Записная книжка 11

                Записная книжка № 11
                (21.09.2003 г. – 18.02.2004 г.)




   Мне больше нравятся «здесь» и «сейчас», чем «завтра» и «вчера».

   Загубить любое начинание просто. Для этого достаточно сказать себе: все уже было и не надо слишком стараться…

   Сожалеть о прошлом? Нечего о нем сожалеть.

   Я могу уверенно предсказать будущее. Так вот: все будет хорошо!

   Я воспринимаю Асинск, как единый живой организм – что-то вроде дерева. Он постоянно изменяется: одно отмирает, другое нарастает. А сами асинцы – листья, почки, веточки.

   Асинску не следует чересчур разрастаться. Тысяч 50-60 населения – в самый раз. Замечательны и уютны те городки, где все друг друга знают.

   Я всегда немножко завидовал тем, кто умеет различать созвездия.

   Не уймемся.

   Чего уж мы так – на нет игру воображенья свели по следу вешних вод.

   Село Бикет, родина отца. Не оттуда ли предки Сэмюэля Беккета?

   Асинск так далеко от всего, что, сколько ни приподнимайся на цыпочки – одни просторы кругом. До самой Праги едь, редко человека встретишь.

   Книга исчерпана тогда, когда новых мыслей при чтении ни одной не возникает.

   Все беды – от скуки нашей зверской, от того, что жизнь мы проживаем неталантливо.

   Угрюмый воробей.

   Своим отношением к природе мы сродни оккупантам. А ее мудрость – в долготерпении.

   Как не вспомнить баню №2, когда проходишь мимо того места, где она стояла. Сколько водой и паром в ней было омоложено тел, осветлено душ.

   Удивительно не то, что было, и не то, что будет, а то, что есть. У каждого момента жизни – свой аромат. У моих нынешних моментов – аромат яблока.

   Поймать, прищемить асинскую действительность невозможно. Пока  самодовольно полагаешь, что она под рукой – она оставила хвост и побежала дальше.

   Удовольствие от огородничества в том, что ты на участочке возле дома своими руками изменяешь облик земли, и эти изменения гуманны.

   Поэт с ограниченными возможностями.

   Жизнь корректируют не столько наши сознательные поступки, сколько наши ошибки.

   Асинская действительность еще загадка, в ней много таинственного. Я пытаюсь понять, что она такое.

   Я выбираю полнокровные книги, в которых есть, чем поживиться. У меня явные вурдалачьи наклонности.

   Когда я иду по Кирпичной, мне эта улица порою кажется бесконечной. Я сорок семь лет иду по ней.

   Чем примитивней – тем декларативней.

   Иногда и от ничегонеделанья получаешь удовольствие, как от хорошо выполненной работы.

   Не вторгаясь в тайны, не шелуша их, как семечки (тем более, что настоящие тайны такого никогда не позволят) – только лишь намекая о них.

   Окрестности Асинска настолько необозримы, что в них можно многое проглядеть.

   Уголь, уголь… Все время твердят об утилитарном назначении Асинска. Поэтому как город он еще не проявился.

   Уродливые, серые улицы, уродливая, серая жизнь – в наказание за то, что мы нахально шарим в утробе природы.

   Мы в Асинске не будем пастись, как мирные народы. Мы будем пастись, как народы немирные – тяжело, пьяно и люто тоскуя.

   У меня есть побочная цель: создать свежий миф для Асинска. Тот, что сейчас – затхл, неказист и убог.

   Юный асинец бежит из города не для того, чтобы украсить собой другое место – нет, вовсе не для этого он драпает отсюда.

   В Асинске на всем – на улицах, на домах – печать торопливой неряшливости. Племя кочевников задержалось здесь на сотню лет.

   Асинск сентиментален, он любит трогательные жесты.

   Пустить бы по ложному следу хоть некоторые из подстерегающих пороков. Однако куда там – я сам радостно их отыскиваю!

   Вот сказали: целеустремлен. Но я не вижу цели; ломлюсь, насколько сил хватает, вперед, но что цель именно впереди – не уверен.

   Закрытие шахт вызвало у горожан сильнейшее раздражение не столько из-за потери работы (кто хотел – нашел другую), сколько из-за того, что пришлось менять привычное существование.

   Асинская сердобольность периодически изливается на сирот и брошенных ребятишек. Толстые тетки, умиляясь: какие они чуткие! – тащат плюшевых зайцев и медведей в детский приют.

   Лишь мастерство в том деле, которым ты занимаешься, может обеспечить собственную независимость. Да и то не всегда.

   Литератор все-таки не стриптизер, не все должен обнажать.

   Общага. Вначале радостное, а со временем все более раздражающее ощущение плотной биологической массы вокруг.

   После многих лет вычурности, манерности, подделывания под чужое, вдруг просто и спокойно заговорить своим голосом – это ли не счастье!

   В отличие от зелени на грядках – борода росла стабильно, не зависела от погодных условий, и наличие ее придавало уверенности асинскому мещанину.

   На пути вырождения языка в разговорный мат – оставшиеся (пока!) в употреблении нормативные слова приобрели смысловую многогранность.

   Одно из неизменных асинских надувательств – автоматическое зачисление школьных учителей в педагоги. На самом деле никакой роли в воспитании и развитии сознания детишек эти жулики с дипломами не играют.

   Мое писательство – это разглашение тайны. Я рассказываю, чем асинцы занимаются на самом деле.

   Любопытство в Асинске всегда поверхностно и скоротечно. Оно не подталкивает к глубокому изучению ни одного явления.

   Спонсорство прижилось. Здесь любят дарить и фотографироваться с теми, кому дарят.

   Выезжая за ворота, одни сворачивали налево, другие направо.

   Тому, кто обнаружит в асинской жизни хоть какую-нибудь логику, надо, по крайней мере, выдавать бесплатный проездной билет.

   В Асинске анализировать, докапываться до сути – не дело. Лучше всего сесть на лавочку на бульваре Шахтеров и созерцать, созерцать…

   Не любят они, суки, Асинск трепетно и с болью, как люблю его я.

   Это ж надо придумать: Асинск – строительная площадка. А ну – прочь отсюда, строители-устроители, прочь, кому говорю!

   Вот Маленький Принц любил свою планету, но покинул ее. Я же люблю Асинск, не покидая.

   Асинск устремлен не вверх, а вниз; не к звездам, а к центру земли. Преисподняя здесь понятней и ближе. Черти давно перемешались с горожанами – хвост торчит из каждой второй задницы. А вот райское вызывает тревогу и подозрение.

   Я плохо отношусь к провинциальным писателям. Их уровень невысок. По-настоящему интересных текстов от них нечего и ждать.

   Многое из того, что принадлежит народу, оказалось ему на хрен не нужно. Например – искусство.

   Асинск – мой ковчег.

   Мое отношение к Асинску сродни поведению маниакального художника. Тот пишет картину, затем сдирает краски с холста, снова пишет и снова сдирает – и так до бесконечности.

   Только нелюбопытный ум может позволить себе скучать.

   В нашей прозе все то же: пересказыватели сюжетов дрочат свое скудненькое воображение.

   В какую бы дальнюю дорогу я ни отправился – дом, в который надо вернуться, здесь. 

   Послойное изучение Асинска: топография, население, нравы населения…

   Чтение – это, как правило, проявление нашей лени. Лень думать самим и, читая, обращаешься к чужим мыслям, вдохновляешься чужими поступками. Но многие даже этого не делают из-за еще большей лени.

   Нет у меня Фудзиямы, у меня только Кирпичная есть, и на ней тоже – гора.

   Я ни минуты не чувствовал, что Асинск во мне нуждается. Наоборот, много раз ощущал, что я здесь лишний. Однако вышло так, что нам быть вместе.

   Вслед за Джойсом могу повторить: «Мой разум отрицает весь существующий порядок». Но я не тот, кто опередил время, а тот, кто, вероятно, отстал от него, или, еще точнее, ушел от него в сторону.

   Разбавлять пиво – один из вариантов наживы советских торговцев. Древние греки, разбавляя вино, делали это по другой причине: чтобы не упиться.

   Новокузнецкий «Металлург» начал сезон с трех поражений кряду, скатившись на предпоследнее, пятнадцатое место. После восемнадцатого тура он шел уже пятым, обыграв в гостях действующего чемпиона и дома – второго призера. Когда проигрываешь подряд – трудно научиться побеждать. Я давно болтаюсь на предпоследнем месте. Не схватиться ли мне с действующими чемпионами?

   Чаще всего я заглядываю в бар «Сибирский колос». Не потому, что там уютно, а потому, что по пути с работы.

   Порой, долго не можешь избавиться от одиночества. Но, избавившись, опять начинаешь его искать.

   Я стал терпимее относиться к чужой глупости, она меня почти не раздражает.

   Перикл: «Личности надо доверять». Согласен. Но только – личности.

   Илья Ефимович встал и снова сел.

   Общее – скучно, интересна только частность, т. к. она индивидуальна. Поэтому от общего – к частному, но никак не наоборот. У китайских поэтов средневековья облака не просто плывут, но плывут на северо-запад. Это уже другие облака в отличие от тех, что плывут на юго-восток.

   Проза появляется не из сюжета, а из идей. Она не пишется – сгущается.

