моя родная, мои дорогие дети. Привет старому деду, пусть ждёт возвращения своего зятя (дед Михаил очень ждал, да не дождался, помер 23 марта. - Б.П.)…
29 марта 1945 г. 01 ч. 25 м. Мой нежный друг, здравствуй! Здравствуйте мои любимые дети Галя, Женя и мой маленький художник Боб! (У меня тогда был рисовальный "запой": испещрил батальными сценами даже и многочисленные тома "Малой энциклопедии". - Б.П.) Здравствуй мой старенький хороший дед! Давно собирался поговорить с тобой, моя милая, но обстановка не позволяла. Четыре дня подряд фриц свирепствовал, посылал тысячи снарядов. Кажется, не было свободного места на нашей "малой земле", но, как видишь, всё обошлось благополучно, солдат жив-здоров и чувствует себя неплохо. Сегодня пока первая спокойная ночь, не слышно разрывов, только трели пулемётов нарушают ночную тишину.
Стоят тёплые дни, ходим уже давно в гимнастёрках, деревья распускают листву. А у вас ещё мало признаков весны… Стоим на пороге больших событий. Когда получишь это письмо, мы уже будем под стенами Берлина, будем штурмовать… Наша стоянка кончается, нужно, видимо, заканчивать войну. Ну, Москва известит вас о наших походах. Пожелай мне удачи.
Жду ежедневно весточек, родная, но их нет. Утешаю себя, что у вас всё благополучно. Получил письмо от сестры Жени из Киймы. Она вышла замуж. Муж её Георгий Павлович Полыгалов, 1922 года рождения, из Перми-Молотова, мл. лейтенант, ранен на фронте, работает инструктором всеобуча в райвоенкомате, левая рука не разгибается. Прислали фото, парень, видимо, ничего. Она пишет: "невысок ростом, но хороший характер". Поздравил их и пожелал счастья. Евдокия (сестра) пишет из Кирова – учится и работает. Михаил (брат) после ранения пока всё в Горьком. Женя усиленно зовёт маму к себе, и я писал ей об этом. Геннадий (брат) на флоте во Владивостоке.
Много дум и много мечтаний – и все они связаны с окончанием войны. Придёт же наконец тот день, когда счастье улыбнётся нам…
10 мая 1945 г., 11 ч. 55 м., Эльба. …С победой вас, родные! Вот и настал долгожданный день, к которому шли через ужасы войны. Всё позади. Как видишь, я сдержал свое слово. Для нас война закончилась, сейчас будем ждать приказа о демобилизации, дня возвращения на Родину. К вам, мои родные. Вчера отпраздновали радостный праздник, даже не верится, что смогли дождаться этого дня. А многим не удалось услышать этого слова – Победа!
Сейчас пойдут самые тягостные, длинные дни ожиданий. Сколько это продлится, трудно сказать, но день нашей встречи близок. Ждите своего папку, он скоро будет с вами. Мой маленький Боб наконец увидит своего отца.
Мы всё ещё движемся, с союзниками встретились неделю назад – американцы. Привет друзьям. До скорой встречи. Крепко-крепко вас обнимаю и целую. Ваш папка".
Их часть всё лето стояла в Потсдаме. Эти письма нашлись в бумагах матери весной 2003 года, и я прочитал их маме в последний раз за полгода до… до её встречи с отцом. Я надеюсь: они сейчас вместе.
Мать пишет: "Мой Иван Трофимович появился дома в августе сорок пятого. Я, конечно, не знала точной даты его приезда и как раз в этот день занялась побелкой стен в нашем доме. Вдруг дети кричат: папа идёт! Выскакиваю из дома и вижу: из-под горки, от улицы Пролетарской к дому движется солдат с вещевым мешком, рядом с ним Евгений, а Галя бежит и виснет у него на шее. Я, конечно, тоже помчалась к ним. Встретили… Сразу застолье, прибежали соседки, их дети, шум, разговоры. Праздник!
С кормильцем жить, конечно, стало легче. Не стало у меня забот ни о дровах, ни о сене для коровы. Грустно лишь было сознавать, что многие из соседей и друзей не вернулись с войны, и семьи их по-прежнему бедствуют. Не вернулся сосед Георгий Калашников, танкист. Осталась вдова тётя Даша с четырьмя детьми. Старшие Витя и Лида были друзьями наших Гали и Жени, Вова всё время играл с моим младшеньким… Погибли на войне Фёдор Васильевич Напалков, Алексей Михайлович Гудожников, наши самые близкие друзья. Вечная им память… Всех не перечислишь, кто не пришёл с войны".
Отец привез мне с войны губную гармошку и цветные карандаши.
Он был очень добрым и очень щедрым человеком.
+++
НА ИСХОДЕ ДУШИ
(журнал "Урал", 2007, 11)
РЕКА
Она течет в океан.
Прозрачная, ласковая, чёрная, печальная, серебряная, ледяная. Зубы ломит.
Кувшинки, пескари, лотос.
Сперва проступает росой.
И дерево... Сладкий запах мертвой листвы. Дым уходящей весны. Да...
Змеи, корни-змеи...
Надменные коты ходят по тяжелым оранжевым веткам,
сидят серые птицы. Не насиделись...
Воробей, пеночка, чижик. Огненный грифон.
Когда Юлька была маленькая, пух на голове,
мы сидели на ветке и ели горох.
Гороха – полные карманы. Стручки кидали на землю,
где одиноко стояла наша лохматая собака Сима, Сэлви-джи. Рыжая.
Зелёное дерево на холме из белой глины.
Там глину добывали когда-то давным-давно.
Остались ямы с травой и карасями.
Теперь мы ходим иногда недлинной дорогой на Белую Глину.
В избе тепло, люблю топить печку ночью,
чтоб затрещало, заиграло по стенам – под это и уснуть.
Окна запотели, а там, за ними всё свищет, щебечет,
поёт, кукует, качается, капает...
Урал, июньские холода…
Положили кота поперек живота. На давальческих началах...
Мой нелепый Борис неутомимо ходил нынче по высокому берегу,
а внизу плавал на лодочке весёлый мужик.
Из воды торчала зелёная трава. Солнце... Босичком по мелководью... Парное молоко.
Во время ходьбы по мелководью
можно сочинить маленький философический трактат:
"Корни – посланцы неба там, в глубине.
Ветки понятное дело... Они изверженье земли.
Ствол вместе с нами в злосчастном мире. Средоточие.
Но сам по себе он просто бревно... А?
Покой реки – это дерево. Бытие…
Движение дерева – мутные воды реки. Становление".
Почему бы и нет?
Жарко.
У избы с капельками желтой и прозрачной смолы в трещинах горячих бревен
мрачно сидит хромой.
Глаз под бровями не видно, деревянная нога.
Сидит с сапожницкой лапой и починяет чужой ботинок,
а в это время старуха в недрах двора...
"Устала, а помереть не могу... Зимой воду носить... Лёд".
Зимой страшно ходить по скользкому льду старыми ногами.
Старуха в сумрачных недрах двора продает белое молоко по тридцать копеек за литр.
Как в городском пустом магазине. А качество? То-то…
Нечего сказать, молоко вкусное. Но надо ли так сразу...
ЯМА
Ионе сказали: собирайся, ступай...
надо проверить факты.
И он собрался в командировку, арендовал дирижабль...
Или осла… или…
Я собралась посуду мыть,
а мой Боречка-Борис бездумно валялся возле забора на раскладушке.
Или полоскал на речке бельё?
Собака лежала в тени, не зная, что под ней, в сумрачных глубинах...
Все время надо держать ухо востро. День за днём.
Вот – прибегают дети на речку и говорят:
там что-то возится и хрипит.
Ну пойдем. Босиком по колючим шишкам, по неуспевшим убежать муравьям.
Заглядываю вовнутрь, в мрак, в тьму кромешную.
Ничего не видно, но потом глаза привыкают.
Воздух здесь сырой и прохладный.
Землянку построил сын Кузеванова и покрыл её чёрным рубероидом.
Она в огромной яме – там, внизу, где черёмуха и сосны,
где когда-то добывали бурый железняк.
- Это же поросята, – говорю я детям.
Но как они сюда... Их Копа Рыжий украл?
Придёт ночью, чтобы забрать, а мы их уже отпустили.
Бегите на волю, в лес, на ветер. На ветер!
Все так легко. Не мои ж поросята.
Так легко принимать решения, не думая о последствиях.
Поросят пришлось ловить и кидать через порог.
Они тут и сидели только потому, что порог высокий.
Здесь темно и душно.
Господи, чего ж волноваться. В лесу сухо и цветет земляника, звенят комары,
и кто-то все время ползает по серой и коричневой хвойной подстилке.
Копа украл поросят на ферме у серых холмов.
Создается ложное впечатление, будто река вытекает прямо оттуда.
Она течет меж крутых берегов, которые справа и слева, слева и справа, спра...
Она по-прежнему пахнет рыбой и несъедобной травой.
Её не одолеть? Надо все как один...
Хромой забивает гвозди, и звуки ударов прыгают над деревней.
БОЛЕЗНЬ
А тут заболела Мария.
Чистила пескарей, босиком на холодной земле постояла.
Отвыкли?
А там, в сумрачных глубинах... Мать-сыра земля, лоно, змея. Бездна? Птицы и змеи.
У неё мучительно болит горло с давно выдранными миндалинами. Ларингит, фарингит...
Что ж... Говорит: чувствую, что простужаюсь,
но всё равно стою.
Кроткие легче переносит болезни.
Они тихо лежат в уголке кровати, не лезут на стену.
Помогает мольба? Молитва.
По крайней мере, некогда так полагали.
Сила выворачивает наизнанку. Лучше отдайся, мол, температуре и не препятствуй естественному ходу вещей.
Дурак, начитался трактатов. Ах, Мария, трудно глотать, всё болит, скомкано одеяло.
Спустя много лет... Но разве это много – четырнадцать? Бездонный океан.
Она не вставала два месяца, от метастазов сломалась рука, а потом потеряла сознание.
Есть люди... и даже проницательнейшие врачи... Они хотят пройти через тяжкую хворь
и после умереть, потому что чают преображения.
Не все ж успевают понять такие простые вещи:
"Все дорогие мои, кого я знала, простите меня,
я так часто обижала вас. Но у всех в слезах прошу прощения.
Я вас очень люблю. Ваша Мария...
Всё добро, самое малое, – помню, и благодарю за самую малость".
Это в конце, второго августа, перед успеньем.
Мы ведь ещё не знали, кто успеет написать последнее слово.
Написала Мария в тот день, когда множество лет назад скончалась от рака её нестарая бабушка.
Лёнчик, подросток, сынишка, ловил ей рыбу на Шарташе. Для жиденькой ухи.
И ногу разбил, она вспухла, на Ивановское кладбище повез извозчик.
Тысяча девятьсот двадцать седьмой свирепый год. А сейчас…
За окном шумели мокрые листья, гремела гроза.
"Боречка, я умираю... Сердце... Только не вызывай скорую".
А у скорой-то и нет таких лекарств, как у меня…
Ей тогда уж наркотик выписали. Анфин, без всяких грёз и видений. Только потом иногда промедол.
Однажды увидела себя опять молодой и прекрасной…
"Странно, говорю сейчас с тобой и одновременно вижу:
гуляют люди… бегают ребятишки…
а я сижу на краю бассейна, бьёт фонтан, я болтаю в воде ногами… Ты где-то рядом".
Лежала уже неподвижно, ноги давно отказали.
Я всё подкладывал под них какие-то тряпочки, всё устраивал поудобнее.
Мы с ней прожили еще месяц, до второго холодного сентября.
После Успенья Богородицы потеряла сознанье.
Оно уходило тихонько, глаза ещё понимали и плакали, когда пришёл сын.
Я могу теперь только повторить: все дорогие мои...
Думал: душа моя большая, но оказалась маленькой.
Посмотрел на себя с белого облака:
о, если бы ты был холоден или горяч...
тако, яко обуморен еси, и ни тепл ни студен,
изблевати тя от уст Моих имам.
Мечтал уйти на тот берег первым.
Мария сердилась, слышать не хотела.
Чуть не убили потихоньку. Исподтишка.
А Юру вот недавно ударила машина, сломана в голени нога, повреждены ребра, оскольчатый перелом свода черепа, тяжёлый ушиб мозга.
Машина тут же врезалась в железную трамвайную опору номер 33. Умер через неделю.
Он был редактор газеты. Мария говорит:
иди, защищай её в Ленинском районном суде, чтоб не закрыли.
Пошёл… политик. Греческий полис, французский политес.
Чтоб не подумала, будто струсил.
Лежал потом головой в тарелке с квашеной капустой.
Камфора, тёплый укол.
Почему-то не сумели отправить на тот свет.
Доза не та? Или спецсредства использовали недоброкачественные? Разгильдяи… С двух раз не управились.
Но кто бы её-то сопровождал, оплакивал, провожал. Уколы, воспалённая плоть, мучительный туалет, не сгибаются ноги, гнойные бинты. Говорят, это не гной. Кто бы её пожалел и поцеловал на прощанье.
Поймем, когда сами… А? Успевайте любить и прощать, пока не позвали через порог.
Мы все крещены в этом храме Иоанна Предтечи. И венчались. И панихида перед амвоном, где когда-то стояли на белом... увенчанные коронами.
Смертная мука в глазах. Дважды замешкался с уколами,
потому что боль приходила внезапно.
Шепчет: говори молитву Честному Кресту...
И что ещё мог сказать? Потом, когда она лежала в беспамятстве, всё-таки хватило ума зажать истерику, лихорадку
и много раз прочесть канон… прочесть канон…
от человека, который теперь сам не может говорить:
обыдоша мя мысленнии рыкающе скимны и ищут восхитити и растерзати мя...
Устне мои молчат и язык не глаголет но сердце вещает...
Душе моя душе моя востани что спиши конец приближается
и нужда ти молвити: воспряни убо да пощадит тя Христос Бог...
Что она видела перед смертью?
Недавно увидел сон:
долговязая девушка в чёрном длинном пальто стремительно идёт через дорогу, мне наперерез,
а потом скачет сзади, как лягушка. Сидит на корточках и скачет. Я оглядываюсь тревожно, а она:
– Приглашаем завтра к нам на встречу!
– Что делать?
– Лежать.
– Лежать?
– В венках…
Можно возлежать на ложе или в деревянном гробу на столе.
А как помирать без сознания? Скажите всё за меня. Лирика. Да?
Но ведь жанр такой: иносказание. Стихотворение в прозе.
Или всё-таки миф? Миф и логос… В жизни, конечно, проще.
Отвернулся к стене и помер. Унесли и зарыли.
Ни креста, ни свечи, ни скорбной панихиды до скончанья века, до Страшного суда.
Подаждь Господи оставленье грехов всем прежде отшедшим в вере и надежде воскресения отцем братиям и сестрам нашим и сотвори им вечную память.
А тогда, давным-давно, пошел в медицинский пункт по бревну через речку. Зелёная вода. Водоросли – длинные щупальцы, шевелятся и текут. Как-то всё тут... Иона ходит по берегу, хромой забивает гвозди. Матрёна костыляет наперерез. Из окна увидела?
ДУРАК
Надо бы сразу всё объяснить. Сразу всё рассказать, а уж потом показывать фокусы, загадки загадывать, чревовещать. Сначала нарисовать план, схему, и только потом жить. Шаг назад, шаг в сторону – считается побег.
Но жизнь загадочна. Гораздо загадочней текста.
Гадай, выгадывай, не прогадай. Фантом, пена, поверхность?
В деревне появились цыгане.
Сняли дом за рекой, в огороде под черёмухой разбили шатёр и спят там на перинах.
Рядом привязана краденая болонка и валяется в траве телевизор.
Они знают линии жизни, но не имеют смысла.
Может быть, есть на земле... Полюс?.. куда линии стекают с ладоней.
Из него растут лотос, река или вечное дерево, а рядом, возле,
сидят старые мойры, парки и норны,
прядут нити судьбы. С ножницами?
Река времени и вечное дерево. Ашваттха, пиппал.
Его корни уходят в бездну, а ветви – туда, туда...
До нашей эры в ныне цыганском доме жил барин.
Зимой и летом ходил в шубе и валенках (может, врут?),
ничего не делал и курил трубку. Его и прозвали барином.
Да что там... Судили: лба не перекрестит.
А на том берегу Иван Трофимович хотел бы создать музей.
В этом храме были сушилка и зерносклад.
Если дух, мол, из него вышибли начисто, то оболочка, бренное тело
все равно на что-то годится.
Закопченные лики святых. Скорбные глаза.
Они, мол, там людей морочили, бывшие семинаристы.
Обряды и песнопения.
Крестьяне, видите ли, приезжали в праздник на телегах
и возле церкви надевали новые калоши.
Потом нечистая сила возмечтала стену взорвать,
чтобы грузовик мог въехать. Ренессанс.
Но почему-то не получилось.
Везде нужны определенные навыки.
Говорят: ну и дурак! Умники... Ничего, это всё не к спеху.
Пусть он пока этот храм реставрирует. После разберемся.
А Иона всё ходит по берегу. Всё-то ему интересно:
и храм, и плотина, и дом Матрены, и мёд хромого, и моя Мария. Она недавно заболела, каких-нибудь триста лет. В эпоху Петра Великого.
Шучу, конечно. Я тогда ещё шутил.
Когда всего-навсего фарингит, отчего бы, мол, не пошутить. Шутник.
И я пошел через реку. Душа-невеста. А тут и Матрёна. Серая, в платочке, глаза сухие.
ПЛОТИНА
Этот мужик, который плавает на лодочке...
Мы-то знаем, отчего он такой весёлый. Предвкушает.
Насыпал плотину рядом с избой,
чтобы прямо из окна на своих уточек... Жена подсказала?
Ах, несчастная Ева... Сатана? Эпоха возрожденья чего-то гастрономически вкусного... Ренессанс.
Не дурак однако. Сын на самосвале работу работает.
Если б он знал её имя... Оно потерялось в веках.
Последние триста лет ей готовят одно назначенье – духовка, горшок. Уточка Каршиптар, вестник, живущий землёю, водою и небом...
Три недели самосвалы ездили. Обещал директору карьера:
буду, мол, кормить тебя сазанами. Бредень купил, лодку.
Вечное древо, трава-мурава, река и ветер...
Небо, корова, крыша и океан. Лотос.
С неба жутко глядит кровоизлиянный глаз египетского Рэ.
Но об этом все давно позабыли...
Кровожадное око, оно же злобный Урей, богиня Хатхор, Маат, попросту – солнце, ясное солнышко.
Даже во время затмения на него смотрят сквозь закопченное стекло.
Конечно, запруду можно сделать.
Жрать-то всем хочется.
Пусть рыба там плавает, утки, жирные гуси, водоросли сине-зелёные.
Но храм-то причём... Впрочем, мы его реставрируем. Это такое египетское слово. По-русски – восстановим, сделаем как было, будем по нему в тряпичных тапочках ходить.
А эти розовые поросята весь лес кругом перепахали.
Пятачки такие нежные, никогда бы не подумал. Два поросёнка… Лучше бы их Копа Рыжий съел, дабы свершилось должное. Весь ландшафт испортили, лес стал мерзким, и грибы не растут. Но это потом. А пока Матрена мне говорит: – Я ведь лучше фершалицы. Ох Матрена Емельяновна, я не знаю... Спасибо, приходите. О заре? Я все-таки пока схожу за димедролом. Думает: мы ей поможем.
Вдоль дороги избы. Пыль... Ямы, гребешок со сломанными зубьями. Кто успел – уехал. Прокати нас, Петруша, на тракторе... У медпункта муж фельдшерицы чинит железный мотоцикл вместе с двоюродным братом и её свекром. Дайте мне мой димедрол, а сами что хотите. Вам все равно скоро пить ее, проклятую. После починки. Хотя, может быть, и не почините. Они такие: ничего не починят, а чужую водку все равно пьют.
Можно, правда, на все смотреть сквозь пальцы. Если на свет, то меж пальцев светится розовым. Он шевелил розовыми пальцами. А в это время физики-музыканты из икон лучину щепали. Чего с них взять. Убогие.
А нам же еще не разъяснили, что это всего лишь искусство и эстетика. Не для спасения души. Читать научились совсем недавно, в позапрошлом веке, объявления читаем: "предлагается сдать в срок..." Сдать имущество то есть. Корову и куриц.
Коллективизация. Голод и бойня. Воробьев, как только грамоте обучился, сразу же письменно объяснил Ионе про Данилу Степаныча. А как же, тот в прошлом годе...
А до этого вполне приличный человек был.
И там всё перепутал, всё переврал, фамилию неправильно написал. Вот ведь какое дело. До сих пор хромой сидит с сапожницким молотком цел и невредим.
СУДЬБА
Однако всё не так просто.
У него за избой, за сараем, за погребом – пасека.
Ульи, соты и пчёлы. У Матрены крыжовник, малина, смородина,
но её цветущая липа корнями в его огородах. Намеки?
Конечно, это неправда. Там всего один корень.
Другой на том берегу, и я не знаю, где третий...
От пчел нет отбою. Всем другим наплевать, а он по краю оврага ходит деревянной ногой и косит корове сено.
Я еще там посмотрю, чего-то не понимаю.
Усмотрела бы давно, но пёс и пчелы.
Это вам не цыганская болонка.
Впрочем, цыгане на том берегу, а хромой – рядом с Матрёной. Водой не разольешь.
Она здесь когда-то бурый железняк на телеге возила.
Еще в тридцатые годы. Не знаю, чем хромой тогда занимался.
Давно ушедший Зрван, древне-благоуханное персидское время.
От него де нам златое добро и железное зло. Так ли? Персики... Путаются слова под ногами: джет, димедрол, горячий зрван, розовые поросята. Всё смешалось, перепуталось, строит глазки... Где Борис, где Мария? Даже в этом тексте не разделить.
И будут два одна плоть. И дерево жизни посреди рая и дерево познанья добра и зла.
Из Едема выходила река... и потом разделялась.
Фисон... Гихон... Хиддекель... Евфрат...
Не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь...
И сказал змей жене: нет, не умрете.
И поверили дьяволу, а не Богу. Поверили.
И скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога.
Проклята земля за тебя...
И поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни.
Нет жизни у сатаны. Маска, морок, водевиль.
Мы с Ионой когда-то в университете учились,
зубрили "Капитал" и жреческий кодекс.
Потом иногда он спускался с облака в промышленный и строительный наш отдел,
где мы с Геной иногда сочиняли
в условиях развитого социализма
рукописный журнал "Стойло Пегаса". Ипокрена. Корриганы…
Олег Капорейко приносил роскошные фотографии с деревьями и птицами. Зелёные деревья и синие птицы. Чёрно-белые?
Сейчас Иона по берегу ходит, а потом вернётся к нам ночевать.
А о заре придёт Матрёна Емельяновна лечить Марию.
Или Бориса? Может и вылечит. Правда, болезнь, по-моему, сугубо физическая, а ей бы всё душу...
Или я ошибаюсь? Кто лечит душу? Только хромой её к себе не пускает. Говорит: я всё мёдом лечу. Прополисом.
От реки пошла по зеленой равнине.
Здесь когда-то капусту сажали,
а сейчас покосившиеся волейбольные столбы,
воздвигнутые инопланетной цивилизацией. Баальбек...
На крутой горке, у самого леса – наш дом.
Полвека назад лес выгорел. Ну что ж, наросло с тех пор...
Дом старый, но ещё держится.
Один угол ползет на восток, другой – на запад.
Труба пристально смотрит в зенит,
подполье ушло в преисподнюю. Всё как положено.
Чуть ни каждый год приходится возить сюда чёрный рубероид и латать крышу.
Борис ездил однажды за ним в соседний городок,
и теперь он запомнил на всю жизнь
белые столбы облаков над Сухим Логом.
Судьба, фатум, ананке, рок, океан.
У шумеров "нам" – океан и судьба. Соображали...
Только ведь Бог опрокидывает все построенья судьбы лёгким шепотом ветра.
Когда-то рядом стоял дом побольше, гораздо, гораздо...
Но его украли. Ах, это было до нашей эры.
Мой дед Димитрий приехал случайно на рысаках и говорит:
"Ну, знаешь – вот это место!" Река и белые скалы.
Альпийские астры. Богородская трава… Простор.
Он где-то в страховом обществе служил.
Страховал от сумы, от тюрьмы, от испанки и тифа.
Сыновья тут же под бережком плескались,
в песке изумруды искали. Потом один Беломорканал строил,
а Семён чуть не потерял левую руку
на белом бронепоезде, осколком вырвало бицепс,
и всего-то полгода отсидел в тюрьме ВЧК.
В конце концов уехал с сыном из Города,
работал экономистом на мельзаводе, потому что изменила жена.
Я однажды к нему убежала из пионерского лагеря
вместе с подружкой. Бежали по длинной лесной дороге.
Запнувшись, скакали на одной ножке и чего-то шептали.
Молитву. Спали у дяди на сеновале в зелёном колючем и мягком сене,
а потом поехали назад на телеге все вместе по песчаной дороге
и очень протяжно и задумчиво пели грузинскую старую песню. Сулико? У дяди по щекам текли слёзы…
Как дядя мой любимый Сенечка грузди умел искать –
на ровном месте. Он помер в больнице – без памяти,
за деревянной доской. В июне 66-го.
Я недавно тоже пыталась искать,
но теперь всё свиньи перерыли, перепахали,
весь лес перевернули. Воплощение смуты.
Тифон… Гибрис... Высокомерие и дерзость.
Хоть бы Копа поймал их в конце концов.
ПРОКЛЯТЬЕ
Иона пришел преждевременно.
- Я хочу прописать ей змею-джет, – сказал он, когда я потчевал жену димедролом. – Но надо знать, что она суть Урей на лбу царя, око Хора и утренняя звезда.
Шутник. Мы вместе учились в университете. Или я что-то путаю? Он растолстел с тех пор, бедняга. Спаси Господи и помилуй ненавидящия и обидящия мя и творящия ми напасти...
Соседка, чье молоко мы пьем, посоветовала нарезать листьев мать-и-мачехи или лопуха, потому что Мария стала кашлять. Хрипы в груди, а сок исцеляет? Все кругом в роскошных изумрудных лопухах и крапиве, но лучше отойти подальше от жилья. А димедрол есть димедрол, формальная логика, закон тождества – в отличие от утренней звезды, которая так многозначна.
Матрена пришла о заре. Тоже словечко... Я сразу и не понял, и Маша – тоже. Об утренней или вечерней? Луна – тоже глаз, между прочим. Левый глаз, ночь, вода, смерть. Она должна обновиться, чтобы заговор стал удачным. При полном ущербе луны.
- Сокруши его который возвращается на третий день
и того кто прерывается на третий день
и кто продолжается беспрерывно...
Сокруши холодного и горячего и осеннего и приходящего летом
и в дождь... Пусть примчится тысячеглазое проклятье
ищет того кто нас проклинает...
Ступай проклятье обойди нас.
Чертит свиной челюстью и бормочет,
а меня с ними нет, потому что я вышел
и хожу с собакой у сосен.
Мои дорогие, надо бы вам знать:
Мария здесь на земле была резкая и неистовая,
добрая и своевольная, милостивая и непокладистая. Щедрая.
Она была здесь солью жизни,
её перцем и лавром, вишнёвым листом.
Ведь это само по себе почти несъедобно.
Но как без соли и лавра? Тошнёхонько.
Господь её любил. Ах, не была она тёплой никогда,
но лишь холодной и горячей.
И Он позвал её, очистив последним и страшным очищением.
Так она и шептала даже в глухом полузабытьи: претерпевший до конца спасётся.
Брошенное поколение, зрачки от рождения в катаракте.
Сколько кругом призраков.
Нам бы знать: только покаяние в своих собственных грехах,
а не заговор... И Божья помощь в таинствах Церкви.
А здоровье и покой... Зачем?
Все дни наши прошли во гневе Твоем,
мы теряем лета наши как звук.
Дней лет наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет,
и самая лучшая пора их – труд и болезнь,
ибо проходят быстро… и мы летим…
яко прииде кротость на ны, и накажемся.
Убойся бежи бежи разлучися
демоне нечистый и скверный преисподний глубинный льстивый...
Или сам собой получился еси
или от кого послан или нашел еси внезапу
или в мори или в реце или от земли
или от кладезя или от стремнины...
Или от луга или от леса или от древа или от птиц или от грома...
Убойся воплощенного Бога подобия и не сокрыся
в рабах Божиих Борисе и Марии,
жезл железный и пещь и тартар и скрежет зубовный,
отмщение преслушания тебя ожидает...
убойся умолкни бежи и не возвратися...
отъиди в землю безводную пустую неделанную скорбную.
Это в чине изгнанья беса
(он ведь у каждого за левым плечом).
Требник Могилы. Здесь нужен иерей, постник и молитвенник, –
не врач, не Матрё... Но ведь это же тысяча девятьсот восьмидесятый год. Если нет Бога и бессмертия души, то всё позволено.
Проклятье? Разрыв... на очах пелена... душа не слышит дыханья... дуновенья... тихого ветра. Сами порвали нити, ниточки... паутинки. А теперь бредем ощупью к незримому притвору... нищие на паперти... подай, Господи... Небо на земле. Нежное и теплое на холодной равнине. Маше в храме становилось легче, даже физически легче. Когда же мы встретимся?
Валяюсь на старой кровати с тёплой кошкой на животе,
а она подходит и спрашивает: Боречка, ты меня любишь?
Смеюсь: ну как, мол, тебе сказать...
Боялся соврать, обмануть. Смеялся, ёрничал, но оказалось – приберегал на чёрный последний день. На смертную муку. Бог исторг из меня тогда наконец единственные слова, без которых страшно уходить человеку. Как бы мне остаться навсегда с этой правдой. Хватило души затеплить последнюю свечу в холодном уходящем мире.
Чем кричать, если сел голос? Одно к одному: Иона, ларингит и плотина. Правда, плотина – несчастье Матрёны. Это ей река бьёт теперь прямо в берег: земля сыплется, сыплется... Скоро дом упадет прямо в реку: доски, бревна, старые лавки... Когда? Зрван, время, судьба, о чём ты думаешь? Плотина уже была, только сотнею метров выше. Сколько в метре саженей? Там была мельница, мельник молол муку. Но утки должны быть видны из окна – только высунуть голову. Даже бульдозер пригнали.
Правда, директор карьера умер. Начальник, товарищ, господин… В зелёной фуражке. Плотина от берега к берегу, насыпали в самом широком месте, перед черёмухой, где цыгане с болонкой, а пруда нет. Плотина, Плотин, Платон… Миф о пещере. Тени на стене. Там ведь не просто – щебня насыпать. Щебня насыплет любой дурак – были бы самосвалы. Нет, всё дело в стоке. Весна, половодье... Тут надо остановиться и подумать, если есть такая возможность. Иван Трофимович как-то пришел к директору. Ему надо кровельное железо, олифу, гвозди и так далее.
- Вы же знаете: реставрируем храм. Нет? При чем тут Парфенон ... В конце концов, с каждого всё равно спросят. Не только на кладбище.
Каждый услышит Слово – здесь или на том берегу, рано или поздно. Логос. Он будет судить нас.
Когда полвека назад, в тридцатые годы, исчез отец, ходили вдвоем с сумой: Иван и его брат. В своей деревне не побирались; возвращаясь домой, опускали глаза. Слов тогда не искали, всему научила мать: подайте Христа ради... Сколько с тех пор сломалось и выросло. Сделал в храме музей. Все-таки не конюшня. Кресты хотел позолотить, но не получилось. Всё время потом жалел: ах, что-то упущено. Было бы так красиво. Душа просилась остаться в памяти, но пока не сознавала бессмертья и мечтала воплотиться. Но была бы душа...
ЗВЕЗДЫ
Утром пошел к Матрёне. Иона остался у берега. Что ж, каждый решает сам. Время неудержимо, и надо успеть поставить Матрёне забор, чтобы вдоль берега не ездили на железном тракторе. Она хочет отвратить неотвратимое. Хочет сохранить эту полоску земли от дома до берега, который всё время ползёт. Плотину завернул весёлый мужик? Чтобы снести её тёплый дом. Но этот вывод ошибочен. Просто эпоха вывернулась наизнанку. Бес шутит. Просто нужен поблизости пруд, чтобы высунул голову – и пожалуйста. К тому же "Капитал" и каббала...
- Здравствуйте, Егор Андреевич. Вот я к Матрене пошел... Вдвоем, конечно, сподручнее...
Но там хромой деревянной ногою скрипит. А с другой стороны, прямо у обрыва, сидят за столом и играют в картишки. Солнечно, знойно. Егор утирает пот. Его мать перед смертью завещала давать нам картошку. Прекрасно, да... Молоко и картошка, небо и облака. Нут, небо-корова, утром глотает бледные звезды, чтобы извергнуть их вечером. Свинья... Свинья, пожирающая поросят, – зовут ее небожители. Это всем известно. Но это – не научный подход. Просто днем слишком ярко светит солнце, так что не видно утреннюю звезду.
- Они говорят: ну ладно... Всё утащили. И валенки, полушубки, и радиолу из красного уголка. Как бы списали... Ах ты петь твою за ногу. Ну ладно. Я же смотрю кругом – ничего нету. Тогда я досок набросал на телегу и повёз братану. Они там всё равно четыре года валялись, сгнили наполовину. А он кричит – ты бы дальней дорогой, мол, всё-таки... Вот ещё... На хрена это надо. Конечно, извините.
КОРОВА
Мы с Егором ходили туда и сюда. Хромой ругался с Матрёной. Дело житейское. Бывает ли ненависть без любви? Любовь без ненависти? Какая глупость... Пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём.
А где корова будет ходить? В самом деле. Тут же не только тракторы ездят. Здесь ходит Аудумла. –Я освобождаю вас от ненависти нетерпенья страха да будете вы едины сердцем радуйтесь друг другу как корова радуется теленку... Гандхарам муджаватам ангам и магадхам... Корова есть называемое бессмертием и корова почитается как смерть... Только тот кто знает эту великую тайну... Ан-ти-но-ми… ческую тайну... Тайну... Да у них там всего-навсего корова. Да?
Ну давайте же делать забор. Но у неё ничего нет. Какие-то старые, гнилые жерди. Егор сел играть в карты. В подкидного дурака.
- А где была эта ваша контора? – На том берегу.
Кстати, трактор стоит через дом, у соседа слева. Там жила раньше продавщица, потом в магазине запретили продавать водку, чтобы её по ночам не воровали, и она уехала. А дом механизатор купил. Крепкий домина. Домовой, домовина. Мария три дня подряд ходила туда, чтобы уплатить за молоко, взятое в воскресенье. И лишь на четвертый он поднял голову с пола. Где же хозяйка? – На том свете.
Шутник. А вдруг он упадет с обрыва? Видите, лучше ему тут не ездить. Забор в его интересах, но все боятся городить поперёк дороги. Лучше не связываться. Воздвигли плотину, а тут вроде как недоверие. Посредством забора выражается мысль, будто что-то неправильно. Да никуда эта избушка не денется! А шерсть свинье не защита. Там всё и без трактора упадет. И надобно же ходить корове по берегу, по зелёной траве, по ромашкам.
Только, пожалуйста, не надо забывать про Иону. Вдруг он проанализирует, а потом скажет. Все знают про заклятье истиной. Он встанет на площади и скажет всё – что думает, чувствует, всю свою правду. И все это сбудется, обретет материальные формы. Надо лишь отделить правду от лжи, зерно от плевелов. Но если всё уже смолото, и мука горчит?
Матрёна разводит руками. Ничего нет. Егор играет в картишки. Хромой бубнит про корову. На том берегу живёт старая Домна; из её трубы вечером идёт дым. Мне страшно ходить мимо Домны, мимо её глухого забора из бревен, мимо двух тополей. В неё метила молния, но попала в дерево, в древесину, в годичные кольца. И годы распались, а время остановилось. Наступило НЕ-время (вечность?), и Домна теперь бессмертна, но только в доме своём... в доме своём... Прости меня, Домнушка, – просто ёрничаю по привычке.
Плюнул на всё и пошёл в магазин. Купил хлеба, лапши и сахарного песку. Тут же Ольга Максимовна насчет продуктов. Её потом ударит троллейбус, старческая рассеянность, и увезут на Чернореченское кладбище, где земля – лучше не надо. Гранитная интрузия. Ну, естественно, это произойдёт в Городе, где тысячи огней, трубы, троллейбусы. Она там преподавала в младших классах: "Дети, вы знаете небо?.. Какое оно?.. Синее... А еще какое?" Красное, жёлтое, оранжевое... Белое... Чёрное.
Можно, я и впредь не буду объяснять?
Это очень нудно и утомительно. Да и кому интересно...
Ну, хорошо: Ольга Максимовна учила в школе моего сына,
из его сочинения узнала про Домну, Матрёну, хромого и реку,
а главным образом – про молоко.
И купила здесь дом, наскоро срубленный на том берегу
из толстых бревен. В три обхвата.
У неё дочь работает страховым агентом,
а внучка налила мне однажды за шиворот воды из стакана.
И засмеялась. Лей-лей, не жалей – я не осержусь...
Не знаю, чем она сейчас занимается. И сын мой куда-то... Куда-то...
КРЫША
Цыгане смеялись на том берегу, потому что наша нелепая собака залезла в грязную лужу. Ей жарко, а они смеются белыми зубами, ибо ни при каких обстоятельствах не станут спасаться в луже. Говорят, они хотели ограбить банк, кого-то из них подстрелили, и теперь они скроются в туманной дымке – вместе с болонкой и телевизором. Ну, естественно, банк не в деревне – в соседнем городке, где сладкий дым и цементная пыль.
Как-то всё зыбко.
Дом уже старый, сени поехали набок, двери перекосило. На душе иногда тревожно – а вдруг всё упадет... Душа каждый год получает отпуск, но где ж тогда спасаться ей летом? Матрёна её не вылечила, только на время убрала боль. Понятно – всего-навсего ларингит. Я лечу её соком лопуха, димедролом, настоями трав. На антибиотики аллергия, кожа вспыхивает пятнами, головная боль. Медицина бессильна. Или дело не в этом? Тогда еще никто не сказал мне душеполезных, не разрушающих слов, а сама их не знала: не уповай, душе моя, на телесное здравие и на скоромимоходящую красоту... помысли горький час смерти и страшный суд... ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огнь введут... убо прежде смерти покайся, вопиющи: Господи, помилуй мя грешную.
Пошла к Зине за градусником –
по лужайке, мимо теленка и кур.
Она тут же, рядом – в доме,
воздвигнутом двадцать лет назад.
Кузеванов, её муж, теперь сетует:
"Мне ведь сразу... Егор... Говорит: ты же строишь не там. А сейчас вся вода в подполье весной. Не слушал. Никого не слушал: сами, мол, с усами".
Они косят траву, держат корову и продают молоко.
Мы покупаем, снимаем сметану, делаем творог.
У Бориса получается прямо-таки резиновый.
Больше ничего и не надо.
Сыворотку с удовольствием пьёт Сима, Сэлви-джи, наша собака.
Правда, потом у неё расстройство желудка.
Два наших дома рядом. И трудно здесь разделить: ваше-наше.
Когда-то наш дом был домом моего деда.
Он его подарил сродникам Зины – Петру и Пелагее,
чтобы присматривали за дачей зимой. Ну и что?
Разве дача такое уж преступление? Может быть...
Забота века сего и обольщение богатства заглушает слово,
и оно бывает бесплодно. ЗАБОТА ВЕКА СЕГО…
Дачу потом все равно украли, и они сказали: проснулись,
а дома уже нет. На нет суда нет, тем более – всё так зыбко. Сегодня нет дома, завтра нет человека. Впрочем, возможно… возможно, дядя Сеня продал его сельсовету… добровольно-принудительно.
Потом, на склоне лет, моя мать купила у Пелагеи, Зины и Кузеванова тот дом, который им подарил мой дед. Он умер в Омске от тифа в двадцатом году. Запряг лошадей и поехал из Екатеринбурга с семьёй в неопределенную даль... Вслед за белой армией… А бабушку с детьми подобрал дальний родственник Александр Тимофеев, врач красного санитарного поезда. Она вернулась и похоронена здесь, на Ивановском кладбище, где упокоится милостью Божьей потом её внучка. Меня отец Георгий пообещал здесь похоронить.
Татьяна и Мария... Здесь тайна взаимной любви –
ведь мы не встречались на этом свете.
Я пришла в этот мир ненадолго гораздо позже.
Пресвятая Владычице моя Богородице святыми Твоими и всесильными мольбами
отжени от мене уныние забвение неразумие нерадение...
И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий
и от всех действ злых свободи мя.
Всё перевернулось внутри себя и долго качалось там.
Вот такие пироги. Не надо ничего придумывать. И зачем?
Когда Пелагея умерла, моя престарелая мать Елизавета
ездила туда зимой за сто километров по железной дороге,
а потом нерегулярным автобусом. На похороны. Что-то там было. Детство?
Во время страшной войны Елизавета крестила в храме Иоанна Предтечи умирающую от туберкулеза четырёхлетнюю дочь свою Машу и отвезла её к Пелагее на лето. И я поднялась после Причастия. И заботами матери. Отец мой Кирилл тогда уже пропал без вести. Погиб в морской пехоте. Наверное, под Москвой.
Но потом, через двадцать лет, приехали летом, а на купленном доме нет крыши. Только стропила. Зина говорит:
- Ты знаешь, Мария, ведь надо покрыть чем-то хлев.
Да, конечно... Потребности.
Когда мы поехали в свою стародавнюю деревню, Борис был в армии, на краю земли, в счастливой Аравии. Там земля обрывается в Чермное море. Сана, бейт Али и бейт Харази. Отрубленные головы на городских воротах. Мальчишки суют окурки в скорбные мертвые рты. Баб-эль-Йемен… Еще не знали и не ведали, что когда-нибудь встретимся. Под Красноуфимском на студенческой картошке встретились навсегда.
Приехали в деревню, а там – стропила торчат.
Поэтому в дождь крыша течет,
и каждый год мы покупаем чёрный рубероид.
Весенние ветры его сдирают, гвозди не держатся в досках.
Доски совсем старые. Ну и что?
Зато мы пьём молоко от коровы,
которая ходит по зелёной траве, по ромашкам.
Свобода от ненависти, нетерпенья, обид – блаженная свобода.
У Зины тромбофлебит, подкатывает к сердцу, давление.
Крышу к тому же сдирал её муж.
Он иногда угощает Бориса вином из жимолости,
которую в давние-давние времена сажали сыновья служащего страховой конторы.
Они тогда плескались под бережком, возились в жёлтом песке и думали – блеснёт изумруд. Жар-птица...
Старший впоследствии не разрешал жене писать письма.
Николай и Августа, Семёновы – Тимофеевы…
Но она ему всё равно писала в концлагерь и ездила к нему,
хоть и развелась, чтобы как-нибудь не отразилось на дочери, на её судьбе. Ананке, нам, океан.
Сегодня дочери шестьдесят, муж лежит в больнице, надо успеть туда и сюда, приготовить обед, накормить внука…
Ах, с тех пор прошло столько лет. Вера, Верочка… Недавно Борис был на её похоронах. Уже в новом тысячелетии.
Сейчас в том же песке моя дочь, но всё гораздо спокойнее.
Её дальний предок был крепостным на заводе господ Мосоловых, на Вятке.
Кузнец, зиждитель неуязвимости, железный мастер.
Огонь – враг тёмной воды и влажного чёрного змея.
Кий, божий коваль.
Вятские – мужики хватские, семеро одного не боятся.
Это они сами про себя. В усы улыбаются.
Предки Бориса: работные люди Марк, Тит, Гавриил и Аксинья, Михаил и Александра... Буйское-Соколовское, Марковы…
Уржумские ремесленники Пинаевы: Георгий и Татиана, Иоанн и Устинья, Трофим и Агафья, Иоанн...
Бусыгины: Евдоким, Андрей, Василий и Мария, Русский Билямор, серпы и косы...
Белокриницкий Феодор Лебедев укрылся в Онадуре.
Упокой их, Господи.
Да ещё у Марии: Роман, Михаил, беглый вятич Симеон Половников…
и Ксения, Семёновы Димитрий и Татиана,
москвич Иоанн Макаров и Августа Оттокаровна
из давней Германии, Кирилл и Елисавета.
Упокой их, Господи.
Мосоловы скоро исчезли,
потому что Александр Благословенный, стремительная либеральная реформа, почти революция. Судорога.
Да они почти все там либералы и безбожники…
Государство качалось полвека, как огромная башня –
пока не упало. А зачем делать на заводе ажурные решётки,
если они не имеют сбыта... Закон стоимости. Непрактичные исчезают.
Куда? Как-то так исчезают, что остаются.
"Ауфхебен" – слово, объясняющее смысл происходящего при этом. Это такое таинственное древнеегипетское слово. Чтобы его осмыслить, надо долго читать германскую Логику Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Зина и её муж не успели прочесть, и я тоже не читала, и Домна, и хромой, и Матрёна. Но это не страшно.
ЧЕРТОПОЛОХ
Освобожденье от страха, свобода... Если б вы знали, как просто. Но я бессилен объяснить что-либо прямо сейчас. Вы не будете слушать. Всему своё время. А пока что собака купается в луже, цыгане смеются, цветёт чертополох. Я иду по бревну через реку над зелёной водой.
За душной стеной чертополоха – изба старой Домны.
Глухой бревенчатый забор, расколотый тополь.
Чем живёт там она за чертою бессмертия?
Или я чего-то не понимаю...
Когда-то здесь сажали белую капусту на началах кооперации.
Еще при царе Горохе. Особенно хороша она в лунном прозрачном сиянии. В призрачном и прозрачном. Полюбуйтесь при случае.
Чертополох, горох и капуста... Винегрет.
Этот колючий и красный куст не имеет смысла,
но если кругом лишь капуста...
Впрочем, он лечит нелепый страх. Иногда. Столовая ложка на ночь. Но не страх Божий, бесстрашный страх.
Мы живем на горе у кромки молодого леса, над гладкой равниной.
В год активного солнца здесь звенят комары,
так что собака не хочет выходить на прогулку.
Приходится в сенях разводить дымокур.
Это такое ведро с прохудившимся дном,
поставленное на сковородку.
Если набить его шишками и поджечь, то валом валит едкий дым.
Мария говорит: напиши про деда.
Дед мой Михаил Гаврилович драл бересту на растопку с полена зубами. До глубокой старости.
За неделю до смерти сидел в ознобе у печки
со мной на коленях.
Потом, когда уже мертвого обмывали на стуле,
он со мной разговаривал, только со мной,
потому что взрослые не слышали ничего.
Но я не помню – о чём.
Всем детям при старом режиме дал образование,
и они ушли из деревни.
Потом гражданская война, нэп и погром.
Только младшенькая – моя мать – не успела хорошенько выучиться
и приютила его с бабушкой после обобществления коров... Михаил и Александра. Помолитесь о них.
В 30-м году уже не было сыпного тифа,
а потому старики Марковы-Бусыгины по добру по здорову
сели в степановы соседские сани и уехали
за двести вёрст в город – к сыну Ивану.
Мир не без добрых людей. А потом – к моей матери.
Сын Иван Михайлович, малолетний глупый бунтовщик,
бегал через Архангельск в Канаду, чтобы вернуться в 17-м году.
С энфиземой лёгких.
Перешёл финскую границу и вернулся домой.
Бунт его завершился великим исходом тридцатых годов,
сам себя и стариков выгнал из отчего дома.
Так ли? Того ли хотел, что получилось?
Душа тосковала, томилась-маялась и чего-то ждала.
Без креста лишь тоска и томление духа?
Дед потом смеялся: спасибо совецкой власти,
избавила от деревенской каторги...
Все померли в Щучьем у синего озера на исходе свирепой войны. Давно нету кладбища. Огороды.
…А в дождь хорошо и без дыма.
Садимся в сенях вдвоем и смотрим в открытую дверь.
Вода, мокрые доски крыльца, трава, изгородь, лес.
Не надо бы нам расставаться, душа моя.
(Маша потом спросила: "Правда? Я твоя душа?")
Ну да… Помнишь, мы пели с тобой,
а потом, через месяц, стояли у холодной реки осенью? Да?
64-й год. Вечер, туман.
Это было недавно, Мария, не прошло и семнадцати лет.
Но всё впереди, и мы еще встретимся навсегда –
там, в городе, в Белом Граде.
Я приду пешком, налегке, в это время транспорт уже не ходит.
Да помогут мне ангелы в хожденье по мукам. В мытарствах.
Рэ, глаз Хора, Урей, утренняя звезда.
Он проявляет активность, подымаются травы, тучами летят комары.
Когда умирает царь, ядовитый Урей бежит с его лба, если не знать ритуал.
И тогда наступает хаос, страну покидает Маат. Великая Правда. Куда-то уходит...
Изверженье. Потоп. Море горячего света.
Это змея и не змея: око, звезда и закон.
Свет, поток золотых корпускул, темные полосы волн.
Черное и белое, Ньютон и Гюйгенс. Все они так любопытны.
Пытают природу, натуру, естество. Естествоиспытатели.
Распните её, скорее.
В мученьях она откроет все свои тайные тайны-секреты.
Только зачем они вам…
В игры играть с компьютером, бомбить город Нагасаки?
А мы с Ионой играем в шашки. Сын с дочерью спорят, чья очередь идти за молоком, но у них даже банка еще не помыта и не выставлена на забор для просушки.
О ЗАРЕ
Иона анализирует:
видел я все дела, что делаются под солнцем,
и вот – всё это тщета и ловля ветра...
А то, что здесь и средь этого мира,
есть падение изгнание и потеря крыльев.
Он как-то по-новому переводит Библию и Платона.
Поросёнок… Новатор.
Но наступает ночь, и уже некогда разговаривать.
Мы спускаемся вниз – с нашей горы – на поле чертополохов.
Нужно пройти мимо Домны, мимо ее распахнутого окна.
На луне Геракл убивает гидру,
а здесь тьма в глубоком окне, ничто не дышит
и не дарит тепло. Холодный свет обнажает две наши фигуры на гладком теле земли.
- И говорю им: это да! Тут значит посевная, а вам... Нехорошо? У их две бутылки стоят, картошка... Конечно, они начальники-бригадиры и так далее... Участковый сидит... Ты пригласи по-человечески. Ничего! Посадили на пятнадцать суток, потому что диктатура пролетариата…
Это Егор Андреевич идет по бревну над черной водой
и сам с собой разговаривает.
Он живет рядом с Домной. Удивительно добрый человек
и старый мой друг. Он помогал перекрыть крышу,
перекладывал с братом печку.
Когда выпьет, разъясняет мировую структуру,
тревожно ведет вдоль натянутых нитей, но никогда не бывает категоричен.
Любой проходимец берет его голыми руками,
как зайца в половодье.
Правда, потом не знает, что с ним делать. Духовная несовместимость.
Он и братья поставили дом, а старый оставили рядом, на всякий случай. Он ушел от жены к маме своей Марье Артемьевне; ведь она не изменит. Да? Но мать умерла еще в старом доме, зимой, когда мы жили и работали в городе. В память о всех давних днях, когда пели вечером о заре, она завещала нам картошку, потому что больше не было ничего.
И потом Егор не отказывал. Рубль ведро – дешевле некуда. Летом она втрое дороже. Приходи, нагребай без меня, причем деньги берет неохотно: мать, баба Лиза, давние дни...
Давным-давно, в прошлом тысячелетии
мама грела у печки мне одеяло. Да, Мария Михайловна?
В комнате тоскливо и холодно. Сейчас мы её затопим, сейчас...
Мы уже несколько лет одни.
Я ложусь, совсем маленький, а мать укрывает тёплым одеялом.
Так когда-то бабушка Александра…
Кроткая добрая мама. Ты мне машешь рукой из окна? Пока видят глаза.
Вместе с нами в комнате жила женщина, немка,
из ссыльных, работала нянькой в детдоме.
Лиза, Эльза, Елизавета.
Еженедельно отмечалась в комендатуре. Или раз в месяц?
И вот теперь-то мне ясно, умный такой...
Ясно, что затопить можно печку и улицу, развести огонь и залить водой. Если жарко и холодно... Но это ж полдела.
По выходным беру рюкзак.
Это такой мешок – в переводе на русский.
Но тогда тут как тут жена брата Егора. Невестка, золовка?
Ох, как Егор её кроет, а куда денешься –
без картошки нам трудно.
Приходится стоять, терпеть, ждать, когда он преодолеет
не такую уж глупую бабу. А она слышать не хочет!
Я, мол, сама хочу отвезти два ведра. А она скоро кончится:
гниёт и жрут ее крысы. Золовка задыхается в деревне,
у нее здесь обмороки и болит голова, но пожить на воздухе хочется. Почему...
Стоят рядом три дома, и живут здесь черные цыгане в оставленной избе, Егор Андреевич и бессмертная Домна. Егор посередине. Какая уж тут символика... Каждое лето к нему приезжают из города братья с жёнами и отдыхают.
Избы стоят ниже плотины.
Хорошо – пруд не получился. А то живи и всё время бойся.
Но пруда нет, а бешеный поток лупит в противоположный берег,
где наверху, на верхотуре живут Копа с отцом, Матрёна и тот – хромой. Правда, весёлый живет выше плотины, он не дурак. А у хромого денег куры не клюют. На 364 дома. Подумаешь... Вру, конечно… всего-то четыре улья.
Вот мы и пошли просто пройтись. Пошли погулять. Вейся-повейся капуска моя... Капуска…
Известное дело – гулять: ходить хороводом,
священнодействовать, пить медовуху. С бабами любезничать.
И всё это сразу, единым духом!
А сейчас вот просто ходим туда и сюда. Механика. Процесс перемещения плоти.
Иона должен бродить по берегу, изучать.
Не может ведь он ходить по двум берегам сразу.
Поэтому ходит сначала по одному, а потом по другому.
Что-то в этом ущербное. Вряд ли он заслуживает снисхождения.
И да восплачутся в нас душеполезные помыслы.
Ибо каждый хитрит и мудрствует над чужой бедой,
а о своей поразмыслить не умеет.
ЗЕМЛЯ
Это, наверно, совсем не Иона.
Не он же хрипит, не он раздирает ворот:
объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня...
Морской травой обвита голова моя...
до основанья гор я нисшёл,
земля навек заградила меня... но Ты... Ты, Господи,
изведёшь душу мою из ада.
- Что ж теперь делать, ты не узнал? Я тебя просила... Что делать, когда проклятье... Ты был в храме?
Она сердилась, мы лежали вместе,
она уже почти не вставала –
только садилась на кровати раз в день, на пять минут,
с трудом, с тяжкими муками. Что делать... Я растирал ей ступни. Блаженны плачущие... Блаженны кроткие... Блаженны милостивые... Блаженны чистые сердцем... БЛАГОСЛОВЛЯЙТЕ ПРОКЛИНАЮЩИХ ВАС.
Крестное знамение, дуновение. Заклинание в чине Крещения. Тайноводственное поучение: изгнать злобного демона, идущего за человеком до спасительных вод.
Ей было бы легче, если бы… А я никак не мог спасти свою милую. Ни тело, ни душу. Только Бог, Спас, Спаситель.
Когда-то в день рождения своей матери Мария обязательно навещала кладбище. Однажды... Говорю: не ходи без меня. Во сне видел предтеченскую колокольню, я ростом со звонницу и пытаюсь бить в колокол, но он качается и почему-то молчит. А потом мы куда-то идем, взявшись за руки, мимо серой могилы начальника, чьим именем назван Город. Она почему-то ограждена высоким и стальным решетчатым цилиндром, внутри которого мертвая фигура из жести. Она тихо качается, мы подходим к ней, она рукой касается Машеньки.
- Не ходи без меня. Я быстро сбегаю на работу... на пять минут. Встретимся на остановке.
Кладбище бывает ласковым и даже весёлым – в весеннюю родительскую субботу и в Радоницу, когда здесь выпивают и закусывают, когда на дорожках стоят цыганские телеги, когда туманит головы молодой и зелёный дым на березовых ветках. Но бывает очарованно-странным, тревожным в одинокой тиши могил, меж которыми легкие тени, танцующие призраки, иногда вдруг обретающие плоть.
В двух шагах от больших кладбищенских ворот – мы уже уходили – нам встретились... Кто? Я не знаю. Ведьмы? Старухи? Одна сумрачно посмотрела на нас, что-то сказала и резко выбросила руку.
- Что? Что она сказала? Что...
-Я не понял... ничего... нет...
За воротами она схватила себя руками за горло. Вот – задыхается. Задыхается. Что делать? Машину? Где... Куда... Умирает.
- Дай снега... на горло...
Без Христа у нас нет защиты от зла.
Стоял апрель. И мы еще прожили вместе четырнадцать огромных лет. Зимой 85-го она упала возле дома на грязном льду. Обошлось без перелома, сильный ушиб, но троюродный брат Ионы просверлил кости ног (дескать, по ошибке), чтобы месяц лежала на вытяжке. Обучал студентов ремеслу. Насвистывая. Спаси, Господи, Петра Васильича – позвонил знакомому врачу, и тут же её отпустили вместе с соседкой. (Васильич, добрый человек, потом ей и руку гипсовал – за два месяца до исхода.) А мы, рассердившись, в газету написали, после чего даже прокурор заволновался. Зачем? Она ходила вдоль стенки, но мы не сдались. А теперь... А сподобившиеся достигнуть того века... и воскресения из мертвых... ни женятся ни замуж не выходят и умереть уже не могут.
Наугад открыл страницу, и глаза сами уткнулись в слова. Спасибо... Мы были счастливы, Господи.
ДЕРЕВНЯ
Песня плывёт, вплетаясь в зной, в жужжанье, в журчанье, в дуновение, в шорохи… Я сижу прямо посередине речки на быстринке. В этом месте ежели сядешь – вода у берегов поднимается. Я сижу в Кунарке – как в тазу, как в корыте, пескари тычутся в мои ноги, я полощу прямо в "водопаде", который перекатывается через мои колени. Для меня всегда родина – вот это. Именно это. Не вся Кашина, и даже не дом мой на горе под дядькиными тополями, а именно эта быстринка, и именно когда я в ней, и обязательно жарко, и вода омывает меня. Не захочешь да рассиропишься: разве можно одному человеку столько счастья?
Деревня Кашина в моей жизни – статья особая, постоянно и всюду присутствующая. Как детство, которое с человеком всю жизнь, до самого края. (Да-да… она и помирая вспоминала детство.) В детстве я в Кашине жила только однажды, в послевоенное лето. В 45-м году. Мать привезла с тяжёлым инфильтратом лёгких, отвергла настояния врачей "поддувать" меня, закрыла уши на все зловещие предупреждения. Она привела (принесла?) меня в Иоанно-Предтеченскую церковь, где священник крестил и причастил девочку Машу. Этот последний-последний, самый последний в городе Храм уж совсем было уничтожили наши богоборцы, но война сохранила. Потом мать сгребла меня в охапку и увезла из города.
Я хорошо помню соседскую тележку на двух колёсах. Да, собственно, и помнить не надо, у них и сейчас такая же – на этой тележке мать вывозила меня в сосняк.
Помню бесконечные переодевания – я вымокала до нитки, особенно во время сна. Помню питьё из сосновых иголок, землянику и бруснику, и парное молоко, которое мать вливала, вталкивала в меня всеми правдами и неправдами. Мать (с Божьей помощью) "выцарапала" меня – это было любимое её словечко с тех пор, как его произнесло лёгочное светило, которое выстукивало и выслушивало меня, и вертело на рентгене, не веря своим глазам. И вот это "Кашина не даст пропасть, Кашина выцарапает" засело во мне на всю жизнь. А теперь вот ещё поняла: Бог через крещение и причастие – и мать… Её любовь к деревне была не с потолка, а тоже из детства, из её детства. Мой дед в начале ХХ века купил дом на горе за рекой, у самого леса – и вывозил сюда на лето восьмерых архаровцев (моих дядюшек в возрасте от пелёночного до гимназического и мою мать с сестрой её Катей). Екатерина умерла восемнадцатилетней 30 августа восемнадцатого года, в гражданскую войну… С горя? Ушли братья Борис, Андрей… и Серёжа. Он мечтал стать священником, но где-то сгинул в бескрайней России. Но кто-то всё равно стал потом православным иереем Сергием вместо него? Чтобы впервые соборовать меня за год до смерти.
Я не очень-то много в этой жизни умею, вот разве что слушать, прислушиваться, предчувствовать. В юности, когда на уме был один волейбол и мальчики, и ветер гулял со свистом в абсолютно порожней моей голове – я уже с каким-то неизъяснимым предчувствием слушала "кашинские истории" матери.
Чего стоил один только Сад, от коего и по сей день остались на нашей горе яблоневые и сиреневые дымы. Да в акациях, более семидесяти лет никем не стриженных, бродит в ненастье соседский телёнок…
Мои малолетние дядьки чем-то прогневали отца, моего деда Димитрия. И тот сказал, уезжая:
"Чтоб через неделю был сад". И укатил себе на лошадках.
А дядьки мои упирались, бедные, с шести утра и до двух ночи,
возили землю и с речки песок:
гора-то была настоящая – известняковая скала.
В воскресенье мой дед подкатил с бубенчиками:
"Сделали? Ну и ладно". А там два гектара... Воспитывал в строгости.
Каждый год в начале отпуска – в начале новой эры,
когда одним рейсом электрички рвётся связь
с загазованными улицами, с каменными лестницами, с телефонами,
и ты, как бы кружась, медленно начинаешь оседать
в деревенском быте,
в моей семье начинаются беспредметные разговоры о том,
что избу надо бы подремонтировать.
Но всё равно нет денег, да если бы и были,
никто не знает, где берут нынче рубероид и доски.
Всем тут же становится ясно, что разговоры о ремонте
переходят в планы будущего года, а я,
чтобы подкрепить окончательное облегчение,
неизменно вспоминаю мать: "Наш дом НИКОГДА не рухнет,
его тополя держат". Тополя – те самые, из истории с садом…
Могучие, родословные тополя…
Лезу в голбец – и обязательно люблю тронуть рукой их корни.
Во мраке холодного подпола их видно,
они действительно обхватили мой дом и не дают ему упасть.
А меня держит Кашина: счастье и свет.
Чем дальше проживаю жизнь – тем больше…
Где бы я видела закаты? – в городе нету неба…
Поля белого клевера, кашки.
Где б слышала звук, родившийся от соприкосновения дождевых капель с листьями?..
Где дышала бы запахом богородской травы…
на огромном холме с белыми скалами над маленькой речкой…
и с розовыми ромашками в зелёной траве под берёзами…
где, раскинувши руки, обнимала ветер.
Где внимала бы степанидиным причетам,
давшим такую работу уму и сердцу,
какой я не могла в себе предположить.
Каждое новое лето детские подружки моей матери Степанида и Матрёна встречают меня в Кашине:
"А что, Марея, ноне ведь Лизавете-то Димитревне будет уже подико девятый годок…" Это не праздные разговоры, не долг вежливости даже. Это память. Свет далёкого детства.
Вот так оно идёт и идёт, и вяжется, вяжется…
Голубеньки глазки сделали салазки, сели да поехали –
к дедушке заехали. – Чего, деде, делашь?
– Ступу да лопату, корову горбату.
Корова-то с кошку, надоила с ложку.
Пора баушке вставать – курам зёрнышки давать.
Куры улетели, на сосёнку сели…
Колыбельные моего детства – забавная самодеятельность матери, заквашенная на какой-то очень приблизительной народности – в смысле текстов, и в то же время очень верной – в смысле сути, в смысле жалости к дитю, в смысле угадывания, что не столько погремушки нужны ему в колыбели, сколько импульсы живой души. И глотала я эту смесь, любя и не любя её. Меня очень обижала, например, такая самодеятельность: "Баю-бай, баю-бай, пошла киса под сарай, под сараем Маша спит, кисе незачем ходить". Было жаль себя: почему же я под сараем? И обидно: с какой стати кисе незачем ходить, с кисой всё-таки под сараем не так одиноко.
(А Борис-то сейчас поёт нашей внучке Машеньке:
"под сараем киса спит, Маше незачем ходить". Мне Оттуда видно.)
Тем не менее я слушала колыбельные с замиранием сердца.
Уж и большая была – во втором, может быть в третьем классе – всегда засыпала под сочинительства матери.
ДЕРЕВО
Женщин нельзя оставлять. Они просыпаются ночью - и как пугливы… А вдруг кто-нибудь закричит под окном? Или скажет шепотом. Правда, не лучше, если всё молчит. Поскольку нет никакого выхода, то пусть лучше не просыпаются, но спят до утра. Держите их за руку, не оставляйте – пока они молоды и в старости. Будем справедливы. Все понимают, что трудно. А что предлагаете?
Пока спали женщины и дети, Егор Андреевич шел домой, окно Домны было распахнуто настежь, вдоль плотины ходили цыганские кони. И цвели чертополохи. Какая разница, когда это было – в июне, августе или сто лет назад. Ветер нельзя показать схватить рукой или потрогать но он существует.
Ну хорошо – построим забор, трактор ездить не будет. Плотина-то все равно стоит. Сто самосвалов или гораздо больше. Они ездили один за другим – из года в год, целое тысячелетье, и навозили за три месяца горы превосходного щебня... Что же теперь – пригнать экскаватор и увозить всё назад? Но это вам не кино, которое можно гонять туда и обратно. А кто будет платить? Директор карьера умер, так и не дождавшись сазанов.
Егор Андреевич шел, покачиваясь, по бревну. Он мог нас отвлечь, и мы повернули вниз по течению. Потому что какая разница... Внизу то же самое, там лежит точно такое же бревно, и по нему ходят на Другой Берег кошки и люди. Корове тут не пройти, а птицам и змеям нужны живые деревья. Ах, какие сентенции... Бревна лежат штабелями, миллионы кубометров, но всё равно это Древо не нуждается в пощаде и милости. Потом сами поймём, если успеем поумнеть.
Вот такие дела. В лесу мрак, ничего не понять. Всё шумит, бродят ветки и муравейники. Болото без дна, багульник тянется бесконечно. Никак не вернуться назад. Ночью в болоте холодно и темно. Сидят совы с широко раскрытыми глазами.
Конечно, мы валяли дурака. Иона считает, что перед сном надо гулять. Точнее – ходить... Мария и дети остались в избе, а мы пошли. Все равно вечером надо кому-то закрывать ставни.
ВРЕМЯ
Утром я украдкой вырубил длинную жердь
и пошёл через реку к Матрене. Но дом её пуст.
Сидела старуха в железном лесу... Прорицание вёльвы.
Хромой был очень любезен.
Я постоял у окна. Он там в глубине сидел, за столом,
свет в окошке. Какой он бравый на большой фотографии.
Ушел из деревни, был сторожем, плотником, вагоновожатым,
а потом потерял ногу на Курской дуге.
За Родину... косточки... танки...
Из госпиталя вернулся домой.
Время нельзя обойти через него перешагнуть невозможно.
Если не ударит молния. Невозможно? Это все понимают.
Будущее – ничто? Меон, укон? А прошлое?
Настоящее творит прошлое из ничего. Вечное настоящее...
Или так: настоящее возникает из ничего и оседает в прошлом. Да?
Бог творит мир из ничего. Из нуля – Своей бесконечною силой.
Бесконечность и нуль. А как же пророческий сон?
Но что же делать… Просто смотреть в окно?
Мёртвые, а не знаем, что мёртвые. Ведь сижу, мол, хожу, разговариваю...
Пьём, пляшем, кричим... надмеваемся... Зачем?
Таскаем вавилонские кирпичи, сосредоточенно сопим.
Вот бы нам здесь, мол, устроиться как-то поудобнее.
Французский коньяк, искусственный климат,
синтетическое сердце, Канарские острова.
Такая длинная дорога. Грязь, мусор...
Предоставь мёртвым погребать своих мертвецов.
Старая старуха села на скамейку возле даниловой коричневой стены: "А ведь Матрёны-то нет..."
Нет? Девяносто три года Василисе, а всё ещё гулко хлопает половики и помнит всё до копеечки. Да... Тогда ещё не навалилась усталость, не согнула меня до земли. Даже и не думал, что пора, мол, домой. Туда... Потихоньку ушёл и закинул жердь Матрёне во двор.
Почему же Даниле-то наплевать?
Конечно, первой сползет в воду соседка, а потом...
Матрёна кричит, плачет, ходит по начальству,
в газету письмо написала, - и приехал Иона.
А хромой Данила Степаныч делает вид, будто ничего не происходит. Будто не то ещё видел. С соседом не ссорится, иногда ходит по берегу в гости и продает ему мёд по дешевке. Суета, мол, сует.
А Матрёна сходит с ума, больше не ходит лечить корову...
А туда вообще не смотрит... В упор не видит весёлого мужика Н.Д.Копалухина, хотя тот не такой уж весёлый. Рыбы нет, лодку, сети и бредень купил совершенно напрасно. Пескари... Ах, столько прожила, но чего-то не понимает. Пусть лучше дом упадет. Ибо никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью.
- Ему легко, паршивому. А я здесь жизнь прожила. На месте огорода была конюшня. Одни камни. Землю на себе носила. Муж построил дом. Уже сорок лет без него. Колхоз дал телегу отвезти на войну. Теперь только плачу. Нет…
Ну ладно. Я приду после, потом. Что-нибудь сделаем. Не может быть, чтобы все было так безнадежно.
ЛЮБОВЬ
Кто освободит нас от ненависти? Один берег – любовь, а другой... Как выйти к реке с одним берегом? К океану? Покажите дорогу. Тут и Копа, и хромой, и Матрёна... Домна, Егор и цыгане... Обречены ходить с одного берега на другой? Разные мелкие нужды: магазин, почта, автобус. На том берегу высокие трубы сыплют сверху цемент. Весной, когда река разливается, мои родненькие несчастные Кузевановы ходят за пять километров к мосту. Давно бы уехали... Но что-то их держит. Благословенное одиночество? Зимою нас нет, одни на бугре, и лишь три дома у берега. Метель...
Чего уж вставать на ходули, говорить страшные слова. Кого раздробить молнией? Н.Д.Копалухина? Вритру – запруду и мрачного змея?
