Кешью

Что меня действительно заставляет до сих пор дёргаться, так это то, что он в единицу интернетного пространства впихивает неперевариваемое количество изображений своих новых детей. Он ими как будто кричит, этими детскими фотками, их сотни, смазанные кадры, кусочек щечки,синяя лопатка в кулачке. Последняя инкарнация Кешью — дауншифтерская компания где-то среди серебристых дюн, какая-то эко-школа, недообщина с не пойми какими кришна-христианскими замашками. Там у него двое, самый свежий - малышок-квартерончик, лупоглазенький, весь в перетяжечках, от мощной такой эбеновой бабищи со злыми глазами, она все время отворачивается от камеры, видно то складчатый лоснящийся бок, то скулу, то гранатовые ногти, фотки, фотки, еще, еще кадры. Второй годом постарше, уже ходит, анемичный насупленный блондин с вытертым затылком, рядом мать его с вечной расслабленной обкуренной улыбкой, волосы легкие, длинные, под цвет песка, сама тоже такая вся длинная, текучая, скандинавская девочка, наверное. «Thats myyy boooooy, - Кешью довольный лыбится в камеру, - thats myyyy Oniiiisim!» Назвать коричневого малыша Онисимом или Елпидифором — вполне в его духе. Блонди-сына зовут еще волшебней — Roly-Poly Bird. Интересно, прочтет ли когда-нибудь этот Роли-Поли хоть одну книжку Роальд Даля - это же имя взято из его сказки, да и вообще — хоть какую-нибудь детскую книжку? И как эти две его жены общаются меж собой, если вообще общаются?..

Cтараюсь обо всех вспоминать хорошее. Кешью располагал к себе, мог обаять, умел слушать и точечно, лазерно задавать вопросы, либо пронзительно глядя в глаза, либо сосредоточенно куда-то за тобой, так, что хотелось оглянуться. Пёстрая околохипповская публика, часто и жадно голодная, кормилась возле Кешью, как стая зверюшек и птичек, сбежавшая из зоопарка и нашедшая доброго и щедрого хозяина. Мгновенно снимал "последнюю" рубашку и отдавал арбатскому алкашу, посмеявшись по дороге над его плешью и вонью, тут же пошутив над затейливо вышитой меткой КЛ (Кирилл Ларионов, паспортное имя Кешью), украшающей карман "последней рубашки" - «мать пыжилась, все мое барахло в этих сраных вензелях». Рубашек, вообще «барахла в сраных вензелях» у него были тонны, так что и мать едва ли сразу замечала пропажу, если замечала вообще. Могла себе позволить.

В конце 80-х мы все игрались в хиппи. Подростки и молодые люди с достатком родителей сильно выше среднего ходили босиком, безжалостно разрезая вполне новые фирменные джинсы, чтобы потом полночи сидеть, матерясь на исколотые неловкие пальцы, вышивая бисером «пацифик» на кривоскроенном «ксивнике» или «ксиводане». Вьюноши красили подглазья зеленкой или йодом — это походило на фингалы, якобы полученные в знаменитом 5 отделении милиции на Арбате, ставили себе засосы на венах, имитируя синяки от «машинок». Юные девы из хороших семей робко в ночи пару раз проводили бритовкой в районе запястий «до первой крови», чтобы потом небрежно рассказывать о своей «очередной попытке вскрыться». Иногда в этой толпе детей интеллигентных родителей появлялись и настоящие «системные» хиппи, и все пытались с ними быть накоротке: со взрослой Суматошкой, у которой весь паспорт был изрисован цветочками, а вместо собственной фотографии вклеена фотография сына; с певцом Арбата Собакой; с призрачным, в основном существующим в чьих-то рассказах, легендарным Сольми; с ярким пронзительным Лелем... Кешью же сам не хипповал, одет был с иголочки и легко щеголял этими знакомствами с «системщиками», как фокусник доставая из заднего кармана потертый кисет с «крымкой» и угощая всех желающих.