   Я испытываю тревогу перед каждой начинаемой повестью. Мне кажется, что у меня ничего не получится.

   Когда после крушения в житейских волнах меня вышвырнуло на берег – этот берег оказался Асинском.

   Любовь к малой родине – это воспоминания о прошедших здесь годах, окрашенные в розовый цвет.

   Какая невыносимая пошлятина все эти поздняковские и умновские «истории Асинска»!

   Жизнелюбив, как древние греки!

   Если футболисты «Челси» будут играть отвратительно – губернатор Чукотки привезет их в тундру оленей пасти.

   Можно прочитать Лимонова и Сорокина. И даже, пожалуй, нужно. Но чтоб перечитывать – это уж слишком.

   А. Генис: «Кошмарный призрак коммунальной телесности мешает американским городам обзавестись элементарными удобствами». Я понимаю американские города.

   Странно, но иногда от праздников устаешь гораздо быстрее, чем от работы.

   Я прощаю себе некоторое приукрашивание Асинска – не всегда нужно грязь наружу выпячивать.

   Упущение: я еще ни одного дома не изобразил изнутри. Да что дома – комнаты даже! А надо хотя бы со своей начать.

   - Ты смотри, как юбилеи повалили! Какой заводишко ни взять – непременно дата. И все круглые!

   Омовение в Горячке.

   Женщина способна простить вранье. Она нехудожественного вранья не прощает. Она тогда думает, что ее считают за дуру.

   В чем тайна Асинска? В том, что не знаешь, кого в следующий период здесь вынесет на поверхность? Это как раз предположить можно. Нет, тайна в чем-то другом.

   В Асинске не диски с музыкой врубать на всю мощь, а играть что-нибудь тихое и простенькое на дудочке – самое то.

   Асинск, обделенный райскими кущами, воспроизводит их на своих огородах. Асинец гуляет между грядок, как небожитель.

   Если для летчиков погребение в земле неестественно – их бы надо хоронить в облаках; то для асинцев переход из одного состояния в другое почти незаметен, они и так четверть жизни проводят под землей.

   Асинск своего не создает, он копирует чужое – старательно и неумело.

   Первым признаком наступившего рынка стали бомжи. Предприниматели и рэкэтиры появились потом.

   У Бродского: «Повторяемость – признак дееспособности». Неожиданно и убедительно. И еще: «Мифология – есть поиск причинности».

   Любой этап истории завершает какое-нибудь разрушение. Первобытную историю завершило разрушение Вавилонской башни. Марксисткий период Асинской истории завершило разрушение бани №2. Баня и свободный рынок оказались несовместимы. Общая помывка осталась в прошлом.

   Прежняя унылость асинских улиц нынче поставлена под удар. Сейчас строят не только богато, но иногда даже и со вкусом. Приятно видеть, как грязная шкурка социализма сползает с Асинска.

   Занудство нынешних нравоучителей гораздо похабней, чем здоровая, искрометная древнегреческая грубость.

   У нас монополию на нравственность захватили импотенты – литературные и физические.

   Стройки еще не разбежались по окраинам Асинска, здесь еще центр не застроен.

   Законченность малоинтересна, она мертва. Однако если что-то кажется законченным, тут-то и увлекают варианты продолжения.

   Здесь жил стареющий поэт Теплов, который писал про коварных друзей, предающих и бьющих в спину. Самое известное стихотворение его: «Я, как челн, / Среди волн…» обрело популярность, благодаря мстительной корректорше, которая переставила буквы в слове «челн»; в чем призналась и за что с треском была уволена. Теплов вскоре после этого сменил старую жену на молодую и уехал в Киргизию, где затерялся среди гор и баранов.

   Каждый поступок уместен лишь в определенных условиях. Кьянти из горла оплетенной бутыли надо пить в Италии – там, где родина этого вина. Но поскольку на Апеннины я вряд ли в ближайшем времени попаду – питие кьянти откладывается на потом. Мне нравятся названия итальянских вин.

   На асинских деревенских улочках почти не бывает шума. Ничто не мешает заснуть – разве что надоедливая муха.

   Когда мне было шесть лет, смородины на кустах созревало больше.

   Скучно набрасывать текст на глянцевую бумагу. Такая бумага не для черновой работы.

   Удары сзади по ногам, затяжки времени, притворные падения… Ну что за люди! Они даже выигрывают позорно!

   Жизнь в Асинске лепится, в основном, из процессов. Случаются и уголовные, но – чаще – производственные и учебные, а больше никаких и нет.

   В День города пиво в Нижнем парке лилось рекой. Но поскольку о туалетах не позаботились, а была окруженная кустами Горячка – уровень воды в озере подскочил на восемь сантиметров.

   Быть ремесленником – неплохо, если знать свое ремесло и вкладывать в него душу.

   Пока мы с матушкой плывем по жизни в одной лодке – мне не страшно. Страшно, что скоро я останусь один.

   В публицистических работах Солженицын сближается с Достоевским. У них даже голос похож.

   Беда не в том, что они невежественны, а в том, что гордятся своим невежеством, считают его чуть ли не доблестью.

   Картошка – еда уверенных и преуспевающих (речь не о деньгах).

   П. Вайль: «Когда Вильгельм Оранский предложил жителям Лейдена за стойкий отпор испанцам награду на выбор – освобождение от налогов или строительство университета, - лейденцы выбрали университет». Практичные асинцы такой глупости бы не сделали.

   Это естественно для человека: вначале быть, а потом раствориться. Это естественно для всего живого. А вот «пережить себя», «остаться в памяти» - это не естественно.

   Умирание города, как и умирание человека, может и не окончиться смертью. И тот, и другой способны выздороветь.

   Когда надоест писать, хотел бы диктовать. Лечь, притвориться немощным и – диктовать.

   Подлость не имеет национальности. 

   Заявить-то я не уполномочен, но могу сделать жест доброй воли.

   Глупо стремиться к большему. Стремиться надо к необходимому и достаточному.

   Конечно, спора нет: и Степа воспел Асинск так, что тому мало не показалось. Но разве Асинску привыкать?

   Напористый человечек с короткой бородкой, торчащий на пьедесталах всех городских площадей, изгадил собою эти площади.

   Мне нравится пристальное внимание к самым незначительным предметам.

   Лишь спустя несколько лет после возвращения я понял, насколько неисчерпаем для описаний Асинск, каким он является богатством для меня.

   Асинец, как вода: затолкай в трехлитровую банку – примет форму банки, затолкай в бутылку – примет форму бутылки.

   Конец восьмидесятых. Ежедневная радость от того, что социалистическое Отечество в опасности и что ему на этот раз не отвертеться.

   Я, наверно, не настоящий писатель. В угоду читателю я никогда не вычеркну то, что нравится мне.

   Есть, конечно, и бегущие из Асинска. И так они, цыпочки, азартно бегут!

   Преимущество художника в наглядности. Но и для писателя важно как можно ярче и выразительнее передать картинку, посоперничать с художником.

   Такое разнообразие характеров за многие годы промелькнуло перед глазами – но нет-нет, да и покажется нечто особенное.

   Знаю я себя – мне только поблажку дай!

   Изгладимый отпечаток.

   Засыпаю – еще в отпуске. Но ведь проснусь же завтра – и уже рабочий день. И начнется тягомотина до следующего года.

   Не Асинск безликий, а наблюдательности во мне мало – не туда смотрю, не то вижу. Поверхностный наблюдатель скор на поверхностные суждения.

   Кровожадных подельников, сбившихся в партию, их блудливый вождь назвал умом, честью и совестью эпохи. И мы ведь десятки лет верили! О, я знаю шаманские возможности тотальной пропаганды и опасаюсь их.

   Самый красивый месяц – январь.

   Что я могу сказать про Явлинского? Харизма мне его не нравится.

   Пуще всего раздражает у авторов подмигиванье и хихиканье.

   Вен. Ерофеев о героях своих незавершенных пьес «Фанни Каплан» и «Диссиденты»: «Никто из героев не остается в живых, ни один, только подонки…»

   Останься я в литературе «малым асинцем» - меня бы это не покоробило.

   Моя вселенная имеет четкие географические границы и конкретное название – Асинск.

   Когда планы разрушены, остается только одно: настроить новых планов.

   Ник. Елисеев: «Весел Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Вот там он хохочет, врет, выдумывает, приплясывает»… Надо и мне почаще хохотать, врать, выдумывать, приплясывать.

   Я – что, я – пожалуйста… Вообще, о чем хотите, можем поговорить.

   Из всех улыбок мне дороже всего рассеянная. Это значит: человек своим сознанием залетел очень далеко и там обнаружил нечто забавное.

   Все живет – цепляясь друг за друга, отталкиваясь, усиленно размножаясь и пожирая то вокруг, что может служить пищей.

   В «Забеге» каждая из миниатюр должна быть похожа на иероглиф – на отпечаток явления.

   Эти умельцы от литературы старательно воспроизводят мертвую жизнь. Однако их гомункулусы возбуждают не ужас, а одну лишь скуку.

   Бетон – серость, невыразительность; а у кирпича то трещинка, то пятнышко – все какая-то индивидуальность. Вот почему так симпатичны старинные европейские городки: в них нет бетона.

   Из любого пейзажа Ю. Свердюкова можно получить японский: достаточно к каждому холсту присобачить по три такие же не зарисованные части.

