Медленно и осторожно я ползу по стальной балке. Тридцать шестой этаж, как заложено в проекте, выше только небо. Справа, в шести метрах внизу бетонные плиты перекрытий, слева – кромешная бездна. Совсем далеко, за подошвами сапог крошечные люди, едва различимые сквозь серую морось, лавируют между машинами, похожими на спичечные коробки. Ещё этот пронизывающий ветер с дождем. Несется откуда-то со стороны Звенигорода завывает волчьей стаей в переплетениях балок, тоскливым эхом резонирует в плитах и сводит руку с рулеткой. Холодно. Очень холодно.
- Трещина?
- Да не видно нихрена. Ещё бы метра три!
- Давай дальше.
Ползу дальше. Черт, надо бы прицепить страховочный трос. Там впереди перемычка, расцеплю и полезу к стыку.
Ещё полметра. Вытаскиваю из кармана страховку и смотрю по сторонам. Дождь вроде усилился, трезубец МГУ на Воробьёвых горах становится едва различим. Размыкаю трос, обматываю вокруг швеллера и негнущейся обмороженной рукой пытаюсь защелкнуть фиксатор. Звонит телефон. Ох, как некстати!
Наверное, со стороны я выгляжу довольно забавно. Мужик в белой каске с телефоном в руках, оседлавший кусок стали на высоте ста метров от земли. Проклятый карабин наконец цепляет трос.
- Инженер участка.
- Извини, может я немного не вовремя…
- Саша, ты абсолютно не вовремя. Я проверяю стропила на Беговой, и любое неосторожное движение приведет к тому, что я впечатаюсь в бетон в сотне метров внизу. Всеми девяносто шестью килограммами своего веса.
- Слушай, у нас проблема: У меня есть бригадир электриков, Фархат. Утром ему из дома позвонили, сказали.. короче, там настоящая трагедия. Его сестра когда-то давно взяла ребенка из детского дома, так вчера она с этим парнем поругалась, видимо, и парень всех порезал насмерть. Всю семью. Фархат с утра был сам не свой, допустил серьезный косяк на разводке. Поэтому Василич.. ты же знаешь Василича, оставил его без зарплаты за два месяца, наорал при всех и драться полез.
Конечно я его знаю. Толстый и угрюмый начальник стройки с западной Украины, разговаривает на суржике с сильным акцентом и преимущественно матом. Точнее, без мата вовсе не умеет. Полгода назад мы сдавали один дом, приемщица была тетка из Мосархитектуры, производящая впечатление рафинированной и культурной барышни. Всем было понятно, что, если что-то ей не понравится, акт не подпишет. Так на Василича было страшно смотреть. Красный и потный, он мучительно подбирал выражения и идиомы, принятые в обществе и необычные на стройке. Говорил ещё так неразборчиво.
- Спасибо за историю, но расскажешь потом. Конец связи.
- Да погоди ты! Самое главное – бригадир и так был под впечатлением, но начстройки его достал окончательно. По морде заехал. Сейчас Фархат заперся в лифтовой, кричит, что, если кто-то к нему подойдет, спрыгнет вниз. Или в шахту, или из окна. Нам этот инцидент не нужен ни разу.
Так вот чего они боятся. Привлечения внимания полиции, прессы и надзорных органов. Я в вопросах производственного травматизма собаку съел, и прекрасно представляю, по какой схеме работает их логика рассуждений. Если бригадир сиганет из окна, начнутся проверки. Работа встанет, проверяющих надо будет задобрить, в прессе могут появится упоминания, вплоть до того, что риэлторам придется объяснять клиентам, почему в процессе постройки дома с лофтами и студиями, имеющими панорамный обзор и вид на реку, имело место самоубийства строителя. Покупатели запросто могут припомнить и начать торговаться, что никому не нужно. Именно о деньгах думают в штабе стройки, больше ни о чем.
- Ну а я тут каким местом?
- Ты сам на планерке пару лет назад сам обмолвился, что есть знакомый мулла, к которому ты ещё отпрашивался ехать на праздник. Может, он с ним поговорит? Фархат набожный мусульманин, молится пять раз в день. Просто, не знаем, что делать и никаких мыслей больше нет.
Дальше не разобрать, сильный ветер заглушает слова. Надо же! Я вот забыл, а они всё помнят. Теперь бы не помешало повернуться. Справа наискосок сквозь водную пыль серой скалой вырисовывается башня объекта на Щукинской. Я представляю, как там (пониже, чем здесь, но все-таки тоже высоко) в темном лифтовом боксе сидит отчаявшийся бригадир Фархат – маленький и загнанный. Тяжело ему сейчас, наверное.
Все знают, что такое стройка - это когда очень много людей. Рабочие руки строек Москвы, в основном и преимущественно, принадлежат выходцам из Средней Азии: таджикам, киргизам, узбекам. И нет им числа.
- Видишь ли, уважаемый - рассказывал мне как-то маляр из пригорода Душанбе – в Таджикистане вся моя семья собирает хлопок. Это очень тяжелая работа. Встаешь рано, ещё до восхода солнца и идешь в поле, где в разгар дня становится так жарко, что бутылку с водой нельзя оставить на полчаса, иначе она становится как кипяток для заварки чая. На жаре мы десять часов открываем коробочки хлопка. Много-много коробочек. Каждый день, иногда без выходных. Так работает вся моя семья – отец, мать, жена, две дочери. И в конце месяца они на пятерых получают триста сомони, или примерно три тысячи российских рублей. На пятерых человек, понимаешь? В месяц. А когда я приезжаю сюда и работаю за пятнадцать тысяч в месяц, потом весь год вся моя семья может нормально кушать. Поэтому, как бы нас здесь не ругали и как бы не штрафовала полиция, мы всё равно будем приезжать.
И они приезжают, да. Их не любят коренные жители, бессовестно обсчитывают работодатели, иногда зарплату не платят вообще под самым смехотворным предлогом, постоянно ловят нечистые на руку гопники в форме стражей порядка, с целью отъема денег, заработанных в поте лица, они проживают в скотских, нечеловеческих условиях и поедают всякую быстрорастворимую дрянь, но они приезжают. Чтобы строить дома, отскребать тротуары и подстригать траву на газонах. После них окружающее пространство сияет и радует взгляд. Москва кормит их, несмотря на неприязнь коренных жителей, которые воспринимают окружающую красоту и порядок как должное, но причину этой красоты в лице армии плохо говорящих по-русски людей предпочитают не замечать. Да и сами приезжие стараются не привлекать к себе внимание. Я, во всяком случае, так и думал, до этого самого случая.
Ветер становится сильнее, но я уже перебрался к стыку балки. Никакая это не трещина, так – арматура криво приварена. Одной рукой держусь за нее, второй ставлю звонок прораба на удержание, нахожу в телефонной книге нужный номер и включаю динамик на полную громкость. Мимоходом смотрю на часы. Вроде бы для него сейчас не время азана, правильно?
В мгновение между тем, как он нажимает кнопку ответа и говорит «слушаю», ухо улавливает звук ложки, помешивающей чай, и я представляю на долю секунды, как в их большой уютной кухне, в окружении кошек и ковриков Рушания остабике подает к столу. Из всех, кого я знаю, она готовит самые вкусные пироги. Губадию и эчпочмаки – особенно. А я большой поклонник татарской кухни, честно скажу.
- Сто лет ведь не звонил. Привет!
- Приветствую! - тут такое дело – я вкратце пересказываю ему суть вопроса – не мог бы поговорить с человеком?
- Конечно мог бы. А что у тебя так шумно?
- Ветер. Я на работе. Сижу на балке, как участник Сабантуя на бревне, в ста метрах от земли.
- Высоко.
- Да уж точно повыше привычных для тебя мест.
- Здесь я с тобой не соглашусь. Как поется в песне группы Пикник: «Если минарет - значит выше всех».
- Ну как скажешь. Переключаю.
Наверное, он прав. Он часто бывает прав.
Когда спустя полтора часа я появляюсь в штабе стройки, на улице совсем темно. Сотрудники разошлись, кроме прораба Павла, которого я обычно подбрасываю домой. Мы выезжаем на проспект и застреваем в нескончаемой пробке.
- Ты знаешь, а молодец он, твой мулла. Умеет убеждать. Поговорил с Фархатом пять минут, тот вышел спокойный, сказал, что погорячился, просил его извинить. Директор, учитывая его моральное состояние, велел выдать премию, отпустить на родину и не увольнять. Все закончилось нормально, короче.
- Ну и хорошо.
- Кстати, а как тебя угораздило с ним познакомится? Мы вместе работаем пять лет, а я даже не знал, что у тебя есть знакомый представитель исламского духовенства.
Я перестраиваюсь в крайнюю левую полосу и молчу. Кажется, я знаю его давно. Так давно, что некоторых деталей произошедшего уже не помню. От города, где я с ним познакомился осталось немного узнаваемых мест, и почти все дома, в которых я тогда жил, снесены до основания. На их месте стоят новые и в них обитают другие люди.
- Чего завис?
- Давай как-нибудь в другой раз, ладно?
Другого раза не будет. Лишние разговоры мне ни к чему.К тому же, возможно, давешний психотерапевт из клиники на улице Волкова был прав, утверждая, что в силу своей болезни я видел то, чего не могло быть. Но вот вы, например, лица незаинтересованные. Мне совершенно неважно, что вы подумаете о моей истории, как, впрочем, и вам безразличны события из жизни постороннего человека, который надолго увяз в пробке, текущей по улицам большого города. Я ничего не отвечу прорабу. А вам – расскажу. Почему бы и нет?
1993 год.
- Вообще ты нормально рассуждаешь, малой. Без высшего образования сейчас никуда. Но, как понимаешь, деньгами мы тебе помочь не можем. Такие времена, что самим тяжело.
- В Пермь ему надо было поступать, всё лучше, чем Казань. В Казани, я передачу смотрела, группировки и бандиты. Деньги отнимают.
- Чего у него отнимать, когда мы все голодранцы? В Перми видишь, конкурс не прошел, а в Казань зачислили. И ещё там Степан.
- Степан твой сторож на кладбище, и выпивает.
- Выпивает, и что с того? Сейчас такое время, что не только пьют, а из запоя не выходят. И не выйдут никогда. Езжай, малой, денег на проезд наскребем из пенсии.
Худой и сгорбленный настолько, что кажется согнутым пополам старик, который утверждает, что найдет деньги, это мой дед. Кроме его и бабки у меня нет никого – родители погибли в автокатастрофе, когда мне был всего один год. Я сижу со стариками на общей кухне нашей коммунальной квартиры. Окна кухни выходят на Каму. По Каме плывет грузовой теплоход.
Две комнаты в коммунальной квартире – лучшее, чем мог похвастаться дед на пороге своего семидясетипятилетия. Причиной тому была давняя история, которую с удовольствием припоминала бабушка всякий раз, когда между ней и дедом разгоралась очередная перепалка. Потому что дед имел судимость и отсидел восемь лет. Точнее, дело было так – в 1942 году военнообязанный парень был отправлен поездом на фронт, рядом с передовой его эшелон попал под обстрел и каким-то непостижимым образом достиг территории, контролируемой немцами. Немцы этапировали деда в трудовой концлагерь, где тот сидел два года, до прихода Красной армии, а после освобождения был зачислен в часть, с которой дошел до города Дрездена. Там он был обнаружен энкаведешниками, которые направили его уже в советский лагерь, потому что боец Красной армии не имел права сдаваться в плен живым. Будучи освобожденным через восемь лет по амнистии, он всем рассказывал, что ему ещё очень повезло, так как просто посадили, а ведь могли бы расстрелять. Окружающие сочувствовали деду, как и тому, что на работу его не брали никуда вообще. Как следствие, всё, что он получил от государства в плане жилья, были две смежные комнаты в коммуналке.
Обитателям многоквартирных домов, знающим радость горячей воды и центрального отопления сложно представить, как может выглядеть их жизнь без привычных бытовых составляющих. Иностранцы, я слышал, удивляются – как это – когда кухня и санузел общего пользования? А ведь коммуналка, граждане, это не только проживание в одной квартире с посторонними людьми в осознании отсутствия собственного пространства. Это когда ты автоматически просыпаешься в назначенное время, чтобы занять очередь в туалет, когда на кухне сварливо кричат женщины в битве за свободную конфорку, и кипящая кастрюля на плите находится под перманентным надзором, чтобы соседи не уперли еду или не подбросили всякую дрянь. Или, когда ты приходишь в гости к кому-нибудь и с наслаждением моешь посуду, испытывая блаженство от контакта рук с горячей водой. Или уже спустя много лет ты живешь в арендованной отдельной квартире, а кто-нибудь из домашних спрашивает:
- Какого хрена ты опять приволок в зал туалетную бумагу и кастрюлю?
... а ты не знаешь, что им ответить. Просто раньше у тебя была такая привычка – приносить личные вещи в комнату, а как её сейчас объяснить – непонятно.
Тому, кто сравнительно молод и имеет представление, каких размахов достиг строительный бум в Казани в 2015 году, наверное, сложно представить, как обстояли дела с застройкой города в 1993-м. Советская градостроительная политика наделила центр десятками бетонных коробок с национальным орнаментом и остановилась на последнем издыхании. Культурное пространство, включающее в себя живописные виды и место для прогулок, ограничивалось зоной от жэдэвокзала, через канал Булак к Кремлю с заворотом на улицу Баумана, потом к театру, и в сторону ресторана Акчарлак, где направо имели место унылые халабуды советского типа, а налево – психбольница. Сейчас конечно все поменялось. С точки зрения красоты, жилья и комфорта, безусловно, в лучшую сторону. Раньше всё было не так. Ой, не так.
- Что тут непонятного? Мест в общежитии нет и не предвидится. Ищите в городе. Я понимаю, что вы приезжий и понимаю, что идти некуда. Говорю же вам, молодой человек, ремонт у нас. Ремонт!
Комендант общежития, полноватая пожилая тетка смотрит на меня устало и раздраженно. Я молча разворачиваюсь и ухожу.
Потом выяснится, что через какое-то время ремонт был закончен и, если бы я попытал счастья чуть позже, события бы развивались иным образом. Тогда я не сменил бы за год шестнадцать квартир. Однако, обратная сторона этого разговора привела к тому, что теперь я хорошо знаю географию Казани. Настолько хорошо, что заклятому врагу не пожелал бы такого знания. Да что там - если бы меня сейчас попросили придумать самое изощренное наказание для преступника-рецидивиста, я бы может, выбирал между электрическим стулом и возможностью побыть в шкуре меня тогдашнего.
Москву, с её кольцами и радиусами будущие таксисты изучают по принципу циферблата – шесть часов Бутово, двенадцать – Алтуфьево. Три часа – Шоссе Энтузиастов. Питер проще. Его можно условно разделить на четыре части. Но все районы столиц я знаю по видам из окна машины. А Казань – с точки зрения пешехода.
Вот вам район Жилплощадка, начала девяностых. Мордор окраин, так сказать. Фонари на темных улицах дают чуть больше света, чем зарево факелов Оргсинтеза. Там крайне опасная молодежь, в почете у которой криминальный авторитет - легендарный Хайдер. В полумраке слабоосвещенных улиц перемещаются невменяемо пьяные люди – мужчины, женщины, старики. Находится там и в прилегающем Караваево опасно для здоровья в любое время суток. В Караваево на улице Дениса Давыдова я снимал комнату в частном доме, пока хозяин не напился до белой горячки и не начал гонятся за мной с топором.
Садимся в трамвай №10, о существовании которого многие жители города даже не догадываются, и едем до улицы Дементьева. Здесь я квартировал у токаря-фрезеровщика авиастроительного завода. Токарь не получал зарплату уже год, таскал с завода какие-то приспособления, продавал их, а на вырученные деньги пил разбавленный медицинский спирт, всякий раз начиная возлияния с фразы: «За смерть Ельцина!». Он никогда не мешал мне переписывать конспекты или слушать радио, но в скором времени допился до обострения панкреатита, а пришедшая в его отсутствие дочь сочла меня плодом алкогольного бреда собственного отца и выставила за дверь.
Едем дальше. Парк Урицкого? Извольте, расскажу. Премилая женщина, с которой я целенаправленно познакомился в библиотеки, как порядочный молодой человек, сдает мне практически бесплатно помещение с неисправной вытяжкой от печи АГВ. Результат – сначала я в скорой, потом на улице.
Пристройка к дому на Краснококшайской улице, арендодатель - знакомая предыдущей хозяйки. Она оказывается слишком плохо утеплена, чтобы находится в ней в холодное время года.
Лодочная на дамбе за железнодорожным вокзалом. Уже не помню, как меня туда занесло. Полтора месяца я честно отработал сторожем, имея стабильный оклад и крышу бытовки над головой, пока холодным ноябрьским вечером некий владелец катера не занес в сторожку лодочный мотор. Ночью мотор завалился на бок и токсичное горючее вытекло. Врач из реанимации сказал, что меня спасли две вещи. Во-первых, я ползком добрался до выхода и вышиб дверь головой, а во-вторых, счастливая случайность: в четыре утра мимо сторожки проходил рыбак, который увидел меня, лежащего на снегу и вызвал скорую.
Улица Зорге, улица Латышских стрелков, село Отары. Добрая бабушка Миляуша – апа передает мне ключи от превосходной комнаты с телевизором. Через две недели появляется её родственник, который сообщает, что сейчас такое время - незнакомых людей пускать в дом нельзя в принципе.
Улица Журналистов. В бывшем общежитии КАИ, где я работаю ночным сторожем, сдаются помещения под офисы. У меня комната на втором этаже, там раньше располагалась касса некой фирмы. Некоторое время назад фирма в лице её директора внезапно исчезла с деньгами многочисленных вкладчиков. Здесь мой обычный день начинается так: я просыпаюсь, обуваю тапочки, вешаю на плечо полотенце, открываю дверь в коридор и оказываюсь в плотной толпе озлобленных и громко кричащих людей в зимней одежде. В напряженной тишине с пастой на зубной щетке я иду в туалет. Меня провожают десятки глаз, но я к этому привык.
- А этот урод у них работал?!!.