(На деревенском заборе жил ободранный кот "мрачный Коля", по-детски: мьячный Коя. Ой ты Коля-Николай – сиди дома – не гуляй…)
Иону-Ионина? Трикстера-клоуна? Или Копу Рыжего? Странные слова. Что они мне… миленькие-поганенькие... Я приехал и уехал. Всё покинув люди уходят и не вернутся больше. Чего они здесь оставили? Бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящего жития нощь прейти... Ночь земного сего жития.
Ну, Матрёну жалко. Никто не хочет делать забор, даже Егор Андреевич. Пустяк? Бабьи, мол, капризы. А ведь могла бы поставить ему поллитровочку, не разорилась бы. Хотя, конечно, мне трудно судить. Если пенсия двадцать рублей, а булка хлеба – двадцать копеек, и литр молока – тридцать. А литр водки – десятка. Десять рублей.
Тогда пойду сам. Герой... В самом деле, где тут ходить корове? Куда ты лезешь со своим забором? Тракторист еще ни разу не упал в реку, спасибо за внимание. Вон стоит трактор, бормочет на холостых оборотах, а рядом валяется... Ну, он проснётся. Протрёт глаза. Или солярка кончится.
И вообще – какое-то недоверие к плотине. Ведь даже русло почти совсем не изменили. Просто покорили стихию и создали перепад уровней. Какая-то жуткая физика, чёрная магия. Ну, получилось не совсем аккуратно. Ну – нечаянно. Что же теперь – демонстративно заборы строить? Хотели как лучше. Чтобы много рыбы, гусей, уток. И всего-то два домика пострадают. Пострада... Так Степаныч не пропадет. Всё равно извернётся, мол, со своим молотком, коровой и пасекой. Хоть и на деревянной ноге. Правда, ему за семьдесят. Зима, мука, холод. А Марии пятьдесят пять, и она пошла на тот берег. Мы с ней вместе плыли на последней лодочке. Ибо крепка как смерть любовь. И она побеждает смерть? И страх? И проклятье. Любовь долготерпит... милосердствует... любовь не завидует... любовь не превозносится не надмевается не бесчинствует... не ищет своего не раздражается не мыслит зла.
За год до успенья моей Марии я бродил одурманенный по лесной горячей вырубке. Знойно-дрожащие кусты и травы... Цветы... Собирал душицу, а за мной ходила рыжая собака Гром. Она потом потерялась, исчезла в ночной темноте. И кто бы мне рассказал, для чего собираю благоуханные травы... Чтоб через год уложить на них милую покойную головушку. Уходя, она меня поцеловала: "Возьми меня за руку..." Здесь тайна. "С тобой ничего на земле не страшно…" Любовь всё покрывает? Всему верует всего надеется всё переносит... Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
Что же с Матрёной делать. Иона утверждает: –Только без сантиментов. Без... Она все равно живет непроизводительно.
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
Три года – ровно три года мечтаю снова увидеть чудо. Где там: то политическая борьба, то огородная страда, то сердечные приступы, то внучка на стенку полезла – упала, щеку распорола, то ремонт потолков... А лебедь – белый посланец неба – всё где-то там, в неустоявшихся, тревожных воспоминаниях. Как сон, как смутная надежда.
Теперь у меня появилось время – бескрайнее, как васильковое поле. И хотя операция может быть даже завтра, я не могу сказать, что "время поджимает". Наоборот – мне вдруг отпущена непривычная легкость, несуетность, даже веселость, и сказочное парное утро на реке придвинулось к больничной палате, сделав призрачными белые халаты, бинты и кровь.
Этот крик над деревней – "Лебедь! Лебедь!!!" –
и сам был каким-то птичьим, не враз проникающим в сознание.
Я жарила картошку в летней кухонке.
Окошко, открытое настежь, слегка нарушало режим благоприятствования для утренних июньских комаров.
Сквознячок перекачивал их мельтешащие назойливые образования в тенистую атмосферу сиреневого куста,
где они нервозно сновали, пытаясь вернуться назад,
но сквознячок да еще надутая парусом шторка мешали.
Я подбрасывала белую крепкую – бобиками – картошку
в кипящее масло, когда раздался этот крик:
"Лебедь! Лебедь!!!", и стая детей,
слетающих на деревню по воскресным дням
из каменного трущобного города,
пронеслась за окном к заулку, к реке.
Лебедь?
Царь-птица из сказки у нашей мазутно-ртутно-селитровой Исети?
Перекрыла газ и кинулась в избу.
Дети, еще по-утреннему косматые,
с расслабленными "ночными" косами, трясли кукольные тряпки, перепеленывая своих Кать и Мань.
Комната через все пять окошек – три на юг, два на восток – светилась странным туманным светом.
"Скорее! Лебедь!!!" – попугайски гаркнула я
и начала судорожно вставлять босые спичечные ножки девчонок
в резиновые сапоги. Внучки тут же подхватили моё волнение,
заклекотали, задвигали крыльцами, вставая на цыпочки и стараясь стянуть с вешалки пальтушки.
Обогнув крайний дом, мы влетели в заулок...
и остановились, как вкопанные.
Исеть и берега её – равнинный, черемухово-огородный наш и плоскогорная коврово-изумрудная та сторона – были неузнаваемы. Само небо вместе с облаками опрокинулось в воду, простив бедной реке загрязненность и муть. Тайна этого союза была прикрыта томительной, нездешней дымкой. Клубясь и вздыхая, она окутывала и берега, и реку, и белого лебедя поверх текучих вод.
"Подругу кто-то стрельнул", – сказал Григорий, златогоровский лесник. Он стоял в заулке, привалив тощую прокуренную грудешку к пряслам, приткнув локти на верхней жердине и подперев коричневыми жесткими ладонями лицо. Моргнул заслезившимися глазками: "Прошлый год тоже прилетал. Вишь, не стерегётся даже".
В эту минуту в курящихся над водой клубах, подбеленных облаками, позолоченных пробивающимся сквозь парное небо солнцем, началось движение. Это лебедь вдруг выдвинул крылья, расправил их широко и свободно и, медленно набирая высоту, полетел над рекой. Раздался странный звук, похожий на тихий протяжный свист. "Ишь, как крыльями режет, – тихо, сквозь зубы сказал Гриша. – Это тебе не человек – то с одной, то с другой..."
После этого утра – такого утра! – я не исполнила усилия,
чтобы снять накипь с сердца, на-лип-шу-ю
за годы моей жизни на земле.
Не опустилась на колени в одуванчики на берегу реки,
не простерла руки к белым облакам,
чтобы упала чистота во тьму души моей.
Три года – больше тысячи дней – рассыпались, растворились, раздулись ветром.
Лесник тоже, думаю, не понял знамения.
Где-то год спустя спалил собственный дом по пьянке...
Я не в осужденье. Просто горько жалею всех нас. Иногда слишком поздно прозревающих.
(Перед уходом в мир иной она хотела видеть меня лебедем, который остался без своей лебёдушки. - Борис)
ПИСЬМО
"Боречка, родной мой, разнесчастный. Прости меня Христа ради за всё. Я злая чёрная ворона, только прикидываюсь путней птицей. Вот даже сейчас с этой лебединой песней в позу встала – васильковое поле у неё! А сама реву. Помоги мне своей молитвой за мою грешную душу. Не плачьте, я этого не вынесу. Надеюсь на вашу поддержку через святую Церковь".
Помолитесь за нас. Ладно? Ведь очень простая молитва: "Помяни, Господи, во Царствии Своем Марию и Бориса..." И всех ныне живущих на земле… и всех ушедших.
На страстную пятницу ей назначили операцию. Что делать? Там привязывают руки и ноги, все белое, яркий свет. На страстную пятницу – ни раньше ни позже. Письмецо нашел во вторую годовщину успенья – в рваной коричневой сумке со старыми письмами её отца: помоги мне своею молитвой... Без нее теперь мир как резиновая вялая игрушка с выпущенным воздухом.
Марию отправили на другой конец города, в больницу на окраине Екатеринбурга, но к вечеру она убежала домой. Позвонила: забирай меня, здесь врач обирает несчастных баб, отдают даже серьги и кольца... За германскую "химию". Через год он повесился.
Я лихорадочно озирался – ждал удара. Не знал, откуда... На операционном столе? После? Даже дома, когда она уже не вставала, ждал удара из темноты. Из мрака. Она всегда была в центре светлого круга. С открытым лицом, без маски. Милый мой журналист. Общество русской культуры... За две недели до смерти её чуть не оставили без анальгетиков. В ярости и отчаянье схватился бы за топор и побежал... Куда? Дурачок. Не вынес бы шепота, едва различимых слов.
Говорю: Машенька, ты солдат... Может, опять встанем?
Год назад убили Георгия.
Насильственную смерть надо заслужить. Да?
Дети убитой России... Так ли? Все ли убиты?
Вечная Святая Русь… В конце концов совсем перестала есть,
я пытался поить из поильничка минеральной водой,
а она велела – прозрачный бокал. Сама... Сама буду пить.
Так и лежала забывшись с бокалом в прозрачной руке.
БОЛЬ
Когда померла в больнице Елизавета, старая мать, мы почему-то решили: не обойтись без Матрёны. Душа томилась, стонала, так надо ж её спасать. В деревне позвали к Маше знахарку.
Елизавета и жила тяжко, и помирала. Врач... она принесла доску, с Марией давили на грудь, спасали, оживляли, реанимировали. Елизавета кричала, очнувшись. Или это Мария кричала от горя? Так никогда и не спросил…
Когда-то закончила музыкальное училище, а потом еще и горный институт. Упрямая, властная. Вышла в кандидаты наук. Жили они с Марией до середины 50-х в насыпном бараке. Шлак между досками. Буржуйка, ящик с углем. Но не в этом дело. Дело в надрыве и женской тоске. Если они остаются до смерти, то сулят погибель ребенку.
Еще года Машеньке не было – приехал отец в феврале из Москвы. Танцевал, взявши на руки. Огромный. Только раз и видела. Гостил недолго, уехал писать свой геологический диплом. Не знал, что где-то уже покрашены танки, надеты чёрные солдатские сапоги и надо успеть понюхать тёплую пушистую головку, успеть поцеловать. Не понял: светлее уже ничего не будет на этой чёрной земле. Погиб, пропал без вести в холодную зиму 42-го, в феврале. Косточки... танки... Упокой, Господи, душу Кирилла... Он был крещён младенцем в 16-м году. На сороковой день после ухода Марии поминают Кирилла и Марию, родителей святого Сергия Радонежского.
...Мы не знали, что спасение в Церкви. Её нам оставил Христос. Только там уходят проклятье, боль и тоска. Прости нас, Господь. Не знали: душе надо переболеть. Очищение молитвой и покаянием? Иначе как просто: наведался к старой знахарке и оставил там боль. Как с ведром вышел... Да? Прости нас.
Мария любила мир и вела тяжкую с ним войну. Война и мир. Кричат мне с Сеира: сторож, сколько ночи? Сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь... Писала про тех, кто давно вернулся с войны. Про искалеченных, увечных, чистых, не очень – про всяких. Писала портрет двадцатого века, страшный и добрый. Её убивали, да не сразу убили. Зачем веку портрет? Если он иконами горшки закрывает.
- Пушку-то убросило воздухом – метров на двадцать, значит, с места.
Что-то она две тонны, что ли, весом, пушка-то, да.
А тут рядом штабель лесу – пушку-то убросило,
а это всё на меня. Ну меня и прижало. И вот слышу:
по мне где-то кровь льётся – просто так и булькает.
Память не вышибло, а душит. Потом как-то головой пошевелил,
и у меня земля просыпалась сюда, сверху-то,
мне как вроде облегчило дыхание.
А это Наумов Саша растаскал бревна-то, он здоровый парень, растаскал, узнал меня: ты? А я выговорить-то ничего не могу,
у меня изо рта, из ушей кровь подалася.
Он взял меня под мышку – и к санитарам.
Только притащил – опять налет... А соловьи как поют там!
Они не считают, что война, люди погибают. Ой, как они там!..
Как мы из госпиталя шли... в новый полк шли из госпиталя,
и вот остановились ночевать – тут деревушка такая небольшая –
а соловьи заливаются поют. Думаешь:
вот птичка-то, она ничего не знает, а ты куда идёшь
и что будет завтра из тебя?..
Дома ребятишки, жена, она техничкой работала,
у неё трое иждевенцев на руках, оклад тридцать рублей –
ну и что? Куда деваться-то?
Это хромой сержант Удилов. Семь раз тяжело ранен – в голову, ноги и грудь.
В апреле 94-го, когда Марию скрутило,
но еще иногда тихо ходила по комнатам,
читал ей канон перед сном –
молебный ко Пресвятой Богородице…
поемый во всякой скорби и обстоянии.
Творение Феостирикта монаха:
Царице моя преблагая и скорая заступнице,
покрый Твоим ходатайством моя прегрешения,
защити меня от враг видимых и невидимых,
умягчи сердца злых человек, возстающих на мя...
Перед сном уходила боль. И тоска.
На страстной седмице соборовались в церкви
святого благоверного князя Александра.
Метался: как везти Марию? Юрий Владимирович дал машину.
Великий четверг? А потом весенним птичьим днём
прошли с ней по тропинке вдоль храма.
Дым зелёной листвы... Потихоньку.
"Думала: никогда больше не пойду". И еще через месяц...
И потом: надо сесть... помоги... Уж и со сломанной рукой,
в гипсе – последнее отчаянное усилие. Не получилось.
Лучше бы мне помереть.
Говорит: сейчас видела Ангела, здесь – у груди.
Несколько дней пребывала в отчаянье,
даже почернела лицом, запали губы,
страшно округлились глаза. Своей последней рукой
Мария взяла зеркальце, посмотрела и всё поняла.
Снова стала хорошей, печальной, жалела даже и тех,
кто её оставил. Мы с ней говорили про детство –
пока говорилось, пока не сел голос.
В гробе лежала с большими тёмными веками и тонким лицом,
как в юности. Бог показал мне два её лица,
чтоб не сомневался: она ушла в рай.
Блаженны алчущие и жаждущие правды…
Человек должен прожить здесь до конца,
несмотря на боль и страданье,
потому что никто не знает, за сколько секунд до смерти
Бог очистит больную душу и оставит только любовь.
Потерпи, милый, – приближается утро. Но еще ночь.
Незадолго до смерти Маша сказала: это невозможно,
но так бывает, ты прав.
Я теперь сразу несчастна и счастлива.
Да, всё так: я и сам буду счастлив,
если хоть кто-то в уходящем мире...
А потом поставит заупокойную свечу.
В пятницу Юля появилась как всегда с малышкой, а меня ноги сами унесли на церковный двор. Иеромонах пришёл к ней в последний раз с Телом и Кровью Христа.
БАШНЯ
Певцы не поют лучших песен друзьям. Из жалости.
Но кому же их петь? Э, когда это было...
Солнце не ведало где его дом...
звезды не знали... не знали...
потом дали место всякой капле... Нифльхейм, Хвергельмир... Эливагар.
Месяц не ведал мощи своей... Что такое Хёнир?
Бог поэзии или солнца или воды или облаков
или весеннего блеска или птиц. Или смерти.
Или он мудрое молчанье? А?
Что такое Матрёна, Мария, Борис...
Лена, чародейная флейта, умное сердце, не умирающий звук.
Над печальной землёй… У меня-то и слов нужных нету:
нищ, бессилен и наг. Может, нас и не было никогда?
Забросивши жердь Матрёне во двор, я пошел к Ивану Трофимовичу.
- Хорошо устроился, - говорит Мария. - Я тут картошку чищу, а он... В самом деле, пора бы вернуться домой. Но Иван Трофимович по выходным строит башню. Когда ещё строить? Грех, конечно. Но где достать на неделе рабочую силу? Воскресенье. А я вот расхаживаю. Башня крепкая, из лиственниц. И в основание положены камни... Издалека он её привез, издалека. А возраст не маленький, болезни.
Вот скоро… скоро… Влезем на эту милую каланчу (кругом пожары-кошмары)… Влезем – и смотри-ка-ся… Куда же ещё смотреть? Там на западе, далеко на Западе вздымается серое, тусклое основание… Снова-опять вздымается вавилонская новая технотронно-комфортабельно-жуткая Башня. А-а-а-а-а-а-а-а… Сыт-пьян и нос в табаке (с железным кольцом в носовой перегородке). Как же так?
Пьёт воду розовый конь. Весенней гулкой ранью. Мерно вздуваются и опадают большие серые губы. Немые стогны... По углам паутина. Пыль пребывания, а потом исход. Из Египта? На исходе дня. На исходе души. Через Чермное море, через воды смерти, крещенские, где умираем для воскресенья. Жаждем беды и победы. Жаждем реки откровенья. И зелёного древа. И града. И напившись спросить: что же дальше? Какие вопросы... Всё узнаем потом, а пока: наряд, лицо и изнанка. Наряд с лицом и изнанкой? Наряд – красота и порядок. В переводе на русский: космос, косметика... Прелестно вселенское платье. Прелестно, прельстительно, льстиво. Вывернутый наизнанку тулуп, шерсть и лохмотья. Но вдруг обнаружилось, что источник стал океаном.
Иван Трофимович, как быть с Матрёной? Отреставрировать? Или... Вот хочу поставить забор. Изгородь.
ЭТНОГРАФИЯ
А ведь могут забыть. Был такой человек за синими горами. Работал бухгалтером, по-русски – счетоводом. Но что-то там... Пострадать? Не было отдыха, не отпускало, нет. Торопился, торопился – некогда. Храм восстанавливал девять лет. А еще башня. Бросил курить. Потом деревянные часовни. Внутри картины вместо икон. Эстетика? Ренессанс, человек вместо Бога. Все пойдет прахом? Яко земля еси и в землю отъидеши. По ветру... Старые прялки, доски старых изб. На досках деревья с птицами и львами. Красили братья Егор и Павел. В башне будут пить бормотуху бессознательные трактористы. Деревья в горшках, забыли о подземном страшном царстве, потеряли щит и защиту, богослужение. А там что-то возится и хрипит, рвется наружу. Катаракта. Пусть, мол, будут одни цветочки да птички. А мы все рядом – с Ионой, зонтом и с тросточкой. В новых калошах, как в Париже. Вот и получилось...
Он всё время сожалеет: не успел, не успел я... плотину надо бы вон там... там она по делу... этнографический музей... а забором я думал обнести те домики за рекой: Домна, Егор Андреевич... так и будет – избы, башня, мельница, храм, небо, облака.
И увидел я... увидел... Впрочем, океана здесь не было никогда? Но откуда-то скалы, белый известняк. Только зелёная река, реченька, речка? А куда она течет... Мы как-то ходили с Юлькой по полям, по лесам, по крапиве, по лопухам, по задворкам. Наша кудрявая маленькая собака ездила ухом по дороге, вся извалялась в мочале из выброшенного на дорогу дивана. Исследователи. Впадает она в другую реку, а мы даже в другой не искупались. Думали – уже впадает, а она ещё на самом-то деле не впадала. Ну и наплевать. Зато на песочке повалялись. На горяченьком. А за кустами ходила старушка – ждала, когда начнём бутылки выбрасывать. Не было у нас бутылок, только фляга с водой.
Потом Юлька подарила нам маленьких внучек: Ольгу, Татьяну, Марию. Последнюю – на исходе души, когда мы отправились туда... Я только-только привез Машу на скорой из деревни. Повезло, Павел раздобыл, зять, дай ему Бог здоровья. Санитар набрал в шприц двадцать кубиков, вынесли вместе с периной. Внучки плачут. Юлька в городе приковыляла тут же к нам и говорит: мама, наверно, рука твоя сломалась. А мы сами не догадались. Думали: просто такая должна быть боль, уже пора. Приготовились помирать. На другое утро нашу дочь увезли рожать – в Рождество Иоанна Предтечи. В этот свирепо-добродушный мир снова пришла Мария.
Ладно, пусть будет этнографический музей. Но почти все и без того уже работают на цементном заводе в соседнем городке. Ходит рабочий автобус, а в нем Кузеванов, жена его Зина и другие. Пока жива была Пелагея – присматривала за детьми, за хозяйством. Упала, сломала во дворе руку. Кости старые. Потом срослись как-то нелепо. Вот разве цыгане... Чертополох. Они скоро уедут. Смотают пожитки, манатки, ковры, телевизоры. Какие морозоустойчивые! Продай, говорят, собаку. Конечно, эрделька мохнатая, вид прямо ужасный. Кого хочешь испугает. Но они ж с неё шкуру спустят, если узнают, что мухи не обидит. Ноги слабенькие, будто из травы. В гололед разъезжаются. Щенков нет и не будет.
А мы? Не хуже ли… Не будет потомства. Четыре миллиона младенцев убиваем ежегодно во чреве матери. Вифлеемский плач. Потом они снятся женщинам и врачам.
Господи, помоги нашим убиенным младенцам… и прости нас.
ЖАР-ПТИЦА
Они возвращаются тем же путем что пришли... став ветром они становятся дымом... став дымом ползут туманом... став туманом проливаются дождем... Красиво? У храма на лавочке сидел старик Воробьёв. Правая рука Ивана Трофимовича. Вернее, левая. Сорок лет назад он вместе с Ионой изводил здесь песнопения на клиросах. Допустим, кто-то Христа ненавидит, а он-то чего? Читать научился, дурачок. А там чего только ни напишут. Чтоб не ходили, мол, тут благоговейные. Нету там ничего, понятно? Космос. Шесть молекул в кубическом сантиметре. Когда же оно засохло? А было такое зеленое. Бернары... Достукались. Теперь-то понятно, что памятник архитектуры республиканского значения.
Иван Трофимович мается с Воробьёвым, но никак не прожить без опоры на местные кадры. Воробьёв делал леса для реставрации, а сейчас работает ночным сторожем. Есть у него там коморка внизу – с дырой в потолке. Когда-то оттуда опускалась верёвка. Дёрнул – и загремел колокол.
- Глупый народ. Смеялись, что леса упадут. Упали? Ты им, Трофимыч, ничего не объясняй. Смотреть пусть смотрят, но ты ничего не рассказывай.
Трофимыч вздыхает, щурится: Ты, Фёдор Палыч, в среду опять напился, как… как… Карамазов. Да. Там же матерьяльные ценности. А ты у магазина валялся.
Нет, Воробьёв не мог валяться у магазина. Он закован в новый костюм и суров. А Ионе в рот смотрит, дурачок. Три с половиной. Когда огонь иссякает он развеивается в ветре, когда солнце заходит оно уходит в ветер... в ветер луна... кто ведая это уходит из мира ... Воробьёв, ты ведаешь это?
По дорогам пыльного мира... Когда это было? Жена Ивана Трофимовича моет в музее полы, а храм двухэтажный. В алтаре поставил избу, расписанную сто лет назад. Эстетика. Фольклор. Братья Мальцевы – Егор и Павел. А Пётр и Павел? Иаков? Иоанн? Сова и дерево, дерево и лев. Дерево извергает цветы. Когда-то в избе, как в музее, валялся на собственной лавке Иван Кузеванов и в ус не дул. По стенам летали жар-птицы. Только без идеализации... Мы все тут кончали университет и знаем, чем это кончилось.
УРОКИ
А на почте сказали: она ушла на конный двор с портфелем. На всякий случай ежегодно страхуем избу. Если что – построим новую? Если изурочат. Собственно, страховка строений обязательна. К тому же надо выправить документ: мать Марии умерла давно, по весне, а дом был записан на её имя. Её звали Елизавета, Лиза. Почитающая Бога?
- А мы его уже списали. Вы не беспокойтесь. Он никому не мешает. Живите. А зачем вам документ? Вот знаете, в Поповке тоже один татарин купил дом, а потом картошку развел на продажу, грушу и парник. Какие хитрые люди. Вы мне не доверяете? Да никто ваш дом ломать не будет. Кому он нужен...
Милая женщина, она в пять минут потом сделала документ, внесла запись в амбарную книгу. Все мы старимся на рабочем месте. Это ж такие пустяки… А теперь вот попробуйте получить наследство. В 2002 году… Ого! Крекс-пекс-ауфхебен... Имущество.
В нашем доме ежегодно выдавливали рамы. Из любопытства? Все уехали. Это ребятишки, дети вдовы, Колька, Минька и Гринька. Собственно, она не вдова, её мужа посадили за смертоубийство, – под этим делом, чего-то не поделили... Была приятная женщина, но всё с тех пор пропивает. Мы привозили одежду и обувь, – что оставалось неизношенным. Благодетели. Но я, жадина, тут не при чём. Мария научила меня милости. Однажды шредеровский рояль в детдом подарила. Не продавать же.
Потом старший тоже попал в лагерь, Миньку убили возле клуба, третий куда-то исчез, кажется поступил в ПТУ. Стало спокойно, как на кладбище.
Мария уверена, что наш дом держится тополем. Женщина... Когда-то, мол, корни обхватили его и держат до сих пор. И до сих пор подоконники целые. А у соседа выгнили. Кузеванов иногда приходит к нам, стучит по дереву, вздыхает. Думал свою избу внукам оставить, но, кажется, не хватит на одну жизнь.
Всё рушится, а в чём его вина? После войны лет шесть служил пограничником. Недавно поехали в гости к сослуживцу в Таганрог с маленьким сыном. Это на Азовском море. Потом Зина ездила в Подмосковье, в детский приёмник. Кузеванов сошел с ума и выскочил на ходу из поезда. Казалось, мерещилось, блазнилось, что его преследуют, а он не виноват. Сынишку подобрали и отправили в приёмник. Самого тоже слегка подлечили. Прыгать с поезда он умел. Но долго не работал, пока не догадались сводить к Матрёне Емельяновне... На всякую минуту на утренней заре на вечерней на дне на полудне на всходе солнца на закате на новцу на торцу на перекрой месяцу... подите вы уроки призоры старому одеру на пяту больше век не ходите к Степану.
Да? Нет, не получилось. Потом, через несколько лет, он поедет сызнова, теперь уже с Зиной, – повидать среднего сына, который служил на торпедном катере. Не успели доехать, а он потерялся. У Зины давление двести на сто двадцать, пошла на вокзале в милицию, потом в медпункт. Поставили магнезию, слегка отсиделась и поехала дальше. Иначе вообще всё бессмысленно. Сын еще до армии выучился на слесаря, а старший работает на цементном заводе.
Кузеванов всё-таки скоро отыщется, положат в больницу, подлечат. Но ВДРУГ… Вдруг чувствует свою голову просто черепной коробкой. Одна сплошная огромная голова, а тело исчезло. Внутри что-то прыгает от затылка к нижней челюсти. Ритм всё стремительнее, костенеют пальцы, сжимаются зубы в один-единственный сплошной кусок.
Прыгает увеличенная до колоссальных размеров (она уже не вмещается в голове)… прыгает увеличенная до невероятных размеров фраза, только что промелькнувшая в мозгу. Хочется дико заорать, вскочить и замахать руками в такт этому бешеному ритму. Понимает, как это дико, сдерживает себя, говорит: спокойно, спокойно, ничего не случилось, всё в порядке… не надо.
А в голове тяжело прыгает: ННЕ ННАДО… ННЕ ННАДО…
ЗАБОР
Пошёл делать забор на следующее утро. Мария тихонько постанывает во сне. Забылась. Она на кровати за печкой. Ставни открывать не стал, все ещё спят: дети, Иона, собака и чёрный кот. 0н приходит рано утром, ободранный, усталый, с колючкой в хвосте, и требует молока. Чёрный кот в белых перчатках. А на улице тихо. Собственно, улицы никакой нет. Рядом с нами, на бугре, на плоскогорье пасётся стадо: десяток коров и овцы. По очереди пасут.
- Матрёна Емельяновна, я пришел...
Да, вот он, не запылился. Которые слова переговорены которые не договорены которые не заучены которые сама не поняла... В избе – кровать, на кровати – постель, на постели дочка спит. Ну, это их дело. А я обещал. Досадно, конечно. Лучше бы забор делать помогла. А Матрёна на кухне возится за занавеской с цветочками.
Уж накатитесь вы да тучи грозные... Дочка скоро умрет, скоротечно, она в соседнем городке жила. Что ты будешь делать... Похоронят тут, на деревенском кладбище, а потом здесь же Зину, Матрёну, Данилу, Егора. Возвратились блудные дети домой, в свое отечество, к Отцу, который их не позабыл. Только знать бы точно, что к Отцу...
Во дворе у Матрёны валяется старый топор, топорище еле держится. В прошлый раз велел замочить – не замочила. Ну ладно, как-нибудь... Можно пару жердей в куче выбрать. Сразу не рассыплются. Сейчас всё сделаем: дыры ломом пробьем, расшатаем слегка, чтобы колья залезли. Как же так...
- Здравствуйте... а где корова будет ходить?
Это Данила Степаныч приковылял незаметно. Что-то он в накомарнике. Светлый лик за черной маской. Здравствуйте. Корове сбоку дыру оставим, вот здесь – возле дома. Хорошо? – Нет, – улыбается, – это ж не мышь. Скрип-скрип...
Вот так, и мы не лыком шиты. Смотри, какой забор... Все будет прекрасно, если Копа нечаянно не сломает. А Данила: заходите в гости, давно медку не ... И ушел.
Матрёна причитает: житья нет от пчел. Желтобрюхие пчёлки ей помешали. Труженицы. Говорит: ездила на приём, а врач ухмыляется: ты, бабка, пьяная что ли? Глаз разнесло, синий.
Конечно, легко говорить, если самого не кусали. Вот сейчас... И не отвяжется! Ах стерва! А чего он в маске ходил? К пчелкам. Вот же... Видит, что забор делаю. Баловство? Она потом с ним помирится, будет корову доить. Жарко, пот. Благостно деяние совершенное без отвращения и пожелания плодов... Иногда. А ухо распухло. Горит мозг. Приготовляя мёд собирают они соки разных деревьев и эти соки не различают себя там... Так ли? Я разделяю ваше мнение... соединяю мое и ваше. Разделяя соединяю… Бог разделяется неразделимо и сочетается раздельно… Там не исчезнут Борис и Мария. Прости мне, Господи, многочтение, многознание, прелесть книжную и забвение единого на потребу. Египет и Грецию, Индию и Рим, Месопотамию, Иудею. Разве только приуготовление... И облака о Тебе, и травы, – и детские глаза. Но все пока на одном берегу, на пологом и низком, а другой потерялся в небе.
СОН
Ну вот. Теперь только поворачивайся. Лежит твое распростертое тело, вздрагивает, когда пинают в ребро. Сон интеллиге... Зачем поросят отпустил? И забор... Копа Рыжий оскалился... Весёлый мужик. И даже Домна раскрыла глаза. Подымите мне веки! Ха-ха! А что, если по нему проехать трактором? Вот ведь коварство какое... Сначала жил, никому не мешал. А потом заборы строить... Скрип-скрип... Чья эта плотина? Чья? Конечно, карьер, цементный завод, самосвалы, Иона, токарные станки Фау-Дэ-Эф, серо-зелёные доллары... Чёрная магия. И чего они лезут? Благодетели. А ведь я его как человека в половодье перевозил.
Сон? Нет, литература. Только что придумал. Кто ж видит такие сны... Моё дело поставить забор, если просят. Всё равно жерди трухлявые, сам развалится. Научи дурака Богу молиться. Ей так спокойнее, мол. Спит по крайней мере. Да уж ты ветер ли ветер да ветер буйный холодный...
- Их мать мне оставила. На всякую минуту на утренней заре на вечерней... Говорит: на всякий случай, мало ли как жизнь обернётся. У других-то не получалось, и неохота. И грех? Только у меня, а всего было пятеро. Отца бык убил в стаде. Рогами проткнул и кровь почуял. Еле отбили. Я много запомнила. И никогда памяти не теряла, никогда... А вот заболела... Жар... Себя забыла. Забыла слова. Припоминаю, конечно... Только тяжело. Теперь не хожу к кому попало. Не могу. Девкой железняк возила. Давно. Сколько всего... Ноги не ходят.
Это третий сон? В сказке должно быть три. Нет, тот был совсем не такой… Миф не сказка. На столе-престоле трижды сгущается белая манна, и Голос трижды произносит: "Ты – ангел перехода". Это в ночь после исповеди на Великий Четверг, на страстной седмице. Где-то читал: манна символизирует логос. Или благодать? Как страшно и странно: встречать души умерших. Бежать, как Иона? Куда? Или тут что-то другое? Эпоха? Или… Лучше не верить снам. Это нам не полезно. Господи, спаси, сохрани и помилуй грешного и непотребного раба Твоего.
ТОСКА
Мы с ним вместе учились в университете. Что же ты ходишь, Герман Ионин, как будто тебя нет, никак не присутствуешь? Или я просто не вижу? Смотрю и не вижу. Что ты там на-пи-сал своим изумительным пером в своей пре… красной газете? "Воздвигнута... с неслыханным энтузиазмом... будет много рыбы, уток, индеек, гусей, лебедей... Во имя счастья всего человечества". Ирий, урай… Интересно, чёрные лебеди съедобны? А белые? Тоска...
Заговор? Заговор от тоски: вода ты вода ключевая вода как смываешь ты вода крутые берега пенья коренья ты смывай тоску кручинушку с белого лица с ретивого сердца... Да? И при этом надо умыться водою. Вымыться. Отмыться. Ибо вода поистине чиста и очищает.
Но лучше, конечно, просто положить крест и тихо сказать: Господи помилуй. А если уж вода… Великая агиасма. Святыня. Низшая степень Святого Причащения. Свежа и нетленна. Сам и ныне, Владыко, освяти воду сию Духом Твоим Святым. Даждь же всем прикасающимся ей и причащающимся, и мажущимся ею освящение, здравие, очищение и благословение.
…Мы с ней не теряли способности жить – пока рядом, через дорогу, в соседнем городском дворе сидел нищий и безногий от рожденья калека Володя Халтурин. И просил копеечку. Его молитвами... Он выползал по холоду в телогрейке и садился на ящик у входа в подъезд. Его уж и позвоночник плохо держал. "Подайте копеечку..."
Кто их с бабушкой похоронил? Володя пошёл домой второго апреля, а я не знал, мне не до того, у Марии стала болеть спина, метастазы. Лечились иголками, первой маленькой крапивой с теплотрассы, пытались уверить себя, что просто-напросто радикулит. Что ещё встанем, мол...
А на Вознесенской горке, на ипатьевском месте, сожгли часовню во имя преподобномучениц великой княгини Елисаветы и инокини Варвары. Потом еще трижды поджигали, взрывали царский Крест. Стоит только храм деревянный без стен. Ветер. Самая высокая точка планеты – после Голгофы. Подъём труднее, чем на белый Эверест. Святые царственные страстотерпцы, молите Бога о нас... Николай и Александра, Алексей, Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия, дети. Мы там с Марией набрали кирпичных белых и коричневых осколков, когда в конце семидесятых сломали, истребили, искоренили ипатьевский дом. Говорят, там пол кровоточил, плакал кровью. Слой земли и камней убрали толщиной метра в четыре, полгоры срыли. Теперь камни… вопиют?
Что делать... Пришлось крест на могиле Марии трижды чинить, трижды ломали в бешеной злобе. Один раз подожгли. Прости их, Господи... не ведают… собирают горящие угли себе на голову… и детям своим. До четвёртого колена. Сами знаете, кто торжествует в этом мире и кого распинают на страшном кресте.
Как жаль древнего нашего Иону... Вестника и пророка. Знать бы ему, чем занят теперь и всегда гулящий, хитроумный и… и… медоточивый Ионин. Обезьяна Бога, квант дерзкой инверсии. Вывернутый наизнанку тулуп. Гибрис, кровь на губах, смех, ночная вода, смерть. Да я и сам теперь не лучше… Убегаем-бежим от Лица Господня, дабы не исполнить свой долг. И лишь в мрачном и влажном чреве кита… у чрева преисподней… когда изнемогает душа… лишь там вспоминаем Отца и обещаем исполнить.
ВЕТЕР
Лишняя, ничем не обоснованная Домна, её никто так и не видел, может быть появится в окне. Она давно отсюда ушла, зачем ей земное бессмертие? Однажды увидим ветер. Чертополохи цветут, качаются. Она исчезнет совсем (ауфхебен), а Герман поищет замену. Ей, Матрёне, Марии, Борису, Елене, хромому Даниле, Егору Андреевичу... Зачем пустовать домам? Я перебираю слова. Они произрастают и живут тысячелетиями, даже когда мертвы. Мудрые змеи и кроткие голуби... не лгите и то что вы ненавидите не делайте этого... Легко ли? Но что делать, если живем у зелёной реки? Остаться на том берегу? На этом? Или стать рекой и отправиться к белому океану? Атлантика, Тихий, Индийский, Северный Ледовитый.
Как помру, Боречка, – колокольчик не выбрасывай.
Ах, душа моя... отзвенела, отзвенела...
И на исходе не выпускала колокольчика из рук:
позвоню, мол, и придёт, прибежит, примчится милый.
Потом он лежал на постели у мамы, перед её уходом.
Звенят ли колокольчики там, в изумрудных лугах, Мария?
Ты всё мне покажешь, если...
Господи даждь ми слезы и память смертную и умиление.
Господи даждь ми помысл исповедания грехов моих.
Господи даждь ми смирение целомудрие и послушание.
Даждь ми терпение великодушие и кротость.
Помяни, Господи, Бориса и Марию. Не разлучи нас навсегда.
+++
ДАМАСК
Сердце - мёртвая маска,
глаза - кровавый туман.
Шёл Cавл в Дамаск
(можно сломать язык),
шёл бить христиан
(бить христиан привык).
Вдруг пал и ослеп,
увидевши Свет.
Был голос с Небес
таков, что воскрес.
Был мёртвый, а стал живой
с новою головой.
Пал... пал.. но встал.
Пал туман с глаз,
спас его Спас.
Пал Савлом, встал Павлом.
Вместе с ним
встали Дамаск и Рим.
Борис Пинаев, 2016
+++
ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД. Комитет защиты. СОПРОТИВЛЕНИЕ
Девяносто третий начался для нас в восемьдесят седьмом. Тогда "Наш современник" опубликовал моё письмо. Собственно, это были две рецензии на два спектакля, соединённые вместе.
Потом в двух номерах журнала шло... обсуждение. Письма.
ВОЙНА
В декабре 1986 года было создано екатеринбуржское историко-культурное объединение "Отечество". Отечество, Родина, Россия... При слове Россия из глаз текли слёзы. Не часто мы слышали его. Всё больше Советский Союз. Муниципалитетский Союз... Советские-муниципалитетские люди. Почти абстрактные американцы. А тут вдруг возникло ощущение, что можно за неё положить голову на плаху. Не под ковром... На миру и смерть красна.
Общество возглавил бывший однокурсник жёнушки моей Марии (она вместе с ним училась зимой 1964-65 гг. целых полтора семестра, а потом вернулась на заочное отделение)... возглавил журналист Юра Липатников. Маша в то время только-только разогнулась немножко после тяжкой стенокардии (стала инвалидом второй группы). Зря, конечно, я позволил ей тогда влезать в политику. Она и без того совершала столько душеполезного. Но... Во-первых, мне бы её не удержать. Во-вторых, жизнь не перепишешь набело. А мы были такими желторотенькими... Во всяком случае мы с Марией. Сразу же сели на росинантов и поскакали защищать русскую театральную классику. Посмотрели пару спектаклей, ужаснулись ("приужахнулись"). Липатников созвал зрительскую конференцию в начале 87-го. В доме работников искусств. Как сумел раздобыть зал? Знатоки сегодня говорят, что тогда помещение можно было получить только с помощью "комитета". Не знаю... Липатникова тогда опекал писатель Серёжа Бетёв, он однажды написал книжку про милицию и мог, наверное, через МВД "пробить" зал в ДРИ.
Сергей умер потом от туберкулёза. Мы его ещё в 70-м навещали в диспансере на Чапаева. Он предлагал: бери у меня денег, бросай работу и пиши книжку. С гонорара отдашь... Я, правда, не поверил, что смогу написать такое... эдакое... что могло бы напечатать издательство. Кроме того, мы к тому времени шибко устали от нищеты, и я никак не мог бросить работу.
На конференции мы критиковали аж самих режиссеров-постановщиков. Самого Пипеля! (Меняю фамилию.) Он сразу (в утешение) получил Государственную премию. Переехал в Москву. И Ахахана... Он тоже уехал в Москву... или в Ленинград... в общем - тоже на повышение...
Друзья-приятели отправили в Москву мои рецензии и всевозможные фотографии ("вещественные доказательства"). В девятом номере "Нашего современника" было опубликовано мое письмо - и началась жизнь, полная удивительных приключений. Очень громко стали кричать в центральных газетах известный критик Кичин, знаменитый артист Ульянов и некоторые другие лица (Иванов, Сидоров, Петров и Рабинович). Даже некий прибалтийский журнал чуть позднее уделил внимание моей нехорошей персоне. Можно бы, наверное, их сразу всех процитировать, но лучше просто посмотреть, из-за чего сыр-бор разгорелся. Вот одна из двух моих рецензий "Беглость ума и благонравие":
"Занавес открывается. На сцене - старая русская изба с заколоченными ставнями, вокруг которой возвышаются ничего не поддерживающие бутафорские колонны. Слева над колоннадой громоздится бог весть как туда затащенный гипсовый Вольтер в кресле, справа на крыше почему-то лежит сено. Симметрия, значит, такая... В центре - на той же крыше - сооружена башенка с площадкой, обнесенной могильной оградой образца 1987 года. Эту площадку моет дворовый в сапогах, красной рубахе и с плеткой на руке. Вот он разогнулся, перекрестился и выплеснул грязную воду из ведра прямо на французского мыслителя. В это время на крыше появляется госпожа Простакова в спальном халате. Дворовый опускается на колени. Так начинается "Недоросль" Д.И.Фонвизина на сцене свердловского ТЮЗа.
Госпожа Простакова сходит с крыши на землю и заводит всем известный разговор с Тришкой, который якобы обузил кафтан. Все это время помещицу сопровождают раболепные дворовые со стулом и опахалом. Один из них наряжен в рваный полушубок без рукавов, в лапти и бархатные штанишки, другой - в камзол и штиблеты "прямо из Парижа". Тут же бродит уже знакомый нам "краснорубашечник" с плеткой. В конце концов неугодившего Тришку дворовые хватают за руки и бьют с размаху о колонну. Таким ударом укладывают в гроб римского легионера, но Тришке - ничего-с...
Появляется брат Простаковой Скотинин - в парике, ботфортах, с корзиной и свиньей-копилкой. Вся компания "распивает бутылку", причем свою долю получает и прислуживающий здесь лакей в непременных лаптях. Он опускается на четвереньки, хрюкает, изображая свинью, за что Скотинин лично льет ему вино прямо в широко открытый рот (наверное, много репетировали).
Вскоре появляется русский офицер Милон. Он шумно обнимается с чиновником Правдиным, снимает с себя походную одежду и вытряхивает из нее пыль, как бабы трясут грязное одеяло. В дальнейшем Милон только тем и занят, что вопит и бросается на людей с обнаженной саблей, а Правдин каждый раз силой удерживает его от смертоубийства. Так и бродят они по сцене два краснорубашечника: дворовый с плеткой и дворянин с саблей (все та же излюбленная симметрия).
Потом приезжает Стародум - дядя томящейся у Простаковых Софьи. Это старый, толстый, лысый, слепой и глухой субъект с висящей на нем сбруей: лорнетом и слуховым рожком. Ему от роду шестьдесят лет, а выглядит на все девяносто. В разговорах он рычит, хрюкает, все время нелепейшим образом тянет ухо к собеседнику, в самых патетических сценах на потеху публике переспрашивает: каво? Мы-то до сих пор считали его возвышенным резонером: "Ум, коль он только что ум, самая безделица. С пребеглыми умами видим мы худых мужей, худых отцов, худых граждан. Прямую цену уму дает благонравие: без него умный человек чудовище".
Однако пребеглый ум режиссера Д.Ахахана видит благородного российского гражданина по-своему. Наверное, режиссеру очень хочется крикнуть: ничего благородного в этой вашей русской истории не было вовсе! И он совершает прямой подлог, выворачивая наизнанку фонвизинский текст. У Фонвизина, например, вот как:
"Правдин. -Итак, вы отошли от двора ни с чем? (открывает свою табакерку). Стародум (берет у Правдина табак). -Как ни с чем? Табакерке цена пятьсот рублей. Пришли к купцу двое. Один, заплатя деньги, принес домой табакерку, другой пришел домой без табакерки. И ты думаешь, что другой пришел домой ни с чем? Ошибаешься. Он принес назад свои пятьсот рублей целы. Я отошел от двора без деревень, без ленты, без чинов, да мое принес домой неповрежденно: мою душу, мою честь, мои правила".
У Ахахана все наоборот: "Правдин. -Итак, вы отошли от двора ни с чем? Стародум (достает свою табакерку). -Как ни с чем? Табакерке цена пятьсот рублев". Текст оборван - вроде бы пустячок, но Стародум между тем совершенно растоптан. По Фонвизину, он принес домой неповрежденными свою душу и честь, а по Ахахану - чужую табакерку.
Создается впечатление, что этот простенький прием понравился режиссеру чрезвычайно. Он умудряется выворачивать ситуации наизнанку в течение всего спектакля... Вральман там выглядит по меньшей мере графом Калиостро. Наверное, чтобы подчеркнуть высоту своего полета, в одной из сцен этот немецкий кучер начинает вдруг произносить звук "р" почти совсем по-французски. Правда, с одесским акцентом. Вообще, это единственный цивилизованный человек в России, он даже физзарядку по утрам делает. Ему сам Правдин в подметки не годится. Этот дурачок в свободное от разговоров время обычно торчит на крыше и бессмысленно пялится в трубу...
Зато Митрофан каков! На ученье он является в римской тоге (больше похожей, правда, на обычную банную простыню) и в головном уборе чуть ли не из Оксфорда. Садится за стол с древнейшими манускриптами и медной чернильницей. Еремеевна приносит череп, дворовые кантуют гипсового Вольтера и хором поют под балалайку: "Науки юношей питают..."
Что происходит потом, все знают преотлично: Митрофан не может разделить триста на три, читает часослов через пень-колоду... Да что там Митрофан. Ахахан пытается разъяснить нам, будто в своем отношении к Просвещению, к Европейской Мысли ни дворовый с плеткой, ни Митрофан, ни Стародум принципиально друг от друга ничем не отличаются. Эту самую Мысль в спектакле представляет, воплощает, символизирует, естественно, Вольтер, до сих пор остающийся кумиром нашей французско-нижегородской образованщины. Ах, ах, бедный Вольтер: дворовый вылил на его "статуй" ведро грязной воды, Митрофан нахлобучил ему на уши свою "ученую" шапку, Стародум швырнул на него, как на вешалку, плащ Правдина...
Неужто Россия во мгле окончательно и бесповоротно? Нет, отчего же: у режиссера под рукой масса изобразительных средств. И он пользуется ими, чтобы хоть что-то противопоставить этому мрачному царству. Смотрите: на столе, стоящем посередь сцены, помаленьку собирается комплекс предметов, сошедших прямо с цветной иллюстрации к произведению Еремея Иудовича Парнова "Трон Люцифера": книги, перо, чернильница, череп, розы, свеча. Букет масонской символики. Поверить, что все эти предметы оказались на столе случайно, - все равно что предположить, будто обезьяна, случайно ударяя по клавишам, может воссоздать трагедию Шекспира. И вот с этого стола дворовый мальчик Тришка потихоньку таскает литературу. Просвещается, стало быть. А просветившись, он, надо полагать, когда-нибудь в будущем попытается перевернуть Россию (совершив здесь, допустим, великую февральскую революцию 1917 года).
Но причем тут масоны? Мы с ними знакомы разве что по газетам, освещающим преступную деятельность неофашистской итальянской ложи П-2. По-видимому, Ахахан хочет напомнить нам, что в русской жизни конца 18-го столетия они играли не последнюю роль. По всей вероятности, он жаждет нам сообщить, будто масоном был сам Д.И.Фонвизин, а стало быть, крайне необходимо сделать причастным масонству хотя бы портного Тришку, еще покамест не испорченного русскими национальными традициями.
Однако уже каких-нибудь сто лет назад некий С.М.Брилиант писал в биографическом очерке: "Принадлежность к масонству требовала серьезности мысли и чувства, известного настроения, к какому Фонвизин как раз был совершенно не способен. Здесь обряд строго соединялся с нравственным обязательством, тогда как видимая набожность Фонвизина ни к чему не обязывала... Холодный, рассудочный ум Фонвизина удержал его от чересчур горячих увлечений, хотя не спас от ханжества..." (Брилиант С.М. Фонвизин. Спб, 1892. С.72 73).
Что-то не получается... Выходит, не ходил Денис Иванович в масонах, а посему никак не мог считать, будто у них в кармане вся правда и будущее России. И за это некий Брилиант очень на него сердит. Может быть, и режиссер Ахахан тоже рассердился за что-то на Фонвизина, а вместе с ним и на Россию? Иначе чем же объяснить, что все благородные герои "Недоросля" выглядят в лучшем случае дурачками? Чем объяснить, что их монологи о жизни нравственной и безнравственной усечены до предела или выброшены вовсе? А то, что все-таки оставлено, они произносят, чаще всего, поворотясь спиной к зрителям...
Показательна в этом смысле сцена похищения Софьи. Правдин и Стародум невнятно распинаются о благонравии на верхотуре за могильной оградкой, а в это время из окна прямо под ними дворовые вытаскивают Софью в мешке. Зал прямо-таки покатывается со смеху. Детей "от семи классов и выше" учат смеяться над Стародумом, когда он говорит: "Я желал бы, чтоб при всех науках не забывалась главная цель всех знаний человеческих: благонравие. Верь мне, что наука в развращенном человеке есть лютое оружие делать зло. Просвещение возвышает одну добродетельную душу".
Что ж, и театр можно превратить в лютое оружие... Нас приглашают посмеяться над людьми, коих Василий Осипович Ключевский, наш выдающийся историк, называл "академиками добродетели". Нас приглашают посмеяться и над самой добродетелью, ибо она оскорблена и унижена в этом спектакле.
Кстати, в порядке повышения нравственного и общеобразовательного уровня можно бы порекомендовать постановщикам "Недоросля" (в часы отдохновения от утомительных трудов) почитать того же Ключевского: "Ничего смешного нет и в знаменитой сцене ученья Митрофана, в этом бесподобном, безотрадно печальном квартете бедных учителей, ничему научить не могущих, мамаши, в присутствии учащегося сынка с вязанием в руках ругающейся над учением, и разбираемого охотой жениться сынка, в присутствии матери ругающегося над своими учителями... Если современный педагог так не настроит своего класса, чтобы он не смеялся при чтении этой сцены, значит, такой педагог плохо владеет своим классом, а чтобы он был в состоянии сам разделять такой смех, об этом страшно и подумать".
В спектакле свердловского ТЮЗа реализуется именно то, о чем страшно подумать. Не к злу и беззаконию воспитывают здесь отвращение, но учат презирать свое отечество, русскую историю. Вот уж подлинно: "Ум, коль он только что ум, самая безделица..."
Поскольку опубликовать это в ту пору было невозможно (даже и "Наш современник" потом дал какую-то выжимку), пришлось всё прочитать в актовом зале института народного хозяйства. Там общество русской культуры и много всякого другого народа встречались с председателем московского общества "Память" Д. Д. Васильевым, а после все желающие выходили к микрофону. Гласность, свобода и демократия. Дмитрий Дмитриевич показал пленку: как взорвали храм Христа Спасителя. В президиуме вместе с ним, Липатниковым и Баркашовым сидел сам заведующий городским отделом культуры Алялин. Руководил происходящим, а потом написал жалобу... уж теперь не помню - куда. В горком КПСС?
Потом пошли всем "русским обществом" куда-то на квартиру. Васильев показал себя там умным и убедительным оратором. Правда, мне досталось... Он стал рассказывать про всевозможные масонские знаки, и получилось, что я и академик Лихачёв одинаково прикладываем к лицу два пальца правой руки - средний и указательный. Все стали на меня внимательно смотреть, но Дмитрий Дмитриевич меня пожалел и объяснил присутствующим, что в данном случае... ну, когда речь идёт обо мне... это просто привычка.
Баркашов тогда ещё не был начальником РНЕ, а просто сопровождал Васильева. Уже позднее, когда Липатников был убит, наши местные баркашовцы попытались овладеть его деревянным домом, где собирался "Русский союз". Я был решительно против контактов с ними, но почему-то оказался во время одной из встреч сидящим между двумя молодцами с экзотической символикой на рукавах.
Лишь потом догадался - почему... когда на панихиде у царского креста опять обнаружил справа и слева от себя людей с нарукавными знаками, очень похожими на свастику. А прямо перед собой увидел фотографа. У меня уже был опыт эпохи развитого социализма, когда на уборке моркови "фотокор" захотел меня запечатлеть - и в эту самую секунду рядом в фривольной позе оказалась наша весьма почтенная дама. Подскочила и изогнулась, как кошечка в интересной ситуации. У меня глаза на лоб... Ну-ну...
Надо полагать, комплектовали компетентные люди фотодосье на всякий случай. Наверное, мечта была такая: на всех русских в России напялить свастику, чтобы прогрессивное человечество не возмущалось, если придётся повторить. Что ж, это их работа. Спаси их, Господи...
Что же касается театра... Вот прочёл однажды в "Литературной газете"(2005, №12-13):
"Что бы сказали Мольер и Островский, посмотрев "Тартюфа" в МХТ, "Грозу" - в "Современнике", "Последнюю жертву" - в "Ленкоме?" - так, в меру жёстко и конкретно, был сформулирован подзаголовок недавнего заседания клуба "Свободное слово" Института философии РАН, к участию в котором были приглашены философы, литературоведы, критики, практики и любители театра. Публикуем фрагменты этого большого, заинтересованного и вышедшего в конечном итоге далеко за пределы частных, хотя и характерных сценических примеров, разговора.
Людмила САРАСКИНА, литературовед:
...Ставить классику на театре КАК ОНА ЕСТЬ (то есть не меняя белое на чёрное) стало немыслимой роскошью, давно не виданным в мире чудом. Увидеть в русском театре Чехова или Толстого, Достоевского или Островского, как они есть, практически невозможно, это недостижимая мечта, такая же, как вечная любовь или абсолютная истина - в мире, где всё относительно и где вневременные ценности потеряли цену. ...Театр сегодня выходит за все мыслимые пределы допустимого прочтения классики, создаёт тот самый БЕСПРЕДЕЛ...
Режиссер А.Ж. - уже не только скандальный, но и культовый - поставил "Три сестры"... Действие проходит на Соловках, в бараке, сёстры-зэчки разливают водку, пьют на троих и поют: "Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности полёт". Как измываются над "Чайкой" - об этом знают все, кто ходил на последние "версии" пьесы, столичные и гастрольные. ...Тригорин любвеобильный бисексуал, любит и Аркадину, и Нину Заречную, а также всех персонажей мужского пола и возит с собой портрет юноши в купальных трусах.
Вообще тема "про это", тема эротики и порно - чуть жёстче, чуть мягче - это главный конёк скандальных спектаклей. Валерий Б. осуществил в своём Театре на Юго-Западе, как о том с восторгом сообщает критика, сценическое продолжение "Анны Карениной", написанное О. Ш.: в результате суицида на железной дороге Анна не умирает, но остаётся без руки, без ноги и без глаза, Вронский попадает под пули на Балканах и лежит парализованный. Левин вожделеет к Анне и утоляет свою страсть с криками и воплями, что у его жены Кити нет таких шрамов и рубцов. Вот "бренд" этого спектакля.
...Или вот Пётр Верховенский расстёгивает ширинку и, извините, мочится на забор, ведя напряжённейший разговор со Ставрогиным, которого, как мы помним, он почитал своим кумиром. Зачем? Вопрос "зачем?" мучительно меня преследует - зачем это делается?
...Русская классика в течение последних десяти-пятнадцати лет испытывает колоссальное гонение. Тот, кто немножко за этим следит, тот это знает. Русской классике ставится в вину вообще всё - что именно она способствовала развалу страны, именно она деморализовала общество и своим морализаторством сформировала народ, не способный к рынку, к вхождению в мир западной глобализации. Она, дескать, расслабила людей, лишила их мускульной силы и держит население в цепях тоталитарных моральных устоев. ...Есть целое направление, которое требует запрета русской классики в школе, ибо она, дескать, "портит" людей, оставляет их в старой, традиционалистской ментальности.
Эстетика постмодернизма, которая обслуживает глобалистские настроения, поддерживает тезис, согласно которому русские - неэффективный народ. Россия - лишняя страна на карте мира. Эта эстетика не мирится со статусом русской литературы как общемирового культурного достояния. (...)
Валентин ТОЛСТЫХ, философ, председатель клуба:
...В отношениях современных авторов с классикой меня больше всего поражает и возмущает беспардонное, ничем не аргументированное переиначивание и передёргивание смысла изображаемого на сцене и экране, вплоть до противного, как в той же "Грозе" в "Современнике". Сами осмыслить или придумать, выудить в реальности ничего не могут, а вот поохальничать с готовыми "образцами" всегда готовы. (...)
Л. САРАСКИНА:
Задаю себе ещё один вопрос: если современный театр очень хочет, чтобы по сцене гуляли наркоманы, мерзавцы, подлецы, зачем нужно трогать русскую классику? Есть много свободных литературных сил, много ловких перьев - ну напишите пьесы, где наркоман забавляется с проституткой, подлец дружит с негодяем; создайте современную драматургию под собственными оригинальными названиями и гуляйте, ребята, сколько хотите. Но нет. (...) Нужно, чтобы тот самый школьник, который не читал "Анну Каренину", пришёл в театр, посмотрел и сказал: и это ваша классика? И вы хотите, чтобы я это читал? Чтобы мы это изучали? Вот это вы и называете великими духовными ценностями? (...)
Я более чем уверена, что наши разговоры, увы, не будут иметь никакого результата, никакого резонанса. Даже если бы говорили с Лобного места, с трибуны Кремля, никто на это бы не реагировал. И только полная безнадёга даёт право говорить свободно. То, что политический заказ на отстрел русской классики есть, я в этом абсолютно уверена.
(ТО, ЧТО ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЗАКАЗ НА ОТСТРЕЛ РУССКОЙ КЛАССИКИ ЕСТЬ, Я В ЭТОМ АБСОЛЮТНО УВЕРЕН. Кроме того, тут и знамение эпохи, её основной технологический приём - сатанински выворачивать наизнанку оригиналы, превращать их в пародии. - Б.П.).
Политически целесообразно культуру закопать, свести её с пьедестала, посыпать пеплом и сказать - всё, нету. Кому-то выгодно считать, что Сорокин, Лев Толстой, Виктор Ерофеев, Достоевский - один чёрт. Главный тезис, который выдвигает постмодернизм, - это смерть автора. (...) Вместо автора есть переписчики, скрипторы, интерпретаторы.
И что такое тезис "постмодернистская чувствительность"? Это такое переживание событий, когда нет ни чёрного, ни белого, нет ни добра, ни зла, нет высокого, низкого, красивого, безобразного. Всё одинаково, и всё - всё равно. И главное - что всё можно. Вот у Достоевского сказано: (если) Бога нет, (то) всё дозволено". \Слова в скобках также принадлежат Достоевскому. - Б.П.\
Естественно, главный заказчик, заинтересованный в "отстреле русской классики" - это САТАНА, пародист, обезьяна Бога, высшая радость коего - кощунственно надругаться над святыней. Интеллигенту трудно, почти невозможно в этом признаться, но...
(См. у меня в "Алгоритме мышления": "Логический сатанизм", "Инверсия и пародия".)
АТАКА
За давностию лет у меня создалось впечатление, будто атака началась после публикации моего письма в московском журнале. Но документы опровергают это мое впечатление. Их раздобыл Липатников... Уже через полмесяца после зрительской конференции в Свердловское отделение союза журналистов СССР пришло письмо от председателя правления местной нашей организации союза театральных деятелей РСФСР и председателя секции критики (назовем их условно Усиньев и Бубин): "От имени правления Свердловской организации СТД РСФСР хотим обратить Ваше внимание на характер и идейную направленность общественной деятельности членов СЖ СССР Липатникова Ю.В., Пинаевой М.К., Пинаева Б.И. В последнее время их выступления на различных городских собраниях, на телевидении и радио носят выраженный националистический характер, для чего используются подлинно благородные понятия - любовь к своему отечеству, утверждение истоков своей национальной культуры. Особенно отчетливо это выразилось на заседании общества "Отечество" 30 января 1987 г. О характере этого заседания Вы сами сможете сделать вывод из текста расшифрованной магнитофонной записи, которую мы прилагаем.
Мы совершенно уверены, что люди, состоящие в самом партийном из творческих союзов, должны особенно ответственно относиться к своей общественной деятельности и строить ее только на позициях марксистско-ленинской идеологии. Подписи".
Однако самый партийный из творческих союзов никак не откликнулся на жалобу театральных деятелей РСФСР. И тогда осенью атака была возобновлена: "16 февраля с.г. мы направили Вам письмо, в котором выразили критическое отношение к выступлениям членов вашего Союза (имя рек), носившим ярко выраженный националистический характер. Мы приложили и стенограмму заседания историко-культурного общества "Отечество", на котором обсуждались спектакли свердловских театров с участием названных лиц и прозвучали профессионально-безграмотные, клеветнические по своей сути, оскорбляющие достоинство советских художников измышления. До сих пор Ваша организация не выразила своего отношения, не ответила на наше письмо, что, думается, противоречит самому характеру взаимоотношений между творческими союзами... Нас удивляет столь долгое молчание руководства СЖ, его безразличное отношение к нашему обращению. Надеемся, что сейчас мы получим Ваш ответ. Подпись".
Тут уж отмолчаться было невозможно, поскольку после публикации в "Нашем современнике" поднялся всесоюзный гвалт. Очень громко закричали и затопали ногами великие актеры, знаменитые критики и журналисты. Зазвенело в ушах у деятелей обкома КПСС. Поэтому 29 октября 1987 года было принято постановление президиума правления областной организации СЖ СССР "О работе первичных организаций комитета по РВ и ТВ (там состояла на учете Мария), редакции журнала "Уральский следопыт" (там возглавлял первичную организацию Ю. Липатников), многотиражных газет г. Свердловска (там состоял на учете научный сотрудник Б. Пинаев) по воспитанию у членов Союза журналистов нового мышления в понимании истории и отражении этих проблем в средствах массовой информации и пропаганды".
Работа первичных организаций "по воспитанию нового мышления в понимании" была признана "не в полной мере удовлетворительной". В пункте втором постановления наши действия были осуждены, а первичным организациям было предписано рассмотреть наши отчеты "о выполнении требований Устава СЖ СССР". Пункт четвертый потребовал "от секретарей первичных организаций (имя рек) коренной перестройки воспитания у членов Союза нового мышления, высокой партийности в понимании истории партии и государства, отражении этих проблем в средствах массовой информации и пропаганды на основе требований ЦК КПСС и 6-го съезда СЖ СССР".
Юрий Васильевич Липатников был строго предупрежден "об ответственности за выполнение требований Устава СЖ СССР по активной борьбе за дело КПСС, ведении решительной борьбы с любыми проявлениями буржуазной идеологии и другими чуждыми социалистическому образу жизни взглядами и явлениями".
Надобно сказать, что все постановления реализуют (или не реализуют) люди. Конечно, я сходил на заседание своей первичной ячейки, но там меня, грешного, большинством голосов осуждать не стали, хоть и были, естественно, желающие (особенно старался бывший главный цензор области).
Иным было положение в академическом институте, куда я в 73-м году ушел с областного телевидения - на должность научного сотрудника, редактирующего всевозможные тексты: научные рекомендации, сборники статей и тезисов, доклады и т.д. Попутно я сдавал кандидатские экзамены и упоенно занимался логическими измышлениями. В 87-м году как раз была готова статья на сорок с лишним страниц "Формализованная процедура ответа" (прикладной аспект: "Логические основы амбивалентной экономики"). Однако тут случилось все то, что случилось... Уж не знаю, на каком уровне принимались решения (мне намекали, что давит обком КПСС), но наши мудрецы срочно осуществили "антисемитскую акцию", заменив моего русского начальника евреем, который и назначил мне досрочную переаттестацию. Нашелся лишь один человек в аттестационной комиссии, поддержавший меня - доктор наук, социолог Борис Павлов. (Мы с ним когда-то по заданию высоких партийных органов в одной команде с упоением косили в лесу крапиву - на корм скоту.) Все остальные послушно выполнили приказ, и в начале 88-го года я оказался на должности ... инженера институтского вычислительного центра - с резким уменьшением зарплаты. Но решил ни в коем случае не увольняться. Пришлось срочно овладевать искусством общения с нашей огромной ЭВМ и попутно писать протесты в самые разные инстанции.
С Марии в это же время "сняли" вторую группу инвалидности (знай, мол, наших). Она тогда пыталась еще "внештатничать" на радио, выдала передачу с обзором читательской конференции. Про издевательство над классикой в нашем оперном театре и ТЮЗе. После этого (через полгодика?) сняли с работы Люду Коршик, главного редактора, а Машу в эфир больше не пускали. Такие дела...
Вот её письмо:
"В студии пока ничего хорошего. Новый начальник Копосов (фамилию меняю) объявил Люде Коршик выговор приказом по комитету - за новую программу "Час пик", которая выходит в 7.15 утра. Алла Бородина говорит, что она даже на работу из-за этой передачи опаздывает - так здорово! Вышло 3 или 4 выпуска, и началось. Тексты затребовали в обком КПСС, Людке выговор, а вчера Копосов снял весь выпуск очередной и заявил: "Завтра придётся объявить вам, Людмила Петровна, строгий выговор".
Кугар и Дина от него не выходят. Про Швильку сказал, что она на студии "единственный принципиальный журналист". В присутствии Кугара заявляет, что партийное взыскание, которое Людка получила за "Пинаевские передачи" - это мизер. Все "книжники и фарисеи" на коне! Шишенко вещает в коридорах: она ни минуты не сомневалась, что "справедливость восторжествует". Может быть, я безнадежный оптимист, но мне кажется, что он ведет себя так, чтобы ИХ успокоить. Люда говорит, что я полная дура, что он ей заявил прозрачно: "Мне нужны такие главные, при которых бы я спал спокойно". Собирается уходить сама, пока не уволил по статье.
Настроение сам понимаешь какое. Радийщики наши тоже все в трансе, так все начали суетиться с этой программой. Я одну слышала - своим ушам не поверила.
Потребовали у Копосова собрания - он сказал, что не собирается тратить время на обсуждение вещей, для него очевидных. Звонила Виктория Степановна из Первоуральска, читала по телефону копию письма Вилисова "президенту" Громыко - насчет алкоголизации народа. Читала и плакала. Ты бы хоть ему письмо написал - просто о том о сём. Его надо поддерживать, он там совсем один. Ну, ладно, хватит про это, перемелется - мука будет.
Сижу и пишу тебе письмо на новом месте (приснись жених невесте) - за секретером. Долго не могла сосредоточиться, отвлекают фотографии. А потом стала смотреть в окно - и поехало. Не знаю, как буду к секретеру привыкать. Тебе хорошо, ты к нему привычный... Да тебе и всё равно, лишь бы было где притулиться".
Это июль 1988 года.
Вместе с письмом лежит бумажка, где Мария перебирала варианты заголовков (теперь уж не узнать, к какому-такому своему тексту):
О чём ты хочешь спросить?..
Может, завтра выйдет солнце?..
Уныние бесовское далече от меня отжени, Господи!
Да, конечно, надобно стать на колени и попросить: "Уныние бесовское далече от меня отжени, Господи..."
Может, завтра выйдет солнце?
А в сентябре 91-го Маша решила срочно-срочно, быстро-быстро ... обвенчаться. Ей тогда казалось, что мир рушится (августовский фарс, угроза гражданской войны и т.д.). Вечером восьмого сентября (в воскресенье) зять мой Павел привез меня из деревни, а Мария говорит: "Боречка, мой хороший, завтра пойдем в церковь, я уже договорилась. Иначе всё неимоверно затянется чуть не до следующего воскресенья..."
Как с печки упали... Но если мир рушится, то, само собой, нам нужно успеть обвенчаться. Икону Господа нашего Иисуса Христа я купил в притворе за пять минут до таинства (икону Пресвятой Богородицы и дореволюционное Евангелие подарил Иван Данилович Самойлов в Алапаевске еще весной 1981-го). Венчал нас отец Иоанн Осипович вместе с диаконом Георгием Еремеевым. Отец Иоанн как раз и крестил раба Божия Бориса в феврале 1989 года. Тогда меня Мария тоже срочно-срочно выгнала. Не выгони - так я бы еще три года ходил вокруг да около, размазывая интеллигентские сопли. Ждал бы вдохновения, озарения, осияния - не знаю чего еще там. Нашего брата иногда надо просто подтолкнуть.
Кстати, икона Божией Матери пришла тогда к нам вовремя - чтобы спасти от смерти Марию девятого апреля. Так? Она тогда чуть не погибла на кладбище, отправившись туда в день рождения своей матери. Но Богородица нас пожалела и послала мне сон, под впечатлением которого я сбежал с работы, чтобы отправиться вместе с нею. Говорят, чрез икону соединяются вечность и время, мир невидимый и мир видимый. Это окно в мир иной.
Был у Марии еще бумажный православный образок, оставленный ей матерью. Однако она оставила его в сумке на стуле весной 1992-го. Мария присутствовала тогда на медицинской конференции в бывшей совпартшколе, ее героиня врач Алла Бородина куда-то отправилась на машине - и Мария срочно-срочно бросилась за ней, оставив сумку. К закрытию она не успела, сумочку сдали на вахту, где она исчезла вместе с иконой. Вскоре Маша обнаружила у себя шарик - раковую опухоль. Я готов согласиться, что потеря иконы и рак совсем никак не связаны. Может, потеря просто знак беды?
ОТЕЦ ГЕРМОГЕН
Церковь... венчанье... отец Иоанн и отец Георгий... Однако теперь уже нет диакона Георгия, а есть игумен Гермоген (Еремеев). Он стал монахом в конце мая в тот год, когда Мария преставилась. И вот совпадение: 25 мая, в день рождения Марии, празднуют святого Гермогена... За 18 дней он воздвиг церковь во имя св. Николая Чудотворца, в коей венчалась моя дочь Юлия. Очень уютный, тёплый храм на краю парка.
Отец Гермоген... О нём есть записи в предсмертном дневнике доктора медицинских наук Ивана Ивановича Бенедиктова, изданном недавно в нашей епархии (стараньями отца Сергия Суханова):
"29 сентября 1999 г. Среда.