   Опять нас антагонизмы мучают.

   Чукотские танцы: поимка оленя или охота на кита. А наши танцы потому и бессмысленны, что в них вкладывать нечего. Как вообразить себе танец – производственное совещание, танец – отключение электроэнергии за неуплату? И как вообще станцевать партию государственного инспектора Асинского отделения ФГУ УГЭН по Кемеровской области Голубева Владимира Игнатьевича, приехавшего в водоканал с инспекторской проверкой?

   Детей надо заводить поздно, чтобы умереть до того, как они тебя бросят.

   Конечно, если идти туда, где леший бродит, то – страшно. А если туда, где над маленьким прудом с карасями русалка на ветвях сидит, то – совсем нет. Тем более, если клев хороший.

   Книги стариков полны всезнанием. Но это – обескровленное всезнание. Ни боли, ни страстей. Безысходность, тоска, усталость.

   Счастливец! Он пошел ко дну, потому что душа оказалась перегружена.

   Опускаешь руки в воду, взмучиваешь ил. И вдруг там, в непроглядной мути, подплывают рыбки и начинают пощипывать кожу. Другая жизнь дает знать о себе.

   Когда асинец видит что-нибудь доступное разграблению, а все утащить не может – он обязательно нагадит. Федоринов рассказывал о кучах дерьма в разбитом, разворованном ДК «Судженский». Есть и другие примеры.

   Если зверь метит исключительно свою территорию, то асинец, наоборот, метит не принадлежащее ему. В этом он противоречит природе.

   Т. Толстая о школе еще хлеще, чем я: «первая примерка тюрьмы».

   Это сейчас я отчетливо понимаю: при каком чужом мне строе я прожил тридцать с лишним лет моей жизни. А тогда… Пропаганда-сука.

   Каждый верующий не сомневается, что его вера самая правильная, что остальные учения – ложные. Что же тогда творится в общежитии между богами, какая лютая борьба происходит! Ведь богам надо доказать своим верующим, что это именно так.

   Бежать от общих слов и понятий. Бежать, бежать и бежать. К деталям, к частностям, к нюансам.

   С каким яростным упорством они отстаивают право быть идиотами. Диву даюсь, какие усилия они при этом прикладывают!

   Когда божественный глагол достигнет твоего уха – и самому нелишне иметь хороший словарный запас. А то ведь начнешь перекладывать на человеческий язык и все переврешь.

   В пятницу у женщин укороченный рабочий день, и контора после двух совершенно затихает. Как будто женщины, уходя, уносят с собой все признаки жизни. Загадочные все-таки создания.

   Можно утратить лишь то, что имеешь. А чего не имеешь – утратить нельзя. Я, например, не утратил своего влияния ни в Дагестане, ни в отдельных районах Ингушетии.

   Наши победы над здравым смыслом всегда были впечатляющими.

   Несколько раз я летал во сне и ходил по воздуху. Помню, какие пережил потрясающие ощущения! С тех пор я завидую птицам, потому что знаю про это.

   В тридцать лет, будучи золотоискателем, М. Твен был страшно недоволен качеством фасоли и кофе, что подавали во французском ресторане поселка Ангел. В старости он уже не писал заметок о еде – его занимали другие дела. И все-таки счастье, если больше всего тебя волнует еда!

   Смешно добиваться известности человеку, который только и делает, что вылепливает сам себя, да еще и кривовато у него это получается.

   Конечно, если вы пройдете по Кирпичной один раз – вряд ли она западет вам в сердце. Но если вы ходите по ней лет пятнадцать-семнадцать, то она сделается родной. Часть собак, сидящих на цепи во дворах, не удостоит вас вниманием, оставшиеся – облают, но это будет, скорее, ритуальное облаивание.

   Человек не очень отчетлив в рамках времени – в основном, из-за подвижности и размытости рамок. Его можно рассматривать с разных позиций, и каждая будет не совсем ложной.

   Иные государства образуются лишь из-за того, что в человеческом сообществе немало деятелей, желающих порулить. И все равно государств на всех рулевых не хватает.

   Из всех разновидностей быдла – чиновное, т.е. высокомерное и чванливое, самое отвратительное. А наиболее терпимое – застенчивое быдло.

   Смерть спортсменки О. Зубенко в какой-то степени закономерна. Быть сбитым машиной – естественно для штангистов и гиревиков. Много лет они борются с железом и побеждают его; железо вправе однажды отыграться. Так для писателя естественна смерть в библиотеке под рухнувшими книгами.

   Вот жестокая реальность: наша семья заканчивается на мне. После меня – тишина. Все мои тексты – попытка отгородиться от этого ужаса.

   Внутренняя свобода – это отсутствие лицемерия перед самим собой. Избавиться от такого лицемерия трудней, чем может показаться на первый взгляд.

   Нобелевская премия по мне плачет.

   И только лень и не любопытство мешают сделать собственную жизнь интересной.

   Посредственность в литературе – это такая же гадость, как, допустим, запах изо рта.

   Воспитывать можно только себя, и то не слишком усердствуя.

   По сути, стороннее воспитание заключается в одном: тебе пытаются навязать то, с чем ты не согласен.

   Лыжи – лажа. Я лажу лыжи.

   Когда отбрасываешь условности, которых придерживаются другие, приходится вырабатывать собственные правила.

   Когда разговариваешь сам с собой, нелепо впадать в пафос.

   Любое явление может быть старым или новым – все зависит от того, от чего вести отсчет.

   Вот А. Камю пишет: «Приходится упорно трудиться и бороться за то, чтобы вновь обрести одиночество». А я руками и ногами отбрыкиваюсь от него, хотя Судьба навязывает мне одиночество безо всяких усилий с моей стороны.

   «Новое искусство» такое же древнее, как любое другое. И две тысячи лет назад были умельцы, готовые за деньги спеть, сплясать, слепить все, что угодно.

   В «Обыкновенной истории» я изобразил безработицу злой и бездушной. Может, это и так, но она вызывает напряжение сил – телесных и душевных. Она вроде соперника, которого необходимо победить и – желательно – на короткой дистанции.

   И наступает момент, когда понимаешь, что чужие правила тебе не подходят и надо вырабатывать свои.

   Совсем не хочется загрипповать накануне дня рождения, и я только что не молюсь на чеснок.

   Непринужденность и раскованность суждений М. Твена.

   Ну и что из того, что вместо трех девятиэтажек построено две? Это как у китайских художников – незаписанный угол картины. В этом и причуда, и определенный изыск.

   Если пройти по Кирпичной в сторону педучилища и свернуть в переулок направо – с него вполне возможно начать путь в Венесуэлу, к Уго Чавесу.

   - Куда идти-то, бабушка?
   - Да вон туда иди.
   - А я приду, куда мне надо?
   - Почем я знаю.

   Отозваться о ком-нибудь дурно, макнуть с головой в дерьмо – есть одно из удовольствий для асинца.

   Те, кому некуда было податься после смерти, оказались в музее. Портреты, портреты… Из шахтеров, пришпиленных на стендах, можно было образовать с полдюжины стахановских бригад; а из вояк, проявивших себя на полях сражений, отчаянную роту – под стеклами размещались ордена, записные книжки и непременный кисет.

   Пепельница сегодня без окурков. Для нее день прошел впустую.

   Он походил на человека, явившегося к врачу, но тщательно упрятавшего свои болячки из интереса: найдет ли их доктор?

   В этих архивных папках, на пожухлых серых документах, время как будто ногами потопталось.

   Я включил приемник, но был понедельник, все станции прочищали каналы, и в эфире, кроме шума и треска, ничего не звучало.

   Феномен Якубовича: умный, развитый шоумен, к которому тянутся неразвитые обыватели. Обычно развитые от умного отшатываются.

   Не надо выдумывать из себя «другого», надо быть другим.

   Смех ради смеха недорого стоит. А вот смех как средство защиты от пошлой жизни – это уже нечто.

   Он сел напротив меня, прямо перед картой города, закрыв Южный район до площади Матросова.

   До того умаялся думать, что и слов нет.

   Что ж – и другие курят. И тоже помногу. Но это лишь кажется: вонзи в рот сигарету и на юриста похож будешь. Нет, на самом деле все сложнее!

   Мне нравятся голландцы и вообще, и еще потому, что среди них есть «малые».

   Страшный писательский грех – морализаторство. И все это понимают. Но как удержаться от соблазна?

   Мысль – первична, описание – вторично. Но вторичное по качеству не должно отставать от первичного.

   К тайнам бытия можно относиться даже по-хамски – им это все равно.

   Непостижимость другой среды. У рыб постоянная жизнь в воде – это чуждо и непонятно. Однако писатель – отчасти «рыба». Он не только чувствует себя «своим» в чужой среде, но и вносит в нее изменения по своему произволу.

   Фамилия: Брэдбери (в русском толковании) – может принадлежать только писателю-фантасту.

   Теперь, когда все уже произошло, самое время разобраться: для чего?

   Я думаю, что неизвестное и таинственное помогает тому, кто пытается его разгадать.

   Окружающая среда мало имеет общего с внутренней жизнью литератора. Этим-то писательство и привлекательно.

   Вероятно, даже Проведению хранить свои тайны иногда в тягость.

   Хочешь убить свой текст – нашпигуй его идеологией, неважно какой.