- Это не я. Я студент. Это же общежитие для студентов, так вот я как раз студент и есть.
- Да, точно не он. Те помордатее были.
- Ну живи, мразь!
Через пару месяцев, когда я буду на лекциях, очередная ожесточенная толпа взломает дверь моей комнаты и разгромит её полностью. Все вещи пропадут.
Дербышки. Коммунальная квартира, где я чувствую себя в привычном окружении. Струящиеся конденсатом трубы, прокопченная общая кухня на восемь плит и сиденья унитазов, развешанные по стенам, пробуждают чувство ностальгии. Морды тараканов кажутся одна роднее другой. Спустя несколько дней приезжает с какой-то блат-хаты сосед, недавно освободившийся из тюрьмы и ставит ультиматум: или я уматываю, или он меня зарежет прямо немедленно. В качестве аргумента предъявляет столовый нож.
Зеленодольск. - Где это вообще?
- Один час от Казани на автобусе. Там живет моя знакомая. Нет, если хочешь, могу дать тебе закуток у себя в сторожке.
- Лучше не надо, дядя Степан.
- Ну, нет, так нет.
Предположения бабушки оказались верными. Дядя Степан пил. Новый, 1994 год с самого своего начала оказался богатым на смерти. Люди мерли от плохого питания, иногда от алкогольной интоксикации, иногда от сопутствующих болезней. Кладбищенский сторож дядя Степан, который мог помочь клиентуре с близко расположенным к входу участком, нахождением землекопов и сопутствующими товарами с удивлением обнаружил, что у него появились новые финансовые возможности. Денег стало столько, сколько раньше он отродясь не видел. Наиболее очевидным вложением наличности в его понимании оказался водочный ларек на автобусной остановке. Когда я навещал родственника, в сторожке плавали клубы сигаретного дыма. Лучи солнца, проникающие сквозь мутные окна, освещали пьяных землекопов, танцующих наводящие ужас танцы под токкату и фугу ре минор Иоганна Себастьяна Баха. У дяди были странные, но утонченные взгляды на музыку.
Зеленодольск оказывается ни разу не Зеленодольском а станцией Марбумкомбинат, расположенной в республике Марий Эл. Именно на станции Марбумкомбинат мой маршрут поиска жилплощади, находящийся по непонятным причинам под воздействием центробежной силы вышел за пределы республики и начал закручиваться в обратном направлении.
Мне начинает казаться, что я нахожусь не в реальности, полной людей и машин, а на планете, лишенной признаков разумной жизни. Иногда снятся сны, в которых меня выгоняют отовсюду. Гонят из квартир, с тротуаров, с остановок трамвая. Я прихожу на вокзал, но оттуда меня выгоняют тоже. Дальше во сне я бегу по заснеженному полю, настигаемый квартирными хозяевами. Они кричат и предъявляют неведомые справки, согласно которым места на земле мне больше нет.
Остановка «Сады», заброшенное садовое товарищество. Дачный домик за символическую плату сдает доброжелательная интеллигентная пенсионерка, я разговорился с ней электричке. В её отсутствие, на дачу повадились некие личности, жгущие мебель и вытаптывающие грядки. Примерно месяц проходит в относительном спокойствии, потом ночью приходят наркоманы. Их четверо, и они почему-то решают, что у меня можно заполучить деньги на дозу. О чем они думают? Если бы у меня были деньги, разве я бы здесь жил? Пять часов я веду с ними переговоры, забаррикадировавшись на чердаке. Наркоманы в припадке исступления громят дачу. Попытка её поджечь заканчивается неудачей. Дача не горит, она кирпичная.
Улица Тельмана. Сейчас это престижный район, нечто среднее между Пикадилли и Тиргартен, а двадцать лет назад небольшой отрезок ведущий от Госсовета к набережной Казанки представлял собой нестройный ряд двухэтажных бараков, датируемых концом правления царя-освободителя Александра III. Деревянные халабуды населяла разношерстная, преимущественно малообеспеченная публика.
Именно о Тельмана у меня сохранились наиболее яркие воспоминания, и именно там на меня снизошло озарение, что до этого я действовал, как форменный мудак, потому как искать жилье надо было только в центре Казани, и больше нигде. Всё оказалось проще простого.
Вот неприметный, заросший лопухами особняк. Окна освещены, трубы на крыше исторгают горячий воздух, дрожащий маревом в свете фонарей и имеющий характерный запах старого газового котла. Дом заселен, так?
Нет, не так. Гляньте повыше. Чердак в доме жилой, в два окна. А в них даже занавесок нет. Стекла подернулись паутиной и пылью. Подобные пустующие квартиры в центре города исчисляются сотнями, если не больше. Где-то хозяйка померла, где-то помещение признано аварийным или случилось что ещё. Можно туда просто заселится, но во избежание недоразумений лучше получить формальное одобрение власти.
Ни полставки, ни четверти ставки дворника в ЖЭК-е мне не дают, но я настаиваю. Потом достаю из своего видавшего виды рюкзака последний булькающий аргумент объемом в 0,75 литра. Моложавый замначальника о чем-то размышляет, задумчиво глядя в окно.
- Есть у меня один вариант, крайний по улице. Очень старая заявка, ей больше десяти лет, странно, что жалоб не было. В квартире давно никто не живет, а между мансардой и жилым этажом промерзают перекрытия. Есть протечки воды. Ты найдешь сварщиков, заваришь лопнувшие трубы и немного подлатаешь крышу. Таким образом, жильцы внизу не будут жаловаться, но в случае чего я тебя не видел. Хорошо?
- Конечно.
- Только по поводу трудоустройства – забудь. У меня и без тебя желающих много.
-Уже забыл. Спасибо.
Наверное, он говорил правду. В 94-м жизненные трудности в той или иной мере затронули всех. Никому не нужные институты, заводы и фабрики или закрывались, или там банально не платили денег. Дворникам в смысле заработка было проще. Например, пару лет спустя, работая дворником в музее Салиха Сайдашева я как-то познакомился с мужиком, который убирал одновременно шесть участков. На полставки, на четверть ставки, или просто подменял кого-то. По его словам, деньги у него водились всегда.
Отсыревший мезонин, куда ведет узкая и очень скрипучая лестница, исключающая незаметное проникновение, оказался бывшим местом обитания старой-престарой бабушки. Я всегда думал, что вещи, представляющие маломальскую ценность обычно наследуют родственники, но видимо, никаких родственников у нее не было.
Когда я взломал дверь заостренным обломком трубы и отыскал выключатель (удивительно, но электричество работало, в трехрожковой люстре даже сохранилась лампочка), вещи стояли под слоем пыли в точности так же, как это было много лет назад. Под диагонали к углу три табуретки, на которых вероятно располагался гроб покойницы. На древнем комоде с вывернутыми ящиками и полусферическими поблескивающими ручками покоятся фарфоровые фигурки балерин и собачек. Черный шкаф с приоткрытой филенчатой дверью, за которой топорщатся изъеденные молью воротники шуб, кровать с никелированными шариками на спинке и продавленным матрасом застелена, на ней тонут в пыли две подушки, поставленные ромбом. Черный диск радиоточки на стене, стол, накрытый грязной скатертью. Старый телевизор «Славутич», скелет пальмы в кадке, черно-белая фотография хозяйки на стене, в интерьере этой самой комнаты, но много лет назад. И зеркало. Шириною в метр и высотой под потолок, оно было закрыто белой простыней, которая не снималась. С того самого дня.
Дверь из крошечной прихожей направо, в тесную кухню без окна. На столе самовар, пустая бутылка из-под водки и два граненых стакана. Кастрюли, сковородки, газовая плита. На стене громоздятся древние часы с маятником и отрывной календарь, последний, выцветший листок которого обозначает дату: 22 ноября 1983 года. Под датой карандашом пририсован какой-то символ. Треугольник вписанный в звездочку в обрамлении арабских букв. В темном запустении кухни отчетливо белеет холодильник «Зил». Сравнительно новый, но внутри таз, полный костей.
Увиденное показалось мне немного странным. На родине, когда рядом с нами померла бездетная старушка, соседки, и в том числе моя бабушка, разобрали домашний скарб умершей до последнего ящика. Забрали последний ковш, выкорчевывали кусты пионов из сада. Почему же здесь ничего не тронуто?
Одетая в белый платочек, повязанный особым образом и белые шерстяные носки под галоши, бабушка Нурия из полуподвальной квартиры поднимается по лестнице. Зайти внутрь не решается и останавливается на пороге. Она бормочет про себя какие-то молитвы на татарском и складывает руки так, как будто умывает сморщенное лицо.
- Зря ты сюда приехал, улым. Закрой дверь и уходи.
- Почему?
- Плохое это место. Очень плохое.
- Извините, апа, но я весь последний год живу в плохих местах.
- Ты не понимаешь. Сидора была страшным человеком. Да и человеком ли?
- Кто?
Бабушка Нурия спускается на несколько ступеней по лестнице и присев на приступку внизу молча поднимает ладонь вверх, сгибая обращенный ко мне палец.
- Может быть мой рассказ покажется тебе нелепым. Но ты должен всё знать.
***
Очень давно, ещё в царское время я была молодой. Мы жили за Кабаном, и отец держал две хлебные лавочки. Одну на улице Первой горы, вторую в Кошачьем переулке, на Нижне-Федоровском базаре - сейчас эта улица называется Космодемьянской. Отец обычно ходил торговать во вторую лавку. Там, где сейчас табачная фабрика, раньше стоял большой монастырь и проходящие в него люди покупали хлеб. Торговля шла лучше, понимаешь? Местные дети часто прибегали купить булку за копейку. От них он услышал историю о Ганне и рассказал мне.
Ганна была помешанной. Ты видел когда-нибудь ненормальных, которые носят нелепую одежду и цепляют на нее значки и блестящие крышки? Вот и она была такой. Говорили, что она была полячкой и сиротой, жила в доме попечителя, потом в убогой хибаре за Казанкой. В молодости Ганна была красавицей, и однажды её выдали за приказчика. На следующий день после свадьбы приказчика обнаружили мертвым в бане. Подумали, что просто угорел – такое иногда случалось. Потом был поручик, кавалер трех георгиев, долго за ней ухаживал. Сразу после свадьбы, на второй день, его нашли в спальне, висящим в петле. Ещё через несколько лет к ней сватался инженер, но тот и до венчания не дожил. Умер от сердечного приступа. Люди стали считать, что она проклята. Наверное, тогда она помешалась.
Я думала, что народ пересказывает сплетни, а бедная женщина просто полоумная, пока однажды не увидела её своими глазами.
Это было в четвертом году, в июне. Мать приготовила обед для отца и попросила отнести его в лавку. Обычно его носил мой брат, Раис, но в тот день он уехал в деревню. У русских тогда была большая беда. Воры украли икону Казанской. Полиция её искала, но не могла найти.
Я уже сворачивала с Малой улицы на Кошачий, когда увидела Ганну. Я сразу узнала её по рассказам отца. Она шла и смеялась. Прыгала как одержимая, так, что медяшки и пивные крышки, заплетенные в её лохмотья, рассыпались по мостовой.
- Радость в торжестве – кричала она с придыханием. – Пламя ест доски, теперь большие падут, а малые восстанут – собаки сожрут всех!
Прохожие что-то кричали ей вслед. Из-за угла показался городовой. Посмотрел, плюнул на землю и скрылся. Я испугалась и замерла с корзиной у стены. Тут Ганна резко повернулась, пристально уставилась на меня и подошла совсем близко.
- С тобой мы ещё встретимся. Ты потеряешь – ощерилась она на меня редкими гнилыми зубами. - потом потеряешь ещё, и сдохнешь, глупая курица.
Подошедший дворник в стеганной жилетке дернул её за плечо.
- Отстань от девчонки, блаженная.
Ганна выпрямилась и плюнула ему на бороду.
- А ты дурак, сдохнешь как собака. Голодной смертью, сдохнешь, жирная скотина. - крикнула она пронзительно и побежала вдоль по улице.
Потом я долго о ней не слышала, но однажды отец обмолвился, что Ганну видели на улицах с некоей черноглазой и темноволосой девочкой, лет восьми или девяти. Рассказывали, что девочку звали Сидора. Рассказывали также, что купец, проезжавший зимой из Мамадыша в Казань, нашел её на дороге. Она плелась по обочине, полураздетая и едва живая от холода и усталости. Косноязычно рассказала купцу, что её дом сгорел вместе с матерью и идти ей некуда. Купец, пожалев сироту, попросил парня-приказчика найти деревню, где это случилось для выяснения подробностей, а девочку взял домой в Казань. На следующий день приказчик вернулся и рассказал хозяину, что до ближайшей деревни больше тридцати верст, там ни о чем подобном слыхом не слыхивали, и как плохо одетая девочка могла пройти такое расстояние по январской стуже, непонятно. Но купец оказался человеком добрым и поселил Сидору в своем доме.
Спустя несколько дней под утро жителей Суконной слободы разбудили всполохи страшного пожара. Горел дом того купца. Прибежавшие соседи пытались спасти людей, но из всех домочадцев, а их было около десятка, живой осталась только Сидора. И ещё – тут отец прислонился близко к уху матери, но я услышала – говорили, что когда дом горел, она была рядом с пожаром, как будто наблюдая что -то в пламени. И улыбалась.
Когда от дома остались только пепел и головешки, Сидора по-прежнему стояла у пепелища, босая и перепачканная золой. В руках она держала большой сверток, завернутый в мешковину. Именно там, на развалинах обугленного дома её нашла Ганна и взяла в свою хижину.
С того самого дня они были неразлучны несколько лет. Но со временем, люди стали обращать внимание, что после того, как Ганна подобрала девочку, сумасшедшая нищенка стала как будто увядать, высыхая изнутри. Больше того, калеки на паперти рассказывали, что, когда Сидора кричала на неё, в слезящихся глазах Ганны читался ужас. Девочка же напротив, подросла, разговаривала бойко и грамотно. Потом какое-то время Ганна вообще не выходила из своей лачуги.
Сейчас от того места ничего не осталось, да и Казанка текла не так, как теперь, но очень давно недалеко от кремля на ней стоял большой остров с плотинами и запрудами. Осенью в плотинах спускали воду, чтобы река не затопила берег. На острове стоял громадный дом в пять этажей. Это была мельница купцов Оконишниковых.
Апрельской ночью во время ледохода сторож мельницы вышел покурить. Завернул за угол от ветра и заорал благим матом. Неровное пламя чиркнувшей спички осветило лохмотья повешенной Ганны. Тщедушное, высохшее тело раскачивалось под слабым ветром, а морщинистое почерневшее лицо и после смерти искажала гримаса ярости. В костлявой руке, напоминавшей скорее птичью лапу, Ганна сжимала обрывок алой ленты, из тех, которые обычно заплетают девочкам в волосы. И ещё – сторож мельницы клялся, что, когда он побежал сообщать о происшествии, на берегу ему встретилась закутанная в хламиду девушка. В лунном свете ему привиделось, что у девушки был огромный рот в половину лица с множеством длинных и острых зубов. Полицейский пристав, услышав показания сторожа просто махнул рукой – дескать, таких пьяных россказней он за свою службу наслушался немало. Сидора с того времени пропала. Все думали, что навсегда.
- Потом она вернулась.
В мезонине слышится скрип половицы. Дерево рассохлось, наверное. Нурия апа испуганно оглядывается, наклоняется вплотную к моей голове и говорит шепотом.
- Потом она вернулась, улым. После, когда уже случилась революция, раскулачивание, нэп, прошел голод, и эта улица стала называться не Поповой горой, а улицей Тельмана. Значительно позже.
В конце тридцатых годов из Москвы, а может быть, из Ленинграда была командирована директор детского дома. Не одного из центральных, а где-то на окраине. Женщина, тридцати с лишним лет, в кожаном плаще с чемоданчиком. Назвалась Елизаветой Петровной. Обустраивала интернат, набирала новых воспитателей. Всё было как обычно, пока однажды вечером она не столкнулась с одной из бывших церковных нищенок. Бабка, мывшая пол уверяла, что когда в освещенном заходящим солнцем коридоре она встретилась с директором, её обожгли холодом знакомые черные глаза Сидоры. Рассказ старой побирушки положил начало новой череде сплетен в нашей окрестности. Кто-то приходил к интернату, посмотреть на нового директора, некоторые даже встречались с ней под разными предлогами, но единого мнения не было.
Спустя какое-то время о Елизавете Петровне забыли. Она работала без происшествий до самого сорок первого года, потом о ней заговорили многие.
Тогда Казань всколыхнуло известие об отравлении тридцати воспитанников детского дома. С летальным исходом. Следователи пришли к выводу, что в еду подмешан крысиный яд, повариху осудили и, наверное, расстреляли, что в те времена было частой практикой. Директриса, как не странно, была оправдана, однако с должности её уволили. Также вскрылся странный факт – количество нянечек в учреждении было сведено к минимуму и ограничивалось двумя престарелыми и почти глухими сотрудницами. Старик - ночной сторож практически никогда не покидал свою каморку. Единственным, кто оставался на ночь со всеми детьми была Елизавета Петровна. И ещё - осматривавшего трупики детдомовских детей доктора поразило, насколько они были тщедушными и исхудавшими.
По улицам поползли мрачные слухи, но Сидора опять запропастилась неведомо куда. А потом... Нурия апа тяжело вздохнула… потом началась война.
После её окончания я встретила своего мужа, Ильхама, водителя с овощебазы. Нам дали наряд на заселение вот сюда, в этот самый дом, где мы жили до середины шестидесятых годов. Время текло, у нас родились три дочери, старшая поступила в педагогический институт. И однажды…
Я никогда не забуду тот день, когда она появилась в нашем дворе. Помню, я вышла из дома и собралась пойти на рынок.
- Нурия, ты слыхала, в вашем доме верхнюю квартиру заселяют заселяют – встретила меня соседка Вера. Лизавета новую жиличку зовут. Вон она идет!
Я посмотрела на ворота и едва удержалась на подгибающихся ногах. Была середина июля, но я чувствовала себя так, будто оказалась без одежды посреди холодной метели.