Господи, благослови.
Вчера произошла удивительная встреча с иеромонахом Гермогеном, который в 1995 году был настоятелем Крестовоздвиженского храма и мне подарил очень интересную духовную богословскую книгу - протоиерея, магистра богословия Григория Дьяченко "Духовный мир. Рассказы и размышления, приводящие к признанию духовного мира" - с дарственной надписью: на молитвенную память дорогому Ивану Ивановичу Бенедиктову от настоятеля Крестовоздвиженского храма. Иеромонах Гермоген (Еремеев), 13. 05. 95 г., Екатеринбург. И подпись. Встреча случайная, но, как говорят философы: случайность - это непознанная необходимость. Встреча должна была быть. И он, о. Гермоген, рассказал мне о чуде, которое произошло с ним. Думаю попросить его написать о себе подробнее и о чуде.
Дело в том, что, когда он был в Ульяновске, в него стреляли и пробили оба лёгких. Пуля, попавшая в левое лёгкое, по траектории движения должна пробить сердце, но хирурги, оперировавшие его, удивились: пуля изменила направление полёта и не повредила сердце, потому удалось его спасти. Это было в Великий пост. Отец Гермоген через 10 дней после двухсторонней торакотомии отправился в храм помолиться. В храме в то время читали покаянный канон св. Андрея Критского. Было физически тяжело... На 4-й песни (последняя Богородичная) было сказано: "Где восхочет Бог, - там нарушается порядок природы, ибо Он творит - что благоизволит", и эта фраза пронзила сознание. Ведь с ним именно это и произошло. После посещения храма он стал быстро поправляться.
(Да, отец Гермоген - удалой игумен. Как-то в ночь на Крещенье встречаю его в мокрой рясе: хоть и кашляю, мол, а принял ледяную купель. И вот как стало хорошо! - Б.П.)
8 октября 1999 г. Пятница.
Писать статью о монахах приостановил, жду информации от о. Гермогена. Он сейчас мне рассказал немного о своей прошлой жизни.
1. Верил в Бога с детских лет. В детстве услышал о Николае II, ему показывали старые фотографии императорской семьи. Он очень переживал, когда речь шла об убийстве Царя и его семьи в подвале Ипатьевского дома. Когда приезжал писатель Владимир Солоухин с делегацией из Москвы - к шахте, куда были сброшены тела убитых, то о. Гермоген сопровождал их. Рассказывал подробно.
2. Окончил только первый курс музыкального училища. Обладал хорошим голосом. До этого служил в храме: читал и пел. Из-за этого исключили из училища.
3. Затем пел в хоре оперного театра, а в последующем исполнял вокальные номера. Однажды поехал с театральной группой в Пензу на гастроли, где, кроме театра, пел в церкви. И однажды пришлось по ложной справке пропустить выступление в театре, а вместо этого - петь в церкви, и за это ему был объявлен строгий выговор с предупреждением.
4. Это побудило уйти из театра, поступил по контракту в ансамбль советской армии и поехал в Германию на гастроли, где женился. Но и там, по зависти к его успехам, пришлось оставить ансамбль и вернуться в Свердловск".
Я помню: в 1987 году о. Гермоген (тогда просто Георгий) ходил в наше общество русской культуры. Потом стал диаконом, вёл занятия воскресной школы для взрослых в Доме культуры имени Горького. Мы там его навещали с Марией. По каким-таким делам? Не помню. В 1993 году он служил в Иоанно-Предтеченском храме, и там я его встретил случайно и передал ему нашу газету "Глагол", которую нёс в епархию. Там была статья на целую полосу в защиту архиепископа Мелхиседека.
Он же и Марию причащал у нас дома в последний раз, а потом отпевал перед главным алтарём Кафедрального собора на старом кладбище. Через год совершил панихиду у могилы.
Недавно у него был концерт в филармонии. Знающие люди говорят: "Голос необычайной силы и красоты". Да, это так - я слышал на богослужении.
ВАВИЛОН
Итак, мы с жёнушкой занялись всевозможной культурно-политической борьбой. Весной 93-го пустили в свет, на вольный ветер четыре номера небольшой газеты "Глагол" (совместный выпуск газеты Липатникова "Русский Союз" и "Евразии" Цыбули и Буртника; его, этот "несанкционированный" выпуск, быстренько закрыла наша инспекция по охране свободы печати).
Один из номеров был целиком посвящен американскому памятнику жертвам "сталинских" репрессий. В городском совете Екатеринбурга шла тогда война двух враждующих лагерей - "за" и "против" сооружения пятиэтажного монстра. На бывшем ипподроме должна была возникнуть огромная голова, плачущая головами поменьше. Против воздвижения чудовищного символа выступил наш архиепископ преосвященнейший Мелхиседек. И вся артель, объединявшая потомков палачей, пострадавших (и не пострадавших) во время междоусобной брани, обрушилась на православного архиерея.
С этой газетой я отправился однажды в епархию, чтобы показать ее владыке. Но до архиепископа не дошёл - отдал отцу Георгию. Может быть, наш газетный стон был слишком резким? Не знаю... Судите сами:
"Они были бесплотны, невидимы, но стали вдруг ясно различимы, и тут же себя торжественно наименовали: Ва - ви - лон! Мы-то даже не подозревали, дурачки. Думали: это просто Свердловск, красный город Свердлова, град бетона и стали. Но Вавилон... Что бы это значило? Шумер, Месопотамия, Ассирия... Может быть, что-то объяснит Апокалипсис: "...Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным". Спасибо Ефиму Е. с радиостанции "Город" все нам объяснил. Из недели в неделю звучит его радиоголос, течет ползет бежит радиопередача "Вавилон" по земле и собирает в себя, вбирает, ассенизирует всю "мерзость земную". От передачи к передаче он лепит и приближает к нам фигуру "жены, сидящей на звере багряном, ...с семью головами и десятью рогами... И на челе ее написано имя: тайна, Вавилон".
Сколько же там рогов и хвостов - в этой первой мартовской передаче и сколько голов? Молчащие, кричащие, отрубленные. Головы-слезы, головы-маски... Половина звучащего времени была отдана памятнику-мемориалу, посвященному жертвам репрессий. Впрочем, в "Вавилоне" не посвящают. Страшные головы-маски "посквернены" жертвам репрессий. Мимо с ребенком не пройти станет заикаться от страху, какая уж тут святость.
Владыка Мелхиседек, архиепископ Екатеринбургский и Курганский, попытался сказать свое слово, попробовал возразить, но поднялся крик, как на горе Брокен, куда собираются известные дамы на метлах. Городское и областное радио, "Вечерний Екатеринбург", "Уральский рабочий" - прямо-таки зашлись в негодовании: ах, что такое православный архиепископ посмел высказать собственное мнение (уж так бы себя и называли, как честный Ефим Е.: "Вечерний Вавилон", "Вавилонский рабочий" и т.д.)
Ефим Е., как всегда, был самым откровенным: "Православие это тоталитаризм! Православие наступает! Скоро у нас будут только кресты и часовни!". Жуткая, однако, картина: журналисты вавилонских средств массовой информации мечутся меж крестов и средь колокольного звона. (Как это, бедняжки, упустили: взрывали, взрывали и недовзорвали - оставили церковь на кладбище да два собора под музеями - без крестов и колоколов).
А теперь учат владыку уму-разуму: "Памятник жертвам тоталитаризма (а репрессиям подвергались все) не должен выражать культурные традиции и сакральную практику никакого отдельно взятого народа. Это было бы просто кощунством по отношению к другим народам, ставшим жертвами тоталитарного насилия. Именно поэтому философское, духовное и нравственное содержание памятника должно быть общечеловеческим, интернациональным по сути..." (это Ефим А. из "Вечернего Вавилона").
На наш взгляд, общечеловеческий памятник может быть воздвигнут только на общечеловеческой территории, то есть в Антарктиде. В Татарстане он будет выражать татарские национальные традиции, в Башкортостане - башкирские, в Удмуртии - удмуртские и т.д. В той русской области, центром которой является Екатеринбург, он, разумеется, должен хоть как-то отражать русские национальные традиции. "Интернациональными по сути" были и остаются тысячи безликих статуй, как правило, указующих перстом куда-то в неопределенную "общечеловеческую" даль. В России сегодня, наверное, нет ни одной мононациональной области, но это вовсе не значит, будто в связи с этим нужно продолжать семидесятилетнее проектирование "никакого" народа".
В статье подробно разбирались и некоторые другие аргументы вавилонских дезинформаторов. Вот ее конец: "Что ни говори, иногда полезно внимательно послушать обитателей Вавилона... Владыке Мелхиседеку не безразлично состояние души этих обитателей, он их просит: остановитесь, опомнитесь. Нет, в ответ хула и поношения. Но, может быть, все дело в том, что они не знают прогноза? Может, они просто не ведают, что творят? Тогда пророчества Апокалипсиса насчет Вавилона их остановят? Ведь может статься, что ни депутаты, ни журналисты, ни "православный" американский скульптор просто не читали этой бессмертной книги... Ну, так специально для них: "...Пал, пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы... Кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое, или на руку свою, тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и будет мучим в огне и сере пред святыми Ангелами и пред Агнцем; и дым мучений их будет восходить во веки веков; и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью... Пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу".
Хорошо, если услышат. Однако, скорее, эти пророческие слова вызовут лишь новый приступ антирелигиозной ярости. А жаль..."
Кстати, автор скульптурного монстра Э.Инкогнитинский (меняю фамилию) к тому времени уже успел опубликовать в "Вопросах философии" свои воспоминания:
"Наш кружок, начатый при Сталине, пережил и Хрущевский период, хотя строгая конспирация в последние годы была уже не нужна. Некоторые из его бывших участников стали довольно крупными функционерами в партии. Это произошло в период оттепели. ...В разных областях было довольно много таких людей. Я с ними расстался, но надо сказать, что эти люди не выдали, откуда ноги растут. Один из учредителей кружка - Владимир Шрейберг - стал парторгом студии документальных фильмов.
Сплетение между катакомбной культурой и правящим слоем - сложнее, чем кажется на первый взгляд.
***
Сейчас, когда я уже несколько лет на Западе, я всё чаще задаю себе вопрос: что же заставило меня покинуть Россию? Главными, разумеется, были внутренние расхождения с советским мировоззрением. Нет, не в политическом плане, хотя и в политическом они тоже были. Но основные мои расхождения с режимом носили, скорее, метафизический характер.
...Если власть и не была любима мной, то, по крайней мере, я хотел её видеть в качестве грозной и демонической силы. А на протяжении всей своей жизни я встречался с обыкновенным, распущенным люмпеном, который занимал гигантские посты. И больше того, в сознании народном и мировом являлся героем. И вот этот разрыв между правдой истории, правдой победы, морем крови и невзрачностью, мелкотравчатостью, вульгарностью "представителей" истории ранил меня. Так, пожалуй, закладывалось моё основное, внутреннее противоречие со сложившейся властью и теми, кто её олицетворял на всех уровнях.
...Я всегда знал, что история - это не девушка, и в ней было очень много насильников, злодеев и садистов, но я не представлял, что великую державу, весь мир и саму историю могут насиловать столь невзрачные гномики, столь маленькие кухоные карлики, и это меня всякий раз оскорбляло. Я был согласен на ужас, но мне нужно было, чтобы этот ужас был сколько-нибудь эстетичен. Этот же, бытовой, мещанский ужас людоедов в пиджаках, варящихся в собственной лжи, морально разрушал меня.
...Я бывал в Кремле и трущобах, бывал повсюду, где только мог бывать советский человек, я жил как бы не в горизонтальном, а вертикальном направлении. Я общался с министрами, членами Политбюро, помощниками Хрущёва и Суслова, встречался с очень многими людьми из партийной элиты.
...Ко мне в студию в конце концов стали приходить и Сахаров, и Максимов, и Амальрик, и многие другие. Это потому, что наш кружок накопил профессиональный аппарат, где социологией занимался социолог, а не литератор, и в том ключе, в каком он, а не партия, считал нужным.
Когда наступила оттепель, многие из моих тогдашних друзей, считавших себя коммунистами либерального толка, пошли служить, чтобы изменять структуру общества изнутри, пошли в Сперанские, благо их пригласили. ...Многие мои друзья и напарники по "катакомбной культуре" шли в аппарат, шли в "зелёненькие" с надеждой смягчить систему и поняли лишь позже, что попали в ловушку, так как из аппарата возврата нет.
...Нынешние комиссары не только не берут на себя ответственности, но сами толком не знают, где она лежит. Я как-то пьяный, злой, в присутствии крупного чина КГБ и своих друзей из ЦК (КПСС) говорю: "Ну, кто же из вас меня всё-таки не пускает? Вот вы говорите, что КГБ, а ты, Лёнечка, говоришь, что они!" И тут они, тоже пьяные, между собой сцепились. Было очевидно, что никто из них сам точно не знал, как это происходит. Но каждый из них настаивал, что это - не он.
...Неверно было бы предположить, что в коммунистической элите нет не только здравомыслящих, но и патриотически страдающих за родину людей, конструктивных сил. Но объективные условия таковы, что проявлять они себя могут часто лишь конспиративно. ...Впрочем, конструктивные начинания иногда переплетались и с партийной интригой. Как-то главный идеолог Москвы Ягодкин выступил в "Новом мире" с невероятно ждановской статьёй. Ко мне приходит один западный корреспондент левого толка и спрашивает - что Ягодкин делает? Ведь он льёт воду на мельницу западных ястребов, врагов примирения с Советским Союзом! Я рассказал об этом одному парню из ЦК (КПСС). А тот говорит: а почему бы тебе не сказать западной прессе, что по мнению московской интеллигенции Ягодкин льёт воду на мельницу антисоциалистических сил... Я так и сказал. Потом поступил запрос от итальянской КП (Коммунистической партии), и Ягодкина сняли.
У меня был значительный круг влиятельных друзей, имевших доступ к власти. Но когда я был в России, мне казалось, что они действуют недостаточно активно, что они не хотят рисковать и вступать в действительный конфликт. После приобретения западного опыта я пересмотрел своё отношение к ним.
...В связи с этим мне припоминается забавный эпизод. Только в данном случае "конструктивные силы" помогали не диссиденту, а партийному начальству, а "диссидент" тоже принимал в этом участие. Всю ночь мы сидели в моей мастерской и готовили тезисы одному из шефов ЦК (КПСС) для его поездки в Италию, где он должен был встречаться с видными интеллектуалами. У референтов ЦК было достаточно информации, но, видимо, они хотели услышать какие-то свежие идеи от меня, чтобы их шеф мог щегольнуть неожиданностью взгляда. Мы сидели всю ночь, пили, страстно спорили и очень много работали. Под утро, обалдевши от невероятного количества сигарет и выпитого, один из референтов ЦК, ярый кстати антисталинист, говорит: (...) "Ребята, мы же знаем наших коллег на Западе. Вы можете себе представить, чтобы люди, занимающие наше положение, бесплатно, не имея от этого никакой выгоды, сидели всю ночь и работали не за страх, а за совесть, чтобы их мудак-начальник не выглядел мудаком за границей? Да ещё проклятый скульптор сидит и помогает..."
Наверное, "проклятый скульптор" Инкогнитинский здесь всё-таки несколько преувеличил насчёт "не имея от этого никакой выгоды". А заказы-то-с? Сам же иногда приоткрывает занавес: "Мне удалось сделать самый большой рельеф в мире, 970 квадратных метров. Опять-таки, используя пазы в системе. ...Последнее время я сделался самым высокозарабатывающим скульптором в СССР".
И вот такого внушительного и способного человека мы попытались остановить в Екатеринбурге...
На архиепископа вскоре началась мощнейшая вавилонская атака, подключили даже центральную прессу - газету "Известия". Мария организовала сбор подписей в булочных и других присутственных местах, чтобы поддержать владыку. Написала о нём большой очерк. Мы с ней пытались защитить его в "Уральской газете":
"В октябре 1918 года Святейший Патриарх Тихон писал совету народных комиссаров: "Не проходит дня, чтобы в органах вашей печати не помещались самые чудовищные клеветы на Церковь Христову и её служителей, злобные богохульства и кощунства"... С тех пор минуло 75 лет, однако создаётся впечатление, что кое-кто из нынешних сотрудников газеты "Известия" по-прежнему на боевом посту. Недавно (17 ноября 1993 г.) здесь появилась заметка, сочинённая в духе тех самых поминаемых лет. Чего стоит один лишь заголовок - "Служил Владыка за бутылку". Чтобы сразу же осмыслить его чудовищность, достаточно поменять в заголовке всего одно слово: "Служил Редактор за бутылку". Можно ли себе представить, чтобы редактор отдела, готовившего этот материал к печати, служил в данном случае кому-то всего-навсего за пол-литра водки?
Помимо мелких и злобных оскорблений в адрес Его Высокопреосвященства архиепископа Мелхиседека, в упомянутых записках, подписанных неким Милеем С., содержатся утверждения, мягко говоря, не отвечающие действительности. Вот одно из них: "...все восемь лет своего пребывания на свердловской кафедре архиепископ Мелхиседек занимался профессиональным разрушением епархиальной, церковной жизни Среднего Урала".
О том, как "разрушается" епархия, могли бы рассказать сухие цифры: когда Владыка приехал на Средний Урал, здесь было 22 прихода, а сейчас их около ста. По-видимому, если бы его деятельность была в самом деле разрушительной, то число церковных общин упало бы вдвое или даже до нуля. Тут мы прибегнем опять к аналогии. КПСС, например, сократилась за последние два года с 18 млн. членов до едва ли пятисот тысяч. Это ли не свидетельство разрушительной деятельности партийных иерархов? О том, как люди, бросившие партийные билеты, разрушают сегодня страну, я уж не говорю...
Точно так же выглядят и прочие инсинуации Милея С. (...) Недавно, 24 ноября, зал дворца культуры РТИ был заполнен людьми, собравшимися со всего города. С ними встречался Владыка Мелхиседек и священники, приехавшие с паломническими целями из Москвы (ректор и преподаватели Свято-Тихоновского богословского института). Гости выразили поддержку Владыке в это трудное для него время, в дни несправедливых гонений. Точно такой же была реакция огромного зала, почтившего своего архиепископа вставанием. Здесь же было собрано множество подписей под таким обращением: "Встанем на защиту архипастыря нашего! Возвысим голос протеста и укора газете "Известия", подвергшей Владыку хуле и клевете. Молим Господа о здравии Владыки, хотим, чтобы он и дальше духовно окормлял нас и наших детей, будучи архиепископом Екатеринбургским и Верхотурским. В пояс кланяемся Его Высокопреосвященству за всё, что делает он с помощью Божьей для прихожан".
Как видим, даже недружелюбные выпады служат укреплению Церкви, сплочению православных. (...) Мне рассказывали, будто Милей С. ныне собирается покаяться, ибо за клевету придётся отвечать не только здесь, но и в Царствии Небесном. Дай Бог, чтобы это известие было правдой, хотя верится с трудом в стремительное обращение грешника. Но в любом случае мы знаем, как к нему относиться. ...Помолимся же всем миром за духовное здоровье господина С."
Но... в таких случаях говорят: враг был сильнее. Архиепископ Мелхиседек стал окормлять паству в Брянской области, и в начале 1994 года нашу епархию возглавил новый епископ (владыка Никон). Он сумел продержаться целых пять лет... Владыка Мелхиседек потерял двух сыновей. И сам уж скончался. Епископ Никон был в монастыре, потом в подмосковном храме. Недавно нашёл его обращение к руководителям и сотрудникам средств массовой информации. Разве они могли простить такое:
"Кощунственная пропаганда разврата врывается в каждый дом. Редкая из екатеринбургских телекомпаний не имеет постоянной так называемой эротической программы. Причем время этих телепередач медленно, но неуклонно сдвигается с ночной поры на часы, когда у телевизоров собираются дети и подростки. Те же телеканалы, которые пока удерживаются от собственных развратных программ, демонстрируют фильмы самого сомнительного свойства - якобы для того, чтобы познакомить нас со всеми сторонами западного искусства. При этом комментаторы не торопятся сообщить нам о тех протестах, которые вызывало это "искусство" даже у себя на родине.
По прошествии трех лет остаются актуальными горькие слова из обращения общеепархиального собрания в 1994 году о том, что пресса "стала сама рупором пропаганды насилия, безнравственности, всяческих лжеучений. Она сосредоточивает свои силы на прежнем негативном отношении к Церкви Православной и другим традиционным для нашей Родины религиозным конфессиям, широко открывая объятия любому "пророку" с зарубежным акцентом". Эти горькие слова относятся сегодня к большинству средств массовой информации".
Свора телеканалов вскоре стала свирепо жрать нашего епископа живьем, обвинили в разврате, нашли даже священников и монахов, готовых покинуть своего архиерея. Треть иереев епархии отпала и пала, как когда-то треть ангелов.
К нам в епархию приезжал высокопреосвященнейший митрополит Солнечногорский Сергий: "Разжигается конфликт, вся эта грязь выносится в светские круги, используется телевидение, радио, печать. У меня возникает вопрос: а церковные ли это люди? Насколько они действительно радеют за чистоту Церкви? У нас принято довольно строго - кто не с епископом, тот вне Церкви. Они - клирики екатеринбургской епархии, и, конечно, Владыка Никон довольно мягко поступает, что в этой ситуации он их не отлучил, не запретил к служению. Но они должны осознать свой грех и увидеть, что поступили нечестно и нехорошо" (Православная газета. 1999. №10. Главный редактор отец Димитрий Байбаков).
На смену епископа Никону пришел архиепископ Викентий. Скоро и на него неведомые силы пошли в атаку. (В начале 2002 года было подано заявление в прокуратуру. В лавках епархии, мол, продается "неправильная" литература).
Кстати, второго сентября - день хиротонии Его Высокопреосвященства. И второго же сентября Господь позвал Марию к Себе. Это день её упокоения. Ах, как все мы связаны здесь.
...После нашего "антивавилонского" газетного выпуска студия "Город" в лице ее начальника очень рассердилась, и мою женушку изгнали из эфира. С областного радио ее тоже изгнали (она иногда делала там "внештатные" передачи, потому что была на пенсии по инвалидности). Блаженны изгнанные за правду... Замышляла сделать цикл детских радиопередач "Сорока-белобока", но - не судьба... Потом к нам вернулось лето, и Мария отправилась с дочкой и внучками в деревню. Лето 1993 года, последнее лето на собственных ногах... Мы даже сумели пройти с ней от станции по лесу до нашей деревни. Конечно, с привалами, с остановками. В последний раз спел нам в широком поле последний жаворонок... в последний раз... Жаль, не умею вот так: "в небесной глубине дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на землю". И даже потом ходили по ягоды в лес, шли по старым вырубам, заросшим высокой травою и мелкой берёзой. По длинным бороздам, где стоят крошечные саженцы... Она любила брать землянику... И нас вымочил наш последний летний дождь.
В августе 93-го на редактора газеты "Русский союз" Юру Липатникова наехала машина. Он тогда мечтал создать всероссийскую партию, 12 августа вместе с приятелем встречался в Челябинске с "местной патриотической группой". Девятнадцатого Юра умер в больнице, - и Мария вернулась из деревни в Екатеринбург: похороны, выпуск последнего номера газеты - в память о погибшем. Раньше мы с его газетой не сотрудничали, потому что "Русский союз", на наш взгляд, больше занимался "французскими" проблемами, чем русскими. Не вдохновляла и его политическая программа: с одной стороны, создание республики из пятидесяти пяти "чисто" русских областей, то есть дальнейший развал страны, с другой территориальные претензии к странам СНГ... Однако... Возможна и такая программа... кто знает... Мы-то предполагаем, а Бог располагает. На панихиде в Вознесенской церкви мы плакали, уткнувшись носами друг в друга (через год ушла и сама Мария; она тут уже видела, наверное, свои похороны), а в ноябре 93-го я вместе с Юрой Цыбулей и адвокатом Сергеем Котовым стал защищать его газету в суде. Мария попросила, а я не мог отказать, чтобы не подумала, будто я струсил. Тем более, что претензии цензуры к газете были самые дурацкие.
Вот как мне пришлось описать ситуацию в "Евразии", выходившей тогда в Екатеринбурге от силы раз в два-три месяца:
"Цензура теперь у нас называется "инспекция по защите свободы печати и массовой информации"... Но задача инспекции, как прежде, тащить и не пущать. Тащить, естественно, в суд. Первое предупреждение, второе предупреждение - а потом пожалуйте бриться: "Ответчики допустили публикацию материалов, нарушающих требования ст. 4 Закона РФ "О средствах массовой информации", недопустимость злоупотребления свободой массовой информации, за что истцом 01.03. 93 г. в адрес редакции было вынесено официальное письменное предупреждение". А в предупреждении речь вот о чем: "В статье Ю.Липатникова "И все-таки где русское государство?" имеется взятая в скобки фраза: "Мы, русские, пережившие неслыханный геноцид, имеем право на вооруженное восстание во имя самоспасения", что подпадает под определение ст. 70 Закона РФ по признаку публичного призыва к насильственному свержению государственного строя".
И зачем Юрий Васильевич взял ее, эту фразу, в скобки? Может быть, без скобок она бы не выглядела как призыв? Без скобок ее вполне можно бы истолковать как простую констатацию: при наличии геноцида народ имеет право на восстание против тиранов и угнетателей. "Всеобщая декларация прав человека" нам так и объясняет: "...Необходимо, чтобы права человека охранялись властью закона в целях обеспечения того, чтобы человек не был вынужден прибегать, в качестве последнего средства, к восстанию против тирании и угнетения".
Но так вот получается у нас в Екатеринбурге, что для защиты свободы печати надо сразу пресечь все такие высказывания. Подумаешь, эка невидаль - геноцид. Нельзя уж истребить миллионов двадцать-сорок - сразу восстание. Да вы сначала в суде истцу объясните, что такое геноцид... Ах да уничтожение отдельных групп населения по классовым, расовым и национальным (религиозным) мотивам... Тягчайшее преступление против человечества... Органически связан с фашизмом и расовыми теориями, пропагандирующими расовую и национальную ненависть - господство так называемых "высших" рас и истребление так называемых "низших" рас.
А в России... Да вот почитаем у Михаила Бернштама: "За три неполных года революции, 1917-1920 до осени, уничтожено новой властью только путем террора и подавлений около шести миллионов человек - участников народного сопротивления и просто мирных жителей сел и городов..." (Стороны в гражданской войне 1917-1922 гг. М., 1992. С.71). "...Режим на территории России по существу оказался режимом оккупационным, а война 1917-1922 годов была интернационалистско-социалистической оккупацией России" (там же. С.76-77).
Среди ландскнехтов-интернационалистов были латыши, поляки, евреи, мадьяры, китайцы (19 процентов Красной Армии в 1918 году). Некоторые еврейские наблюдатели, будучи за рубежом, даже позволяли себе такую "научно не обоснованную" самокритику (сборник "Россия и евреи"): "Теперь еврей - во всех углах, на всех ступенях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе армии, совершеннейшего механизма самоистребления. Он видит, что проспект Святого Владимира носит славное имя Нахимсона, исторический Литейный проспект переименован в проспект Володарского, а Павловск - в Слуцк. Русский человек видит теперь еврея и судьей, и палачом..." (цитируется по: Наш современник. 1989. №11. С.165).
Потом в России полегли еще миллионы и миллионы. Вот Юрий Васильевич Липатников и написал: русские, мол, пережившие геноцид, имеют право на восстание. Он же был редактором газеты "Русский союз", поэтому и писал про русских. Но ему вскоре прислали предупреждение из вышеупомянутой Инспекции по защите свободы: вы, мол, публично призываете к насильственному свержению государственного строя. Наверное, имелось в виду, что Юрий Васильевич планирует окружить парламент ОМОНом, а потом расстрелять его из танков. Правда, ни ОМОНа, ни танков у Липатникова никогда не было. Да сейчас уж и не понять, про какой государственный строй идет теперь на суде речь: про уже свергнутый 4 октября или про нынешний. Вообще-то про нынешний Ю.В.Липатников никак не мог написать, потому что его убили машиной еще при старом режиме - в августе 1993 года.
Но судебный процесс пошел: заседания суда состоялись 2 и 3 ноября. Судят, собственно говоря, убитого Липатникова, потому что он был в газете и швец, и жнец, и на дуде игрец. Судят за призыв и за разжигание розни между евреями и русскими. Общество еврейской культуры "Атиква" и отдельно инспекция по защите еще летом жаловались прокурору. А вот теперь иск газете "Русский союз" - на предмет ее закрытия, хотя министр господин Шумейко уже и без того ее закрыл - своим волеизъявлением. Когда люди публично критикуют сионизм, то это почему-то в министерстве называется фашизмом. Хотя сионизм от нацизма совсем почти не отличается: "Раса еврейского народа является лучшей расой из всех, потому что она была создана путем отбора лучших в каждом поколении". Это из учебника еврейской философии для сионистских израильских школ (цит. по книге: Ф.Алестин. Палестина в петле сионизма. М.: Юридическая литература, 1988. С.134). Про евреев же как таковых Юра никогда не думал ничего плохого, а только одно хорошее...
И в заключение: мы знаем, что Христос словесно бичевал не Иудею как таковую, но лишь лукавых книжников и фарисеев, то есть, грубо говоря, тогдашнюю иудейскую интеллигенцию. Когда же его распяли, Он прошептал: "Отче! прости им, ибо не ведают, что творят..."
Что же сегодня шепчут запекшиеся уста России?"
Через месяц, в следующем газетном номере под шапкой "За нашу и вашу свободу!" мы сочинили "Страницу русско-еврейской дружбы Љ1", где показали, что юдофобской пропагандой занимается как раз сионистская газета "Москва - Иерусалим":
"Почему мы решили выпускать именно такую страничку, а не русско-узбекскую или, допустим, русско-бразильскую? Главным доводом тут послужил судебный иск нашей региональной инспекции по защите свободы печати. ...Региональная инспекция утверждает, что уже закрытую газету "Русский союз" надо ещё раз закрыть - за разжигание розни между русскими и евреями.
...И вот мы решили подстраховаться, а заодно и помочь братскому еврейскому народу в борьбе с сионистской опасностью. Точно так же мы помогли бы немецкому народу, если бы ему сегодня реально угрожал национал-социализм. Интернационализм у нас в крови, мы всё время настроены на помощь братским народам - тут уж ничего не поделаешь. Помогаем рублями, долларами, нефтью, кровью, газом, рудой и так далее. А теперь вот и этой страничкой. Потому что у евреев в России только одна маленькая газетка "Москва-Иерусалим", выходящая тиражом всего в 30 тысяч экземпляров. (Я тогда совсем уж "упустил из виду", что на предыдущей странице той же газеты Мария так вот процитировала "Наш современник": "1,5 млн. общего тиража патриотических изданий, выходящих на русском языке, против 60 млн. тиража русскоязычных, но проповедующих русофобию, оскорбляющих национальное достоинство русского народа".)
И вот это единственное национальное средство массовой информации ведет совершенно разнузданную работу по охаиванию собственного народа. Какой-то оголтелый антисемитизм, начиная с заголовка "Бирштейн и Якубовский: КГБ или Моссад? Как два еврея всю российскую политическую верхушку повязали". "Русский союз" в аналогичном случае позволил бы себе лишь такое выражение: "как два сиониста..." А "Москва-Иерусалим" юдофобствует: "В принципе это хрестоматийное правило, давно пора его знать: всякая крупная торговля Родиной не обходится без евреев. Говорю это без тени иронии, благо происхождением дозволено вести такие речи, не рискуя быть заподозренным в юдофобстве и апологетике всё объясняющих "Протоколов..." ..."Трудно смириться, когда миф о еврее, как о мелком бесе при "большом народе", приобретает реальные черты".
Каково? Еврей - мелкий бес. Даже в жар бросило. Причём не просто бес, а - мелкий. Причём не какое-нибудь отдельное лицо еврейской национальности, а еврей как таковой. Здесь уже, наверное, уголовной статьёй пахнет, если учесть дальнейшие уточнения: "Теперь Россия, равно как и другие страны СНГ, разграбляется, очевидно, КАК ЗАХВАЧЕННЫЙ ГОРОД... Мародёры нуждаются в посредниках. Их роль выполняют иностранные бизнесмены и авантюристы, среди которых действительно много бывших советских граждан... Среди них, действительно, в основном евреи, так как две последние волны эмиграции были по преимуществу еврейскими".
...Единственное, что может хоть как-то оправдать в глазах международной общественности сионистский печатный орган - это заявления вроде: "Российские евреи, в каком-то смысле, большие государственники, чем израильтяне". Тут газета стоит почти даже на русских патриотических позициях. Она здесь не охаивает, а отдает должное: "Напомню, что евреи в СССР были не безответным нацменьшинством, которому нет дела до общегосударственных дел, но одним из народов, внесших основной организационный и духовный вклад в строительство и поддержание этого грандиозного сооружения".
Что касается защиты этого "грандиозного сооружения", то: "Вместе с нашими историческими союзниками русскими... наши отцы сломили хребет фашистскому зверю..." Вот - никакого национального чванства! Ведь могли бы просто написать: "Наши отцы сломили хребет...", даже и не упоминая русских. Нет, проявили врожденную скромность и смирение".
Сейчас принято констатировать, что "международный сионизм" устроил в России 90-х годов прямо-таки Веймарскую республику. Специально бросил её в пропасть нищеты. Специально кричит на всех перекрёстках о своём всевластии в России. Еврейские олигархи специально кричат о своих неимоверных богатствах и разжигают ненависть к евреям. Зачем? По глупости...
Чикагско-арбатские мудрецы почему-то решили, что одни и те же экономические условия в Германии и России непременно рождают одно и то же - нацизм. Зачем? Чтобы опять создать противостояние нацизм - коммунизм (только теперь уже в виде противостоящих России и Китая). Однако десять истекших лет показали, что русские скорее исчезнут с лица земли, чем станут нацистами. Коммунистами - пожалуйста... Нацистами - увольте-с. Как будто даже и Достоевского мудрецы не читали о нашей всемирной отзывчивости - до самозабвения... Теперь уж, думаю, дураку понятно, что срочно надо искать другую кандидатуру на коричневую роль. Скорее уж Соединенные Штаты... Тут уж и сексуально-революционного Эдичку соломинкой не раздуешь, не сделаешь из него мученика, вслед за которым помчатся миллионные массы.
Теория заговора? Злодеи снова собираются создать противостояние нацизм - коммунизм... Может быть. Но приходится констатировать: либеральный капитализм и без всяких заговоров рождает это противостояние. Так, нейтрон стабилен лишь тогда, когда он противостоит соотношению "протон/электрон", составляя с ним единую систему (атом). Приходится часто пользоваться этой аналогией, ибо она помогает уяснить суть дела. Нейтрон сам по себе, вне противостояния, выворачивается наизнанку и становится соотношением "протон/электрон"... Чтобы войти в противостояние с другим нейтроном и стабилизировать его. Но в данном случае, когда речь идёт о либеральном маммонизме, никакой стабилизации быть не может. Потому что противостоящая пара опять будет создана вовсе не для успокоения ситуации, но для конфликта и катастрофы. В которую будет вовлечён и сам маммонизм. Как в 1914-м и 1939-м. Стабилизация возможна лишь в случае отказа от маммонизма (если он будет поставлен на место, как в средние века, когда банкир-ростовщик был фигурой презираемой).
На той же "Странице дружбы №1" был ещё кусочек из статьи Вадима Кожинова "Сионизм Михаила Агурского и международный сионизм" (НС. 1990. №6): "...Можно отграничить два принципиально различных явления, которые (несмотря на всё их различие) постоянно обозначают - притом как сторонники, так и противники - одним и тем же словом "сионизм".
Первое - это национальное (и в своих крайних, экстремистских выражениях - националистическое) движение, которое в наиболее чистом виде или даже преобладающая часть израильтян и, добавим, евреев, стремящихся поселиться в Израиле, действительно ставит перед собой цель возрождения национального бытия и сознания.
Но есть и совсем другой сионизм, который представляет собой по свой внутренней сути вовсе не собственно национальное, но международное политическое (и основывающееся на грандиозной экономической мощи) явление...
Со второй половины 1960-х годов израильский сионизм оказался в подчинении (всё более увеличивавшемся) у "международного сионизма". Я полагаю, что значительная часть израильтян направляет все свои усилия на развитие самостоятельного еврейского общества и государства, но факты свидетельствуют о том, что положение Израиля зависит (и чем дальше, тем больше) от воли международного сионизма...
В США происходит своего рода интенсивная "денационализация", или, вернее будет сказать, интернационализация евреев. Естественно, этот процесс и его носители оказываются враждебными собственно национальному сионизму и в самих США (где, правда, "националы" составляют меньшинство), и в Израиле. В работе Д.Е.Фурмана достаточно развёрнуто говорится о всё обостряющейся вражде и борьбе двух сионизмов.
В начале этой статьи приводились суждения М.Агурского о том, что в 1920-1930-х годах в СССР "главными и почти исключительными врагами" сионизма (разумеется, "национального") были евреи-интернационалисты. Сегодня в США явно создалась вполне аналогичная ситуация, хотя и с характерным отличием: евреи, которые противостоят традиционному национальному самосознанию, называют себя не интернационалистами (как это было в СССР), а сионистами".
Не хватило в газете места, чтобы цитировать дальше: "Люди, которые считают нужным или необходимым противостоять сионизму, должны сегодня отдать себе ясный отчёт в том, что АНТИСЕМИТИЗМ - МОГУЩЕСТВЕННЕЙШЕЕ ОРУЖИЕ В РУКАХ СИОНИЗМА, и каждый, кто выражает национальную неприязнь к евреям (а не борется против сионистских политических деятелей, независимо от того, евреи они или нет), выступает - хотел он этого или не хотел - как прямой пособник сионизма, в конце концов, даже как невольный агент сионистской разведки, распространяющей слухи о готовящихся погромах.
Стоит указать на курьёзное положение дела: любые нападки на евреев во многом попросту бьют мимо сионизма, так как /.../ большинство участников сионистской политики не являются евреями. ...Сионист и еврей - это совершенно разные сути, которые недопустимо отождествлять или хотя бы даже сближать, как недопустимо, скажем, ставить знак равенства между немцем и фашистом (к сионизму принадлежат люди самых разных национальностей; это полностью относится и к фашизму)...
А.Лилиенталь приводит весьма уже давнее, но прямо-таки проникновенное признание Давида Бен Гуриона: "Если бы у меня было столько же власти, сколько желаний, я бы подобрал... преданных нашему делу молодых людей... и послал бы их в страны, где евреи погрязли в греховном самодовольстве. Этим молодым людям я бы приказал... преследовать евреев грубыми методами антисемитизма под такими лозунгами, как "грязные евреи!", "евреи, убирайтесь в Палестину!"
...Сионизм в США за последние десятилетия во многих отношениях утратил и продолжает утрачивать черты действительно НАЦИОНАЛЬНОГО движения, - хотя и выдаёт себя за таковое, и мнится таковым в умах очень многих людей".
Что тут сказать... Один из самых честных и благороднейших евреев И.М.Бикерман (сужу по тому, как он показал себя в "Еврейском сборнике") когда-то давным-давно написал: "Кто сеет ветер, пожинает бурю. Это сказал не французский остроумец, не буддийский мудрец, а еврейский пророк, самый душевный, самый скорбный, самый незлобивый из наших пророков. Но и это пророчество, как многие другие, нами забыто; ВМЕСТЕ С МНОГИМИ ВЕЛИКИМИ ЦЕННОСТЯМИ МЫ И ЭТУ ПОТЕРЯЛИ. Мы сеем бури и ураганы и хотим, чтобы нас ласкали зефиры. Ничего, кроме бедствий, такая слепая, попросту глупая притязательность принести не может. ...Я знаю цену этим людям, мнящим себя солью земли, вершителями судеб и во всяком случае светочами во Израиле, светоносцами. Я знаю, что они, с уст которых не сходят слова: чёрная сотня и черносотенцы, сами чёрные, тёмные люди.
...Уже тот факт, что наши жертвы составляют только часть жертв, поглощённых губительной смутой, требует от нас с повелительной необходимостью, ЧТОБЫ МЫ МЕНЬШЕ КРИЧАЛИ О своих ПОТЕРЯХ. Пора нам понять, что плач и рыдания не всегда свидетельствуют о глубокой потрясённости рыдающего, чаще о душевной распущенности, о недостатке культуры души.
...Выставление напоказ своего горя, своей только боли свидетельствует не только о недостатке душевной дисциплины, но также о неуважении к чужому горю, к чужим страданиям, к тому же - к таким страданиям, которые не должны быть чужими. (Это и к вопросу о спекуляциях на холокосте, хотя Бикерман в 20-е годы не мог их предвидеть. - Б.П.) ...Если мы свои потери можем ещё определять гадательными числами, то русские и этого делать не могут. Кто считал русские слёзы, кто русскую кровь собирал и мерил. Да и как считать и мерить в этом безбрежном и бездонном море!" (И.М.Бикерман. Россия и русское еврейство//Наш современник. 1990. Љ11).
(Судья не разрешил приобщить к делу "Страницу русско-еврейской дружбы №1", потому что Истец возражал - областной защитник свободы вместе с "Атиквой".)
Кстати, в декабре 91-го В.Кожинов с супругой, В.Ганичев, Э.Володин и В.Танаков были все вместе у нас в Екатеринбурге на торжественном открытии культурного центра "Русская энциклопедия". Я только что привёз из Кемерова первый том "Сказания о Русской земле" генерала Нечволодова. Там его печатали, а я к торжеству должен был притащить из Кузбасса 100 экземпляров. Помню, был в сенной лихорадке, ел горстями супрастин... голова дурная... Из сэкономленных командировочных заплатил шофёру, так что он сумел подогнать автобус к самому вагону и помог мне утащить книжки в крайнее двухместное купе.
Смешное совпадение: Танаков тогда тоже притащил на себе из Москвы несколько тюков с "Русским вестником". Он был заместителем редактора... Потом ушёл в дворники.
Тогда на Вознесенской горке уже стоял царский крест. Мы приложились и отошли, а Эдуард Володин остался, чтобы совершить земной поклон. Вот так его и запомнил коленопреклоненным на белом снегу. С нами был ещё Никонов, наш хороший уральский писатель. Теперь уж их нет с нами на земле.
...Конечно, в моем репортаже из зала суда не было сказано главного: никакие оккупанты не оседлали бы Россию, если бы её не предала так называемая элита. Элита... О её качестве и отношении к России очень ярко говорят откровения бывшего вице-премьера российского правительства и председателя Госкомимущества РФ Альфреда Коха:
"Сейчас Россия появилась, а она никому не нужна (смеётся). В мировом хозяйстве нет для неё места... Россия никому не нужна, не нужна никому Россия, поймите (смеётся)... Русские ничего заработать не могут... Они так собой любуются, они до сих пор восхищаются своим балетом и своей классической литературой ХIХ века, что они уже не в состоянии ничего сделать.
Сырьевой придаток. Безусловная эмиграция всех людей, которые могут думать... Далее - развал, превращение в десяток маленьких государств... Я, откровенно говоря, не понимаю, почему хаос в России может стать угрозой всему миру. Только лишь потому, что у неё есть атомное оружие?.. Чтобы отобрать у неё атомное оружие, достаточно парашютно-десантной дивизии. Однажды высадиться и забрать все эти ракеты к чёртовой матери... армия не в состоянии оказать никакого сопротивления" (США, радиостанция WMNB, 23.10.98. Цит по: Михаил Назаров. Тайна России. М., 1999. С.444).
В декабре 93-го в патриотической "Уральской газете" (она уже давно экономически задушена) Юра Нисковских опубликовал мой воображаемый "Разговор с Аксаковым" по случаю 170-летия Ивана Сергеевича. Разговор складывался из прямых цитат:
"Столица Российской империи назвалась с самого основания своего именем не русским, а немецким. Это немецкое наименование новой столицы Русского государства знаменует собою дух и направление всего послепетровского периода русской истории. Немецкие чины и прозвания, немецкий язык в изданиях Академии, не русский язык в дипломатических документах, не русский, немецкий строй администрации, немецкие канцелярские порядки даже в области церковного управления, изгнание русского языка из домашнего и светского употребления в высших общественных сферах неужели все это только внешность, пустяки, мелочи? Неужели все это не внешние признаки глубокой внутренней болезни, расколовшей духовную цельность нашего народного организма? Не объясняют ли они нам название России, отчуждение от ее народных потребностей, истории, преданий, не здесь ли должны мы искать истолкование того ненационального направления в политике, которого держались мы до самого последнего времени? Не здесь ли, наконец, ключ к разгадке, почему в настоящую пору так слабы внутренние связи наши с окраинами... Дрогнула вера в свою народность, закралось сомнение в своих духовных силах, поникло чувство личного народного достоинства чужая народность вторгается в такой народ, хозяйничает в нем, и государство, при всем наружном величии и блеске, слабеет, никнет, и не в состоянии удержать не только те приставные части, которые только и держались внешнею силою, но и те, которые по-видимому приросли к нему органически.
Мы зазнались... Мы, то есть небольшая кучка, так называемая интеллигенция, космополитическая по характеру и даже по составу, если вспомнить, что уже теперь чуть ли не треть русских студентов - евреи. Зазнались перед тем громадным большинством, которое зовется русским народом, как зазнались листы пред корнями в известной басне Крылова...
- Но что же делать? Где искать учителей, пророков, наставников? Неужели не в среде высших образованных классов?
- А кто у нас первый разрушил цельность общей народной жизни, подорвал органическую силу народного творчества, кто отрекся от своей народности, от своих исторических и бытовых преданий, от духовного единства с народом, кто обезьянничал из всех сил, кто раболепствовал иностранцам, кто исказил нашу жизнь чужеземными формами, кто налагал на русский народ чужие законы развития, кто по очереди был то немцем, то французом, то англичанином, то тем и другим и третьим вместе, кто вертелся, как флюгер, по дуновению всех западноевропейских социальных и политических теорий, - кто, как не мы, как не высшие образованные классы? Что было бы с Россией, если бы не было у нее устоя в русском народе!
-Значит единственное наше упование...
-Простой народ. Вспомним все фазисы, через которые прошло развитие нашей общественной мысли, и поблагодарим Бога, что у нас есть простой народ, есть такое зерно, которого не удалось нам раздробить молотом дворянской заемной цивилизации. Это зерно сберегает в себе всю сущность нашего народного я, нашей национальной личности, всего того, почему Россия Россия. Слава Богу, что народ наш так неподатлив, так недоверчив, так упрям, так упорен, так тяжел на подъем, что все усилия переряженных из "образованного класса" разбиваются о его неподвижность. Именно благодаря консервативной силе и охранительным элементам этих миллионов устояла Русь против всех бурь и невзгод, на нее налетавших".
Разночинцы-интеллигенты вместе с дворянскими потомками декабристов тащили Россию в пропасть. Там, на ее краю: "кругом измена, и трусость, и обман" (по словам царственного страстотерпца императора Николая). Все предали царя и Россию, изменили присяге высший генералитет, даже иные великие князья. А на дне пропасти... Впрочем, может быть, Россия на кресте, а вовсе не на дне пропасти? Может быть, скоро - воскресение? Или только после Страшного Суда?
...А наш суд закончился ничем. Точнее, он так и не закончился. Судебный процесс ушел в песок... Где-то в перерыве между его заседаниями (а они, перерывы, длились полмесяца и больше), мне чуть было не устроили скоропостижную смерть. Отлежался после укола камфоры - и пошли с Машей выгуливать Жульку, которую она подобрала возле школы. Собака долго кашляла. Потом выяснилось, что у нее воспаление легких.
Чтобы укрепить мои телесные силы, Мария накупила мне... шоколадок. А я ничем не мог ей помочь... Приближался апрель 94-го, когда она перестала выходить на улицу. Метастазы, возле телефонной будки перехватило поясницу. Хорошо, Павел (зять) оказался дома, быстро прибежал и увел через дорогу и на третий этаж. Месяц потом сидела дома, а в мае уехала с внучками в деревню. Зря, наверное: в городе я читал ей на ночь канон Богородице, она засыпала, уходили боль и тоска...
Я, конечно, не мог читать ей общеукрепляющие проповеди, не мог назидать. Сопел на кухне, выжимал морковный сок, покупал какие-то лекарства. Лишь однажды в одной из рецензий, где речь шла о совсем другом человеке (написал ее по просьбе Марии, как почти все свои газетные безделушки), я попробовал ее утешить. Надеялся: она поймет, что это и про нее. "...Если не очень бояться, то много чего можно успеть. Ну да: если знать и верить, что не все кончается с этой жизнью. ...Мы знаем, по слову Евангелия, что нет больше любви, чем когда отдаешь жизнь за други своя. А потому повторим вслед за святым Серафимом Саровским: "Если б ты знал, какая сладость ожидает душу праведного на небеси, то ты решился бы во временной жизни переносить скорби, гонения и клевету с благодарением. Если бы сама эта келия наша была полна червей и если бы эти черви ели плоть нашу во всю временную жизнь, то со всяким желанием надобно было бы на это согласиться, чтобы не лишиться той небесной радости, какую уготовал Бог любящим Его".
Всякий русский, окунувшийся в политическую жизнь современной России, вскоре убеждается, что его плоть начинают есть черви самого разного калибра. И это надо принять как факт, чтобы с достоинством переносить скорби, гонения и клевету - в надежде на небесную радость, ожидающую нас за смертным порогом.
...Знание часа смерти Господь дарит лишь самым верным. Причем неважно, что станет ее причиной - пуля или тяжелая болезнь. Прочие люди чаще всего проживают жизнь так, будто впереди тысячи или даже миллионы лет, которые можно невозбранно тратить на пустяки и житейские дрязги. Те, кто получил ведение последних лет или дней на земле, обретают неоценимый дар. Они, если истинно веруют в Бога и бессмертие души, успевают переменить нрав, обрести долготерпение, кротость, воздержание, чтобы признать своим царство радости и любви".
Тогда мы ещё только прикоснулись к Церкви, но Мария сразу же повела туда внучек. Да... И сразу все оказались в океане слов, задающих тон всей последующей жизни. Маша написала в тетрадке: "30. 10. 92 г. Таня и Оля собираются на улицу. Ольга почти уже совсем оделась, а Таня скачет по комнате полуголая. Таня: "Оля, нельзя так быстро одеваться, это гордыня!"
Мария любила своих внучек... Да что там внучек... Однажды в троллейбусе увидела пьяненькую молодую женщину (возвращалась из кафе с дружеской пирушки). Испугалась за неё... мы проехали с ней до конечной, попросили в диспетчерской стакан воды. Маша вызвала у неё рвоту, а потом привела домой, где сразу договорилась, что к концу недели она придёт в церковь, чтобы креститься. Та, конечно, не появилась... Мы все болеем нетерпением, ждём, что за словом сразу же последует дело... Пытаемся помочь траве расти, тянем её вверх... а она вылезает из земли и может засохнуть. Но... От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься... Помоги, Боже, найти настоящие слова.
ПОСЛЕДНИЙ ГОД
Вот она нарисовала... мимолётно... в ноябре 93-го. У неё ещё были в запасе девять месяцев земной нашей жизни:
"Стоим на главном проспекте, ждём трамвай. Юрий Подкидышев - фотоаппаратура наперевес, Юлия Санатина - сине-серые глаза и я, стара баушка на вате. Ждём трамвай, всматриваемся в жизнь. Бригада независимых журналистов. Единомышленники. Борцы за народное счастье и противники диктатуры. Вместе делали ныне закрытые газеты "Русский союз" (последний номер), "Глагол" - пока демократия не взялась за дубинку. Теперь вот "Евразию" иногда выпускаем.
Вроде неплохо знаем друг друга, а вот не знаем - поди ж ты. Открываю на днях "Уральскую газету" - там Юлины стихи:
"Нет, конечно же, всё не так! Да и мы не те, что вчера..."
Тайна, тайна великая каждый человек. Вот сейчас идёт пролонгированный судебный процесс над газетой "Русский союз". Истец Перлаков (фамилию меняю. - Б.П.), представитель демократической цензуры, клеит уже убитому в августе машиной Юрию Липатникову призыв к свержению государственного строя. А люди по телевизору увидели Перлакова, погружённого в судебный процесс, и звонят со смехом: "Так он же читал нам в институте научный коммунизм, основы государства Российского много лет раскачивал коммунистической пропагандой. Подавайте на него в суд, мы пойдём в свидетели!" И смех и грех. Этого истца, ей-богу, жалко даже. А, собственно, где гарантия, что я сама не смехотворна? Стою вот тут, на остановке, что в голову приходит - то и мелю своим собеседникам. А им, может, мои тирады - лишние? Почему Юля смотрит куда-то мимо, сквозь все эти политические тонкости? На какой остановке она сочинила это: "Было лето - кислое совсем. Яблоком пропахло недозрелым..."?
А трамвая всё нет, и мой трёп мне самой неинтересен. Вдруг вижу: в толпе девушка. Тонкая, как... ну как что? Как веточка, принято писать. Но она на веточку не похожа. Что-то серьёзно-чистое в светлобровом лице, замкнутом цветистым платком, что-то из прошлых столетий в летящей походке, в длинном, до снега, пальто с большим песцовым воротником. Кидаюсь, не видя машин: "Девушка, простите... Откуда такая явилась в эти отряды курток, штанов и лосин? Боже! Как красиво! Как женственно! Вы сами шили это пальто?"
"Сама", - ответ явно по инерции. Потом спохватывается, лицо становится строгим, неприступным: "А вы, собственно, что хотели?" - "Ничего", - лепечу. Я уже чувствую, что проиграла, не запаслась терпением и напугала бедную незнакомку. Первая глупость всегда потянет вторую. Представляюсь: "Я журналист. Можно, мы вас сфотографируем?" - "Нет, - она окончательно закрывается. - Журналист... Я не читаю газет. Извините". Она обходит меня и летит, не касаясь снега - как слаломистка, в толпе никого не задевая и всё набирая и набирая скорость.
Юрий Трофимович с Юлей уже возле меня: "Ну что ты людей пугаешь? Разве так можно?.."
Нельзя, милые мои, конечно, нельзя. И всё-таки: что это было? Чьё видение? Дуновение? Прошлого или будущего? Или того и другого вместе? Говорят, наша жизнь - поток, бегущий сразу в двух противоположных направлениях".
В конце 92-го, уже смертельно больная, Маша отправилась в дальний посёлок, на запад. А в 93-м вышел её очерк в "Уральском следопыте" - "Кленовая моя, Кленовая..." Она работала до последнего.
"В Кленовую пришла зима. Уже в три часа ночи, глянув в подрисованное окошко, я догадалась, что утром нам придётся вспахивать белый снег. Чем до боли цепляет Кленовая: здесь слова обозначают то, что и должны обозначать: речка - так речка, а не какая-нибудь говнотечка. Лес - так лес, рябчики на столах не переводятся. По ягоды пойти - не с трёхлитровым бидончиком с восхода до заката спину гнуть - а ведро, не сходя с места. Вот и снег: уж и вправду - белый!
Раннее утро, светово ещё не обозначенное. Пылим мы с Юрием Трофимовичем по снежной целине, он рыцарски пашет впереди, ботиночками прокладывая дорогу. Обычное дело, мелочи, так и должен поступать мужик - не мне же его за собой вести. Но перевёрнутость нынешних представлений всё же обрабатывает, и я готова прослезиться. Ладно, колючий ветер со снегом в лицо не даёт, да и Трофимыч обижается, когда его благодарят".
А начинается очерк так:
"Глава первая. В ЛАДОНЯХ БОЖИИХ
Самым сильным впечатлением того весеннего дня была служба. У стен разрушенной Свято-Никольской церкви сам архиепископ Екатеринбургский и Курганский Мелхиседек осеняет крестом наши повинные головы. Довольно ветрено, но свечи не гаснут, а только трепещут, пугают возможностью погаснуть, и мы, не умеющие ещё всем сердцем полагаться на волю Божию, прикрываем - каждый свою - свечи ладонями. Кленовские стоят, склонив головы, некоторые на коленях. Нас окружают зелёные горы, такие высокие здесь, что кажется: лес этот с облаками на его вершинах - нездешний, и голоса певчих - голоса незримых в вышине. На литургии много молодёжи - парни рослые, красивые: дети льнут к свечам. Мы все - как будто в ладонях Божиих, жалеемые и прощаемые на этой Кленовской земле..."
Юра сделал там снимок как раз вот такой: Мария стоит с горящей свечой. Прикрывает свечу ладонью. Эта огромная фотография долго висела над кроватью Ольги, нашей внучки. Может, эта свеча удержит её на всю жизнь возле Церкви? В Божьих ладонях, в свете, тепле и радости.
Мария почти всегда делала свои газетные вещи как репортаж. Каждый мог путешествовать вместе с нею, ходить с ней по снежной целине и по лестницам, входить в дом, в квартиру, в церковь...:
"В Кленовой уже почти ночь; 603-й, красноуфимский, обронив нас прямо на приснеженную железнодорожную насыпь, уходит, рассекая темень огнями. Мы идём с Подкидышевым вслед ему до переезда. Здесь нас должна встретить Тамара Яковлевна на своём "мерседесе", то бишь "запорожце". Но никого нет, только два приземистых мужика с котомками да высокий парень - руки в карманы - обгоняют нас. Кленовские горы в ночи завораживают больше, чем днём. За ними, где-то в глубине неба, свет - здешнее "северное сияние".
Я ещё не знаю, что завтра вечером здесь, в деревне, мне прочтут стихи оттуда, с этого тихого мерцающего неба. Стихи Валерия Клёнова:
Кленовая моя, Кленовая,
ты тоска и радость моя.
Здесь от хутора и до края
В старых окнах душа твоя...
Валерия убили в городе: подошли на улице и ткнули чем-то острым, беспощадным... Я ещё не знаю этого, не вижу синих глаз его сестры Нины, протягивающей мне черновики недописанных стихов. Я стою за переездом, как бы у входа в село, и просто чувствую и понимаю, что этот свет с неба что-то означает.
...Второй час ночи. Мы сидим на маленькой кухоньке, согретые травяным чаем, планируем завтрашний день. Глава администрации сыплет и сыплет в мой блокнот имена. Я на глазах созреваю и уже готова бежать по заснеженной кленовской дороге - на ферму, в тракторный парк, в школу, в больницу, в пекарню, в аптеку, в детский сад - навстречу людям, которых не знаю, но очень хочу узнать".
И пошли Маша с Юрой рано утром: на ферму, к механизаторам, в детский сад.
"...Я противник детсадовского воспитания. Сама росла на воле: одна под замком с двух лет - лишь бы не ходить строем на горшок - и детей с пеленок в казарму не отдала. Но 27-й Кленовской - статья особая. Прохаживаясь по этому уютному дому и вспоминая свою единственную военную Машу с криво пришитой рукой и плоским, прямо на тряпичном лице нарисованным носом, я в который раз убеждалась, сколь неодномерна жизнь. В 27-й сама бы пошла хоть завтра, в любую группу и в любом образе - хоть куклой, хоть мишкой плюшевым. Уменьшилась бы до размеров Карика и Вали, уселась бы за белую скатерть против вон той Алёнушки и попивала бы из расписной чашечки "как будто чаёк". И носились бы со мной, как с писаной торбой, не только дети, но и все эти чудные молодые женщины... Сама заведующая справлялась бы о моём здоровье. Ничего покупного я бы не носила, всё индпошив, а детишки никогда не ссорились бы из-за меня, ни из-за других кукол, потому что крестьянские дети не приучены хапать, не поддаться на соблазн для них ничего не стоит. Детский садик - это тоже опора совхоза, все связаны здесь кровными узами, воспитатели и родители ходили в одну школу, и крестные в деревне не сосчитают, наверное, всех своих крестников.
Почему-то коренные кленовские все синеглазые. (А мы-то вот с Марией в этой нашей земной жизни были кареглазыми, и дети наши.) И в глазах больше неба, чем речек - незамутненная синь и грусть. Нина Павловна Изгагина, заведующая, всё шутит, шутит. А глаза печальные. Мы сидим в её кабинете - самой крохотной и тёмной комнатушке, наверняка задуманной строителями как подсобное помещение. Нина Павловна без ломания отвечает на мои вопросы..."
Люди всегда с удовольствием отвечали на её вопросы. Что-то в ней было эдакое... Эдакое - незнамо какое, за что люблю её до сих пор. По сю пору и навсегда?
"Свято-Никольская церковь стоит в лесах, в самом центре села. За спиной у неё река Пут - внизу, где-то у подножья; пред изувеченным Ликом храма - все мы, грешные, непокаянные. Тамара Яковлевна говорит: "Пока не восстановим - не будет нам покоя".
На трехсотлетии села, когда заканчивалась служба и голоса певчих перелились в магнитофонный колокольный звон, усиленный динамиками, не могу оторвать глаз от иконы Божьей Матери. Она вынесена из рабочего кабинета Ноговициной и стоит теперь на обвалившейся паперти и плачет о нас невидимыми слезами. Помоги нам, Божья Матерь! Научи опомниться! Шепни в наши забитые роком уши: "Вы дети Святой Руси..."
Мы снова покидаем Кленовую. Метёт, метёт на дорогу, автобус продвигается медленно, осторожно, качается за окном снежный лес. Нас посадили к артистам (автобус заказной)... Мы сидим с Подкидышевым в самом конце длинного салона, на голову мне то и дело наезжают чёрные кожаные (или клеенчатые?) чехлы, в которых полосатые костюмы. Чехлы садятся на голову так настырно, что сопротивление бесполезно, и выход один - терпеть.
Я и терплю, и думаю о Клёнове, Нинином брате. Он ведь не Клёнов был, это псевдоним. Ему выпала тяжкая земная доля: кленовым листом, сорвавшимся с родимого дерева, кружить и кружить и нигде не находить причала. Ещё мальчиком мечтал о небе: летать бы среди звёзд и глядеть, как падают они и гаснут в тёмных озёрах. Но в лётную школу не приняли, закончил авиатехническое училище, младшим лейтенантом ушёл в армию. После неё попал на философский факультет университета, где схлестнулся с комсоргом Бурбулисом. Пришлось уйти, закончил наш горный институт.
Валерий жил в городе как неприкаянный. Вроде бы и семья, и работа есть, но... Механизмы были не его делом, последнее время он всё чаще повторял: "Так я устал, надо в деревню уезжать". Уже после смерти брата Нина найдёт эти строчки, обращённые к родненькой Кленовой: "Млечный путь над твоею дорогой, август дарит таинственный свет, звёзды падают в огороды..." Жизнь оборвалась, как строчка: бежала, бежала и - стоп.
Душа Клёнова исполнила свою детскую мечту - поднялась к небу (только-только прошло сорок дней), притулилась над деревенским кладбищем. Будем ждать теперь, когда из маленькой точки над рекой Пут рванётся навстречу ей колокольный звон. Не магнитофонный - малиновый".
Маша не дождалась, ей оставалось пребывать на земле меньше двух лет. А ходить по ней своими ногами - и того меньше, всего-то годик с небольшим. В Иоанно-Предтеченской церкви Екатеринбурга под иконой святого Серафима когда-то стоял ящичек для пожертвований - на реставрацию кленовского храма (рядом - "моя" икона Богородицы - Всех Скорбящих Радость). Колени батюшки Серафима Саровского утвердились на камне, мы припадаем к иконе, но... Пока что в Кленовском недавно чудесным образом воздвигнуто хорошее двухэтажное здание, где обосновались молитвенный дом и воскресная школа. Через десять лет после того, как Мария и Юра пахали там ботиночками снежную целину. Млечный путь над твоею дорогой, август дарит таинственный свет...
Через неделю... или через месяц... после своего дальнего кленовского путешествия они вошли в подъезд уралмашевской шестнадцатиэтажки. "Подкидышев, оглядывая обшарпанную бетонную стену коридора, на которой болтались почтовые ящики с вывороченным нутром, стал говорить мне, что Таню в ТАКОМ доме не снять, надо на природу - чтоб опавшие листья у ног и берёза у плеча. Конечно, иметь дело с берёзой да травой, да речкой - мечта каждого, и могу себе представить, какой была бы возле берёзы Таня, но, увы, не среди берёз живём мы, добровольные узники каменных кварталов, и я должна была поглядеть на Таню дома, в четырёх стенах.
В лифтовую клеть с нами втиснулась влюбленная пара и пожилая женщина с сумкой, из которой торчал починенный сапог с белым номером на подошве, и мы в какой-то нелепой близости поплыли вверх, стараясь не глядеть друг на друга.
Договариваясь с Таней по телефону - она звонила мне с автомата, и было слышно хуже, чем по сельской междугородке, - я забыла спросить этаж, и мы вышли наугад на четырнадцатом. Кое-как разглядев номера квартир, нацарапанные прямо на стенах, поняли, что надо спуститься ниже. Отыскали пешеходную лестницу и, минуя леденяще-открытый, какой-то гибельный балконный пролёт, пошагали вниз, раздражаясь гулкостью собственных голосов.
Вот уж чего не представляла - так босую Таню... Год назад она пела на вечере русского романса. Гремело фортепьяно и звучали голоса студентов музыкального училища имени Чайковского. Она устремила взор куда-то в далёкие выси и запела небесным голосом. Слушатели завозились в сумочках, отыскивая платочки. Отчего они плакали? Трудно объяснить... Трясти слова "русское возрождение" уже не хочется - залапали, замусолили их на стылых пропагандистских перекрёстках. Но люди плакали, и от этого никуда не деться. Она пела, чуть покачиваясь, как тростинка в безветренную погоду, и, казалось, не она поёт, но ангел небесный кружит над нашими горестными приватизируемыми головами.
Так и была она для меня этот год нашего знакомства существом околоземным, хотя и встречались мы в самых бытовых сценах жизни. А теперь вдруг эта босоногость и застенчивая радость, с которой она расталкивала наши одёжки в тесной прихожей. Ничего ты, журналист, в людях не понимаешь, спустись на землю: она же в доску наша, простая русская девчонка.
В доме пахнет пирогом, под ногами крутится маленькая Аня, Анна Юрьевна двух с половиной лет. Мы проходим в комнату, где пианино, диван, столик и два кресла - роскошь былых времён. За окном, в застеклённой лоджии кроличьи шкурки на верёвке - развешаны, как бельё. "У тебя что, муж скорняк?" - "Нет, инженер, но жить-то надо".
Да уж...
Свернуть Таню на промывание бытовых трудностей не удаётся. Единственная деталь, которую она проговаривает с расстановкой, это - СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ! ТЫСЯЧ!.. востребованные с неё в Уральской государственной консерватории и положившие конец её обучению в высшем заведении. Разве может её семья заплатить такие деньги? Я говорю Тане: а может, это промысел Божий? Может, ты лучше сохранишь свой дар, не подставляя его под опыление устоявшихся стандартов? Таня смеется и называет имя уважаемого человека, который говорит ей то же и тоже считает, что раз дан голос, неразъёмный с душою, так и служить он будет для просветления души.
...Бабушка услышала, что Таню терзают журналисты, и решила принять участие в создании образа любимой внучки: "Она ведь меня как купает, знаете ли! Ни один пальчик на ногах не забудет. Я наклоняться вовсе не могу, так она всю меня вышоркает, намоет - ну как ребенка!" У бабушки очки, и огромные линзы мешают вглядеться в глаза, но я с голоса чувствую, как сияет она, расписывая Танины подвиги.
Мне хорошо в этом доме, и Подкидышеву, кажется, тоже не грустно. Юрий Трофимович усердствует так, как если бы его привели в дом всемирно известной певицы. Он отлично знает, что в газету больше одного снимка не возьмут, но всё снимает и снимает, как будто кто-то из будущего попросил его об этом.
...Нас приглашают к чаю. На стол Таня накрывает проворно и вместе с тем как-то застенчиво-грациозно. Умела бы я писать стихи - хоть в стихах описывай это лёгкое скольжение вокруг стола. Иголочка-Таня и ниточка-Аня, которая точь-в-точь повторяет мать. В итоге перед нами скатерть-самобранка, и в центре её пирог. Вместо того, чтобы углубляться в изучение характера моей героини, я, кажется, слишком торопливо соглашаюсь отведать его и, не дожевав первого кусочка, начинаю выспрашивать рецепт, тем более он мне оказывается сердечно близок - дешёвый.
Что же касается характера и "тайников души" - я ведь кое-что уже знаю о них. Их легко разгадать, если глядеть в Танины глаза. В них такая глубина, что становится страшно: с такой родниковой чистотой трудно жить в наше время... Но что же я делаю: ведь понимаю, что это обывательский испуг. Нет, нет, я так не думаю и прости меня, Таня. Я знаю, что ты счастливая, потому что сохранить себя такой, какая ты есть, - счастье.
Однажды мы стояли с Таней на остановке в "час пик", в центре грохочущего, гудящего Города. Мы спешили в дом писателей Урала на вечер, посвящённый Пушкину, и всё не могли выбрать троллейбус, в который можно втиснуться. Я беспрерывно смотрела на часы, спускалась с поребрика, чтобы лучше видеть, скоро ли очередное, распираемое изнутри транспортное чудище подползёт к остановке, и гадала, вберёт ли оно и нас, наконец. Таня стояла спокойно, в какой-то внутренней тишине, только едва заметно покачиваясь. Я поняла, что она поёт.
Как я завидую ей! Мы в троллейбусной давке оберегаем авоськи, с тоской подсчитывая просаженные гроши, соображаем, сколько же порций можно сварганить из купленного за триста рэ килограмма и хватит ли понюхать остатков на завтрак или всё подчистится в ужин... А она... Она не то чтобы не думает об этом, но думает иначе, потому что в нас во время такого думанья кипит раздражение, а в ней звучит музыка. Или молитва?
...За окном быстро темнеет, и нам пора. Перевернём по деревенскому обычаю чашечку кверху дном - мы окончили чаепитие, спасибо хозяевам. Мы ведь и пришли-то, собственно, только сфотографировать Таню. А писать... Писать о ней, наверное, буду долго ещё. Пределы, кои оставлены для её голоса, определит только время. А я люблю дожидаться его суда".