   У меня, в некотором смысле, геометрический подход к литературе: линейный текст оцениваю по длине, глубокий – по объему.

   Не бывает плохих сюжетов хотя бы потому, что они – не главное.

   Достоинство стиля – вот о чем надо помнить всегда.

   Мне еще многому предстоит научиться. В том числе – жить одному.

   Попытаться сохранить свежесть и ясность мысли и тем самым смягчить последствия старости. Один из способов сохранения ясности заключается в том, чтобы придирчивей выбирать книги для чтения.

   Освежил ли я средства индивидуальной защиты водоканала? Нет, не освежил! И что толку оправдываться тем, что денег на освежение не дали.

   Смесь его нахальства и робости. Все дела тех давно минувших дней ей неинтересны.

   Даже если угораздило вляпаться в исторические события – то, прежде всего, свою индивидуальность надо беречь от разрушения.

   При желании можно, конечно, связать последнее (непродуманное!) постановление правительства с порывом центрального водовода. Но надо ли?

   Художественная речь, когда превращается в самоцель – теряет значимость. Но когда она иллюстрирует мысль, то выигрывают обе – и речь, и мысль.

   По сравнению с туловищем, голова у меня непропорционально маленькая. Может, поэтому, попав в нее, всякая мысль норовит надежней зацепиться, чтобы ненароком не вылететь.

   И такие понятия, как широта дня и долгота души – пространственно ориентированы.

   Принципиальная установка на «не банальность» вредна и недопустима. Ведь, придерживаясь ее, к выводу: трижды три равно девяти – можно прийти путем псевдо-глубоких и псевдо-оригинальных размышлений.

   Здание возносится, не только опираясь на фундамент, но и отталкиваясь от него.

   Лет до сорока я накапливал писательский опыт, и лишь после сорока стало что-то получаться.

   Спящие поколения. Немногие в них не спят.

   Нельзя доверять читателю. О читателе лучше вообще не думать.

   Заносчивость, кстати, тоже не безобидный грех. Даже если она и не выпирает.

   И как бы мне этак мысль повернуть славненько.

   Божественный глагол тоже, я думаю, надо подвергать шлифовке.

   Я пытался устроиться в «Севкузмаш». Но маркетолог предприятия Родионов, изучив мои способности, дал негативную оценку. Он указал на то, что между мной и школьниками, пенсионерами, рабочими нет полного взаимопонимания. Факт, о котором я лишь догадывался, теперь подтвержден специалистом, и от этого факта не увильнешь.

   Хочешь избежать личной ответственности? Слейся с народом!

   - Не вам решать, сколько мне лет!
   - А я и не говорю, что я решаю.

   Ох уж эти незадачливые игроки «Челси»! Они еще погоняют мячик по тундре.

   Одно несомненно: в плетении лаптей нам нет равных в Европе.

   Замечательно, что у меня не просто крыша над головой, а дом. Мой дом. Когда мне трудно – его родные стены придают сил.

   Дом правильнее называть «жилье», в этом слове теплота логова. Дом может быть «странноприимным», логово – никогда.

   Достоевский проницательно заметил: «Социалисты дальше брюха не идут». Асинское население сильно пропитано социализмом, очень сильно.

   Бродский подкупил меня вот этим: «Если выпало в Империи родиться – Лучше жить в глухой провинции у моря».

   Не только большие предприятия, но и каждое маленькое незримыми нитями связано с таинственными сферами. Судьбы маленьких предприятий тоже решаются на небесах.

   Мыслям и наблюдениям надо стараться избегать перехмура. Серьезность их мертвит.

   Я пишу не смешнее той жизни, которая меня окружает.

   Сегодня 31 декабря 2003 года. И вся природа этого дня – в моей душе.

   Старик – это тот, кто может смеяться над всеми, кроме себя.

   И вот на улицы, где мирно паслись беспечные асинцы, на мягких, вкрадчивых лапах хищно впрыгнула безработица.

   Я люблю, когда книга умно и со вкусом иллюстрирована.

   Асинск так причудливо расположен, что если вы из центра пойдете на запад, то через полтора часа вернетесь сюда же с востока.

   Текучее население Асинска исходит из него. Асинск мелеет.

   К народу надо относиться так, как ты его видишь и понимаешь – без размазывания соплей и театральных реверансов.

   Память о моих предках подкрепляет меня. Не проживи они достойно – в некоторые моменты мне было бы сложней.

   Иногда я плачу, но своеобразно: лицо спокойное, а слезы – «невидимые миру» текут по ту сторону глаз.

   Журналистика – это дело молодых, звонких, выпендривающихся и пустоголовых. В ней нельзя долго задерживаться, иначе есть риск сохранить упомянутые качества до старости.

   Гримасы экономики: беда – наш рубль укрепляется!

   «Парфюмер» Зюскинда написан незамысловато, но ведь захватывает! Есть в нем какая-то трудноуловимая притягательность.

   Какую память оставила о себе прошлогодняя листва? Да никакой! Большинство асинцев живет также, и в этом они близки к природе.

   Главное, как любил повторять Бродский, - величие замысла.

   Раскованность хороша, когда пишущий не забывает сохранять достоинство. А если на бумагу выбрасывается из себя всякая дрянь, которая, если покопаться, есть у каждого, - не по мне такая раскованность. Это все равно, что писать испражнениями.

   Как мне ненавистно авторское кривляние в тексте.

   Свобода от общества – это когда ты не знаешь, кто нынче у власти в Доме Советов. И все гадости этой власти свистят либо с недолетом, либо с перелетом. Потому что попадать в тебя – бессмысленно, от этого ничего не изменится.

   Примеры, которые я наблюдал, убедили меня: все общепринятые «табу» разрушает не герой, а подонок.

   Для внешне спокойной жизни надо больше молчать о себе.

   Презирать умственную работу может лишь тот, кто сам к ней не способен. В таком презрении – завуалированная форма собственной ущербности.

   Старая одесская дама наставляла внуков: что бы ни случилось, голова должна быть поднята высоко и гордо; и не держите руки возле лица – это некрасиво.

   Своеобразна русская речь грузин. Они в нее будто с гор спускаются, прыгают по камням.

   Повесть слабая потому, что автор слаб: наполнил придуманный сюжет своей бездарностью.

   Я скучен, как и всякий, кому катит к пятидесяти. Мне думается, я все про всех знаю.

   Говорите, что академиев не кончали? Так это и на морде вылеплено.

   Это ж сразу видно – когда написано для себя, а когда для публики, ожидающей чтива. Для публики – чем-то сродни проституции.

   - Покойников тоже с разбором жалеть надо. Взять садоводов: они к земле привычные, всю жизнь в ней копались. Что им там – плохо, что ли? Вот конторских когда несут: бухгалтеров или начальников ПТО – тут да, тут другое дело.

   - Расскажите: как вы работали?
   - Да летом-то еще ниче. А зимой без согрева никак.
   - Костры, что ли, жгли?
   - Ага. Скинемся бригадой и жгем.

   - Ты в кадры зайди, там адрес скажут. Но он, по-моему, умер недавно. Странный такой – все время в белой рубашке.

   - А жена морально поддерживала?
   - Чего поддерживать? Ей, главное, чтоб зарплату домой приносил. А чем занимаешься, не ее дело – хоть бомжей потроши.

   Я давно убедился, что настоящее искусство не отображает жизнь, а дает разные ее толкования. Субъективный реализм.

   - Нас много чего обнадеживает. Включишь телевизор – а там опять кого-то спасли. Нет, что говорить – жизнь, в принципе, улучшается!

   Люди «простые», практичного склада, лучше приспособлены к тому, что их окружает. А вот сознательные, «умные», чаще всего выпадают из жизни, становятся мишенью для насмешек. И все-таки именно деятельность ума дает ощущение полноты бытия.

   - Дело сделать – это, любезные, не к нам, не по адресу. А вот отчебучить – можем.

   Когда автор самолично судит своих героев – текст получается плоским, как приговор.

   «Дилетантское философствование» Достоевского все-таки гораздо лучше «яркой изобразительности» Бунина.

   Кафка решительно отвергал высокомерие и цинизм, а вот из меня высокомерие (в текстах) порой так и лезет – руки чешутся нахлопать кого-нибудь по голове. Глупо.

   Осталась тоска по несбывшемуся, и не от этой ли тоски одни строят кафе «Жили-были» и «Трактир», а другие тянутся туда, чтоб жахнуть водки и сказать: пропади все пропадом!

   - Я вам ясно говорю, но я ж ведь не до конца договариваю.

   - Не желай себе жизни беспечальной, не желай.

   - И как это у вас все одно за другим вяжется, я бы так ни за что не сумела.

   - У него странное отношение к чужим задницам – одни облизывает, другие рвет зубами. Что за интерес такой к ним…

   Грубость и глупость сродни атмосферным осадкам – дождю, например. И когда они на тебя выпадают, реакция уместна лишь одна: поднять зонт над головой.

   Бродский в сорок семь был Нобелевским лауреатом. Мне уже сорок восемь. Я не о премии. Я о том, что о сделанном (и не сделанном), надо чаще задумываться.