У ворот стояла женщина. С узким смуглым лицом, с объемным чемоданом в руках, в модном пальто и шляпке, уже немолодая, на пороге моего дома стоял главный кошмар всей моей жизни.
Да, это была Сидора. Смотрела на меня, улыбаясь своей холодной змеиной улыбкой и явно собиралась что-то сказать.
Я закричала как безумная и бросилась на нее в исступлении, отрывисто выкрикивая какие-то слова. Но улыбка не сползла с губ Сидоры. Напротив, концы её губ раздвигались все шире. Гораздо больше, чем бывает у людей. Затем, спустя мгновение в зрачках у нее зажегся неведомый желтый огонь, и я каким-то неподвластным пониманию чувством осознала, что, если сейчас нарушу границу и прикоснусь к ней, беда постигнет и меня и всю мою семью. И ещё – мне показалось, что она откуда-то знала, кто я и что мне про неё известно.
- С вами все нормально, гражданка?
Она говорила с едва уловимым акцентом. Каким-то восточным, но точно не татарским.
- Нет... да… Все в порядке.
- Думаю, вам надо лечить нервы. И ещё - вы слышали поговорку – «слово – серебро, молчание – золото». Я считаю, что она очень правильная.
Тогда, улым, я испугалась. Сильно. Словами не передать как. Ни о каком рынке, конечно, речи быть не могло, я побежала на работу к мужу. На коленях умоляла его уехать из дома, но Ильхам сказал, что всё, что я ему рассказала – глупости. И если я ещё раз об этом напомню, он меня попросту выгонит на улицу. Он был серьезный мужчина, понимаешь?
Что мне оставалось делать? Правдами и неправдами я убедила старшую дочь переехать в общежитие, среднюю и младшую отправила к родственникам в деревню под предлогом помощи больной родственнице, и мы остались с мужем вдвоем.
Несколько месяцев я жила, как в чумном доме, где любой неосторожный вздох может поразить тело скоропостижной и смертельной болезнью. Пряталась, когда Сидора приходила мимо. Ходила и говорила как можно тише.
Но дни проходили в точности так, как было до её появления в доме. Утром, в одно и то же время Елизавета Петровна уходила на работу. По словам соседей, она работала то ли счетоводом, то ли бухгалтером в каком-то тресте. Вечером, всегда в семь часов поднималась по лестнице к себе наверх. Её общение с другими соседями всегда ограничивалось приветствием, общими фразами и уходом от разговора.
Иногда, когда мы случайно встречались во дворе, она молча кивала мне и проходила мимо. Так прошли шесть лет, и не происходило ровным счетом ничего. Я начала думать, что мой муж оказался прав, и бухгалтер Елизавета Петровна, бывшая директриса интерната, в котором произошел несчастный случай, не имеет с Сидорой ничего общего, а просто проживает жизнь одинокой пожилой женщины, к которой никто и никогда не ходит в гости.
Но в семьдесят первом году появился мальчик.
Тогда стояла дождливая осень. Асфальт устилали листья, после ноябрьской демонстрации мы, все соседи по улице вышли на субботник. Уборка была почти закончена, уже темнело, когда на тротуаре показалась Елизавета Петровна в плаще и под большим черным зонтом. Рядом с ней шагал худощавый и смуглый подросток в теплом твидовом пиджачке, примерно лет двенадцати, такой же темноволосый и черноглазый, как она. Мальчик был немного похож на цыгана, с длинным пятном на щеке – на вид экзема, или просто родинка.
- Вот, племянник мой – улыбнулась Елизавета Петровна – сестра попросила пожить немного.
- Смотрите, она и говорить умеет, и родственники у неё есть – ехидно заметила Вера, когда Елизавета с племянником свернули за угол. – обычно у неё слова клещами не вырвешь.
- Может хватит человеку кости перемывать, а, Вер? – тоскливо заметил опиравшийся на грабли её муж Юрий – ну живет себе тетка Лиза, тихо-незаметно, ну говорит мало, и что с того? Вечно тебе надо про кого-то то сплетни развести.
Вера и Юра Корягины вместе с двумя сыновьями – Валерой и Лешей занимали среднюю и самую просторную квартиру в доме, между моим полуподвалом и мезонином. Юра когда-то приехал в город из Елабуги, проработал в теплосетях и дослужился до директора филиала. С женой Верой, которая сидела дома, вела хозяйство и ухаживала за детьми, познакомился на работе. Старший сын Валерий учился на моториста в речном техникуме, жил отдельно, но иногда приходил проведать родителей, а младший, Алексей, оказался для матери с отцом сплошным разочарованием. В школе его оставляли на второй год, на учёт в детской комнате милиции, наоборот, взяли на карандаш. После учебы всё время Алексей проводил в компании таких же хулиганов и двоечников.
С Леши всё и началось.
Помню, в тот тень с самого утра у меня были плохие предчувствия. Встала как будто не с той ноги, разбила чашку. Начала собирать осколки, поранила ногу. А когда готовила обед, с лестницы донёсся грохот и крики.
Тоскливые воспоминания отчего-то промелькнули в памяти. Я побежала к лестнице.
Не верхней её площадке, туда, куда я никогда не поднималась, Леша с размаху пинал ногами племянника Елизаветы Петровны.
- Ты будешь, говорить, уродец? – орал он, яростно запыхавшись – я тебя спрашиваю, мразь, ты будешь говорить?
Я бросилась вверх вот по этим самым ступенькам, сбила его с ног и повалила на пол.
- Леша, угомонись! Не трогай его, Леша! Вдруг он немой или больной? – бормотала я, путая русские и татарские слова, пока он, здоровый и сильный парень пытался вырваться и наподдать лежащему. – Умоляю тебя, отступись от мальчика
- Уйдите! Я его спросил, а он молчит, скотина, только глазами хлопает и улыбается. Что за херня ещё? Я, б.., тут никому ржать над собой не позволю!
- Пожалуйста, Леша! Я тебя прошу, перестань!
Рядом послышался шорох. Лежащий парень неуклюже встал и вдруг резко выпрямился. Кровь ещё капала с его рассеченной губы. Может быть, на лестнице было темно, может его изжелто - смуглая кожа дала такой оттенок, но эта капающая кровь показалась мне прозрачной. Светящейся, как фосфор, улым.
- Я не немой и не больной – внезапно низким голосом взрослого мужчины произнес мальчик - вы чужие для меня и говорить с вами я не буду. Это последний раз.
После чего он решительным движением шагнул в дверь Лизаветы Петровны, но в мгновение, когда его нога занеслась над порогом, незаметным движением мизинца мальчик вывернул из кармана крошечный клочок бумаги. Я машинально подобрала его и положила в карман халата.
- Какой-то он странный. Говорит ещё так… Ненормальный что ли – прошептал внезапно успокоившийся Алексей. Да ну его к черту, пойдемте, тёть Нурия.
Спустившись вниз я долго не могла собраться с мыслями. Чудовищно неподходящий для подростка голос и кровь не давали мне покоя. Почему она была такого странного цвета?
Достав фонарик, я направилась крадущимися шагами к двери Лизаветы Петровны. Руку с фонарем я держала в кармане халата, и когда доставала его у дверей обитательницы мезонина, пальцы зацепились за давешний обрывок бумаги. Я включила фонарь и посветила на листок. На нем срывающимся почерком, будто писал ребенок, было написано одно слово.
ПОМОГИТЕ
Я всё ещё держала записку под лучом фонарика, размышляя, что бы это могло означать, как вдруг дверь распахнулась. На пороге стояла Лизавета Петровна. И она чем-то неуловимо отличалась от той пожилой женщины, которую я привыкла видеть. Жесты были быстрые и уверенные. Казалось, она стала моложе.
Резким и брезгливым движением она вырвала у меня клочок бумаги. В глазах разгорался давно не виданный мною желтый огонь, а на губах играла знакомая широкая улыбка.
- Спасибо, что заступились за моего племянника, дорогая соседка. Сейчас так мало встречается сострадательных людей. Иной раз даже можно подумать, что их совсем не осталось.
Обмершая от страха, я стояла, прислонившись к стене, и не могла от страха вымолвить ни слова.
- Ты ведь знаешь меня, Нурия? Или догадываешься о чем-нибудь? Или может быть слышала моё другое имя? Расскажи, мне правда очень интересно. Ну?
Не знаю, как нашлись силы для ответа, но я выдохнула:
- Я слышала о тебе разное, и знаю, что раньше тебя звали другим именем. Но я не желаю тебе зла, и не хочу, чтобы ты желала зла мне.
Тогда она засмеялась. И знаешь, улым, это нельзя было назвать обычным смехом. Так воют звери, так скрипят цепи, которыми прикованы в подземельях мертвецы.
- А я – желаю. Ты всегда молчала, молчи и дальше. Мне ты не нужна. Чего рот раскрыла? Пошла вон, глупая курица!
Когда я прибежала домой, долго не могла найти себе места. Младший Корягин, конечно, редкостный хулиган и негодяй, но, если разобраться, не пропащий парень. Носил нам воду и колол с мужем дрова, когда ещё не провели газ для отопления. Не мешало бы предупредить Веру об этой колдунье, только она тетка не в меру болтливая. А если пойду в милицию, там поднимут на смех. И Сидора не простит. Будет только хуже. Может быть, завтра?
С такими мыслями я уснула.
Утром к нам постучали. Хотя, что значит - постучали? Это был грохот на всю улицу. На пороге стоял старший сын соседей – Валера. Дрожащий, сгорбленный, с пустыми безумными глазами.
-Там... мои все... не дышат.
Утром в субботу он пришел как обычно проведать родителей. Открыл дверь своим ключом, чтобы не беспокоить спящих и почувствовал сильный запах газа. Родители и брат спали в своих кроватях вечным сном.
- Как же это они кран не перекрыли? Может ещё не поздно? Давайте, я скорую вызову. – лихорадочно бормотал он.
Я молчала, потому что было понятно, что ничего сделать уже нельзя. Также хорошо я понимала и то, что открытый вентиль или забытая на ночь кастрюля, залившая конфорку, не имели к их смерти никакого отношения.
Ещё в этот день я допустила ошибку. Главную в своей жизни. Валерий отправился вызывать скорую и получать свидетельства, а я уехала к ритуальщикам… тут, недалеко от Ленинского садика ритуальная контора, чтобы договориться об организации похорон. Оттуда направилась на кладбище за участками.
И надо же было такому случится, что в моё отсутствие из деревни вернулась младшая дочь – Эльвира…кызым. Мы с ней давным-давно условились, что о своем приезде она предупреждает Ильхама звонком на работу, она так делала всегда, была очень прилежной. Очень хорошей девочкой. И всегда меня слушалась. А в этот раз видимо забыла.
В то время детей не боялись отпускать на улицу и в школу уже с первого класса. Люди были куда беззаботней, чем сейчас. Но впервые за много лет я её не встретила, ни у машины, ни в начале улицы, нигде! Ты понимаешь, она сама пришла к этому проклятому дому, и я, идиотка, не смогла помешать!
Прошла от площади с ранцем, завернула во двор и увидела три гробовых крышки, прислоненные к стене. Крышки стояли в ряд, обшитые красным ситцем, с прибитыми гвоздями пальмовыми ветками.
Она могла бы просто пройти мимо подъезда с далеким звуком голосов и топотом тяжелых ботинок. Но из любопытства вошла внутрь и поднялась по лестнице.
Прошёл мимо участковый, потом мужчина в белом халате, судмедэксперт. Из квартиры Корягиных мужчины выносили то ли скамьи, то ли ещё какую-то мебель. Моя Эльвирочка, чтобы не мешать им, поднялась ещё на три ступеньки вверх и наблюдала, пока наверху не послышался звон ключей.
Понимаешь, она была умная не по возрасту и догадывалась.. догадывалась о причине моего беспокойства. Может потому, что я просила её никогда не задерживаться во дворе и быстро уводила за руку при появлении хозяйки мезонина. Может, чувствовала страх, когда я говорила про неё.
Так или иначе, когда Сидора перешагнула порог и их глаза встретились, моя дочь точно что-то поняла. Она попятилась вниз по лестнице, не удержалась на ступеньке и упала на нижнюю площадку.
- Что с тобой? – выглянул в коридор Валерий, сжимая в руке моток черной кисеи – ты упала?
- Ведьма! – зарыдала, сбиваясь на крик моя дочь. - Это ты их убила!
Валерий скосил глаза на безмолвно стоявшую у двери Лизавету Петровну, недоуменно пожал плечами и скрылся в квартире.
- Если бы я там была тогда! Если бы я была… начинает плакать бабушка Нурия, утирая слезы краешком белого платка. – ничего бы не случилось. – Когда я вернулась домой и расспросила младшую, сразу заторопилась на вокзал. Нельзя было, чтобы она хотя бы лишнюю минуту оставалась под крышей этого чёртова дома.
Мы уже прошли половину улицы, когда навстречу попался Ильхам. Возвращался с работы на своем грузовом «газике». Как и много лет назад я рухнула перед ним на колени и стала просить увезти дочь обратно в деревню.
И в этот раз он меня послушал. То ли смерть соседей на него повлияла, то ли что-то ещё, но он без лишних расспросов посадил Эльвиру в машину, развернулся и уехал.
Тот день получился богатым на события. Три гроба выставили во дворе на скамейках, приходили соседи из других домов, прощались. Растерянному и поникшему Валерию, который стоял в стороне, жали руку и хлопали по плечу. Совсем поздно в дверь постучали. Три спокойных, размеренных стука. Я подумала, что вернулся Ильхам, и пошла открывать. Но на пороге стоял незнакомый милиционер в форме.
- Нурия Сибгатовна? – спросил он, заглядывая в документы.
- Да, - ответила я, чувствуя, как подкашиваются ноги и кровь начинает стучать в голове.
- У меня для вас очень плохая новость. Сегодня, на Лаишевской трассе в ДТП с автомобилем ГАЗ-53 погибли…
И тогда я бросилась на пол. Я билась в истерике головой об порог двери, умоляя Всевышнего забрать меня к ним. Милиционер говорил что-то ещё, поддерживал за руку, но я вырывалась и кричала в ответ, уже не помню, что. Потом сжалась в комок на пороге дома и зарыдала.
- Это ужасная потеря для вас, я понимаю. Извините, но и такие вещи иногда бывают. Правда, я хотел вас спросить о другом – нечасто в моей практике случается, что два независимых смертельных случая произошли среди жильцов одного дома - продолжал говорить мне милиционер, но я заходилась в плаче и не слушала его.
Потом он сунул мне в руку листок бумаги и попросил позвонить, когда успокоюсь.
Не помню, сколько прошло времени. Я села на пороге и задумалась.
Эта тварь опять начала убивать, как убивала всегда. Не знаю, кто она – демон из преисподней, ведьма или проклятое существо, но она взялась за старое. И теперь погибли родные мне люди. Разве можно такое простить?
Как ужаленная я сорвалась с крыльца и, сжимая в руках листок с телефоном, побежала к воротам. Я понимала, что не выйду из милиции, пока не добьюсь от них мести для этой гадины. Если выгонят оттуда, пойду в комитет на Черное озеро, пойду к прокурору, куда угодно. Пусть меня арестуют, пусть определят в сумасшедший дом, как помешанную, пусть…
- Нурияаа!
Из темной двери подъезда, где не горели лампочки, а в одной из квартир лежали в гробах три трупа, донесся голос неразличимой в темноте соседки. Будь она проклята, мерзостная ведьма!
- Что ты ещё хочешь от меня, Сидора? Ты уже убила всех, кто тебе мешал, что тебе ещё нужно? – повернулась я к ней, задыхаясь от плача и упав на колени. – кызым… Эльвирочка – её же не было девяти, за что ты её?
В кромешной темноте подъезда послышался звук, который издают собаки, когда зевают и у них щелкает язык, и я увидела, как чуть пониже притолоки двери разгораются слабым желтым сиянием две точки.
- Сидора… давно меня так никто не называл… Люди умирают каждый день, из-за меня, или без причины. У тебя ведь остались ещё две дочери, а, Нурия?
- Да!
- Тогда ты должна понимать, что нельзя делать.
Я понимала, что нельзя делать. Я знала, что эта гадина хочет от меня. Как искалеченная, побитая собака я поднялась и пошла. Нет, скорее поползла к своей квартире.
В слезах и горе прошли похороны. Теперь, в отсутствии мужа я могла запретить старшим дочерям приходить ко мне, и я это сделала. Следователь заходил еще, но я, наученная горьким опытом, ответила, что знать ничего не знаю. Через полгода Валерий сдал пустующую квартиру семейной паре студентов. За это время я не видела Лизавету Петровну ни разу.
Снова потекли дни и месяцы, она появилась опять. Как и прежде, наше общение ограничивалось кивками головы при встрече. В волосах у нее прибавилось седых волос, походка становилась всё более неуверенной. Иногда она целыми днями не выходила из дома, а бывало, пропадала на несколько недель. Прошел год, два, десять лет, пятнадцать. Все мое время сосредоточилась хозяйстве и участии в жизни дочерей. Я приезжала к ним на Горки и Квартала, нянчить внуков и готовить еду. Проводила там много времени.
И вот однажды поздней осенью... все самое важное в моей жизни случалось внезапно, улым; ближе к вечеру я услышала во дворе несколько голосов. С тех пор, как погибли Корягины и мои родные, двор совсем опустел. Один раз в три месяца приезжала ассенизаторская машина, раз в месяц почтальон приносил пенсию. Жильцы Валерия оказались то ли геологами, то ли туристами, но пропадали из квартиры часто и надолго.
Надела шаль и вышла на голоса. С утра во дворе намело так много снега, что впору было расчищать дорожку. Под холодным ветром во дворе стояли три человека – наш долговязый участковый Ренат, белобрысая, вечно запыхавшаяся почтальонша Оксана и разговорчивый слесарь Женя.
- Соседка! – Ренат явно обрадовался моему появлению. - а мы вот стоим, гадаем, остался ли здесь кто ещё. Думали, вы у дочерей.
- Что случилось?