Это газетный номер, увидевший свет в ноябре 1992 года. Повторяю: Мария уже всё знала про свой рак. Но... "писать буду ещё долго". Да чего там... Я и сам через год надеялся - вот дотянем до лета... вот что-нибудь... вот как-нибудь... Господи, помоги. Теперь себя убеждаю: Бог лучше знает то время, когда надо взять нас к Себе. Он хочет спасения души моей Марьюшки, а не моего душевного комфорта. Нашёл вот свою старую бумажку, где убеждаю себя: "В раю будет всякий, за кого, любя, молится после успенья хотя бы одна живая душа на земле. Значит, искорка любви теплится в душе усопшего и молитвами можно разжечь её в пламень". Такой вот премудрый пискарь.
ГОНЧАРЕНКО, ЦЫБУЛЯ, ВЕРХОВСКИЙ, ВОРОБЬЁВ, ИЛЬИНА,САВЕЛЬЕВ...
Объединяю этих очень разных, иногда даже противостоящих друг другу людей одной строкой. Мне всё равно не понять, что же их в действительности разъединяет, да и не моё это дело. В 90-е годы их так или иначе объединяла борьба с разрушителями России.
...РоковАя и рОковая (под грохот рок-н-ролла) перестройка Государства закончилась его распадом. Весной 93-го, во время противостояния президента и парламента, мы ещё успели выдать репортаж (до нашей земной разлуки - ещё больше года):
"Отлученные за политические убеждения от наших демократических средств массовой информации, мы решили прибегнуть к известному кустарному жанру - листовке. Купили 300 граммов муки, сварили клейстер и пошли на главную площадь города, чтобы хоть таким способом высказать своё отношение к президенту и его команде.
Но не тут-то было. Только бережно промокнули чистой тряпочкой листовку на стене горсовета - позади топот ног: "Пройдёмте!" Благо идти недалеко - к милицейской будке как раз напротив памятника Ильичу. Помнится, она здесь появилась в конце 70-х - начале 80-х, когда кто-то у ног вождя мирового пролетариата написал "Свободу политзаключённым!" Сам первый секретарь Свердловского обкома КПСС тов. Ельцин как раз и придумал будочку, посоветовавшись, по-видимому, с окружением.
Стоим возле будки, рядом милиционер с дубинкой смущённо улыбается, а другой внутри таинственно переговаривается с начальством по телефону. Холодно. Наконец, нам оглашают приговор: листовки изъять, задержанных переписать и отпустить. (У меня тогда был один документ на троих - читательский билет публичной библиотеки. - Б.П.)
Первое нас не устраивает, второе и третье - со всей душой. Снова закрывается будка, снова консультации "на высшем уровне". Теперь решение соломоново: листовки изъять в количестве 1 шт. каждой разновидности, второй и третий пункты - в силе. Пока нас переписывают, приезжает автомобиль с мигалкой. И ещё ребята в милицейской форме и без оной откуда-то набегают.
Раздаём каждому по экземпляру. Берут, читают, видят, что в листовках ничего особенного: "Нам нужна твёрдая власть. С Ельциным мы рухнем" (и карикатура).
Допытываемся у офицера из машины с мигалкой:
- А почему наши листовки клеить нельзя?
- На здании горсовета ничего клеить нельзя из санитарно-гигиенических соображений.
- Так вон же американская фирма "Ле Монти" свои бумажки развесила. "Багира" в публичный дом зазывает. Это можно?
- Это можно...
В конце концов разговор сводится к следующей сентенции: "Поймите нас правильно. Вы к власти придёте - ваши приказания будем выполнять. А пока что за политические листовки, если появятся на площади, накажут дежурных милиционеров".
Что ж, каждый готовится к референдуму, как умеет. Господин президент монополизировал "электронные" средства массовой информации. Ему подчиняются госбезопасность, армия, МВД, милиция. Может быть, для убедительности скоро танк поставят у нас на площади?"
Потом, в мае, эту нашу вешицу опубликовала газета "День". А ходили с листовками мы с Машей да Раиса.
Танки вышли к парламенту через полгода...
Тогда же, в начале 93-го, в "Русском вестнике" (Љ2) вышла предостерегающая статья:
"Пока мы не опомнились, после мертвечины коммунистической цензуры - без передышки, под грохот речей о "свободе" - пришла "демократическая" грязь. Но в духовном отношении и то, и другое имеет один источник - дьявола, и сводится к одной цели - антихристианству.
...Одолеть врага и выйти на духовную свободу мы можем только с помощью Божьей, молитвой и постом, благодатной силой таинств святой Православной Церкви. Иначе мы так и будем попадать в ловушки, которые в изобилии расставил нам враг. У него есть испытанные приёмы на этот счёт.
Первый - это еврейский вопрос. Нет ничего лучше, испытаннее для того, чтобы оклеветать и обессилить русское патриотическое движение, чем свести его к еврейскому вопросу. Дьяволу только этого и нужно - чтобы мы считали врагом кого угодно, только не его, нашего настоящего, реального врага, действующего через грех, который есть в каждом человеке. Это не значит, что не нужно быть внимательным к антиправославным, антинародным замыслам - это будет уже другая ловушка, с другой стороны. Но в том-то и дело, что без истинного воцерковления мы будем постоянно попадать то в одну, то в другую ловушку, давая врагу осуетить себя духом мира сего.
Второй приём - это одеть нас в соответствующую форму, дать нам в руки красные знамёна, факелы, портреты Ленина, Сталина, книги Гитлера. Под любыми предлогоми. Явно и тайно - так же, как почти незаметно он ввёл в оформление газеты "Память" и в орнамент изображённой в ней русской рубахи - свастику (1992, Љ4, с.14 и 16). В какую бы сторону ни были загнуты концы свастики, какие бы исторические "основания" у неё ни были, её духовная суть одна: лишь бы только не икона, не православный крест.
Вот почему святитель Тихон не благословил Белое движение. Они говорили: "Хоть с дьяволом, только бы против большевиков". Но дьяволу только этого и нужно. Так же, как сегодня ему нужно, чтобы мы говорили: "Хоть со Сталиным и Гитлером, только бы против сионистов". Но победа реальная может быть только с Богом.
Вот почему наша Церковь, как мать, оберегает нас от подобных ловушек".
...После Пасхи Марию соборовал иерей Сергий Суханов, у которого я потом работал на православном телевидении вплоть до начала нового тысячелетия. А через месяц после соборования мы с ней уехали в деревню - до августа, когда был убит Юрий Липатников, председатель "Русского союза". Его отпевали в храме Вознесения Христова, а сороковой день пришёлся уже на конец сентября - на время противостояния парламента и президента.
Тут опять появилась Раиса. С одной стороны, это несчастная и бездомная овечка, а с другой - прямо какой-то неистовый Виссарион. Карбонарий. Да-с... В сентябре 93-го Раиса быстренько накарябала плакат: "Ельцин - путчист! Его место в Матросской тишине!", и мы встали вдвоём возле огромного дома, где обитала наша областная власть. Мария не могла придти, поскольку сидела дома с внучками. Было холодно... Снегопад... Депутаты и функционеры администрации ходят туда-сюда, одобрительно хмыкают или неодобрительно хмурят брови. Один остановился и начал срамить: вы, мол, десять лет назад за такое где бы оказались? А сейчас вам Ельцин разрешил, так вы и обрадовались...
А чего он нам разрешил? Мы без его разрешения пришли. Как и недавней весной - после его "недоворота".
На следующий день туда пришёл чуть не весь "Русский союз", стояли долго со всевозможными плакатами. Опять замерзли, свернули транспаранты в трубочку. Уже стояли как самые обычные обыватели, готовые разойтись. Но тут приехала милиция, майор с лейтенантом стали что-то выкрикивать, за руки хватать. Мы очень удивились: чего это они теперь-то беснуются, когда и повод совсем исчез? Лейтенант предложил пройти в отделение, и мы отправились к милицейским машинам... Но вмешался какой-то подполковник, хватило ума нас отпустить. Испугался: а вдруг Ельцин в самом деле скоро окажется в "Матросской тишине"? Или в самом деле был честным человеком.
Потом вместе с депутатом горсовета Алексеем Гончаренко организовали "комитет защиты конституционного строя", который и заседал у Алексея в рабочей комнате. Кстати, там вместе с нами работал директор лицея Юрий Владимирович Савельев. Впрочем, лицей его потом задавили городские власти... в дружеских объятьях.
Выпускали всевозможные листовки и клеили их на стены, стояли в пикетах... "Русский союз" митинговал на Плотинке, вдали от коммунистов, которые боролись с антинародным режимом под тем самым памятником Ильичу... А я в перерыве катал внучек на лошади в Историческом сквере. Их не с кем было оставить дома.
Однажды (уже 6 октября) высадили десант возле ракетостроительного завода имени Калинина. Шла домой смена, а мы раздавали листовки... Минут через 10-15 быстро снялись и исчезли в метро. ОМОН прозевал нас.
Вот кусочки наших машинописных пресс-бюллетеней под рубрикой "Нет Конституции плохой или хорошей. Есть Конституция действующая. Иначе - гражданская война":
"Пресс-бюллетень Љ3. Из интервью председателя Екатеринбургского горсовета Сакмарева пресс-центру комитета защиты конституционного строя (это Мария и я): "Я не считаю, что в стране государственный переворот. И вот так говорить, что надо сейчас стоять на защите данной конституции - это гнать дальше зайца в тупик. - Корр.: Карманнику вы также посоветуете не соблюдать конституцию? - Сакмарев: Эта конституция на карманника работает".
№4. 30 сентября на площади перед кинотеатром "Космос" по инициативе комитета прошёл многолюдный митинг в поддержку конституционного строя России. Выступали народные депутаты областного, городского, районных советов, представители общественно-политических объединений, партий, общества "Долой трущобы", граждане.
Принята резолюция: "Сегодня ясно, что Ельцин не способен управлять Россией, за него правит камарилья. ...Если мы предадим Верховный Совет, Россия не простит нам Ельцина. Спасение сегодня в решительных действиях в защиту конституционного строя, в одновременных выборах президента и Верховного Совета с достаточным сроком для подготовки к выборам. Ведь на этот раз мы не должны ошибиться в наших кандидатах!
Граждане, призываем вас к всеобщей политической стачке в защиту законно избранной власти, против государственного переворота! Требуем отозвать Екатеринбургский ОМОН из Москвы!"
№ 6. Шестого октября, 15 часов 45 минут. В 16 часов проходная завода им. Калинина начнёт выпускать первую смену. Мы стоим в пикете рядом с "торговыми точками": после работы у проходной можно купить на ужин рыбу, изрядно помятые помидоры, бледное мясо.
Наши плакаты написаны наскоро - темп и качество диктовали кровавые события в Москве: "Ельцин объявил войну своему народу", "Соотечественники! Требуйте эфир для оппозиции!" Нас в пикете одиннадцать человек. Кто без плакатов - с листовками, в которых весь кровавый день 4 октября расписан по минутам.
Начинает подходить народ. Какие-то две женщины сходу кричат нам, что мы красно-коричневые. Мы не обижаемся, их зомбировало телевидение, они не виноваты. Готовимся к тому, что сейчас, когда выйдет смена, агрессивная реакция удесятерится. Но происходит прямо противоположное. Люди, минуя рыбу и помидоры, идут к нам. У пикета образуется текучая толпа, сотни рук тянутся к листовкам. ЛЮДИ ХОТЯТ ЗНАТЬ ПРАВДУ. (Пикет тогда организовал коммунист Юрий Георгиевич Цыбуля.)
ОДА ЧЕТВЁРТОМУ ОКТЯБРЯ
Наш президент наконец победил полностью и окончательно. Раз и навсегда. Чего-то надо теперь сказать по этому поводу, но так, чтобы не попасть в тюрьму. Наверное, было бы благоразумно теперь его расхваливать каждый день. Например так.
Да здравствует вождь народов России, самый мудрый в мире реформатор!.. Да здравствуют самые свободные в мире цены на хлеб!.. Да здравствует наш кремлёвский самый лучший в мире соловей, посуливший нам счастливую жизнь к концу 1992 года! Он даже перевыполнил своё обещание, потому что счастливая жизнь наступила гораздо раньше. Теперь у нас самая низкая в мире плата за электричество, квартплата и пр. С президентом связано всё самое драгоценное в нашей жизни: расцвет духовности у нас в России, ликвидация чиновничьего воровства и коррупции, искоренение проституции и грязной порнографической пропаганды. Он освободил нас от цензуры: левый, правый, центрист и даже самый простой человек вне партий и политики может прийти на телевидение и запросто высказать своё плюралистическое мнение. Он создал самую сильную в мире армию - почти как в (Южной) Америке или в Новой Гвинее. Нашим детишкам он подарил самое счастливое в мире детство.
Вместе с ним надо бы пропеть оду нашим радикальным демократам. Но уже просто не хватает слов, дыхание перехватило: такое впечатление, будто железная рука держит за горло...
НЕ ОТЧАИВАЙТЕСЬ!
На Россию надвигается ночь. Но мы ещё не в кромешной тьме. И это не первая ночь в двадцатом столетии. Вспомните: в 1917 году рухнула великая империя, в 1918-м убит русский император с семьёй, уничтожено русское дворянство, купечество, в 1929 году началось уничтожение русского крестьянства, продолжилось уничтожение казачества.
Вместе с физическим геноцидом шло уничтожение народной души, насильственное изъятие из неё Бога. Сегодня духовный геноцид в расцвете. Но оглянитесь вокруг: несмотря на массированную пропаганду насилия, жестокости, порнографии, несмотря на духовное растление, истекающее из теле- и радиорупоров, - мы живы! Мы живы - несмотря ни на что.
Атеистический красный режим рухнул и точно так же рухнет жёлтый режим, введённый перекрасившимися партократами. Власть сатаны - князя мира сего - призрачна. Она влачит существование, только паразитируя и попирая святыни. Но святыни бессмертны. Поэтому - не отчаивайтесь! С нами Бог, если мы Его не забыли. Мы же Его не забыли?
ПАНИХИДА
Шестого октября мы собрались у креста на Вознесенской горке. Пришли на православную панихиду по убиенным в Москве. Душам погибших нужны наши молитвы.
Ветер гасил свечи... На всякий случай приехали милицейские машины, но хулиганов не было - никто не посмел кощунственно помешать нам и священнику исполнить свой долг: "Вечная память невинно убиенным в междоусобной смуте и православным защитникам Отечества..."
За театром юного зрителя что-то горело, шли к небу клубы чёрного дыма. Слава Богу, это пока не дым гражданской войны. (Это написала Мария.)
НА ПРОВОДЕ МОСКВА
Закрыта газета "Советская Россия". В связи с чрезвычайным положением? Но почему другие газеты выходят? Дозваниваюсь до корреспондента "СР" Галины Орехановой. Она была свидетелем кровавой провокации в Москве.
Мария Пинаева: Галина Александровна, сейчас вы дома... а днём? Что с газетой?
Г.О.: Газета закрыта, но мы на рабочих местах. Были попытки вышвырнуть нас из здания, но мы на провокацию не поддались. В интервью, данном компании Си-Эн-Эн, главный редактор В.В.Чикин выразил надежду, что после отмены чрезвычайного положения газета начнёт выходить.
М.П.: Почему средства массовой информации не называют количество жертв? Не называют имена - только некоторые?..
Г.О.: Жертвы прячут. Людей погибло жуткое количество, в основном простые люди. Скажите, как в Екатеринбурге, на Урале переживают события?
М.П.: Тяжело. Люди уже давно начали понимать, что за "свободу" принёс им Ельцин и его команда. Телевидению не верят. Желание знать правду неостановимо. Несмотря на угрозы из Москвы, люди звонят к нам в комитет, приходят, предлагают помощь.
Г.О.: Дай-то Бог. Одно вам могу сказать: если в регионах не поймут, не узнают, что на самом деле произошло в Москве - с Россией скоро будет покончено. Не дайте разогнать Советы.
М.Пинаева. По телефону: 07.10.93 г., 20 час. 45 мин.
НОВОСИБИРСК
Новосибирским комитетом защиты конституционного строя выпущено до 5 октября девять пресс-бюллетеней. В них - правда о происходящем в Москве.
В городе идут митинги. Один из них - у Новосибирского радиотелецентра. Не побоялись наши товарищи сказать, что они думают о тех, кто визжит о "победе" ельцинизма.
Председатель областного Совета В.Муха исчез из облсовета после посещения Новосибирска С.Шахраем. Людям объяснили: председатель устал.
БЕЗ НАРКОЗА
Что такое куча? Одна песчинка - это куча? Нет... А две? Тоже нет... А три? Вроде тоже не куча... Ну, так сколько песчинок надо уложить рядом, чтобы иметь право сказать: да, это самая настоящая куча?
Можно и по-другому. Бурбулис - это народ? Нет... А Бурбулис с Шумейкой? Нет... А Бурбулис, Шумейко да ещё какой-нибудь Шейнис? Вроде тоже пока народа не получается... Но если присовокупить к Бурбулису сто пятьдесят миллионов нашего брату, то всё в порядке.
Правда тут начинаются проблемы иного рода. Если все мы вместе с Бурбулисом, Гайдаром, Ельциным, Шейнисом, Боннэр и другими - это народ, то как понимать такие заявления: "Мы сделали вывод, что единственный выход: это реформы по чилийскому варианту. Но мы почему-то думаем, что их проводил в жизнь Пиночет. Ничего подобного. В его задачу входило одно: не мешать американским экономистам из гангстерского города Чикаго проводить экономические реформы. В случае чего перестрелять или разогнать демонстрацию. Проще говоря, там провели операцию без всякого наркоза, только держали больному руки, ноги, чтобы он не дрался. У нас нет денег на наркоз. Нужна команда, которая сумела бы сделать в этих условиях операцию. У Гайдара, например, есть интересные ребята: молодые, ищущие". Это из интервью депутата Свердловского облсовета Евгения Королёва ("На смену!" 1992, 15 января) - про то, какие они с Бурбулисом хорошие мыслители и практики.
А проблема тут такая: почему бурбулисов нельзя резать, зашивать и снова резать, а всех остальных - можно? Или всё-таки бурбулисы - это не народ? Но в любом случае: спасибо за откровенность. Уже на пороге предупредили, что резать будут по живому. В роли живодёров - сытые, лоснящиеся московско-чикагские мальчики, а "силовые структуры" услужливо держат нас за ноги и за руки. Кто вот только трупы таскает после очередной бойни?" (Б.Пинаев).
Такой получился пресс-бюллетень.
...Ночь с третьего на четвёртое октября провели в горсовете у Алексея Гончаренко. Я хотел всю ночь героически сидеть на стуле, но Мария устроила мне спальное место. Уж сейчас не помню... стулья сдвинула? Сама ушла в другую комнату вместе с Раисой. Там на диванчике прикорнула. Да ведь, наверное, и не спала... Там же, у Гончаренко, были наши друзья: Юра Цыбуля, Юра Савельев (первый мне потом денег на дорогие лечебные капсулы достал, а второй - дал автомобиль свозить Марию на последнее соборование; по сю пору им благодарен).
В воздухе пахло грозой, сновали туда-сюда омоновцы... Мария вечером вручила мне магнитофон, и мы с ней отправились интервьюировать председателя городского совета. Но уговорам он не поддавался, как и милицейский полковник, мчавшийся в сопровождении свиты по коридору. Ах, не хотели они переходить на сторону законного парламента...
А мы-то, наверное, очень хотели, чтобы к власти пришли Руцкой с Хасбулатовым... Хорошо, что Руцкой потом всё-таки прикоснулся к власти, и все увидели, что это за фрукт. Такие мы были русские национальные политики... Впрочем, мы защищали парламент, а не Руцкого с Хасбулатовым. Да? Но к власти в любом случае пришёл бы... нужный человек? Что же касается Ельцина... На фоне всего отвратительно-печального нужно, конечно, отметить и кое-что из его несомненных достижений. Палка-то всегда о двух концах. Во-первых, это создание президентской республики (парламентская республика, ныне чаемая либералами, могла бы уничтожить Россию). Во-вторых, это преемник Ельцина Путин. Он согнул в рог бараний "семибанкирщину", избавил страну от березовского-гусинского... Нагнул привластную либеральную элитку, сделавши её "системной". Стал создавать объединение бывших республик Большой страны, из-за чего некие Штаты шибко на него рассердились.
...В ноябре 93-го Маша ещё успела написать: "Итак, последняя сессия горсовета. Стою в дверях, гляжу, как рассаживаются депутаты. Внешне всё - как обычно. Рукопожатия, какие-то негромкие друг другу слова. Кто-то вроде бы и весел. Это натянутое "вроде бы" сильно бросается в глаза, потому что над Россией тучи, и нормального человека это обстоятельство развеселить не может. Даже если он "перспективный" депутат, и его после разгона Советов возьмёт к себе глава администрации. Тучи над Россией пролились кровавым дождём. Пока в Москве. Это грозно притаившееся "пока" где-то и здесь, в этом зале с мягкими креслами цвета бордо...
Вечер этого дня завершился вполне в русле логики предшествовавшего действа: в комиссию по самоуправлению ворвались караульные из милицейского отряда быстрого реагирования и надели наручники на депутата А. Гончаренко. Подробности - ниже, в интервью "Ледяной ветер".
Мария передала эстафету мне, а бесстрашный Юра Нисковских всё это напечатал в своей "Уральской газете":
"И вот теперь, наконец, можно бить депутатов. Раньше была какая-то неразвитая, даже недоразвитая демократия: если он народный избранник - так его и пальцем не тронь. Сидишь за столом в пятнистой форме, берет, пистолет в кобуре - сидишь, чтобы депутата не обидели. И вдруг теперь всё наоборот, теперь эти депутатишки оказались как бы в концлагере... Сторожа теперь снова начальство - как в 1927-м или 37-м...
Может быть, преувеличиваю? Что ж, послушаем депутата, председателя комиссии по управлению и самоуправлению:
- 29 октября, после сессии, где нам объявили об упразднении екатеринбургского Совета, я пошёл на своё рабочее место. Пятница, надо было завершить все дела в комитете защиты конституционного строя. Впрочем, я и до этого раньше десяти не уходил. В 21.50 появилась охрана - двое из отряда быстрого реагирования горУВД: "Вы всё ещё тут? Быстро выметайтесь!" Я попытался объяснить: необходимо минут пять, чтобы закончить работу на ЭВМ, ровно в десять уйдём (здесь же была журналистка из нашего пресс-центра). "Нет, убирайтесь мгновенно!" По-видимому, ощущение силы и власти пьянит... Милиционер подошёл, вытащил из розетки тройник, бросил за шкаф. Мне показалось, что он и в самом деле навеселе. Кто-то из депутатов праздновал похороны Совета - может быть, поднесли? Так или иначе, насмарку час работы на компьютере. Что делать? Попытался позвонить в милицию. Но: "Никаких звонков, выметайтесь!" Набросились, заломили руки, потащили из комнаты. В коридоре стали бить по ногам, кричат: "Лежать!" Как собаке... Повалили на пол, пошли выгонять Раису Николаевну. Та в это время успела набрать телефон дежурного горУВД: "Приезжайте, в горсовете избивают депутата Гончаренко!"
Схватили её за руки: "Уматывайте!" Еле-еле успела собрать вещи, куртку выбросили в коридор - на стол. Газовый баллончик из кармана покатился на пол. Я уже был на ногах. Швырнули в лицо куртку, опять вывернули руку, толкнули вниз по лестнице: "А сейчас ты побежишь с такой скоростью, как мы захотим!"
Внизу, в вестибюле, стали надевать наручники, снова крик: "Лежать!". Опять пытаются повалить на пол, бьют по рукам. На левой замкнули наручники, выкручивают - до сих пор красный след. Один схватил за голову, давит вниз, а другой бьёт ногой в грудь - раз, второй, третий...
Раиса Николаевна кричит: "Что вы делаете!" - "Ладно, - рычат, - пусть стоит... Так наденем..." Замкнули наручники на втором запястье. А из Ленинского райотдела уже приехали старшина и сержант с автоматом. Стоят, смотрят.
Мне команда: "Вперед по коридору!" Затолкали в дежурку: "Лицом к стене!" Стали писать рапорт дежурному по Ленинскому райотделу. Советуются: "Может, напишем, что пытался применить баллончик?" Изъяли депутатское удостоверение, сняли наручники и передали меня с рук на руки приехавшим милиционерам, которые повезли меня на машине.
В райотделе сочинили протокол: статья 165 - неповиновение работнику милиции. Я стал писать объяснение. Долго писал. Стали торопить: что, мол, писать - пора уходить. Чувствуется, что не рады, хоть не они это гадкое дело затеяли. Попросил провести медицинскую экспертизу - на предмет отсутствия у меня в крови алкоголя. Отказались... Ровно в 12 ночи отпустили, вернув удостоверение и баллончик, на который особого разрешения не требуется.
Вот так закончился последний рабочий день в горсовете. Из Москвы дует холодный ветер... Ледяной циклон дошёл и до нас".
Много лет спустя я изладил беседу с Алексеем Гончаренко: "Родился в Нижнем Тагиле, на Гальянке - рабочей окраине города. Мать была рабочей в цехе ремонта металлургических печей, а отец - железнодорожным диспетчером. Сначала и своей квартиры не имели, снимали угол у друзей. Хозяйка наша - баба Лиза - отправила своего сына в храм крестить меня - месячного младенца. Уже впоследствии поселились там же в одноэтажном казённом домике с печкой. А там, знаете, какие ближайшие проблемы: уголь, дрова, вода из колонки, огород... Конечно, рабочая окраина - район суровый, но отношения между людьми были чистые и справедливые. Даже дети подчинялись неписаным законам чести: скопом одного не били, лежачего не трогали. Если идёшь с девчонкой даже по чужому району - никто не тронет... Так что жизнь людей с рабочих окраин мне понятна, тут мне объяснять ничего не надо - я сам оттуда".
Хотел бы я найти слова, чтобы успеть рассказать обо всех, кто был рядом или уж совсем недалеко от Марии. Вот Анатолий Михайлович Верховский, умный и мужественный человек... Он мне однажды объяснил и рассказал: откуда есть пошли останки в Поросёнковом логу и кое-что другое. (А отец Димитрий Байбаков опубликовал мои "комплексные исследования" в "Православной газете".) Анатолий в своё время изладил гроб для Марии в мастерской Юры Савельева. Он и первый настоящий крест воздвиг на Ганиной яме, а потом - деревянную церковь без стен на Вознесенской горке.
Через два года отец Димитрий опубликовал ещё одну мою вещь, озаглавленную "Кругом измена, и трусость, и обман? (В Екатеринбурге приговорен к тюремному заключению человек, защитивший от поругания святыню)". Я подчёркиваю факт публикации, потому что очень просто о чём-то написать, а вот ты поди-ка обнародуй... За этим всегда стоит мужество издателя.
Вот такой девяносто третий год, который начинался в восемьдесят седьмом, а закончился... Не знаю, закончился ли он.
Сегодня Путин пытается реанимировать государство, лежавшее в клинической смерти 90-х годов. Кажется, мы уже начали дышать, открывши глаза. Не знаю, успеет ли... Не знаю, успеем ли. Успеем?
+++
ВНУКИ-правнуки...
БЕТХОВЕН
- Деда, постафь Биховена... Лунную скаску... Я плавильно сказал?
- Да-да... сонату...
- Не гломко тойко... И у миня вот исё лузьё (показывает палку)...
- Ружьё?
- Я узе выстлелил! Своим стъяшным лузьём! (страшным ружьём) Не хватай дедуську, сова!
- Ну, она не любит Бетховена... улетела... а ты уже поел?
- Ага... весь цай выпил... никакой къёшки (крошки) не аставил!
- Тогда давай слушать... я тебя на руках покачаю...
(весна 2011 г., с внуком Алёшей)
ЦВЕТЫ и КИСЛОРОД
Шестилетняя Саша рисует цветы в кувшине -
подарок бабушке на новый 2012-й...
Говорит:
- А над букетом искусственный цветок...
чтобы мух отпугивать...
он пахнет кислородом лягушки,
потому что мухи не любят лягушек...
А над цветком новое голубое небо.
ПРОСФОРА для Саши
Саше тогда было два года и почти уже четыре месяца. В последнее воскресенье декабря она пришла (с мамой и бабушкой) причащаться в храм св. Иоанна Предтечи.
В первый раз тогда заявила: "Я уже большая", слезла с рук и сама подошла к батюшке. Потом запила теплотой, заела просфорой.
Чувствует: ещё просфоры хочется... Подошла к служительнице, попросила. Ей дали два кусочка. Один съела - и опять пошла.
Ей говорят: "Так у тебя же в руке... смотри-ка... ещё есть кусочек". А она показывает ДРУГУЮ руку:
"А в этой же нету!"
ВОПРОС ДЕДУШКЕ Паше
Даня: - Дедушка, ты почему теперь такой старый? Ты ведь недавно не такой старый был!!
Мама Оля: - Даня, он просто давно бороду не стриг...
(Даниилу 4 с половиной года. Ноябрь 2017)
ТВОИ ВОЛОСЫ...
- Деда Боря, давай я тибя прицесу рассёской!
- Ну, давай... Я вот только сейчас тебя на стол посажу,
чтоб ловчей...
- Твои воласы литят... как макароны! (макайёны)
- Почему макароны?
- Ну как литучие тарелки! (тайейки)
- Почему?
- Ну патаму ста!
(весна 2011, с внуком Борей)
КАБАЧОК
Дед Борис "сидит в интернете"... Пялится в окно ноутбука.
Небольшой такой внук Боря (2 года 9 мес.) пришёл, взял за руку и повел...
Привёл в соседнюю комнату, где уже полчаса сидит на коврике и пылесосными щётками чистит до блеска небольшой кабачок.
- Садись на стульчик, - говорит.
- Зачем?
- Сиди и смотли, как я кабачок чиссю...
Пришлось сидеть и смотреть.
ФАРИСЕЙКА
- Саша, сколько можно звать! Иди... котлетка ждёт...
- Ни пайду... в съеду (в среду) котъетки не едят! Пост!
- Ну сплошная же седмица! Неделя мытаря и фарисея...
- А фаисеи всё йявно (равно) котъетки не едят...
ПРОЩАЮ...
Боря обидел Лёшу...
Мама в наказание посадила его в деревянную детскую кроватку.
- Бедный - я - бедный! Нищасный - я - нищасный!
Голе (горе) - мне - голе! - стоит в кроватке, воздевши ручонки.
(Так Лиса в "Жихарке" кричала, не сумевши поймать Зайца.)
Мама:
- Да ты лучше прощенья попроси...
А Лёша утешился, надевши на себя массажную верёвку с деревяшками:
- Вот какой я класивый! И Болю площаю...
ЛИСТВЕННИЦА, секретики, трамваи...
Старые трамваи...
старая деревянная "пятёрка"
(Уралмаш -- Южная),
двери которой почти никогда не закрывались.
Из неё очень просто прыгнуть на полном ходу.
Лет сорок назад говорю своей Марье:
- Ты умеешь прыгать? -- Умею...
Спрыгнул, пробежался (в силу законов инерции)
и жду жёнку свою. А она прыгнула, конечно, но тут же шлёпнулась...
Пошла ко мне, прихрамывая... до сих пор её жалко...
и себя, дурака, ругаю. До сих пор.
Когда они исчезли, эти старые трамваи?
Не помню...
Может быть, лет 30-35 назад...
Уже в новейшем тысячелетии
ехал однажды в каком-то новеньком трамвае.
Ехал с внучкой Машей мимо старой кряжистой лиственницы,
которую помню смолоду.
Это возле бывшего общежития партшколы на улице 8 марта.
Говорю внучке:
- Когда-то здесь стояли деревянные домики...
А рядом сидящая пожилая женщина:
- Вы жили здесь?
- Нет-нет... просто это старая знакомая... лиственница...
- Я здесь жила когда-то... была маленькой...
в ту большую войну... У нас в доме не было часов -
и мама ночью просыпалась, чтобы выйти на улицу...
там недалеко на каменном доме висели большие часы...
мама боялась опоздать на работу, потому что будут судить...
да... боялась попасть в лагерь... куда ж нас...
А под лиственницей до сих пор, наверное, мои "секретики".
("Листвень-то на тротуаре... и все секретики закатаны под асфальт", --
подумалось тогда.)
Секретики... я знал: девчонки зарывают иногда в землю
какие-то свои безделушки... кладут под стёклышко.
Но не думал, что с этим связаны какие-то серьёзные вещи.
Не думал...
НО вот чьё-то эссе:
+++
"Что такое секретик?
Секретик - тайно закопанный цветок, фантик, камешек, прикрытый стеклышком и не до конца засыпанный землей. Сначала у тебя должна быть маленькая вещица,
которая тебе нравится и которой ты дорожишь. Ты носишь ее с собой и периодически ею любуешься. Затем ты принимаешь решение сделать секретик.
Ты находишь небольшой кусок стекла и идешь на поиски места для секретика. В укромном месте куском стекла роешь неглубокую ямку, кладешь в него выбранную вещицу, накрываешь ее стеклом и засыпаешь землей, оставляя небольшое окошечко,
чтобы в дальнейшем любоваться секретиком. Можно закопать полностью, оставив примету. Тогда при посещении секретика ты немного его откопаешь,
потом вновь засыплешь.
В дальнейшем ты можешь приходить к секретику полюбоваться им и убедиться в его сохранности. Потом, почувствовав к кому-то расположение, ты спрашиваешь: "Хочешь, покажу мой секретик?". Еще не было случая, чтобы кто-то не захотел.
Ты показываешь ему секретик, и вы решаете впредь смотреть его вместе. Несколько раз вы так и поступаете. Потом вы ссоритесь, но в это время у тебя
нет возможности перепрятать секретик. При первой возможности ты идешь к нему, но застаешь его разоренным".
РЫБАЛКА на ДИВАНЕ
Два джентльмена, коим покамест нет и трёх лет, отправились на зимнюю рыбалку.
Один взгромоздился на мамин-папин диван и кричит другому:
- Скоее мне удоську! Я сисяс налавлю сибе салёной йыбы с сахайом!!!
(солёной рыбы с сахаром)
МЫ ВСКРЫВАЕМ эту ДВЕРЬ
Два трёхлетних карапуза (Боря и Алёша) тащат пластмассовый стол-качалку в соседнюю комнату. Распевая громко-громко:
- Мы несём свою тл(р)авиную
в насу кусю (кучу) мулавьиную!
Потом на него (с той же песней) валят всевозможный пластмассовый и всякий другой мусор: палки, трубки, машинки, верёвки...
Получается, конечно, муравьиная куча. Несомненно... А дальше-то что? Дальше овсем не понятно, что делать дальше... Постояли в недоумении и...
Дружный вопль: - Мы всклываем эту двель, как банку с газиловкой!
(Во дворе что ли поднабрались?)
И начинают швырять в дверь, за коей сестрица делает уроки... начинают швырять всё, что только что принесли...Мгновенный переход от созидания к разрушению.
БОЛЬШОЙ НОС и маленький
- Деда, у тибя больсой нос дысыт (дышит)?
- Дышит пока...
- А у миня малинький нос дысыт...
(Не помню кто - Боря или Алёша.))
ГОРДЫНЯ
Сёстры Оля и Таня собираются на улицу. Они ещё маленькие...
Оля уже оделась, а Таня всё никак не напялит на себя всё, что нужно.
Таня прыгает на одной ноге, чего-то натягивая, и причитает:
- Оля, ну нельзя же так быстро одеваться... Это гордыня!!
КЛАССИФИКАЦИЯ
На полу валяются детские тапочки и игрушечные молотки.
- Смотли, скока глибов! (грибов)! Холосые -- это наси тапоськи...
а плохие -- молотки...
Залез на веревочную лестницу Боря - и оттуда кричит брату:
- Лёша, у тибя есь зилания? (желания)
- Нету зилания...
- Она у тибя вон туда улитела? Давай в акно смотлеть, куда улитела...
ЕСЛИ ПОСМОТРЕТЬ в воду...
Мама:
- Енот посмотрел в воду - и увидел там себя... А ты, Боря, кого бы там увидел? Если бы сам посмотрел...
- Я бы увидел... увидел... конесно, зайку Петю!
- А ты, Лёша?
- Я бы Миску Мидвизуску...
- Почему?
- Ну патаму ста! Я зе Миска Медвезуска...
(Потому что они ещё маленькие (2 года и 9 месяцев)).
ЕСЛИ ЗЛОДЕЮ дарить ХОРОШЕЕ
Разговор с 5-летней правнучкой Сашей:
- Сова схватила лисёнка и села с ним на холодильник. У неё там причём был ещё
невидимый зонтик...
- Зонтик-то откуда?
- Какой-то волшебник подарил...
- Чего это волшебники стали злодеям невидимые зонтики дарить?
(Задумалась... Долго думала.)
- Если злодею дарить что-нибудь хорошее, то и он когда-нибудь станет хорошим...
ЛУКОВИЦЫ
Правнучка Саша с мамой своей Ольгой перебирают цветочные луковицы...
Саша размышляет вслух:
- Эта луковица белая... Но белых луковиц не бывает...Значит, эта луковица - жёлтая...
Правнучке Саше 4 года... Прадед Борис спрашивает:
- Пойдём на север?
- Да... Рядом с Севером гнездо, там лежит птенчик - и кукукает...
НЕСЛУШКИ разговаривают в ТЕМНОТЕ
Слушали-слушали мамину сказку, потом улеглись в кроватки, но не спят, а безобразничают.
Мама вышла из комнаты...И вот эти трёхлетки беседуют:
- Мы не шлушаемся маму, да? - Да...
- К нам селый волк плидёт, да? - Да...
- И дядя милицанел... - Да!
- А я селова волка бальсой палкой!
- А я в дядю милицанела из зелёнава писталета как дыськну! Вадой!!
ТРАГИКОМЕДИЯ
О-хо-хо, грехи наши тяжкие...Один опять стукнул другого. Стукнутый завыл.
- У-у, лёва-колова! (рёва-корова)
- Я ни колова! Ни колова!
Мама Юля:
-Да не корова, конечно... Полезай ко мне...
(Оба лезут наперегонки.)
Лёша:
- Я лялеська патаму ста!
Мама:
- Конечно, типичная лялечка...
Минуту молча размышлял, потом:
- Нет, ни типисьняя...
- Ну, тогда давай книжку читать, нетипичная лялька.
- Давай... тут байсыми буквами пйо байсова мидведя, а майенькими - пйо Пуфика...
Дед (вошедши в комнату):
- Мама, осторожней ворочайся! Раздавишь человеков...
- Не йаздавит... мы байсые и твёйдые...
(большие и твёрдые)
БАЛЕРИНЫ
Саша (почти уж 6 лет):
- У нас вот есть мультик... про ледниковый периЮд!
Лёша (ему уже 3 года и чуть ли не 4 месяца):
- А у наш пйо Машу и мидведя!
- И я к тому же балерина!!!
- И мы с Боей барерины!
(И как только "ррр" прорезалось...)
ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ
Весна-2011...На улице пока ещё обледенелой люк дышит паром. Клубы пара...
Малыши пришли домой - и возбуждённо:
- Там дышал дымом Змей Голыныч!
- Сдуть дымом он хотел нас!
- Он в своём домике сидел... мы ему длова плинесли...
- Если их положить в пеську - тозе дым пойдёт!
- Он не смог нас лавануть! (поймать)
- Я сам осень бальсой... меня не смозит Змей Голыныч лазжевать...
ПЕРВЫЙ-ВТОРОЙ
Мама: - Умываться! Кто первый?
Боря: - Я пейвый!!!
(Идёт к маме, умывается.)
Дед (Лёше): - А ты второй...
Лёша: - Я тоза пейвый!!!
Дед: - Два первых, что ли?
Лёша: - Да!!! Два пейвых!
КАСТОРКА
Дед лежит в кресле -- и ноги вытянул...Лёша залезает слева на подлокотник и сует ему под мышку деревянный градусник-палку. Боря лезет справа и толкает под тренировку пластмассовую палку.
Лёша: - Восимисят тли гладуса!
Боря: - Тлицать тли гладуса!
Потом начинают лечить. Почему-то касторкой... Боря несёт лекарство, а Лёша - запивать... водичку (потому что касторка хоть и воображаемая, но горькая).
Боря: - Тепель выздоловел?
Дед: - Ага...
- Тогда сисяс будит охота на злодейских волков... Я их напою кастолкой, а запивать не дам! (Мы заводим танк-кресло и едем на охоту... Тррр-дыр-дыр!!)
ОЛАДЬЯ и МИКРОСКОП
Светские разговоры за обеденным столом...
Саша (нахваталась в садике знаков-зодиаков):
- А кто я по микроскопу?
Мама Оля: - Под микроскопом ты тюлень... Ешь!
Вот смотри, как Лёша умеет оладушки есть!
Лёша: - А в-тлетьих, я умею плавать!! То есть во-втолых...
СОЧИНИЛИ мы с ЛЁШЕЙ и БОРЕЙ
Вот уж Коза-дереза робко стоит у порога.
Жёлтенький птенчик летит в золотом поднебесье.
+++
Мария Пинаева. ТАЙНЫ ЭФИРА...
Никто особо и не просит, а я наладилась передвигать свои ноги в сторону молодежной газеты, три очерка уж унесла. Приду, сяду в приемной редактора и вспоминаю, пока там совещаются, как такой же сквозной — как бы махом через всю комнату — походкой и я летала не хуже этих тоненьких веточек в пятнистых джинсах с сигаретами в зубах. Приемная только тогда была беспаркетная, и кабинет главного редактора Валентины Ивановны Губановой — треть нынешнего. Мне нравится подмечать, ожидая приема, эту знакомую, вроде и скрываемую, значительность. Она бывает только в молодости, даже на пороге молодости, в подростковый ее период. Но вот в чем должна сразу признаться: у меня в отличие от нынешних веточек никаких, ну ни малейших оснований для значительности не было. Я писала — как на коньках скользила, качала такой незамутненный оптимизм, что только страх перед последним судом заставляет вспоминать об этом. А веточки… они как-то по-иному нынче качаются: знают политику, науку, таким словом перебросятся, что домой пришваркаешь — и к словарю.
В "На смену!" меня приняли курьером. Задача — полосы в типографию таскать и бумажки по инстанциям развозить. На машине. На "Победе"! Эта "Победа" вскружила мою бедную голову, я почему-то решила, что после инстанции могу сказать шоферу Пете: "На Шарташ! Купаться!" Петя в споры не вступал, и к концу рабочего дня мы возвращались загорелыми. "Маша! — затягивая меня в кабинет в ужасе шептала редактор.— Ты понимаешь, что ты на работе? Тебе государство за-ра-ботную плату платит! И машина го-су-дар-ственная!" Я понимала на пару дней. Потом все начиналось сначала. Сейчас, признаваясь в своей греховной нетерпимости к людям, поражаюсь, как у Валентины Ивановны хватило терпения не выкинуть за ухо такого работника. Скорее всего, под несгибаемыми корочками редакторского партбилета трудилось сердце простой русской женщины, способное по-матерински прощать неразумное дитя.
В конце концов свершилось: меня начала мучить совесть.
Журналистом меня сделала "На смену!" Одним махом — раз и навсегда. Что называется, по гроб жизни. Как-то во время выборов Губанова сказала: "Поедешь на Уралмаш и привезешь досыл с избирательного участка". Первый в жизни материал — и сразу досыл? Это слово леденило неотвратимостью. В глаза провальной дырой влепилась пустота на газетной полосе среди разнокалиберных шрифтов, которую я должна закрыть собственной грудью. В состоянии, близком к восторженно-обморочному, покатила на задание. Но на избирательном участке я поняла, что и под пистолетом не подойду ни к одному человеку, что и стамеской никто не сможет разжать мой пересохший от страха рот и извлечь оттуда хоть один вопрос для исполнения недосягаемого таинства под названием "интервью". Вот этот "интер" да еще и "вью" долбился в мою голову так настырно, что я развернулась на сто восемьдесят градусов и устремилась к трамваю, судорожно соображая, как от него избавиться.
"Вью…вью…вью" — бесовское поскуливание диктовало сюжет. Когда я подходила к редакции, зарисовка была сляпана, оставалось напечатать и спустить в типографию. "Досылом!" Кислое уныние завершало день. А назавтра редакционная летучка отметила мою стряпню как лучший материал номера. У меня не хватило мужества признаться. Я выбрала более легкий путь: решила стать профессиональным журналистом и писать правду, как бы трудно она мне не давалась.
Правду? Но что это такое, я представляла себе весьма смутно, хотя позорная история с досылом подсказывала: это нечто, что не дает мучений совести. А совесть требовала всего-то: не наспех собирать материал да писать то, что думаешь. О том же, что я сама могла думать вывернуто, я не помышляла. Короче, на газетные страницы прямо из самых сердечных моих глубин выступила розовощекая, довольная собой ахинея.
Еду, к примеру, в тюрьму, в лагерь усиленного режима, и прихожу в восторг от того, что там открыли десятилетку. Не могу сказать, что сама лагерная жизнь не тронула сердце болью. Но я как бы возрадовалась, что кроме той жути, которую впервые увидела так близко, есть просвет — вот эта школа, ее директор, двадцатитрехлетняя Людмила Пугачева, несколько учителей-подвижников. И я как бы заключила сделку с совестью, позволив в газетной публикации заглохнуть боли, точнее, оставив ее в "допустимых" дозах.
Все это происходило подсознательно, я была уверена, что добросовестно выполняю свое обещание, пишу правду – и радовалась, что добывать ее не так уж сложно, было бы желание.
В этом бодряческом настроении я и пришла в 70-м году на областное радио. Возможности радиожурналистики, которые я усмотрела в звуке, будоражили фантазию; не перекрестившись, я вторглась в эфир, не имея малейшего представления о его тайнах. Только клиническая самоуверенность могла позволить мне вылезти с циклом "Музыкальный репортаж" в то таинственное пространство, где каждый звук, каждое слово, образ разрастаются до невероятного обобщения.
Я являлась на завод с магнитофоном и, перекрывая железный скрежет станков, весело заглядывая в усталые лица рабочих, бодро педалировала: "А какая песня у вас любимая?" Особо не задумываясь, они называли то, что было на слуху, что сеялось в эфире, прорастало в памяти короткими, не глубинными ростками, а потом без боли отмирало. На студии передача монтировалась, собиралась на рулон и в положенный час врывалась в чужие дома. На летучках меня хвалили, говорили о новаторстве, вывешивали на "красную доску". Однако эти "успехи", слава Богу, не вскружили мою голову, во всяком случае, не настолько, чтобы совсем оглохнуть и ослепнуть. Помогла и технология.
Технология производства радиопередачи такова, что заставляет журналиста снова и снова вслушиваться в материал, возвращаться в изначальную ситуацию. Приступая к расшифровке магнитофонных записей, охолонувшая от внешней стороны жизни, от зримой ее новизны, я оставалась наедине с голосом и благодаря ему получала возможность взглянуть на себя и на человека, которого записала, со стороны. Прислушиваясь к этой второй жизни звука (первая, повторюсь, при самой записи рассредоточивалась разными внешними обстоятельствами), я сделала для себя потрясающее открытие: голос, интонация, вздох, молчание (его в эфире тоже слышно!), смех могут сказать куда больше слов, самых точных и выразительных: могут выдать такую глубину чувств, которую не сумела заметить при записи; и наоборот, могут заставить усомниться в точности личного впечатления.
Теперь, когда пройден долгий радиопуть, понимаю, что Божий Промысл привел меня к этой работе, убеждена, что именно она учит настоящей журналистике — той, которая улавливает глубинные, а следовательно, духовные запросы народа. Не слишком ли громко сказано? Громко, конечно. Вся заколдованность круга в том и состоит, что профессия позволяет брать на себя многое (вторгаться в душу человека — шуточное ли дело), и это многое к тебе же и возвращается. И ты либо прорастаешь из своих героев, оформляешься в некую частицу народа, стремящуюся достойно вместе с ним нести его крест, либо мельчаешь, так и не сумев слить с ним свое сердце. Трудно, да, наверное, и невозможно сказать о себе — проросла ли я? Но твердо могу сказать, что всеми силами души стремлюсь к этому.
Итак, довольно быстро совесть моя пришла в смущение от "Музыкальных репортажей", я стала ощущать некую неловкость, хотя вроде бы ни у кого моя деятельность неудовольствия не вызывала: ни в самих трудовых коллективах, где записывались передачи, ни у студийного начальства. Под каким-то предлогом, теперь уже не помню, эта "клетка" была закрыта. Надо сказать, что вот это обстоятельство, "клетки" в эфире, то есть определенное время "от" и "до" под определенным, утвержденным названием (например "Из музыкальной почты недели" — я работала в музыкальной редакции — "Музыка — селу", "Я люблю музыку") весьма способствовало моему внутреннему освобождению. Чем больше я таскалась с магнитофоном по командировкам, чем больше прислушивалась к голосу самой жизни, тем более прояснялось, прозревало мое сознание, очерчивались проблемы, которые просились вон из "клеток". А поскольку "вон" делать было нельзя, приходилось в самих "клетках" исхитряться таким образом, чтобы хоть как-то донести до слушателя свое взросление и сверить с ним свои душевные импульсы.
Так был изобретен совершенно новый жанр на радио — музыкально-публицистический. Наверное, это грубая формулировка, и вполне в духе "теории и практики партийно-советской печати", но за создание этого жанра совершенно искренне благодарю марксистско-ленинский режим. Он уберег меня от "большевизма наоборот". Мне кажется, если я что-то сделала по- настоящему хорошо, то лишь там, где сумела избавиться от партийной (коммунистической или антикоммунистической — не важно) прямолинейности, от псевдо-публицистичности, и попыталась создать... образ. Художественный образ всегда многозначен и неуловим для "фильтровальных" установок. И одновременно любой образ — это же не горный пейзаж в окошке, а нечто, созданное человеком и несущее на себе отпечаток его личности, его эмоциональных пристрастий, идеологических и нравственных позиций. Эти пристрастия, так или иначе, вылезают наружу и сообщают слушателю, кто и чем пытается с ним общаться.
Так что в порядке обмена опытом тут невозможно посоветовать чего-то определенного, например: говори образами, потому что именно это признак настоящего "журнализма". На уровне технических приемов, может быть, это действительно так. Но ведь приемами легко овладевают и те, кого справедливо считают представителями второй (после проституции) древнейшей профессии. Что же здесь посоветовать: говори образами, но не будь продажным? Наверное, каждый из нас постигает НАСТОЯЩЕЕ в жизни лишь в той мере, в какой пытается сделать своими православные ценности. А уж они, эти ценности, светятся (или не светятся) в наших трудах.
Взглянув с этой самой высокой точки зрения, я отчетливо понимаю, что журналисту надо бы иметь в запасе хотя бы еще одну человеческую жизнь, чтобы успеть достаточно далеко уйти в своей внутренней работе. Если бы в каждом из нас, вне зависимости от партийной принадлежности или национальности, хотя бы лишь теплилось божественное "возлюби ближнего, как самого себя" — сколь далеки были бы мы от сегодняшней всененавидящей розни, от распада семейного и государственного, во многом организованного силами и красной, и желтой журналистики.
Но вернемся к методу. Итак, я пришла к мысли, совсем нехитрой: надо органично соединить документальную запись с песней.
При этом я понимала, что запись должна быть интересной, для чего надо, во-первых, уметь находить добрых, честных, искренних людей и, во-вторых, уметь разговаривать с ними. Я не знаю, можно ли научить разговаривать с людьми. Наверное, отчасти можно. Здесь исходное правило: человек должен чувствовать, что он вам интересен, что вам интересно общаться именно с ним, что все сказанное им вам необходимо до зарезу. Только не нужно все-таки понимать это как технологический прием. Человек В САМОМ ДЕЛЕ должен быть вам интересен. Если вы только изображаете интерес — он это почувствует и запись получится казенно-скучной. Но все это одна сторона дела. Другая сторона — песня, которая тоже должна быть честной, искренней и к тому же талантливой. Из двух этих сторон возникает единое целое, некий третий смысл, образ, в котором остаются и исчезают текст и песня.
Конечно, не враз я все это поняла, и метод не сразу открыл свои возможности, да и сейчас, думаю, они до края не постигнуты. Да и есть ли этот край в эфире?
Когда я решилась заглянуть в тайну эфира поглубже? Может быть, когда услышала голос бабушки Анны Федоровны Юшковой со станции Монетная, к которой совершенно случайно угодила в день ее столетия, и она потом, в эфире, на мой вопрос, красива ли была в молодости, как бы сквозь вековую толщу повторила, как при встрече: "Красива — не красива, но ить уж не еко же место!" — и тихо засмеялась. Я слушала ее разумную, задумчивую речь, прокладываемую поговорками и меня слегка морозило: эхом множились в эфире голоса русских крестьянок, таких же репрессированных, как она, только убиенных или не вынесших репрессий и умерших до срока. Она осталась — для того, чтобы подать голос за всех за них, чтобы мы почувствовали, сколь мудры, просты и величественны они были, с каким достоинством и смирением принимали жизнь и смерть.
Свое могущество эфир являл мне каждый раз. То, что на магнитной ленте было делом частным, в эфире укрупнялось как сквозь сильный оптический прибор. Так было, когда радиоволны размножили и отпустили в бесконечность голос девятнадцатилетней пьяной девочки. Я записала ее в рабочем общежитии камвольного комбината (это была цикловая передача "Перекресток"). Заплетающимся языком, всхлипывая, она твердила: "Я не хочу пить! Я не хочу пить! Вы знаете, что здесь творится, в этом общежитии, что здесь творится! У меня в Ирбите мама… я уехала… думала, в театры ходить… пусть все услышат… я не хочу пить, не хочу!" Этот полудетский и уже сиплый, сорванный голос кричал о всенародном горе, страшной беде. Главный редактор Дина Наумовна Ц. брезгливо морщилась: зачем это в эфир, что — люди лучше станут?
Но вот загадка: еще больше морщилась она, когда я пробивала передачу о Михаиле Ивановиче Вилисове, пермском гармонисте, чудом уцелевшем на лесоповалах, не задушенном колхозными оброками, не перемолотом партсобраниями, вынырнувшем из своих бесперспективных Шамарят и бесшабашно пропевшем на всю вселенную: "Эх, нам хотели запретить по нашей улице ходить, ой да стены каменны пробьем, по нашей улице пройдем!" Старинную улошную частушку эфир укрупнил до политического обобщения, зацепив такую глубинную боль, так остро царапнув уснувшую память, что ни я, ни сам Вилисов долго не могли опомниться от шквала хлынувших писем. В областном комитете по ТВ и РВ на передачу навесили табличку: "Шовинистическая". Было самое начало перестроечного переворота.
Желание высказать наболевшее тащит неудержимо, мешает соблюдать последовательность и хронологию, но пусть так уж и будет. Способностью раскладывать по полочкам мне никогда уже не овладеть, я рада, что дала себе волю, что могу рассказать.
Итак, инструмент найден, ключ к тайнам эфира у меня в руках. Это открытие оглушило, я поняла, что передо мной открылись фантастические возможности, и должна признаться, опасений, что не сумею ими воспользоваться, не было. Я работала "в усмерть", порой муж рассыпался до седьмого сна, дожидаясь меня в обшарпанном редакционном кресле, и мы бежали домой и в два, и в три часа ночи сквозь гулкий безлюдный город. Мой муж был конечной инстанцией, самой высокой планкой, которую я должна была преодолеть. И дело было не в одном взаимопонимании и духовной совместимости собратьев по профессии. В моих глазах Борис Иванович — журналист особой высоты, отмеченный столь редкой одаренностью, что и в наше "плюралистическое" время все еще нет приюта его статьям. (Мы с Марией любили друг друга, а потому она смотрела на меня через увеличительное стекло. Впрочем, есть там и правда: мы всегда отдавали на суд друг дружке свои рукописные работы. Я не решаюсь "из скромности" выбросить эти её слова. - Борис.) Его одобрение означало для меня полное бесстрашие в борьбе за дальнейшее продвижение передачи к эфиру, так как всё остальное было уже делом технологии.
Была еще одна "инстанция", с которой я всегда сверялась: это наши монтажницы Нелли Гарипова, Елена Неустроева, Нина Хворова, Анна Тищенко, Алла Крайнова, Наталья Патрушева. Монтаж и собирание передачи на рулон — это конечная стадия ее создания. Здесь всегда вылезает фальшь, если она где-то пристроилась, всегда обнаружится нарушение чувства меры. Переборщишь или, напротив, не доберешь доли секунды в какой-нибудь паузе или вздохе, или смешке — и всё, можешь считать себя обреченным на провал, то есть на недоверие слушателя. Только с монтажницами можно было сверить себя в самых тонких мелочах. Если они были уверены — беспрекословно слушалась их совета, если сомневались — мучилась сама и мучила их, по десять раз переделывая какой-нибудь видимый пустяк. И когда в результате все-таки получалось нечто, что успокаивало нас всех, мы были счастливы без меры и, бывало, даже вместе ревели, когда результат наших страданий замерялся секундомером, и мы слушали уже как бы отстраненно.
Я до сих пор люблю мучить себя вопросом: какой из шести этапов создания радиопередачи самый сладостный? Первый — неуловимый, безвременной, когда только зарождается тема? Или когда ты получил запись и безмерно любишь свой тяжелый "Репортер-6" за то, что не подвел, не посадил батареек, записал все до вздоха? Или тот, когда расшифровываешь, помечая звуковые, интонационные стыковки и уже непроизвольно "лепишь" сюжет? Или когда пишешь? Или когда ищешь песни, копишь их годами, как скупой рыцарь, и ждешь того часа, когда только эта, только одна она? Или, наконец, когда сводишь всё на рулон? Это конечная часть работы, итог, к ней страшно приступать, и очень хочется, потому что только здесь, в монтажной, станет ясно: получается или нет.
"Из опыта радиожурналиста..." Скажу так: ничего нового не смогу (да и никто другой) приставить к краеугольному камню любого дела, которое хочешь делать счастливо: чем больше отдаешь, тем больше получаешь. Написала и тут же позвонила в техотдел, необходимо свериться: не сфальшивила ли, не возвела ли самовольно личные радости в ранг всеобщих? Трубку сняла оператор Нина Хворова, она сказала то, что для журналиста может быть самой высокой наградой: все мучения с моими передачами они вспоминают с радостью, потому что для них это было время ТВОРЧЕСТВА.
Итак, изобретенная музыкально-публицистическая основа давала возможность приступить к серьезной созидательной работе. Сразу хочу оговориться: это теперь я более или менее могу собраться с мыслями, что-то проанализировать, и то, как видите, весьма сумбурно, а тогда все шло на уровне интуиции. Не в коем случае не задирала я пальца вверх и не произносила: "Сейчас будем созидать!" В рамках студийной командно-административной системы и планового производства, контролируемого партией, я составляла тематические (перспективные) и развернутые (ежемесячные) планы. Они были невинные, как нынешние нумерованные продуктовые талоны. Глядя на них, невозможно было предположить, какой продукт будет отовариваться.
Больше чем уверена: утверждая эти планы, Дина Наумовна всякий раз надеялась получить то, что утверждала, и всякий раз получала нечто иное. Поэтому и начинались вокруг каждой передачи бои (короткие или затяжные), которые велись с переменным успехом для обеих сторон. Хотя стоп. Со "всяким разом" — преувеличение. Первые три передачи нового цикла "Где же вы теперь, друзья-однополчане…" и последующие обзорные по письмам прошли на ура, и Дина Наумовна пожаловала мне областную журналистскую премию, о чем позднее, думаю, не раз пожалела. (Маша приклеила к тёмно-зелёной почётной грамоте свою подмигивающую физиономию – выглядывает из кашинского окна в каком-то молодом и далёком 69-м году.)
Первые бойцы нового формирования, будущего радиополка, Афанасий Сергеевич Кобяков, фронтовой шофер 20-й Криворожской ордена Суворова гвардейской стрелковой дивизии, и его однополчанин хирург Александр Николаевич Герасимов никого не насторожили. Правда, в "Герасимове" Дину шокировал "оголенный живот" мертвой женщины, который Александр Николаевич вскрыл перочинным ножом в воронке, и из кромешного ада рвущейся в клочья земли вынес знамя жизни — спасенное дитя. Дина никак не могла объяснить мне, что бы она хотела получить взамен правды жизни, твердила нечто невразумительное насчет натурализма. Однако быстро поняла, что стерильной палаты ОММ здесь не получится. Передача вышла, и эфир тут же сработал: совсем не патетический рассказ солдата о фронтовом эпизоде стал иносказанием о России.
Фаина Григорьевна Черепанова, фронтовая сестра милосердия, вальсирующая под собственное мурлыканье на язвенных бревнах-ногах в тесной хирургической палате, которая свела нас, тоже еще не спугнула начальство. В тексте передачи лишь робко обозначено было то, что всё настойчивее набирало силу в эфире, в звуке: фронтовое поколение наших отцов и матерей — это история народа, оно, даже искалеченное, помогает нам понять себя сегодняшних, сравнить, признать степень нашего измельчания и дает силы идти дальше, в свою историю, держась за связующую нас нить. Наш радиополк формировался вроде бы стихийно. Я высматривала своих героев в очередях, в транспорте, на улицах, или разыскивала по письмам в редакцию. Лежит на столе пачка писем, и вдруг одно из них, всего-то навсего с музыкальным приветом фронтовому другу, приведет в движение что-то внутри, там, где душа, и я с этим письмом, точно с миноискателем, иду или еду по указанному адресу. Так я нашла в деревне Верх-Дуброво командира орудия Григория Яковлевича Удилова. Семь раз он был тяжело ранен — в голову, в ноги, в грудь — и все равно возвращался на фронт.
— Наумов Александр Петрович — он меня спас. Вот немец, значит, пикирует на нас и бомбы опустил. Они летят, визжат… И вот слышу: по мне где-то кровь льется — просто так и булькает. Память не вышибло, а душит. Потом как-то головой пошевелил, и у меня земля-то просыпалась сюда, сверху-то, мне как вроде облегчило дыхание... (Потом про певчих пташек на войне.)
В конце передачи, когда, кажется, сил уже нет слушать эту потрясающую прозу, сносить речевые обыденности, до которых не подняться ни одному литератору, Удилов еще добавит, а эфир по своему обыкновению укрупнит и унесет, как пророчество, в сегодняшний день: "И не должны мы никому — ни живым, ни мертвым. Все, что с нас требовалось, — все мы сделали…"
Одна женщина, отец ее тоже прошел войну, сказала: "Может, грех говорить, но я рада, что отец умер — хоть не увидел того, что сейчас делают с его поколением".
Христина Денисовна Чупракова, творившая из обычных тряпочек шедевры, ни один из которых не вернулся с международных выставок народного творчества, обернувшись для Отечества валютой, а для Христины Денисовны жалкими грошами, на которые она даже дров не могла купить для своей алапаевской избушки, когда-то сказала мне: "Ковры-ти не я делаю, это машинка моя, она сама шьет, са-ама". Что-то слегка похожее было и со мной. И я, и не я делала "Однополчан". Каким образом, например, сиплый, астматический голос станкового пулеметчика 368-й Карачнинской дивизии Владимира Ивановича Кудина, одноногого жителя дома престарелых на Семи ключах, соединялся с гитарой и женским пронзительно-нежным и трепетным голосом, я объяснить не могу. Но он соединялся, и плывущие слова песни "дом при дороге, он во мне самой, в открытом настежь сердце, грустно в нем…" были моими словами и моей любовью к великому поколению.
Надо сказать, однако, что сама обладательница голоса была, кажется, озадачена и даже раздосадована приземленным применением "высокого слога". Но, может быть, я ошибаюсь… Такая тонкая лирика должна была соединяться с чем-то другим, не столь мужицким, не столь пропахшим кровью и потом? Во всяком случае, это было видно по сопротивлению Дины Наумовны. Она с пеной у рта доказывала, что тут нужна совсем другая песня, и только единственное оружие мое — гласность! — которое я приводила в действие в те далекие доперестроечные годы, разевая варежку на все четыре этажа нашей идеологической конторы, выручило меня и на этот раз.
Точно такая же история происходила с песнями Высоцкого, которые я стала привлекать к себе на службу. Помню, какую невероятную схватку выдержала из-за "Охоты на волков". Конечно, не держал в уме бард, покойная голова, моего капитана морской авиации, когда хрипел "рвусь из сил и из всех сухожилий…". В те времена плохо шли в стране пластинки и книжки барда, в основном тиражи множились в Парижах и Нью-Йорках, и, конечно, он рвался здесь из всех жил и сухожилий — каждому хотелось в то время быть услышанным в родном доме. Но я по-своему услышала Высоцкого. Я приставила его намагниченный хрип к тихой речи капитана морской авиации, настолько тихой, что записала ее на предельных уровнях. Без малейшего нажима он описывал картину воздушного боя над круглым, как шар, морем, где горизонт сходится с водой. "Там страшно, и надо иметь натуру. Если такой натуры нету — не подходишь, я вам правду говорю". После слов "наши парни управляли своими "Яками" так, что позвонки растягивались…" без гитарного проигрыша начиналось: "Рвусь из сил…"
Сейчас я бы все сделала иначе, всё не так, и слова бы написала может быть какие-нибудь менее плоские, и не яростный хрип дала бы, а, может быть, песню отца Романа... Но, видно, никому не дано перепрыгнуть через самого себя, каждому овощу свое время. Я была зеленым, незрелым овощем, многого не знала, да я ли одна?
И все-таки Бог миловал меня, потому что, даже используя Высоцкого и Окуджаву, я оставалась в пределах русской отечественной журналистики. Осмеливаюсь на такую заявку в первую очередь потому, что где-то лет через шесть работы на радио (конечно, непростительно долгий срок!) я поняла, что во мне самой идёт какая-то работа. Все больше начинали трудиться совесть и душа. Конечно, в этом была не моя заслуга, но властное влияние моих героев. Если же точнее и честнее — Промысл Божий, который сводил меня с такими людьми.
Наша первая встреча со Иваном Даниловичем Самойловым случилась у подножия Спасо-Преображенской церкви, в те времена, когда дух отрицания, именовавший себя "научным атеизмом", вовсю правил бал. Видеозапись телепередачи "Живет на земле человек" шла под высоким напряжением. Подвиг блаженного Ивана, не позволившего взорвать храм в Синячихе, а потом дерзнувшего взяться за его восстановление, был опасным подвигом. Под нашей идеологической вышкой впервые возникла угроза серьезного и совершенно конкретного разговора о воскрешении национальной памяти.
Видеозапись отслеживали все имеющиеся на студии начальники, и только Иван Данилович произнес: "Я счастлив, что произошла встреча с этим зданием. У меня два брата на фронте погибли, а я остался…" — как тут же затрещали внутренние телефоны, запись была остановлена, и дружеский голос Дины сказал в трубку: "О том, что братья погибли, а он остался, — убери". — "Но почему?!" — "Люди могут неправильно истолковать, сделают вывод, что Самойлова Бог сохранил, чтобы он восстановил эту церковь. Будешь упираться — снимем всю передачу". Это были опытные ребята, они всегда умели найти точку, по которой надо бить, как бы размыто она не обозначалась. Допустить "снятия" передачи я не могла, потому что Ивану Даниловичу в это время грозило "снятие" с работы и "снятие" из партии. На студии об этом не знали, и я все уши прожужжала начальству: о Самойлове скоро заговорит вся страна, а мы окажемся в отстающих. Накануне выхода передачи в эфир обзвонила все сущие алапаевские власти, поблагодарила от имени областного телевидения за поддержку подвижника. Вот каков главный опыт журналиста — как объехать начальство.
"Где же вы теперь, друзья-однополчане…" — эти позывные (их без сантиментов, как-то очень искренне спел однажды под гитару актер Владимир Марченко) тоже помогали формировать наш полк. Вступил в него и Иван Данилович (восемнадцатилетним мальчиком он защищал Москву, был командиром пулеметного взвода); и однорукий артиллерист Василий Иванович Четин ("Вы понимаете, я когда шел к западу — я не рассчитывал, что меня убьют, и как непокоренный, понимаешь, писал домой, что меня пуля не берет"); и безотказная пехота — сапожник Иван Сергеевич Орехов, отринувший благоустроенную квартиру, которую я выбила ему взамен холодной, полуразрушенной халупы; и парикмахерша Анфиса Николаевна Лялина, на всю жизнь схоронившая в сердце своем образы раненых наших мальчиков ("Посмотрите-ка, с Ленинградского фронта каких привозили нам: заходишь в вагон — пахнет, нельзя зайти, слышишь — обморожены. Привезут их — ломают, ломают, у них культи одни останутся на руках и ногах. Отломят — у него снова загнивает, снова загнивает — гангрена. Птица мне запомнился. Так звали его все — Птица! Приехали — он из вагона вышел, в тапочках, в халате по снегу пляшет. В руку был тяжело ранен. И все пел, и все пел — и больно ему, не больно — поет и только"). И многие, многие...
Передачи о ветеранах никогда не получались передачами только о прошлом, в них жил сегодняшний день, и победившие фашизм были в нем не сами по себе. Это были наши отцы и деды, и когда пятилетний Миша Плеханов рассуждал на всю вселенную о том, что случится, если прервется связь поколений, и перечислял мне поименно всю свою родословную — было тепло от сознания, как крепко сумел укорениться во внуке инвалид войны, бывший сапёр Николай Васильевич Плеханов. Его образ так и остался во мне, так и дошел до меня через Мишу. Сам же ветеран лишь в эфире услышал, как его пятилетний внук, обитатель первого попавшегося журналисту детского садика №541, выдержал экзамен на верность.
(Люди писали Марии письма. Хорошие письма. Лишь однажды пришлось ответить вот так (это 78-й год):
"Уважаемый товарищ Ерошкин! Отвечать на письмо, подобное Вашему, очень сложно, поскольку оно больше похоже на приговор, который не подлежит обжалованию. Однако остановлюсь на сути дела. Я очень хорошо понимаю Вас: когда хочется услышать одно, а слышишь совсем другое, то настроение портится. Вы хотели услышать концерт, поэтому в Вашем письме сказано очень мало по сути передачи, а есть лишь упрёки по адресу песен. Но дело в том, что передачи под рубрикой "Где же вы теперь, друзья-однополчане" построены в форме очерков о судьбах фронтовиков. Это совсем не концерт. Песни здесь несут вспомогательную нагрузку, они должны более или менее точно отвечать сюжету передачи. Вы были очень невнимательны, иначе бы поняли, что сначала была не "короткая вступительная беседа журналиста Пинаевой", а рассказ о своей тяжёлой фронтовой судьбе бывшего солдата А.Ф.Махнёва. А потом прозвучала песня большого, трагического накала, потому что после слов "выброшенная вместе со мной на парашюте радистка погибла, ударившись о дерево (распорола себе живот)" – немыслимо, даже просто нелепо давать, как Вы пишите, "спокойную, лирическую и душевную песню".