   - Был мешок с документами об истории предприятия – он всю жизнь собирал. Но дочка после смерти отца, когда квартиру продавала, этот мешок в мусорный ящик вынесла: кому они нужны?
   Я положил трубку.
   - Что сказала вам его соседка?
   - Ничего хорошего, - с досадой ответил я. – На помойку бумаги выбросили.
   Чтобы бессмысленное для кого-то занятие обрело значение и смысл, иногда попросту не хватает жизни. Каких-нибудь полтора года.

   Меня «простым» не считают. И по тому, как настороженно относятся ко мне конторские (и – отчасти – рабочие), я могу причислить себя, например, к евреям.

   У Камю фантастически высокий лоб. Этим лбом можно залюбоваться.

   До чего ж успешны провокаторы. Они способны возбудить ненависть к целому народу. Я про чеченских террористов говорю.

   - А на шута мне чья-то память обо мне? Мне, главное, как помру, чтоб с лопатой положили. А там я как-нибудь до Кольки Степанцова и Ваньки Аристова докопаюсь – втроем все не скучно будет.

   Надо признать, что образование в Асинске – не в ногу со временем, оно в ногу с позавчерашним днем. Так что если время попридержать, то оно, может, и подравняется.

   Перемигивание между писателями одного круга, в свидетели чего они втягивают читателей, - отвратительное, грязное занятие.

   Если текст обернулся игрой, то должны быть сопутствующие игре азарт и живость, а иначе – что это за игра?

   Мы столкнулись около магазина «Чайка».

   Наше мировоззрение формируют кино и телевидение. А если бы сводки новостей начинались не с того, кого и где замочили, а с сообщений: какие цветы на лугах зацвели, и какие бабочки вылетели – взгляды на жизнь у нас были бы абсолютно другие.

   Писатель-реалист – доносчик на свое время. Он на него стучит. А этого не надо даже Богу, Бог и так все видит.

   Выходя в дальний путь, слабые думают о препятствиях, сильные – о конечной цели. С сильными все понятно, а слабые мне симпатичны.

   Письмо прокурора города называется «Представление об устранении нарушений». Мы, в свою очередь, напишем так: «В ответ на ваше представление сообщаем…»

   Ну не выискиваю я глупости, не выискиваю. Они сами в глаза лезут. Я, скорее, делаю отбор, иначе они бы перегрузили любой текст.

   - У них даже промолчать способностей не хватило.

   Профессиональный писатель – чернорабочий письменного стола, он гонит тексты один за другим, его подстегивают и поджимают сроки. Притормози, стахановец, пожалей читателя.

   У каждого из нас своя вечность, которую мы проживаем так же стремительно, как стремительно проживают свою вечность звезды или галактики, если смотреть в их, звездных, координатах.

   Глупо ругать народ – он такой, какой есть. Надо держать дистанцию и заниматься своим делом, только и всего.

   Среди тех, кто рвется на стрежень жизни, я, работая локтями и отпихивая других, устремляюсь на обочину. И это не смирение. Это – место, которое еще надо захватить.

   Я давно нашел замечательный городок в табакерке – это Асинск. На пристальное внимание он откликнулся и подарил увлекательные сюжеты. Правда, вначале эти сюжеты проехались по моей шкуре.

   Никита Елисеев – слабый литературный критик. Больше добавить нечего. (Позднее примечание: прочитал его работу о Гоголе, беру свои слова обратно).

   Ну и шляпа же я! Огорчился из-за каких-то двадцати лет, которые заведующая городским архивом Сивкова скостила с истории водоканала. Радоваться надо, радоваться: она ведь мне сюжет подарила!

   Для Лазебного, по сути, неважно: 95 или 75 водоканалу. Главное, что возраст предприятию утвердили.

   В Асинске всегда так: когда одна улица заканчивается – начинается другая.

   - Так ты наведывайся, приходи чаще, - провожал меня ветеран, - я, может, еще чего вспомню.

   Девчушка смотрела на меня со страхом:
   - Я еще недавно в архиве работаю и пока путаюсь. Тут столько бумаг! Так что вы сами ищите, где что.

   Ничего себе! Это ж надо было таким вопросом в меня засветить!

   «Главное – мы зацепились», - говорит довольный Лазебный в финале повести. И все живы и здоровы.

   Если вдуматься – чего уж я так суров к своим слабостям? Терпимей бы надо, терпимей!

   Глава о ветеране. Ветеран не просто издевается над шаблонными вопросами, но излагает свое понимание жизни, где «все равно всему».

   Гоголевская реплика: «…свиней и козлов я еще в прошлом году дал предписание не впускать на публичные площади», применима и сегодня.

   На четвертое утро с того дня, как померзли огурцы с помидорами, я отправился в городской архив.

   Конечно, с одной стороны, все эти юбилеи – натуральный вздор и чушь идиотская. С другой – без них тоже никак невозможно. Не ведай, допустим, человек даты своего рождения и не будь у него паспорта – кто бы знал, когда отправлять его на пенсию.

   - Ему за сорок, он теперь человек порядочный, не ветрогон какой-нибудь.

   - Сейчас не время скромничать, сейчас каждый о себе заявляет.

   - Ну, нет, и не может быть людей, неспособных к учебе! Есть лишь те, кто не тому учится.

   - Дом Советов – это мозг Асинска. Он питается сухими цифрами и фактами для осмысления и дальнейшего развития всех составляющих городского хозяйства. Одни летят сюда с бумагами, другие – уже выпотрошенные – разбегаются по своим конторам для накопления новых бумаг.

   Возле Дома Советов только служебные машины городских начальников, другие ставить не полагается; зато, напротив, у ДК «Центральный», где разрешено, их иной раз набьется столько, что не то, чтобы лишней сунуться – яблоку негде упасть. Вот и тянутся их ряды аж до Дома правосудия. 

   - Пора нам задуматься о своей круглой дате! Если металлический завод насчитал себе девяносто лет, разве можем мы замахнуться меньше, чем на девяносто пять? Они что – плевали на свое железо, чтоб его остудить? Всякому понятно, что водоканал – старше.

   - Всякий нынче делает деньги согласно своему темпераменту.

   - Если я спичками балуюсь – я что, уже революционер? Я же не страну пытаюсь поджечь.

   По мне – так лучше сидеть в архиве, чем заниматься какой-нибудь несусветной дрянью; изготовлять, например, паленую водку. И тем не менее, глядя на полки с пожелтевшими папками, она не могла сдержать отвращения.

   Еще ничего нигде не было сказано, а слух о предстоящем юбилее распространился с быстротой неимоверной.

   Конечно, и водки можно выпить, но не это главное.

   И вдруг этот мертвый, канувший в прошлом, мир собрал свои разбросанные кости в скелет, оброс мясом, встряхнулся и пошел на меня.

   Я осторожно снял верхние семидесятилетние напластования.

   Некоторые асинцы настолько непримиримы, что дух захватывает! Кое-кто из них требует вдвое увеличить процент содержания кислорода на своей улице.

   Я сразу настораживаюсь, когда начальство начинает ко мне очень хорошо относиться. Это значит: жди какой-нибудь каверзы.

   Я еще не приобрел старческих привычек, но близок к этому: руки все чаще пытаюсь держать за спиной, голову наклоняю, когда слушаю и т.п.

   Из «95-ти» даже намеки на занудство надо изгнать.

   Далеко не все, что происходит в Асинске, можно автоматически переносить на Россию в целом, однако нравы одни и те же.

   «Сюжеты», «образы» - мне нестерпимо скучно думать обо всем этом.

   Как одним штрихом оценить асинскую жизнь? Пожалуй, как варварство, стоящее на пороге цивилизации.

   А люди – они, как и везде: любят, ненавидят, уходят… То, что уходят – это нормально; плохо – что не возвращаются.

   Начитавшись разумных книг, я поднимаю голову и оглядываю город в поисках не каких-нибудь нелепостей – нет! – в поисках его потаенной сути. А если не вижу ничего, то пытаюсь интуитивно нащупать.

   Интересно, кто-нибудь задумывался: почему в разных городах России результаты голосований совпадают почти один к одному?

   Каждый, как резчик по дереву, вытачивает Бога в своем воображении.

   Мое желание покрасоваться перед другими – отвратительно. Нередко, заканчивая фразу, я думаю: как изумит и обрадует она тех, кто прочтет, и с каким уважением они обо мне подумают.

   То в себе, что считаешь важным, надо ценить. А ценить – значит, не разменивать. Цельность натуры, цельность характера.

   Когда не только понимаешь, что надо сделать, но и можешь сделать сам – тогда это еще не старость.

   Неряшливость писателя – это не столько неточные слова, сколько невнятные мысли. Отсутствие мыслей неряшливостью не назовешь, это уже бедствие.

   У Достоевского: «…люди свежие, не окалечившиеся мыслью…». Если верить сказанному, Асинск настолько свеж, что оторопь берет от его свежести.

   Надо раз и навсегда бросить эту дурь – «противостоять хаосу, навести порядок». Не будет, вероятно, ничего нуднее места, где все разложено по полочкам (за исключением библиотек).

   Лучше совсем не жаловаться. Никогда и ни на что. Ну, а если уж приходится, то делать это надо достойно. Кафка умел достойно жаловаться. Это были странные жалобы. Вроде бы, человек охает и вздыхает, но в нем такие могучие силы кипят.