- Я старухе пенсию принесла, как обычно – вмешалась Оксана – когда приходила в октябре, она уже тогда плохая была, еле двигалась. Трезвоню, трезвоню – тишина. Слышно, что радио шумит. В скважину замка гляжу – в прихожей свет. Запах, похоже, как от разложения. Думаем, померла бабка.
- Часто у тебя адресаты мрут? – поинтересовался Женя.
- Бывает. Одинокие старики и живут тихо, и помирают незаметно. Недавно одного на Федосеевской похоронили. Тоже была запертая квартира, а внутри дед. Два месяца к нему не заходила, а он за это время ласты склеил.
- Ещё я слышал, полтора десятка лет назад вот в этом самом доме много народу померло. продолжил Женя. – Пять человек. И твои родственники в том числе, Нурия. Как это было?
Я ответила, что не хочу ворошить старое.
- Тогда, товарищи понятые - сказал Ренат – сейчас мы с вами вскроем дверь помещения.
Если честно, улым, я совсем не хотела туда идти. Не из страха, нет. Своё я в этой жизни уже отбоялась. Просто мучительно не хотелось видеть эту тварь. Ни живой, ни мертвой.
Но Женя уже воткнул в косяк долото и ударами деревянной киянки расширял щель в двери.
- Пройдёмте.
Почтальонша не ошиблась. Запах был такой, что я собрала шаль в комок обеими руками и вдыхала ртом.
Я впервые ступила на порог этого проклятого мезонина. Ты думаешь, я ожидала увидеть в доме Сидоры чудовищ с крыльями, черепа, метлы или замученных до смерти людей? Да, я была готова и к такому.
Но квартира оказалась самой обычной. В точности такой же, какой ты её застал сейчас. Наверное, все одинокие старики живут одинаково.
И эта мразь тоже была там. Дохлая, как сбитая собака на обочине. Оксана пронзительно вскрикнула, войдя в комнату вслед за участковым, и было от чего.
Мертвая Сидора лежала рядом с опрокинутым табуретом. С почерневшим до синевы лицом, вывалившимся длинным языком и страшным оскалом гримасы. Левой рукой она всё еще держала скатерть, словно пытаясь стащить её со стола. Ноги были согнуты, как будто последними усилиями она ползла к шкафу, и скрюченный палец правой руки показывал туда же.
Оксана прижимая руки к лицу выбежала на лестницу, Женя отвернулся, изучая потолок. Участковый включил рацию.
- Дежурная, нужна машина из морга – сказал он, назвав адрес. - Старушка померла.
Рация ответила воплями, смысл которых сводился к тому, что машины не будет. - Это рядовой случай – сообщил невидимый дежурный. Пусть хоронят родственники.
- Нет у нее родственников – подсказала я.
- Нету у нее родственников – прокричал Ренат в микрофон.
Рация снова взорвалась шумами и возгласами, ещё более неразборчивыми.
- Нужно запереть и опечатать дверь – повернулся ко мне Ренат. – машина будет завтра.
Я вернулась в свою пустую квартиру и села на порог. Больше я никогда её не увижу.
- Я никогда её не увижу – произнесла я вслух, осознавая произошедшее – Сидоры больше нет.
В пустой прихожей мой голос прозвучал пугающе, словно говорил кто-то другой.
Вечером я выпила чаю и легла спать. Не знаю, приснилось ли мне это, или нет, но сквозь сон, поздно ночью я явственно слышала звуки, будто наверху передвигают мебель, и спустя несколько минут на лестнице послышались шаги. Мерные, четкие, медленные шаги. Словно солдаты несли почетный караул. Потом наступила тишина.
Утром ко мне в дверь постучали.
- Хозяйка – услышала я голос Рената. Выйдите на минутку.
На залитом утренним солнцем дворе, на холодном воздухе толпилось так много людей, сколько я не видела уже много лет.
Ренат, ещё два каких-то милиционера, слесарь с двумя дворниками, судмедэксперт с водителем и три соседки из дома неподалёку.
Милиционеры устремились ко мне все разом.
- Нурия Сибгатовна, вы замечали что-то необычное сегодня ночью? – спросил один, со звездочками капитана на погонах – что-нибудь, нас интересуют любые подробности.
- Нет, ничего. Все как обычно.
- Вы говорили, что у Елизаветы Петровны не было родственников. Это правда?
- Да. За все время, что она здесь живет только однажды заезжал племянник какой-то
- В каком году?
- В семьдесят первом
- В семьдесят первом? Очень интересно. Как долго он здесь находился, и как выглядел?
- Парень прожил у неё два или три дня. Как уезжал, не помню. Худощавый такой, лет двенадцати парнишка с пятном на левой щеке. На цыгана был немного похож.
- Больше никого из её родственников вы не знаете и никому не сообщали о её кончине?
- Нет
- Очень странно. Тогда где же она?
- Кто?
- Соседка ваша, покойница
- Не знаю.
- Вы не будете препятствовать, если мы осмотрим вашу квартиру?
- Смотрите, пожалуйста. Мне скрывать нечего.
Капитан повернулся лицом к Ренату и между ними завязался ожесточенный спор.
- Что случилось? – спросила я у Жени.
- Ничего не пойму. Ключи вчера с собой унес. Утром звонят – говорят, машина приехала, иди, открывай дверь. Прихожу. Пломба сорвана, дверь на запоре. Я точно не открывал, а кто пломбу сорвал – непонятно. Отворил им дверь. Внутри как будто что-то искали, но не сильно, по ящикам порылись немного. Но самое главное – тела старушки нет. Пропало! Ренат сейчас начальству докладывал – он всё там перерыл. Ни одного письма или записной книжки с адресами-телефонами нет. Ни единой! Меня тот капитан сейчас в сторонку отвёл, расспрашивал грубо. - может – говорит – ты приходил сюда ночью, или давал кому-нибудь ключи? А я правда не приходил! Ты же сама видела вчера ту старуху. Я бы туда не пошел, даже если бы там деньги были разбросаны.
- И что ты им сказал?
- Да вот это самое и сказал. Чертовщина какая-то.
Ренат попросил показать моё жилище. Он с капитаном осмотрел комнаты, заглянули в шкафы и подпол. Когда всё было закончено, и я закрывала за ними дверь, капитан остановился на пороге и вдруг спросил:
- Нурия Сибгатовна, я недавно посмотрел материалы одного дела. Даже не одного, а двух дел. Это было двенадцать лет назад. С небольшой разницей во времени погибли ваши соседи сверху, а также ваш муж и дочь. В первом случае смерть наступила от неисправного газового вентиля. Во втором – машина под управлением вашего мужа столкнулась на трассе с грузовиком. Казалось бы, нет ничего, что могло вызывать подозрения. Обычное совпадение. Вы тоже так думаете?
Я кивнула ему головой и медленно закрыла дверь. Кто знает, настолько ли мертва это тварь, как кажется. Если нет – никто не воспрепятствует Сидоре расправится со мной или моими близкими.
Следующие несколько лет я жила у дочерей. Сюда приходила редко. Когда подросли внуки у старшей, потом у младшей, я начала чувствовать, что стесняю их, и вернулась. Вот в этот проклятый дом. Прошло десять лет с её смерти, и тут появляешься ты. Открываешь дверь, которую открывать никому и никогда не следовало бы.
И кстати, улым, а ты не заметил у нее в комнатах ничего странного?
Я встаю и растираю затекшую поясницу. За полчаса, пока бабка рассказывала мне занимательную историю, я проделывал это уже пару раз.
- Что может быть странного?
- Расскажи, что ты там видел.
- Сами сходите и посмотрите. Всего десять шагов по лестнице.
- Никогда в жизни я больше не переступлю порога этой проклятой квартиры!
Хорошо. Я подробно перечисляю все предметы в комнате и на кухне. Она вздрагивает, когда я сообщаю о поставленных в ряд табуретах, а когда дохожу до описания стаканов и бутылки водки, поспешно встает и идет к выходу.
Я догоняю её.
- Что не так, Нурия –апа?
- Всё не так, улым – она поворачивается ко мне и испуганно шепчет: – Табуретки было некому поставить в ряд, Ренат мне сказал, что они ничего не трогали. И зеркало накрыть простыней тоже было некому. Никаких похорон не было! И чего я никак не пойму – откуда на кухне взялись бутылка и стаканы?
- Может бомжи какие заходили? Или милиционеры выпили за упокой души.
- Не ходят здесь бомжи. И чужие не ходят. Мне снизу слышен любой скрип лестницы, вот и твои шаги услышала.
Она берет меня за рукав и долго смотрит в лицо, как будто пытается запомнить.
- Я всё тебе рассказала. Теперь очень тебя прошу – закрой эту чертову дверь навсегда, забей её гвоздями, я дам тебе гвозди, и уходи отсюда. Убегай, как можно быстрее!
Я тяну на себя рукав и отвечаю, стараясь говорить по возможности вежливо.
- Спасибо, что беспокоитесь обо мне, уважаемая. Но я... как бы это сказать. Я убежденный материалист, и никогда в жизни не верил ни в чертей, ни в колдуний, ни в потусторонние силы. В двадцать первом веке, который, как я надеюсь, скоро наступит, нет место мистике. Вы говорите, здесь жила ведьма? Отлично, но это было ещё при царе горохе, и злая ведьма давно умерла. Так что, вы меня извините, но я, пожалуй, останусь. И ещё - вы не подскажете – есть ли поблизости хозяйственный магазин?
Она смотрит на меня, как на идиота, потом резко разворачивается и идет по двору, ни говоря ни слова. Я провожаю её взглядом. Дойдя до угла, она вдруг так же внезапно останавливается и повернувшись ко мне ещё раз, задает вопрос:
- Так как говоришь, тебя зовут, и где учишься?
Я называю имя, факультет университета и номер группы
- Тогда дай я хотя бы запомню, как ты выглядишь, студент. Может так случится, что я вижу тебя в последний раз.
Поднявшись в мезонин я пристально рассматриваю бывшую резиденцию Елизаветы Петровны. Небольшие окна забраны решетками. За ними вовсю жарит солнце, поют птички, ветер колышет листву тополей. Далеко, над крышами возвышается шпиль Сююмбике. Метрах в тридцати у тротуара стоит девятая Лада, толстый мужик на водительском сиденье слушает «Сектор газа» и читает сообщения на пейджере. Надо же, какая удивительная штука – пейджер! Вдалеке слышны крики детей, тетка в халате несет коромысло с ведрами, полными воды. Я ещё раз осматриваюсь. Квартира как квартира. Бесплатно, в центре города, с прекрасным видом, хотя жаль, что удобства во дворе.
Ай да бабушка Нурия, хороша! Тоже мне, сказочница Астрид Лингрен. Такую историю наплела, любо-дорого послушать. Я сразу обратил внимание – руки у нее дрожат. Не иначе помешанная. Нет, ну полный бред же!
Или даже не так – скорее всего, она на эту комнату положила глаз. Может, к ней собирался на постой кто-нибудь из родственников, так она ему жилье присмотрела. А всю эту лабуду придумала, чтобы я на нее не покусился. Однако, не на того напала, старушка. Нервная система у меня будет покрепче, чем гвозди, которыми она предлагала забить дверь. Нет, всё-таки я очень вежливый человек, раз не перебивая выслушал всю эту ахинею.
До наступления холодов остается масса времени, поэтому найти сварщиков для ремонта труб я ещё успею. Но навести чистоту нужно прямо сейчас, иначе в комнате находится невозможно. Насвистывая весёлую песню, первым делом я разыскиваю в шкафу простыню, рву её на тряпки. Ими мне предстоит сделать уборку. Открываю окна настежь. На кухне Лизаветы Петровны из стены торчит краник водопровода, но воды нет.
Не беда! Два цинковых ведра, одно в другом стоят тут же на тумбочке, рядом с закрытой, но полностью высохшей моющей пастой « Мальва» Надо же, «Мальва», сто лет её не видел!
Бегу на колонку, притаскиваю воду. Можно приступать, но сначала не мешало бы выкинуть мусор. Расстилаю на полу скатерть. Её можно будет утилизировать, в шкафу я присмотрел новую. На скатерть летят древние драповые пальто, какое то старухино белье, платки, кофты, шапки, туфли, скатерть с комода, вязаная салфетка с телевизора покрывало с наволочками, аккуратно свернутые, чтобы не ворошить пыль, носки, валенки, зонтик, прочий хлам. Попутно включаю телевизор. Старенький Славутич функционирует, изображение без помех. Первый и второй каналы показывает прекрасно, остальные можно попытаться настроить – при жизни хозяйки в телевизоре их не было в помине. Включаю динамик радио – тоже работает. Отлично!
Тащу на помойку здоровенный тюк со старухиным барахлом. Возвращаюсь со скатертью, ношусь по комнате и продолжаю кидать вещи в кучу. Второй тюк. Он с трудом пролезает в дверной проем, но вещей остается ещё немало. Третий, четвертый. Пятый я собираю в прихожей, а шестой на кухне. Туда пикирует грязная посуда, какие-то баночки, банки, пакеты, мешочки, бутылки, миска с костями из холодильника. Оставляю самый минимум - только то, что необходимо для проживания одного человека. Пыль клубится плотным облаком, но открытая настежь входная дверь создает ток воздуха, который относит её в окно. В нижнем ящике комода обнаруживается коробка с лампочками на шестьдесят ватт и холщовый мешочек с инструментами. Молоток, гвозди, отвертка и пассатижи. Непонятно, для чего они могли понадобиться старухе, но мне будут очень кстати. Вворачиваю лампочки, балансируя на табурете, и отношу на свалку последний узел. За разваливающейся дощатой помойкой, окрашенной известкой, в лопухах блестит жестяная банка с хлоркой. Тоже пригодится.
Можно делать генеральную уборку.
Тонким слоем рассыпаю хлорку на подозрительное сероватое пятно на паркете, там, где по рассказам сбрендившей соседки лежало тело бывшей хозяйки и брызгаю водой. Теперь нужно это убрать, для чего я жертвую двумя простынями. Одну кладу поверх пятна и катаюсь подошвами ботинок. Аккуратно скатываю, кладу вторую и проделываю то же самое ещё раз. Выбрасываю мусор. На улице начинает темнеть, но в комнате светят яркие лампы. Включаю новости по телевизору и начинаю протирать мебель. Рука с тряпкой скользит по комоду, полкам, шкафу, поднимая вихри пыли. Стираю разводы со стен.
Внизу раздаются шаги. Кто-то поднимается по лестнице и останавливается на нижней площадке, как будто в нерешительности. Я просовываю голову в дверной проем.
Молодой белобрысый парень в светлой рубашке с короткими рукавами. Рука сжимает ручку дипломата. Волосы топорщатся в разные стороны. Несколько секунд он настороженно рассматривает меня:
- Вы кто?
- Новый жилец. Прибыл по причине недостатка мест в общежитии.
- Как интересно. Мы с сестрой уже давно снимаем здесь квартиру, я и забыл, что наверху есть ещё одна. Странное это место.
- Почему?
- Да ходят нехорошие слухи. Соседи рассказывают разное.
- Знаю я тех соседей. Нурия апа снизу. Производит впечатление не совсем здорового человека.
- Вы думаете? Может быть. Очень может быть. Только...
- Что только?
- Сестра однажды разбудила ночью. Уверяла, что наверху кто-то ходит. Ходит, будто очень медленно и осторожно.
- А лично вы что услышали?
- Я – ничего.
- Ну вот и славно. Кстати, как вас зовут, новый сосед?
- Марит.
- Редкое имя. Раз познакомится, Марит. Если что понадобится, сразу обращайтесь. Или заходите на чай.
Он как будто о чем-то думает, изучая носки туфель.
- Хотел сказать – «лучше уж вы к нам», но как-нибудь зайду. На самом деле, всегда было интересно, что там находится, в верхней квартире.
- Обещаю удовлетворить ваше любопытство. Теперь, если кто-то будет топать, знайте, что это я. Кстати, извиняюсь за шум, сегодня тут генеральная уборка.
- Хорошо.
- Ну тогда – саубылыгыз. – улыбаюсь я ему.
Дверь за ним закрывается.
Ещё пару часов я мою, скребу и оттираю пол. Бегаю за водой, выливаю воду, сижу на пороге, переводя дух.
К одиннадцати вечера квартира преображается до неузнаваемости. Все блестит и сияет. Я выливаю последнее ведро грязной воды, в чистой мою руки, лицо, запираю дверь на крючок и ложусь в кровать.
В открытые настежь окна бьет луч фонаря на улице, слышится стрекот сверчков и какая-то попсовая мелодия. Нормальное место, чего все боятся? К тому же, внизу вполне адекватные соседи. Если возникнут проблемы, всегда можно обратится к ним за помощью.
Я вырубаюсь почти сразу же и погружаюсь в сон.
А рано утром, когда за окнами чуть светлеет, просыпаюсь. Есть у меня такая особенность. Лежу в практически полной тишине.
- Топ, топ, топ... - тихо слышится в темноте.
Резко вскакиваю и делаю несколько шагов к выключателю.
Большая ночная бабочка бьётся в стену там, где отражается свет фонаря.
Поворачиваю выключатель, снова ложусь в кровать и засыпаю.
Утром сквозь зеленую листу пробирается свет и птичий щебет. Сегодня суббота и нужно ехать на базар.
Там всегда людно и есть на что поглазеть. В месте, где улицу Межлаук отсекают от основного рынка трамвайные пути, сосредоточена основная торговля вещами. Платья, тапочки, книги, шубы и все другое прочее. Увольнения и невыплаты зарплат, с которыми столкнулись казанцы, вывели на площадь сотни разновозрастных женщин. В их глазах прослеживается смесь отчаяния и непонимания от своей новой роли базарных торговок. Тут пенсионерка с детскими резиновыми сапогами, здесь молодая девушка держит в руках мутоновую шубу. А вот торгуют джинсами. Их привезли с Рижского рынка в Москве суетливые парни, которые называют себя фарцовщиками. Но их товар как и они сами меня не интересуют. На задворках рынка, отчаянно торгуясь, я покупаю у шустрого пенсионера в тельняшке замок с двумя ключами и жестяной рукомойник с болтающимся языком. Торгуюсь до крика, и причина не в жадности. Просто, у меня осталось совсем немного денег и неизвестно, когда получится их заработать.