Далее Вы пишите: "Потом дуэт в таком же ДУРАЦКОМ духе для современных ШАЛОПАЕВ, но только не для фронтовиков и ветеранов труда". Что же тут скажешь? Нам часто пишет молодёжь, есть, вероятно, там и "шалопаи", но никто из них не счёл возможным написать в таком тоне. В общем-то некие слова не принято употреблять даже в устной беседе, и они это прекрасно понимают. Ваш тон тем более оскорбителен, что речь идёт о песне, сделанной по стихам бывшего фронтовика. Если бы Вы внимательно её послушали, то, уверяю Вас, поняли, что есть в ней не только "раз-два-три".
Опять цитирую Вас: "Далее зачем-то появились голоса молодёжи, которые учатся прыгать с парашютом". Повторяю, из Ваших слов видно, что Вы почему-то не вслушивались в передачу, которую так резко критикуете. "Голоса молодёжи" появились потому, что молодые очень тепло и ласково говорили всё о том же своём учителе, бывшем десантнике А.Ф.Махнёве. Передача о трудных боевых дорогах участника войны предназначена и для них, сегодняшних школьников, которые завтра, если понадобится, сумеют отдать жизнь за Родину. Там, кстати, шла речь и о том, как бережно и чутко Махнёв воспитывает молодёжь. Причём он шефствует как раз над такими "шалопаями", о которых Вы пишите с нескрываемым раздражением. Он до сих пор чувствует ответственность за их судьбу и поэтому делает всё, чтобы раскрыть в них самое лучшее.
Теперь по поводу того, что Вы пишите обо мне лично. Передачи под рубрикой "Где же вы теперь, друзья-однополчане" идут ежемесячно, и Вы первый, кто обвинил меня в "халтуре". Уверяю Вас, я не способна халтурно к ним относиться уже просто потому, что на войне погиб мой отец. Вы пишите: "Дайте нам пожалуйста спокойно послушать любимые песни и хорошо отдохнуть". Убедительно прошу Вас понять (если поймёте, то не будете обижаться) – это передача вовсе не рассчитана на бездумный отдых. Это всегда рассказ о самой тяжёлой из войн, о судьбах фронтовиков, который сопровождается песнями, отвечающими ситуации. Рассказ о минувшей войне не может, при всём моём желании, настроить на хороший отдых. Он во многом адресован и новому поколению, не пережившему, к счастью, войны. Он рассчитан на то, чтобы вызвать к ветеранам войны огромное уважение и признательность за их ратный подвиг.
Что же касается отдыха, то по Свердловскому радио очень часто исполняются песни любимых Вами (и мной) певцов: Марка Бернеса, Клавдии Шульженко и других. Вы всегда можете услышать их, например, в утреннем концерте (вторник) в 8 часов 15 мин. – "Музыкальные приветы воинам".
Редактор М. Пинаева. 24.03.78 г." – Борис.)
Постоянное душевное мое нахождение, бытие рядом с фронтовиками, подстегивало гражданскую совестливость, звало к более активной жизненной позиции, как принято говорить. Оттачиваемые с каждой передачей "технологические" приемы манили: попробуй возможности разных жанров! Так рядом с "Однополчанами" появилась другая жанровая крайность — музыкальный фельетон.
Начальство поначалу приветствовало "творческий поиск", и первая передача, которую сделал мой нештатный автор (назывался фельетон "Магнитофонный мальчик"), возражений не вызвала. Это было похихикивание с явной нехваткой сердечной боли, даже и радостное, по поводу несчастных первенцев, начинающих уже тогда попадать под грохочущие, перемалывающие мелодичную русскую душу гусеницы заокеанского ритмического нашествия. Последовавший за ним радиофельетон "Пляшущие человечки", записанный мною на танцплощадке парка Маяковского, уже "прокачивался" на всех этажах радиокомитета.
Думаю, именно потому, что в нем заметно проступила, а в следующих фельетонах разрослась до обобщения тема трагической судьбы брошенного поколения — так называемых трудных подростков. Помню, как в диком грохоте танцплощадки я оказалась в эпицентре пьяной драки. Какая-то необоримая сила всегда толкала меня, когда на моих глазах кого-то били, я вечно с криком кидалась сначала под бьющий сапог или кулак, и только потом, когда каким-то чудом и сама оставалась цела, и останавливала драку, мне до тошноты становилось страшно. Я и сейчас вижу то пьяное недоумение в мутных глазах, которое уставилось на меня из бритой головы, раскачиваемой развинченным телом.
И все-таки тот фельетон был слаб, теперь я бы даже сказала — беспомощен. Слаб по техническим причинам. Я поняла, что должна овладеть еще одним беспощадным законом радио: умением качественно, то есть БЕЗУКОРИЗНЕННО СЛЫШИМО снять на звуковую пленку любую, самую экстремальную ситуацию. Это значило, что надо уметь, не отключая сердца, включать холодный рассудок, который следил бы за микрофоном, за уровнями, за работой всего тяжелого семикилограммового агрегата, висящего на плече и называемого "Репортер-6". Я так любила этот "агрегат"!… Чем больше выказывал он мне свою преданность, чем больше радовал незаурядностью, а главное, готовностью помогать мне, воплощать в звуке тонкости, которые не могло описать, обсказать слово, тем менее в тягость был его непомерный вес и объем.
Пожалуй, впервые я до конца осознала его возможности, когда однажды села за расшифровку и услышала то, что не открылось до конца даже во время записи. В подворотнях Эльмаша я записала пятнадцатилетнего Сашу С. Его очень близкое дыхание, легкое, но все равно какое-то укрупненно-ущербное пришепетывание и стариковская серьезность, с которой он исполнял дворовый фольклор, ударяя по расстроенным гитарным струнам, как по чему-то живому и тоже беззащитному, были невыносимо, не по-детски трагичны.
Прощай, прощай, любовь моя, прощай,
Не в силах больше я скрывать печаль,
Не целовать мне больше губ твоих,
Я буду только вспоминать о и-их…
Разумеется, не обездоленные дети находились под прицелом музыкального фельетона "Гитара в подворотне", а взрослые лощеные штиблеты и сапоги, нескончаемо плывущие мимо этой самой подворотни. Всероссийской подворотни, в результате духовного разложения народа набитой несмышленышами, будущим тюремным контингентом.
Папка мой давно в командировке,
И не скоро возвратится он.
К моей мамке ходит дядька Вовка,
Он вчера принес одеколон…
Нет более страшных документов эпохи, чем эти записи. Начальники понимали это не хуже меня. Из-за "папки в командировке" шла торговля на высшем комитетском уровне. Председатель телерадиокомитета лично и точно отмерил степень допустимости этого обвинения нашей экспериментальной эпохе: чисто имели право прозвучать только первые две строчки. Дядька Вовка уже обязан был идти на микшере. Спасибо монтажницам, они исхитрились так смикшировать, что куплет все же не был до конца забит. Зато ни председатель, ни Дина Наумовна, сильно озабоченная моей все возрастающей инициативой, не смогли бы, даже если бы очень захотели, снять песню, которая с легкой руки Валентины Толкуновой спустилась из голубых гостиных ЦТ и ЦР на дно жизни и, переплавившись в надрывном голосе Володи Б., теперь уже сгинувшего где-то в тюрьмах, вернулась беспощадно-правдивым оборотнем:
Поговори со мною, ма-а-ма,
О чем-нибудь поговори-и,
До звездной полночи до са-амой
Мне снова детство подари, -
— выл одинокий в бескрайнем эфире мальчишеский голос, и тоска эта была беспредельна.
"Гитара в подворотне" вылилась в целую эпопею, которая перевела меня на новую ступень познания народной жизни. Вцепившись, как клещ, в химерическую идею переселения подворотни во дворцы культуры, я начала раскачивать "пост-скриптумы" по следам фельетона, немало веселя, как теперь понимаю, своей наивностью тех, кто был посвящен в глубинные причины обвала национальной духовной жизни. Мне позволили даже "побороться за правду", пошугать директора ДК П.Н.Шварца (фамилию меняю). Вдвоем с лейтенантом милиции Верой Новгородцевой мы вынудили Шварца предоставить нам комнату для работы с трудными.
Отобрать в подворотне таланты, затем провести большой концерт и в конце концов открыть в ДК клуб "Твой друг гитара" – такова была программа-минимум. Шварц и исполкомовско-райкомовские чиновники пошли на это в полной уверенности, что подворотня в ДК не пойдет и "никакого кина не будет". Нас заверили в этом, предоставив огромную дворцовую комнату №3 и весело пришпилив на нее бумажку с надписью: "Прослушивание. Вторник, четверг, с 18 до 21 час." Трудно сказать, откуда была такая уверенность в провале. Может быть, оттого, что в каких-то кабинетах уже было решено похоронить весь тираж афиш, который мы выбили из ленинского союза молодежи. Афиши возвещали о конкурсе дворовых гитаристов. Может быть, оттого, что наши намерения отдать личное время в распоряжение эльмашевской шпаны казались бредом сумасшедших.
Однако знатоки просчитались. Сведя к нулю информацию о задуманном деле, они не учли бесперебойной работы сарафанного радио, через которое весь состоящий на учете, а также еще не зарегистрированный в детской комнате милиции вольнолюбивый контингент Эльмаша был благополучно оповещен о некоем подозрительном внимании к нему со стороны взрослых.
Сначала они начали высаживать десанты. Разведчики приходили по трое-четверо, разумеется без гитары, и усаживались возле двери, благоразумно оставляя за собой возможность слинять при первой же подозрительной акции. Таковой могло быть движение руки к портфелю, попытка наша встать из-за стола, который стоял на другом конце комнаты, на безопасном расстоянии. И т.д. Они тут же вставали и, ерничая, торопливо раскланивались: "Прослушивание окончено, спокойной ночи". Мы терпеливо ждали. Вера Вениаминовна лучше меня знала, что они вернутся. Подворотня проверяла свои впечатления несколько раз. Лишь когда мнения разных разведсоставов совпали (на это потребовалось не менее двух недель), она сделала навстречу нам первый шаг. Сначала в сеть пошла мелкая рыбешка — дворовые лирики типа Саши С. Но очень скоро пред нашими очами стала возникать настоящая шпана, отягощенная авторитетом детских колоний и даже тюрем.
Конечно, главную роль здесь играла Вера, ее святая любовь ко всем обездоленным детям вообще и в отдельности к каждому ребенку, который проходил по ее ведомству или просто встречался на ее пути в холодном, грешном мире. Первый человек в моей журналистской жизни, действительно возлюбивший ближнего своего, как самого себя. И больше себя. У нее были муж и ребенок, и она не боялась притаскивать домой и отмачивать в домашней, семейной ванне двенадцатилетних несчастных дур, которые цепляли по подвалам гонорею. "Вера, одумайся, ты погубишь собственное дитя", — взывала я, чувствуя, что делаю нечто нечестное. "Я не могу, мне их жалко", — отвечала она. У нее всегда были печальные глаза и веселая детская улыбка.
Прослушивания набирали обороты и в конце концов достигли критической точки. Было отчего вздрагивать директору Шварцу: в третью комнату набивались целые полчища подростков. И по семьдесят человек, и по девяносто. Вооруженные до безобразия расстроенными гитарами (почти все инструменты к тому же были склеены изолентами и вдохновенно разрисованы сюжетами из личной жизни), юные гитаристы сотрясали культурный дворец рвущимися из сердца песнями. Временные рамки, установленные дирекцией для забавного опыта, полетели вверх тормашками: после девяти вечера "мероприятие" только разгоралось. "Мы построим солнечные людям города", - мечтал неописуемый артист и музыкант Вовка С. "Людям города, людям города!" - самозабвенно подхватывала вся подзаборная братия.
Надо отдать должное: директор дворца быстро понял, что со всем этим шутить не стоит. Думаю, большую помощь этой сообразительности оказал "Репортер-6" - микрофон он держал востро! Мой верный помощник, приставленный чуть ли ни к самому носу Шварца, с точностью до вздоха фиксировал подавленность директора. Через два месяца прослушиваний Петр Николаевич, ставший к тому времени действующим лицом первого постскриптума к фельетону "Гитара в подворотне", понял, что придется все-таки готовиться к большому концерту. В начале января была определена и дата - первое апреля. День смеха...
Между тем милицейские сводки зафиксировали потрясающую цифру: за месяцы музицирования в паркетах ДК преступность в районе упала на 43 (или на 42?) процента. Еще бы! Мало того, что до двенадцати ночи подворотня услаждала наш слух в комнате номер три, - мы потом еще провожались с разговорами о жизни до двух, до трех ночи. Очень хорошо помню первый такой вечер, когда мы с Верой Вениаминовной вышли из двери, а они ждали нас на улице. Это означало высшую степень доверия.
К тому времени это доверие сделалось уже двусторонним: я, например, не задумываясь, отдавала провожатым свой вволю натрудившийся, отяжелевший тяжестью записанных кассет магнитофон, и не помню, чтобы хоть раз мне захотелось оглянуться, проверить - цел ли он в руках моих оруженосцев, которые отставали от нас, впередсмотрящих (мы выслеживали трамвай) - иногда и на полквартала. Эти провожанья растянулись на месяцы. Подворотня лепилась к нам с большой душой, и как-то незаметно мы оказались причастны жизни и Михаила Н., который уходил всегда первым, потому что его ждали три младших брата, брошенные пьющей мамой; и девятиклассницы Ирины В., которая шепталась с нами, стоит ли ей рожать; и Игоря В., любившего какую-нибудь подробность своей экзотической биографии изложить исключительно по-английски, и тут же нам, без толку прошедшим вузы, перевести на русский в юмористическом ключе.
Все эти взросло-детские, сложно-простые, хохмацко-трагические истории переполняли душу до края, и она начинала мучиться совестливостью, вспоминать собственное благополучие.
Большой концерт приближался. Шварц, комсомольские, партийные и советские покровители подворотни расстарались на славу. Не где-нибудь, а в большом зале ДК шли ежедневные репетиции - Петр Николаевич называл их "акклиматизацией". Опыт отрабатывался по всем правилам современной науки: не в склееные синей изолентой гитары лупили наши артисты светлеющими мартовскими вечерами, начисто позабыв про пьяные драки и прочее ритуально-беспризорное времяпровождение, но скребли обломанными ногтями сверкающие струны импортных дворцовых инструментов. Не дремал и ленинский комсомол: он шиканул закупкой призов. Двадцать новеньких деревянных гитар ждали своего часа. Советская милиция готовилась к празднику на специальных оперативках. Ирина В. шила платье из желтого шелка. Разумеется, и я, ничтоже сумняшеся в своем героизме, ждала этот день, заполучив в подручные к "Репортеру" стационарную звукозапись и четыре сорокаминутных рулона пленки.
Наконец, день смеха наступил. Господи, как их оказалось много! Даже видавшая виды Вера Вениаминовна была потрясена - дворец оказался переполненным. Они явились красивые, причесанные, белые воротнички рубашек выложены на вороты пиджаков. Сохранились фотоподтверждения: Надежда Медведева снимала их на пленку. (Как на звуковой ленте слышна, так на фотографии видна едва проступающая горькая печать одиночества и его родной сестры - ущербности. В глазах, в улыбках, в позах.)
Как только первый артист появился на сцене и с отчаянностью первопроходца рванул струны роскошной австрийской электрогитары, и провозгласил в какой-то незнакомой, неуличной тональности, однако на недосягаемом градусе вдохновения: "Улица, улица, улица родная, Мясоедовская улица моя-а-а!" – зал взревел, зашелся восторженным улюлюканьем, топотом, свистом. Надо отдать должное: подворотня умела поддерживать своих в ответственные минуты. Тонкой свечкой возникла на краю сцены Ирка в новом ядовито-желтом платье, из-под которого предательски торчали два стоптанных войлочных сапога. Песню ее про то, как "оставила стая среди бурь и метелей одного с перебитым крылом журавля" подхватил тощий подросток (подранок!). Жилистая, напряженно вытянутая шея его как бы стремилась к законченности того, о чем начала выпевать Ирка: "Я стою машу ему, как другу, хочется мне думать про него, будто улетает он не к югу, а в долину детства моего". В зале буря.
Наше студийное начальство, вздрагивающее от обилия впечатлений на дворцовом балконе, поначалу решило, что артистов освистывают. И только повысив бдительность, с трудом уразумело, что вопли и свист - высшая форма одобрения. Увиденное настолько не стыковалось с кабинетным знанием сегодняшней жизни, что оно, не досидев и до середины концерта, отбыло с валидолом под языком в безопасное место, прочь.
Нам же всем вместе предстояло пережить два ключевых момента вечера, два его ликующих финала. Когда в заключение концерта откуда-то с небес опустился штакетник и на нем двадцать новеньких, как одна, гитар, - началось то, что действительно описанию не поддается. Артисты, распределившиеся уже в зале среди своих дружков, неслись на сцену получать приз, и зал каждый раз неутомимо реагировал, ликуя чистосердечно и чрезвычайно громко. Подворотня покидала дворец со сказочной добычей - гитары получили все.
Вторая победа была стократ важнее первой. Во дворце, окруженном милицейскими машинами, ни один из тех, кого окружили, и с кем, по прогнозам милицейских оперативок, могли возникнуть инциденты, - окурка не бросил! Подворотня продемонстрировала невиданное достоинство и порядочность. Она никого не подвела - ни любимого инспектора, ни областное радио в моем лице. Только теперь, слегка поумнев, я понимаю, какое множество зайцев можно было отстрелять в результате этого эксперимента - не овладей подворотня в сжатые сроки необходимым этикетом. Однажды, еще в дни прослушиваний, Вера показала мне содержимое дивана в своем кабинете. Владельцами самодельных стальных финок и деревянных, все с той же синей изолентой обрезов были кающиеся грешники - сочинители клятв про начало новой жизни. Эти клятвы, а потом их пре-ступления были бесконечны. И взрослому трудно справиться с безмерным одиночеством, а этим, с перебитой душой, - чего говорить. Вот и была Вера Новгородцева их единственным пастырем, отпускающим грехи. Каждый раз, опуская облитый слезами раскаяния нож в обшарпанный милицейский диван, они уходили счастливые, искренне веря, что "этот раз" - воистину последний.
И вот – ни одного окурка в подарок милицейскому оцеплению!
Закончилась эта история буднично: подворотня благополучно вернулась на место, Шварц и чиновники поставили галочки по случаю проделанной работы, Веру Новгородцеву вскоре выкинули из милиции (у нее оказались в запустенье какие-то бумажки в отчетах, в общем - за неуменье трудиться!), я загремела в больницу.
Конечно, никакого клуба "Твой друг гитара" во дворец не впустили. Подворотня быстро поняла, какую шутку с ней сыграли, и как будто даже не обиделась, а с покорностью заняла свое привычное место, находя радость в воспоминаниях. Она поверяла эти воспоминания новеньким, бренчащим своим подарком, честно заработанным и полученным "без булды":
Во дворцухе мы собрались,
Милитоны улыбались,
Броня в парикмахерской застрял.
Прибежал, намылив шею,
не мечтал, что пнут взашею
Вот и весь апрелевский финал...
***
Я же долго еще боролась. По выходе из больницы пробила второй постскриптум, "вскрыла" лицемерие Шварца и т.д. Может быть, это и было стрельбой по воробьям - с точки зрения исторической: какой-то Шварц, какая-то исполкомовская Подаркина - в них ли дело? Но был в этой передаче живой документ, смонтированный из первоапрелевских выступлений, который и тогда был, и сейчас есть, и в будущее уйдет как исторический (если не выбросят мои потомки). Нескончаемая цепь надтреснутых детских голосов, отмеченных печатью незаурядного природного таланта, еще и еще раз напомнит, как непросто все устроено в нашей земной колыбели, сколь зависимы все мы друг от друга, сколь по-родственному тесна наша человеческая семья.
Эту связь я стала ощущать на себе. Лодка, разбившаяся об эльмашевский эксперимент, оставила меня на пустом берегу. Я вдруг наконец-то остановилась в своем журналистском беге и, опустившись на колени, тихо легла в травы, лицом к земле. Я услышала отдаленный звук. Он не то чтобы позвал или указал путь, но как-то успокоил, уравновесил, утихомирил. Образумил – вот точное слово.
Конечно, и однополчане, и все мои герои из народа (я только однажды сделала передачу о чиновнике, он писал нескладные, но искренние стихи и был порядочным человеком) потихоньку подвигали меня в нужном направлении. И тянуло меня всегда к простым людям, думаю, потому, что я никогда и не уходила от них. Но то было неосознанное движение... Эльмашевская же эпопея вдруг начала властно требовать от меня осознанного выхода из тупика.
Где-то на этом перевале я сделала передачу, которая начиналась пустяковой песенкой про жизнь в полосочку. Вот, дескать, не надо унывать: сегодня черный цвет, а завтра будет белый. Оттолкнувшись от замечательной идеи, я дала "Колею" Высоцкого, которая заканчивается рефреном "выбирайтесь своей колеей". Дальше шел разговор с молодежью о народных песнях, о наших бабушках, о великом русском языке, который мы утратили, наглотавшись газетной мертвечины. Разговор подкреплялся дивной - и по тональности, и по структуре - речью Ивана Даниловича Самойлова и Христины Денисовны Чупраковой, незатейливой простонародной песенкой про то, как закуржевело одеяльце без милого дружка. Песенка сама попросилась у Христины, это было слышно в эфире, и как-то по-родственному прилепилась ко всему звукоряду передачи, который и стал той четко прорисованной колеей, которой нам, русским, следовало выбираться из трясины национального самозабвения. В конце была песня в исполнении любимой моей певицы Камбуровой – про коней. Они ходят над рекою, ищут водопоя, но слишком берег крут. "Вот и прыгнул конь буланый да с той кручи окаянной ... синяя река больно глубока". Конечно, Елена выбирала репертуар исходя из собственных соображений, но в контексте моей передачи прочтение песни было однозначным: только на берегах родной реки можно найти радость и жизни, и смерти, и бессмертия.
Передачу к выпуску в эфир запретили - решительно и бесповоротно. И тогда я решилась на преступление: "спутала" рулоны и вместо залитованной передачи выдала эту. (Сейчас, слушая нелитованный (безцензурный), "свободный" эфир, думаю иногда: вот на вас-то, разбойники, уж точно уздечку надо. Тащите людей в пропасть, и никакие уроки истории вам не впрок.) Надо ли говорить, каким это было чрезвычайным происшествием... Однако остановить в эфире передачу никто не решился. На другой день началось следствие, нацеленное на увольнение. Однако наш начальник Игорь Степанович проявил невиданный по тем временам демократизм: журналистское собрание постановило объявить мне выговор и лишить гонорара. Смиренно приняв наказание, я получила возможность работать дальше.
С той поры я стала торопиться. Видимо, чувствовала, что очень скоро "глубокая синяя вода" накроет меня с головой. Но мощное, разрастающееся с каждым днем влечение "к водопою", предчувствие спасительной гибельности его было неизбежным, сознательно единственным, бесконечно счастливым. Если что-то удалось мне сделать путного в эфире - так это передачи последних "застойных" социалистических лет. Они были разные по форме и жанрам, строились все на том же, некогда освоенном музыкально-образном основании, но в них начали проступать признаки некоей зрелости, упрямой направленности. Наверное, поэтому самые разные герои - молодая воспитательница городского детского сада Ольга Л. с ее деревенским проголосным пением; парни из политклуба Уралмаша, сделавшие народную песню главной политической песней дня; неистребимые старухи из вымирающих уральских деревень, рассыпавшие в беспределье эфира свою веселую поэтическую речь и неубиенные песни; исполнительница народных песен и былин Лена Сапогова; кытлымские многодетные Николаевы, взявшиеся своими силами восстанавливать отечественный генофонд... И многие, многие были тем народом, который и сам себя народом всегда осознавал, и других звал к тому же.
Дина Наумовна, а может быть и те, кто за ее спиной осуществлял контроль за движениями русской души, терпеть все это и дальше, по-видимому, не собирались. "Я с тобой работать не могу, уходи", - заявила мне Дина однажды во время очередной схватки над "патриархальщиной", "натурализмом" и "архаикой". "А я с тобой не могу, сама уходи", - я была искренна в своем неразумении, в своем неумении понять, почему древние песни моего народа, которые запела молодежь, нельзя выпускать в эфир. Это был самый пик нашего многолетнего единоборства. Тут же в качестве дополнительной нагрузки (вместо "Музыки селу") мне поручили составлять концерты для стереовещания. Пришлось вооружиться счетами и считать бесконечные часы, минуты и секунды... Хотя, конечно же, велик был соблазн хлопнуть дверью.
В конце января 1985-го я упала на заледенелой улице, "скорая" отвезла в больницу, где доктор Немкин (я изменяю имена и фамилии всех своих... недоброжелателей), напевая, просверлил мне "по ошибке" кости обеих ног, воткнул стержни, подвесил шестикилограммовые гири. Лишь на вторые сутки заведующий отделением (после ходатайств мужа и наших друзей) проверил рентгеновские снимки и отпустил меня домой - вместе с соседкой по палате, тоже "по ошибке" попавшей на вытяжение. Вскоре местная газета опубликовала мои впечатления, Немкиным заинтересовался прокурор, но... мне он показался достойным жалости. Только оказавшись на инвалидности с едва фурычащим сердцем, я начала понимать, что выдворена из эфира окончательно. Что даже если когда-нибудь и соберусь с силами - это будут разовые выхлопы. Сила же эфира в его постоянном и ровном дыхании.
Конечно, у меня отобрали мой старый "Репортер-6", студия получила новые, "седьмые". Мой, говорят, списали. От него остался зимний стеганый чехол, сшитый свекровью, и кульки, набитые кассетами. В них звуки времени, голоса, которые расскажут моим внукам, что в наш железный век мы умели верить, надеяться и любить.
МАМА моя Мария Михайловна Пинаева (Маркова, 3.03.1910 - 28.01.2004 гг.)
...В школу я пошла в 1918 году, когда уже началась гражданская война. Ходила в соседний починок Лебедёвский, за речку. Там сначала было три класса, и работала со всеми одна учительница Силина Александра Михайловна (родом из Буйского). Она и жила при школе, одинокая, без семьи. Помню, иногда навещала моих родителей.
Школа стояла в стороне от починка, при ней был большой участок, обнесенный забором из штакетника. Там росли сирень, акация, и как-то в стороне от всех кустов стояли три могучие лиственницы. Во дворе, кроме школьного здания, была ещё небольшая пристройка, где учительница держала индеек, а мы, дети, очень боялись индюка, особенно когда он напыживался и начинал кричать.
В 1918 году с нами ещё занимался батюшка из села Буйского отец Николай (а был ещё и отец Александр), читал нам Закон Божий. Помню, как мы перед уроками пели молитвы "Царю Небесный", "Отче наш", молитву о даровании победы христолюбивому воинству "Спаси, Господи, люди Твоя…" Великим постом родители возили нас на лошадях в Буйскую церковь к причастию. На Рождество в школе обязательно ставили ёлку. Помню, как девочку из нашего класса нарядили ангелочком, поставили её на возвышение около ёлки, и она громко прочла наизусть: "По небу полуночи ангел летел и тихую песню он пел…"
Мальчишки-подростки колядовали в Соколовском. Заходили в каждый дом и пели: "Рождество Твое Христе Боже наш возсия мирови свет разума…" Им давали кто что мог: пирожки, булки или немножко денег. Девочки не колядовали. Мы вовсю катались на салазках. Был длинный и не очень крутой спуск на замерзший пруд. Катались и на ледянках. Это доска с заледенелым днищем, сверху сиденье, впереди к доске верёвка привязана. Садишься, как на санки, и катишь с горы. Домой вечером приходили закоченевшие – и сразу на печку отогреваться.
После Рождества взрослые девушки с парнями ходили на вечёрки. Договаривались с какой-нибудь малосемейной вдовой, у которой изба попросторнее (что-то ей платили), и вечером там все собирались. Девушки обычно усаживались в передней части избы, а парни – ближе к порогу. Девушки пели особые святочные песни, а парни, кто когда вздумает, вставали и один по одному подходили к понравившимся девушкам, брали за руку и водили по избе взад-вперёд. Песня обычно заканчивалась словами о поцелуе, и парень целовал девушку, а потом усаживал её на место. И так весь вечер, а после расходились по домам.
Помню частушку:
Где мои 17 лет,
Куда они девалися?
По вечёрочкам ходила,
Там они осталися…
Я не успела побывать на вечёрках и песен не знаю. Да меня бы и родители не отпустили – ведь я училась. Ни сестра Анна, ни братья на вечёрках не были. Только самая старшая Саша, Александра…
Когда святки заканчивались, молодёжь по-прежнему собиралась у кого-нибудь на посиделки, только уже девушки брали с собой работу: прялку со льном и самопряху. Пели песни и пряли, а парни – кто рядом с ними, кто у порога. Часов в десять вечера расходились по домам.
Но вот прошёл Великий пост, наступила Пасха, светлое Христово Воскресение. Конечно, все едут и идут в Буйскую церковь, к причастию. Несут святить куличи и крашенные яйца. Яиц – десятка три-четыре, красили в основном луковой шелухой.
У молодёжи была забава. Собирались в избе два-три человека и приносили с собой крашенные яйца. Ставили маленький деревянный или лубяной жолоб, один его конец клали на какое-либо возвышение и с него скатывали яйцо. Второй игрок тоже катил яйцо, стараясь, чтобы оно ударилось о предыдущее. Если попал, то забираешь с кона оба. Мальчишки так и говорили: "Пойду яйца катать".
На Пасху во дворе обязательно вешали качели. И на улице тоже ставили местах в трёх-четырёх высокие деревянные козлы, поперек клали толстую берёзовую жердь, а от неё вниз спускались две тонкие берёзовые жерди. В полуметре от земли клали между ними доску-сиденье – и качались. Как говорят, этому обычаю несколько тысячелетий…
С моими родителями я рассталась давным-давно, а в сердце они всегда со мной. Я так их хорошо представляю, как будто мы только вчера виделись. Оба среднего роста, отец Михаил Гаврилович коренастый, с тёмно-русой (потом седой) окладистой бородой. Сероглазый… С крепкими белыми зубами – до самой старости. Стрижка "под горшок". Мама Александра Васильевна худощавая, кареглазая. Волосы тёмные, заплетены в две тоненькие косички и уложены на затылке. На голове постоянно носила платочек – белый или серенький ситцевый. Одежда крестьянская. Отец постоянно носил ситцевую рубашку-косоворотку, подпоясанную узеньким ремешком, и чёрные хлопчатобумажные шаровары, заправленные в длинные (до колен) шерстяные носки. Они обмотаны холщёвыми портянками. На ногах лапти. На голове чёрный старенький картуз.
Если дождь или прохладно, отец надевал пиджак из домотканного сукна. В дорогу надевал кафтан – тоже из чёрного сукна. Зимой – полушубок и тулуп. Выделывали овчины в чёрный или жёлтый цвет мастера из соседних деревень. Обычно они ездили на телегах, запряжённых одной лошадью, и собирали овчины для выделки. У каждого хозяина овцы имели на ушах свою метку (надрез), а поэтому овчины не путали. Выделанные овчины мастер сам привозил и раздавал хозяевам. По домам ходили и портные, которые шили всевозможную одежду, кафтаны, тулупы, полушубки. Ходили по домам шерстобиты и валенщики. Всё это были почему-то в основном старообрядцы… Ходили, естественно, зимой.
Была у отца и праздничная одежда – пиджак из тонкого фабричного сукна, суконные шаровары и хромовые сапоги. Но всё это надевать приходилось очень редко, разве только при поездках в церковь или в город. В гости редко куда ходили или ездили, иногда лишь на свадьбы родственников. Большая часть жизни проходила в работе, в уходе за скотом, в огородных и полевых всевозможных делах, и праздничная одежда лежала в сундуке. Её шили или покупали перед женитьбой, и её хватало на всю жизнь.
Мама была одета в ситцевую, реже сатиновую, какой-нибудь скромной расцветки кофточку, тёмную широкую и длинную юбку, тоже ситцевую (реже холщёвую). Кофточка была заправлена под фартук. Фартук, или запОн, был обязательной принадлежностью одежды каждой замужней женщины. Праздничные юбки и фартуки были с оборками. Рабочая одежда мамы (и вообще всех женщин) состояла из курточки, сшитой из домотканного чёрного сукна. В верхней части она была плотно приталена, а от пояса широко расклёшена. Застёгивалась на металлические крючки.
Была, конечно, и праздничная одежда. Кофту и юбку шили тогда из более плотных материалов. Помню, был какой-то канифас, белифор. Белифор – одноцветный, с набивным рисунком. Верхняя одежда называлась сак, нечто вроде жакета, отделан бахромой, стеклярусом. Зимой – шуба на козьем меху (мех кудрявый, нежный). Верх – тонкого сукна. Воротник из какого-то светлого, недорогого меха. Шуба длинная, рукава с меховыми манжетами. Летом мама носила в молодости (в гости, в церковь) ботинки на пуговицах, а потом с резинками и ушками спереди и сзади ботинка. Зимой валенки носили все. Летом рабочая обувь всех крестьянок любого возраста – лапти, надетые на шерстяные носки. Лапти плёл сам отец, сам и готовил лыки.
Мама родом из села Русский Билямор. Это 25 километров от Соколовского. Родители Бусыгины Василий Евдокимович и Мария Андреевна имели крестьянское хозяйство. У их сына была кустарная мастерская, где изготовляли косы, серпы, грабли и т.д. Все изделия продавали на ярмарках. У мамы были братья: старший Семен и младший Александр. Сестра Марина. Был ещё брат Филипп (старше всех), молодым уехал в Москву, служил приказчиком, потом сам стал владельцем книжного магазина. В 1917 году их разорили, он и жена умерли, детей не осталось (дочь Алевтина, чернобровая красавица, преставилась в 20-е годы в возрасте 50 лет; сын мой Борис с его сросшимися чёрными бровями, наверное, в Бусыгиных).
Вместе с моими родителями жила и бабушка, мать отца Аксинья (Ксения) Антиповна. Рядом – дядя Лукьян с женой Марией Тихоновной, которая "бабничала", выступала в роли акушерки-повитухи. Собственных детей у них не было. Лукьян Гаврилович умер в 1910 году (в Уржуме после операции аппендицита). Гроб с его телом привезли домой, и моя мама, держа меня на руках, сказала: "Вот кому надо бы умереть-то, а не ему!". Дяде Лукьяну было тогда всего 58 лет. Рядом стояла соседка-старушка Ивановна: "Зачем так говоришь, матушка? Она тебе ишо пригодицца, пра, пригодицца!" Так и случилось. Родители свой век у меня доживали, я их и схоронила. А про тот разговор мама мне сама потом рассказала…
Бездетная тётушка Мария уехала в Уржум, там пошла в няни к купцам Стяжкиным. Мы все её звали "бабочка", более ласково, чем бабушка, потому что она бабничала у мамы, то есть принимала роды, и мы все родились с её помощью. После революции (в 1919 году) она вернулась в Соколовский, жила в своём домике, хлебом её обеспечивал наш отец, арендовавший "бабочкин" надел. А на всё остальное она зарабатывала как бабка-повитуха. Потом она занемогла и уехала в Буйское к сестре, там и умерла.
Мои мама и отец были невероятно трудолюбивы, серьёзны, рассудительны. И, конечно, умны. Оба закончили трёхклассные сельские школы и, если выпадала свободная минута, любили читать, особенно мама. Знали много русских народных сказок, пословиц, прибауток, много колыбельных песенок. Знали много молитв (мама обучалась рукоделью у монахинь). Сынок мой Женя как-то вспомнил, как бабушка Саша старенькая им с Галей в тепле на печке иной раз начинала рассказывать:
"Однажды к вятичу в гости заехал блестяшший импиратор. А тот наварил киселя, налил в корчагу – и с нею навстречу. Тащит обхватимши, она ж ба-а-льшушшая, да тут онуча развязалась – он и наступи другой ногой… То-то было грохоту, глиняных черепков – а лужа какая! Мужик-та грохнулся – и носом в лужу лежит… Импиратор не рассердилса, обтёр кисель и повелел выдать мужику серебряную медаль".
Или ещё: "Однажды как-то зимой вятские поехали на дальнюю ярмарку толокно продавать. Да сильно проголодались – мочи нету. А тут прорубь в реке… Они и ссыпь туда мешок – и давай оглоблей мешать. Но каши нет как нет. Не получаецца! Шибко рассердимшись, они все протчие мешки туда покидали… О сю пору сидят да на реку задумчиво смотрят".
Родители были очень доброжелательны, мирно жили с соседями, а мы, дети, дружили с соседскими детьми. У меня была подружка Лиза, дочь соседки Дуни Макарычевой. Сама Дуня была подружкой моей старшей сестры Саши. Муж её Гаврюша погиб на германской войне в 1916 году.
Рядом, слева от нашего дома, жили дед Иван Филиппович с бабой Татьяной и снохой Машей (сын их Семён тоже погиб на германской войне). Дочка Маши Груня была моей подружкой. Дед Иван держал небольшой пчельник, у моего отца тоже было 3-4 улья. Летом, когда все уходили в поле, мы с Иваном Филипповичем (старый да малый) оставались караулить своих пчёл – следить за тем, как они будут роиться. В случае надобности я звала на помощь деда Ивана, и мы с ним выслеживали рой: накрывали матку пологом – до прихода отца. С его внучкой мы летом играли на улице, а зимой – у нас на огромных полатях (там уж в самодельные куклы). Надо сказать, что вместе с фамилиями были в ходу именования по деду. Фамилия Груни была Кошкина, но чаще всю её семью называли Филиппычевы. А были ещё Макарычевы и т.д.
Родители общались с детьми спокойно и ровно. Правда, отца мы побаивались. Может быть, старшим когда-то и попадало от него, но мне не доставалось. Обычно я шла со всеми своими маленькими вопросами к маме, и она уж решала, как мне поступить.
Однажды (мне тогда было лет пять-шесть) я бросила в сестру Анну какую-то свою игрушку, а попала в оконное стекло и разбила его нижнюю маленькую часть. И тут Анна меня запугала: "Погоди, придёт отец с поля – так будет тебе поротьё!" И я весь день проплакала в ожиданье поротья. Приехал отец, усталый, голодный, сестра тут же рассказала ему про мою провинность, а он только рукой махнул и сел за стол ужинать. Мол, не такая уж это вина, чтоб малышку наказывать.
Во второй раз была провинность серьёзнее. Ездил сосед в Уржум, попутно увозил туда братьям моим реалистам две четвертные бутыли молока. И привёз их обратно пустые. Тут меня и послали к соседу за бутылями. Они были поставлены в большой холщёвый мешок. Я принесла их домой, взвалив мешок за спину. Стою так на крыльце… А отец был во дворе, увидел меня и говорит: "Что ты их держишь? Иди в сени и брось там на пол". Я, послушная дочь, так и сделала – бросила мешок с бутылями на пол. Не поставила, а бросила, как велели, – прямо с плеча. Они только звякнули… Но поротья и даже проборки и на сей раз не было – сам велел бросить.
Сидя за столом, дети вели себя отменно: не болтали, не капризничали, ели что дадут. Из-за стола выходили со всеми вместе, крестились, благодарили. И если было какое-то порученье родителей – шли исполнять. Или же, спросившись, отправлялись по своим делам.
Отец наш вино и водку не пил – с тех пор, как однажды у нас сгорел овин, где сушили снопы перед молотьбой. Он вернулся с чьей-то свадьбы, пошёл сушить снопы, задремал да чуть не сгорел – ладно старшая дочь Александра помогла выбраться из ямы. Больше отец и на свадьбах не пил. Приходилось пользоваться овином деда Ивана. А через три дома от нас жил Николай Артамонович Волосов (дед Марии Степановны Волосовой-Окунёвой, с которой мы потом знались в Екатеринбурге). С ним мой отец был в большой дружбе, они хорошо помогали друг другу в работе. Николай Артамонович умел мастерски класть скирды из снопов (кладухи). Он всегда стоял наверху, а отец ему подавал. Михаил Гаврилович молотил ему рожь, овёс на своей молотилке. У нас были молотилка, веялка, жнейка. Общение между соседями было в основном в труде, во взаимопомощи. Водку не пили… И не курили табак.
Наши родственники жили в соседних починках. Старшая сестра отца Степанида крестьянствовала с мужем в деревне Кадочниково Уржумского уезда. Олимпиада (1858 года рождения) жила в четырёх километрах от нас в починке Тарасовском, выйдя замуж за Гаврилу Питерских. А другая сестра Варвара – на Чугуевском (километров пять). Обе жили с взрослыми детьми, у нас бывали очень редко – гостили по 2-3 дня. Помню, и я однажды гостила у тётушки на Тарасовском. Родителям моим было некогда ездить по гостям, не на кого оставить хозяйство, скот. А четвертая отцова сестра Прасковья вышла замуж в селе Буйском за Черкасова Ивана Васильевича, её сын Алексей Черкасов (ударение на последнем слоге почему-то) ещё в 60-х годах ХХ века писал письма моему брату Михаилу в Стерлитамак. Было ему тогда уж девяносто лет. Помню, как малышкой была с сестрой своей Сашей на свадьбе у Юнечки Черкасовой в Буйском.
(Как странно… Какая жизнь… Жила когда-то на свете девочка-девушка, а осталось лишь имя – Юнечка. Даже и не знаю, как оно звучит в своей полноте. Упокой, Господи, Юнечку… имя же её ты знаешь.)
Старшая моя сестра Саша была замужем за сыном соседей Семеном Фёдоровичем Бешкаревым, который ещё до женитьбы уехал из Соколовского в Верхотурье и работал там агентом по продаже швейных машин компании "Зингер". Женившись, они с Сашей в 13-м году уехали в Верхотурье, а в 14-м Семена взяли на германскую войну, и Саша с маленьким сыном Шурой вернулась в Соколовский, где у мужа был свой кирпичный дом. Одной с ребенком было трудно, да и соседки стали матери говорить: "Ой, Васильевна, что-то по ночам у Саши из трубы огненный петух лета-а-ит!" Она и перешла на жительство к нам. После войны её Семён вернулся домой, но скоро умер. Вышла замуж за Головизнина Александра Николаевича, с которым прожила долгую жизнь. Сыновья Анатолий и Николай жили и умерли на Западной Украине, в городе Львове.
Вторая по старшинству сестра моя Анна училась в Уржуме в гимназии. В 1915 году она уехала в Москву, к дяде Филиппу Васильевичу Бусыгину, там окончила курсы сестёр милосердия и была отправлена в прифронтовой госпиталь. После революции вернулась в Россию из Персии и стала коммунистом, работала в райкомах и политотделах, потом - директором суконной фабрики.
Братья Владимир и Михаил учились в Уржуме в реальном училище, закончили его в восемнадцатом и двадцатом году. Дома и Анна, и братья жили только летом. Анна обычно во время летних полевых работ оставалась со мной-малолеткой дома, а братья работали вместе со взрослыми. Михаил ещё маленьким боронил в поле. Отец сеял, а он заборанивал посев. При этом сидел верхом на лошади, а чтобы не упал (вдруг да задремлет), отец его привязывал к Воронухе.
В начале века отец отправил в губернский город старшего сына Ивана. Учиться на фельдшера. Тот сразу по малолетству стал революционером-большевиком и приступил в 1905 году к экспроприации экспроприаторов. Государству это не шибко нравилось, а потому в 1911 году ему пришлось при содействии иноземного матроса залезть в трюм германского корабля "Консул Горн" и отправиться из Архангельска в дальнее плавание. Лет шесть он скитался по америкам и канадам, нажил на черных работах эмфизему легких и в 1917 году через финскую границу вернулся домой. Его последняя должность в Канаде - рабочий на лесопилке. По приезде он почему-то не окунулся в революционную смуту. Жил у отца с матерью, одно время занимая почетную должность председателя сельсовета в соседнем починке Лебедевском. Вот его письмо, написанное 9 февраля 1927 года сестре в Москву:
"Анюта! Тебя, видимо, очень интересует вопрос, что я думаю делать в ближайшем будущем. Почти в каждом твоем письме можно встретить фразу "думаешь ли ты, Ваня, навсегда похоронить себя в деревне?" На этот вопрос я сам ищу ответа.
Жить в деревне мне не хочется, и в то же время я считаю себя нравственно обязанным быть со стариками. Я страшно мучаюсь нравственно, все время борюсь сам с собой и все таки, наверно, кончу тем, что опять удеру с Соколовского, как это сделал когда то... Но старики? А каково будет им? Ведь оставлять их одиноких имею ли я право? Вы все далеко и не видите, как они живут. Мне же изо дня в день приходится смотреть на них грязных и оборванных, а вечером слышать стоны и вздохи. Как сделать, чтобы они не мучались и не стонали? Миша (брат) предлагал им сократить или ликвидировать хозяйство и переселиться к нему. Куда там! И слышать не хотят. Это, конечно, вполне понятно: тяжело бросать хозяйство, где все создавалось их руками - постоянно, в течение десятилетий.
Ну, хотя бы не бросали, а меньше работали. Ведь того, что имеется, на их век хватит. Нет, из кожи лезут вон, а все еще созидают. Смешно и больно смотреть, как мать, просидевши весь день за станом, вечером, надевши очки, продолжает ткать. Ткет с утра до ночи, а ночью... охает.
Отец всегда захватывает как можно больше работы. Работает ради самой работы. Конечно, за ним тянусь и я. Но меня работа как таковая только не прельщает. Например, навозили дров из делянки и начнем скоро пилить. Работа тяжелая, но не благодарная. Труд этот ценится копеек 30-40 за день... Если бы Володя с Мишей жили в деревне и занимались сельским хозяйством - было бы хорошо для нас, т.е. для меня и старичков, но плохо для них... Нет, это неосуществимо! Как у того, так и у другого имеется по супружнице, а их-то уж калачом не заманишь.
Где же выход, Анна Михайловна? Хоть я и привык к бродячей жизни, но, видимо, приходится похоронить себя в деревне. В гости могу приехать, если денег пошлешь на дорогу.
9.02.27 г. Джон". Это он по старой эмигрантской памяти так себя именовал.
...В 1922 году моей матери Марии Михайловне было 12 лет, и дед отправил ее в Москву к сестре Анюте. Сопровождал ее молодой односельчанин из Соколовского, который возвращался в Москву. Добрались до пристани Цепочкино, поплыли до железной дороги. Увидел парень крестик на шее - и стал издеваться: темнота, мол, деревенская... По приезде в Москву у нее обнаружилась чесотка, в дороге схватила – врач прописал деготь.
Прочёл у матери в её воспоминаниях: "В 1920 году в Лебедёвском открыли пятый класс, который я закончила в 21-22 учебном году. А летом 22-го отец отправил меня к сестре Анне в Москву. Попутчиком был молодой человек лет двадцати пяти – Андрей Конюхов, чьи родители жили в Соколовском, а сам он как-то обосновался в Москве. Приезжал в отпуск, вот меня с ним и отправили. Ехали мы от пристани Цепочкино пароходом до Вятских Полян. На пароходе увидел Андрей у меня на шее крестик, начал надо мной смеяться и потребовал, чтобы я его сняла. Я послушалась, а он взял и бросил его с парохода в реку. Так я стала нехристем (в старости покаялась на исповеди).
В Москве сдал меня сестре, она и муж были коммунисты, тоже безбожники, а поэтому поведение Андрея одобрили. Анна с мужем и сыном (ему было около года) жили тогда в коммунальной квартире, занимая две маленькие комнаты. Это Дегтярный переулок (улица Покровка). Брат Владимир учился тогда в Тимирязевской академии, иногда приезжал к нам, ночевал, спал на полу, и однажды его сильно укусила за ухо крыса. Ему даже пришлось делать уколы от бешенства.
С осени я стала ходить в школу – снова в пятый класс, потому что здесь с четвёртого класса начинали обучать иностранному языку, а в нашей московской школе их было даже два: немецкий и французский. Мне наняли старичка-француза мсье Дукара, и я как-то быстро освоила программу. Немецким занимались со мной зять и его сестра Рахиль Борисовна (жила недалеко от нас). К середине учебного года я уже догнала класс. Только реверансы освоить не могла – девочки при встрече с учителями делали реверансы. Но через год сестре (или зятю) дали две комнаты побольше тоже в коммунальной квартире – в Замоскворечье, и меня перевели в школу на Никольской улице. Здесь всё было попроще, без реверансов, и язык только немецкий. До школы далековато, приходилось идти с Софийской набережной через Москворецкий мост, а потом через всю Красную площадь – за ГУМ. Помню, зимой на улице торговки продавали стаканами семечки и мороженые яблоки.
С племянником нянчилась какая-то женщина из Мордовии. А мне было поручено варить ребенку манную кашу и толокно. Когда я с ним гуляла на улице, няня исполняла всякую домашнюю работу в квартире.
Правда, и там жили недолго, поскольку сестра наконец получила трёхкомнатную квартиру в особняке на улице Третьей Мещанской. Там раньше жил управляющий текстильной фабрикой. Фабрика была рядом, но ещё не работала – после революционного хаоса. В особняке занимали квартиры три семьи. Вокруг него располагался небольшой сад".
В 1924 году началась партийная чистка, и Лазаря за какую-то провинность вычистили в Подмосковье, в город Озёра. Анюта, будучи занята партийной работой, отправила с ним младенца. По прошествии некоторого времени Лазарь развелся с моей тётей Анютой и женился на няньке. Этот сын, мой тезка, - пенсионер, доктор технических наук Борис Марков. Переписывался со мной и моим братом. Однажды в гости приезжал. Он участник Великой Отечественной войны, где погиб и его отец.
...Зимой 1924-25 года будущей моей матери Марии пришлось вернуться в починок Соколовский, а потом - в Уржум, чтобы здесь закончить школу девятилетку с педагогическим уклоном. Вот ещё кусочек её воспоминаний:
"Мои университеты начались с хлебного поля - года в четыре. Осенью, когда начинался озимый сев, а в яровом поле еще кое-что не было убрано, мама шла на уборку, а меня отец брал с собой на посевную. Запрягали в телегу лошадь, на телегу ставили плуг или борону, мешки с посевным зерном, продукты на день. И где-нибудь среди этого скарба усаживали меня с тряпичной куклой.
В передке телеги садился отец (править лошадью), и тут же умащивался десятилетний братишка Миша (он потом через много лет потеряет на войне обе ноги).
...На случай дождя зерно, продукты и меня, укутанную в одежки, закрывали коровьей кожей. Она была выделанная, уже без шерсти. В поле отец и брат принимались за свои дела, а я, если день был ясный, оставляла свое гнездо, забиралась под телегу на разостланную там кожу и одежку и сидела там с куклой, спала, ела. Если же моросил дождь, то я так и сидела на телеге, выглядывая из-под своего "зонтика". Так продолжалось до конца сева...
Если мама успевала закончить свои дела в поле и занималась домашними работами, то я оставалась с ней. В десять лет я научилась жать серпом. У отца была конная жатка или жнейка, как ее у нас называли. Это была машина, в которую впрягали пару лошадей, она срезала стебли ржи, овса, ячменя, а за ней шли вязальщицы, собирали рядами лежащие стебли, вязали их в снопы. Но приходилось прожинать дорожку, по которой могли бы пройти лошади первый раз, чтобы срезать жаткой первый ряд. Иногда приходилось жать серпом и полегшие стебли.
Лет в одиннадцать-двенадцать я стала помогать на молотьбе. У отца была конная молотилка, и когда он молотил в овине, то я должна была подавать ему снопы на столик молотилки, предварительно разрезав соломенный "пояс" на снопе. Для такой маленькой девочки это была очень изнурительная работа, но все взрослые были заняты тоже на молотьбе на еще более тяжелой работе. Тогда я мысленно, про себя, решила, что когда вырасту, то ни за что больше не буду жить в деревне, где так тяжко работать".
Дед успел дать среднее образование всем своим детям, кроме старших Ивана и Александры…
В школе – две классные комнаты, где размещались четыре группы учащихся, по две в каждой из комнат. Учительниц было тоже две, и у каждой были две группы. В четвёртом классе мать учила Анна Михайловна Колесникова. Это был уже 20-й год, она с мужем приехала из Москвы (он местный). Эту учительницу мать вспоминала тоже только добром. Она была молода, красива, добра. Мать пишет: "Крестьяне наших починков очень уважали учителей. Мужчины при встречах низко кланядись и снимали картуз. В школу мы приносили сырой картофель, крупу, мясо, и сторожиха варила нам обед. А иногда мы приносили с собой хлеб, молоко, яйца и ели это в большую перемену. Помню, одна девочка – дочь нашего кузнеца Маня Толчина – всегда приносила хлеб чисто ржаной, и он нам казался очень вкусным. Мы выменивали его на свой ярушник (кто когда успеет) – хлеб из смеси ржаной и овсяной муки. Пшеницу в наших краях не сеяли. Были ещё гречиха и ячмень, лён на волокно и масло. Подсолнечного масла у нас тоже не было. Некоторые сеяли ещё коноплю – тоже на масло и волокно"
Кусочек письма брата моей матушки Михаила Михайловича: "18.02.74 г. Что-то писем от вас нет, а сегодня день выходной даже для пенсионеров – воскресение, и надо поехать в Буйское к обедне. А там, может, отец раздобрится и купит за копейку солодяной пряник у Архипа Морозова. Вот блаженство-то! День его таскаешь в кармане (съесть-то жалко!), пока он наполовину не искрошится и не захватается грязной ручонкой, а вечерком уже и полакомиться можно. Смак!" Это про детство. Потом была война...
Из письма дядюшкиной жены Надежды: "Похоронили его на новом кладбище, от Стерлитамака километров двенадцать. Купили новый костюм, надели протезы, на подушечке лежали его награды: 12 медалей и один орден… Всё вспоминаю, как мы с одним татарином 3 декабря 1943 года привезли на салазках Мишу домой – тогда транспорта от вокзала не было. На коленях были тумбочки. Он получил их в своём военном госпитале и передвигался с их помощью до весны, а потом научился ходить на протезах… Не верится, что Миши уже нет. Только что ходил, говорил, Юрочке всё рассказывал про свои детские годы, как ловил рыбу в реке Мазарке, ходил в лес за коровами…"
В Лебедёвском я закончила четыре класса, а после уржумской девятилетки с педагогическим уклоном стала учительницей. За год до окончания школы исключили из комсомола – за то, что моя подружка Феничка Куклина сочинила озорные стишки про нашего учителя-коммуниста, а я не оказала на неё правильного влияния. Её вообще выгнали из школы…
Как бы то ни было, девять классов я закончила и получила аттестат. Брат Владимир пригласил к себе в Москву — он к тому времени окончил Тимирязевскую академию, был женат, работал и учился в аспирантуре. По его совету я сдала экзамены и поступила в Битцевский техникум семеноводства (под Москвой). Он готовил работников среднего звена для опытных сельскохозяйственных станций. Училась я хорошо, с интересом, получала стипендию. Родители мне денег не посылали, брат тоже не давал, и я на каникулах подрабатывала то в прачечной техникума, то на летнем ремонте учебных помещений. Домой ни разу за полтора года не ездила. Жила в общежитии техникума, была очень скромной в своих запросах. Носила хлопчатобумажный костюм "юнг-штурм" — гимнастерка и юбка цвета хаки. Ремень с портупеей через плечо. Никаких украшений. Короткая стрижка. Обувь на низком каблуке. Так одевались почти все девочки нашего техникума. На вечерах не танцевала — не хотелось. Как-то полдня был у меня в гостях будущий мой муж Ваня Пинаев. Был проездом в Москве. Он получил в уржумской школе специальность счетовода кредитных товариществ и уехал с другом в Новосибирскую область. Помню, мы с подружкой приходили на пристань их провожать. (Мне отец рассказывал, как они с приятелем на последние деньги купили для пущей важности толстых сигар — и дымили, лежа на полках в вагоне, а приехали в Новосибирск голодные, как волки. — Борис.)
Селекционером мне стать не удалось, потому что кто-то прислал в Москву донос, что я дочь "кулака"... Припомнили отцу его жнейку-лобогрейку да колёсную мазь с керосином в чулане. Я писала письма домой, а на них — обратный адрес. Из техникума в Битце меня выгнали. Отец в это время был в Москве у Владимира, и они на семейном совете решили отправить меня к брату Михаилу на Урал. Собрали мне рюкзачок (не чемодан, так я сама захотела – решила, что удобнее), положили туда "рубаху с перемывахой", пальто, туфли. Жена Володи отдала свои высокие ботинки (почти до колен, на французском каблуке). Кажется, даже простыню положили. Дали денег на билет. И вот я поехала зимой тридцатого года в северный таежный уральский поселок Кытлым к брату Михаилу. Там работали драги, мыли золото.
Своё путешествие в поезде не помню. От станции Ляля пришлось ехать на лошади, в мороз… Переночевала у Михаила и чуть ли ни на следующий день он меня отправил обратно в Лялю. Местный совет меня послал в лесной посёлок (три километра от станции) – учительницей. Жильё дали на холодной половине дома, которая отапливалась железной печкой-буржуйкой. В посёлке только дети да старики, а все трудоспособные граждане в лесу, на лесозаготовках.
В школе на четыре класса (около двадцати ребятишек) я одна. Никогда не учила детей, хотя в свидетельстве об окончании школы второй ступени было записано: имеет право самостоятельно работать учителем начальных классов. Так всё навалилось: уроки в четырёх классах, холодное жильё, абсолютное одиночество, заброшенность, какая-то беспомощность… Я настолько растерялась, что меня совершенно покинуло чувство самообладания. Утратила чувство долга… Ведь я нужна была этим ребятам, хоть чему-то их могла научить… Лучше всё-таки вот такая учительница, чем никакой… Одним словом, кончилось всё тем, что я смалодушничала, продала хозяйке шубёнку и валенки (стоял на дворе март) — и отправилась… в Алма-Ату.
Почему туда? В кармане у меня лежало письмо, написанное братом Володей своей однокашнице, с которой он недавно учился в академии – Морховой Анне Никифоровне. Там была просьба помочь сестре Марии, то есть мне, в устройстве на работу.
Страха не было, хоть и ехала к незнакомым людям, в чужие далёкие места. Это теперь страшно вспоминать, как я туда ехала. Годы были тяжёлые, в стране опять началась революция – на этот раз целенаправленно занялись крестьянством. От Ляли добралась до Екатеринбурга (тогда он уже был Свердловск), потом до станции Кинель Оренбургской железной дороги. Затем до станции Луговая и, наконец, по только что проложенному Турксибу до Алма-Аты. Везде приходилось подолгу ждать, спала в сидячем положении на грязных вокзалах, ехала в вагонах со сплошными нарами – вповалку с кем попало. Что ела и ела ли вообще что-нибудь – не помню. Хорошо, что багаж – мой рюкзак – не обременял меня. Но вот сейчас вспомнила: в рюкзаке лежало шерстяное одеяло и даже небольшая подушка. На нарах это годилось. Люди в то время ехали, видимо, хорошие. Одни ехали семьями, другие поодиночке (коренные крестьяне лет сорока-пятидесяти) держали путь в Среднюю Азию, чтобы найти там работу, а потом вызвать к себе семью. Одинокую девчонку, вероятно очень несчастную на вид, никто не обижал. Незадолго до прибытия о чём-то разговаривали с парнишкой, который лежал за невысокой перегородкой. Коротали время. В пункте назначения еще никакого вокзала не было. Стояли какие-то юрты-времянки с работниками станции. Транспорта никакого. Мы с пареньком зашли в одну из юрт, там копошились женщины, кажется, у каких-то котлов, сейчас не помню. Или то была прачечная, или кухня. Мы оставили у них свои вещи и отправились в город. До города дошли вместе, а потом я пошла разыскивать свою НАДЕЖДУ, а он – свою.
Разыскала я быстро, принята была тепло. На следующий день съездили с ней за рюкзаком, и Анна Никифоровна повела меня устраивать на работу. Она была старшим научным сотрудником на сельскохозяйственной опытной станции (садоводческой). Первые дни жила у неё. Упокой, Господи, её добрую душу…
Меня взяли практикантом по садоводству. Определили в один из садов, принадлежавших станции. Он был отобран у садовода Моисеева, так и назывался: Моисеевский сад. Там стоял большой дом, где жил сам старик Моисеев с семьёй (почему-то его не выселили). Тут же небольшой двухэтажный дом, куда потом поселили меня (на первом этаже жили мужики-сибиряки, работавшие в саду). Мне было поручено вести фенологические наблюдения. Кроме того, занималась учётом – записывала, какую работу и за какое время делают рабочие. С этой же задачей ходила в соседние колхозы, вела учёт работы женщин-сборщиц ягод, заполняла особые карточки, которые зимой обрабатывали сотрудники станции, выводили нормативы. Были, конечно, и другие практиканты-учётчики.
К тому времени заскучал без меня мой Иван Трофимович, послал письмо в Соколовское, откуда его переслали мне. Он работал тогда в Мирзагуле (под Ташкентом). Я ему написала из Алма-Аты. И вот однажды я была по делам в городе (жила-то километрах в четырёх от него), проголодалась и пошла в столовую. Она стояла на горе, туда вела лестница – метров двадцать шириной… Поднимаюсь я по ней, а из столовой спускается Ваня. Подкрепился и решил отправиться на поиски Маши Марковой.
Было это в апреле или мае всё того же 1930 года. Пошли ко мне, куда же ему деваться-то? Стали мы с ним жить-поживать муж да жена. Он стал работать в республиканской конторе Госбанка, одновременно учился на курсах главных бухгалтеров для районных отделений банка. Вдвоём стало жить веселее. Только голодно было. Меня подкармливали сердобольные женщины, когда я вела свои наблюдения в колхозах. Позднее появились в саду яблоки, груши, сливы, их можно было кушать сколько хочешь – с хлебом. Мой Иван брал их с собой на работу. У соседей покупали молодой картофель. На базаре купили бараний курдюк, где-то даже ухитрились купить рис (вероятно, тоже на рынке).
На нашем втором этаже были две комнаты, в одну из них подселили соседей. Приехал с русской женой какой-то американец шоколадного цвета (мулат?). Он считался научным сотрудником станции и занимался тем, что ездил с рабочими в горы корчевать дикую яблоню. Зачем? Не знаю. Видимо, там хотели посадить культурные сорта. Так вот, его жена научила меня варить плов. А он учил английскому языку. Правда, они как-то быстро исчезли с опытной станции. Мы из этого дома позднее тоже переехали в город, так как Ивану было далеко ходить на работу (семь километров в один конец – из предгорий Алатау, почти от Медео).
Приезжал свекор Трофим Иванович с доченькой Сашенькой-Шурой. Пытался найти работу, ненадолго устроился подручным печника, а Саша — в мастерскую, где шили шапки. Жила она вместе со мной в саду, пока Иван был в командировке. Каждый день вместе с соседской дочкой отправлялась на работу в город. А Трофим Иванович снимал угол в Алма-Ате, ему трудно было ходить так далеко. Я им помочь ничем не могла, поскольку сама зарабатывала гроши. Потом Саша вернулась в Уржум, поступила там секретарём в суд, вышла замуж, родила сына и дочь. И умерла, простудившись при постройке дома в 1941 году (заболела туберкулёзом). А муж её всё-таки вернулся с войны… Детей воспитывал вместе с сестрой и бабушкой. Тамара и Николай сейчас, конечно, уже пенсионеры, Тамара иногда пишет нам письма.
Трофим Иванович нашел нам маленькую избушку с большой русской печью в городе, где мы жили до отъезда. Свёкор скоро уехал в Новосибирск, а потом вернулся в Уржум. Здоровье у него было никудышное, он ещё в германскую войну был травлен газом (артиллерист, старший фейерверкер), кашлял, перед новой войной сильно простудился и от воспаления легких умер в ноябре 1940 года.
Иван зимой ездил в командировку на Западный Алтай, ревизовал отделения казахского Госбанка с ноября 30-го по февраль 1931 года, четыре месяца.
(Туда в 1938 году приехала работать Елизавета Дмитриевна, мать моей Марии, там познакомилась со своим Кириллом Ивановичем – мир тесен… Там же, в Усть-Каменогорске, в конце 80-х вышли мои тезисы "Идеальное и материальное: три аспекта"… Перед смертью в реанимации – лежал с инфарктом миокарда – отец вспомнил эту командировку, когда я ему сказал: с куревом, мол, придется кончать, когда выпишут из больницы… "Да, — говорит, — буду жевать насвай, как казахи на Алтае… А как на улице? Гололед? Ты только, Боренька, не поскользнись"… В реанимации мне дежурить не разрешили. Я и ходил-то туда по пропуску, который мне выписали в другое отделение… А утром позвонил врач и сказал, что ночью он помер. Каждый вечер у него начинались приступы, соседи звонком вызывали дежурного врача. Перед смертью всё звал: ма-а-ать, ма-а-ать… Так он называл свою Марию Михайловну, любимую женушку, с которой прожил на земле сорок семь лет. Ушел, а мы остались на холодном льду: "Ты только не поскользнись". Уже четверть века лежит у меня его портсигар с папиросами "Север". Среди них – одна наполовину выкуренная папироска: когда я повёз его на такси в больницу, он не утерпел и выкурил у порога своей квартиры, потому что, мол, в кардиоцентре всё равно вылечат.
Недавно нашёл письмо детской подружки моей матери, тоже Марии. Она была врачом, жила в Смоленске. Письмо написано вскоре после смерти Ивана Трофимовича: "Я не пойму, почему 03 так скоро от вас уехал. Почему не вызвал на себя кардиологическую бригаду? Видимо, смутило высокое давление? При инфаркте обычно давление снижается. Но всё равно врач 03 должен был снять болевой синдром в области сердца с иррадиацией (в лопатку и плечо). Свердловск – это не Смоленск! Почему так получилось? Непонятно!? Мы – линейные бригады – поступаем так: если не снимается болевой синдром, то вызываем к себе кард. бригаду, которая снимает электрокардиограмму. Она покажет: если инфаркт, то везет в больницу, не взирая на то, есть или нет там свободное место. Для инфарктных больных всегда место находят! А как у вас? Почему такая медлительность в поведении 03 и участкового врача? Я не знаю и понять не могу.
Видимо, у Вани, в его состоянии, что-то было непонятное в диагностике. Бывает, к сожалению… Я уверена: если бы кто-то из врачей заподозрил инфаркт, то сразу же госпитализировал".
После драки, конечно, поздно кулаками махать. Это Мария, жёнушка моя, в конце концов позвонила знакомому врачу и договорилась, чтобы я привезу отца на обследование. Но никакого обследования не понадобилось. Врач послушала сердце – и сразу же отправила батю в реанимацию. Но, видимо, время было упущено. — Борис.)
Потом Иван Трофимович окончил курсы главных бухгалтеров отделений госбанка, и мы уехали в Северный Казахстан, куда забрали позднее "раскулаченных" отца с матерью (им было уже под семьдесят) и брата Ивана. Помню, как ехали на быках из Кокчетава в село Володарское, где потом родились Галина и Евгений. Жарко, яркое солнце на безоблачном небе, быки бредут еле-еле, а мы с Ваней сидим в телеге на сене и в дурака играем. На головах колпаки из газетной бумаги. Мимо казах — тоже на быках. Наш возница кричит: где был, чего видел? — "Казгородок телеграмма кельды!" ("В Казгородок телеграмму возил!"). Мы прямо покатились со смеху — телеграмма на быках!
Степь, жаркое солнце, молодость…
Волы шли довольно ходко, 60 километров преодолели к вечеру. Переночевали в каком-то сарае, а днем Иван Трофимович оформился на работу. Сначала жили на частной квартире, а потом банк купил дом для своего главбуха. Там были две комнаты и летняя кухня, сарай для скота, погреб, баня и большой (соток пятнадцать) огород.
Когда мы там обосновались, я поехала за родителями, которые к тому времени должны были переехать из Кытлыма к Михаилу в Миасс. Однако их ещё не было (остались распродать хозяйство – корову, свинью), а Михаил с детьми собрался к родным своей жены Надежды Васильевны Теплых в Буйское. Поехала и я с ними до Уржума – к родителям Вани. С его мамой Агафьей Федоровной это было первое знакомство. Добрая, хорошая была женщина, царство ей небесное! Жили бедно, на нижнем этаже бывшего своего дома – в пекарне. Их "раскулачили" просто за то, что они числились кустарями (пекли пряники и сушки, сами, без наёмного труда). Дуся и Гена были ещё очень маленькие, Евгения постарше, а Михаил – уже школьник (он потом год жил у нас). Мише впоследствии удалось закончить десятилетку и поступить в педагогический институт, а Женя после семилетки окончила школу фармацевтов. Агафья Федоровна после войны жила то у Михаила в Волгограде, то у Жени в Перми. От тяжёлых жизненных потрясений у неё произошло частичное кровоизлияние в мозг, к концу жизни отнялась речь, могла питаться только жидкой пищей. Похоронена за Камой, в Гайве, на том же кладбище, где позднее упокоились Евгения Трофимовна с мужем своим Георгием Павловичем Полыгаловым. Их сын Юра, которому нынче за шестьдесят, иногда пишет нам письма.
…Погостила я в Уржуме, а потом с каким-то попутчиком на лошади поехала в Соколовский к сестре своей Саше. Она с мужем Александром Николаевичем работала в тамошнем колхозе. Он потом и увёз меня на лошади до пристани Цепочкино, где уже поджидал Михаил с семьёй. Добрались на пароходе до Вятских Полян, а затем на поезде вернулись в Миасс, где застали мать Александру Васильевну. Мы с ней вдвоём отправились в Казахстан, она в те годы была ещё бодрая и крепенькая старушка.