   Зря Федор Михайлович противопоставляет Бога и социализм. Ведь у него самого Бог какой-то социалистический – типа Сталина. Растворение себя во всех – это не путь к Богу. Путь к Богу – это выявление в себе всех лучших качеств и помыслов. Путь к Богу – сугубо индивидуальный путь.

   Достоевский полагает, что человек идет от частного к общему; Генис убежден, что все как раз наоборот. Я согласен с Генисом – его убеждения симпатичней.

   Судя по убежденности, Достоевскому были известны замыслы Бога. А вот сам Бог хоть однажды подтвердил, что у него именно такие замыслы?

   Федор Михайлович выпил стакан чаю, полистал журнал и задумался о Боге, о вечности, о человеке, о социализме.

   Пытаясь сочинить смешную, остроумную вещь, многие скатываются до кривляния. Только бы здесь меня чутье не подвело.

   Напиться они могут, а вот выдать кусок качественной прозы – нет.

   Интеллектуальная проза – это, чаще всего, изощренная игра ума, а вовсе не создание новой реальности.

   Мои дневниковые записи – это «дзуйхицу»: я думаю «вслед за кистью».

   И каждую пятницу обращаться к Родине: «Я отдал тебе пять смен, Родина. Дай мне два выходных!» И ликовать, если она не отказывает.

   Дневниковые записи – это то, что делают наши руки, когда никто не видит.

   Живое всегда неожиданно в отличие от мертвого, которое всегда предсказуемо.

   Поступки гения оценивать сложнее, чем его мысли.

   Они живут в обмороке и умирают, не приходя в сознание.

   К Степе Побокину можно бы относиться с большим сочувствием, если бы не его холуйские визиты в Дом Советов.

   Жить среди асинцев – как среди безъязыких. Хорошо, что их желания просты и легко угадываются.

   Чтобы голова была на что-то способна – надо было дожить почти до пятидесяти годов.

   У меня никогда не будет таких литературных заработков, которые дали бы мне независимость.

   Когда я пишу, меня увлекает не план текста, а возможность поговорить.

   Писатели в 70-е годы бегали «в народ». Мужик пьет, а они его описывают. Он стакан втянет, а они деловито осведомляются: «Ну как – хорошо пошла?» И – чирк в блокнотик, чирк в блокнотик.

   На моей земле (т.е. в моих повестях) государство прочно, поскольку оно из земли вырастает. Государство у меня подпитывается почвой. У Гоголя было также.

   Когда подступает смерть, человек порой хватается за голову – одно не успел, другое. Но жизнь и дается для того, чтобы успеть; или, по крайней мере, сделать как можно больше. И жалости заслуживает тот, кто перед уходом винит во всем судьбу или обстоятельства.

   Они неаккуратны во всем – даже мыслят неряшливо.

   Ну не буду я ругать Америку, не буду. И всего лишь по одной причине: чужая она, за нее душа не болит.

   Управление гражданской обороны не смыкало глаз всю ночь – ушедшие в глухое подполье большевики опять принялись взрывать шахты.

   - Радуйся, что поживем еще немного и умрем, – сколько горя не увидим!
   - Какого горя?
   - Всякого, всякого горя!

   - Что вы возмущаетесь, как какой-нибудь маргинал.

   В первом зале сразу за чучелом рыси лежали кости мамонтов.

   Провинциальных авторов понять можно. «Простой человек» в их рассказах исключительно руками действует, а от интеллигента, попади он туда, какая-нибудь мысль потребуется. Но откуда интеллигент разживется мыслью, если у автора нет ее в голове? Даже куцей мыслишки не наскребешь! Вот и кочуют по страницам областных журнальчиков Федоры да Марьи с натруженными руками и пустыми васильковыми глазами.

   Недовесили! Двадцать лет недовесили!

   - Если хочешь знать, водопровод – он вечный в Асинске.
   - Но начало когда-то было?
   - Возможно, и было – но когда? Никто теперь не докопается!

   - Дали девчонку, в ученики. А она, бестолковая, лезет руками под ток. Что ж ты, говорю, соломенная башка – жить не хочешь?
   - А когда это было?
   - Когда, когда… А, вспомнил: на второй год, как подстанцию построили. Война еще началась, всех электриков в армию забрали.

   Помидоры неважные. В прошлом и позапрошлом году лучше были.

   Путешественник во времени.

   Повесть живет, пока я над ней работаю. Ставлю последнюю точку – для меня она умерла.

   Кто может писать по-настоящему смешно – тот может все.

   Ничто так быстро не забывается, как плохая литература и спортивные достижения.

   Богатство или бедность – существенный, но не самый важный фактор для государства. Самый важный – стабильность, а этот фактор не всегда зависит от богатства.

   Проснувшись, я не знал: утро уже, или еще можно спать?

   Иногда, не очень часто, снится это: я опять студент, не могу сдать зачетов, и мне грозит отчисление.

   - Да, работали много… Много работали.
   - А когда: в войну или после войны?
   - Да, где-то в это время.

   Наша литература 19 века шире любой европейской – она чаще, чем какая-нибудь другая, захватывала крайности.

   Если презрение к городу выстрадано – оно не терпит зубоскальства.

   Обобщили? Ну и хорошо. А теперь переходим к частностям.

   Согласен быть дилетантом, но только чтоб не назидать.

   Были, были все-таки у нас «оазисы русскости»: затерянные в лесах деревеньки, отдаленные городки – такая непроезжая глухомань, куда евреи и носа не показывали. И что же: хорошо там было? Нет, не очень. Доходящие до величия грязь, вонь, нищета. Но – зато все «по-нашему», зато «мужика никто не высасывает».

   За что евреев не любят? А за то, что лень, тупость и бездарность на их фоне особенно наглядны.

   Женственная природа евреев и бабская природа русских. И эти две природы направлены в разные (не скажу «в противоположные») стороны.

   Для каждого народа можно подобрать соответствующее растение. Для немцев – граб, для евреев – плющ, для русских – крапиву.

   До сорока голова еще сырая.

   Ох, допрыгаюсь я до медали «За заслуги в развитии Кузбасса» 3-ей степени. Ох, допрыгаюсь.

   - Он настолько похабный, что у него жена – и та в прокуратуре работает.

   Ползимы прошло. Незаметно так: вся была впереди, а вот уже половины нет.

   Ведь порядочными людьми считались, а ненавидели друг друга хуже засранцев. Вот и Розанов сравнивал Николая Гавриловича с «навонявшим в комнате конюхом» и жалел, что тому не дали по морде.

   Не разрушенная девица – интригующая тайна. Разрушенная – пустая хата, которая всячески пытается украсить свой фасад. Не случайно на Руси старались брать в жены не разрушенных.

   Города и людей, в них живущих, мало волнует сторонняя оценка. Хотя чужое мнение бывает иногда занятно.

   Как пренебречь мелким и невидимым, если оно имеет огромную силу? Какой-нибудь ничтожный вирус поднимает температуру до тридцати девяти и вызывает потоки из носа.

   Бог не вездесущ, он находится на одном месте. А люди то приближаются, то удаляются. Храмы служат для того, чтобы дать возможность Богу рассмотреть людей, когда они не мельтешат.

   Любая вера асинцев – в Бога ли, в вождя – непрочная и может легко разрушиться или смениться другой.

   На Асинск я смотрю со своей колокольни. А те, кто мнит себя знатоками его истории, натащили разных фактов и свалили в одну кучу. Они не способны отделить важное от несущественного. У них примитивные рассуждения, тоска и дурь которых ввергают в смертельную скуку.

   Не мешать другим – это тоже своего рода искусство.

   Оказывается, экзотическая макрель, о которой я упоминаю в «Салиме», это всего лишь другое название скумбрии. Чудеса, да и только!

   Вот неплохое начало для повести: «Встретились Елпидий, Пансофий, Елевсипп и Галатиан…» Время в Асинске окукленное, далекое прошлое – совсем близко, и такое начало не будет чересчур.

   У львов и орлов преимущество в легендах (и в геральдике) среди другой живности. Однако чем плох воробей?

   Роевой способ существования снимает психологические нагрузки. Заманчивая безответственность.

   Загадочно желание асинца: «расслабиться». Где бы уж он так сильно напрягся?

   Многие из тех, кто балаболит в микрофон, мне совершенно не нужны. А вот к голосу желудка прислушиваюсь все внимательней.

   Хорошо бы помимо осенившей мысли указывать и то место, в котором эта мысль пришла, и те условия, которые ей способствовали. Например: кабинет в конторе на втором этаже, открытая форточка, за окном минус пять.

   Не отмахиваться от абсурда, а подпускать его в текст в качестве необходимого компонента.

   Мой миф об Асинске не является новым, потому что никакого старого не было. За сто лет – ни одного. Точнее назвать его – единственным.

   У провинции память короткая и кривоватенькая. 

   А, может, осуществить книгу «Путешествие в Асинск» - собрать воедино все заметки, которые я набросал о городе? Взгляд не снаружи, а изнутри, перемещения по чреву, по разным государственным органам и выявление тех особенностей, что не видны стороннему наблюдателю?

   Асинск, находящийся в центре России, наделен всем, что есть и в правой, и в левой части.

   Существуют места, где история избегает поворотов. Таков Асинск. Памятники Ленину, еще недавние плакатные украшения типа «Решения XXIV съезда – в жизнь!»… Как будто и не было в России 90-х. 