...А до Острова Везения, как он называет свою дислокацию (коммуна, эко-община, гомор и содомма), куда Кешью направился с самой топовой позиции в инвестиционнейшей компании, у него была прелестная респектабельная семья, Кешью всегда неровно дышал ко всему, что называлось true. Женился на самой что ни на есть true англичанке, дочке баронета, в анамнезе — фамильный герб, металлический намёт, финифтяной подбой, непременный фамильный замок, ближе к границе с Шотландией, 13 век, а как же, и привидение имеется — зарубленный в 16 веке неудачно пошутивший над хозяйским бастардом конюх. Супруга на фотках почти не фигурирует, все больше девочки-близняшки, Энни Кэролайн и Кэтти Элизабет, льняные кудри, эпизодические носики, банты, шляпки, коляска в викторианском стиле, у руля коляски няня чуть не в чепце. Сам Кешью был «как денди лондонский одет», на личного стилиста угрохано состояние. Фотосессии в Москве, обложки, по 8 полос бульканья и мурлыканья о семейных ценностях. Где-то теперь Аня с Катей, не забыли ли свои отечественные эквиваленты английских имен, пересматривают ли журналы, вспоминают ли памятник Пушкину, на фоне которого снималось это английское семейство? Их папенька имеет одну вполне обыденную особенность — увлекшись какой-то новой идеей, мгновенно и хирургически расставаться со всем уже имеющимся, «отработанным», «скучным» материалом, будь то семья, друзья или работа. Затосковав, Кешью начинает маяться, пить и жаловаться первому встречному на заевшую среду. В какой-то момент среди вторых и третьих встречных он натыкается на что-то по его понятиям новое, нетривиальное — и рождается вновь, и только кличка следует за ним по городам и континентам.

Собственно, именно мне он обязан этой кличкой — в конце 80-х зазвал к себе небольшое избранное общество с «Гоголей», послушать привезенный мамой «родной» битловский винил «Rubber Soul» 65-го года. Вся Кириллова комната была заклеена постерами и фотографиями любимой группы, мы все, кстати, покупали у него переснятые копии, а еще он где-то наладился заказывать значки с картинкой Abbey Road и беззастенчиво ими фарцевал.

Кирилл в тот момент учился в ИСАА на 4-м курсе, усиленно штудируя арабский. Он был поздним ребенком у своих родителей, которые полжизни провели в дипмиссиях, отец последние годы работал в каком-то торгпредстве, а мать от скуки репетиторствовала, собственно, именно через нее я с ним и познакомилась - брала у Кирилловой маменьки уроки. В тот вечер мы, дикие и не очень в общем-то симпатичные патлатые и грязноватые подростки, от зажима и робости вели себя развязно — пили без разбору разный сладкий и липкий алкоголь, которым нас щедро угощал Кирилл, затем в ход пошло отцовское коллекционное припрятанное пиво, и вот к пиву-то хозяин и принес пакетик диковинных орешков, которые он называл «кешью», налегая ударением на последнюю букву. «Сам ты кешьЮ, - сказала я, встречавшая уже это слово в «Юном натуралисте», - произносится «кЕшью». Пьяный народ покатился со смеху, тыкая в Кирилла пальцем: «КешьЮ, иди, чё пришью!» Пятнистый от негодования хозяин дома, именовавший  себя исключительно на английский манер «Cyril», на меня смотрел чересчур внимательно, но я это едва заметила, потому что всем было страшно весело, и на следующий день возле «Бисквита» на Арбате все знали, что «Сирил» у нас теперь исключительно Кешью с ударением на «ю».

...А старшая его дочка Эйнат - Натя — смешливая девочка, некрасивая, но страшно обаятельная зеленоглазая веснушка, ныне служит в ЦАХАЛе. Она сама нашла недавно отца в фейсбуке и выложила на его страницу свою фотографию, правда, недолго она там провисела, впрочем, достаточно, чтобы ее увидело много народу, и я в том числе. Кешью со своим арабским каким-то кружным путем в середине 90-х оказался в Израиле, где был наповал сражен красотой простой еврейской девушки, хайфской студентки. Они поженились на Кипре, жизнь текла полно и ровно, но года через 3 после рождения дочки Кешью поехал в Москву на похороны отца — и больше к своей израильской семье не вернулся. То есть, конечно, он еще летал в Хайфу, улаживать какие-то бумажные дела, но жил в гостинице и дочку видеть не пожелал. Потому что у него уже были совершенно другие планы — он собирался переезжать в Лондон, где его покойный отец успел замутить какой-то вполне приличный бизнес, дабы войти в права наследства и возглавить дело, что и осуществил вскорости.