…Тридцатые годы мы прожили спокойно. Благодаря тому, что все-таки сумели получить образование. И русские, и украинские крестьяне тогда умирали сотнями тысяч, и казахи… А мы, беженцы из родных мест, здесь, в Казахстане, пережили беду. Я была учительницей. В клубе даже устраивали спектакли, два моих Ивана выступали актёрами, а меня посадили суфлером. В ноябре 1931 года родилась у меня Галина, а в 33-м – Евгений. Почему-то запомнила фамилию акушера, принимавшего обоих – Региня. Послеродовой отпуск был тогда двухмесячный, пошла работать секретарём районного отдела народного образования, а в следующем учебном году – заведующей начальной школой, учительствуя при этом в третьем классе. Жилось в Володаровке очень спокойно. Родители вели хозяйство, отец даже купил корову. Уход за коровой, огородом, заготовка продуктов – всё это было заботой отца. Мама готовила еду, смотрела за детьми. Конечно, я тоже помогала во всех делах. Иван Михайлович с Иваном Трофимовичем частенько отлучались в клуб. Что ставили там на сцене, сейчас уж не помню. "На дне" Горького – точно. Иваны, кроме того, иногда по вечерам уходили к приятелям-преферансистам.
Родителей тогда никакие особые хвори не мучили. Питание было нормальное. Овощи и картофель со своего огорода, молоко от своей коровы, яйца не купленные… Кругом лесостепь с клубникой-земляникой. Иногда муж брал в банке лошадь, запрягал её в тарантас, и мы с ним ехали по ягоды или по грибы-грузди. Клубники привозили по три-четыре ведра, её в основном сушили, а зимой пироги с ней пекли. Иваны осенью ездили охотиться на степные озёра. Привозили уток.
Наше село раньше называлось Кривозёрное, стояло на берегу озера, где было много рыбы (покупали у рыбаков). Летом мы никуда в отпуск не ездили, конечно. Разве только году в 34-м отправились в Уржум, к родителям Вани. Брали с собой только Галю, потому что Женя был ещё очень маленький. Помню, в подарок возили две пары валенок и какую-то одёжку. Родители тогда ещё жили в пекарне бывшего своего дома, было очень тесно, и мы все втроём спали на сеновале без сена. Опять побывали и у сестры Саши в Соколовском. Она с мужем и детьми оттуда уехала в 38-м – в Подмосковье, в Ивантеевку, оставив отличный кирпичный дом со многими надворными постройками, а в амбаре – много зерна (некому было продать, все обнищали). И только после войны их сын Николай съездил в починок и продал дом.
В Ивантеевке муж Саши стал работать завхозом в детском доме, а Саша с Анатолием жили у сестры Анны (она была директором суконной фабрики). У Анны было тогда трое детей – Борис, Наталья и Ольга, да у Саши – самый младший Анатолий. Все были на её попечении вместе со всем домашним хозяйством. Анатолий к концу войны подрос и пошёл на фронт.
…Летом 35-го моего Ивана Трофимовича перевели в Щучинск, в более крупное отделение банка. Мы все уехали туда на грузовике, а отца с коровой доставил на лошади знакомый казах. Там был большой крестовый дом с двумя комнатами и большой кухней. К дому примыкала ещё так называемая веранда, только не застеклённая, с выходом во двор. Дом стоял на горе – на семи ветрах.
В первую же ночь на нас посыпались дождём тараканы (спали мы пока на полу). Я была в ужасе… Сразу мы их не смогли вывести, а потом уехали в гости в Уржум (ага, значит эта поездка была всё-таки в 35-м году), Галю взяли с собой, а родители и Женя ушли ночевать в соседи, сделав дома дезинфекцию. Такая была сильная отрава, что во дворе под террасой сдохла курица.
Жизнь пошла такая же размеренная, как в Володаровке. Со временем я стала преподавать в пятых-седьмых классах географию. Сначала сама учила её, а потом шла на урок. Учила я географию добросовестно, много выписывала журналов (помню "Советский Союз", "Географию в школе" и, конечно, "Семью и школу"). И книг пришлось много перечитать, даже курсы географов окончила на круглые пятёрки. А потом преподавала дошкольным работникам или колхозным счетоводам (это почти каждые летние каникулы).
Хозяйство опять повисло на родителях, поскольку мои вечера часто были заняты. По вечерам уходила в школу то на педсовет, то на какое-нибудь методическое совещание, то на родительское собрание. Давала уроки на курсах работников детских ясель, занималась с сотрудниками сельских библиотек…
Летом мы с Ваней иногда ездили в Москву. Или я одна. Ездили по необходимости, поскольку только там можно было купить одежду себе и детям. В школу я, конечно, отправлялась в строгой одежде (синее шерстяное платье с белым воротничком или синий костюм в английском стиле), а в гости по большим праздникам ходила нарядная. Или у себя принимали гостей. Пили в те времена немного, пьяных среди гостей не было. Дружили и с учителями школы, где я работала, и с работниками госбанка. Правда, в последнем случае семейная дружба была только с Анисьей Трофимовной Напалковой и её мужем Федором Васильевичем. Царство им небесное… Федор погиб на войне. Муж её сестры Марии Трофимовны Гудожниковой тоже погиб… Были ещё друзья Столяровы, Ишкиновы, Белоусовы. Ишкиновы – из местных семиреченских казаков.
Материально все жили более или менее одинаково, на зарплату, других доходов не было. Каждая семья имела корову, кур, больше никого не держали. Все учителя – люди порядочные, никогда друг на друга не наговаривали лишнего. Помню, однажды учительница стала рассказывать в классе про выборы, про новую конституцию. Это, кажется, 1936 год. Были вопросы, среди которых: а можно голосовать против кандидата в депутаты? Она простодушно ответила: да, конечно… Потом нас стали вызывать в НКВД и опрашивать, как мы относимся к данному товарищу, не замечена ли она в политической неблагонадежности и т.д. (в классе был ученик, приходящийся то ли сыном, то ли братом офицеру НКВД). Все говорили только хорошее, а потому гроза миновала.
Иногда в нашем городишке появлялись ссыльные. Дочь моя Галина недавно вспомнила: "В конце сороковых годов у нас была классной руководительницей чешка Ольга Алоизовна, которая когда-то преподавала математику в Ленинградском университете. Там однажды в 30-е годы устроили общее собрание, чтобы осудить коллегу за… наверное, за какую-нибудь "антисоветчину". А она не стала осуждать, говорит: это хороший и порядочный человек. Вот её и выкинули из университета, так что в конце концов она оказалась в Щучинске, в Щучьем, в бывшей казачьей станице. В ссылке… А мы тогда и не знали, что она ссыльная. Ах, как она нас гоняла, как загружала… Иногда приходилось всем вместе на дому собираться, чтобы решать задачи. Зато все потом получили высшее образование. Всегда строгая, подтянутая. Мы зимой сидим в шубёнках, а она входит в класс всегда в тоненьком свитерке, всегда с белым воротничком, седая (ей уже было под семьдесят), носик остренький и на кончике – капля. Холодно всё-таки… Прямая, как струна.
В нашем классе тогда учились десять человек. После окончания семилетки все старались продолжать ученье в Щучинском горном техникуме или педагогическом училище. А у нас в десятом классе семь девчонок и три паренька. Один из них – бывший офицер-лётчик Володя Ларионов. И вот он стал ухаживать за нашей крупной и красивой девушкой Нелли Калмыковой. Любовь… А она ж ещё маленькая, а Ольга Алоизовна – классная руководительница, которая несёт ответственность перед Богом и людьми за наш моральный облик. Вот она их стала строжить, проводить собеседования…
Нелли пришла к нам в седьмой класс, приехала из Воронежа, где жила у подруги матери тёти Аси. Отец её был начальником железной дороги, которого расстреляли. Мать отправили в лагерь, а потом в ссылку. Там он вышла замуж за такого же ссыльного и позвала дочь к себе в этот наш Щучинск. И тут случилась любовь… Но потом… потом она опять уехала в Воронеж – учиться в лесотехническом институте. Как-то у них разладилось с Володей, который поступил в Московский геологический институт (ага, где когда-то учился Кирилл, отец моей Марии. - Б.П.). Там вышла замуж, родила сына и дочь. Володя ей писал, что всё равно её ждёт, что готов принять её и с детьми (он, кажется, не мог иметь детей). Но… как-то всё…
Нелли стала работать в территориальном снабсбыте, снабжала заводы металлом… муж вроде тоже снабженец… руководил управлением… молодые секретарши и прочие соблазны… в конце концов лишился должности… так как-то быстро исчерпалась жизнь… Нелли умерла от цирроза печени. А Володя Ларионов ещё раньше во время отпуска погиб где-то в среднеазиатских горах под лавиной. Его жена потом вернула Калмыковой её письма и фотографии, написала, что он любил её, Нелли, до конца своих земных дней.
…Потом, лет через тридцать пять, я узнала, что нашу учительницу Ольгу Алоизовну году в пятьдесят втором опять отправили в лагерь – в степь под Караганду. А ведь у неё учителя одалживались, она охотно помогала деньгами. И теперь коллеги, не успевшие с ней расплатиться, стали отправлять в лагерь посылки. Да, все были порядочные люди…"
(С Галиной в семилетке учился ещё и Толя Хламов. Он жил на берегу нашего большого озера, его отец управлял домом отдыха учителей. Брат мой однажды отправился к нему в гости и прихватил с собой меня, маленького Борьку. В нагрузку? Попросил у Анатоля лодку, а мы с Хламовым остались на берегу. Он читал книжку, а я сидел на корточках у воды и пускал палочки-кораблики. Там круто в воду уходили серые гладкие камни. И вот внезапно зелёная вода сомкнулась надо мной… Толя бросил книжку и прыгнул следом. Годочков тогда мне было не больше пяти, плавать не умел. (Толя потом предлагал руку и сердце нашей Галине, но она уже была с Валентином).
Ах, какое было озеро… В 80-м году я возил туда своих детей – Юлю с Антошей (им было четырнадцать и двадцать годков). Они рты пооткрывали от восхищения. Лесистые горы и прозрачное озеро. Швейцария… Хотя к тому времени оно село метра на два. Камни, над которыми плавали в детстве, все далеко на суше. Наверное, и там, где я когда-то тонул, сейчас просто сухой песок. Впрочем, сейчас у берега уже не песок, а вязкий ил.
С кем-то я плавал однажды на лодке тогда, давным-давно, когда мне было четыре или пять годков (наверное, это был муж тёти Нюры Пономарёвой Ефим Романович... он тогда себе лодку изладил). Смотрел за борт в прозрачную глубину, где виден каждый камушек.))
Но вернусь к воспоминаниям матери…
«Наши дети… Лет с пяти Галя стала ходить в садик, а Женя оставался дома с дедом и бабушкой. В 37-м году он заболел скарлатиной, Галю сразу же отправили на время его болезни к нашим друзьям Столяровым. Анатолий Антонович был директором школы, а Варвара Федоровна – учительницей в начальных классах. У них была дочка Верочка, года на два постарше Гали. Перед войной они вернулись к себе на родину в Ульяновскую область, и оба рано ушли из жизни.
Женя болел очень тяжело, с высокой температурой, осложнением на уши. Пришлось даже свозить его на машине в Кокчетав к специалистам, а летом того же года возили его в Омск на консультацию к ушному врачу. Но воспаление среднего уха было очень серьёзным, слух ухудшился на всю жизнь.
Галя была очень послушная девочка. Как она сама вспоминает, её очень любил дед, а бабушка – Женю, очень его баловала. А он рос "вольный казак", и эта воля ему иногда дорого обходилась. То прицепится железным крючком к грузовику, так что в результате страдают ноги. То… Однажды бегала куча детей по двору, заскочили к нам в дом, Женя схватил ружье со стены, играючи направил на девочку. Хорошо, она отскочила в сторону… Отец после охоты забыл достать патрон, давший осечку. Заряд угодил в постель, стало тлеть одеяло. На выстрел прибежали дед с бабушкой – перепугались больше детей. А сам он умчался на огород, где спрятался в дедовом шалаше из конопли. А бабушка потихоньку говорит деду: "Ты уж его не наказывай…"
У Жени был детский педальный автомобиль, и вот дети на нем под горку носились – по камням, с грохотом. А его приятель Вася Пономарёв с той же целью вытаскивал со двора телегу. Он был лет на пять старше Евгения, прыгал на одной ноге с костылем, а потом – на деревянной ноге. Потерял ногу тоже из-за детского баловства с охотничьим ружьём. Он был лучшим другом Жени в его раннем детстве.
Дома сын не любил сидеть, и дед, намаявшись с ним, иногда даже привязывал к ножке кровати за ногу.
Боря родился во время войны, старички были уже слабенькие, мама в 44-м году умерла, и он всё время был с дедом (последние три его месяца в этом мире). Спал днём в большой коляске (длинная корзина на колёсах), ставили её к дедовой кровати, и я уходила в школу. Больной дед ещё находил в себе силы петь какие-то колыбельные песни, а Боря их, видимо, очень любил. Стоило деду замолчать, как он пищал из своей корзины – пой!
Баю-баюшки-баю,
зыбаю-позыбаю,
зыбаю-позыбаю,
отец ушёл за рыбою,
дедушка – дрова рубить,
баба – печку топить.
Баба печку топить,
мама кашку варить…
Мама кашку варить
да и Бореньку кормить.
Кашка масленая,
ложка крашеная.
Или:
Байки-побайки,
матери – китайки,
отцу – кумачу,
брату – пуговицу,
сестре – луковицу…
Ситник – это хлеб из муки, просеянной через сито. Решетник – если мука просеяна через решето. "Зыбаю" – от слова "зыбка". Это люлька, которую подвешивали к потолку на шесте, а потом – на пружине. Больше из тех дедовых песенок я ничего не помню. Ему их тоже, верно, пели бабушка или дед. Его бабушку я уже не знаю, как звали, а отец его был Гавриил Титыч, мать – Аксинья Антиповна (мои дед и бабушка).
В марте 1945-го он как-то неожиданно заболел и 23-го умер. Летом 1944-го, ещё при жизни мамы и брата Вани, отец решил немного подзаработать, помочь семье. Пошёл в колхозную бригаду, и там нанялся ночным сторожем на току, а днём, видимо, взялся им сколько-то помогать. И как-то ему ткнули соломиной в глаз (или ость попала), глаз стал побаливать и где-то осенью – вытек. Прямо в ладонь, он на печке лежал, внучке Гале показывает: "Что это… Глаз…"
В нашем городишке врачей не было, я отправила отца с попутчицей, своей подругой Анисьей Трофимовной в областной Кокчетав. Там он полежал в больнице недели две, "культя" зажила, и он приехал домой. Очень тосковал по недавно умершей жене, моей матери... А 23 марта его не стало. Болел-то всего с неделю. Сердце… В это время вместе с нами жила девушка, работавшая в банке, – Надя. Она взяла лошадь у какого-то клиента, приехавшего в банк, и мы деда похоронили. Осталась я одна с детьми. Про свои переживания рассказывать не буду. Первое время у нас ночевала соседка Анна Васильевна Пономарёва, тётя Нюра. Добрая была женщина; упокой, Господи, её душу…"
Про нашего деда вспомнила в недавнем письме бывшая наша соседка Лидия Георгиевна Калашникова-Рейн (я написал ей о смерти сестры своей Гали): "Когда я прочла письмо, то всё померкло предо мной. Я не могла удержаться от рыданья, хоть всегда всех успокаиваю и говорю: радоваться надо, что человек ушёл к Богу. Но вот сама удержаться не смогла. И вот тебе пишу и плачу. Всю нашу сознательную жизнь мы с Галей не оставляли друг друга вниманием. И Мария Михайловна всегда мне писала, как родной дочери. Я по природе стеснительна, но они меня всегда поддерживали и не давали замкнуться. Семья наша была очень бедная, а бедных не очень к себе кто приговоривает. А они нас не оставляли. Очень добрый был у тебя дедушка Михаил, царство ему небесное. Это была сама доброта, он всегда нас, детишек, защищал. Я его очень хорошо до сего времени помню.
От Гали последнее письмо получила в апреле – поздравила с Пасхой и просила меня порадоваться вместе с ней, что она выполнила данное тебе обещание: исповедалась и причастилась. Теперь мы за неё спокойны, Господь примет её как своё чадо" (Сестричка моя Галина ушла из этого мира 28 мая 2004 года - ровно через 4 месяца после исхода нашей мамы. Так когда-то ушла сватья наша Нина - через 4 месяца после упокоения Марии, жёнушки моей).
Вспомнила деда Михаила и другая наша стародавняя соседка Зоя Яковлевна Красноусова (в девичестве Рыбинцева). Она приезжала к сыну под Екатеринбург, на озеро Чусовское. Мы с ней немного "посидели", вспомнили прошлое. Её отец был казнён в 1937 году ("репрессирован"), мать потом вышла снова замуж, а Зоя жила у бабушки. Говорит: деда Миша всегда жалел меня, сиротку… всегда сунет в руку что-нибудь вкусненькое. Теперь думаю: а чего там в войну у нас было вкусненького? Жмых, кусочек лепёшки? Впрочем, дед знался с ребятишками и до войны, и довоенный наш дом на горе был для всей окрестной детворы – "свет в окошке". Зоя запомнила на всю жизнь наши новогодние ёлки со свечами на ветках (я помню только одну послевоенную, потому что до войны меня ещё не было на земле).
Мама однажды вспомнила, как расставалась с отцом своим Михаилом Гавриловичем еще в Москве. Он тогда приехал к сыну Владимиру, аспиранту тимирязевской академии. Весной 28-го Гаврилыч отсидел два месяца в уржумской тюрьме ("за сокрытие хлебных излишков"; потом, в начале 30-х, эти "излишки" так выгребли господа с винтовками, что люди целыми сёлами вымирали на Украине и в Поволжье). Тогда же приехали и увезли его двухэтажный амбар с библиотекой в соседний починок, где прогрессивные селяне организовали колхоз. А теперь вот стояла зима 1929-1930 гг., младшую дочь только что выгнали из техникума за плохое социальное происхождение… Владимир тогда уже знал, что крестьянству — конец, а потому, наверное, посоветовал уезжать из деревни. Хотя, вернувшись в починок, дед и без того увидел, что дома у него теперь нет.
"…С точностью до вагона, до баржи было высчитано, сколько потребуется транспортных средств, спланирована потребность в войсках и охранниках. Всех намеченных на заклание разделили на три категории. Установили минимальный от общего числа раскулаченных процент для расстрелов, то есть процент отнесенных к первой категории. Вторую категорию решено было выслать из родных мест в труднодоступные районы, третью лишить имущества и предоставить судьбе.
А на местах задолго до постановления уже свирепствовали местные, не имевшие терпения башибузуки. Уже стоял на земле великий плач — во многих местах Поволжья и Украины лились не только слезы, но и кровь" (Василий Белов. Год великого перелома. М.: Голос, 1994).
Бухарин из каких-то там своих соображений всё-таки говорил в 29-м году о недопустимости "военно-феодальной эксплуатации крестьянства", но…
Мать вспоминает: "Отец мой Михаил Гаврилович вернулся в свой починок Соколовский затемно, кто-то подвез на санях из Казани. Подошел к своему дому — а там (видно с улицы) заседает "актив". Пришлось отправиться к дочери Александре, куда к тому времени уже переселилась мать. Тут же решили уезжать из починка. У отца было какое-то удостоверение личности, а за бумажкой для матери съездили на лошади в соседний починок к знакомой старушке, которая недавно жила в городе в домработницах.
В Вятку к Ивану увез в своих санях сын старого отцова друга Степан Николаевич Волосов. А это не один десяток верст (километров двести). Увёз ночью, как воров, на сани положили маленький сундучок с кое-каким скарбом. Мама потом рассказывала, что не сушила глаз всю дорогу, пока ехали до Вятки, – от горя и обиды. Потом председатель совета по злобе сдал Степана на фронт, хотя тот и был с искалеченной рукой. Он погиб на войне, служил в обозе. А с Марией Степановной, его дочерью, мы потом встретились в Екатеринбурге и были дружны до её смерти. Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих Николая, Степана и Марии, прости им согрешения вольные и невольные, даруй им Царствие Небесное. Мир не без добрых людей…
Из губернского города Вятки отец с матерью почти сразу переехали в северный Кытлым, где работал их сын Михаил. Там огромные горы, а на реке тогда уже, по-видимому, работали драги. (Маша, моя Мария, там побывала в командировке в конце 70-х, чтобы сделать радиопередачу про Нину Николаеву, многодетную мать. Там до сих пор работает драга, теперь уж извлекает платину, технологии совершенствуются. Там и Юлька потом побывала, наша дочь – тоже в командировке. — Борис.)
У родителей мужа в Уржуме тоже отобрали дом. Трофим много ездил по стране в поисках работы, а моя свекровь Агафья Федоровна жила с малыми детьми в холодной (и уже закрытой) уржумской старообрядческой молельне. Но дети все-таки сумели получить образование. Брат моего мужа Михаил Трофимович тоже воевал на Великой Отечественной, был тяжело ранен, контужен. Потом стал доктором филологических наук. Оба брата умерли в один день 12 марта, только с разрывом в семнадцать лет".
Что бы это значило, когда братья умирают в один день с разрывом в семнадцать лет? Что? Мне надо молиться за обоих? Так?
ПИСЬМО Михаила Трофимовича Пинаева, д.ф.н., своему племяннику:
"…Посылаю генеалогию нашего рода (на обороте — скудно об Агафье Федоровне Лебедевой, твоей бабушке). Конечно, этим делом надо было заниматься намного раньше, когда живы были родители. Но обстоятельства их жизни сложились так несчастливо, что было не до родословной. Да вообще, выращивание «генеалогического дерева» было опасным занятием во времена верных ленинцев.
Существует моя «Автобиография», заверенная членом горсовета Уржума Юркиным 18 августа 1938 года. Очевидно, написал перед поступлением в редакцию газеты «Кировская искра» литработником. В ней сказано, что отец мой Трофим Иванович происходит из семьи мещан г. Уржума, занимающихся земледелием и кустарным производством (выработка сушек и пряников) без наемного труда. Был мобилизован на военную службу в 1914 году и пробыл на Первой мировой войне до 1918 года. Был старшим фейерверкером в артиллерии, попал под немецкую газовую атаку… Травлен газом. Вернувшись из армии, он три года (до 1921-го) работал в селе Кузнецово — «в кооперации» (14.11.1920 в Кузнецове родился я).
Село Кузнецово располагалось в трех километрах от деревни Онадур — родины матери моей Агафьи Федоровны Лебедевой. Это 40-45 километров от Уржума, где жил мой дед Иван Егорович Пинаев. После смерти деда Трофим Иванович с 1921 по 27 год занимался земледелием в Уржумском обществе хлеборобов. С 27 года печет сушки и пряники для «Юговятсоюза» и горпотребкооперации. До 30 года ведет свое кустарное хозяйство «без наемного труда».
Я сейчас понимаю, что отец во время НЭПа (так коротенько называли новую экономическую политику большевиков) занимался на законных основаниях индивидуальной трудовой деятельностью (имел патент, платил налоги), к которой нас всех сейчас призывают. В уржумском доме на улице Ёлкина 32 на нижнем этаже была специально оборудованная небольшая мастерская. Дом стоял как раз напротив тюрьмы.
Однако скоро времена изменились. В 1930 году он был лишен избирательных прав, «раскулачен», то есть у семьи описали и отобрали дом, корову и что-то из мебели и вещей. А у потерпевшего на руках в это время шестеро детей! Моя мать позже, через год, узнала свою корову, когда стадо возвращалось с лугов. Её загнали во двор дома, где жил председатель уржумского горсовета Низовкин (фамилию меняю). Куда подевали другое описанное имущество, я не знаю. Дом же потом передали уржумской артели инвалидов, а Трофим Иванович лет через пять-шесть стал в своей бывшей пекарне снова печь хлеб, ставши членом этой артели (1937-1940 гг.). Пока не умер в 1940 году.
Описывал имущество и вел обыск в доме уполномоченный, один из городских партийных работников (фамилию забыл). В качестве понятого задержал детского врача, который в это время пришел по вызову отца, чтобы осмотреть меня (кажется, была корь). Мне было 10 лет, а сестрам — не больше пяти. Смутно помню волнение в доме. Вот мать что-то лихорадочно положила под мою подушку. Вот уполномоченный принялся стучать по стене — не спрятано ли там сокровище? Помню возмущение врача: «Зачем же забирать корову? Детей много, им необходимо молоко!».
Потеряв дом, мы ютились по разным временным квартирам. Прошли через четыре квартиры — конечно, без всяких удобств. Долгое время жили по улице Спорта в бывшей молельне, полуразрушенной. Зимой ходили дома в пальто, в ведре вода замерзала.
Отец написал ходатайство во ВЦИК, в апреле 1931 года пришла официальная бумага из Уржумского горсовета и выписка из протокола №3/42 заседания Президиума ВЦИК от 30.03. 1931 г. «Слушали: о ходатайстве гр-на Трофима Ивановича П., прож. г. Уржум, ул. Ёлкина, 32, Ниж. края о восстановлении в избирправах… Постановили: ходатайство удовлетворить». Подпись — факсимиле «А.Киселев», печать ВЦИКа, штемпельнЧеловек, рождённый женою, краткодневен и пресыщен печалями. Как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается. …Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает. Так человек ляжет и не встанет; до скончания неба он не пробудится, и не воспрянет от сна своегоая дата — 3 апреля 1931 г. В справке горсовета сообщалось об этом решении (оба документа я храню).
Итак, гражданство восстановлено, ходатайство чудом было удовлетворено (Киселева позже, кажется, репрессировали). Но дом не возвратили, а корова так и осталась у предгорсовета (между прочим, его сын учился в нашей школе, но был на два года меня моложе). Ходатайствовал ли отец по поводу отобранного имущества, я не знаю (может быть, адвокат посоветовал для верности в первое время просить только о восстановлении в избирательных правах). В это время твой отец Иван Трофимович жил в Казахстане. Меня на год (кажется, это было в 1933/34 учебном году, 6-й класс) отправили к нему в Володарское. Отец в это время работал сторожем в Новосибирске, Казани (7.10. 33 — 10.05.35), табельщиком в Ишимбае (1935-36 гг.). Затем вернулся в Уржум. Работал продавцом магазина в селе Архангельское (это до Урала), в Цепочкине, счетоводом где-то в уржумском скобяном магазине (1936-37), затем длительное и последнее в своей жизни время — пекарем в артели трудинвалидов. Умер осенью — 16 ноября 1940 года.
Все эти события страшно потрясли меня. В той атмосфере можно понять мой отчаянный вопрос матери: «Почему так получилось? Зачем отец занимался этим кустарничеством… производством сушек?» (Мне было тогда 15-16 лет, и я по наивности считал это занятие большим преступлением. Пропаганда в 30-е годы работала целенаправленно.) Мать мне сказала с достоинством: «Всё нажили своим трудом. Не воровали и не грабили!».
Сейчас можно узнать правду про раскулачивание, про геноцид. Теперь я вспоминаю с добрым чувством, как своими натруженными руками месил отец тесто, как ему помогала мать у пылающей жаром печи. Да, это был тяжелый труд пекарей. Прожил отец на земле только 57 лет… Конечно, как пекарь он был профессионал. Конечно, как мелкий кустарь-предприниматель он был предприимчив. Несомненно, он имел склонность к счетоводству и бухгалтерии, читал даже какую-то специальную книгу, которую ему прислал Иван Трофимович.
Жизнь загоняла его в такие тупики, что ему пришлось быть табельщиком, сторожем, счетоводом, печником, а горе заливать вином. Однако всех шестерых детей они с матерью поставили на ноги. Наши судьбы сложились неоднозначно, но, слава Богу, ГУЛАГ прошел мимо. А долго ли было сгинуть, особенно в тридцатом году… Но и того, что нам пришлось хлебнуть, никогда не забудешь. Я про это никому не говорил, это моя первая исповедь. Может быть, тебе пригодится в творческой практике…
29.04. 1991 г. Письмо писал вчера вечером, очень переволновался. Ночью спал плохо. Пусть эти материалы сохранятся для потомков — осколок эпохи 30-х годов".
Дядя мой Миша помер в середине 90-х. Елизавета Петровна трудно переживала смерть мужа своего. Столько лет вместе… Написала стихи:
Одна – и никто не услышит,
одна – и никто не узнает,
как трудно душа моя дышит,
как сердце моё умирает.
Одна. Кто любил – те в могиле,
лишь память о них – упованье.
Одна – в одиноком бессилье,
одна в одиноком молчанье.
Так ли? Говорят, надо молиться, чтобы… чтобы… чтобы услышать родной голос, чтобы пришло упокоение-успокоение. Упокой, Господи, душу раба Твоего Михаила… Елизавета Петровна тяжело болела, почти не вставала. Вот кусочек её письма – из прошлого века: "Всё вспоминаю, как он любил петь. А когда оглох – очень фальшивил: он поёт, а я в другой комнате плачу".
Нашёл в бумагах у матери и такое её письмо: "Мишу мы похоронили по христианскому обряду: отпевали в церкви (правда, заочно); всё что нужно я положила в гроб – и крест, и венчик, а дома была кутья из церкви. Вы как-то спрашивали меня, был ли он верующий. Он умирал очень тяжело, последние пять дней был без сознания. А накануне смерти, уже не узнавая меня, перекрестился. Я сразу поднесла ему к губам иконку Божьей Матери – она всё время стояла у него на тумбочке в больнице. Что-то он, очевидно, чувствовал: когда я в последний раз целовала его лоб и глаза, у него на глазах появились слёзы.
На памятник у нас нет денег, заказала гранитную плиту, которая будет стоять на могиле. В цементную цветочницу посадила травку и цветы. А кругом вековые деревья, птицы поют.
Надо научиться как-то жить по-новому – кормильца теперь нет. Выйдя на инвалидность, Миша очень много мне помогал, особенно после инсульта – я не выходила полтора года, весь дом был на нём. Как встанет, идёт ко мне на кухню, спрашивает, не надо ли в чём помочь. Всё картошку мне чистил и морковь тёр – у меня правая рука быстро устаёт.
Так быстро всё случилось, что я до сих пор жду его, слушаю, не пройдёт ли он по коридору. Не могу поверить, что его нет. Конечно, болел он уже давно – большая опухоль, метастазы в брюшину и позвоночник. В больницу его увезли на скорой с подозрением на острый аппендицит. Он до конца не знал правду. Две последние недели ничего не ел, даже глотка воды не мог выпить – рвало. А я всё его уговаривала: на голодный желудок, мол, легче будет оперировать. Верил он мне больше, чем врачам и сёстрам. Пока не ослабел совсем, мы с ним много "разговаривали": он говорил, а я писала ему, три тетрадки исписала. (Дядя Миша много лет ничего не слышал, болезнь Миньера. – Б.С.) Седьмого марта его оперировали, а с восьмого стали давать наркотики. Он всё говорил о войне".
Я не поехал на его похороны — далеко, денег совсем не было, потому что после смерти Марии работал сторожем. Недавно нашёл открытку дяди Миши. Поздравляет с наступающим 1988 годом. "С интересом слежу за подвижническим трудом своих племянников. Дай Бог удачи вам! Что касается ожиданий Маши и Бориса, то они, по-моему, напрасны (в связи с трактовкой музыкально-театральных сцен в свердловских театрах). "ЛГ" и другие издания (кроме "Нашего современника") находятся в руках тех, кто продвинул режиссера свердловской оперы на Госуд. премию. Надо найти удовлетворение в том, что все-таки осуществлена публикация в "НС". Она дойдет до того, кому нужна! С приветом — Михаил".
Эх, Пинаевы...
Почему-то чуть не с детства люблю старую песню про Ермака и его дружину. «На диком бреге Иртыша…». Такая протяжная, как Россия… Недавно узнал, что во главе верхотурских казаков (стрельцов?) в начале 17-го столетия стоял ермаков дружинник Пинай сын Степанов. Оттуда он просился в Москву. На родину? Не знаю, может и не отпустили. Известно лишь, что какое-то верхотурское начальство тогда было переведено в Уржум. На Урале и Вятке сейчас много его потомков. Все мы родственники...
Упокой, Господи, прапрадеда моего Георгия (Егора) Пинаева и прапрабабушку Татиану, прадеда Иоанна и прабабушку Устинию, деда Трофима и бабушку Агафию, отца моего Иоанна, брата его Михаила (они оба умерли 12 марта, только в разные годы), сестру его Евгению, брата его Евгения, сестру Евдокию с доченькой Верочкой, сестру Александру. Прости им, Господи, согрешения вольные и невольные, даруй им Царствие Небесное.
И Марковых, Господи, упокой: прапрапрадеда Марка, прапрадеда Тита, прадеда Гавриила и прабабушку Аксинию, отца её Антипа, Михаила и Александру — дедушку и бабушку моих, которые любили меня и заботились обо мне, а я забыл их почти совсем, потому что был совсем маленьким, когда Ты позвал их к Себе. Упокой их, Господи, прости им согрешения вольные и невольные и даруй им Царствие Небесное. И дядюшек и тетушек моих по этой линии: Александру, Анну, Михаила, Владимира, Иоанна. За Ивана Михайловича ("Джона") вовсе некому молиться (разве что я сам…).
Работал дядя мой Иван Михайлович Марков в районном отделении Госбанка (там же, где и отец мой), разъезжал по колхозам-совхозам, простудился зимой, слёг. Болел тяжело (у него ж ещё старая болезнь легких, миокардит, последние годы еле двигался, да тут воспаление легло "сверху"). Шла война, декабрь 1944 года, лекарств — никаких… Медсестра пыталась ставить банки, но они не держались на тощей спине. Бабушка моя Саша, а его мать, стала уж собирать похоронное белье, но сама в ту же ночь померла. Долго сидела на кровати, попросила деда надеть на нее валенки, накинуть полушубок (наверное, был гипертонический криз, когда лежать невмоготу). Потом прилегла и скончалась. Мать услышала её стон (она с детьми спала в соседней комнате), подошла, бабушка силилась что-то сказать, но не смогла и испустила дух. Дед тут же ночью пошёл к соседке тёте Нюре Пономарёвой, она прихватила с собой соседку Веру, бабушку обмыли, одели, положили на кровать (без постели, на доски, покрытые полотном).
Дядя Ваня лежал тут же, спросил, что случилось. Сказал: "Ну, к одному концу", попросил воды, повернулся лицом к стенке. Мать пошла на кухню затопить печь, хлопотала по хозяйству, поскольку было уже 6 часов утра. А когда вернулась к нему, то нашла его тоже мертвым. Снова пошли за соседками… Обмыли, одели, положили на кровать.
Мать вспоминает: "Мы с отцом окаменели от горя, но за нас никто ничего не сделает. Отец остался дома с детьми да с покойниками, а я пошла в отделение госбанка, где работал брат Иван: помогите в беде… Чем-то помогли (дали лошадь отвезти на кладбище два гроба с покойными). Могилу вырыли старики-соседи".
Остались фотографии и память. Дядя Ваня… Джон, как звали его после эмиграции братья и сёстры. Его брат Михаил писал как-то брату своему Владимиру, доктору наук: "Ты у нас самый умный, а Ваня был самый чистый душою…" Помню, долго лежали никому уже не нужные его канадские шляпы. Да… Не воспользовался плодами революционной победы, не рвался к власти, как прочие эмигранты. Из губернского города Вятки переехал к нам в глухомань. Когда во время войны ссыльные чеченцы-ингуши украли корову, снял с книжки все свои деньги и отдал моей матери. (Ссыльных кавказцев мать жалеет до сих пор: им тоже, мол, как-то жить надо было; их потом поймали, был суд, маме хотели отдать какую-то чеченскую или ингушскую шубу, но она не взяла.) Без коровы-то как? Трое детей, хлеб по карточкам... Помню, с каким наслаждением ели подсолнечный жмых, который как-то привез дядя Ваня из командировки. Однажды он сумел даже продать наш большой котёл-казан, точнее – обменял в колхозе на зерно. Потом купили нетель. Только вот не успел Иван Михайлович попробовать молочка.
Брат Жека недавно вспомнил маленькие смешные подробности. Из любимых ругательств у дяди Вани: у, американская кукла! Видно, долго ему снилась Америка в определенном ракурсе. А в Казахстане появилась новая поговорка, иногда он бормотал её себе под нос: сарай ломай, гусей хватай, Мамед-оглы, хан ахватской орды…
Из его отношения ко мне, грешному Борису… Мне было три года с хвостиком, когда он умер. Мать на закате дней своих вспомнила: "Он на тебя какую-то страховку оформил… а потом помер – и уж я про неё забыла". Спасибо, дядя Ваня. Наверное, ты иногда держал меня на коленях.
Они преставились в ночь на 21 декабря, а 23 марта сорок пятого победного года помер дед Михаил Гаврилович. Не дождался отца моего сержанта Пинаева с фронта. Перед смертью страдал-маялся, положил дочери свою головушку на колени, попросил прощения — как и положено перед уходом. Попросил конфеток… Галинка, моя сестра, побежала было на базар, да её вернули. Уже не надо. Упокоился с миром раб Божий Михаил. В гроб положили его маленькую медную икону. Обряжать в последний путь помогала тетя Нюра, соседка, к которой мы переселились на лето через три года, когда нас выгнали из казенного дома.
Его обмывали, посадив на стул, и в это время он разговаривал со мной. Только со мной – больше никто не слышал. Говорят, малые дети иногда могут общаться с миром иным…
Когда гроб положили на сани, одиннадцатилетний брат мой Женька схватил ружье, висевшее на стене, выскочил на улицу и выстрелил в воздух. Салютовал деду, старому солдату, отслужившему своё ещё в девятнадцатом веке. Лошадь с испугу чуть не опрокинула гроб… Вот так мать моя Мария Михайловна в три месяца похоронила троих.
Остались она одна с ребятишками, которым тринадцать, одиннадцать и три с хвостиком. Когда люди с кладбища пришли на поминки, я залез на скамью и встретил всех сообщением: "А у нас уже все умерли, только мама ещё не умерла!"
ВОЙНА И ПОСЛЕ…
"22 июня 1941 года был выходной, мы с Иваном Трофимовичем и детьми пошли на озеро купаться. Возвращаемся домой, а брат нам сообщает: началась война… Как-то сначала и не верилось, а потом решили, что всё это ненадолго. Так верили в мощь нашей Армии и Государства. Когда же призвали в армию знакомых и друзей, когда очередь дошла до моего Вани, то пришлось поверить, что эта беда для всех всерьёз.
Его призвали в апреле 1942 года, когда третьему нашему сыночку было всего полгода. Он родился 6 ноября, в день иконы Богородицы Всех Скорбящих Радость. Нарекли Борисом. Немцы тогда уже дошли до Москвы, а потому появление третьего ребенка в семье, когда отца должны вот-вот призвать на фронт, особой радости не принесло. Но и нежеланным он не был, только страшно было за него – что ж его ожидает в ближайшем будущем…
Мы, женщины, проводившие своих мужей на войну, верили в знамения и предсказания, особенно же доверяли малым детям. Вот и я частенько будила ночью малыша своего и у сонного спрашивала: "Боренька, наш папа жив?" Он неизменно отвечал: "Зив, зив…" А мне только того и надо, сыну я верила, и мы с ним снова спокойно засыпали. (Спал я с матерью; перед тем, как уснуть, искал мамину родинку на шее, брал её пальчиками и засыпал… её родинка – самое раннее детское воспоминание. Мать рано вставала, подкладывала мне Галину, а я начинал сразу же её исследовать… она говорит: очень был недоволен, не обнаруживши родинку.)
Вставать приходилось рано: надо подоить корову, истопить печь, детей отправить в школу и самой отправиться на работу. А с кем Борю оставить? После смерти деда мне предложили взять девочку из деревни, предложила её мачеха через каких-то знакомых. И я взяла себе в помощницы Машу, девочку лет пятнадцати, чтобы смотрела за малышом. Отдала её в вечернюю школу. Прожила она у нас года два.
Первый-второй год войны было ещё как-то терпимо – с кое-какими запасами зерна, муки. Потом всё подъели. Огород был маленький, на бугре, картошка росла плохо, хлеб – только паёк, и его приходилось делить каждому по кусочку. На маленького было больно смотреть. Сидит он, бывало, где-нибудь в уголке и сосёт большой пальчик. Был очень тихий, игрушек никаких, бабушка была слабенькая, ей уже не до колыбельных песен и не до сказок".
Отец пришёл с войны, когда мне было уже почти четыре года. По вечерам мы с ним заваливались на кровать, и он рассказывал сказку про Кузьму Скоробогатого. Это была такая радость, что помню и полвека спустя…
Сохранилось "сочинение" матери, которое она написала по просьбе правнучки Тани, школьницы, в 2000 году:
"Прабабушка Мария Михайловна бережно хранит свои трудовые награды — медали "За доблестный труд в Великой Отечественной войне" и "За трудовое отличие". Я спросила ее, за что она получила медали? Она ответила, что за работу учителем в школе. В войну было очень трудно работать, особенно когда провоевали уже год-два. Плохо было с учебниками, они не издавались, не до того было. Плохо с тетрадями, приходилось писать иногда на старых книгах, газетах. Одним словом, на чём придется. Авторучек тогда вообще еще не было. Писали ручками, стальное перо которых макали в чернильницу. Но чернил в продаже тоже не было, их приходилось делать из стержней химического (фиолетового) карандаша. Но и карандаши кончились в конце концов. Чернила стали делать из сажи или сока красной свеклы. Правда, они были плохого качества, пачкались.
Хлеб, крупы и другие продукты тогда выдавались людям по карточкам. Норма была недостаточная, чтобы есть досыта, а на голодный желудок трудно усваивать знания. Но всё же учились и усваивали — с помощью таких же полуголодных учителей. (Сестра моя Галина вспоминает: "В школе был киоск, где отоваривали карточки учителей. Нам на семью полагалась буханка чёрного хлеба ежедневно. А это мама, дед с бабушкой и трое детей. Уж так мы наслаждались этим хлебом… Я каждый день стояла в очереди".)
Учителя во время летних каникул должны были ходить в лес и там заготавливать дрова для школы. Пилили с корня, разделывали на части, подвозили к школе на колхозных быках. Много было с ними курьёзов, потому что ни одна из учительниц на быках до того не возила грузов. Отопление было паровое, но котельная стояла в школьном дворе и обогревала только школу. В каникулы учителя должны были подготовить здание к новому учебному году. Сделать побелку стен и потолков, покрасить парты…
Вместе с учениками они ходили летом на колхозные поля и огороды: то полоть, то собирать колоски во время уборки урожая. Конечно, за лето надо было и для себя заготовить дрова в лесу. Колхоз давал чаще не лошадей, а волов для вывозки дров. Бабушка рассказывала, как они маялись с этими волами, так как не умели ими управлять. Её отец Михаил Гаврилович, которому было под восемьдесят, ходил в лес по весне. Зимой сосны украдкой вырубали — так что оставались очень высокие пни. И дед их корчевал и вывозил на тележке. На ней же он всё лето возил домой шишки. И внукам давал под шишки мешок, когда шли купаться на озеро.
Бабушка вспоминает: "Военных зим было несколько. Помню, в одну из них я взяла в колхозе быка, и мы с отцом поехали по льду озера, вдоль ближнего берега – в надежде набрать сучьев. Зима только началась, лёд без снега, ноги у быка разъезжаются в разные стороны, идти он не может… Какие уж тут дрова, только бы быка не загубить. Вернулись ни с чем. А иногда ещё давали банковскую лошадь, чтобы дрова подвезти. Опять мы с отцом едем. Однажды нагрузили толстую сосну, лошадь в гору не может везти, останавливается. Отец (а ему около восьмидесяти) подпрягается к оглобле, тянет да хрипит: "Ну давай, давай, милая… Под горку, под горку!" Это он лошади… А я еле ползу и помочь не могу. Отец был очень выносливый и необычайно трудолюбивый… А потом уж купили мы с братом телегу за 1200 рублей, чтобы запрягать в неё корову и возить на ней дрова и сено. Ваня снял 600 рублей с книжки, а я на 600 рублей продала кое-какие мужнины вещи. Но долго на корове ездить не пришлось – украли…"
(После войны однажды зимой я упал с забора на эту телегу. Вывихнул ногу и потом долго хромал. Тогда отец уже был дома, поставили новогоднюю ёлку, позвали в гости детей… До этого я никаких таких ёлок никогда не видел и поэтому, наверное, запомнил: я хромаю вокруг ёлки, а кругом дети.)
…Зарплату учителям давали регулярно, без задержки, но её хватало только на то, чтобы выкупить небольшой паёк. Муж прабабушки (наш прадед) был на войне с 1942 года и с боями дошел до Берлина. Он был не офицер, а сержант-радист, а потому пособие на детей бабушка получала маленькое. Пришлось даже продать кое-что из одежды мужа на базаре — в надежде на то, что он вернется одетый. Главное, вернулся осенью 1945 года живой и более или менее здоровый".
МАТЬ. Последние дни
Она преставилась 28 января 2004 года. Но душа-то бесмертна. Добрая и умная моя мама. Никогда не кричала на меня, никогда пальцем не тронула. По-русски терпеливая, скромная, ненавязчивая. По-крестьянски самостоятельная: до последней возможности сама лазила на сундук, чтобы открыть форточку, хоть я и пилил её за такие штуки.
Несколько последних лет держал её Господь в монастыре: плохо видела, плохо слышала, еле ходила – и про себя говорила молитвы (какие помнила). Да-да… Ещё в мае 2002-го стал громко читать ей "Откровенные рассказы странника духовному отцу своему. Из рассказов странника о благодатном действии молитвы Иисусовой". Держал рот возле её уха, косил в книжку глазами. Сидели на диванчике в её большой комнате. Она потом стала молитвы на пальцах считать, простодушно сообщала о ежедневных молитвенных сотнях. Говорю ей: да ты не считай, тебе ж тяжело… В последний год стала отказывать память, всё спрашивала у сестрички моей Галины про окончанье богородичной молитвы. Уточняла…
Иногда произносила вслух:
Господи помилуй, Господи прости,
Помоги мне, Боже, крест свой донести…
Потом уж в её записной книжке я обнаружил запись: "Когда почувствуешь, что смерть уже близка, но сознание ещё не помутилось, вслух или мысленно нужно произносить: Господи, помилуй! Господи, прости! Помоги мне, Боже, крест свой донести!" И в другой старой маленькой книжке, где адреса и телефоны:
"БОБ. 20 окт. 1960 г. Получила письмо от Боба: "Сижу в Свердловске. Принят в артиллерию. Жду поезда. Видимо, поедем в сторону Ленинграда. Год учёбы в военной школе плюс два годы службы обыкновенной". Родной мой Боб, только бы не было войны, тогда бы я дождалась твоего возвращения домой". "30 окт. Получили два письма из Л-да. Казармы. Как всегда (очень часто) мучит насморк, сенная лихорадка. "Хожу, как сонная муха. Кормят плохо. Ребята всё время хотят жрать, я – нет". Боб, Боб, как бы я сейчас накормила вкусно и досыта тебя. У нас полно мяса, молока…
"ЖЕНЯ. 20 октября 1960 г. Вечер. Только что уехал Женя – поездом до Свердловска, а там самолётом до Калининграда. Снова мы одни остались с папой. Сердце разрывается от тоски. Сыны мои родные, будьте живы, здоровы, и тогда мы вас дождёмся".
"ГАЛЯ. Галя, милая моя доченька, жизнь твоя пока что идёт гладко, без особых надрывов, а потому я за тебя спокойна. Пусть бы и дальше у тебя шло всё своим чередом, были бы здоровы дети, Валентин, а главное – ты сама, родная моя. Как вы все мне дороги, каждому своё место в сердце".
Когда весной 1959-го я хотел отправиться работать в геофизическую партию на Каспий, она мне сказала: "Если уедешь туда - буду плакать, пока не ослепну..." Пришлось отправиться в партию под Екатеринбургом.
С каждым месяцем всё сокращалось время, когда она сидела на своём диванчике. Даже и там часто дремала. Галина в самом конце декабря, на святого Симеона Верхотурского пошла к причастию, и, кажется, это был последний день, когда мать встала с постели. Она и раньше всё говорила: не мучайте меня, не поднимайте… С тех пор почти всё время дремала, иногда говорила мне: посиди… Я брал её за руку, садился рядом на маленький стульчик.
После Рождества, 9 января, позвал отца Александра Игонина из ближней церкви. Галя сообщила матери: завтра, мол, причастие.
– А я скажу: грешна, батюшка…
Отец Александр был добр – пришёл с помощником и причастил рабу Божию Марию в последний раз. Земной жизни её было 94 года (недели не хватило до дня рождения, ушла в один день со свекровью моей сестры Евдокией – только с разницей в семь лет). Дня за четыре до ухода не смогла уж ходить и по малой нужде. Врач "скорой помощи" научила помогать катетером (такой узенькой трубкой). Это тяжкое дело взяла на себя моя дочь (глаза боятся, а руки делают)… Благодарю тебя, Юля, да возблагодарит тебя и Господь. В последнюю ночь мама стала дышать с хрипом. Молился и плакал, плакал и молился… И в конце концов Бог надоумил: стал поить маму с ложечки крещенской водой. Малое причастие… Господь оставил ей способность пить крещенскую воду чуть ли не до последних минут. И хрипы прошли. Слава Богу, ведь так было жалко… В последний раз напоил её с ложечки в полшестого утра, когда из моей комнаты пришли Галя и Рита мне на смену. Пошёл подремать, но скоро Юля прибежала за мной: у бабушки останавливается дыхание… Пошёл и стал читать последование по исходе души от тела. Читаю и плачу… Поцеловал её последним целованием – ещё тёплую, горячую мамку мою.
Последнее лето и весь сентябрь мы с ней и Галиной жили в деревне, а уж где-то зимой (наверное, в ноябре или декабре) во время очередного сидения на диванчике она рассказала мне свои последние сны: приходят ко мне отец с матерью – покормлю их… приходит отец твой Иван Трофимович – покормлю… приходит Маша – тоже накормлю хорошенько… Всех накормила, а скоро сама к ним собралась.
Евгений, брат, тоже увидел сон перед её уходом: наш большой казённый крестовый дом в далёком Щучинске, он идёт из маленькой комнаты, где когда-то жили дед с бабушкой и дядя Ваня… Там лежат часы, много часов – и все стоят… Через большую комнату идёт на кухню, а там встречает мать – весёлую, жизнерадостную.
Да, время её остановилось – и она шагнула в вечность, где иные единицы измерения. "Времени больше не будет…" Там нет земной длительности, нет изменений, а потому надо успеть изменить себя к лучшему здесь. Думаю, два молитвенных, "монастырских" года ввели мать в Христовы обители. Даже и радио совсем не слушала. "В чём застану, в том и возьму".
Сорок дней читал псалтирь и заупокойный канон… В конце февраля начался Великий пост с его родительскими субботами, а сороковой день выпал на воскресенье, когда мать совершила чудо. Думаю, что именно она совершила, по её молитвам во время поминальной трапезы мой племянник Дмитрий и жена его Людмила согласились принять крещение – и действительно крестились в Храме-на-Крови. В великую субботу.
Разбирая крошечный архив своей матери, нашёл её листочек:
"Боря, сын мой дорогой! Юля, Павел, Антон, Алёна, внуки мои милые! Оля, Таня, Машенька, Наташенька, правнучки мои любимые! Чувствую я, что приходит конец моему жизненному пути и хочется мне сказать вам последнее прости и поблагодарить вас за то, что вы есть. И за всё хорошее и доброе, чем вы меня все окружили.
Боря, прости меня за то, что тебе достался крест забот обо мне до конца дней моих и несёшь ты его терпеливо, с теплом и заботой обо мне. А Юля, Паша и девочки тебе во всём помогают. Спасибо вам всем! Я согрета теплом ваших сердец и вашими заботами. Спасибо и Алёне с Антоном за их доброту. Дай Бог всем вам здоровья, благополучия, мира и счастья! Да хранит вас Бог! Не поминайте меня лихом. А когда я буду в вечной обители, то пусть к ней не зарастёт ваша тропа. Не забывайте и деда Ивана.
Оля, Таня, Машенька, Наташенька, растите здоровыми, добрыми-добрыми, трудолюбивыми.
Простите и прощайте – ваша любящая вас мама, бабушка и прабабушка".
И ещё один листочек: "Долго я жила (теперь уж не живу, а доживаю), но кажется, что прошёл не век, а только миг. Одна надежда на то, что впереди ждёт жизнь вечная. Господи милостивый, прости мне грехи мои и даруй жизнь вечную. Раба твоя, Господи, Мария".
Боже, буди милостив нам, грешным. Отпевал её в Свято-Никольском приделе Иоанно-Предтеченского храма протоиерей Василий Киселёв. Я окропил крещенской водой и дно её могилы.
Помяни нас, Господи, во царствии Твоем…
+++
НАШИ необыкновенные ПРИКЛЮЧЕНИЯ
1. И ВОТ МЫ ПОШЛИ...
Ага... мы взяли на прогулку маленьких пластилиновых собачек - Трезора и Чоку.
Я и Маша иногда ходим в широкое поле,
и Маша показывает своим пластилиновым друзьям
синее небо и синюю речку, жёлтую дорогу
и какие-то деревья. Зелёную траву...
Сначала мы вышли на дорогу
из серых гранитных глыб, присыпанных гравием.
Её нагромоздили на закате социализма
от села Бармышева до гранитного карьера. Километра три-четыре?
С тех пор прошло уж никак не меньше десяти лет,
на обочине выросли маленькие яблоньки, рябинки, тополя...
Черемуха... Весной они буйно расцветают.
А ведь был просто луг за деревней, да-да. Пустой луг,
если не считать травы. Семена с деревенских деревьев
над ним пролетали, и ничего не росло.
А теперь тут и красный иван-чай. Даже маслята
по самой кромке дороги. Но их нельзя есть...
По дороге должны были возить гранит с карьера
куда-то вдаль. Денег выпросили многовато,
так что удалось пристроить к дороге даже огромадную баню
с бильярдной комнатой и ещё чего-то.
Теперь там в одиночестве парится и гоняет шары
осиротевший сторож.
Карьер заполнила вода, теперь это озеро эпохи
победившего капитализма. Гранит капитализму почему-то
не нужен - даже для могильных памятников.
Там дальше, за Татарским мостиком, если свернуть налево,
простираются торфяники. Глубокие канавы с водой,
заросшие всякой лесной мелочью. В одну из них я однажды упал,
потому что подломилась жёрдочка...
Торф почему-то тоже давно никому не нужен -
уже лет тридцать или сорок.
Да и мостика никакого нет и не было вовсе... Ни Русского, ни Татарского.
Мы пошли по дороге, и Маша показала собачкам реку-ручеек
Чукаиху. В половодье она течёт под дорогой
через две большие трубы... Раньше-то маломальская дорога
шла выше по течению, и мы там со старшими внучками
когда-то давным-давно ловили пескарей - у брода.
Этим внучкам я тогда ещё пел колыбельные
и рассказывал ночные сказки.
И они спорили, у чьей кровати я должен сидеть сегодня.
Собственно говоря, я рассказывал им одну-единственную сказку,
где Иван-царевич, мальчик Петя и три мои внучки
обходили богатырским походом всю нашу Русскую землю,
по пути побеждая драконов, разбойников, злых колдунов
и просто негодяев. Кто-то ведь должен был
содержать в порядке нашу Русскую православную землю.
А? Или не должен?
Или пусть здесь безобразничают все кому ни лень?
2. И ВОТ МЫ ПОШЛИ КУДА-ТО...
Когда внучки подросли, пришлось увеличить дозу
сказочной назидательности, потому что они стали
ссориться и даже иногда драться.
Старшая (назову её Катя) любила обижать,
а средняя (назову её Даша) любила обижаться.
Эх, жизнь...
Я их старался мирить, но в результате они обе почему-то
повернулись ко мне спиной. Выросли? И безразмерную сказку мою
разлюбили за некоторую назидательность. И меня разлюбили?
Или просто ничего не было?
Вот ведь как бывает. Да... Эхехе.
Впрочем, важно совсем другое. Важно, чтоб во мне самом
жила любовь. Ибо это имя Бога. И оно вечно. И приобщает нас к вечности.
А внучкам своим - благодарен. Они хранили меня от тоски-кручины целых три года -
после ухода в мир иной Марии. Может, будут меня поминать внуки-правнуки в храме.
Заупокойные поминовения на год-полгодика.
Из года в год...
С дочкой, их мамой, у нас всё по-другому.
Почему-то мы ВСЕГДА любили друг друга. Если она иногда
получала двойку, я мог с ней два или даже три дня
не разговаривать - и это было наказанием,
потому что мы очень любили друг друга.
А как же: если люди совсем чужие, то они могут
не разговаривать неделю, месяц, год. А если...
Она вела меня, взявши за палец,
сквозь тьму мира сего,
сквозь мрак и морок. Угу. Без неё я бы давно
помер от огорчения. Правда...
Мы с ней даже ходили в походы по родному краю -
от родной нашей летней деревни и по Дарьяльскому ущелью,
например. У нас там от маленькой речки Кунары
уходил в лес глубокий овраг, и мы его звали Дарьялкой.
Или шли вокруг огромной ямы с белыми каменными утёсами,
где ещё до войны добывали бурый железняк.
Там высокая трава, высокие деревья и маленький ручей. Или...
Я-то бы лежал на кровати с книжкой, но дочка брала меня
за руку, а сзади толкала Мария, моя разлюбезная жёнушка.
Как хорошо -- теперь есть о чём вспомнить. Хорошо,
когда мы совершаем маленькие подвиги,
кои запоминаются на всю жизнь.
Вот и с маленькой Машей мы отправились
в маленький поход. Перешли по гранитной дороге
речку Чукаиху, Чуку, а там уже фундамент коровника.
Да, конечно, его не видно -- только иван-чай, крапива,
лопухи... Давно нет ничего -- ни коровника,
ни маленькой лесопилки, ни прочих сельских предприятий.
Только частная торговля (из-под полы) палёной водкой.
В деревне живут одни старушки и дачники. Например,
мы с Машей, моя пожилая сестра Галина... эх, писано сие ещё
в третьем годе нового тысячелетия, когда она была тут...
на земле... И наша с ней 93-летняя мама, которая
тогда выходила во двор и сидела на кровати
под рябинкой, а в свой последний год только в избе путешествовала
от кровати до кресла.
Плохо видела, плохо слышала, плохо ходила...
Господь дал время сосредоточиться в молитве.
3. КУДА ЖЕ МЫ ПОШЛИ...
О чём же я... да-да, мы пошли,
а дома остались старенькая мама-бабушка
и сестра Галина.
Она к нам каждое лето приезжала из Киева, чтобы
ходить за матерью. Да, собственно, все эти последние 50 лет приезжала...
Удивительный и не очень понятный мне человек. Однажды
привезла мне костюм своего покойного мужа,
а я там обнаружил рублей 200 старыми советскими...
Это много. Больше моей месячной зарплаты.
Они лет пять пролежали там в Киеве...
и ко мне привезла, не посмотревши в карманах...
Я-то разве не посмотрел бы? Да первым делом
проверил бы все закоулочки...
А она... чистейшей души человек... не мне чета.
Ну, ладно. Значит, дошли мы с Машей до коровника.
Когда-то я тут недалеко разрабатывал месторождение
старого навоза, ставшего землёй.
Брал тачку, лопату, ведро и шёл вброд через речку,
потом непроезжей тропой или просто через крапиву.
Но когда соорудили вот эту гранитную дорогу, будь она неладна,
моё месторождение мгновенно вычерпали ушлые
автомобилисты. Охохо...
А за коровником до сих пор не засыпана цилиндрическая яма
для силоса с бетонными боками.
Да было бы странно, если б кто засыпал... Кому надо...
Однажды я там обнаружил... собаку. Она полдня визжала и лаяла -
с перерывами, пока я не сообразил, что звуки доносятся
не из деревни.
Продрался сквозь заросли бурой крапивы в рост человека,
заглянул в огромную яму и сразу понял,
что тут нужна лестница. Которую сразу же и притащил из дому.
Опустил её в яму и,
любуясь на себя со стороны (вот, мол, какой сердобольный
и чуть ли ни святой человек),
стал спускаться в преисподнюю.
Почему-то я полагал, что бедная собачка сразу же бросится
мне на грудь. Из благодарности и от счастья.
Тёма и Жучка.
Но собака с верёвкой на шее сразу же стала убегать.
Так вот мы с ней и описывали круги по заросшей крапивой яме.
4. НУ, ЯСНО КУДА...
...Так вот мы с ней и описывали круг за кругом по заросшей крапивой яме.
Круг за кругом... Ага. Пришлось идти домой за хлебом
(а это опять минут пятнадцать).
Правда, хлеб тоже не помог.
Тогда я стал создавать опорные хлебные пункты
на нашей скорбной тропе,
чтобы собака хоть чуть-чуть, хоть слегка замедлила свой бег
по бесконечному кругу.
Возле хлеба она останавливалась и злобно рычала. Собака
небольшая, но вдруг укусит?
В конце концов мне удалось наступить ногой на верёвку и
осторожно подтянуть это несчастное существо к себе.
Взял существо под мышку, поднялся по лестнице
и с отвращением отпустил гадюку,
которая тут же рванула куда глаза глядят.
Разуверилась в людях... Или с рожденья не верила?
Не встречала человека, который бы просто её кормил
и гладил иногда.
Рассказывал сказки, пел песенки, стирал пелёнки, ставил градусник
и болел вместе с ней. Да-с... Укладывал спать.
Готов был умереть ради... Да что там...
Потом мы с Машей покинули гранитную дорогу и пошли через поле
к дальнему лесу. Впрочем до леса на этот раз не дошли.
Маша стала бегать по дороге и по стерне,
отдавши мне пластилиновых собачек Трезора и Чоку.
Я их положил в нагрудный карман рубашки.
Вообще-то Трезор был соседской собакой - помесью лайки и
какого-то терьера. Он был вольной птицей, бегал по деревне и
окрестным лесам... но иногда, конечно, лежал возле дома
и облаивал местных алкашиков,
у коих здесь пролегала заветная тропа к дому с дешевой водкой.
Иногда он даже ходил в атаку,
и алкашики матерились, обещая его убить, повесить, зарезать,
четвертовать и так далее.
Выкрикивали всякие злые слова в окна хозяйского дома,
и могучий мужик Степаныч иногда беззлобно оправдывался:
он, мол, и мухи не обидит, а лает просто так.
Не держать же его на цепи...
Одна из трезоровых троп пролегала и по нашему саду-огороду.
Но он как-то нелепо погиб, когда в одном из домиков стали
травить толстых поганых крыс.
То ли крысу съел, то ли приманку.
Издержки свободы - на цепи сохранился бы в целости... А?
5. НО КОГДА ЖЕ...
...Но когда же начнутся хоть какие-нибудь
приключения? Наверное, никогда не начнутся...
(Я ещё тогда даже и не предчувствовал, не предощущал...
неожиданную находку.)
Кстати, вторую пластилиновую собачку звали - Чока.
Он был домашней собакой других соседей.
Такой большой и чёрный сторожевик. Ризен-шнауцер.
Он был последним в помёте и потому выказывал некоторые
странности характера, за что и прозвали: чОкнутый, Чока.
Однажды его гладила девочка, пыталась играть с ним, а он
чуть её не убил. Зубы рванули щёку
в каком-нибудь сантиметре от горла, еле уняли кровь.
Потом отец этой девочки застрелил его из ружья.
Конечно, таких вот неожиданно-свирепых собак (по правилам собаководства) нужно... Это ж не собака, а топор в руках сумасшедшего.
Но мы же сердобольны, да? Милосердны... Уж и не знаю,
как тут быть... если собака не друг человека.
Маша бегала по полю, по жёлтой стерне. По жолтой стерне.
Здесь когда-то сеяли овёс, а теперь просто растёт трава.
Её нынче наполовину скосили,
но так и оставили почему-то на поле. Кто и зачем косил?
Загадка... Но, может быть, всё просто:
вывозить сено раздумали просто потому, что оно не имеет сбыта,
ибо в новую историческую эпоху
общественный скот просто-напросто... ликвидировали. Забили.
А одинокий поселянин на коровёнку сам себе заготовит. Да?
Сто лет правит страной инопланетная цивилизация.
То кнутом и маузером вводят план БЕЗ рынка,
то -- рынок БЕЗ плана.
То у них орёл БЕЗ решки,
то решка БЕЗ орла.
То дух без материи, то материя бездуховная.
Мыслители...
Могли бы в конце концов догадаться, что у монетки две стороны.
Или не могли бы? Ошибка в генетическом коде. Чока и Ко...
Где-то там внизу, на уровне моего пояса бегала маленькая
Мария. Раскраснелась, развеселилась.
Мне тоже стало жарко; снял рубашку и кинул на плечо.
Ах да, мы ведь тоже пошли с собакой, с рыжим колли, которого
нужно гонять каждый день, чтобы он всё-таки ел свою кашу
(я иногда набирал эту кашу в ладонь и подносил её к собачьему носу).
Филя нашёл у дороги грязную палку и говорит:
давай, хозяин, бросай подальше! Он мог чуть ни час бегать туда-сюда.
Охохо... печатаю, а всевозможная козявочная семья под руку лезет.
Деда, давай рисовать... деда, давай баночками играть:
"Здесь в бутылках колючая вода -- генеральская!"
Почему генеральская? Минеральская.
Деда-деда...
6. УЖ И НАЗВАНИЯ НЕ ПРИДУМАЮ ГЛАВЕ ВОТ ЭТОЙ
Опять меня куда-то понесло...
...В 93-м потерялся рыжий филькин предшественник Гром.
Дворняга, с детства опекаемая нашей кошкой Стешей... Да-да.
Однажды на Грома напал какой-то породистый,
но тут из подворотни выскочила Стешка - прыгнула на спину
и давай его когтить.
Тот с визгом помчался по улице... длинной-длинной.
И на коров они вместе охотились.
Те, возвращаясь домой, норовили доесть нашу уличную рябинку
(потом доели всё-таки). А Гром со Стешей их бурно атаковали.
Дочь до сих пор вспоминает, как Стеша гнала корову вдоль по улице.
Тётки смеются: скачет корова, а кошка ей ногу когтит.
У неё уж тогда брюхо чуть не по земле волочилось -
с котятами.
Её жёнка моя подобрала в соседнем селе на автобусной остановке.
Подобрала, а потом уши ей каким-то хлорофосом чистила,
какую-то пакость там в раковинах истребляла.
Кошечка пепельного цвета с лёгкой рыжеватой подпалиной.
Изящная. Шесть лет жила у нас при хозяйке своей,
да ещё шесть после её ухода.
У нас ящик стоял для кошки с котятами. Кошек-то было две штуки,
в деревне они котились почти синхронно. Одна сначала жила с котятами
на печке, а другая -- в ящике. А потом они вместе соединились на печке,
мирно лежали рядышком, вылизывали друг друга, кормили котят
и уходили гулять по очереди. Да-да...
Я и помирать Стешку положил в тот самый ящик,
но она не захотела, ушла на кухню,
лежала там на скамейке у обеденного стола
(на телевизор уже не могла запрыгнуть).
Поставил ей на пол картонку, она даже сумела туда сходить,
чтобы побрызгать. Но потом уж легла в лёжку,
и я всё-таки отнёс её к себе в ящик для котят.
Лежала на боку, а ноги всё куда-то бежали, бежали...
Мы с Юлькой похоронили её на пустыре, где долго стоял
старый деревянный дом с резными совушками над окнами.
Он погиб от старости, и соседи его потихоньку
растаскали на дрова. Старый дом на Коковинке... на Коковинской...
Коковень -- значит стужа.
Правда, улице давным-давно кто-то присвоил дикое имя какого-то комиссара.
7. СЕРДЦЕ
Да ведь пора завершать повествование.
Всё проходит...
И Марью надо остановить: сколько можно бегать-прыгать
на этой земле... Эй, погоди, остановись! Эй...
- А кто это, деда?
- Где? А-а... это жаворонки... жаворонки.
Чуть не конец июня, а они вона где... Когда-то я видел-слышал их
в мае. Жаворонки... Ну да, мы тогда с жёнкой шли через поле.
Мы с Марьей моей шли через поле, а они пели:
- Они слаще соловьёв?
- Нет-нет... соловьёв люблю больше...
Вот и посмотрели в чистое небо. А теперь...
теперь вот что-то тут на земле. Здесь две тракторные колеи. Глубокие...
И какие интересные камушки. Похоже, это каменные
наконечники стрел. Жаль, что не археолог.
И мы с Машенькой стали ковыряться маленькими палочками
в каменисто-песчаной земле. Очень много интересных камушков.
Сколько нароем, если идти по колее до самого леса? До самого синего леса...
И вот смотри-ка... смотри-ка... очень похоже на сердце...
сейчас хорошо очищу... да, каменное сердце.
Тёмно-жёлтый кварц?
Неужели и они... Древний охотник влюблённо подарил
своей юной подруге? Давным-давно...
И слой времени, слой земли покрыл эту любовь.
И все их забыли. Навсегда.
И сердце жёнки моей Марии прикрыто холодной землёй.
Ладно, чего там...
Потом мы пошли домой.
С этой горки нашей хорошо виден новенький сверкающий крест
над полуразрушенным храмом святого Георгия Победоносца...
Возле радиактивно-гранитной дороги Марьюшка вспомнила:
а где Бубик и Тузик? Угу, их, оказывается, зовут
вовсе не Чока и Трезор.
Где... не знаю где... у тебя на бороде...
И тут я вспомнил: они лежали в кармане рубашки и, наверное,
упали на землю, когда рубашка оказалась у меня на плече.
Мы, конечно, побежали в лихорадке назад, стали искать на дороге,
но ничего не нашли.
Это же такие крошечные пластилиновые собачки...
Стало очень грустно.
И мы придумали, что Бубик и Тузик просто ушли в поход
к ближнему лесу,
а потом они вернутся, и мы заживём по-старому.
Я и Маша будем долго-долго маленькими-премаленькими...
может, всю жизнь...
И всегда будем играть друг с другом...
если не окаменеют сердца.
КОНЕЦ
© Copyright: Борис Пинаев, 2013
Свидетельство о публикации №113112401318
Рецензии:
Чудесно!)
красота тихая, радость, Господи, слава Тебе)
Игумен Паисий Савосин 29.09.2017 13:14
Благодарю, о.Паисий...