По возвращении домой устанавливаю замок и возвращаюсь в комнату.
Что бы ещё сделать?
Фотография хозяйки на стене. Старая женщина с острыми и злыми чертами лица сидит на табурете, закутанная в темную шаль. Внимательно всматриваюсь в интерьер комнаты, запечатленный на снимке. Застеленная кровать, два окна с занавесками, стакан и сахарница на столе, накрытом кружевной скатертью. На комоде книга, почему-то с черным обрезом и два кувшина с крышками. Кувшинов при мне не было, может, их выбросили. Под табуретом на полу распростерся коврик с кистями на шнурках и какими-то надписями, образующими кольцо. И коврика тоже нигде нет. Ещё вчера нужно было выкинуть эту фотографию, да я просто забегался. Приподнимаю рамку и тяну на себя. Медная проволока отцепляется от гвоздя, издав тоскливый звук лопнувшей струны. А тут что? На обоях под фотографией нарисована картина.
Да эта же самая фотография и есть, только выведена она на серой обойной бумаге штрихами карандаша, от руки, и как будто рисовал подросток. По краям, где неизвестный художник чуть прикасался стержнем, изображение неразборчиво, зато в центре очень качественно и профессионально. Я перевожу взгляд на старуху и вздрагиваю.
На фотографии было простое старушечье лицо, возможно, чуть более злое и сердитое, чем у других бабок, а здесь...
Ощерившееся чудовище смотрит на меня со стены. Волосы торчат из головы, как гроздья змей. Узкие злые глаза над горбатым носом смотрят с ненавистью, концы ощерившейся пасти разъехались в сторону, обнажая длинные острые клыки. Страшная рожа нарисована на удивление натуралистично. Приношу с кухни нож и вырезаю гравюру вместе обоями. В мусор её!
Роспись стен – явное отхождение от нормы. У стариков в маразменном состоянии допустимы чудные привычки, вроде страстного обожания любимых собачек и котиков, или подозрений, что за ними наблюдает ЦРУ, но о росписи обоев я не слышал. Впрочем, она же была ведьмой, ведь так?
День заканчивается быстро. Вечером я захожу в продуктовый, который местные по старой памяти называют Мирумир. Домохозяйки впереди покупают маргарин Rama в круглых баночках и катык в бутылках с алюминиевыми крышками, дети - пакетики порошка Invite для получения напитка, а я всего лишь половинку ржаного, с печалью осознав, что мелочи в моем тщедушном кошельке остается ещё на три – четыре буханки.
Идти особо некуда, да и поздно, поэтому я делаю крюк к НКЦ «Казань», где молодые парочки ищут уединения с живописным видом на реку. Сюда приезжают кататься на роликах, у многих получается, хотя роликовые коньки такого типа появились совсем недавно. Особенно виртуозно катается одна пара – долговязый парень и стройная девушка. Вдвоем они похожи на жирафов в брачном танце. Я наблюдаю за их стремительными движениями, жую хлеб и размышляю, где бы раздобыть денег. Когда зажигаются фонари, направляюсь домой.
У дома обнаруживается «скорая» с заглушенным двигателем и зажженными фарами. Дверь водителя отворена настежь, но на сиденье никого. Из ворот, освещаемых светом фар выходит женщина-врач в зеленом халате с сумкой. Что я пропустил?
Вслед за доктором показывается мужчина в кожаной куртке. Видимо, водитель. Ведет под руки бабку.
Старая знакомая!
- Нурия апа! Здравствуйте!
Она переводит на меня взгляд, и я понимаю, что её глаза ничего не видят. Конец платка, свисающего с шеи, волочится по земле. Седая голова, качаясь висит безвольно, изо рта вытекает слюна.
Провожаю процессию взглядом и сворачиваю во двор. Удар её хватил, что ли?
- Студент.
Тихо, еле слышно, почти шепотом.
Я оборачиваюсь и подхожу. Докторша включила лампу в салоне и что-то записывает в журнал. Водитель уединился в кабине, оставив бабку на пороге машины.
- Студент!
- Да, Нурия апа?
- Она вернулась. Почему ты меня не послушал?
- Кто вернулась?
- Ты знаешь, кто. Почему ты открыл эту дверь?
- Перестаньте говорить чепуху. Соседи год тут обитают, у них всё в порядке.
- Какие соседи?
- Парень с сестрой. Я вчера с ним познакомился.
Нурия апа закрывает глаза, и улыбается горькой улыбкой.
- Ты дурачок, улым. Валерий умер в позапрошлом году. В квартире под тобой давно никто не живёт.
Докторша откладывает журнал и трогает водителя за плечо.
- Едем. Помоги ей, Володя.
Скорая уезжает, оставив меня в недоумении. Конечно, свет у них в окнах не горит, но сосед выглядел как обычный человек. Вчера я видел его собственными глазами. Совсем сбрендила, бедняжка.
В комнате тихо и пусто. Я включаю свет и смотрю телевизор. По новостям показывают энергичного чубатого президента. На Кавказе начинается война. Бородатые мужчины с автоматами наперевес что-то агрессивно кричат в камеру. Встаю, чтобы переключить канал, и замечаю крошечный клочок бумаги на скатерти стола.
Скатерть была застелена вчера, и я ничего на ней не оставлял. Даже этот полуистлевший обрывок бумаги с корявыми, будто написанными рукой ребенка буквами. Я подношу его к рожку люстры, чтобы разглядеть написанное.
АНАПРИДЕТБЕГИ
- Чертовщина какая-то.
От последней каракули тянется неровный след, вызывающий предположение, что писавшего схватили за руку. Я рассматриваю скатерть и обнаруживаю тянущуюся к её краю неровную карандашную линию. Нагибаюсь и осматриваю пол. Под столом ничего нет, но под шкафом у самой стены различим огрызок карандаша.
Шкаф, здоровенный образец дореволюционной мебели невозможно сдвинуть с места. Лежа на полу пытаюсь дотянуться до цели. Внезапно пальцы натыкается на что-то мягкое и рассыпающееся. Нужен фонарик из рюкзака.
Луч света выхватывает из мрака красно-чёрный огрызок карандаша, лежащий на многолетнем слое грязи. Над ним свешивается траурная плетеная кисточка без следов пыли. Интересно, почему? Толстый шнур, являющийся продолжением кисточки, выходит из щели в стене. Щель узкая, всего пару сантиметров в ширину, не больше. Еще раз дотягиваюсь до кисти, пытаясь потянуть за шнур. Руку пронзает острая боль.
Снизу доносятся шаги по лестнице и звон ключей. Марит пришел, не иначе. Не стоит передавать ему слова старухи. Чего доброго, и меня сочтет психом.
Я думал, что вывихнул кисть, но болели почему-то кончики пальцев.
Стук в дверь.
- Привет!
- Надеюсь, не помешал?
- Нет, что вы. Мой дом – твой дом. Проходите.
Под светом люстры его волосы кажутся совсем белыми, почти седыми.
- Буквально на пару минут. Просто осмотреться.
Его взгляд изучающе скользит по стенам. Останавливается у места, где ещё утром висела фотография, а теперь желтеет фанерный прямоугольник со следами обоев.
- Да, навел ты тут порядок.
В его голосе, как ни странно, явственно звучит злоба. Хотя молодец, перешел на «ты». Так даже проще.
- Да, я про эту Лизавету Петровну тоже разное слышал. А фотографию убрал, чтобы не напоминала.
- Напрасно.
А ему какое дело? Он же здесь никогда не был, разве не так?
- Ну, убрал и убрал.
- А это что?
- Зеркало.
Пальцы Марита гладят оборачивающую зеркало простыню, до которой я пока не добрался, затем он вдруг резко отдергивает руку.
- Не снимал?
- Пока нет.
- Напрасно. Сразу видно – старинная вещь. Наверняка стоит больших денег.
- Хорошо. Ещё успею.
Он направляется к лестнице, я иду следом.
- Ну что же, спасибо за приглашение.
- Тебе спасибо, сосед. Заходи ещё.
- Я приду.
Он поворачивается и спускается по лестнице. В полумраке я вижу только спину, но крошечное световое оконце лестничной площадки наверху отражает лицо Марита. На секунду его выражение меняется. Добродушную ухмылку сменяет выражение ненависти, он кривит рот и показывает зубы.
- Обязательно приду, ты не сомневайся – говорит он, напоследок не оборачиваясь, и скрывается в тёмной прихожей.
Натуральный заповедник психов, этот ваш дом с мезонином. Одна рассказывает страшные истории, другой скалит зубы. Записка эта ещё откуда-то взялась. Кстати, где она?
Осматриваю стол, но клочок бумаги бесследно исчез.
- Что-то тут не так. – говорю я самому себе вслух. Что-то определенно нехорошее происходит в этом доме, и, хотя я не верю в призраки, о безопасности забывать не следует.
Наверное, я воспользуюсь советом анонимного доброжелателя и уйду. Дядя приглашал, и не один раз. Правда, завтра понедельник, а значит, у него выходной. В ночь перед понедельником в сторожке дяди Степана дым коромыслом и пятеро сильно пьющих людей как минимум. И всё же надо покинуть эту квартиру вместе со всей мрачной мистикой, которая здесь творится. Но не сейчас. Завтра, обязательно.
С такими мыслями я засыпаю.
Ночью мне снятся муторные сны, с видами темных лазов, мрачных закутков и крошечных дверей. Скрытые узкие лестницы ведут в коридоры, где покоится многолетняя пыль, белеют черепа мышей и обрывки веревок. Коридоры заканчиваются непроглядным мраком. Просыпаюсь от шороха. Как и вчера, фонарь за окном уже погас, но на улице ещё темно. Что-то шевелится у шкафа в том месте, где я занимался поисками карандаша. Похоже, какой-то мальчик!
- Ты откуда здесь?
Шорох смолкает. Я протираю глаза, но у шкафа никого нет. Совсем никого.
Вместе с багровым солнцем через окна проникает щебет птиц и звук далеких голосов. Сегодня мне предстоит ночевать у дяди Степана. И почему так не везет с жильем?
Вещей немного, большая их часть в рюкзаке.
Перед уходом ещё раз осматриваюсь. Просторная светлая комната, из необычного только рваный прямоугольник на обоях, да зеркало, обмотанное простыней. Правда, что ли такая старинная штука, как говорил Марит? Булавка, скрепляющая ткань расстегнута и покрывало с мягким шорохом падает на пол. Так и есть, настоящий антиквариат в резной раме. Зеркалу лет сто, а может и больше, только стекло немного помутнело, и амальгама отслаивается в двух местах. Я всматриваюсь в зеленоватое отражение. Совершенно себя запустил. Лицо серое, уж не заболел ли? Отвожу взгляд, улавливая краем глаза движение в углу комнаты. Или почудилось? Закрываю дверь на ключ, спускаюсь и выхожу на улицу.
Ехать до дяди неблизко, к тому же, как я говорил, сегодня у него выходной. В понедельник родственник употребляет больше обычного, и должен достигнуть состояния полной безучастности к происходящему часам к восьми вечера. Тогда от него уходят гости и именно в это время лучше всего нанести визит. Сторожка с лежащим под столом телом будет в моем распоряжении. Остается решить вопрос, где провести оставшиеся одиннадцать часов.
Туристический рюкзак, с которым я приехал из родного города необычайно вместительный и хранит множество вещей, которые нормальные люди носить с собой никогда не станут. Спальный мешок, полотенце, аптечка, ключ проводника, разводной ключ, половина бинокля, новые шнурки, целлулоидная линейка, складная саперная лопата, пластиковый стакан с миской и ложкой, армейский нож, топорик, пустая красная корочка удостоверения, пакет с тетрадями, где записаны лекции, нитки с иголками, банка детского питания.. где же он?
Набор рыболова, за 10 советских копеек с леской, крючком и поплавком покоятся на самом дне.
Кстати, вам может быть интересно, зачем мне понадобилось детское питание? Объясняю – это моё собственное изобретение, спасающее от голода. Продается за копейки, потому что половину его стоимости доплачивает правительство, а энергетической ценности одной банки хватает на два дня. Когда детское питание приедается настолько, что от одного вида порошка начинает тошнить, можно купить растворимую лапшу. Пакеты с иероглифами, пакеты с надписями на кириллице и на латинице, пенопластовые стаканы и ванночки – за год я сожрал их столько, что впору считать себя экспертом.
Срубив подходящее удилище, копаю червей у сточной канавы и иду к набережной. Там, разместившись на крошечном полуостровке напротив кремлевской стены закидываю удочку. Если бы не шум автомобилей за спиной и прямоугольники новостроек вдали, можно представить себя на озере за городом. Если мне повезет, я не буду выбрасывать рыбу. Я её высушу и съем.
Казанка неспешно несет свои мерцающие от солнца волны. По набережной прогуливаются праздные люди, проезжают велосипедисты, серьезные пацаны волокут какие-то ящики.
- Клюет?
Ненавижу, когда звучит такой вопрос. С какой целью его задают? Предположим, клюет. Только у вас нечем ловить. Или вы просто посидите рядом? Но вы мне совсем не нужны.
- А я всё смотрю и думаю, неужели это Квадратная голова сидит с удочкой?
Значит, кто-то из знакомых. Я поворачиваюсь, морщась на солнце. Квадратная голова – так меня называют одногруппники и студенты старших курсов, без злобы, просто за внешность. На самом деле, голова у меня, конечно, самая обычная, а вот волосы всегда топорщатся ровной площадкой вверх, как квадрат, с какой стороны не посмотри.
Высокий худощавый парень стоит на бетонном гребне набережной. Очень высокий, даже для моих ста восьмидесяти сантиметров. Величественная несгибаемая осанка и длиннополый пиджак со стоячим воротником делают его похожим на памятник Тукая в сквере у Детского мира. Такой пиджак не получится приобрести на рынке. Их шьют на заказ швеи в многочисленных, ещё советского уклада ателье, вместе с выпускными платьями и полосатыми свитерами BOSS. Точно, я его знаю! Студент параллельного курса, только не припомню, как зовут.
- Жамиль?
- Нет. Джамиль.
Он спускается вниз и садится рядом на бревно.
-Так клюет, нет?
Я трясу уловом в прозрачном пакете.
- Неплохо. Интересно, только недавно о тебе думал.
- В связи с чем?
- Месяц назад одногруппник рассказывал про чудака, который вечно занят поисками жилья. При этом его отовсюду выгоняют, но он не сдается. Вот я и удивлялся, что есть на свете люди, которые искусственно создают себе проблемы.
- Но я не создаю себе проблем.
- Неужели?
- Конечно. Это проблемы находят меня, делая человеком героической судьбы и изгнанником отовсюду. Вот скажи, тебя выгоняли когда-нибудь из театра? Из большого драматического театра, Джамиль! Я пришел туда посмотреть драму, но драма сама нашла меня. В лице охранника, который вытолкал меня в коридор с криком: «Здесь не место, чтобы спать!». А я до этого глаз не сомкнул три ночи, боялся замерзнуть. И всё потому, что общественным сознанием всерьез и надолго завладели криминальные новости по телевизору. Благодаря которым домовладельцы опасаются незнакомых студентов.
Ох уж эти всезнайки. Комизм разговоров с человеком, особенно живущим в квартире с родителями, заключается в том, что он является обитателем чуждой реальности и понятия не имеет о моих проблемах. Тебе не купили видак? – Какое несчастье, а я вчера жрал просроченные консервы, извлеченные из мусорки у магазина. Ты приобрел машину, но она оказался не той модели? – Бедняга, а я сегодня глубокой ночью поеду в садовое товарищество, выкапывать картошку и рвать яблоки, чтобы потом перепрыгивать через забор, спасаясь от сторожа – Мать навязывает знакомство с девушкой, которая тебе неприятна? – Ты не представляешь, как я тебе сочувствую. И буду сочувствовать дальше, лежа ночью в полузатопленном подвале и наблюдая, как в темноте пробегают крысы.
Всем этим оппонентам - домашним мальчикам и девочкам, которые приходят домой, не задумываясь о происхождении тарелки с супом, поставленной перед ними рукой заботливой матери, чтобы потом погрузить ноги в ванну с восхитительно теплой водой, в принципе не понять человека, который сегодня ночует на пляже за вокзалом. Стрельнув, если повезет кипятка для разведения «Малютки» у проводницы проходящего поезда. Поэтому, слушая их советы и наставления я просто молчу.
-Тогда почему ты не живешь в общежитии?
- Так там же встречаются гопники. Разве нет?
Надо сказать, для студентов рэкет представляет серьезную проблему. Настоящих бандитов учащиеся казанских вузов как источник наживы конечно не интересуют, а вот подражающую им молодежь из спальных районов – вполне. Каждую неделю, а то и чаще, меня или одногруппников останавливают подростки в кожаных куртках и спортивных штанах, которые ломающимися голосами требуют сигареты, или деньги на сигареты. Или просто деньги. В моем случае наибольшую трудность вызывает даже не факт расставания с наличностью, а построение диалога, цель которого - объяснить вымогателям, что, во-первых, денег у меня нет, во-вторых, что люди, имеющие жилье и родителей максимально и выгодно отличаются от бездомного студента - сироты, и в-третьих – не могут ли они сами оказать посильную материальную помощь? В результате таких диалогов часто приходится пришивать оторванные рукава и лечить ссадины. Причины нежелания заселятся в общежитие объяснялись всё тем же криминалом. Свободные места вроде появились, но ходят слухи, что там притесняют студентов первых курсов. Практикуется дедовщина, короче.
- Извини за прямоту, конечно – произносит Джамиль, выслушав мой весьма расплывчатый аргумент, - но подобных проявлений глупости я ещё не встречал. Полная ерунда и провокация. Может быть, такое бывает в общагах КАИ или техникумов, но у нас – точно нет. Мне ли это не знать? К тому же старого коменданта уволили. Она сдавала комнаты торговцам с рынка.
- Черт, такая мысль не приходила мне в голову.