Подлинной страстью Кешью всегда были альбомы по искусству, он их собирал в огромных количествах, бережно сортируя серии по разным основаниям - издательствам или конкретным художникам. У нас же дома всегда было полно таких альбомов: уехавшие кто во Францию, кто в Австрию, кто в Германию в начале 70-х друзья моих родителей с оказиями пересылали их нам в Москву. Кешью хватался то за Дорэ, то за ван дер Брюгге, то за Фрагонара, бережно перелистывая тонкие крупноформатные книжки. Он вообще любил книги, всегда с интересом изучал библиотеки квартир, в которых оказывался, нашу называл «бездарной, но любопытной эклектикой». Очередной раз изучая мои полки, он наткнулся на несколько книг историка и писателя Натана Яковлевича Эйдельмана - «Лунин», «Твой 18 век» и маленькое издание о лицеистах, мою любимую тогда книжечку - «Прекрасен наш союз». «Эй-дель-ман? Первый раз слышу, кто это?» - лениво спросил Кирилл. Как и многие барышни в то время, я думала, что лучший тон в общении с нагловатыми уверенными в себе молодыми людьми, в которых ты влюблена по самые дужки очков, но при этом никак не можешь этого показать — сарказм и высмеивание, поэтому я от души потопталась на Кирилловой необразованности, попутно с жаром рассказав все, что могла о любимом писателе, «отце моей классной руководительницы, между прочим». «Мм, ну я возьму почитать», - сказал Кешью и упрятал в шикарный джинсовый рюкзак цвет моей личной коллекции. Больше я никогда не видела моих книг, он что-то врал о том, что они на даче - дескать, дед интересуется декабристами...

В кратком промежутке между Израилем и Лондоном Кешью как демон носился по Москве, собирая дома как прежде шумные компании. Бывшие псевдохиппари к тому моменту уже позаканчивали вузы, кто-то уехал, кто-то вливался в разнообразные взрывоопасные бизнес-процессы, кто-то по старой советской привычке тянул лямку учителей или инженеров, кто-то осваивал рекламную премудрость — в общем, все крутились как умели, у многих уже были семьи, и с радостью вовлекались в этот цунамический водоворот присутствия Кешью. За эти 2-3 промежуточных месяца он завел необязательный, но приятный роман с одной старой знакомой, матерью-одиночкой, таившей во глубине сердечных ран тягучее мутное чувство первой несостоявшейся любви к Кешью. Он ничего ей, разумеется, не обещал, поскольку его ждала новая жизнь, где не было места старым привязанностям. Зато Кирилл устроил им недельную феерическую поездку в Прибалтику, где оба в детстве провели каждый свое самое счастливое лето, чтобы вместе прийти к давным-давно всем известному выводу — никогда не стоит возвращаться туда,  где тебе было хорошо. Как уже было сказано, этот принцип Кешью исповедовал и в отношениях с людьми, поэтому после возвращения из Прибалтики он чмокнул подругу в щёчку, обещал звонить и навсегда исчез из ее жизни. 

И понятно, конечно, почему такая смесь тревоги и грусти подымается со дна моей памяти, когда я смотрю на фотографии его нынешних разномастных сынишек —  летучесть и нежелание Кешью оглядываться назад, которые оставили зудящий незаживающий след в моей совершенно конкретной жизни, рождают ощущение абсолютной беспомощности: очень трудно найти слова, чтобы объяснить такому человеку простую как мычание мысль, высказанную еще Экзюпери. Единственное, что я смогла с этим всем сделать — порыскать в интернете и восполнить пропажу своих любимых книг, с такой небрежностью брошенных им когда-то на своей холеной породистой даче.