Борис Пинаев 30.09.2017 00:59
+++
+++
Б.И.Пинаев. ЗАГАДКА СЕРВАНТЕСА. Алгоритм мышления
СОДЕРЖАНИЕ
1.Загадка Сервантеса (как повод показать алгоритм мышления)
2.Функциональная асимметрия человеческого мозга
3.Основные формы мышления
4.Конкретизация - иероглифика
5.Абстрагирование - алфавит
5.1.Антиномичностъ православного богословия
5.2.Изнанка абстрагирования — логический сатанизм
5.3.Обратные термины, инверсия, пародия
6.Наука логики
6.1.Метод
6.2.История вопроса
6.3.Снятие и идеализация
7.Система наук
8.Наука
9.Загадка Сервантеса
ПРОЛОГ
1. В античной Греции люди иногда терзали себя такими вот вопросами: "Человек говорит: я лгу... Лжёт он или говорит правду? Если он лжёт, то говорит правду... Если он говорит правду, то лжёт... Как быть?"
1. ЗАГАДКА СЕРВАНТЕСА (как повод показать АЛГОРИТМ мышления)
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был князь, приказавший построить мост через реку, а возле моста поставить стражу, чтобы каждого опрашивать: зачем идешь на тот берег? Если говорят правду, то пропускать на другой берег, а если лгут — казнить. Но однажды пришел некий человек, сказавший: "Я пришел, чтобы меня казнили". Что же с ним делать? Если пропустить, то он солгал — и его надо казнить. Если же казнить, то он сказал правду — и надобно пропустить...
Эту загадку (выше дан ее вольный пересказ) пытался решить по просьбе трудящихся оруженосец Санчо Панса, когда исполнял обязанности губернатора. Чтобы ее решить, необходимо знать некоторые логические тонкости, уводящие за пределы учебного курса формальной логики. (Утешает лишь то, что о формальной логике как таковой мы говорить ПОЧТИ не будем.)
Надо, например, познакомиться с основными формами мышления конкретно-иероглифического человека, абстрактно-алфавитного человека, научно-символического человека. То есть познакомиться с алгоритмом мышления. Предстоит понять, что такое логический (теоретический — по А.Ф. Лосеву) сатанизм. А для начала нужно хоть немножко рассказать о функциональной асимметрии человеческого мозга.
2. ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ АСИММЕТРИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО МОЗГА
Всякий грамотный человек сегодня знает, что МИР (вселенная) представляет собой не безумный хаос, но космос, т.е. нечто упорядоченное, подчиняющееся ЗАКОНАМ. Кроме того, тот же грамотный человек знает про функциональную асимметрию человеческого мозга, т. е. для него не секрет, что человеческое мышление тоже подчиняется неким ЗАКОНАМ. Человек умеет мыслить как целостно, конкретно, так и аналитически, абстрактно. Правое полушарие мозга называют иногда образным, а левое — логическим.
Но, конечно, здесь просто два разных аспекта логики. "ПРАВЫЙ" мозг отвечает за целостное и одновременное осмысление действительности, "ЛЕВЫЙ" — за расчлененное, дифференцированное, растянутое во времени. И, что особенно важно, "правое" мышление выражает себя в конкретной иероглифике, тогда как "левое" — в абстрактном алфавитном письме. Иероглиф выражает смысл в некой "картине", тогда как отдельная буква алфавита абстрактна до потери смысла. Чтобы истолковать целостный, конкретный (в переводе — "сращенный") смысл, выраженный в одной-единственной идеограмме, иногда приходится сочинять длиннейший абстрактно-алфавитный трактат.
И только целостный двуполушарный человеческий мозг наделяет абстрактную букву конкретным иероглифическим смыслом, так что возникает третий вид письменности — научно-символическое письмо (современная математика, физика). Таким образом, три ипостаси ЛОГИКИ выражают себя в трех видах письменности: конкретизация — в иероглифике, абстрагирование — в алфавитном письме, спекуляция — в научно-символическом письме. Впрочем, можно обойтись и без последнего понятия ("спекуляция"), выразив ту же мысль гораздо проще: наука выражает себя в символике, или: целостная "двуполушарная" логика выражает себя в научной символике.
Конечно, каждый аспект триединой логики сам троичен, сам является единством всех трех аспектов. Дело лишь в акценте, дело лишь в там, какой аспект становится главным. Если перед нами иероглифический текст, то главной становится конкретизация, если алфавитный текст — то абстрагирование. То есть о том, какой аспект является главным, мы судим по внешнему выражению: если шкатулка выполнена в виде иероглифа, то в ней содержатся конкретизация, абстрагирование и наука, однако в начальниках ходит конкретизация.
Здесь кое-что может подсказать св. Максим Исповедник, говорящий о Боге (по образу и подобию Которого создано наше мышление): "...Божество неделимо, и Отец или Сын или Святой Дух не есть несовершенный Бог, но совершенное Божество целикам и совершенным образом есть и в совершенном Отце, и в совершенном Сыне, и в совершенном Святом Духе. Отец целиком и совершенным образом есть в целом Сыне и Духе; Сын целиком и совершенным образом есть в целом Отце и Духе. Святой Дух есть целиком и совершенным образом в целом Отце и Сыне. Поэтому Отец и Сын и Святой Дух есть единый Бог" (Творения преподобного Максима Исповедника. М.,1993.Кн.1.С.234).
З. ОСНОВНЫЕ ФОРМЫ МЫШЛЕНИЯ
Чтобы показать "технологию" решения загадки Сервантеса, необходимо исследовать, как "работают" конкретное, абстрактное и научное (спекулятивное) мышление. К слову, эта "технология" поможет осмыслить и парадоксы, лежащие в основании теории множеств, вроде такого простенького: "Множество всех множеств, не являющихся своим собственным элементом, является своим элементом тогда и только тогда, когда оно не является своим элементом".
1. Основные формы конкретно-иероглифического мышления — это КООРДИНАЦИОННАЯ (классификационная) МАТРИЦА (К-матрица), АССОЦИАТИВНЫЙ РЯД (А-ряд), КАТЕГОРИЯ. Например, можно построить К-матрицу, состоящую из А-рядов, каждый из которых включает три категории:
конкретизация — абстрагирование — Логика
исток — устье — Река
иероглифика — алф. письмо — Символика
начало — конец — Путь
2. Основные формы абстрактно-алфавитного мышления — это АНТИНОМИЯ, СУЖДЕНИЕ, ТЕРМИН. Например, можно одну из категорий ("главную") А-ряда сделать субъектом противоположных (точнее — обратных) суждений. И тогда в роли предикатов выступят обратные термины, так что возникнет антиномия:
а.Путь есть бесконечность
б.Путь есть не-бесконечность (нуль).
а.Логое-миф есть канон
б.Логос-миф есть не-канон (иносказание).
3. Основные формы научно-символического мышления — это СИСТЕМА, УМОЗАКЛЮЧЕНИЕ, ПОНЯТИЕ. Например, указанные выше категории и термины становятся понятиями в составе умозаключений (имеются в виду умозаключения типа гегелевского В — О — Е, всеобщее — особенное — единичное):
логос-миф — канон/иносказание = конкретизация
миф-логос — иносказание/канон = иероглифика
путь – бесконечность/нуль = единое
путь – нуль/бесконечность = множество.
Формальная логика оперирует понятиями, суждениями и умозаключениями. Это ее "основные формы мышления" (в дальнейшем мы будем различать понятия "мышление" и "логика"). "...В формальной логике в первую очередь следует рассматривать понятия, так как они лежат в основе всякого рассуждения. Отношения между ними образуют суждения, а определенные отношения между суждениями — умозаключения. Умозаключения образуются из суждений в соответствии с основными формально-логическими законами" (Формальная логика: Учебник. Отв. ред. проф. И.Я.Чупахин, доц.И.Н.Бродский. Л., 1977. С.19). Как видим, формальная логика рассматривает свои "основные формы" как некие кирпичи или детали детского конструктора: из понятий складываются суждения, из суждений — умозаключения.
Лишь Гегель попытался перейти от механического сопряжения мертвых кирпичей к органическому росту живого существа: семечко-понятие претерпевает перводеление, выпуская корешок-субъект и вершок-предикат, чтобы предстать в конце концов умозаключением: семя — вершок/корешок — дерево. "По мнению Гегеля, умозаключение состоит не из трех суждений, а из трех определенностей, где два крайних термина соединены, а потом и опосредованы средним термином. Поэтому аристотелевскую формулу умозаключения М — Р; S — М; ergo, S — Р Гегель представил так: E — 0 — В (единичное — особенное — всеобщее), т.е. S — М — Р, где единичное и всеобщее связаны через отличное от них третье — особенное" (Джохадзе Д.В. Основные этапы развития античной философии. М., 1977. С.160).
Впрочем, Гегель все-таки не сумел до конца преодолеть очарования аристотелевой логики. Его цепочка "понятие — суждение — умозаключение" лишь повторяла, дублировала старую формально-логическую цепь. Между тем, уже Платон сумел нам рассказать, что понятие как субъект без предиката не имеет смысла (см. его "Парменида"). На наш взгляд, одним из самых важных открытий Платона в сфере логики является его мысль: суждение — это "самый маленький и простой логос" (Платон. Соч. в 3-х томах. М., 1970. Т.2. С.390). Суждение для него — мельчайшая логико-словесная единица (в переводе с греческого "логос" — сразу суждение и предложение, мысль и слово). И поэтому сказать, допустим, "Единое!" (или "Единое едино") — это значит вообще ничего не сказать. "Если одно есть только одно, и больше ничего мы не можем о нем сказать, то, гласит диалектика, нет никакого и одного, и мы не можем о нем сказать даже то, что оно одно" (Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М.,1930. Т.1. С.534).
Однако логика все-таки начинается не только не с понятия, но даже и не с суждения. На самом деле исторически складывается вот такая последовательность: К-матрица, включающая А-ряды и категории (конкретизация) — антиномия, состоящая из суждений и терминов (абстрагирование) — система, состоящая из умозаключений и понятий (наука).
4. Правый мозг: КОНКРЕТИЗАЦИЯ-иероглифика
Итак, основные формы конкретно-иероглифического мышления — это К-матрица, А-ряд и категория.
А-ряды, состоящие из одинакового числа элементов-категорий (три, пять и т.д.) обнаруживают "взаимное влечение". "В китайской нумерологии это объекты и пр., занимающие одинаковое относительное положение в параллельных рядах с таким же числом компонентов, например: "пять элементов", "пять вкусовых ощущений", "пять цветов" "пять направлений", "пять божественных властителей" ... Пространство не было абсолютно единообразным и простирающимся во всех направлениях, а было разделено на области: юг, север, восток, запад и центр. И они объединялись вместе в таблицах соотношений (мы называем их К-матрицами. — Б.П.): восток был неразрывно связан с весной и деревом, юг — с летом и огнем" (Кроль Ю.Д. О влиянии "ассоциативного мышления" на "Записки историка"//Историко-филологические исследования. М., 1974. С.372-373). То есть кусочек матрицы выглядит так:
восток — весна — дерево
юг — лето — огонь
До сих пор (и далее в некоторых случаях, чтобы читателю было понятнее) мы сами "сочиняли" матрицы, где одно слово легко заменяет другое (например, исток и начало). На деле же "взаимное влечение" обнаруживают очень далекие по смыслу слова. Конечно, они кажутся далекими нам, абстрактно-алфавитным людям. Их связь можно обнаружить в соответствующей мифологической образности. Вот одна из таких матриц (Люсьен Леви-Брюль. Сверхъестественное в первобытном мышлении.М.,1994.С.166):
Восток — Весна — Синий — Дракон
Юг — Лето — Красный — Птица
Запад — Осень — Белый — Тигр
Север — Зима — Черный — Черепаха
Типичному представителю эпохи конкретно-иероглифического мышления совершенно ясно, что категория как таковая, будучи изолированной от других категорий, не имеет смысла. Она приобретает смысл лишь заняв свое место в А-ряду и К-матрице. Так, слово "устье" не имеет смысла без сопутствующих слов "исток" и "река". Слово "конец" — без своих родичей "начало" и "путь". Слово "смерть" — без слов "рождение" и "жизнь". И все эти слова не понятны конкретно мыслящему человеку вне цепи отождествлений: исток = рождение = начало и т.д. Все эти категории образуют К-матрицу, входя в соответствующие А-ряды:
начало — конец — Путь
утверждение — отрицание — Истина
рождение — смерть — Жизнь
исток — устье — Река
Конечно, каждое из этих слов может более или менее бессмысленно употребляться и в обыденной речи, но категориями они становятся только в матрице, где достигается высшая степень постижении смысла, высшая степень конкретизации, доступная "правополушарному" мышлению.
В К-матрице категории противоречиво отождествляются по вертикали, происходит конкретизация (сращение) смыслов:
начало = утверждение = рождение = исток
конец = отрицание = смерть = устье
Путь = Истина = Жизнь = Река
Как видим, К-матрица, состоящая из А-рядов, — это воплощенное противоречие, потому что, например, "отрицание" здесь есть и не есть "смерть" — и так со всеми категориями, сращенными по вертикали. В то же время понятно, что каждая горизонталь также включает в себя ряд отождествлений (и различий):
исток = река, устье = река, исток не есть устье
начало = путь, конец = путь, начало не есть конец и т.д.
Слова Путь, Истина, Жизнь, Река — это в данном случае категории-репрезентанты, представляющие соответствующий А-ряд в целом, обозначающие его как некое целое. "Странной на первый взгляд особенностью многих китайских философских терминов является принципиальная разноуровневость их значений, выражающаяся в том, что один и тот же термин обозначает и определенный класс явлений в целом, и отдельный элемент этого класса. Например:
"небо" (тянь) — это и элемент космологической триады "небо, человек, земля" (тянь, жэнь, ди), и обозначение ее в целом в значении "природа"; "пневма" (ци) — элемент гносеопсихологической триады "пневма, душа-семя, дух-божество" (ци, цзин, шэнь) и одновременно обозначение каждого из трех ее элементов...
Данное терминологическое явление кажется странным с точки зрения формальной логики, требующей самостоятельного обозначения для каждого уровня обобщения и строгого соблюдения иерархии множеств... Но с позиции обобщения посредством репрезентативных абстракций (на наш взгляд, категория-репрезентант конкретна, как никакая другая. — Б.П.) все выглядит естественно. В классе А, состоящем из элементов а...z, выделяется главный (центральный) элемент х (эту процедуру мы предлагаем назвать репрезентацией). Поскольку он является наиболее характерным (репрезентативным) в данном классе, его обозначение переносится на все остальные элементы, т.е. осуществляется мыслительная операция: а = х, в = х, ... z = х. После этого уже просто перенести обозначение х на весь класс А, т.е. признать, что А = х" (Кобзев А.И. Генерализация в классической китайской философии//Народы Азии и Африки. 1986. №6. С.48).
Как видим, противоречие — это "душа" А-ряда и К-матрицы, а противоречивейший элемент их — категория-репрезентант. Сосредоточив в себе все смыслы А-ряда (и смыслы категорий соответствующего столбца матрицы), репрезентант затем полагает их вовне в преображенном виде. Он выступает в конце концов в роли субъекта антиномии, полагающего обратные предикаты. Так, если есть А-ряд "начало — конец — Путь", то репрезентант Путь может быть истолкован антиномически: 1) Путъ есть пространство ("мир" — в творениях св. отцов) и 2) Путь есть не-пространство (время). При этом Путь сам по себе, очевидно, принадлежит вечности, поэтому Христос говорит: "Я есмь путь и истина и жизнь" (Иоан. ХIV,6), "Я есмь Алфа и Омега, начало и конец, первый и последний" (Апокалипсис XII, 13).
Итак, мы рассмотрели ситуацию, когда в мышлении людей иероглифического общества доминирует правое полушарие мозга. Можно даже предположить, что у конкретно-иероглифического человека нет четко специализации полушарий (как сегодня ее нет почти у трети людей). Доминирующий в этом случае аспект логики мы назвали конкретизация (в противоположность абстрагированию). Важно, впрочем, учесть, что в конкретно-иероглифической культуре соседствуют конкретизация, абстрагирование и наука, как в иероглифике можно обнаружить элементы алфавитного письма и научной символики. Так, существует способ создания иероглифов-идеограмм, который затем будет использован создателями научно-символических формул. В идеограммах "смысл целого рождается как комбинация смыслов составляющих частей" (Амирова Т.А., Ольховиков Б.А., Рождественский Ю.В. Очерки по истории лингвистики. М., 1975. С.124-125). "Тангутский иероглиф представляет собой как бы алгебраическое выражение понятия... Легко видеть, что создатель тангутской иероглифики предвосхищает пазиграфические идеи Лейбница" (там же. С.126). Однако и в древнейшей китайской иероглифике "знаки письма ... делятся на две категории: простые рисуночные знаки и компилятивные знаки. /.../ Компилятивные знаки образовались путем совмещения в одной плоскости простых знаков с целью изобразить вещи, ненаблюдаемые в природе, или идею... Компилятивные знаки создавались как символ (см., например, знак "император") или как метафорический и метонимический намек на более общую или частную ситуацию" (там же. С.63).
Точно так же в абстрактно-алфавитной культуре наличествует конкретизация с ее "основными формами мышления" — К-матрицей, А-рядами и категориями. Так, в полноте Христианства можно обнаружить всю триаду форм: матрицу, антиномию и умозаключение.
Вот матрица: "Святой престол православного храма знаменует собой невещественный Престол Пресвятой Троицы, Бога — Творца и Промыслителя всего сущего, всей вселенной. ... Четыре стороны престола соответствуют четырем сторонам света, четырем временам года, четырем периодам суток (утро, день, вечер, ночь), четырем степеням области земного бытия (неживая природа, растительный мир, животный мир, человеческий род). Престол знаменует собою также Христа Вседержителя. В этом случае четырехугольная форма престола означает Четвероевангелие, содержащее всю полноту учения Спасителя...
Четыре стороны престола знаменуют также свойства Личности Иисуса Христа: Он был Великого Совета Ангел, Жертва за грехи человеческого рода, Царь мира, совершенный Человек. Эти четыре свойства Иисуса Христа соответствуют четырем таинственным существам, которых видел святой Иоанн Богослов на престоле Христа Вседержителя в Храме Небесном. /.../
Движения звездицы над дискосом, сопровождаемые возгласами священника во время евхаристического канона, также сопряжены с символами четырех таинственных существ: ПОЮЩЕ соответствует орлу, горнему существу, присно воспевающему Бога; ВОПИЮЩЕ — жертвенному тельцу; ВЗЫВАЮЩЕ — льву, царственному лицу, возвещающему со властью свою волю; ГЛАГОЛЮЩЕ — человеческому существу. Этому движению звездицы соответствуют и изображения четырех евангелистов с их символическими животными в парусах на сводах центральной, подкупольной части храма, где особенно наглядно видно теснейшее единство богослужебной, предметной, живописной и архитектурной символики православного храма" (Как устроен православный храм//Голос Православия: Учредитель и издатель — Екатеринбургское епархиальное управление Русской Православной Церкви. 2000. №32. Октябрь).
Конечно, конкретизация не является достоянием одного только человеческого мышления, но являет себя и в природе, в письменах Бога. Это обнаружил Дм. Менделеев, создав величайшую из естественнонаучных матриц. Как мы знаем, он показал, что химический элемент есть часть большого целого, которое может быть описано путем построения некой таблицы (матрицы). Причем ПО ГОРИЗОНТАЛИ химические свойства элементов постепенно меняются на противоположные (например, переход от щелочных металлов к инертным газам, как от истока к устью), тогда как ПО ВЕРТИКАЛИ они тождественны в каждом столбце, становясь лишь более или менее интенсивными.
Логика культуры "дописьменных" обществ выглядит точно так же, как и логика овладевших письмом (правда, "логика" там называется так: "мышление" — интуиция, сознание, логос-разум). Конкретизации там соответствует ИНТУИЦИЯ, а иероглифике — РИТУАЛ, абстрагированию — СОЗНАНИЕ, выражающее себя в сакральной и профанной РЕЧИ (предшественнице алфавитного письма). А науке и символике соответствует МИФОЛОГИЯ (логос-миф, как наука-символика).
Или в подсистеме умозаключений:
воля — деятельность/архетипы = интуиция
представление — архетипы/деятельность = ритуал
интуиция-ритуал — знание/знак = сознание
ритуал-интуиция — знак/знание = речь
сознание-язык — творчество/образ = логос
язык-сознание — образ/творчество = миф.
Как видим, здесь обнаруживаются такие любопытные "цепочки": деятельность — знание — творчество, архетип — знак — образ, интуиция — сознание — логос (разум), ритуал — речь — миф. Академик В.Н. Топоров: "Не случайно, что смысл жизни и её цель человек космологической эпохи полнее всего переживал именно в ритуале. Можно думать, что ритуал был основной, наиболее яркой формой ОБЩЕСТВЕННОГО бытия человека и главным воплощением человеческой способности к ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, потребности в ней. В этом смысле ритуал может приниматься как прецедент любой производственно-экономической, духовно-религиозной и общественной деятельности, их источник, из которого они развились…, главная сфера реализации социальных функций коллектива.
…Только в ритуале достигается переживание ЦЕЛОСТНОСТИ бытия и целостности знания о нем, понимаемое как БЛАГО и отсылающее к идее БОЖЕСТВЕННОГО как носителя этого блага. …По-видимому, лишь в ходе постепенного развития в недрах ритуала формировался ЯЗЫК, перенимая функции, исполнявшиеся ранее другими системами. …Именно ритуал составляет ЦЕНТР жизни и деятельности в архаичных культурах. …Жертвоприношение стоит в центре ритуала … в любом ритуале явно или тайно содержится отчетливая искупительная нота" (О ритуале. Введение в проблематику//Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. М., 1988. С. 17,18, 22, 36).
5. Левый мозг: АБСТРАГИРОВАНИЕ-алфавит
Поскольку даже и в "правополушарной" конкретно-иероглифической культуре каждый ее носитель располагает еще и левым полушарием мозга, то А-ряд в лице своего репрезентанта (представителя) может быть подвергнут абстрактному истолкованию. При этом возникает АНТИНОМИЯ, состоящая из СУЖДЕНИЙ, где один и тот же субъект обладает обратными предикатами. Например, А-ряд "начало — конец — Путь" может быть сведен к репрезентанту Путь (дао), который подвергается абстрагированию, так что возникает антиномия:
1)дао есть ян, 2)дао есть не-ян (инь), или европейский вариант:
1)путь есть пространство, 2)путь есть не-пространство (время).
Здесь конкретный "путь" снят в абстрактных предикатах "пространство" и "время", каждый из которых по отдельности не имеет смысла — один без другого (к этому пришла и современная физика, говорящая о неслиянном и нераздельном "пространстве-времени").
Абстрагирование было сведено Аристотелем и продолжателями его дела к так называемой формальной логике с законами тождества, противоречия и исключенного третьего. Согласно закону тождества "А есть А". Если ему верить, то любое суждение — вещь невозможная; потому что любое суждение, как минимум, утверждает: "А есть не-А (Б)". Уже со времен платонова "Парменида" стало ясно: суждение "А есть А" не имеет смысла, ибо если есть только А, то никакого А в этом случае нет. Платон показал, что "самый маленький логос" (мысль-речь) состоит из двух элементов: "Сочетание (имен с глаголами) становится тотчас же речью — в своем роде первою и самою маленькою из речей. ...Когда кто-либо произносит "человек учится", то не скажешь ли ты, что это — самая маленькая и простая речь" (Платон. Софист//Соч. в 3-х томах. М., 1970. Т.2. С.389,390).
См. также у А.Ф.Лосева: "Если существует только одно и больше ничего нет, то не существует и этого одного" (там же. С.588). Правда, в "Пармениде" Платон рассуждал о Едином, но место Единого может занять любое другое понятие (Гегель с немецкой основательностью показал в "Науке логики", что если есть только "бытие" и больше ничего нет, то бытие = ничто).
На эту сторону дела в свое время обратил внимание русский богослов С.Н.Булгаков: "В предложении заключена сущность и образ бытия, предложение несет в себе его тайну, ибо в нем сокрыт образ троичности. По свидетельству предложения, сущностное отношение противится всякому монизму, философии тождества, которое стремится растворить все три его члена, сведя их к одному: либо к подлежащему, либо к сказуемому, либо к связке. Таким стремлением руководится всякая философская система, поскольку она есть философия тождества: либо подлежащее, либо связку, либо сказуемое объявляет она единственным началом и из него все выводит или к нему все приводит. /.../
Изначальное и исходное единство, отрицающее тройственную природу предложения, таков корень всякой философской системы и ее трагедии" (Булгаков С.Н. Трагедия философии (философия и догмат) //Соч. в двух томах. М.,1999. Т.1. С.318-319).
"...История новейшей философии предстает в своем подлинном религиозном естестве, как христианская ересеология, а постольку и как трагедия мысли, не находящей для себя исхода" (там же. С.311). Конечно, "образ троичности" дан не в предложении, а в умозаключении, но это уже другой разговор...
Таким образом (паки и паки), А есть А лишь в качестве субъекта суждения. Субъект без предиката теряет смысл, исчезает. Собственно говоря, суждением (как одной из основных форм абстрагирования) можно назвать лишь простое категорическое суждение S еcть P. Тут можно взять в союзники даже и Аристотеля: "...Из всех видов cказывания /категорий/ Аристотель выбирает в качестве предмета исследования один: cказывание о сущности, имеющее вид "А есть Б" или "Б присуще А". Его не покидала уверенность, что всякое доказывающее знание можно свести к этому виду" (Попович М.В. Очерк развития логических идей в культурно-историческом контексте. Киев, 1979. С.67).
Сегодня принято считать, будто "суждение отличается от предложения тем, что, являясь категорией мышления, оно характеризует идеальную, смысловую сторону предложения... Предложение же, являясь категорией языка и выступая материальной оболочкой суждения, не только фиксирует через суждения знания о действительности, но и выражает отношение говорящего к этой действительности" (Формальная логика. С.47). То есть суждение есть нечто нематериально-смысловое, а предложение есть нечто материально-бессмысленное.
Но паки и паки: СУЖДЕНИЕМ называется составная часть АНТИНОМИИ. Антиномия состоит из суждений, где один и тот же субъект снят в обратных предикатах. То, что НЕ принадлежит антиномии, НЕ является суждением. Точно так же слово становится ТЕРМИНОМ только тогда, когда входит в состав суждения. Вне антиномии суждение превращается в предложение.
Посредством абстрактно-алфавитного письма истина выражается через антиномию (как в конкретной иероглифике она выражается через К-матрицу). Назначение антиномии состоит в том, чтобы произвести ОБРАТНЫЕ ПРЕДИКАТЫ, соотнесение которых позволяет получить ПОНЯТИЕ, так что возникает УМОЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Репрезентант А-ряда (категория) полагает термины, соотношение которых обнаруживает себя идеализованным в понятии, так что возникает умозаключение:
семя — вершок/корешок — дерево.
Таким образом, если мы имеем дело с суждением, а не с предложением, то его можно дополнить обратным суждением, так что оба вместе будут выражать истину (с большой или с маленькой буквы), например, в христианском богословии: "Христос есть Бог, Христос есть не-Бог (человек)". В физике: "Свет есть волна, свет есть не-волна (частица)''. Или: "Путь есть пространство, путь есть не-пространство (время)". В экономике: "Монета есть орел, монета есть не-орел (решка)". Как видим, речь идет об антиномии "А есть Б, А есть не-Б(В)".
Когда речь идет об антиномии, то ее структура выглядит именно так: "А есть Б, А есть не-Б (В)". Или: субъект А снят в предикате Б, субъект А снят в предикате не-Б (В). Связку "есть" необходимо заменить символом снятия. Учебник логики сообщает, что не могут быть истинными сразу оба суждения: "Петров знает английский язык" и "Петров не знает английский язык" (Формальная логика. С.79). Однако, если исходить из основных форм (структур) абстрактно-алфавитного мышления, то здесь возможны лишь такие суждения (и антиномии): 1)язык (язык вообще, как понятие) есть английский 2)язык есть не-английский (русский, турецкий и т.д.). Или: 1)человек есть Петров, 2)человек есть не-Петров (Иванов, Сидоров и пр.) 1)Петров знает, 2)Петров не знает (догадывается, чувствует и т.д). 1)интуиция есть знание, 2)интуиция есть не-знание (знак как внешнее выражение знания). Интуиция через соотношение "знание/знак" есть сознание (умозаключение: интуиция — знание/знак = сознание). "Не-знание" — это не отсутствие знания, как "не-стул" ("Это не стул") — это не отсутствие стула, а некий другой предмет (стол, шкаф, крокодил и т.д.). Человек (Петров или Сидоров) обладает сразу идеальным знанием и материальным не-знанием (знаковой системой).
Закон противоречия, как его формулирует формальная логика, властвует над всеми прочими (кроме основных) структурами речи и алфавитного письма, в том числе над предложениями, высказываниям во всем их житейском разнообразии. Здесь в самом деле Петров либо знает английский язык, либо не знает его. Поскольку в данном случае мысль выражена в форме предложений (а не суждений), то антиномия здесь невозможна. К счастью, науку совсем не волнуют такого рода вопросы: знает Петров английский или не знает...
Надобно сказать, что на практике наука просто-напросто игнорирует и закон тождества, и закон противоречия, и закон исключенного третьего (хоть и клянется им в верности). Вот простейший пример — формула S/Т = V. Она описывает движение человека (или предмета), одолевающего некий Путь. Во-первых, современному ученому понятно, что пространство само по себе (или время) не имеет смысла — как некая величина S = S. Пространство есть пространство лишь в соотношении со временем (как левое есть левое лишь в соотношении с правым).
Вместо сноски: "До теории относительности в физике и в философии пространство и время рассматривались как аспекты реального мира, существующие в раздельном виде. Специальная теория отвергла такое их понимание. /.../ Пространство и время образуют единое целое, называемое пространственно-временным многообразием, континуумом или просто пространством-временем. /.../ Если пространство и время рассматривать как абсолютно разделенные между собой сущности, то они не обладают реальностью не только в релятивистской, но и в классической физике..." (Чудинов Э.М. Теория относительности и философия. М., 1974. С.91,93).
Во-вторых, соотношение "пространство/время" — это соотношение предикатов антиномии "путь есть пространство, путь есть не-пространство (время)". С точки зрения закона противоречия, истинным должно быть только одно из этих двух суждений: либо путь есть пространство, либо путь есть не-пространство (или: свет есть либо волна, либо не-волна).
В-третьих, формальная логика, опирающаяся на аристотелевы "законы", никогда не согласится, что путник соединяет пространство и не-пространство (время) в чем-то третьем — в скорости (третьего не дано).
Таким образом, простейшая научная формула "пространство/время = скорость" отменяет сразу все "законы" формальной логики.
Можно спросить в заключение: " Что же такое абстрагирование?" Ответ выглядит так: абстрагирование как таковое, само по себе (А = А) не обладает реальностью. В качестве категории оно обретает смысл в К-матрице, в качестве субъекта обратных суждений — в антиномии, в качестве понятия — в умозаключении: конкретизация-иероглифика через соотношение "истина/истолкование" есть абстрагировние. Или в подражание математическим формулам:
(конкретизация-иефоглифика истина)/истолкование = абстрагирование.
Или антиномически:
абстрагирование-алфавит есть метод,
абстрагирование-алфавит есть не-метод (система).
Или через другое умозаключение, раскрывающее перспективу абстрагирования (как первое умозаключение указало его ретроспективу):
абстрагирование-алфавит через соотношение "метод/система" есть наука.
5.1. АНТИНОМИЧНОСТЪ ПРАВОСЛАВНОГО БОГОСЛОВИЯ
Христианская Церковь умеет выражать ИСТИНУ научно, т.е. в троичном умозаключении: Бог Отец — Бог Сын — Бог Дух Святой. Это Истина о Пресвятой Троице, полученная в Откровении. Однако посредством алфавитного письма (и устной речи) Истина выражается преимущественно антиномически. Этой особенностью отличаются и христианские догматы, и творения св. отцов:
"Знаю, что пребывающий недвижным нисходит ко мне (антиномия: Бог недвижен, Бог подвижен. — Б.П.). Знаю, что по природе невидимый видится мне (антиномия: Бог невидим, Бог видим). Знаю, что далеко отстоящий от всей твари воспринимает меня внутрь Себя и скрывает в объятьях, и я нахожусь тогда вне всего мира (антиномия: тварь вне Бога, тварь внутри Бога)" (Божественные гимны преподобного Симеона Нового Богослова. Сергиев Посад, 1917. С.46).
Точно так же у Вл. Лосского можно прочесть: "Можно было бы установить два ряда противоречивых (мы бы сказали: антиномических. — Б.П.) текстов, извлеченных из Священного Писания и святоотеческих творений, причем одни свидетельствовали бы о совершенной неприступности Божественной природы, другие утверждали бы, что Бог дает опытно Себя познавать и что Его действительно можно достичь в соединении.
...Бог совершенно недоступен и в то же время Он может реально общаться с человеком; здесь нельзя ни устранять, ни в какой-либо мере ограничивать ни ту, ни другую сторону этой антиномии.
...Реальное соединение с Богом и вообще мистический опыт ставят христианское богословие перед вопросом антиномичным, вопросом доступности недоступной природы. Каким образом Бог-Троица может быть объектом единения и вообще мистического опыта? В середине ХIV века эта проблема вызвала на Востоке жизненно важные богословские споры и привела к соборным постановлениям, четко сформулировавшим учение Православной Церкви по данному вопросу. Архиепископ Фессалоникийский св. Григорий Палама, глашатай Соборов этой великой эпохи византийского богословия, посвятил один свой диалог /.../ вопросу о Божестве несообщаемом и сообщаемом.
Разбирая смысл слов апостола Петра "причастники Божеского естества", св. Григорий Фессалоникийский утверждает, что это выражение характерно антиномичное, что и роднит его с троичным догматом: как Бог одновременно — Один и Три, так и о Божественной природе следует говорить как об одновременно несообщаемой и в известном смысле сообщаемой: мы приходим к сопричастности Божественному естеству, и однако оно остается для нас совершенно недоступным. Мы должны утверждать оба эти положения одновременно и сохранять их антиномичность как критерий благочестия" (Вл. Лосский. Очерк мистического богословия Восточной Церкви// Мистическое богословие. Киев, 1991, С.138-139).
"Для св. Григория Паламы, как и дли всего глубоко апофатичного богословия Восточной Церкви, Божественная простота не могла обосновываться понятием простой сущности. Точка отправления его богословской мысли — Троица, Троица совершенно простая, несмотря на различение природы и Лиц, так же как и Лиц между Собой. Эта простота антиномична, как антиномично всякое высказывание в учении о Боге (всякое. — Б.П.): она не исключает различения, но не допускает в Божественном Существе ни отлучения, ни дробления" (там же. С.145).
Итак, всякое высказывание в учении о Боге антиномично:
Бог есть Единица, Бог есть не-Единица (Троица).
Господь Иисус Христос — Бог, Христос — не-Бог (человек).
Пресвятая Богородица — Мать, Пресвятая Богородица — не-Мать (Дева).
Бог самодостаточен, Бог не самодостаточен (Творец мира).
И так далее.
К слову, через множество столетий антиномическую логику усвоили известнейшие физики XX столетия. Вот как физик Гейзенберг описывает "новый" способ мышления физика Бора: "...Одно и то же событие мы можем охватить с помощью двух различных способов рассмотрения. Оба эти способа рассмотрения ВЗАИМНО ИСКЛЮЧАЮТ друг друга, но они также и дополняют друг друга, и лишь сопряжение двух противоречащих друг другу способов рассмотрения полностью исчерпывает наглядную суть явления" (Гейзенберг Вернер. Физика и философия. М., 1989. С.205-206).
О. Павел Флоренский однажды попытался дать некоторые формулировки: "Истина потому и есть истина, что не боится никаких оспариваний; а не боится их потому, что сама говорит против себя более, чем может сказать какое угодно отрицание; но это само-отрицание свое истина сочетает с утверждением. Для рассудка ИСТИНА ЕСТЬ ПРОТИВОРЕЧИЕ, и это противоречие делается явным, лишь только истина получает словесную формулировку.
...Тезис и антитезис ВМЕСТЕ образуют выражение истины. Другими словами, истина есть АНТИНОМИЯ и не может не быть таковою. ...Скажем: "Антиномия есть такое предложение, которое, будучи истинным, содержит в себе совместно тезис и антитезис, так что недоступно никакому возражению. /.../
Вся церковная служба, особенно же каноны и стихиры, переполнены этим непрестанно кипящим остроумием антитетических сопоставлений и антиномических утверждений. /.../ Антиномичность вовсе не говорит: "Или то, или другое не истинно"; не говорит: "Ни то, ни другое не истинно". Она говорит лишь: "И то, и другое истинно, но каждое — по-своему; примирение же и единство — выше рассудка".
Антиномичность — от дробности самого бытия, — включая сюда и рассудок, как часть бытия. /.../ Рассудок же не может ограничиться одною из сторон объекта. Ограничение ОДНОЮ стороною — таков, именно, смысл ЕРЕСИ. Ересь, даже мистическая, есть рассудочная одно-сторонность, утверждающая себя, как ВСЕ. /Айрезис/ — выбор; избрание, склонность или расположение к чему-нибудь, затем избранное, избранный образ мыслей и, отсюда, — партия, секта, философская школа. Одним словом, в слове /айрезис/ содержится идея одно-сторонности, какого-то прямолинейного сосредоточения на ОДНОМ из многих возможных утверждений.
Православие вселенcко, а ересь — по существу своему партийна. Дух секты есть вытекающий отсюда эгоизм, духовная отъединенность: одно-стороннее положение исключает все то, в чем видится антиномическое дополнение к данной половине антиномии, рассудочно-непостижимой" (Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. М., 1990. Т.1 (1). С.147, 152, 158, 160, 161).
Здесь важно лишь не поверить в то, что примирение и единство тезиса и антитезиса — "выше рассудка". Даже и рассудок вполне способен сообразить, что соотнесение обратных предикатов позволяет получить ПОНЯТИЕ, а значит — и троичное умозаключение, в чем и состоит "разрешение" антиномии.
Православная Церковь утверждает: Христос есть Бог и не Бог (человек). А еретики не принимают антиномию, берут за основу своих верований одну из ее половинок. Ариане говорят: "Христос — это только человек", монофизиты: "Христос — это только Бог".
Точно так же Ньютон и Гюйгенс в свое время олицетворяли противостоящие секты в науке. Один из них утверждал: "Свет — это корпускула", а другой: "Нет, свет — это волна". Этот односторонне-философский сектантский способ мышления ныне господствует в мире. Любой достаточно самостоятельный (в своей односторонности) философ представляет собой главу интеллектуальной секты. Есть философские секты Спинозы, Маркса, Ницше... Иногда такие секты создают политические структуры и вооруженные отряды, чтобы захватить власть и попытаться сконструировать государство в соответствии с философской схемой своего учителя.
Сегодня на арену духовно-политической битвы вышли еще и псевдо-религиозные секты: кришнаиты, муниты, сайентологи и т.д. Имя им — легион.
5.2. ИЗНАНКА АБСТРАГИРОВАНИЯ — ЛОГИЧЕСКИЙ САТАНИЗМ
Сразу коротко: логический сатанизм утверждает, что СЕВЕР есть ЮГ. Попробуйте найти дорогу...
Закон противоречия только тем и хорош, что запрещает отождествлять предикаты противоположных (точнее — обратных) суждений антиномии: Б и не-Б, волна и частица, пространство и время, душа и тело, орел и решка. "Лосский в своей "Логике" объясняет, что закон противоречия, конечно, не есть выражение несовместимости каких-либо двух качеств, как, например, красного и синего. Он выражает нечто более значительное, а именно, что "красное не есть не красное" или что "краснота, поскольку она является краснотой, не есть отсутствие красноты" (Лосский Н.О. История русской философии. М., 1991. С.403). То есть волна не есть частица, пространство не есть время, душа не есть тело и т.д.
Как известно, похожий запрет был сформулирован еще пророком Исайей: "Горе тем, которые зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом, и свет тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое горьким!" (Книга пророка Исайи. 5, 20). Именно логический сатанизм, как и положено по штату, провозглашают шекспировы ведьмы: "Зло есть добро, добро есть зло. Летим, вскочив на помело!" (Шекспир. Макбет//Трагедии. М., 1983. С.540).
Кто только не летал на метле в логической мгле вослед упомянутым персонажам!
"Рассудок анализирует, расчленяет, противопоставляет: получается формальная диалектика — А и не А; Мережковский чувствует себя в своей тарелке, он успокаивается только тогда, ко да он устанавливает дихотомию — две противоположные стороны — как будто бы некое непримиримое противоречие; установив его, он начинает блуждать вокруг него, играть им, многозначительно подмигивая при этом читателю; он думает, что от этого противоположения родится что-то значительнее, глубокое, мистическое, и сам начинает везти себя как некий мистический жрец.
Начинается диалектическое священнодействие; противоречия непримиримы — тело мира разрывается, трагедия и мрак, и вдруг луч света — жрец мистически подмигивает и дает знать, что дело поправимо, что А и не А — где-то в последнем счете суть ОДНО И ТО ЖЕ. "Мужчина или женщина?" — Противоречие. Разрыв. Мрак и ужас. — "Ничего". Мужчина есть женщина. Женщина есть мужчина. (Кстати, в соответствии с этой логикой победившего сатанизма сегодня сконструирована наша жизнь: женщина есть мужчина, мужчина есть женщина, равноправие — отождествление "предикатов", вплоть до отождествления одежды. — Б.П.). Тайна, откровение. Исцеление.
"Добро или зло?" — Противоречие. Разрыв. Трагедия мира. — "Ничего". Добро есть не что иное, как зло. Зло есть не что иное, как добро. Бог и дьявол — одно и то же. (Вспомним пророка: "Горе тем, которые зло называют добром, и добро злом". – Б.П.). Христос есть Антихрист. Антихрист есть Христос. Тайна мира разоблачается. Откровение. Примирение. Исцеление. "Бог или человек?!" — Бог есть человек. Человек есть Бог. Мудрость. Глубина. Озарение. /.../
Ложное истинно. А истинное ложно. Это — диалектика? Извращенное нормально. Нормальное извращенно. Вот искренно-верующая христианка — от христианской доброты она отдается на разврат конюхам. Вот христианский диакон, священнослужитель алтаря — он мажет себе лицо, как публичная женщина, и постоянно имеет грязно-эротические похождения в цирке. /.../
Изумленно следишь за этими образами и провозглашениями. Откуда они? Зачем? Куда ведут? И почему русская художественная критика, русская философия, русское богословие десятилетиями внемлет всему этому — и молчит? Что же, на Мережковском сан неприкосновенности? Высшее посвящение теософии? Масонский ореол и масонское табу?" (Ильин И.А. Одинокий художник. М.,1993. С.152, 160).
Конечно, Мережковский не оригинален, он просто шел в ногу с эпохой, накрывшей Западную Европу в послеренессансное время. Даже и Оруэлл ничего не исказил и не преувеличил, когда написал на белом фасаде лондонского Министерства Правды лозунги партии: "Война — это мир", "Свобода — это рабство". Эти лозунги ничем (НИЧЕМ!) не отличаются от заклинаний шекспировских ведьм или формул Мережковского.
Русский мыслитель А.Ф.Лосев (монах Андроник) однажды сформулировал четыре главных тезиса ТЕОРЕТИЧЕСКОГО САТАНИЗМА (почему-то иных чрезвычайно раздражает указание на то, что Алексей Федорович принял постриг; странно, но факт):
"Во-первых, согласно Ницше… не существует никаких абсолютов, в том числе абсолюта истины, абсолюта добра и абсолюта красоты. /.../
Во-вторых, если не существует никакого надприродного абсолюта, то таким надприродным божеством является не что иное, как сам человек, который по самому существу своему вполне природен, а не надприроден. Таким образом, божество вовсе не отрицается, а только им является сам человек. Но признавать Бога и в то же время стремиться занять Его место — это значит проповедовать сатанизм.
В-третьих, человек есть порождение природы и истории. Поэтому богом является все то, что создано природой и историей. И чем оно более природно и исторично, чем более оно красиво и естественно, сильно и здорово, тем более оно божественно. Красота заключается в красоте и силе, существующих и действующих вне всякой морали.
В-четвертых, поскольку человек есть существо максимально естественное, то выраженные в нем природа и история тем более интересны и красивы, чем более выразительны и разнообразны. Поэтому присвоить себе чью-нибудь вещь с разрешения ее владетеля — это прозаично. Но своровать чью-нибудь вещь без ведома его владетеля — это красиво и поэтично. /.../
Мирное состояние общества — прозаично и скучно. Но та кровавая борьба, которая происходит в нем в силу неравенства составляющих его элементов — это прекрасно и эстетично. А это так и должно быть, поскольку сатанизм является также и эстетикой зла. Сатанизм — это не "оправдание добра" (если употребить термин Вл. Соловьева), но оправдание зла.
Из этих четырех тезисов ТЕОРЕТИЧЕСКОГО САТАНИЗМА..." И т.д. (Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. М., 1990. С.531-532).
Итак, признавать Бога и в то же время стремиться занять Его место — это значит проповедовать САТАНИЗМ. Божество вовсе не отрицается, а только им является сам человек... Человек есть бог, бог есть человек. Сегодня ницше-мережковские сверхчеловеки пытаются отождествить консерватизм и революцию (отождествить константу и переменную — так, чтобы константа исчезла вообще). Провозглашается необходимость "консервативной революции", "совпадения традиции и авангарда" и т.д.
В современной политике реализуется антиномия: 1) политика есть сохранение традиции (консерватизм, константа); 2) политика есть изменение, реформа, революция, взрыв традиции (переменная; причем перемены тем стремительнее, чем слабее консерватизм). Логический сатанизм провозглашает: "Консерватизм есть революция, константа есть переменная, коричневое есть красное"... Впрочем, коричневое и красное соотносятся как абстрактный нацизм и абстрактный интернационализм, но не как консерватизм и революция. И нацисты, и интернационалисты в ХХ веке называли себя революционерами.
Профессиональные разрушители пытаются исполнить свое назначение самым примитивным способом — отождествлением противоположностей, что на практике ведет к уничтожению всех и всяческих общественных структур, нравственных норм, религиозных заповедей. Их лозунг: "Все позволено!" (т.е. позволено все недозволенное).
Если же говорить о политике, то сегодня есть очень большое желание и в самом деле превратить российских красных — в коричневых, потому что либеральный капитализм ("маммонизм") предполагает обрести устойчивость, создав соотношение "нацизм/коммунизм" (на государственном уровне — Россия/Китай). Поэтому предпринимается попытка перековать русских коммунистов в нацистов, объяснив им, что "красное есть коричневое". Но как объяснить нашим мудрецам, что русских, как показывает опыт, можно ненадолго сделать абстрактными интернационалистами, но никак невозможно (в массовом порядке) — нацистами коричневого цвета? Не тот "менталитет"...
Существует соотношение Москва•Рим/Берлин, то есть, если брать шире, — славяно-романо-германская структура, где "компоненты" не взаимообратимы до тех пор, пока существует структура как целое. Точно так же существуют другие структуры, очень похожие на атомную "нейтрон•протон/электрон", например:
"мистерия•трагедия/комедия", "Небо х земля/подземелье", "Православие х католицизм/протестантизм",
"сакральная речь•литературная речь/разговорная речь . И так далее.
Это антиномические структуры, где субъект антиномии (мистерия, Небо, Православие, сакральная речь) обеспечивают существование обратных предикатов: трагедия/комедия, земля/подземелье, католицизм/протестантизм, литературная речь/разговорная речь.
Разрушительные функции везде берет на себя знаменатель соотношения, когда забывает свое место и принимает гордое решение стать числителем (совершает инверсию). Протестантизм тогда замещается по меньшей мере атеизмом, подземелье — преисподней, разговорная речь — жаргоном. Революционная деятельность такого "знаменателя", как правило, упраздняет сакральные традиции (вместе короля на троне восседает шут). Понятно, затеявший инверсию "знаменатель" рубит тот самый сук, на котором сидит, поскольку носитель зла уничтожает не только жертву, но и себя самого.
Логический сатанизм, конечно, возможен еще и по добросовестному неведенью простого факта: любой отдельной термин есть предикат суждения. Субъект суждений антиномии, как мы знаем, — это бывший репрезентант А-ряда, первое ПОНЯТИЕ возникающего умозаключения, тогда как предикаты — это обратные ТЕРМИНЫ, о-предел-ения, односторонние половинки, лишь вместе, в одном соотношении составляющие ВТОРОЕ ПОНЯТИЕ умозаключения. Если отождествить эти термины, то исчезает соотношение, исчезает антиномия, исчезает второе понятие умозаключения, исчезает само умозаключение.
К счастью, это невозможно. Силы адовы способны не уничтожить, а лишь вывернуть наизнанку соотношение терминов, подвергнуть его инверсии. Отождествление обратных предикатов ведет к инверсии. Происходит ПЕРЕИМЕНОВАНИЕ терминов. Если, допустим, есть соотношение Бог/человек, то при отождествлении образуется такая пара: Бог есть человек, человек есть Бог. Бог назван человеком, человек — богом. Возникает обратное соотношение: человек/Бог.
Вот ещё один конкретный пример: если есть репрезентант "кон" (такое "китайское" слово без приставки и суффикса), то почему бы не выяснить: а что такое "кон"? В ходе размышлений рассудок обнаруживает антиномию, которая давно существует в русском языке: 1) кон есть ис-кон (начало), 2) кон есть не-искон (конец). Кон есть сразу начало и конец — любой этимологический словарь это подтверждает. Искон и конец друг друга определяют, ставят друг другу предел, границу, ограничивают друг друга. Если по одну сторону границы расположился "искон", то по другую — "конец".
Если же попытаться сделать предикат "искон" (начало) субъектом некоего суждения, те мы и получим логический сатанизм: начале есть... что? Некое не-начало. Что же такое "не-начало"? Черт из табакерки немедленно подсказывает: "Начало есть не-начало, т.е конец" (добро есть зло, сладкое — это горькое, консерватизм есть революция, традиция есть авангард). Ныне адептов логического сатанизма — хоть пруд пруди. Нынче можно прочесть даже и про некую партию, желающую "воссоединить в своей идеологии старообрядчество и постмодерн" (Штепа В. Инверсия. 1998. С.205). Важно лишь понять: какая из множества "старообрядческих" сект имеется в виду…
Слово "ПОСТМОДЕРН" тут как раз кстати, потому что это просто другое название логического сатанизма, являющего себя ныне в литературе, кино, театре и пр. Эпоха победившего постмодерна — это время наконец-то одолевшего (одолевшего?) все препятствия европейского сатанизма, шедшего к своей победе с начала второго тысячелетия. Это победа разрушителей христианской культуры, пиррова победа, которая разрушает и всю так называемую западную цивилизацию.
Постмодернизм реализовал рецепт, которому не одна тысяча лет:
"Отсутствие, исчезновение, размывание всяческих понятий и ценностей (история, традиция, новаторство, стиль, истина реальность, смысл и прочее) превратилось в течение второй половины XX в. в один из главных потоков мышления человека о себе, в особенности же в орбите постструктуралистской мысли 70-х и 80-х гг., с ее ключевым понятием "постмодернизма", прилагаемым к сознанию, ментальности, обществу, искусству. Лиотар, Бодрийар, Деррида Джеймсон, Делез, Гуаттари стали классиками и "светочами" этих умонастроений. Они описали человеческое "Я", которое, в сущности, утратило себя. /.../
Именно проблема утраты себя, невозможности сказать хоть что-либо определенное о чем-либо, касающемся человека, превращается в центральную проблему художественной критики и философии культуры накануне конца тысячелетия. Блестяще написанные книги и статьи толкуют в это время о том, что искусство отбрасывает или разрушает принципиальные различия между смыслом и бессмыслицей, прекрасным и уродливым, значительным и незначительным и т.д. /.../
В одном из тех пассажей, которые принесли автору славу "учителя жизни" и духовного вождя, Жан Бодрийар писал, что к концу века люди утратили способность РАЗЛИЧАТЬ И ПРОТИВОПОСТАВЛЯТЬ друг другу все то, что прежде было ПОЛЯРНЫМИ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЯМИ. "В политике смешалось "левое" и "правое", в средствах коммуникации — истина и ложь, в мире предметов — полезность и бесполезность, а природа и культура сливаются на уровне сигнификации".
...Рождающиеся на такой почве артефакты (визуальные, словесные, звуковые) Фредерик Джеймсон назвал "шизофреническими". В этом по-американски прямолинейном определении подразумевается отсутствие структурированной, организованной, целостной точки зрения на мир" (Якимович А.К. Тоталитаризм и независимая культура//Вопросы философии. 1991. №11. С.16).
"Невил Уэйкфилд, один из лучших исследователей постмодернистской культуры Запада, вспомнил даже о таком страшном биче "общества вседозволенности", как болезни иммунных систем. По его словам, культура также как бы утратила или разрушила своя прежние иммунные системы, которые прежде давали уверенность в том, что человек умеет отделять факт от фикции, истину от лжи, реальность от воображения" (там же. С.17).
"Примечателен и многозначителен тот факт, что независимая культура в СССР (т.е. искусство, литература, мысль, развившиеся альтернативным порядком относительно официальных инстанций и постулатов) в известных отношениях изоморфны современной и параллельной культуре Запада. А именно, наша независимая культура постоянно задавала вопрос о разумности и безумности бытия, постоянно уклоняясь от определенного ответа и заставляя подозревать, что такого ответа не существует. Она свидетельствовала о смешанности, смазанности, неразличимости всех прочих возможных смыслов и ценностей...
Например, картины, альбомы и "инсталляции" И.Кабакова ... являют собой эксперименты, призванные подтвердить исчезновение иерархических структур и бинарных оппозиций". У В.Войновича "слабый оказывается сильным, умный — глупым, невиновный ... злейшим преступником" (там же. С.17,19). Возник "тип личности, который характеризуется утратой способности различать и противопоставлять смысловые оппозиции.. Темное и светлое, хорошее и дурное, разумное и неразумное становятся "безразличными" или плохо различимыми, изменчивыми или аморфными. Сумеречное, "расфокусированное" или "раздробленное" сознание, "личность без свойств" (т.е. уже не личность в прежнем понимании слова) — таковы результаты этой эволюции (или, точнее, де-волюции) человеческого существа" (там же. С. 20).
В сакральном мире существует абсолютный запрет: нельзя термин-предикат делать субъектом суждения, чтобы не возник соблазн отождествления противоположностей. Предикаты антиномии находятся в ОТНОШЕНИИ друг к другу, что записывается просто: бесконечность/нуль, утверждение/отрицание, правый/левый, коричневый/красный, нацист/интернационалист и т.д. Логический сатанизм, господствующий в эпоху десакрализации (секуляризации) мира, — это логика разрушения всех и всяческих структур, в том числе государственных. Однако в конце концов, когда уже нечего разрушать даже и в душе человека, наступает разрушение разрушения. И тогда приходят новое небо и новая земля.
Не надо думать, будто логический сатанизм имеет место лишь в нравственной сфере или в литературе, искусстве. Как некий технологический прием он возможен даже в естествознании. Конечно, и тут речь идет о болезни разума, заводящей его в тупик. В физике, например, теоретик иногда пытается свести одно из понятий (или один из терминов) к другому: время — к пространству (попытка выдать время за четвертую пространственную координату), вещество — к полю.
Тут тысячелетний способ мышления, заключающийся в отождествлении противоположностей, когда, например, вещество рассматривается как такая область в пространстве, где поле чрезвычайно сильно. Здесь в фундаменте древнейшее изречение: "Всё есть Ничто".
Конечно, это добросовестное заблуждение современных ученых, чересчур доверившихся своим древним философствующим предшественникам. Все не есть ничто. Бог творит "все" из ничего. "Все" — это вселенная, космос, который (в качестве субъекта антиномий) может быть наделен противоположными предикатами, в том числе предикатами "бытие" и "не-бытие" ("становление"), которые нельзя отождествлять. Здесь абсолютный логический запрет, сформулированный еще пророком Исайей. Все его нарушители сразу же входят в зону "логического сатанизма", т.е. в тупик.
5.3. 0БРАТНЫЕ ТЕРМИНЫ, ИНВЕРСИЯ, ПАРОДИЯ.
Итак, абстрактно-алфавитный человек умеет выражать истину посредством антиномии. Однако иногда ему кажется, будто дальше идти некуда, будто антиномия — это тупик: "Задача мысли здесь в том, чтобы именно ОБНАЖИТЬ антиномию, упереться в ее тупик и принять подвигом смирения разума ее сверхразумность: это и будет здесь высшим деянием его разумения" (Булгаков С.Н. Свет невечерний. М., 1994. С.172).
Конечно, утверждение сверхразумности антиномии – это шаг вперед, если сравнить с тем же Гегелем, сочинившим нечто уничижительное: "Эта антиномия, как и всякая антиномия, покоится на формальном мышлении, которое фиксирует и утверждает оба момента идеи порознь, каждый сам по себе, и, следовательно, не соответственно идее и в его неистинности" (Гегель. Сочинения. Т. У11. С. 82).
"Антиномический тупик", как полагают, возникает в силу греховности рассудка: "По греховной природе своей, рассудок имеет закал антиномический, ибо рассудок дву-законен, дву-центрен, дву-осен" (Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины. М., 1990. Т.1 /1/. С.484).
Вывод: никакого "разрешения" антиномии в этом нашем грешном мире быть не может. Ее надо принять как факт — и только. Несомненно, это логический тупик русской религиозной философии серебряного века, ее поражение, потому что св. отцы Церкви еще более тысячи лет назад знали, как разрешается антиномия: "У Христа две воли, два разума, два образа действия, но они всегда соединены в одном Лице. /.../ Мы не можем ни догадываться, ни вообразить (и в этом также смысл четырех отрицаний Халкидонской формулы), "как" Божество и человечество существовали в одной и той же Личности" (Лосский Вл. Догматическое богословие//Мистическое богословие. Киев, 1991. С.319). В переводе с абстрактно-алфавитного языка на научно-символический (а такой перевод возможен — точно так же, как перевод с абстрактно-алфавитного на конкретно-иероглифический) эта формула выглядит так:
Христос — Бог/человек — Личность.
Антиномия "Господь Иисус Христос есть Бог, Христос есть не Бог (человек)" снимает себя в соотношении "Бог/человек", которое идеализовано в Личности. "Халкидонские отцы исповедали соединение двух естеств во "едином лице и единой ипостаси", и у них понятие "лица" через прямое отождествление с понятием "ипостаси" совершенно освободилось от той неопределенности, какая была свойственна ему в тогдашнем и особенно в "восточном" словоупотреблении" (Флоровский Г.В. Восточные отцы У – У111 веков. 2-е изд. М.,1992. С.92).
"Со-единение, настаивает Леонтий, предполагает соблюдение двойства, - со-единиться могут только два, а если исчезнут соединяемые, прекратится само со-единение. (…) В соединении Христос един, - едина ипостась, или лице, или индивид, или субъект. Это единство лица или субъекта и означается именем Христа. Это – имя ипостаси, как бы личное имя, "имя личности"… (там же. С.125).
Впрочем, смиренное принятие антиномичной формулировки истины говорит скорее "ЗА" русских православных философов "серебряного века", чем против них: они просто не смогли подняться до троического умозаключения — и остановились. В Западной Европе антиномии "разрешались" вовсе без всякого смирения:
"Для протестантской мысли ... одна из распавшихся противоположных сторон непременно ложна, и ложно их объединение. Только одна из таких противоположностей может быть истинной, она-то и должна быть утверждаема в качестве безусловной реальности, не терпящей наряду с собою другой, которая подлежит отрицанию, а в самых радикальных вариантах — прямо уничтожению, так как и в самой себе она признается ничтожной" (Лазарев В.В. Становление философского сознания Нового времени. М., 1987. С.86).
Другой вариант псевдо-разрешения антиномии — инверсия ее предикатов, "рокировка" числителя и знаменателя. Но про это — чуть дальше. Пока же просто примем к сведению "православный" способ разрешения антиномии, когда результатом соотнесения предикатов становится, во-первых, понятие, а во-вторых, — возникшее вместе с ним троичное умозаключение, в котором понятиями стали также репрезентант А-ряда и соотношение терминов.
Математика различает обратные и противоположные величины. В логике противоположными мы будем называть ПОНЯТИЯ (элементы умозаключений), а обратными — соотносящиеся термины-предикаты антиномии (с возникновением умозаключения это соотношение само становится ПОНЯТИЕМ, средним элементом умозаключения). ПРИМЕР: если "путь есть пространство, путь есть не-пространство (время)", то соотносящиеся предикаты "пространство" и "время" — это и есть ОБРАТНЫЕ ТЕРМИНЫ: пространство = 1/время, время = 1/пространство.
В начале нашей работы, дабы не усложнять изложение некоторыми преждевременными подробностями, мы иногда принимали "за основу", что слова "противоположный" и "обратный" — синонимы. В общем-то, исторически так и получается — синонимы со временем обособляются, иногда даже приобретая противоположный смысл. Когда-то синонимами были "усия" и "ипостась". Для Гегеля и некоторых его последователей синонимами были понятия "противоречие" и "антиномия", но уже в начале XX столетия их стали различать: "Противоположность между НЕ и ДА есть не диалектическая, но антиномическая: над бездной нет здесь никакого моста. Напротив, меональное НИЧТО-НЕЧТО не таит никакой антиномии... Антиномия здесь подменяется диалектическим противоречием... Ничто здесь есть некая божественная ... первоматерия, в которой и из которой закономерно и диалектически возникает ВСЕ, и божество, и мир, и человек" (Булгаков С.Н. Свет невечерний. С.131).
В скобках надо сразу же признаться, что о. Сергия Булгакова (как и о. Павла Флоренского) мы иногда цитируем вовсе не потому, что разделяем их пристрастие к "софиологии" ("софианству"). У них ведь были и великолепные логические прозрения.
Обратные предикаты можно обнаружить в православном Символе веры. Как мы знаем, мир сотворен Богом двойственным: "Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым". Бог сотворил вселенную, т. е. НЕБО (мир, не видимый телесными очами, духовный) и ЗЕМЛЮ (мир видимый, чувственный). Это космос, т.е. красота и порядок:
бесконечность•нуль — небо/земля = космос.
Однако противник Бога, сатана, сам не обладающий творческими способностями, все время пытается испортить творение, превратить космос в хаос, подвергая инверсии соотношение "небо/земля":
нуль•бесконечность — земля/небо = хаос.
Инверсию терминов можно видеть даже и в историческом процессе. Так, средневековое фундаментальное соотношение "дух и душа/тело", где дух и душа — в числителе, в эпоху возрождения сатанизма (Ренессанс) подверглось инверсии, так что в числителе, на главной позиции оказалось ТЕЛО со всеми своими претензиями: "Дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, (соблазны), ереси, ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное" (К галатам 5: 19-21).
Важно подчеркнуть, что в христианском православном богословии "тело" и "зло" не отождествляются. Зло — в извращении божественных соотношений, когда тело забывает свое место и вылезает в числитель. Так и человек в Западной Европе уже чуть ли ни целое тысячелетие пытается воссесть на престоле Божием (повторим Лосева: "Но признавать Бога и в то же время стремиться занять его место — это значит проповедовать сатанизм").
Бог НЕ СОТВОРИЛ ЗЛА. Существуют "добрые" соотношения терминов, установленные Богом (если говорить на языке логики), и существуют "злые" СООТНОШЕНИЯ тех же самых божественных терминов, подвергшихся сатанинской инверсии.
Зло не существует в качестве некой злой сущности, как свидетельствует святоотеческая традиция. Даже и бесы — это падшие АНГЕЛЫ. Зло — это извращение добра, болезнь, ведущая человека к погибели. Вот главные соображения св. отцов и учителей Церкви в изложении Макария, архиепископа Харьковского: "Зло не есть какая-либо сущность, имеющая действительное бытие, подобно другим существам, созданным Богом, а есть только уклонение существ от естественного своего состояния, в котором поставил их Творец, в состояние противоположное" (Макарий, архиепископ Харьковский. Православно-догматическое богословие. С.-Петербург, 1868. Т.1. С.374). "Зло" не есть самостоятельный термин или понятие. Злым, лживым, пародийным становится СООТНОШЕНИЕ терминов после инверсии.
Именно поэтому нельзя построить такую антиномию: Бог есть добро, Бог есть зло.
Возвращаясь к соотношению "тело/дух-душа", заметим, что это — изнанка структуры "дух-душа/тело", пародия: "Пародирование — это, создание РАЗВЕНЧИВАЮЩЕГО ДВОЙНИКА, это тот же "мир наизнанку". /.../ Античность, в сущности, пародировала все: сатирова драма, например, была первоначально пародийным смеховым аспектом предшествующей ей трагической трилогии. Пародия не была здесь, конечно, голым отрицанием пародируемого. Все имеет свою пародию, то есть свой смеховой аспект, ибо все возрождается и обновляется через СМЕРТЬ" (Бахтин М.. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С.147).
Здесь важно уподобление пародии и смерти. Только вот пародия — не лучший вариант посмертного существования. Впрочем, как и "до-смертного": "Я могу либо осуществить в себе тот образ Божий, который составляет замысел Божий обо мне, либо явить во всем моем существе и облике определенное отрицание именно ЭТОГО образа, ЭТОЙ идеи. Но, каков бы ни был мой выбор — положительный или отрицательный, мой образ действий и вся моя жизнь неизбежно окрашены той божественной идеей, которую я утверждаю или отрицаю. Я во всяком случае связан ею. Я могу осуществить в себе либо этот замысел Божий обо мне, либо кощунственную на него ПАРОДИЮ или карикатуру (т.е. квалифицированное ИМ ЖЕ отрицание). Но от моей свободы не зависит переменить этот замысел, самочинно выбрать и осуществить в моей жизни какую-либо иную идею. Создать самостоятельно без Бога какое-либо СОДЕРЖАНИЕ моей жизни я не в состоянии. Я могу только утверждать или отрицать то содержание, которое суждено мне в предвечном решении..." (Трубецкой Е.Н. Избранное. М., 1997. С.140).
Пародия — это призрак, внешность без сути. Шут, изображающий короля. Бог предлагает каждому из нас королевский сан, но мы чаще всего свободно избираем должность шута-лицедея. Отдаем себя в услужение обезьяне Бога.
Как видим, инверсию терминов, когда возникает пародия, можно сравнить с погружением в воды смерти. Духовная жизнь средневековой Европы претерпела инверсию (разрыв с Православием, Ренессанс, Реформация, безбожное Просвещение). КУЛЬТУРА стала ЦИВИЛИЗАЦИЕЙ: "Переоценка всех ценностей — таков внутренний характер ВСЯКОЙ цивилизации. Она начинает с того, что переделывает все формы предшествовавшей культуры, иначе понимает их, иначе ими пользуется. Она ничего не создает, она только перетолковывает (выворачивает культуру наизнанку. — Б.П.). В этом — негативная сторона всех эпох подобного рода" (Шпенглер 0. Закат Европы. Новосибирск, 1993. С.460).
"Культура и цивилизация — это живое тело души и ее мумия" (там же. С.461). Западная средневековая культура, умерши, стала мертвой торгово-промышленной "маммонской" цивилизацией, провозгласившей, утвердившей культ внешности, культ тела, кишечно-желудочного тракта, гениталий:
"Для этого решительного поворота к внешней жизни, которая теперь только одна и существует, к биологическому факту, которому судьба рисуется только в форме объективных фактов и причинных отношений, нет ничего показательнее, чем этический пафос, с которым прибегают к философии ПИЩЕВАРЕНИЯ, ПИТАНИЯ, ГИГИЕНЫ (прописные буквы наши. — Б.П.). Вопросы алкоголизма и вегетарианства дебатируются с религиозной серьезностью; очевидно, в этом самая важная сторона проблемы, до которой может возвыситься "новый человек". Такова лягушачья перспектива этих поколений" (там же. С.477).
В эту мертвую цивилизацию, в эти воды смерти сегодня погружается Россия. Однако убить ее невозможно — до тех пор, пока есть на земле Русская Православная Церковь, живая душа России. То есть мы с вами — пока не изменяем Православию.
Самое смешное заключается в том, что мертвая смеховая пародийная цивилизация настаивает на бесконечном своем существовании, отрицает Апокалипсис (очевидно, надеясь себя клонировать): "Карнавальное мироощущение ... не знает точки, враждебно всякому окончательному концу: всякий конец здесь только новое начало... Ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слово мира и о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, еще все впереди и ВСЕГДА будет впереди" (Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. С.193). Вот такой оптимизм. Карнавальное мироощущение не видит Страшного Суда, не для него писан Апокалипсис. Всегда смех, смех, смех... Смерть, смерть, смерть... "Смерть и смех идут в мифе рядом как однозначные образы – смех-гибрис, дикий, кровавый смех… В мифе гибрис и есть смех смерти. …Образное выражение смерти, гибрис принимает в трагедии различные формы. Все действующие лица – гибристы, все оскорбители и нарушители божественных установлений. (Гибрис - ) …своеобразный греческий термин, означающий всякое "нарушение" и поругание божественных законов…" (О.М.Фрейденберг. Миф и литература древности. М., 1978. С.321).
Литургия давно ушла из сердца человеческой жизни, а ее место занял веселый пир, буйная пьянка — причащение плоти мира сего."В атмосфере праздников и рекреаций и создавалась грандиозная пародийно-травестирующая литература средних веков. Не было такого жанра, такого текста, такой молитвы, такого изречения, которые не получили бы пародийного эквивалента. До нас дошли пародийные литургии — литургия пьяниц, литургия игроков, денежная литургия (и "черная месса", когда в алтаре возлежит голая девка. — Б.П.).
До нас дошли многочисленные пародийные евангельские чтения, ... содержащие иногда весьма непристойные рассказы. До нас дошло громадное количество пародийных молитв и гимнов. ... Былая сложная и многостепенная иерархия слов, форм, образов, стилей, проникавшая всю систему официального языка и языкового сознания, была сметена языковыми переворотами эпохи Возрождения. Европейские ЛИТЕРАТУРНЫЕ языки — французский, немецкий, английский — были созданы в процессе разрушения этой иерархии, причем смеховые и травестирующие жанры позднего средневековья и Возрождения — новеллы, масленичные игры, соти, фарсы и, наконец, романы — формировали эти языки. Французский литературно-прозаический язык был создан Кальвином и Рабле, но и язык Кальвина, язык средних слоев населения ("лавочников и ремесленников"), был намеренным и сознательным снижением, почти травестией священного языка Библии. ... Эти языки почти не знали и не знают священных слов, и сами они в известной мере РОДИЛИСЬ ИЗ ПАРОДИИ НА СВЯЩЕННОЕ СЛОВО" (Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М.,1975. С.437,435).