- Об этом я и говорю. Ты искусственно усложняешь себе жизнь. Сейчас вот где обитаешь?
Мне не хочется рассказывать о взаимоотношениях с дядей-алкоголиком, поэтому я называю бывший адрес.
- Там… наверху, в мезонине.
- Звучит неплохо. Сколько в месяц?
- Нисколько, при полном отсутствии коммунальных платежей. -
- Тогда получается, тебе, наконец, повезло?
- Можно сказать и так. Только, знаешь, в этом доме происходят труднообъяснимые явления. Чертовщина, одним словом.
- В чем это выражается?
- Больная на всю голову соседка утверждает, что в её доме жила и скоропостижно скончалась колдунья Лизавета Петровна, уничтожившая в свое время множество людей, в том числе её родственников. Тело ведьмы, по её словам, было похищено. Вчера фантазии бабушки обострились до такой степени, что её увезли на скорой. Сосед, которого, по словам старушки вообще не существует, отворачивается и корчит рожи, когда предполагает, что его не видят. На столе откуда-то появляется обрывок бумаги в котором мне советуют убегать.
- Как ты сказал, зовут соседа?
- Марит.
- Может, Марат? Или Фарит?
- Нет, я переспрашивал. Разве нет такого имени?
Взгляд Джамиля становится отсутствующим. Несколько долгих секунд он не отрываясь смотрит на воду, рисуя прутиком на песке какие-то каракули.
- Такого имени нет. Но в исламской мифологии есть понятие «мариды». Джинны или бесплотные духи, которые могут принимать телесную оболочку, и вообще любую форму – от человека до предмета. Бывают добрыми и злыми. Некоторые из последних могут прислуживать демонам. Ты знаешь, я, пожалуй, как-нибудь к тебе загляну. Просто интересно.
- Конечно, заходи. А я в ближайшее время заеду к вам в общежитие. Пообщаюсь с новым комендантом.
- Свободные места есть. Даже не сомневайся.
Он поднимается по склону, останавливается наверху, и, как будто вспомнив что то, оборачивается.
- Я понимаю, что это звучит странно, но на твоем месте я бы не стал возвращаться в квартиру. Может быть, пойдешь в общагу прямо сейчас?
- Обязательно заеду. Завтра, после обеда.
- Хорошо. Я живу в 151 комнате.
- Я запомню.
- Хорошо. Саубылыгыз, Квадратная голова.
Джамиль ещё раз оглядывается, как будто с тревогой и уходит, оставив надписи на песке: арабские буквы пятью ровными строчками. Я сижу на берегу до тех пор, пока солнце не опускается близко к горизонту, а далеко за Казанкой, со стороны Кварталов не начинают громоздится иссиня-черные склоны грозовых туч. Скоро они должны перевалить через реку и разверзнуться над городом сильнейшим ливнем, превратив улицы в клокочущие стремнины. Такое уже бывало, и не раз.
Я поднимаюсь на дамбу, попутно размышляя, каким маршрутом лучше будет ехать к дяде, и тут удочка и пакет с рыбой падают из рук. Беда приходит внезапно, и оттуда, откуда я её совсем не ждал.
Чтобы понять логику и последовательность моих дальнейших действий, граждане, вам нужно иметь представление о заболевании под названием мигрень, или hemicrania по латыни. Но вы же об этом ничего не знаете. Вы возможно, считаете, что мигрень – это некая дамская болезнь, которой страдали чувствительные барышни восемнадцатого века, в перерывах между мазуркой и салонной игрой на рояле. Или барышни девятнадцатого века, когда хотели выразить окружающим свое настроение. Например, так:
- Изольда Апполинарьевна благоволит вечером присутствовать на приеме у Растопчиных?
- Это невозможно, сударь, у нее мигрень!
Вы серьезно так думаете? Тогда у меня для вас новость:
Мигрень –невообразимо страшная, до потери сознания, головная боль, начинающаяся с так называемой «ауры». Мерцающего пятна в поле зрения. Постепенно переливающаяся мушка в глазу заполняет собой все, что вы видите, а ещё через какое-то время, если приступ не остановить, приходит состояние боли. Но с болью от отрубленной конечности или от глубокой раны она не имеет ничего общего. Потому что она очень продолжительная и настолько сильная, что иногда вам остается только надеяться, чтобы вас убили любым доступным способом, и мучения поскорее закончились.
Однажды, в приемном отделении клиники нервных болезней я разговорился с посетителем. Благообразный старичок в светлом костюме сидел, опираясь на трость и рассуждал, почему Зенит проиграл ЦСКА. Левый глаз его скрывала повязка. Когда я поинтересовался судьбой глаза, он ответил:
- Знаете, молодой человек, много лет назад у меня был настолько сильный приступ, что я проткнул глаз отверткой. Если вы с похожим диагнозом, думаю, вы меня понимаете?
Я его понимал. И сейчас, когда в глазу зарябила мушка, покрыв спину холодным потом и заставив сердце делать больше сотни ударов в минуту я лихорадочно соображал, что предпринять дальше. До дяди я точно доехать не успею, идти в больницу без прописки было бы очевидной глупостью, можно попробовать добежать до перекрестка, оттуда по таксофону позвонить в скорую, или...
Рука, в приступе паники обшаривающая карманы выхватывает ключ от комнаты в мезонине. Странно, я же его вроде выбросил.
Конечно, я могу попытаться убедить бригаду скорой помощи отвезти меня в больницу. Я так уже делал и один раз удачно. Могу просто залечь где-нибудь и вколоть себе ампулу магнезии, которую прислал дед, но под дождем, который скоро прольется есть риск подхватить воспаление легких. Ещё можно добраться до старой квартиры и сделать укол там, чтобы переждать приступ болезни в теплой кровати. Пожалуй, так я и сделаю. Две ночи ночевал, третью как-нибудь обойдется.
Надвигающаяся грозовая туча закрывает половину неба, в домах неподалеку горит свет, но окна соседей снизу темны, как прежде. Мушка пока не закрыла все поле зрения, я вижу, что внутри комнаты ничего не изменилось, только белеет простыня под зеркалом. Включив свет, набираю в шприц магнезию, неуклюже делаю себе укол и ложусь в кровать лицом к стене. Проходит несколько минут, и пульсирующая боль начинает понемногу стихать. Я погружаюсь в сон, и сплю достаточно долго, лишь изредка просыпаясь при громовых раскатах.
Тик-так, тик-так – звучит отчетливо в тишине.
Дождь стих, только капают капли с крыши на карниз. Капают все реже. Когда я вчера ложился спать, из этого самого окна далеко за Казанкой были видны корпуса новостроек. Там, в новых домах нет мансард и пристроек, дощатых туалетов, автономного отопления, рассохшихся стен и мрачных лестниц. Там ровные линии, прямые углы и всевозможные коммунальные преимущества. Горячая вода, канализация, телефоны. И окна квартир, в которых, наверное, сейчас все спят. Только внизу шумят машины. А здесь – тишина. И ещё этот звук.
Тик-так, тик-так.
- Это часы – думаю я сквозь сон. Странно, они же были сломаны, я позавчера проверял. А тут вдруг пошли. Почему?
Бомм! Бомм! Бомм!
Резко просыпаюсь, поворачиваюсь и вздрагиваю. Надо мной, совсем вплотную к лицу, возвышается фигура с белыми, словно светящимися в темноте волосами. Знакомая светлая рубашка с короткими рукавами. На узком лице выражение абсолютного спокойствия, как будто находится ночью в чужой квартире для него совершенно привычно и естественно.
- Марит! Что ты здесь делаешь?
Он и не думает отвечать. Просто молча смотрит на меня со странной улыбкой, будто оценивает. Я отвожу взгляд в сторону. Комнату озаряет слабое сияние. Но исходит оно не от люстры или от фонаря за окном, видимо он погас во время грозы. Сосед делает шаг назад и крик ужаса вырывается из моего горла.
Старинное зеркало мерцает изнутри тусклым мертвым светом. За его стеклом угадывается знакомая комната, но не темная, а будто освещенная далёкой лампой. За обратной его стороной, в зазеркалье качается сгорбленная черная тень, словно кто-то стоит за стеклом, но не решается войти внутрь. Кроме Марита, свет выхватывает из темноты ещё двух человек. Закутанную в покрывало фигурку девушки у кровати и паренька в углу. Молодого, с длинным пятном на щеке.
Тут я пугаюсь уже по-настоящему. Всё происходящее выходит за рамки разума и реальности. Но если я сплю, почему так мучительно болит голова?
- Что вам нужно? – бормочу бессвязно - кто вы? Пытаюсь дернуться, но тело пронизывает судорога. Руки и ноги как будто сковал неведомый спазм. Они в оцепенении и напрочь отказываются подчиняться.
Девушка подходит совсем близко и наклоняется над кроватью. Она очень красива- настолько, что невозможно не залюбоваться её красотой. Ниспадающие черные волосы чуть прикрывают большие глаза. Улыбка на полных губах, дрожащие густые ресницы. Только вот лицо необычайно белое, словно на венецианской маске. Или как у мертвеца.
- Здравствуйте, дорогой сосед. Я уже о вас наслышана и давно хотела познакомиться. Моего брата вы знаете, а меня зовут Гюль. Прошу вас, не стоит беспокоиться. Будет только хуже. Для вас всё закончится. Уже скоро.
Её мелодичный бархатный голос прерывает свирепое рычание Марида.
- Что ты стоишь, скотина? Открывай!
Паренек срывается с места, подбегает к шкафу и берется за его нижний край. Громоздкий предмет мебели он поднимает легко как пушинку. Просто берет одной рукой и двигает в сторону. Теперь щель в стене становится видна полностью, она идет на пару метров вверх и оказывается легкой дверью из фанеры. Открыв её, мальчик извлекает откуда-то из глубины большой сверток со знакомыми черными кисточками по краям. Похоже на ковер. Так и есть, ковер с фотографии. Черный изнутри и снаружи, с густым ворсом. И в него что-то завернуто.
Сверток мягко ложится на пол. Те, кто назвали себя братом и сестрой неспешно подходят к нему с двух сторон, кладут руки на кисти, изгибают спины и поднимают вверх лица, как волки, воющие на луну.
- Ифрит таншел!
Они гнут головы назад дальше к спинам. Выгибают их анатомически неестественно, так что головы кажутся срубленными и висящими на шеях. Но в то же время, они произносят звуки, громко и отчетливо.
- Ифрит таншел!
Свет из зеркала становится ярче. Тень за стеклом исчезает, будто падает наземь и становится видно, что к ноге парня привязана тонкая цепь, скрывающаяся за дверью. А на шее у него похоже, какая-то петля, вроде конской сбруи.
Сверток конвульсивно дергается, разматываясь изнутри. Он похож на кокон бабочки, только гораздо больших размеров. Вот из его края показалась нога, вот ковер с мягким шумом падает на пол.
Медленно и неуклюже, отбрасывая черные покровы и шатаясь из стороны в сторону, из ковра поднимается скрюченная фигура. Хозяйка мезонина стоит в центре круга, который образует на ворсе светящаяся вязь символов и букв. Закольцованные строчки мерцают тусклым белесым огнем, отбрасывая тени на стоящую в центре женщину. Я узнаю её с трудом, только по черному платью. Её ноги - кости, покрытые лохмотьями. Кожа слезла с лица, обнажив костяк черепа и пустые глазницы, в которых дрожит желтоватый свет. Елизавета Петровна давно и безнадежно мертва. Но в то же время она твердо стоит на ногах.
- Таншел! Тахадуфл!
Из пасти трупа слышатся звуки. На неведомом гортанном языке мертвая старуха что-то говорит моим соседям. Как будто с укоризной. Обращаясь к пареньку шипение переходит в свист, отчего тот ежится и вжимает голову в плечи.
Она поворачивает в мою сторону череп со слипшимися седыми волосами. Я моргаю, а когда открываю глаза, Елизавета Петровна выглядит как на фотографии. Скелет пропал, на его месте стоит старушка в лохмотьях.
- Я уже и не думала, что кто-то зайдет ко мне в гости - произносит она ласковым голосом, - точь-в-точь как бабушка, которая зовет внуков обедать. – а ты пришел. Не поверил рассказам старой потаскухи, которой давно не место среди живых. Вот молодец.
- Вы - Сидора? – слышу свои слова, произнесенные сдавленным хрипом.
- Нет смысла объяснять пустому месту, кто я. Я намного старше любого из тех, чьи имена хранятся в памяти людей. Но если будет легче в твои последние минуты жизни, думай, как рассказала эта гнилая падаль. Я –Сидора. И теперь ты мне послужишь. Вместо того, чтобы отправится сегодня на кладбище, как хотел, ты ещё послужишь бабушке.
Она поворачивается к Мариту.
- Глупый. Ленивый и никчемный. Так много времени тебе понадобилось, чтобы написать письмо?
- Они долго решали, госпожа. Я не имел возможности влиять на их мысли. Но теперь вы получили, что хотели. Этот человек молод, и к тому же, сирота. Его не будут искать.
Они говорят обо мне. Эти невообразимые, не вмещающиеся в рамки разума создания говорят про меня!
Голова болит ужасно, боль пульсирует в ней острыми жесткими ударами, но я о ней не думаю. Смертельный ужас сковал мое тело. Ужас, с пониманием нереальности происходящего. Старуха щелкает костяшками пальцев и четверо находящихся в комнате существ поднимают ковер за кисти. Парень - легко, а Марит с сестрой с видимым усилием. Медленно, как в кошмарном сне они проносят его мимо зеркала, но никакого отражения в нём нет. Кольцо из арабских букв на ворсе ковра уже не светится, а горит. Полыхает белым светом, пронзительным и ярким, а спустя мгновение буквы начинают двигаться. Крутятся, всё быстрее и быстрее, сливаясь в огненное колесо.
Жуткая процессия движется ко мне короткими, беззвучными шагами. Всё ближе и ближе. Вот они заносят край ноши над кроватью. В нос ударяет удушающий трупный смрад. Теперь белый сияющий круг висит надо мной и начинает медленно снижаться.
Странное чувство. Страх отступает, но вместо него в душе появляется гнетущая, пожирающая душу тоска. Я как будто смотрю внутрь себя и вижу бездну. Бесконечную, глубокую и темную пропасть, у которой нет границ и пределов. Она находится внутри меня, а я – в ней. Я начинаю ощущать себя её частью и чем дальше, тем глубже.
Хасбунал-лааху ва нималь вакииль! – доносится откуда-то очень издалека, будто из глубины коридора или с верха колодца - Аллаахумма иннаа наджалюкя фии нухуурихим, ва науузу бикя мин шуруурихим!
Белое кольцо качается и пропадает. Четыре призрака застыли в своих позах. На лице старухи выражение недоумения и, похоже, брезгливости. Зрение возвращается вместе с ужасом и ощущением собственных конечностей. Я понимаю происходящее, но сознание едва теплится в голове, пульсируя вместе с ударами боли. Я ни о чем не думаю и ничего не понимаю, кроме того, что надо убегать. Бежать, как можно быстрее.
Огромным прыжком я перемахиваю спинку кровати, вторым и третьим настигаю дверь и срываю крючок. Последнее, что я вижу – две руки, которые ловят меня и не дают скатиться с лестницы.
***
Стена, покрашенная бежевой масляной краской кажется далекой и недоступной. Если долго на нее смотреть, на поверхности проступают рисунки. Вот конская голова с длинным языком, вот нос старика, а правее - часть гитары. Под гитарой бутыль с пузырьками, она настоящая. От бутыли тянется трубка и пропадает под пластырем на руке лежащего в кровати лысого человека с изможденным лицом. На стене над ним развешены фигурки. Чертики в шляпах и рыбка. Рыбка изумрудно-зеленого цвета.
- Надо растворить зеленку и налить в трубочку капельницы, чтобы так получилось – из ниоткуда приходит мысль. - а потом сплести фигурку. Ещё можно сделать обертку для ручки. Или сову.
- Смотри! Глаза открыл. Позови врача.
Я перевожу взгляд на источник звука и вижу женщину в белом халате. Она скрывается за спиной мужчины. По всей видимости, он и есть врач. Листает какую-то папку.
- Нервный шок и состояние обморока. Как вы себя чувствуете?
- Плохо. Голова болит. Я чем-то таким болею. Вроде, мигрень.
- Может быть повреждение сосудов мозга. Откуда его доставили?
Они произносят адрес, и память выхватывает воспоминания, которых я не хочу помнить. Не получается. Сознание опять дает сбой, и я проваливаюсь в пустоту.
- Эй! – кто-то трогает мою руку.
Знакомый голос.
- Джамиль?
- Молодец, проснулся. И не такой бледный, как позавчера.
- Я в больнице?
- В больнице. Уже три дня. Я вызвал скорую, она привезла тебя сюда.
- Откуда?
- Из твоей квартиры. Ну, в мезонине. Ты же меня сам приглашал. Разве не помнишь?
- Нет. Ты был там?
Он смотрит непонимающе.
- И ты там был.
- Расскажи сам, как это произошло.
- Хорошо. Помнишь, мы сидели на набережной? После этого я слонялся по Баумана, переждал дождь на ночном сеансе в кино. Надо было бы ехать домой, но я почему-то вышел из трамвая на площади. Не знаю, по какой причине твои слова не выходили у меня из головы. Когда стало совсем поздно, далеко за полночь, я подумал, что не будет ничего плохого в том, если я зайду к тебе.
Он молчит, словно вспоминая что-то.
- А дальше?
- Дальше я нашел последний дом по улице. Свет нигде не горел, но дверь на лестницу была распахнута. Я начал подниматься по ней... и почувствовал, как объяснить... я вовсе не из пугливых, но тут внезапно почувствовал страх. Страх, который бывает в детстве, когда родителей нет, и ты засыпаешь один в темной комнате. И тебе кажется, что кто-то затаился под кроватью. Кто-то очень страшный. Обычно я читаю дуа мысленно, а тут почему-то решил громко и вслух. Когда я поднялся наверх, дверь распахнулась. Ты вылетел на лестницу, и я тебя подхватил.
- Что ты читал?
-Дуа. Это молитва в исламе. Я знаю их много, потому что я – муэдзин.