   Я многое одобряю в Асинске. И, не в последнюю очередь, то, что здесь торжествуют рефлексы и инстинкты – т.е. здоровые признаки жизни.

   Здесь можно кричать «ура!», здесь можно бросаться в яростную атаку. Но! Никаких врагов не найдешь, а, значит, и победить никого не удастся.

   Кто про себя может твердо сказать: сколько и чего у него в душе? Ведь даже для нас самих это загадка. И каждый, пытаясь разобраться в себе, то приближается к тайникам, то удаляется от них.

   Всякий нужен Богу таким, каков есть. Поэтому жалость к отщепенцам и подонкам – бессмысленна.

   Я – нацмен не по рождению, а по образу мыслей.

   Асинску не повезло с историками. Может, потому, что никаких процессов здесь не происходило (за исключением истребительных), и изучать было нечего.

   Тулеев похож на Чумака. Он почти убедил население области, что сумел зарядить воду.

   Невыразительность асинцев выдвигает на первый план топографию.

   Какое удовольствие осознать однажды, что ты ни в ком и ни в чем не растворился, хотя и мог – по молодости, по недомыслию.

   Для политика совершенно неважно: то он говорит или не то? Главное – напор и собственная убежденность.

   Асинск вызывает ощущение края: где-то рядом пропасть! Молодежь не просто бежит отсюда, она бежит отсюда в ужасе. Самая кошмарная для нее перспектива – прожить здесь всю жизнь.

   Все-таки не мешает определиться, для кого пишешь: для себя или для того парня? Для себя – вариант рискованный: ухмылки и ужимки, и кривляние, как перед зеркалом (в путевых заметках Бродского: чудовищность лысой обезьяны). Для того парня – здесь поневоле подбираешься, уже неловко выглядеть расхристанным, в мятой рубахе, с кисло-капустной отрыжкой.

   В путевых заметках Бродский – иногда – по-человечески неприятен. Поверхностная безаппеляционность суждений, манерность избалованной примы нет-нет да выдают в нем зажравшегося еврейчика. И вместе с тем огромный талант – бесспорен.

   Не сострадать нищим и убогим.

   Жить в Асинске – все равно, что шлепать по дождевым лужам.

   Не верю тем, кто легко меняет убеждения, но подозрительно отношусь и к тем, кто не желает расставаться с подлыми.

   Язвительность, чаще всего, порождается мелким характером.

   Мягкий юмор, снисходительность – признаки человека умного и доброго. Язвительность – признак совсем другого человека.

   Я испытывал отвращение к школе и потому считал себя неблагодарным. Но вот прочитал эссе Бродского «Меньше единицы» и поразился схожести восприятий. Почему я стыжусь того, что наше сознание уродовали?

   Гражданская война красных и белых сразу бы, наверно, прекратилась, если бы победителям показали их будущее. Кто бы стал воевать за будущий свой расстрел или за длительный тюремный срок?

   Оригинален не тот, кто ни на кого не походит, а, прежде всего, тот, кто имеет свое.

   Они противны даже в сомнениях.

   И что этих засранцев так тянет отражать действительность? Тоже мне – «зеркала».

   Крикливая, вызывающая природа утомляет глаз, притупляет восприятие. Гораздо лучше те холмы, перелески и озера, что не навязывают себя.

   «Правильность» - мертвечина. Не потому ли школа убивает любовь к литературе, что маниакально талдычит о «правильности» произведений великих.

   Хаос, вторгающийся в жизнь, - это как приправа для пресного блюда.

   Тщательность отделки текста – это не блажь мастера, а уважительное отношение к языку.

   Бездарность – это, прежде всего, зависимость от каких-то условностей, от понятий типа «так надо».

   Одиночество – это когда тебе тоскливо даже с самим собой.

   Сколько надежд похоронено на кладбище литературы! А ведь какие были поначалу радужные…

   - Главное – не в том, что я делаю, а чтобы потомки правильно оценили. Ведь головы рубишь не потому, что нравится, а потому, что это необходимо.

   - Вы можете убеждать кого угодно, но меня вы не убедите.

   - Много или мало времени прошло – смотря от чего считать. Следует правильно установить момент отсчета.

   Независимость – близкая родственница таланта.

   Трудно приручить язык (примеров не слишком много), но, если очень постараться, добрые отношения с ним вполне возможны.

   Уверенность – суха и мертва, сомнения – плодотворны.

   Деликатность, вежливость – эти свойства присущи людям экономным, тем, кто не хочет растрачивать себя в конфликтах.

   Меня интересует то, что за пределами бесспорных утверждений.

   Чтобы понять: все ли ладно в огороде – надо занять правильную позицию.

   В «Дневнике» - описание содержимого карманов с подробным разъяснением, что и для чего служит: платок, чтоб очки протирать, платок, чтоб руки вытирать и т.п.

   Мы так долго и шумно разговаривали, что Серега Мотуз снял жилетку и сказал: «Я не могу больше пить, я за рулем».

   - Я заметил: если не видишь человека лет пятнадцать-двадцать, то не всегда есть о чем потолковать при встрече.

   Время – то ли было, то ли не было, то ли бежало куда-то, то ли стояло на месте. Это как посмотреть.

   Она такая же, как я, только на двадцать лет свежее.

   Не нравятся мне сюрреалистические выходки. Если омара на золотой цепочке гулять выводят – зачем после этого его жрать?

   Перо – созерцатель, Фатх – созерцатель с палкой, Салим – сознательный деятель, Хью – стихийный деятель, Сана – сама стихия, Хороший мальчик – слеп и глух ко всему.

   Образы затеняют предмет, искажают его суть. Если цель – в искажении, тогда они допустимы.

   Огород сам себя организует. Если какой-нибудь овощ посажен не на месте – он там толком и не растет, ищи ему другую делянку.

   Наша задача – дать морковке проявить себя, и не мешать, когда она набирает вес.

   Вот-вот, это существенно: уметь вместить свою маленькую жизнь в жизнь космоса, а здесь его представляет Асинск.

   Почему не принято праздновать поражения? В этом больше смысла!

   Так сколько же лет водоканалу? Если документы молчат – так, может, спектральный анализ обнаруженных в земле труб позволит установить истину?

   В «Дневнике» заметное место надо уделить соседям.

   В «Дневнике» не сам, умница, рисуешься, а даешь высказаться всему, что тебя окружает. Два качества, которые должны обязательно присутствовать, - внимание и удивление. Комментарии отступают вглубь, на второй план.

   Продолжение служащих.

   Я не помогаю смородине расти – я ей расти не мешаю.

   Если природа начнет говорить – хорошего мы услышим немного. Иллюзий здесь быть не должно.

   Когда Вселенная из глубин своих накатывает на Асинск вечерним мраком – хорошо сидеть на ступеньке крыльца и слушать тишину.

   Что казалось важным, теперь ненужно, мертво, незначительно – как пыль, что гоняет над дорогой ветер. Но это и замечательно, ведь умереть может лишь то, что было живым.

   Хорошо, что мы не знаем, где искать Бога. Иначе несдобровать бы Ему от наших вопросов. Спрятавшись от нас, Он позволил нам заниматься домыслами.

   Я многое понял, но еще не устал. И хочу верить, что смерть обойдет меня. Это что-то сродни детскому ощущению: запустить в небо «свечкой» футбольный мячик в надежде, что он там и останется.

   Я населил Асинск своим сознанием и вместо часов с кукушкой повесил на стенку часы со смыслом.

   Ну, какое у него величие? В границах времени он еще меньше, чем в пространственных границах.

   С двадцати трех до шести я запретил себе безнадежность – в это время она опасна.

   Я упразднил равную температуру тела и сделал горячими ноги и холодным сердце.

   Я научил плакать камни и тем самым вывел их из состояния равновесия.

   Мои реформы изменили взгляд на асинскую действительность, и я понял, что трудился недаром. После меня никому уже ничего не оставалось делать, разве что красить штакетники и парапеты.

   Даже диалог с самим собой предполагает стороннее восприятие. Нет – монолог, монолог и только монолог!

   Не надо растаскивать терриконы. Кому они мешают? Терриконы – величественные памятники горняцкому труду. К ним можно привозить туристов и показывать, как достопримечательность. А если это не впечатлит, то – в забой их, в забой!

   Отчего природа подлаживается к асинцам? Оттого, что знает: с ними спорить бесполезно.

   Во всем логика. Во всем. Хаоса маловато. И это удручает. Обнадеживает только Степа Побокин – он хаотичен по природе.

   Мне не нравятся прагматики. По их дорогам леший не бродит и русалка на ветвях не сидит. Они выжигают их своей логикой.

   И опечатки могут быть красивыми! У А. Гениса: «Бесплотный и невидимый, Эрос помещался не внутри, не снаружи, а между нами…» в слово «бесплотный» вместо «о» вкралась «а».

   Не люблю я «умных» бесед. Зато я люблю говорить с людьми, в которых чувствуется ум, на самые обычные, заурядные темы. А вот книги мне нравятся умные – те, в которых пульсирует живая мысль.

   - Если человек может разговаривать, то он обязательно как-нибудь ляпнет не то.

   Бессмертие вредит. Премудрая Василиса была глупой бабой, однако, как указано в тексте, она во много раз превосходила умом своего батюшку Кощея. Значит, тот вообще был идиот-идиотом.