Вдумайтесь: "Эти языки почти не знали и не знают священных слов", "они родились из пародии на священное слово". А вы говорите: Европа, священные камни... Только камни и остались. Европейская культура уселась на помело и полетела на Брокен, где и стала цивилизацией. Полюбуйтесь теперь на шизофрению постмодерна.
Но если пародийные соотношения, возникшие после инверсии оригинала, выглядят так мелочно и гадко, то нельзя ли обойтись без инверсии? Нельзя ли обойти этот соблазн? Новый Завет отвечает совершенно определенно: нельзя. "Сказал также Иисус ученикам Своим: невозможно не придти соблазнам, но горе тому, чрез кого они приходят" (От Луки 17,1). Соблазнам не придти — невозможно. Их главный инициатор, естественно, — персонаж с рогами и копытами (обезьяна Бога, мастер пародии, кривляка, актер, лжец, провокатор, разрушитель). Однако Бог милостив — и даже результаты трудов искусителя Он обращает к нашему благу. Даже и крестная смерть Христа стала залогом нашего спасения, потому что Христос воскрес — и даровал воскресение всем православным, исполняющим Его заповеди. В том числе заповедь о необходимости крещения, покаяния и причащения плоти и крови Христа.
В любом случае, конечно, необходимо сохранять трезвость, реально (и покаянно) оценивая свою падшую натуру и тот мир, в котором мы живем: ""Дух" и "буква" истории совсем не тождественны, а часто даже встают, как кажется, во внешнее противоречие друг с другом. Священная история определяет земную историю, но последняя началась, собственно говоря, с грехопадения, и грех, даже после того, как Спаситель на Кресте попрал смерть, имеет мощную инерцию и оказывает сильнейшее сопротивление Промыслу Божьему. Это можно наблюдать как в жизни отдельного человека, так и в жизни целых народов. Перефразируя известные слова Апостола Павла (Рим. 5, 20), дерзнем сказать, что там, где преизобилует благодать, усиливается натиск греха на благодать. Поэтому земная история, рассматриваемая с точки зрения священной истории, представляется как постоянная "духовная брань"" (Сидоров А.И. Преподобный Максим Исповедник: эпоха, жизнь, творчество//Творения преподобного Максима Исповедника. М., 1993. Кн.1. С. 8-9).
ИНВЕРСИЮ, по-видимому, необходимо понимать как один из моментов ПРОТИВЛЕНИЯ воле Божией. Бог создает Свои соотношения, Свои структуры (на языке логики — Свои умозаключения), а Его немощный противник, лжец и клеветник выворачивает их наизнанку. Ничего собственного он создать не способен, он может лишь подвергнуть инверсии божественное соотношение, так что рядом с оригиналом возникает его изнанка, пародия. Все термины, входящие в соотношения — Божии, от сатаны лишь инверсия, которая (как момент противления) становится причиной так называемого исторического развития, когда возникают все новые и новые изнаночные умозаключения.
(Конечно, здесь, как всегда, надобно помнить, что истина посредством алфавитного письма выражается антиномически: инверсия – от сатаны, инверсия – не от сатаны.)
Впрочем, сфера выражения, овнешнения ("буквы", противостоящей духу), которая возникает в результате инверсии, не может навсегда поработить человека, потому что с Божьей помощью на смену изнаночному умозаключению каждый раз приходит обновленный божественный оригинал (Его образ и подобие). Так, если диавол в алфавитном письме "опускает" антиномичное абстрагирование до формальной логики, то Бог воскрешает конкретизацию, обогащенную абстрагированием, так что возникает христианская НАУКА: богословский метод, богослужебная система и аскетика — в неразрывном единстве, неслиянном и нераздельном, как познание и жизнь во Христе.
6. НАУКА ЛОГИКИ
Спекуляция (наука) выражает себя в научной символике. Основные формы научно-символического мышления — это СИСТЕМА, УМОЗАКЛЮЧЕНИЕ, ПОНЯТИЕ.
По современным представлениям, "мыслители, стоящие у истоков современной науки, к числу которых мы можем причислить Декарта, Галилея, Гюйгенса, Ньютона, а также Коперника и Кеплера, подходили к исследованию природы как математики, будь то избранный ими общий метод или конкретные исследования. Будучи мыслителями абст-рактно-теоретического толка, они надеялись постичь широкие, глубокие, но вместе с тем простые, ясные и незыблемые математические принципы либо с помощью интуитивных прозрений, либо путем решающих наблюдений и экспериментов, а затем вывести из этих фундаментальных истин новые законы точно таким же образом, каким в самой математике строится геометрия. Научная деятельность, по их мнению, должна в основном сводиться к дедуктивным рассуждениям, и именно дедуктивным путем надлежит строить все системы умозаключений.
Галилей надеялся, что с помощью немногочисленных решающих экспериментов удастся открыть первые принципы, и это вполне понятно. Все названные ученые, глубоко убежденные в том, что план, лежащий в основе природы, построен на математических началах, не видели причины, почему бы им при изучении природы не следовать математике" (Клайн М. Математика. Поиск истины. М., 1988. С.116-117).
В этой цитате — лишь намек на то, что же такое наука. Там есть слова "метод", "интуиция", "математические принципы", "наблюдение", "эксперимент", "закон", "дедуктивные рассуждения", "система умозаключений". Однако все это свалено в мешок, из которого каждый может вытаскивать слова в любом наборе. Впрочем, ответа на вопрос "что такое наука?" до сих пор не существует: "Попытки выработать точное определение науки, научного знания, научного метода, определение, которое позволило бы отделить науку от других форм общественного сознания и видов деятельности — от искусства, философии, религии, — не увенчались успехом" (Горский Д.П., Ивин А.А., Никифоров А.Л. Краткий словарь по логике. М., 1991. С.116).
В инструментарии ученого нет процедуры ответа на вопрос "что есть икс?", поэтому остаются без ответа гораздо более простые вопросы. Вот лишь некоторые ученые недоумения.
"Во-первых, что мы понимаем под пространством и временем? Это, оказывается, очень глубокие философские вопросы, которые нужно внимательно проанализировать, что не так-то легко" (Фейнман Р., Лейтон Р., Сэндс М. Фейнмановские лекции по физике. М., 1977. Вып.1,2. С.145). "Быть может, следует признать тот факт, что время — это одно из понятий, которое определить невозможно" (там же. С.87). "Важно понимать, что физике сегодняшнего дня неизвестно, что такое энергия" (там же. С.74). "Нужно признать, чтс несмотря на совместные усилия физиков и философов, математиков и логиков, не достигнуто никакого окончательного прояснения понятия массы" (Джеммер М. Понятие массы в классической и современной физике. М., 1967. С.230). "Дело в том, что мы не знаем сущность жизни... Современная наука не готова ответить на вопрос о происхождении жизни (Дубинин Н.П. Диалектика происхождения жизни и происхождения человека//Вопросы философии. 1979. №11. С.32).
6.1. МЕТОД
Итак, как найти МЕТОД, используя который можно ответить на вопрос "что такое наука?" Метод (в буквальном переводе с греческого) — это "ПУТЬ к чему-либо". Что такое ПУТЬ? Если это КАТЕГОРИЯ, то ее место в К-матрице:
начало — конец — Путь
утверждение — отрицание — Истина
рождение — смерть — Жизнь.
Здесь возникают цепочки ассоциаций: начало = утверждение = рождение, конец = отрицание = смерть, Путь = Истина = Жизнь. Путь есть начало и конец, утверждение и отрицание, рождение и смерть, истина и жизнь. Еще раз вспомним Христа: "Я есмь путь и истина и жизнь (Иоан. 14;6). "Я есмь Алфа и Омега, начало и конец, первый и последний" (Отк. 22,13). "Ибо мы Христово благоухание Богу в спасаемых и в погибающих: Для одних запах смертоносный на смерть, а для других запах живительный на жизнь" (2 Кор. 2, 15-16).
В контексте Евангелия ПУТЬ — это Господь наш Иисус Христос. Кто Он? Антиномический ответ:
Христос есть Бог
Христос есть не Бог (человек).
И в умозаключении:
Христос — Бог/человек — Личность.
Самое отрадное заключается в том, что это умозаключение невозможно вывернуть наизнанку. Христос не поддается искушениям сатаны.
Конечно, можно считать "путь" природным феноменом, понятием физики. И тогда в антиномическую эпоху он выступит в роли субъекта антиномии: "путь есть пространство, путь есть не-пространство (время)". Путь снят в соотношении "пространство/время", которое в свою очередь идеализовано в понятии "скорость", так что возникают умозаключения:
путь — пространство/время = скорость
путь — время/пространство = инерция.
Таким образом, в научно-символическую эпоху естествоиспытатель способен понять, что путь через соотношение "пространство/время" есть скорость, ограничиваемая возникшей посредством инверсии инерцией.
И далее антиномия:
скорость-инерция есть энергия
инерция-скорость есть масса.
Впрочем, можно построить и математический ответ: "путь есть бесконечность, путь есть не-бесконечность (нуль)". Путь через соотношение "бесконечность/нуль" есть Единое, а через обратное соотношение есть множество:
путь — бесконечность/нуль = Единое
путь — нуль/бесконечность = множество.
единое-множество — качество/количество = мера
множество-единое — количество/качество = счет
мера-счет — акт/потенция = скаляр
счет-мера — потенция/акт = вектор
скаляр-вектор — пространство/время = скорость
вектор-скаляр — время/пространство = инерция
скорость-инерция — энергия/масса = магнетизм
инерция-скорость — масса/энергия = электричество
магнетизм-электричество — Н/Е = электромагнитное поле
электричество-магнетизм — Е/Н = вещество.
Как видим, из математики мы "въехали" прямо в физику. Н и Е — это соответственно напряженность магнитного и электрического поля. Тут уж можно обратиться к такой характеристике физических величин, как размерность. Все термины и понятия физической подсистемы можно выразить через два основных обратных термина — L и T (пространство и время): L = 1/Т, Т = 1/L; L = сила тяготения F = постоянная Планка (квант действия) = элементарная длина, то есть константа длины (квант пространства). Тогда Е = L/Т, m = T/L, Е = 1/m, m = 1/Е; Е = mc2 = Т2хL4 (потому что Е конст = с = L2).
Когда-то Эйнштейн писал: "В квантовой теории мы имеем: Е = h.ню и ню = Е/h, где ню — величина, обратная времени. Если бы мы знали природу кванта, то могли бы понять физический смысл времени t = h/Е" (Эйнштейн А. Собр. науч. трудов. М., 1967. Т.4. С.118). В соответствии с найденными нами размерностями физических величин, энергия Е = h ню = Lконст Lперем = L2 = L/Т; t = h/E = L/L2 = 1/L. То есть "природа кванта" заключается в том, что постоянная Планка — это элементарная длина (геометрически — минимально возможная окружность), тогда как та же постоянная Планка, деленная на 2 пи, — это элементарное время, t = const (минимальный радиус минимальной окружности; это очень легко понять, если представить расширяющуюся вселенную в виде окружности, на которой написано "пространство", и радиуса, на котором написано "время"). Поэтому в формуле t = h/Е мы имеем дело с константой пространства h (с элементарной длиной), переменной времени t и соотношением пространства и времени S/t = h/t.
Квадрат времени — это масса, время в восьмой степени — вещество, если выражать массу и вещество через константу времени и переменную времени. Любое целостное явление в материальном мире характеризуется произведением двух физических величин — постоянной и переменной. Эта несложная логика была понятна уже читателям Библии много столетий назад: "В Прологе Книги Бытия слово "Земля" ("Арец") есть первый символ материи, обозначающий её ПОСТОЯНСТВО. Слово "воды" ("маим") есть второй её символ, обозначающий её изменчивость" (Иванов Н.П. Откровение о Духе Божием//О вере и нравственности по учению Православной Церкви. М., 1991. С.72).
Логика помогает о многом догадываться. Возможна такая гипотеза, например: антивещество не надо искать в других галактиках, антипротон и позитрон — это два неслиянных и нераздельных полюса самого обыкновенного нейтрона. Когда нейтрон "выворачивается наизнанку", — это значит, что антипротон и позитрон становятся протоном и электроном. Полюс нейтрона не может существовать как некий монополь (точно так же не может существовать сам по себе магнитный полюс — северный или южный по отдельности; может быть, антипротон и позитрон как раз и представляют собой магнитные полюса, ПОДВЕРГНУТЫЕ НАСИЛЬСТВЕННОМУ РАЗДЕЛЕНИЮ?) — происходит аннигиляция. Собственно говоря, если перейти на язык логики, нейтрон выступает в роли субъекта антиномии, бывшего ранее репрезентантом А-ряда. Однако истина может быть выражена лишь в троичном умозаключении: нейтрон – протон/электрон – водород.
Точно так же крестьянская (христианская) сельская община неслиянно и нераздельно содержит в себе два полюса: антибуржуазный и антипролетарский. Однако в городе антибуржуа (и антипролетарий) становится буржуа (или пролетарием). Чтобы вернуться к себе христианином, если услышит Бога.
Нужно сказать, что возможность выразить формулой (иными словами, перейти от алфавитного письма к научно-символическому письму) … возможность выразить формулой даже и сакральные истины очень понятна ученым высокой квалификации. Вот, например, утверждение выдающегося русского мыслителя А.Ф. Лосева: "Древний религиозный обряд оказывается у Флоренского математически точно доказуем. И математики его доказывают, не зная, что они доказывают" (Лосев А.Ф., Флоренский П.В. Об отце Павле Флоренском//Русское зарубежье в год тысячелетия крещения Руси. М., 1991. С.459).
Конечно, при переходе от одного вида письма к другому важно знать: чтобы передать смысл правильно построенного алфавитного текста при переводе его в сферу иероглифики или научной символики, надобно перейти от одной "основной формы мышления" — к другим. В частности, от антиномии (алфавитное письмо) — к К-матрице (иероглифика) или к системе умозаключений (научная символика).
Но мы ушли в сторону… Вот еще одна антиномия, приближающая нас к ответу на вопрос: "А что же такое наука?":
путь есть метод
путь есть не-метод (система).
И в умозаключениях: путь через соотношение "метод/система" есть наука, а через обратное соотношение — научная символика.
Но правильнее, конечно, здесь показать всю подсистему "Логика и письмо", чтобы оказался обозримым весь ПУТЬ к понятию "наука":
логос-миф — канон/иносказание = конкретизация
миф-логос — иносказание/канон = иероглифика
конкретизация-иероглифика — истина/истолкование = абстрагирование
иероглифика-конкретизация — истолкование/истина = алфавит
абстрагирование-алфавит — метод/система = наука
алфавит-абстрагирование — система/метод = научная символика.
Если посмотреть по вертикали, то в подсистеме можно обнаружить такие вот "исторические" (раскрывающиеся в человеческой истории) умозаключения:
конкретизация — абстрагирование/алфавит = наука
иероглифика — алфавит/абстрагирование = научная символика.
Конкретизация через соотношение "абстрагирование/алфавитное письмо" есть наука (или: есть наука логики; "логика есть чистая наука, т. е. чистое знание во всем объеме его развития". — Гегель. Наука логики//Соч. М., 1937. Т.5. С.52). Логика — это триединство конкретизации, абстрагирования и науки, как письменность складывается из иероглифики, алфавитного письма и научной символики. Мифология становится логикой, овнешненной в письменности. На триединство логики в XIX веке обратил наше внимание Гегель (но мы ему не поверили, почему-то назвав его логику "диалектикой"): "Логическое по своей форме имеет три стороны: 1)абстрактную, или рассудочную, 2)диалектическую, или отрицательно-разумную, 3)спекулятивную, или положительно-разумную. Эти три стороны не составляют трех ЧАСТЕЙ логики, а суть МОМЕНТЫ ВСЯКОГО ЛОГИЧЕСКИ РЕАЛЬНОГО, т. е. всякого понятия или всего истинного вообще" (Гегель Энциклопедия философских наук. М., 1974. Т.1. С.201-202).
Мы попытались показать, что эти "три стороны" выглядят ИНАЧЕ. История культуры свидетельствует, что с абстракций начинает логику только абстрактно-алфавитный человек ("Чистое знание дает лишь то отрицательное определение, что начало должно быть АБСТРАКТНЫМ началом". — Гегель. Соч. М., 1937. Т.5. С.57). Она же, эта история, сообщает нам, что диалектика, отождествляющая обратные предикаты суждений антиномии, является представительницей логического сатанизма (бытие есть ничто, свобода есть необходимость и т.д.). Правда, Гегель уходил от логического сатанизма, дополняя предложение "Бытие и ничто суть одно и то же" другим предложением — "Бытие и ничто не суть одно и то же", так что в результате бытие и ничто теряли свою самостоятельность в чем-то третьем — в становлении. Но факт остается фактом: Гегель избежать неудачи никак не мог, потому что традиционно начинал свою систему с фикции — с одного-единственного слова "бытие", которое, как любое другое слово, само по себе есть ничто (вне суждения оно бессмысленно, ничтожно, как показал Платон).
В подсистеме "Логика и письмо" показана ретроспектива понятия "наука". А что же в перспективе? Понятие "наука" раскрывается, в методологической подсистеме:
наука-символика — ассоциация/категории = противоречие
символика-наука — категории/ассоциация = А-ряды К-матрицы
противоречие-А-ряды — отношение/термины = снятие
А-ряды-противоречие — термины/отношение = суждения антиномии
снятие-суждения — противоположение/понятия = идеализация
суждения-снятие — понятия/противоположение = умозаключения системы.
Уже много столетий наука учится понимать, т.е. выражать некий смысл в понятиях и умозаключениях. Простейший вид усеченного (без первого элемента) умозаключения — формула Галилея:
пространство/время = скорость.
Обратное соотношение рождает противоположное скорости понятие:
время/пространство = инерция.
Собственно говоря, новость тут небольшая: уже древние китайцы умели соотносить термины и подвергать инверсии эти соотношения:
творчество/исполнение = расцвет
исполнение/творчество = упадок.
Или по-другому:
свет/тьма = расцвет
тьма/свет = упадок.
6.2. ИСТОРИЯ ВОПРОСА
Впрочем, кое-что знали и древние индусы, евреи, греки. Например, Платон: "Все возникшее и все то, из чего что-либо возникает, составляет три рода... Первый я называю беспредельным, второй — пределом, третий — сущностью, смешанной и возникающей из первых двух" (Платон. Соч. в 3-х томах. М., 1971. Т.З, ч.1. С.31).
Как видим, технология та же самая, что и у Галилея или в "Упанишадах": "Поистине это три слога: са-ти-ям. Са — это бессмертное, ти — смертное, ям — соединяет оба..." (Антология мировой философии. М., 1959. Т.1, ч.1. С.53).
Подчеркнем: речь идет просто о технологии получения нового понятия из соотносящихся терминов. Это вовсе не чье-то личное изобретение. Корнесложение, например, — это самый распространенный и самый продуктивный способ словообразования в древнем и современном китайском языке: изменять + жизнь = революция, завязывать + плоды = результат, годы + легкие = молодой (см.: Задоенко Т.П., Хуан Шуин. Основы китайского языка. М., 1983).
В роли упомянутых выше "терминов" впервые выступили Адам и Ева: "И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю..." (Быт. 1, 27-28). С тех пор так и совершается на земле: двое живых рождают третьего. И в неживой природе: смешиваем синюю и желтую краски — и получаем зеленую.
Позднее европейские философы лишь воспроизводили древнюю схему. Кант: "Третья категория возникает из первой и второй, связанных в одно понятие" (Кант И. Сочинения. М., 1965. Т.4, ч.1. С.146). Гегель: " Истинное в мысли есть то, что конкретно, положено в себе как раздвоенное, причем таким образом, чтобы обе стороны раздвоенного образовали противоположные мыслительные определения, в качестве единства которых должна быть постигнута идея. Спекулятивно мыслить означает разложить действительное и противопоставить его себе таким образом, чтобы различия были противоположны друг другу по их мыслительным определениям, а предмет постигался как единство обоих" (Гегель. Философия религии. М., 1975. Т.1. С.221).
Ньютон и Лейбниц процесс умозаключения выразили символически:
у(х) - дельта у/дельта х - производная.
Математик устанавливает связь аргумента и функции, соотносит из приращения, чтобы найти производную.
В методологической подсистеме мы обнаружили некое движение от ассоциации категорий через отношение терминов к противоположению понятий. Прибегая к той древней схеме, которую воспроизвел Галилей, можно написать усеченные умозаключения (они, наверное, понятнее современному человеку):
ассоциация/категории = противоречие
категории/ассоциация = А-ряды К-матрицы
отношение/термины = снятие
термины/отношение = суждения антиномии
противоположение/понятия = идеализация
понятия/противоположение = умозаключения системы.
Современное естествознание выяснило, как выглядит понятийная структура. Как выглядят противоположные понятия. Никакой мертвой симметрии (как в случае черно-белого круга "инь-ян" или взаимопроникающих треугольников)…никакой мертвой симметрии в этой структуре нет. Это хорошо видно, если взглянуть на магнетизм и электричество. В магнетизме северный и южный полюса неслиянны и нераздельны, тогда как электрические положительные и отрицательные заряды выглядят квази-самостоятельным частицами, каждую из которых можно обособить и даже разогнать в ускорителе до сверхвысоких скоростей. Таким образом, каждое из противоположных понятий ДВУПОЛЮСНО, но характер этой полярности неодинаков (как и в случае функциональной асимметрии человеческого мозга).
Итак, наука начинается с противоречивой ассоциации категорий в А-рядах К-матрицы, репрезентанты которой снимают себя в соотношениях обратных терминов, кои, в свою очередь, подвергаются взялось слово "противоречие? Отождествление категорий К-матрицы противоречиво. В древней матрице юг = лето = красный = птица. Тут противоречие, потому что мы, формально-логические люди, точно знаем, что юг — это юг, а вовсе не птица (точно так же можно сказать, что исток — это исток, а вовсе не "начало" и не "рождение"). Противоречив и репрезентант А-ряда, обозначая себя самого (например, небо) и весь А-ряд в целом (небо, человек, земля — тянь, жэнь, ди). Поэтому смысловым стержнем первой пары методологической подсистемы стало понятие "противоречие", выражающее себя в А-рядах К-матрицы.
"В отличие от европейских категорий изначально имевших логический смысл, восходящий к грамматическим моделям древнегреческого языка, их китайские аналоги, восходя к мифическим представлениям (наше умозаключение "логос-миф — канон/иносказание — конкретизация". — Б.П.), гадательной практике и хозяйственно-упорядочивающей деятельности, изначально обладали натурфилософским смыслом и использовались в качестве классификационных, нумерологических матриц (двоичная — инь-ян..., троичная — тянь, жэнь, ди — "небо, человек, земли"..., пятеричная — у син — "пять элементов" и т.д.)... До соприкосновения с европейцами в китайской культуре отсутствовал сам термин "философия". ...Наименование же конфуцианства — жу сюэ выступало и в качестве обозначения науки, а наименование неоконфуцианства — ли сюэ — в качестве обозначения естествознания" (Кобзев А.И. Методологическая специфика традиционной китайской философии//Методологические проблемы изучения истории философии зарубежного Востока. М., 1987. С.67-68).
То, что А.И. Кобзев именует классификационной матрицей, мы назвали А-рядом. Несколько А-рядов в совокупности образуют К-матрицу (в математике матрица — это некая прямоугольная таблица, состоящая из строк и столбцов). Конечно же, "жу сюэ" — это наука, а вовсе не философия, поскольку наука опирается на "основные формы мышления", тогда как философия — лишь на односторонние суждения (и предложения), осколки антиномий, а если приходит все-таки к антиномиям, то не знает, что с ними делать (рассудочный, мол, тупик).
6.3. СНЯТИЕ И ИДЕАЛИЗАЦИЯ
Репрезентант А-ряда СНЯТ в предикатах-терминах суждений, составляющих антиномию. Кроме того, предикаты антиномии сняты один в другом: ян снят в инь (белая точка на черном фоне), и наоборот. "Снять" — по-немецки "ауфхебен", т.е. отменить, упразднить — и сохранить. Репрезентант не только упраздняет себя, становясь двумя соотносящимися предикатами, но и сохраняется в качестве первого понятия троичного умозаключения. Кроме того, то, что снято, сохраняет себя и в том, в чем оно снято. Очень яркий пример: вечность снята во времени. Вечность остается вечностью, но она же обнаруживает свое присутствие во времени в качестве "настоящего":
настоящее = вечность = бытие = есть.
Что только "есть" во времени — так это "настоящее=вечность". Прошлого уже нет, будущего еще нет. Можно бы сказать: нет самого времени, время ничтожно, время = ничто. Но антиномический ответ таков: времени нет, время есть (поскольку во времени снята вечность, снято само бытие). Св. Дионисий Ареопагит: "...более точным было бы назвать вечным само бытие, а временным — все возникающее в бытии" (Мистическое богословие. Киев, 1991. С.84).
"Как показал блаж. Августин, ...будущее непрестанно становится прошлым, и мы никогда не можем уловить во времени настоящее. Первое мгновение неделимо, его даже нельзя назвать бесконечно кратким, оно — вне временного измерения: это — момент-грань... Есть не время, а грань, и тем самым — прорыв в вечность. НАСТОЯЩЕЕ БЕЗ ИЗМЕРЕНИЯ, БЕЗ ДЛИТЕЛЬНОСТИ ЯВЛЯЕТ СОБОЙ ПРИСУТСТВИЕ ВЕЧНОСТИ" (Лосский Вл. Догматическое богословие//Мистическое богословие. С.289).
Грубо, зримо: в веточке тополя сняты корешки. Достаточно поставить её в банку с водой, чтобы корешки обнаружили своё присутствие… И наоборот: корень тополя может выдать побег… В корешках СНЯТЫ вершки. Важное примечание: в каждом последнем понятии умозаключения снята его другая половина, так что надо бы написать, например, так:
Путь-дорога – пространство/время = скорость (инерция).
Путь-дорога – время/пространство = инерция (скорость).
То, что в скобках, – снято в своей «бесскобочной» половине…
Итак, снятие — смысловой центр второй пары умозаключений методологической подсистемы. Но соотносящиеся термины-предикаты обнаруживают себя идеализованными в понятии. Отсюда и ключевое слово третьей пары умозаключений — ИДЕАЛИЗАЦИЯ. У Гегеля снятие и идеализация (как противоречие и антиномия) — синонимы: "Снятие и снятое (идеализованное) есть одно из важнейших понятий философии, основное определение, которое возвращается решительно повсюду... Идеализованное есть конечное, как оно есть в истинно бесконечном — как некоторое определение, содержание, которое различено, но не есть самостоятельно сущее, а имеет бытие как момент" (Гегель. Наука логики//Соч. М., 1937. Т.5. С.98, 152).
"ВЕС и РАССТОЯНИЕ от известной точки называются в рычаге его механическими МОМЕНТАМИ из-за ТОЖДЕСТВЕННОСТИ оказываемого ими действия при всем прочем различии между такой реальной вещью, какой является вес, и такой идеализованной, как голое пространственное определение, линия" (там же. С.99).
"Разрешением ... противоречия служит не признание ОДИНАКОВОЙ ПРАВИЛЬНОСТИ и одинаковой неправильности обоих утверждений (обратных суждений антиномии. — Б.П.) — это будет лишь другой формой остающегося противоречия, — а ИДЕАЛЬНОСТЬ обоих определений, в каковой они в своем различии как взаимные отрицания суть лишь МОМЕНТЫ... Природа спекулятивного мышления... состоит единственно в схватывании противоположных моментов в их единстве" (там же. С.155).
"Положение, гласящее, что КОНЕЧНОЕ ИДЕАЛИЗОВАННО, составляет ИДЕАЛИЗМ. Философский идеализм состоит не в чем другом, как в том, что конечное не признается истинно сущим. /.../ Философия есть столь же идеализм, как и религия, ибо религия столь же мало признает конечность истинным бытием, некоторым окончательным, абсолютным или, иначе говоря, некоторым неположенным, несотворенным, вечным. ...Еще с большим правом должны быть названы ИДЕАЛИЗОВАННЫМИ понятие, дух, идея... ТО идеализованным оказывается конкретное, истинно-сущее, ТО идеализованным оказываются равным образом его моменты в том смысле, что они сняты в нем; на самом же деле имеется только единое конкретное целое, от которого моменты неотделимы" (там же. С.159-160).
"...Бытие и ничто имеются не сами по себе, а суть лишь в становлении, в этом третьем" (там же. С.81). Гегель выворачивает платонизм наизнанку и поёт гимн мутному потоку становления. Так?
Мы различаем СНЯТИЕ и ИДЕАЛИЗАЦИЮ. Если репрезентант А-ряда СНЯТ в соотносящихся предикатах антиномии, то сами эти обратные предикаты ИДЕАЛИЗОВАНЫ в понятии, так что возникает умозаключение. Однако тут же надо признать, что репрезентант снят и не снят в предикатах (не снят, т.е. остается собой в качестве субъекта антиномии и первого понятия умозаключения). Надо также признать, что обратные предикаты идеализованы и не идеализованы в третьем понятии (не идеализованы, т.е. остаются по-прежнему предикатами антиномии и вторым понятием умозаключения). Мы видим, что абстрактно-алфавитный текст прямо-таки принуждает нас выражать истину антиномически.
В каждом умозаключении "работают" все три методологических принципа: противоречие, снятие, идеализация.
7. СИСТЕМА НАУК
Методология помогает увидеть взаимосвязь наук, увидеть систему наук: логика, ноология (наука о мышлении), психология, биология, физика, математика... В роли структурообразующего начала везде выступают "основные формы мышления", принадлежащие нам и не нам, имеющие субъективный и объективный характер, ибо это дар миру и человеку от Бога-Троицы. Бог трансцендентен и имманентен миру. Фаворский свет, в частности, держит мир как структуру, спасая его от хаоса.
Методологическую подсистему мы не будем повторять, хоть она и лежит в основании всего.Нужно сказать, что здесь даны токмо УМОЗАКЛЮЧЕНИЯ, это сокращённый вариант... В полном варианте необходимо показать, как "лицевое" умозаключение, вывернувшись наизнанку (когда БУКВА начинает попирать ДУХ), распадается на элементы, из коих формируется новая К-матрица, потом - антиномия и наконец - новое умозаключение...
Начнем с математики:
7.1. МАТЕМАТИКА
Путь — бесконечность/нуль = единое
путь — нуль/бесконечность = множество
единое-множество — качество/количество = мера
множество-Единое — количество/качество = счет
мера-счет — акт/потенция = скаляр
счет-мера — потенция/акт = вектор
"Вселенная есть число, и все составные части её суть числа. …Вполне естественно миру быть сотворенным из ничего действием бесконечного, которое одно имеет существенное значение. …Нуль, изображающий идею о несуществующем, обращается в число, когда действует на него бесконечное. В помощь математике приходят естественные науки, к которым она относится как душа к телу. …В точном смысле нет существ в природе: в ней одни явления. Этому закону подчинены и числа… Всякое число есть явление.
…Мечтатели сделались безбожниками, а изучившие глубоко математику всегда признавали не только Бога, но и христианство, хотя и не знали христианства, как должно. Таковы были Ньютон и другие.
Желательно, чтобы кто-либо из православных христиан, изучив положительные науки, изучил потом основательно подвижничество православной Церкви, и даровал человечеству истинную философию, основанную на точных знаниях, а не на произвольных гипотезах.
Мудрец греческий Платон воспрещал упражнение в философии без предварительного изучения математики. Верный взгляд на дело! Без предварительного изучения математики с зиждущимися на ней другими науками и без деятельных и благодатных познаний в христианстве невозможно в наше время изложение правильной философской системы. Многие, признающие себя сведущими в философии, но не знакомые с математикою и естественными науками, встречая в сочинениях материалистов произвольные мечты и гипотезы, никак не могут дать удовлетворительного отзыва и опровержения на самый нелепый бред какого-либо мечтателя… Одна логика может обойтись без математики; но и логика в сущности неразрывно связана с математикой, и от последней может заимствовать особенную точность и положительность" (Епископ Игнатий Брянчанинов. Слово о смерти. М., 1991. С.123-125).
Ряд цифр начинается нулем и заканчивается бесконечностью. Символ бесконечности венчает собой ряд цифр: 0, 1, 2, 3, … 7, 8, 9, бесконечность. Нуль и бесконечность — обратные термины (бесконечность = 1/нуль, нуль = 1/бесконечность), они ограничивают ряд с обеих сторон. Таким образом, одиннадцать — это беск. + 1, двенадцать — это беск. + 2. И т.д. Естественно, речь идет о математической бесконечности. Если же учесть, что "без-конечность" = не-конец = начало, то нуль окажется "концом" числового ряда: 0 + 1, 0 + 2 и т.д. (или, как это и принято сегодня, 10 + 1 = 11, 10 + 2 = 12…).
Повторяем: Бог сотворил мир "из не-сущих", то есть из нуля и бесконечности (оба они "не-сущие" вне Бога и в своей односторонности); если говорить на математическом языке: беск./0 = 1, 0/беск. = множество. Единица символизирует мир невидимый (Небо), множество – мир видимый (землю).
И в заключение надо бы показать, как математически правильно пишется умозаключение. Символ "снятия" выглядит как такая вот стрелочка --> (когда стрелочка не получается, удовольствуемся простым тире), тогда как символ "идеализации" можно передать самым обычным знаком равенства.
7.2. ФИЗИКА
Скаляр-вектор - пространство/время = скорость
вектор-скаляр - время/пространство = инерция
скорость-инерция - энергия/масса = магнетизм
инерция-скорость - масса/энергия = электричество
магнетизм-электричество - напряженность Н/напряженность Е = электромагнитное поле
электричество-магнетизм - Е/Н = вещество.
Как видим, если "электромагнитно-полевое" умозаключение вывернуть наизнанку, то получим "вещественное" умозаключение. Лишь так можно реализовать проект Эйнштейна: чтобы получить вещество, нужно "вывернуть наизнанку" поле, подвергнуть инверсии его магнитный и электрический элементы. Все физические величины и там, и тут одни и те же, вся разница — в инверсии. Если Эйнштейн был прав, то лишь в этом смысле.
Кстати, тут можно сказать и нечто о человеке. Как известно, мы — падшие существа, то есть, на языке методологии, инвертированные существа. Если бы в основе нашей телесности лежал свет (электромагнитное поле), то соотношения обратных терминов в "наших" умозаключениях выглядели так: пространство/время, энергия/масса, Н/Е. Однако наши тела структурированы обратными соотношениями: время/пространство, масса/энергия, Е/Н. И поэтому наше тело имеет вещественный, а не полевой характер. Вещество – результат инверсии электромагнитного поля. Понятие "вещество" можно представить умозаключениями, одно из которых выглядит так: НЕЙТРОН (как неслиянное и нераздельное единство антипротона и позитрона, а точнее – северного и южного его полюсов) – протон/электрон – гелий. Протон и электрон возникают после инверсии полюсов нейтрона, чтобы в конце концов возник гелий.
Можно предположить, что после смерти вещественного тела душа обретает световое тело, если не обречет себя в этой земной жизни на тьму. Существует гипотеза: в центре Земли поле становится веществом... Как солнечное вещество становится светом... Не дай Бог облечься душе тем помрачающимся светом... "Святой Макарий Великий … научает, что ангелы и души хотя и очень тонки по существу своему, однако, при всей тонкости своей, суть тела (точнее: обладают телом. — Б.П.). Они — тела тонкие, эфирные, так как, напротив, наши земные тела очень вещественны и грубы" (Епископ Игнатий Брянчанинов. Слово о смерти. С.74).
7.3. БИОЛОГИЯ
Поле-вещество - достоверность/вероятность = ген. код
вещество-поле - вероятность/достоверность = белок
генетический код-белок - информация/энтропия = ядро
белок-ген. код - энтропия/информация = цитоплазма
ядро-цитоплазма - регуляция/обратная связь = клетка
цитоплазма - обратная связь/регуляция = организм
Информация и энтропия — обратные термины (как левое и правое, достоверность и вероятность, регуляция и обратная связь). Тут можно вспомнить Винера: "Понятие количества информации совершенно естественно связывается с классическим понятием статистической механики — понятием энтропии. Как количество информации в системе есть мера организованности системы, точно так же энтропия системы есть мера дезорганизованности системы; одно равно другому, взятому с обратным знаком" (Винер Н. Кибернетика. М., 1968. С.55). Мы бы уточнили: одно обратно другому, то есть информация = 1/энтропия, энтропия = 1/информация.
Поскольку энтропия не имеет смысла без дополняющей её информации (как достоверность без вероятности, правое без левого и т.д.), то второй закон термодинамики также являет свою ущербность. Собственно говоря, о законе как таковом можно говорить лишь в том случае, когда появляется возможность выразить его посредством формулы с сопрягающимися обратными величинами. Например:
информация/энтропия = регуляция
энтропия/информация = обратная связь.
Нет никакой энтропии вне соотношения с информацией, как нет никакого левого вне соотношения с правым.
Кстати, в экономике так называемые рыночники имеют тенденцию ставить телегу (рынок как форма обратной связи) впереди лошади (государственная регуляция). А в России 90-х годов ХХ столетия они просто отождествили обратные термины, утверждая, что рынок — это и есть регулятор. И здесь восторжествовал логический сатанизм, который вверг государство в состояние смуты и хаоса.
7.4. ПСИХОЛОГИЯ
Клетка-организм - цель/причина = инстинкт
организм-клетка - причина/цель = восприятие
инстинкт-восприятие - самость/инаковость = внимание
восприятие-инстинкт - инаковость/самость = память
внимание-память - свобода/необходимость = воля
память-внимание - необходимость/свобода = представление
Как видим, яйцо (клетка) целеполагает курицу (организм), тогда как курица выступает в роли причины яйца: яйцо/курица = цель, курица/яйцо = причина. Несколько упрощая проблему, можно написать: инстинкт/восприятие = внимание, восприятие/инстинкт = память, внимание/память = воля, память/внимание = представление.
7.5. НООЛОГИЯ
Воля-представление - деятельность/архетипы = интуиция
представление-воля - архетипы/деятельность = ритуал
интуиция-ритуал - знание/знак = сознание
ритуал-интуиция - знак/знание = речь
сознание-речь - творчество/образ = логос
речь-сознание - образ/творчество = миф
Если "танцевать" от сознания (выражающего себя в речи), то не-сознание будет выглядеть двояко: бессознательное (предсознательное) — это интуиция, выражающая себя в ритуалах, тогда как сверхсознательное — это логос, выражающий себя в мифах. Деятельность умирает в знании, чтобы воскреснуть в творчестве. Архетип умирает в знаке, чтобы воскреснуть в образе. Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет…
К.Юнг предлагал различать "архетипы" и "архетипические представления" — как внутреннее и внешнее. "Архетип сам по себе является гипотетическим, недоступным созерцанию образцом…" (Юнг К.Г. Об архетипах коллективного бессознательного//Вопросы философии. 1988. №1. С.135).
Однако, на наш взгляд, "недоступным созерцанию образцом" является интуиция — до тех пор, пока она не обнаруживает себя в ритуале. Интуиция, с оговорками, есть то самое "коллективное бессознательное" (по Юнгу), которое "идентично у всех людей и образует тем самым всеобщее основание душевной жизни каждого, будучи по природе сверхличным" (там же. С.134).
Если перейти от научно-символического к абстрактно-алфавитному языку, то можно сказать так: "Воля есть деятельность, выражающая себя (через представления) в многочисленных архетипах, чтобы интуитивно воспроизвести ритуал". Туманно? Да. Поэтому лучше всё-таки выразить истину через систему умозаключений.
7.6. ЛОГИКА
Логос-миф - канон/иносказание = конкретизация
миф-логос - иносказание/канон = иероглифика
конкр.-иер. - истина/истолкование = абстрагирование
иер.-конкр. - истолк-ние/истина = алфавитное письмо
абстрагирование-алф. письмо - метод/система = наука
алф. письмо-абстр. - система/метод = науч. символика
В сфере дуализма логос становится каноном, а миф — иносказанием. И далее: канон/иносказание = истина, иносказание/канон = истолкование, истина/истолкование = метод, истолкование/истина = система.
Истолкование — сфера философии. Всякий "первичный" философ — это одинокий искатель истины, интерпретирующий иносказательные религиозные тексты. Философия вырождается, когда один абстрактный мыслитель начинает толковать другого, то есть становится вторичным и сознательно покидает религиозные основания. Потому что Истина всегда остается в области религиозного культа и религиозной догматики, тогда как сфера истолкования — это образ и подобие Истины. Абстрактный (не мифологический) образ и абстрактное подобие.
Платон: "…я усматриваю два вида искусства подражания. …В одном я усматриваю искусство творить образы; оно состоит преимущественно в том, когда кто-либо соответственно с длиною, шириною и глубиною, придавая затем еще всему подходящую окраску, создает подражательное произведение. …А как же мы назовем то, что, с одной стороны, кажется подобным прекрасному, хотя при этом и не исходит их прекрасного, а, с другой стороны, … оно даже не сходно с тем, с чем считалось сходным? Не есть ли то, что только кажется сходным, а на самом деле не таково, лишь призрак? …Таким образом, я назвал следующие два вида изобразительного искусства: искусство творить образы и искусство создавать призрачные подобия" (Платон. Сочинения. В 3-х т. М., 1970. Т.2. С.348-350).
Платон показал нам антиномию: оригинал снят в образе, оригинал снят в подобии. Или через обыкновенное математическое соотношение: (оригинал • образ)/подобие. Здесь оригинал и образ — в числителе, а подобие — в знаменателе.
Во времена Гегеля, как он нам успел сообщить, в роли самого типичного абстрактного мыслителя выступали торговка, лакей, прусский офицер, вообще — необразованный человек: "…рядовой солдат выглядит в глазах офицера как некая абстракция субъекта побоев, с коим вынужден возиться господин в мундире с портупеей" (Гегель. Кто мыслит абстрактно?//Работы разных лет. М., 1972. Т.1. С.394).
Впрочем, абстрактно-односторонне с удовольствием мыслили и очень образованные люди (в стиле эпохи): "Что такое материализм? Материализм есть учение, признающее только явления и отрицающее их сущность. Явления есть, а сущности в них никакой нет. Всякая сущность, если она как-нибудь и существует, есть не что иное, как наша иллюзия, т.е. порождение все тех же явлений. Так, например, мысль есть такое же порождение материи (мира), как электричество, теплота и т.д.
Что такое спиритуализм? Спиритуализм есть учение, признающее только сущность и отрицающее всякую явленность. Сущности есть, но они никак не проявляются. Всякое явление, если оно как-нибудь и существует, есть не что иное, как наша иллюзия, т.е. порождение всё той же сущности (напр., материя есть просто порождение нашего сознания). Платонизм не имеет ничего общего с этими двумя абстрактно-метафизическими теориями. Он есть символизм, и потому для него не существует ни сущности без явления, ни явления без сущности. И сущность есть, хотя она и не явление; и явление есть, хотя оно и не сущность" (Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С.632-633).
И древние истолкователи были самыми образованными людьми своего времени, что не мешало им, естественно, создавать абстрактно-односторонние тексты (ибо такова уж природа антиномического истолкования). "К концу У1 столетия до н.э. передовая китайская мысль, ища смысла жизни, отливается в два миропонимания, которые, будучи глубоко различными, даже прямо противоположными друг другу, все же коренятся в одном и том же отношении к началу мира и в одном и том же доисторическом источнике, даже говорят одними и теми же словами, лишь влагая в них совершенно обратный друг другу смысл.
Первое понимание жизни можно изложить в следующих, в высшей степени кратких словах. …Никакого человеческого деяния! Никакого человеческого вмешательства в устои жизни, предопределенные раз навсегда извечным ДАО! Никаких слов, никаких поучений, никаких движений в сторону добра против зла, ибо и то и другое не реальны (не истинны)! …Уйдем прочь от презренной и грубой толщи мира, от его пошлой толпы, от его грубых вех добра и зла, от его благ и его зол! Забудем язык людей, их радости и скорби; превратимся в безумцев, их пугающих; поселимся в горах, среди немой природы, где мы будем навсегда недоступны зовам не "истинной" жизни!
Этому даосскому … пониманию жизни, выраженному с особою силою в сочинении, которое приписывают некоему Старому Мыслителю (Лао-цзы), во всех пунктах противополагалось учение, нашедшее себе великого проповедника в ученом советнике удельных князей Кун Цю (Конфуции).
Совершенно верно, говорит Конфуций, что наша действительность — непереносимый кошмар, что в ней трудно жить человеку, взыскующему добра и правды… Однако, даже живя идеалом, разве можно отрицать нашу действительность в её целом и не принимать мира таким, каков он есть? Нет, нельзя! Как бы ни был груб наш мир, мы с ним считаемся, мы желаем жить в нём и действовать. …Есть … способ возвратить нашей отвратительной действительности древний уклад наилучшей жизни и слить в гармоничное целое государя и народ, — и этот способ состоит в посредничестве между государем и народом со стороны наилучше подготовленного ученого, который укажет им древний "путь", древнее правИло-дао и явится, таким образом, воплощенною нормой жизни, судьей и правителем людей" (Алексеев В.М. Китайская литература. М., 1978. С.49-51).
7.7. КОСМОЛОГИЯ
Мы знаем из Книги книг, что Бог создал из "не сущих" (математически – из бесконечности и нуля, которые не существуют сами по себе, вне Бога и без единицы – которая суть первое творение, если оставаться в пределах математики)… создал НЕБО и ЗЕМЛЮ, мир невидимый и мир видимый; причём последний – из первого: "Верою познаем, что веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое" (К евр. 11, 3). Видимый мир двойствен – это земля и преисподняя: "Иисусе, вышних Создателю; Иисусе, нижних Искупителю; Иисусе, преисподних потребителю; Иисусе, всея твари украсителю…" (Акафист Иисусу Сладчайшему, икос 4). И у ап. Павла: "…Он и нисходил прежде в преисподние места земли" (К ефес. 4, 9).
Таким образом, христианство говорит не просто о сотворённой вселенной; оно утверждает её структуру: Небо • земля/преисподняя. Небо и земля – в числителе, преисподняя – в знаменателе. Это – первозданная структура. Однако владыка нижнего мира в своей гордыне решил вознестись "в числитель" – вместе с соблазнённым, падшим человечеством. "Профессор И.М. Андреев (преподаватель Свято-Троицкой семинарии в Джорданвилле +1976. – ред.), доктор медицины и психологии, выразил в печати ту самую идею, которую я выше пытался донести, и которая, как кажется, находится вне понимания тех, кто подходит к святым отцам от премудрости мира сего, а не наоборот. Профессор Андреев пишет:
"Христианство всегда рассматривало современное состояние материи как результат грехопадения… Грехопадение человека изменило всю природу, в том числе и природу самой материи, которую проклял Бог (Быт. 3, 17)". (Иеромонах Серафим Роуз. Православный взгляд на эволюцию. М., 1997. С.89). Тут возможен вариант: грехопадение сатаны изменило всю природу…
После сатанинской инверсии изменилась сама структура вселенной: нижний мир вылез в числитель и стал там адом, геенной огненной. Теперь падшее (соблазненное сатаной) человечество живёт в инвертированном мире: преисподняя • земля/Небо. Теперь нам ближе преисподняя, чем Небо. Раньше и преисподняя-то была просто Нижним миром, коим управлял Ангел Господень (пока не возгордился и не стал противником Бога – сатаной: "Некоторые отцы Церкви, напр. Мефодий Патарский, Григорий Нисский, Иоанн Златоуст, учили, что дьявол и его соучастники ниспали из числа тех ангелов, которым вверен был низший мир". – Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. М., 1992. С. 32). Бог не сотворил зла, и Нижний мир стал адом, когда пал Денница. Однако грядет Второе Пришествие Христа, когда вселенная обретет первозданно-божественную структуру (и когда ад, в частности, снова станет просто Нижним миром: "Иисусе, преисподних потребителю…"). Земля снова обретет рай: "Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю" (От Матф. 5, 5).
Св. Симеон Новый Богослов: "Бог в начале, прежде чем насадил рай и отдал его первозданным, в пять дней устроил землю и что на ней, и небо и что в нём, а в шестой создал Адама и поставил его господином и царём всего видимого творения. Рая тогда ещё не было. Но этот мир бысть от Бога, как бы рай некий, хотя вещественный и чувственный. Его и отдал Бог во власть Адаму и всем потомкам его… Адам был создан с телом нетленным, однакож вещественным, а не духовным ещё… /После преступления Адама/ не проклял Бог рая… а проклял лишь всю прочую землю, которая тоже была нетленна… Тому, кто сделался тленным и смертным по причине преступления заповеди, по всей справедливости надлежало и жить на земле тленной и питаться пищею тленною… Да будет снова весь человек нетленен и духовен и да обитает в нетленном, вечном и духовном жилище…
Познай также и то, что это за прославление и светлосиянность твари будет в будущем веке? Ибо когда она обновится, то не будет опять такою же, какою была создана в начале. Но будет такою, каким, по слову божественного Павла, будет наше тело… Вся тварь по велению Божию имеет быть, по всеобщем воскресении, не такою, какою была создана – вещественною и чувственною, но имеет быть пересоздана и соделаться неким невещественным и духовным обиталищем, превысшим всякого чувства" (Цит по: Иеромонах Серафим Роуз. С. 55-57). Таким образом, если следовать за св. Симеоном, то в наши рассуждения необходимо ввести некие поправки. Например, возможна такая гипотеза:
бесконечность•0 – свет/тьма = небо (невидимый мир)
0•бесконеч. – тьма/свет = земля (мир видимый, включая нижний)
небо•земля – рай/ад = Новое Небо
земля•небо – ад/рай = Новая Земля.
Современная атеистическая космология почитает началом вселенной космологическую сингулярность, геометрически – точку. Точка вдруг почему-то расширяется, возникают радиус и окружность. Окружность – это пространство (одновременность), радиус – это время ("Как было показано ещё Пуанкаре, в физическом опыте мы всегда имеем дело с системой "геометрия+физика", так что отличить чисто физическое утверждение от чисто геометрических невозможно. Разработка квантовой логики показала, что аналогичное утверждение можно сделать и о системе "логика+физика". – Э.Б.Финкельштейн. Проблема бессознательного и фундаментальные принципы физики // Бессознательное. Новочеркасск, 1994. С. 96-97). Если верить современной космологии, то существует лишь пространственно-временной материальный мир, а мира нематериального нет вовсе. И этот материальный мир эволюционирует "от простого к сложному", от каббалистической точки до Адама Кадмона, совершенного человека. Но эта эволюционная картина мира – лишь изнанка предшествовавшей ей эманационной (неоплатонической) картины мира, где сверхсущее Единое становится умом, душою и образом их – чувственным космосом.
Так что современная космология – это просто физико-математический аспект старой-престарой эволюционной каббалистики, столь же односторонней, как и неоплатонизм. Неоплатонизм и каббала соотносятся как "эманация/эволюция", но что становится результатом соотнесения этих двух односторонних (абстрактных) терминов? Если Бог создал мир из соотношения "не сущих" бесконечности и нуля, что математически очень понятно (беск./0 = 1, 0/беск. = множество, где 1 = небо, а множество = земля), то неоплатонизм и каббала предлагают нечто математически невразумительное. В неоплатонизме бесконечное Единое эманирует вплоть до нуля, тогда как в каббалистике некий амбивалентный эн-соф (который сразу и нуль, и бесконечность) эволюционирует вплоть до венца творения. И здесь и там эманацию и эволюцию претерпевает сам бог, становясь не-богом, тогда как в Ветхом Завете и Христианстве Бог творит мир "из не сущих". В последнем случае соотносящиеся предикаты бесконечность и нуль характеризуют "не сущее", а вовсе не Бога.
Можно создать картину мира, имея в виду шесть дней божественного творения и день седьмой, когда Бог отдыхал. Библия даёт эту картину в образах, но мы сегодня можем преобразовать образный язык Библии, используя научно-символическое письмо.
8.НАУКА
То, что сегодня называют наукой, возникло как естествознание, познание природы, естества, внешней среды. Конечно, это результат все той же ИНВЕРСИИ, совершившейся в начале второго тысячелетия христианской эры: душа/тело — тело/душа (когда душа была не просто отправлена "в знаменатель", но даже в конце концов объявлена несуществующей).
Вспомним умонастроение христиан первого тысячелетия, которое предельно лаконично выразил блаж. Августин: "Сразу после крещения в одном из своих сочинений он спрашивает себя, что же он действительно хочет познать, и сам себе отвечает: "Бога и душу. — И больше ничего? — Решительно ничего" (Григорьева Н. Бог и человек в жизни Аврелия Августина//Блаженный Августин. Исповедь. М., 1992. С.20). "...Пустое и жадное любопытство рядится в одежды ЗНАНИЯ и НАУКИ (выделено нами. — Б.П.). Оно состоит в стремлении знать. Всякое знание, доставляемое внешними чувствами, называется, как сказано, "похотью очей"... Эта же болезнь любопытства заставляет показывать на зрелищах разные диковины. Отсюда и желание рыться в тайнах природы, нам недоступных; знание их не принесет никакой пользы, но люди хотят узнать их только, чтобы узнать. Отсюда, в целях той же извращенной науки, ищут знания с помощью магии. Отсюда даже в религии желание испытать Бога: от Него требуют знамений и чудес не в целях спасения, а только чтобы узнать их" (Блаженный Августин. Исповедь. С.300-301).
К концу второго тысячелетия победила "похоть очей", "желание рыться в тайнах природы", а Бог и душа оказались за пределами интересов американизированной части человечества.
Наука возникла как христианская наука, стремящаяся познать Бога и человеческую душу — и больше ничего. Это понятно: речь идет именно о НАУКЕ, потому что православное догматическое богословие и богослужебная система опираются на "основные формы мышления", на основные логические структуры: А-ряды К-матрицы, суждения антиномии, умозаключения системы. Христианская наука соединяет в себе канон и иносказание, истину и истолкование, метод и систему. В ней реализованы и логическая, и методологическая подсистемы, т.е. раскрываются как ретроспектива, так и перспектива понятия "наука". Собственно говоря, умозаключение
абстрагирование-алфавит - метод/система = наука
относится именно к православной науке, тогда как изнаночное умозаключение "алфавит-абстрагирование - система/метод = научная символика" относится к естествознанию, к познанию не Бога и человеческой души, но внешней среды обитания человека, в лучшем случае — к познанию человеческого тела.
Конечно, христианство невозможно свести к науке, как невозможно свести любовь к одной из многих формул любви. Однако наука нужна христианству, как нужна ему и любовь, и слова о любви, чтобы не заблудиться во тьме: "Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев" (1 Иоан. 3,16).
Говоря современным языком, все догматы Святой Православной Церкви — "научно обоснованы". И подтверждены экспериментально, опытным путем. Только вот в Церкви святые люди "экспериментируют" на себе — распинают именно себя, а не братьев своих меньших или неживую природу.
Нужно сказать, что мы пошли на некоторое упрощение системы и метода, упущены некие важные детали… Некоторые дополнения – дело будущего…
9. ЗАГАДКА Сервантеса
Сначала о парадоксах попроще. Вот, например, такой: "Множество множеств, не являющихся своим собственным элементом, является своим элементом тогда и только тогда, когда оно не является своим элементом" (парадокс Рассела). Тут надо сразу же вспомнить: "множество множеств" есть ЕДИНОЕ, как отрицание отрицаний есть УТВЕРЖДЕНИЕ. Это знает не только каждый профессиональный мыслитель, но даже каждый современный шестиклассник (или второклассник?), умножающий минус на минус, чтобы получить плюс.
Парадокс сводится к антиномии:
Единое есть свой собственный элемент
Единое не есть свой собственный элемент.
Или: Единое есть элемент А-ряда (одна из категорий); Единое есть не–элемент (весь А-ряд в целом, репрезентант). Именно так (антиномически) формулируется истина, если выражать ее посредством алфавитного письма. Впрочем, можно подать ее и конкретно-иероглифически, через К-матрицу:
элемент— Единое — множество
начало — Путь — конец
тождество — Бытие — различие
Единое есть элемент и множество (но элемент не есть множество).
Путь есть начало и конец (но начало не есть конец).
Бытие есть тождество и различие (но тождество не есть различие).
Если рассматривать Единое в качестве репрезентанта А-ряда "элемент — множество — Единое", то переход к антиномии выглядит так:
Единое есть качество, Единое есть количество.
Качество и количество соотносятся и обнаруживают себя идеализованными в понятии, так что возникает умозаключение:
Единое - качество/количество = мера.
Теперь о загадке Сервантеса. Вот ее краткий пересказ (вместе с интерпретацией).
1.Люди идут к мосту, чтобы перейти на тот берег.
2.Стража милует и пропускает на тот берег тех, кто говорит ПРАВДУ.
3.Стража казнит и, таким образом, не пускает на тот берег тех, кто ЛЖЕТ.
4.Но цель у всех (говорящих правду и лгущих) одна — ПРОЙТИ НА ТОТ БЕРЕГ.
5.Если человек хочет пройти на тот берег, но говорит: "Я пришел, чтобы меня казнили", то он лжет. И его надо казнить за ложь, т. е. за то, что он говорит одно, а думает другое. Эта ложь останется ложью, если человека казнить, так как на самом деле он хотел пройти на тот берег, а вовсе не претерпеть казнь.
6.Как видим, в данном случае ложь выглядит как лицемерное фарисейство, когда люди говорят одно, а думают (или делают) совсем другое. Мысль: я хочу на тот берег. Слово: я хочу, чтобы меня казнили.
7.Иногда ложь выглядит как односторонность, как "обрезание" конкретного смысла в одностороннем суждении. Например, истина на абстрактно-алфавитном языке выражается антиномически: свет есть волна, свет есть не-волна (частица). Но человек по незнанию непреднамеренно лжет, заявляя: свет — это только волна (Гюйгенс). Или: свет — это только частица (Ньютон).
8.Иногда ложь выглядит как отождествление обратных предикатов антиномии. У Сервантеса человек и в самом деле может полагать, будто через казнь он попадет на другой берег. Если он идет к мосту, чтобы перейти на тот берег, и при этом говорит: "Я пришел, чтобы меня казнили", то на самом деле он говорит: "Я хочу, чтобы меня пропустили — не пропуская". То есть чтобы его, казнивши, помиловали. Таким образом, в данном случае для него казнь есть помилование и помилование есть казнь (логика сатанизма, логический сатанизм), казнить нельзя помиловать.
Но мы уже знаем, что отождествление обратных предикатов — это сатанинская ложь, адепты которой (вольно или невольно) обрекают себя на адские логические (и прочие) муки. Поэтому, идя на тот берег, не говорите: "Я пришел, чтобы меня казнили". Именно поэтому нельзя просить у Бога смерти — у Него, Который есть Жизнь.
9.Последний вариант: если человек не хочет пройти на тот берег, то он участник другой игры — не той, которую описал Сервантес. Не хочет пройти... А чего же он хочет? Если он хочет каши, то ему надо идти в столовую. Если он хочет смерти, то надо идти не к страже у моста, а к наемному убийце. И т.д.
В связи с последним утверждением "он хочет смерти" можно бы кое-что уточнить. Тот, кто говорит "Я пришел, чтобы меня казнили" нарушает еще одно ПРАВИЛО игры. Казнь должна была стать следствием лжи, но человек не стал лгать, а прямо попросил наказания. За что? Опять произошло отождествление (даже прямое совмещение) обратных предикатов: причины (ложь или правда) и следствия (казнь или помилование). Опять логический сатанизм, который здесь прямо выражается в нарушении правила, закона, в беззаконии.
10.Можно бы, конечно, сообщить страже: "Я пришел, чтобы солгать", потому что за ложь полагается казнь. "Лгите!" — сказал бы стражник. "Я уже лгу", — ответил бы лжец. Но тогда стражник сразу бы уточнил: "А в чем заключается ложь?"
Тут уж мы переходим к "Парадоксу лжеца". Предложение "я лгу" — это оценка чего-то сказанного прежде (как и "я говорю правду"). Точно так же, если человек говорит "Я отрицаю!", то возникает вопрос: "Что? Что именно ты отрицаешь?"
Таким образом, предложения "я лгу", "я говорю правду", "я отрицаю", "я утверждаю" слегка похожи на математические знаки "минус" и "плюс", которые характеризуют некий математический символ, но сами по себе хождения не имеют.
Если человек солгал, а потом признался, что он солгал, то во втором случае он сказал правду. В этом случае предложение "я лгу" есть выражение правды. А если человек солгал, а потом сообщил: "Я сказал правду", то и во втором случае он солгал.
Земную человеческую жизнь можно представить как путь к реке смерти, за которой лежит иной мир. И очень важно, куда мы пойдем за мостом — направо или налево. Каждому предстоит сделать выбор: правда или ложь.
Из Библии мы знаем, что человек антиномичен:
— "всяк человек есть правда" (потому что создан по образу и подобию Бога),
— "всяк человек есть ложь" (потому что предал Бога и пал).
Свою правду и ложь человек несет к страже ЗА мостом, на частный суд после смерти. Если Судия увидит, что правдой попирается ложь (правда "в числителе"), то Он нас помилует.
Если же я позволил лжи распоясаться и растоптать правду в своей душе, то путь мне налево, в царство лжи, к отцу лжи, князю мира сего (уж тот казнит — не помилует):
человек — правда/ложь — воскресение жизни (помилование)
человек — ложь/правда — воскресение осуждения (казнь).
Впрочем, по мосту идет не каждый, ибо мост — это Церковь кающихся, узкий путь, ведущий в вечную жизнь. Много званых "на мост", много званых в Святую Православную Церковь, но мало Ее избравших, мало пожелавших услышать Божий зов.
Господи, помоги не упасть в реку смерти, помоги пройти по Твоему спасительному канату над бездной.
СПИСОК ПУБЛИКАЦИЙ
(всё о том же)
1. Пинаев Б.И. Философия и экономическая жизнь//Философия — практике. М.:Моск. отд. философского об-ва СССР и др., 1988.
2. Пинаев Б.И. Идеальное и материальное: три аспекта//Материализм воинствующий — значит диалектический. Усть-Каменогорск: Вост-Каз. организация философского об-ва СССР и др., 1988.
3. Пинаева Мария, Пинаев Борис. Реставрация памяти. М.: Советская Россия, 1990.
4. Пинаев Б.И. Русская духовность и мировые религии//Духовное возрождение России. Омск: ОФ Объединенного ин-та истории, филологии и философии СО РАН, Омско-Тарская епархия и др., 1993.
5. Пинаев Борис. Во что верит неверующий//Православная газета. Екатеринбургское епархиальное управление Русской Православной Церкви. 1997. №14.
6. Пинаев Б.И. Пародированная пародия//Судьба России: духовные ценности и национальные интересы. Тезисы Второй Всероссийской конференции. Екатеринбург: Уральский госуниверситет им. Горького и др., 1996.
7. Пинаев Б.И. Новоевропейские мыслители и Россия//Судьба России: исторический опыт ХХ столетия. Тезисы Третьей Всероссийской конференции. Екатеринбург: Уральское отделение философского об-ва Российской Федерации и др., 1998. Ч.2.
8. Пинаев Б.И. Основные формы мышления
конкретно-иероглифического человека,
абстрактно-алфавитного человека,
научно-символического человека. Екатеринбург, 2001.
+++
Рецензия на «Загадка Сервантеса. Алгоритм мышления» (Борис Пинаев)
...Что касается физики, я уже кое-что уточнила, но надо думать дальше, чтобы ответить толково:) С уважением, Нина.
Нина Изюмова 27.09.2010 11:09
Да, Нина, я пытаюсь показать: европейская логика почему-то не сумела усвоить вывод Платона:
отдельное слово само по себе бессмысленно;
"самый маленький логос-смысл" проявляется в суждении-предложении. Не имеют смысла ни полежащее без сказуемого, ни сказуемое без подлежащего (в логике: ни субъект без предиката, ни предикат без субъекта).
Идя чуть дальше, можно уразуметь, что любое ПОНЯТИЕ (как элемент троичного умозаключения) ДВУПОЛЮСНО. Тут помогают простейшие физические аналогии: в магните всегда ДВА полюса неслиянны и нераздельны. Но существуют и "двузарядные" ("электрические") понятия, половинки которых имеют ВИДИМОСТЬ самостоятельности (как протон и электрон).
Двуполюсные (магнитные) понятия я назвал СИНТЕТИЧЕСКИМИ, двузарядные (электрические) понятия - аналитическими.
Синтетическими понятиями оперирует наше правое ("конкретно-иероглифическое") полушарие мозга, аналитическими - левое ("абстрактно-алфавитное").
Гегель полагал: если "левое" взять отдельно, то "левое" начнет переход в правое и станет правым. Однако левое без правого никуда не переходит, но становится неопределенным. Левое без правого уже не левое. Это "ни то ни сё".
Вообще, европейская логика пыталась танцевать от одного абстрактного слова-понятия (которое понятием не является, ибо понятие А.ДВУПОЛЮСНО, Б.только тогда является понятием, когда входит в состав троичного умозаключения). Эта логика не видела, что
в состав основных форм мышления входит "китайская" К-матрица, состоящая из А-рядов и категорий.
Начало логики - в древнем Китае и древнем Египте. А европейцы всё время пытались начинать её с абстрактно-аналитической левополушарной середины.
Рецензия на «Загадка Сервантеса.
Алгоритм мышления» (Борис Пинаев):
Хотя, признаюсь, не все понял, и не все понравилось, но вещь великолепная, читал с удовольствием! Спасибо огромное!
Семенов Юрий Александрович 25.09.2010 05:00 •
Благодарю Вас, Юрий Александрович...
И за терпение в том числе - объёмная всё-таки вещь.
Как Вам "моя" физика: s=1\t, t=1\s, s=h=F и проч.?
Борис Пинаев 25.09.2010 17:11
По поводу соотношений s=1\t, t=1\s.
Вот какой математический смысл я в них вижу: Рассмотрим операторы проектирования на ось времени Pt и на 3-мерное пространство Ps.
Для них справедливы обычные свойства операторов проектирования
Pt^2 = Pt * Pt = Pt;
Ps^2 = Ps * Ps = Ps;
Оператторы Ps и Pt определены так, что являюся ортогональными дополнениями друг другу, а значит выполняются соотношения:
I = Pt + Ps, (1)
Pt * Ps = Ps * Pt = 0, (2)
где I - тождественный оператор.
Соотношение (2) означает, что Pt и Ps коммутируют.
Тогда, взяв экспоненту от (1), учитывая коммутацию Pt и Ps имеем
exp I = exp (Pt + Ps);
e * I = exp Pt * exp Ps;
здесь e - число Эйлера (основание натурального логарифма)
или exp Pt = e * (exp Ps)^(-1)
и exp Ps = e * (exp Pt)^(-1).
Вводя обозначения
T = (exp Pt) * e^(-1/2) = exp (Pt - 1/2),
S = (exp Ps) * e^(-1/2) = exp (Ps - 1/2),
получим, что T = 1/S и S = 1/T.
Семенов Юрий Александрович 29.09.2010 18:23
"Рассмотрим операторы проектирования на ось времени Pt и на 3-мерное пространство Ps". По моим представлениям, время трёхмерно (что может быть выражено через Декартовы координаты), тогда как пространство сферично...
Сочетание того и другого - простейшая геометрическая модель вселенной.
Борис Пинаев 30.09.2010 22:03
Модель расширяющейся вселенной, где ось времени "всё время" растёт - к некоему пределу, тогда как геометрия сферы-пространства может меняться... от Эвклида к Риману и т.д.
Борис Пинаев 03.10.2010 03:52
+++
БРАТУ Жеке-Женьке-Евгению
На мольберте остался холст -
одинок, белоснежен, холост.
Не покрыт ни маслом, ни пылью...
А художник лежит в могиле.
А художник от нас ушёл.
Бога ради, - не в мрачный шеол.
Помоги ему, отче Уаре.
Моли Бога о светлом даре.
Он был добр, молчалив, невесел.
Не лиши его райских песен.
Помяни, Господи, во Царствии Твоем родителей наших Иоанна да Марию, сестрицу Галину и брата Евгения, дедушку Михаила и бабушку Александру, пестовавших нас в детстве. Упокой их души. Даруй блаженство со ангелами.
+++
УКТУС - летние ГОРЫ
Внучкам Ольге, Татьяне, Марии, внукам Алексею и Борису, правнукам Даниилу и Александре - в память о бабушке-прабабушке
Маша водила нас в детство своё и чужое,
Детство ходило вокруг, а остались мы двое.
Шли вдоль дороги, и солнышко пело над нами
Старую песню про травы-любовь и про дерево-пламя.
Шли вдоль дороги, а рядом тянулись могилы:
Кладбище, сосны, кресты и плакучие ивы.
Мы потихоньку идём, а туда не глядим, потому что
Это не наши могилы… не наши, не наши… Неужто?
Наши не вырыты, наши сердца ещё бьются,
Наши артерии, вены, аорты ещё не сдаются.
Нам ещё птицы поют и трава шелестит у дороги.
Ходят ещё по земле наши вовсе не старые ноги.
Наши сердца ещё, наши глаза, наши губы…
Все они наши… Неужто друг друга мы любим?
Любим глазами, губами, душою и сердцем.
Как бы нам свет и любовь, и себя передать по наследству…
Лягут когда-нибудь наши тела под крестами:
Травы-любовь и зелёное дерево-пламя.
Наши сердца и глаза, наши белые руки.
Нету у Бога ни слёз, ни тоски, ни разлуки.
11 октября празднуют память свв. Кирилла и Марии, родителей св. Сергия Радонежского. Это 40-й день после преставления (2 сентября 1994 г.) моей жёнушки Марии Кирилловны. Кирилл, Мария - и Мария Кирилловна. Господь меня утешил...
+++
© Copyright: Борис Пинаев, 2015
Свидетельство о публикации №215102202394
+
Сборник-2017
© Copyright: Борис Пинаев, 2015
Свидетельство о публикации №215102202394
Свидетельство о публикации №215102202394
Рецензии
Здравствуйте, Борис Иванович!
Всё классно, читала и ещё вернусь.
С теплом, Татьяна.
Татьяна Кырова 27.10.2015 07:46 • Заявить о нарушении
Всё классно, читала и ещё вернусь.
С теплом, Татьяна.
Татьяна Кырова 27.10.2015 07:46 • Заявить о нарушении
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.