- Кто?
- Служитель в мечети. Я призываю правоверных мусульман на молитву и являюсь одним из помощников имама.
- Хорошо. А дальше?
- Ты был без сознания, и я потащил тебя вниз, заглянув прежде в комнату. В темноте стояли несколько человек. Они смотрели на меня, но я решил, что в квартиру, которую покидают подобным образом, лучше не входить.
- Верно.
- Поэтому я не оставил тебя на пороге, чтобы направится к телефону-автомату, а пронес на спине шесть или семь домов по улице, и только потом побежал на площадь. Когда позвонил в неотложку и возвращался, далеко, у твоего дома показались старуха в черном. Она что-то тащила за собой и махала руками, но я не обратил на неё внимание. Донес до магазина, приехала скорая, и тебя забрали. Пожалуй, это всё.
- Ты тоже их видел?
- Кого их? Что там случилось?
- Случилось так, что ты появился вовремя, Джамиль. Я даже в страшных кошмарах представить не могу, что могло быть, если бы ты не пришел.
Однажды в детстве я едва не утонул на Каме, провалившись под лед. Рыбаки привезли меня в нашу коммуналку, где бабушка торжественно объявила соседям, что бегать по апрельскому льду может только конченый идиот. А позже, развесив мокрую одежду на печке добавила:
- Небо благосклонно к идиотам. Так всегда бывает.
И вправду – разве я не слышал рассказ соседки и не замечал очевидных вещей? Однако, цепь событий привела к тому, что в нужное время появился Джамиль. А если бы не появился?
- Так что произошло?
Я поднимаю ладонь и сгибаю указательный палец, в точности так, как бабушка Нурия, обращаясь ко мне всего неделю назад.
- Ну, слушай.
***
Нет ничего хорошего, когда вас будит стук в дверь поздней ночью. Особенно, если вы живете в общежитии и не ждете гостей. Оглушительный, нестерпимо громкий стук. А когда вы открываете глаза, обнаруживаете, что дверь в комнату с грохотом упала, и к вам заходят несколько незнакомых людей. Они ведут себя по-хозяйски, громко матерятся и включают свет.
- Муртазин! – раскатисто, с ударением на «р».
Тусклая лампа под самодельным картонным абажуром освещает встроенный деревянный шкаф, постеры «Наутилуса» и «Аквариума» на стене, скатанный в рулон намазлык, картину с изображением Каабы, самодельный стол и два топчана. У окна – Джамиля, у стенки - мой. Мы сидим на кроватях и не понимаем ровным счетом ничего.
- Ещё раз: кто здесь Муртазин?
Человек, обладающий командным голосом выглядит усталым и раздраженным. Оно и понятно – в работе по ночам мало приятного. За ним стоят ещё двое, один в милицейской форме, другой в военной. Приглядевшись, замечаю, что главный тоже в мундире под плащом.
- Тут таких нет.
- Это 161 комната?
- Вы из военкомата что ли? Так 161 комната этажом выше.
Торопливо заглянув в документы, троица скрывается, оставив нас с проблемой водворения двери на место.
Джамиль оказался прав. За исключением мелких недостатков, вроде этого, жизнь в общежитии оказалась вполне сносной. Конечно, временами забивались трубы канализации, заливая нечистотами сразу несколько этажей, иногда на кухне пропадали продукты, оставленные без присмотра, повсюду слонялись гопники, вожделевшие соседок-студенток, но в целом было лучше, чем раньше. Особенно с таким практичным соседом. Отец Джамиля, который никогда в своей жизни не рассчитывал ни на зарплату, ни на пенсию, взял в своей деревне несколько гектаров земли в аренду и выращивал овощи. Раз в месяц молчаливый двоюродный брат Ильнур затаскивал в комнату три мешка продуктов. Я, со своей стороны, пытался компенсировать дармовую еду кулинарными опытами. Получалось, но не всегда.
Однажды, уезжая на лекции, я забыл ключи от комнаты. Сетуя на дырявую память, приехал к мечети, где служил Джамиль и прождал его на пороге до вечера.
- Как ты можешь быть таким нерешительным?
- Разве мне можно внутрь?
- Почему нет? Ты такой же человек, как и остальные. В следующий раз обязательно заходи, только не шуми и снимай обувь при входе.
Я и заходил. Несколько раз. Иногда просто по делам, иногда просто так, а временами - послушать молитвы с минарета, которые читал нараспев мой сосед по комнате. Правда, чаще, чем в мечети, я сидел в садике за оградой, в обществе почтенных бабаев в тюбитейках и разных людей, пришедших со своими проблемами.
- Он ушел. Понимаете, муж оставил меня с тремя детьми. Что мне делать?
Молодая женщина в плаще жалобно смотрит на Джамиля, утирая рукавом слёзы и опираясь на складную коляску с черноглазым малышом. Я не очень хорошо говорю по-татарски, но понимаю смысл её слов.
- Сюда часто приходят люди, которые что-то теряют. Но вы должны осознать, что ничего не происходит просто так. Понимаете, Всевышний видит в нас своих детей. Одним он дает, у других отбирает. Отбирает потому, что пришло время или для того, чтобы был извлечен урок. Но скажите мне ваш телефон, я попробую поговорить с вашим мужем.
Иногда бывает, пришли вы куда-нибудь, и видите, что человек находится не на своем месте. В приемной врача обнаруживается жулик в белом халате, кабинет чиновника занимает влюбленный в деньги аферист без признака совести в глазах, а на улице проверяет документы страж порядка, который пришел в профессию лишь для удовлетворения своих садистских наклонностей. В противовес подобным личностям существуют люди, которые вкладывают талант и душу в свое дело. Уверен, мой сосед как раз из таких. В привычках Джамиля было подолгу беседовать с незнакомыми людьми, оказавшимися в сложной жизненной ситуации и прилагать все усилия к их решению.
Через неделю, после того, как я появился в общежитии в больничном халате, выданном под расписку, он внезапно вспомнил про рюкзак.
- Да гори он синим пламенем вместе со всем содержимым! В жизни туда больше не пойду.
- Признаюсь, меня тоже больше беспокоят не твои вещи, а демоны, находящиеся в доме. Но ты сам говорил, что днем они не появляются?
- Теперь может, появляются. Кстати, ты мне рассказывал про маридов. Что это за твари?
Как и тогда, на набережной, Джамиль долго молчит, словно читает про себя молитву.
- Я говорил с имамом про твой случай. Кажется, он не совсем поверил в мой рассказ, но выразил предположение, что подобное место лучше обходить стороной. Ещё он сказал, что джины обычно не проникают в наш мир по воле Всевышнего. Если такое и происходит, речь идет или о страшном грехопадении, которое когда-то имело место и никогда прежде не случалось, либо о том, что ифрит, с которым ты столкнулся, был необычным демоном.
- Мне часто не везло с соседями.
- Это не смешно! – он повышает голос – совершенно не смешно! Ты же слышал, что рассказывала та бабушка. Демон восемьдесят лет жил в теле женщины и остался в нём после её смерти. Согласно легендам ифриты живут в коврах, но в отличие от джинов, которые могут быть рабами кувшина, они вольны менять ковер. А этот демон привязан к своему. Неизвестно, по каким причинам, но привязан.
- Вот дела. А что будет, если заполучить такой ковер?
- Сложно сказать. Возможно, живущий в нем ифрит убьет нового хозяина, а может быть, будет исполнять его желания. Но только последний негодяй будет проверять, так ли это на самом деле. Ты же просто из интереса спросил, Квадратная голова?
И вправду, я спросил просто так. Пережитого мне хватило сполна, и испытывать судьбу на прочность я больше не собирался.
- А что если нам наведаться в милицию и попробовать разыскать того капитана, который говорил с Нурией?
- Хочу тебе напомнить, что сообщество казанских психиатров – одно из старейших в стране, и после визита в милицию у нас точно появится возможность познакомиться с его представителями. Кстати, ты рассказывал свою версию произошедшего доктору в больнице?
- Да. И ещё добавил, что не совсем уверен в том, что видел, так как сильно болела голова.
- Что он ответил?
- Сказал, что галлюцинации допустимы, но поскольку я сам лично оцениваю свое состояние критически, особых поводов для беспокойства нет. Хотя, что любопытно - он тоже подробно расспрашивал про ковёр, и все время делал пометки в тетради.
- Хорошо. Всё же, я ещё раз навещу твое бывшее жилище.
На следующий день я засел в библиотеке и готовился к экзамену. Нужно было перелопатить массу литературы, хотя из всех предметов новейшая история казалась мне наименее интересной. Преподаватель, которому предстояло её сдавать, последние тридцать лет специализировался на истории КПСС, и по привычке трактовал события XX века через призму видения Маркса и Энгельса. При этом, от нас, студентов, требовал изложения предмета в точности так, как понимал это сам. Надо сказать, не одному мне тогда в голову приходили мысли, что лекторы редко задумывались о противоречиях между собственными, годами отточенными формулами и материалами в либеральных в СМИ, где прославляемые ранее коммунистические герои преподносились жертвами заблуждения диктаторов прошлого. С другой стороны, светлое будущее, на которое студентам восьмидесятых годов указывали оптимистичные пролетарии с плакатов нам, студентам девяностых виделось всё более неопределенным.
- Привет.
- Привет, Джамиль. Сессия в разгаре, а ты вовсе не занимаешься. Что не так?
- Я ходил к дому с мезонином.
- И что?
Конечно, он не стал заходить в квартиру. Просто решил понаблюдать снаружи. Внешне все выглядело как раньше, однако никогда не закрывавшаяся прежде дверь в подъезд была наглухо заперта, а в тупике рядом с домом припарковалась зеленая «восьмерка». Стекло со стороны водителя было приспущено, словно владелец оставил её ненадолго.
- Подскажите, в крайний дом хозяйка с нижнего этажа вернулась?
- А тебе зачем?
Морщинистый дед в майке за окном, скрытым накомарником выпускает в воздух густые струи табачного дыма.
- Несколько лет назад у нас в школе был отряд тимуровцев. Мы тогда помогали одиноким старикам, вот и я захотел проведать бывших подопечных.
- А, раз так… Тогда ты с ней немного разминулся.
- Уехала к родственникам?
- Почему уехала? Померла Нурия. Неделю назад или около того приехала с зятем. Смотри, от нашего дома до её десять метров вдоль забора, но мне видно, если глядеть наискось. Зять зашел в дом, а она в машине осталась. Или ноги не держали, или просто не захотела. Потом слышу – кричит, будто её режут. Глянул в окно, она смотрит куда-то наверх и голос уже затихает. Зять подбежал, тормошит, говорит что-то. А Нурия – всё. И дух вон. Вот так то, тимуровец. С тех пор дом пустой. Какое-то время назад тут шатался вихрастый студент, да и тот пропал.
- Это их машина стоит до сих пор?
- Эта? Нет, даже не знаю чья. Третьего дня приехала, хлопнула дверь, я услыхал. Посмотрел – там уже никого.
- Окно спереди открыто.
- И пускай. Дураков нынче много, а угонщиков и того больше. Кстати, тимуровец, у тебя случайно не завалялся штукарь в помощь старику дяде Мите? Не в моих привычках побираться, да время нынче сложное. Пенсии не хватает на хлеб.
- Рублей семьсот могу дать.
- И на том благодарствую. Золотой ты человек.
- Нет ничего непонятного - заключил я, выслушав Джамиля – правда, соседку жалко. Хорошая была бабка, по-доброму ко мне относилась. А я, дуралей, ей не верил. Машину же вполне мог оставить человек, уверенный в своей неприкасаемости. Бандит, например. Или угонщики.
Мое умозаключение опиралось на факты и криминальные новости. На улицах Казани все чаще появлялись машины, в основном, тольяттинского производства, забитые под завязку крепкими парнями. Мрачные пассажиры автомобилей, которых в объявлениях о продаже характеризовали как «лада - цвет мурена», «снежная королева» или «вишневый сад» включали музыку на полную громкость, сходились на темных улицах города с коллегами по цеху и шумно дрались. Бывало, что и стреляли. Через несколько лет, когда лады начнут сменять иномарки и появятся сотовые телефоны, у их обладателей возникнет забавная привычка – выходить из салона при звонках и ставить локоть руки с телефоном на крышу автомобиля, объясняя свои действия тем, что так якобы лучше принимает сигнал, а пафос и самоутверждение не при чем. Один из таких ребят вполне мог оставить машину на улице, даже с ключами зажигания, чтобы потом обрушить на угонщиков физическое возмездие вместе с пониманием материальной ответственности. С другой стороны, кроме автомобильных воров существует немало рисковых парней, которые не прочь задаром покататься на чужом транспорте.
- Ты так думаешь?
- Почему нет?
- Хорошо. Только не забывай, что у твоих бывших соседей осталось незаконченное дело.
- Какое?
- Ты сам всё видел. Сложно понять, для чего ты им понадобился, но точно они испытывали в тебе необходимость. Возможно, Ифриту требуется новое тело, взамен мертвой старухи. Другое дело джинны –демоны рангом пониже. Известно, что существа, называемые гюль, питаются мертвечиной, а мариды могут управлять сознанием своих жертв так, что те превращаются в некое подобие верхового животного. Лошади, например, или осла. Парень с пятном на щеке тому доказательство.
- То есть, они ищут кого-то другого?
- Да, они испытывают необходимость в жертвах. Любых.
-И что ты задумал?
- Не знаю. Может быть, наведаюсь к этому дяде Мите ещё раз и попрошу дать знать, если он заметит в доме что-то необычное.
- Давай. Только штукарь для мотивации не забудь.
Следующие несколько месяцев, которые сложились в весьма продолжительный отрезок времени, содержали ряд событий.
Летом 95 года мой родственник дядя Степан достиг пика своего экономического благополучия, купил машину и начал строить отдельностоящий коттедж. Одной из причин тому был категорический отказ батюшки кладбищенской церкви – Отца Тимофея брать несоразмерные деньги за отпевание и погребение усопших.
- Иисус выгонял торговцев из храма – сообщил он дяде, когда тот сунулся к священнику с финансовым планом взаимодействия кладбища и церкви, где были подробно расписаны доли, причитающиеся каждому участнику – и я, покуда жив, не позволю делать из церкви вертеп.
Кладбище юридически не относилось к церкви, принадлежало к некоему далекому ритуальному ведомству, но имело крайне удачное расположение. С одной стороны проходила оживленная трасса, с другой массивным ледником надвигался район новостроек. Просчитав возможные комбинации, дядя провел в сторожку телефон, опубликовал в справочниках его номер и нанял специального человека с обширными познаниями в прикладной психологии. Агент безошибочно определял у церкви потенциальных клиентов с новопреставленными родственниками и направлял их средства в правильное русло. В церковную кружку капали ничтожные гроши, а основные проценты с отпевания усопших конспиративно поступали в дядин карман.
- Главное, - ничего не делаю, только на телефоне сижу - недоумевал он как-то вслух – а деньги сами приходят.
Попутно дядя Степан бросил пить, несказанно удивив своих знакомых, и на баснословно выгодных условиях заключил договора с мастерскими по изготовлению памятников, оградок и венков. Компания разрасталась, и однажды он завел со мной такой разговор:
- Недавно твой дед звонил, сказал, надо бы пристроить сироту. Честно говоря, я про тебя уже подумывал. Нужен, понимаешь, доверенный человек. Поэтому, выбирай – или на телефоне, отвечать на звонки, или копальщиком. Первый вариант непыльный, но с твоей учебой много не заработаешь. Зато ямы копать – чистая сделка. Сколько накопал, столько получил. Деньгами не обижу – даром, что родственник.
-Хорошо. Возьмите землекопом.
- Правильно. Нет ничего лучше для молодого организма, чем физическая работа на свежем воздухе. Тогда ищи напарника. Только мудаков не приводи. У меня их тут столько перебывало… с прицепом, что называется.
Искать подходящего напарника не было времени. Да и незачем. Когда вечером пришел Джамиль, я с ходу обрисовал ему перспективы трудоустройства.
- Сволочь этот твой дядя Степан, если верить твоим же рассказам.
- Почему?
- Люди приходят на кладбище со страшным горем, приносят последние деньги, а он на них наживается.
- Ну, если не он, обязательно найдется кто-то другой. Время сейчас такое. Тяжелое.
- Знаешь, я в последние годы от всех только и слышу, что время такое. Но вопрос не в смене декораций. Люди изменились. Возможно, лет пять назад у них не было возможности купить видеомагнитофон или джинсы, но все ходили друг к другу в гости, общались и не боялись при этом стука в дверь. Сейчас же всеобщим сознанием завладели деньги в убыток совести, и твой дядя ярчайшее тому доказательство.
- То есть, на тебя не рассчитывать?
- Да нет, почему же. В копании земли нет ничего предосудительного.
Теперь, когда я знаю о работе кладбищенского землекопа не понаслышке, а на собственном опыте, могу вам сообщить, что это совсем не такая мрачная, грязная и тяжелая работа, как принято о ней думать. Никакая другая деятельность не дает более богатый опыт и понимание природы жизни.
В повседневной жизни есть места, которые в силу разных причин не принято беспокоить. Например, старые сараи или антресоли в квартирах пенсионеров. За чулками с луком и пустыми трехлитровыми банками иногда можно обнаружить давно забытые предметы. Деревянные счеты, дисковый телефон, мыло, датируемое началом пятидесятых годов, вымпел участника социалистических соревнований, старые елочные игрушки и прочие неликвиды. Любая такая вещь является приветом из прошлой жизни.
Так и здесь. Казалось бы, обычное кладбище. Сектора со старыми могилами содержат незатейливые кресты, надгробия со звездами и каменные обелиски. Они огорожены, некоторые имеют скамейки, иные - даже столики. Каждое скрывает свою собственную историю.
Вот покосившийся деревянный крест. Стоит на могиле, поросшей высокой травой, оградка отсутствует. На кресте различимо нацарапанное слово. Если подойти поближе и рассмотреть, увидите - написано «Мамочка». Можно предположить, сын непутёвый написал после похорон матери. Хотел поставить памятник, да видимо, забыл, или руки не дошли.