   Негодующие сотрудники редакции. Память о моем романе навсегда сохранится в их сердцах.

   Легионы выдираются из темных женских утроб, чтобы через энное количество лет укрыться под холмиками на пяти асинских кладбищах. Кроме тех, конечно, кто упокоится в других городах. За время пребывания в Асинске они выучатся, отпляшут положенное в ансамбле «Спектр», добудут сколько-то угля, построят два квартала пятиэтажек или простоят за прилавком. Успеют родить детей и вырастить внуков, сдабривая дни умеренным и неумеренным пьянством, неуклюжими изменами и торчанием перед телевизором. Памяти о себе они не оставят.

   Надо исчезающим предметам определить название еще до того, как они исчезнут.

   Хорошо, взяв котомку и закатав штаны, неделю босиком бродить по Асинску, заглядывая в самые дальние уголки и вдыхая запах клевера и ромашек.

   Плотно покушать, выпить стопочку и с утра до вечера с флагами ходить в колоннах по городу.

   Вокзал – это что-то вроде руки города, протянутой для приветствия и прощания.

   Большая глупость быть всегда непременно оригинальным. Если мои мысли совпадут с чьими-то еще – это будет именно совпадение, а не заимствование.

   На вокзале лица неинтересные, они подернуты скукой ожидания.

   Из всех уроков прежней власти наиболее усвоенным оказалось умение блефовать.

   Я не ищу истину. Связывая слова в предложения, я надеюсь навести порядок, прежде всего, в своей голове. Это одна из разновидностей шаманизма – обезвредить злых духов заклинаниями.

   Иногда я завидую тем, для кого все просто и понятно. Но завидую я им нечасто.

   Летом природа вокруг Асинска – бабья, зимой – мужская. И как-то она умудряется переходить из одного состояния в другое совсем безболезненно.

   - Я так думаю, что асинцы, в отличие от депутатов, живут не для народа, а для себя.

   Асинск – мое недворянское гнездо. Название «Асинск» - не глумление, не издевка, это нечто слегка вымечтанное.

   В памяти много лет хранятся абсолютно бесполезные сведения. Эогиппус, меригиппус, гиппарион – предки лошади; Бужумбура – столица государства Бурунди. Разбуди меня ночью – отвечу без запинки. Хотя зачем бы мне эта Бужумбура нужна?

   Лет через пятьдесят пятиэтажки начнут разваливаться. Их покинут жители. В пустые проемы окон и дверей будет влетать ветер. По гулким лестничным пролетам начнут бесшумно скользить одичавшие коты.

   К будущему асинец относится с подозрением. Он верит лишь в одно – что будет хуже. При этом женщины, в подавляющем большинстве, упитанны. Когда для работы на швейной фабрике привезли вьетнамцев – поразила не чужая речь, не своеобразные черты лица, а то, что они были маленькие и щупленькие. Местные женщины не успокоились, пока не раскормили их.

   Глубина жизни постоянна, а вот поверхность – изменчива.

   Отсутствие цели подменяется направлением движения. «Ты далеко направляешься?» - «Прямо».

   Это еврейские девушки сделали умную нацию.

   Зачем торопиться узнавать о плохом?

   Можно ли долго и азартно делать бессмысленное дело? Можно! Надо только найти ему объяснение.

   Они брали серые невыразительные слова и употребляли, также не доводя их до блеска. Я прошел эту школу, и она мне не понравилась.

   Я люблю предметы. И мыслей у меня много предметных – ну, т.е., мысли набиты вещами.

   Безнадеги – не надо.

   В Асинске у разных людей разные права. Остается или бороться за равенство, или принимать все, как есть.

   Эпигоны Бродского мне больше симпатичны, чем эпигоны Рубцова. У рубцовских захолустное болото одно на всех.

   История там, где руины. Есть руины? Нет! Значит, вы не тем занимаетесь.

   Память здесь длится не дальше позавчера. Асинцы, не распыляя ум, сильно живут настоящим и вкладывают в него максимум чувств. Никто не помнит о собственных подлостях – я проверял, я знаю. Кто чего натворил – не доищешься. История города пестрит вехами в виде вручения знамен от ЦК профсоюзов. За какие подвиги? А хрен его знает!

   Ну и где эти труженики полей?

   Из окна второго этажа открывалась впечатляющая панорама. За тремя или четырьмя окраинными улочками простирались поля бывшего совхоза «Асинский». На них что-то радостно зеленело. Поля перемежались перелесками. Если где-нибудь там, в низинах, спрятались маленькие озерки – в них, наверняка, должны водиться дикие карпы.

   - О, вы еще не знаете предела моих возможностей!

   - Знаешь, какое слово я не люблю больше всего? Безнадежность!

   - Моя задача – обострять собственные предчувствия.

   Толик В.: «Мы к тебе послали лучшего, а могли бы Виталия Ивановича послать!»

   Сделал несколько шумных движений: отфыркивался, отряхивался, перебирал ногами, после чего – успокоился.

   На сейфе расположился блестящий металлический кофейник доперестроечной еще выделки и три пустых граненых стакана – в них подсыхали испитые пакетики чая. Внутренние стенки стаканов были нечистые.

   Легкий матовый налет пыли придавал книгам благородный оттенок.

   Толик В. о стареньком компьютере в нашем отделе: «Да у него ж не память, у него – склероз!»

   На подоконнике был керамический лапоть. В лапте, вместо жилистой ноги с заскорузлыми пальцами, торчали окурки.

   Издалека доносился звонкий голос Ядыкина: «Фланец – нам понятно; вес двести пятьдесят – вот такая мандюлька!»

   Заняв щель между столом и крашеным белым сейфом на высоких железных ножках.

   Соскребая ногтем с зеленой зажигалки наклейку с ценой.

   - Все, что ни делается, для чего-то надо.

   Глядя на ее руки, всякий мог предположить, что у женщины есть хватка. И он бы не ошибся.

   Отчего караси на Алчедате не имеют товарного веса? Сколько ни лови – все какие-то не товарные.

   - А-а, мечтаете? Вот увидите: я похороню ваши мечты! Похороню и закопаю!

   От людей воротит тогда, когда они неотличимы друг от друга. Когда Заболотный похож на Калакцуза, а оба они – точная копия Клочкова. И все смертельно скучны.

   Слово «ужать» употребить один раз, не педалировать.

   Не будем трогать внешнее устройство жизни, заглянем под эту корочку.

   Возможно, в сознании народа есть свои труднодоступные глубины. Возможно, возможно…

   К Богу народ возвращается, прежде всего, из любопытства: как Ты тут без нас? Ничего?

   Иногда появляется желание обнародовать какой-нибудь декрет.

   Ничего. Обнадежусь.

   Среди зверей, как и среди грибов, должны быть имитаторы: ложная лисичка, ложный кабан. А то не выстоять им против «Охотпотребсоюза».

   Не выспался. Следующей ночью буду спать сильно и неудержимо.

   - Я могу позвонить срочно в диспетчерскую или не могу?

   Женщина с переменчивыми фамилиями.

   Асинец равно способен и создать, и разрушить; но попробуй, определи: к чему он в данный момент больше склонен?

   Арабы мочат евреев всех подряд, а евреи арабов – выборочно. Арабы за такой подход сильно обижаются на евреев, прямо вне себя от обиды.

   Объяснить абсурд по-своему – вовсе не значит дать ему правильное толкование. Однако создается видимость порядка, что не менее важно.

   - Нам бы Москву признать, а то никак ее признать не можем.

   Я по-честному, без обид: погегемонили и – завязывайте.

   Я же не против культивируемой запущенности, но что хорошего, если серут в подъездах?

   И так мы долго шли, что задумались: а есть ли завершение у этой дороги?

   - Молодой человек, постойте – куда вы?

   - А я – темноты боюсь, боюсь вечеров.

   Наполеон отвратителен именно внешними жестами, внешними действиями. Я бы, например, не стал рубить три тысячи египтян.

   Раздражают не те книги, которые заведомо примитивны, а те, в которых надеешься найти что-нибудь разумное – и не находишь.

   Где бы набрать оперных мужиков для повести, а то все водевильные?

   Если из асинцев обиды полезли – значит, все: жди революции.

   Человек с ружьем – обычно обросший, засраный и дремучий.

   Валентина Сидоровна: «Я в газете прочитала, что все гении рождаются в феврале». Любовь Николаевна: «Елки-палки!»

   Черт – индивидуален, ангелы – на одно лицо. Так, познавая себя, оттачивая свою неповторимость – к чему стремишься?

   Книга, не возбуждающая мысль читателя – пустая книга.

   Пора по примеру малых голландцев переходить к узкой специализации. Я, допустим, согласен завтраки в прозе описывать.

   Интеллигентность, как я думаю, - это сплав культуры, знаний, достоинства и творческого отношения к жизни.

   Только лишь когда пишешь «для себя», получается естественно и глубоко.

   Я лучше скажу о том, сколько на ум пошло, а не о том, сколько мы пишем.

   Это только кажется, что людей много. На самом деле они быстро кончаются.

   Все эти внешние усилия, все эти рывки и толчки – они и малой малости не стоят по сравнению с тем, что способна проделывать мысль.

   С Богом!