Ещё надгробье из семидесятых. Оградка из металлического уголка, гранитный памятник. Пожилой человек в роговых очках с острыми краями смотрит с фотографии строго. Наверное, чиновник, или служащий. При жизни, возможно, был образцовым семьянином. Родственники до сих пор следят за могилой, трава прополота всего пару месяцев назад.
Внезапно фотография старушки в пенсне. Взгляд презрительный и надменный. Родилась в конце прошлого века. Это сколько ж лет ей было?
Молодой парень. На деревянном кресте фото веснушчатого солдата с белозубой и насмешливой улыбкой. Я помню его похороны. Тело привезли из Чечни в закрытом гробу, в последний путь его провожали плачущая мать и две сестры. Я с ним одного года рождения и вполне мог быть в армии, если бы не университет.
Если пройти дальше, будет целая аллея памятников. Да каких! Двухметровые обелиски-параллелепипеды из черного вороного гранита, в их тени можно укрыться жарким днём. Погребенные изображены в полный рост, в анфас и в профиль. Кожаные куртки, обвисшие штаны, массивные золотые цепи. Некоторые держат в руках стволы, за другими радиаторы верных коней - «мерседесов» и «бмв». В камне навсегда застыли настороженные выражения лиц и красноречивые некрологи.
Дядя Степан ценит подобную клиентуру. Задолго до того, как кавалькада машин с угрюмыми и подтянутыми братками появляется в воротах, он вовсю суетится, обсуждая маршрут, лично рулеткой замеряет яму и названивает поставщикам венков и водителю катафалка. Из ниоткуда возникают личности, передающие и принимающие десятки денежных купюр. Одни такие похороны приносят ему денег больше, чем полсотни погребений скромных пенсионерок. Только венков будет куплено на десятки тысяч.
К слову сказать, бандиты на кладбище ведут себя дисциплинированно. Они приносят недешевый, изготовленный на заказ гроб, ставят его рядом с ямой и громко клянутся отомстить врагам павшего бойца. Бывает, читают стихи или поют песни. На лицах музыкантов из наемного оркестра читается растерянность и страх. Женщины плачут, но как-то торжественно.
Для них мы с Джамилем элементы декоративные, и появляемся только, когда в могилу будут сброшены первые десятки или сотни символических лопат. Они подзывают нас щелчками пальцев и окриками: «Эй, ты!». А иногда и вовсе не подзывают. Справляются сами, мы только формируем холмик.
Мы, в свою очередь, относимся к бандитским похоронам, как неизбежному злу. За яму нам заплатят тройную цену, но, чтобы потом собрать мусор, пройтись граблями по земле и траве, и в целом вернуть территории прежний вид может не хватить остатка дня.
Однажды, во время очередных похорон «перваков» (они наша основная клиентура), в толпе среди кожаных курток мелькают знакомые лица. Я узнаю пацанов, которые дважды подкарауливали меня у университета пытаясь отнять деньги и даже заехали по физиономии. Они тоже узнают меня. Сдержанно кивают, как старому знакомому и проходят дальше.
- Вот об этом я и говорю.
- О чем?
- Неужели ты не видишь выражения их лиц? Они же готовы друг другу в горло вцепится в борьбе за наследство.
У Джамиля глаз острее. Он более внимательный к мелочам.
Раскопана очередная яма. Стоим рядом, наблюдая за церемонией погребения. Ничем не выдающиеся похороны, покойник восьмидесятилетний дед в сопровождении нескольких старушек и родственников. Ещё какие-то старики, тетки, два сына и дочь. Священник заканчивает панихиду, гроб погружается в яму.
- Всё как обычно. Или нет?
- Смотри. У братьев желваки играют на скулах, будто сейчас драться полезут. И сестра, похоже, с ними давно не разговаривает. Налицо конфликт родственников, и причина, скорее всего, только одна.
Словно в продолжение его слов сыновья покойного – два немолодых уже мужика, бросают комья земли в могилу, отходят на несколько метров, и между ними завязывается ожесточенный спор.
- Я не в первый раз наблюдаю такую картину. Можешь упрекнуть меня в поспешности выводов, но похороны, это своего рода апофеоз истории семьи, её эпиграф и красная черта. Только здесь становится понятно, насколько правильно и человечно в ней были воспитаны дети, и насколько сильно привито уважение к родителям. Вот встретились когда-то давно два человека. Создали семью, так сказать, ячейку общества. Любили друг друга, перенимали общие привычки, родили детей и умерли в старости. И только сейчас, после смерти последнего из супругов можно делать вывод о моральном состоянии семьи и её наследников. Помнишь, вчера хоронили старушку, у которой дочери плакали? Их эмоции были искренними. Кристально чистыми, как вода в роднике, без каких-то посторонних чувств и материальных помыслов. Конечно, не мне – постороннему человеку судить, но я ещё подумал – какая правильная была женщина. Она воспитала любящих детей. А здесь приезжают... издалека, видимо приезжают, и не могут дождаться похорон родителя, чтобы утрясти имущественные споры. Это нехорошо. Не по-человечески как-то. Разве я не прав?
- Конечно ты прав. Жадность побеждает мораль в битве за жилплощадь.
-Не везде. Только не вздумай обвинить меня в пристрастности или того хуже – в национализме, но на мусульманских кладбищах я не видел, чтобы делить наследство начинали прямо у могилы отца. Говорят, такое встречается, но редко, что свидетельствует о воспитании у детей крайней степени почтительности к родителям и разным бабушкам – дедушкам. Например, у русских и татар нет принципиальной разницы в ведении быта или в культуре. Но вот это уважение к старшим - основное и главное отличие. Ещё раз повторюсь - это не выпендреж и не желание кого-то обидеть.
С момента нашего официального трудоустройства прошло около трех лет. Дядя не обманул – количество денег, которые мы получали в месяц за сдельную работу, в два раза превышало среднюю зарплату по городу и раз в восемь – университетскую стипендию. Хватало не только на себя, каждый месяц я отправлял денежные переводы деду с бабкой. Кроме того, физическая работа действительно имела полезное действие для организма. Теперь при встрече с гопниками я имел возможность не просто их уболтать, а натурально надавать по шее. Однажды, в девяносто шестом Джамиль надолго пропал на обучении в каком-то медресе и вернулся в феске с множеством разнообразных книг. Ещё имели место бесконечные лекции, сдачи экзаменов, утренняя подработка дворником и всякое другое. Жизнь текла как обычно, пока в марте девяносто седьмого, когда пришло время писать диплом, в мечети на краю города, где работал мой сосед, раздался телефонный звонок.
Погода на улице стояла мерзкая - темно, промозгло и ветрено. Поздно вечером я валялся на койке, изучая конспекты, когда появился сосед по комнате, выглядящий необычайно мрачным и обеспокоенным, с большой полосатой сумкой, вроде тех, с которыми челноки приезжают из Турции.
- Выглядишь неважно. Что случилось?
- Звонил дядя Митя. В доме заметны признаки жизни. И это ещё не самое плохое.
- А что?
- Похоже, они сдают комнаты.
Плохое предчувствие появилось, когда его позвали к телефону. Отец и родственники должны были находиться на ферме, да обычно они и не беспокоили его звонками в это время. Слабый, изнеможённый голос старика прозвучал в трубке:
- Это ты, тимуровец?
- Да, Дмитрий Константинович. Вас очень плохо слышно.
- Я в больнице. Врачи поставили диагноз. Похоже, онкология. Так что дяде Мите немного осталось.
- Могу я вам помочь?
- Чем ты можешь помочь человеку в моем положении? Только я тебе звоню не с рассказом о своем здоровье. Вчера, когда меня госпитализировали, в доме, который тебя интересовал зажегся свет. Сразу во всех комнатах.
- Кто-то приехал?
- Во все квартиры одновременно? Может, и приехал. Только ты не забыл, студент – окно моей комнаты выходит на улицу. А я никого не заметил.
- Спасибо.
- Тебе спасибо. И удачи. Чем бы ты не занимался.
Положив трубку, Джамиль размышлял о чем-то несколько минут, потом постучал в комнату имама.
- Мансур хазрат, я хотел бы попросить на время одну вещь. Она мне очень нужна.
Седой мулла отложил в сторону книгу.
-Конечно. Что именно?
Дядя Митя не ошибся. Асфальт тупика улицы, обычно погруженного по ночам в кромешную тьму, озаряла россыпь пятен электрического света, льющегося сквозь пыльные окна. Древний и выцветший, обитый почерневшими от времени досками особняк не просто подавал признаки жизни. Дом производил впечатление давно обжитого и заселенного, как будто жильцы никогда не покидали его. Из-за плотно задернутых штор доносились звуки работающего телевизора и приглушенные голоса.
Проваливаясь в подтаявший снег, Джамиль приник к забору на противоположной стороне улицы и погрузился в созерцание, которое, впрочем, длилось недолго. Через несколько минут обитая дерматином дверь распахнулась и на порог выпорхнули три девушки: высокая фигуристая брюнетка в коричневой кожаной куртке, чей командный голос выдавал в ней главную в компании, плотная девушка пониже в белой шапке и ещё одна - совсем худенькая светловолосая с сумочкой на плече. Высокая громко соглашалась с кем-то, находившимся внутри дома на лестнице.
- Спасибо большое! Нам у вас очень понравилось. Конечно, главное, что недорого. Обязательно придем завтра. Вещи сами принесем, у нас их немного.
Голос с лестницы ответил нечто одобрительное, и троица быстро зашагала по улице.
- Понимаешь – прервался вдруг Джамиль. - что-то неуловимое выдавало в них вчерашних школьниц. Даже не внешность, нет. Они не шли, а бежали, подпрыгивая и размахивая руками. В движениях взрослых людей не может быть столько непосредственности. Так свободно и беспечно могут бежать дети. Или первокурсницы. Такие, знаешь… три слепые мышки.
- Ты говорил с ними?
- А чего мне ещё оставалось делать? Я выбрался из-за забора и стряхивая снег с ботинок рванул вдоль по улице, на бегу осознавая абсурдность ситуации. Что я мог им сказать? То, что они только что сняли комнату у ифрита? Или, как душу моего одногруппника чуть было не похитили демоны? Они сразу решат, что я ненормальный. Больше того – любой на их месте подумал бы в точности так же.
- И что же ты рассказал?
- Историю, которая звучала бы наиболее убедительно. Я представился корреспондентом криминальной хроники и сообщил, что веду негласное наблюдение за недавно освобожденным пациентом психиатрической больницы строгого режима. Который несколько лет провел там по обвинению в серийных убийствах, а сейчас вернулся в этот самый дом к своим племянникам – брату и сестре. Я в подробностях описал несчастных жертв и добавил, что намерения этих людей как арендодателей не могут не настораживать.
- Они поверили?
- Видимо, да. Во всяком случае, задумались. Добрые матушки не зря прививают своим дочерям стереотипы о подозрительных незнакомцах и чувстве ответственности за свою жизнь. К тому же, насколько я понял, твой бывший сосед, кем бы он не был, никак не может избавится от привычки называть себя одним и тем же именем. Высокая сомневалась больше других, ей почему-то казалось, что таким странным образом я пытаюсь завязать знакомство. Хотя и в её глазах читался испуг. Но, сказать по правде, я не уверен, что поступил правильно.
- Почему? Ты помешал исчезновению девушек при загадочных обстоятельствах, или что там с ними собирались сделать. В очередной раз доказав, что молодец.
- Слушай, Квадратная голова, ты действительно плохо соображаешь, или прикидываешься? Неужели непонятно, что даже если мне удалось воспрепятствовать планам джиннов на этот раз, они не остановится и не перестанут искать новых жертв, пока не вмешается кто-то другой.
- И кто же будет этим другим?
- Я. И надеюсь, ты. Внутри этой сумки канистра с бензином. С его помощью мы сожжем дом со вместе со всеми его обитателями и ковром. Мы сделаем это сегодня же, безотлагательно, и таким образом спасем несколько жизней.
Какой он всё-таки неуемный парень.
- Джамиль, помнишь, я пересказывал тебе историю Нурии апы о гибели её дочери с мужем? Которые попали в смертельное ДТП далеко от города и только потому, что девочка назвала Сидору ведьмой. Думаешь, ифрит настолько прост, что оставит нас живыми? Или ты решил застать её врасплох?
- Нет. Она в курсе происходящего.
- Почему ты так решил?
- Когда я направлялся сюда с канистрой, в меня едва не врезалась машина, двигавшаяся по необычной траектории. Всё случилось настолько быстро, что я еле успел отскочить. А ещё через пару минут упавшее от ветра дерево зацепило провод, приземлившийся в двух метрах от моих ног. Хорошо, ботинки на толстой подошве.
- Вот видишь. У нас нет ни малейшего шанса ей навредить.
- На самом деле, есть.
Очень осторожно, и как мне кажется, с трепетом он расстегивает куртку. Под ней обнаруживается небольшой, изготовленный из меди восьмиугольный медальон с чернеными арабскими буквами.
- Вот.
- Что это?
- Внутри медальона находится частица кисвы. Это покрывало Каабы. Священная реликвия для каждого мусульманина. Очень давно один из бывших имамов нашей мечети получил её во время хаджа. Если джиннов остановила простая молитва, кисва точно им помешает. Не может не помешать.
- Ясно.
- Так мне можно на тебя рассчитывать?
- Даже не знаю, что ответить.
- Скажи, как есть. Правда это спокойствие, а ложь — сомнение.
- За поджог дома в центре города нам светит лет десять, а может и больше.
- Думаю, джинны едва ли захотят привлекать к себе внимание, поэтому попытаются разделаться с нами самостоятельно. Огонь пожара не перекинется на соседние дома – ветер дует в сторону Казанки. К тому же, если мы не сожжем дом сейчас, завтра девушки могут передумать и вернуться, а послезавтра на их месте могут оказаться новые жильцы. Насколько серьезным не было бы наше преступление, поджог – это наименьшее зло по сравнению с прошлыми и будущими смертями, к которым имеет отношение хозяйка дома.
- Почему-то мне кажется, что у нас ничего не получится.
- Понимаю, ты боишься.
Это правда. Я не отношусь к храбрецам, и почти всегда пытаюсь избежать проблемы, чем лезть на рожон. В лучшем случае наша вылазка закончится в реанимации или в психбольнице. В худшем – в плену у джиннов или в морге, и неизвестно, что из последнего лучше. Дед с бабкой вряд ли переживут потерю единственного внука, и мне их, честно говоря, жалко. С другой стороны, если бы не Джамиль, я бы сгинул в том доме ещё три года назад.
- Ну ладно. Давай попробуем.
Резкие, хлесткие удары завершают мою фразу. Кто-то стучит в окно нашей комнаты на пятом этаже. Я быстро отдергиваю занавеску.
За окном темной кляксой бьётся серая растрепанная птица – похоже, галка. Клюв и крыло сломаны, по стеклу стекают капли крови. Мощный порыв ветра принёс её с неба и бросил к нам в окно. Она смотрит на меня круглыми черными глазами с желтым ободком, в которых застыло выражение боли и ужаса. Сделав несколько жалких взмахов изуродованным крылом, птица стекает на подоконник и валится вниз, оставляя на мокром стекле грязные разводы.
- Ты все ещё уверен, что хочешь с ними сразится?
- Конечно. Этой твари страшно. Она пытается нас напугать.
В половине второго ночи я снимаю с пожарного щитка короткий увесистый багор и красный топорик. Мы спускаемся по узкой лестнице к выходу, туда, где чуткий сон вахтера охраняет внушительных размеров замок. Обычно в это время он заперт, и в целом выход из общежития после полуночи является настоящей проблемой для первокурсников, но мы то ребята опытные. В моем кармане лежит тонкий штырь, которым можно открыть замок через боковой паз. Штырь был выменян в прошлом году у выпускника КАИ, вместе с компактной телефонной трубкой, снабженной зажимами – «крокодилами». С помощью такого нехитрого устройства, цепляемого к проводу платного междугороднего телефона-автомата можно разговаривать бесплатно и сколько влезет хоть с Америкой. Больше того, трубку брали взаймы практически все соседи по этажу, кроме, разумеется, Джамиля, который не приемлет любую разновидность обмана.
Ветер на улице стих, небо затянуто облаками. Чтобы попасть на улицу, ведущую к площади Свободы мы пересекаем район, застроенный панельными пятиэтажками. Окна в них не горят, лишь изредка мелькнет где-то свет ночника за плотной шторой. Внутри квартир, наверное, тепло. Там, в тишине тёмных кухонь слышен звук капель из кранов, потрескивание радиаторов остывающих газовых колонок, несколько часов назад гревших воду, чтобы смыть грязь с хозяев а в шкафах стоят ряды сохнущих тарелок, из которых недавно поглощали суп с крупно нарезанным хлебом. Обитатели жилищ видят сейчас беспокойные сны, ворочаясь в кроватях из румынских гарнитуров, не подозревая о том, что под их окнами два студента тащат канистру с бензином, чтобы поджечь дом.
Обычно шумная улица выглядит пустой и безлюдной. Редкие машины проносятся по ней не останавливаясь.
- Кстати, совсем забыл. У тебя есть спички?
Конечно у меня нет спичек. Я ставлю сумку на землю и направляюсь к ярко освещенному киоску. Свет, бьющий изнутри сквозь разноцветную батарею бутылок вин, ликеров и водки обычно привлекает к себе страждущих любителей выпить, но сейчас по причине позднего времени возле этого прилавка либерального изобилия никого нет. Кроме мужчины, наполовину погруженного в оконце выдачи товара. Снаружи торчит только нижняя часть спины в синих джинсах. Выбирает товар, не иначе.
Несколько мгновений я терпеливо жду. Потом ноги мужика дергаются, сгибаясь в коленях и от киоска отделяется торс с головой в вязаной шапочке. В правой руке у парня нож с выкидным лезвием, в левой – пачка денежных купюр.
- Ты здесь откуда, с..ка? – сипит он с некоторым удивлением в голосе. – Пшел нах...
Быстрым движением снизу вверх он выбрасывает в мою сторону лезвие, потом ещё раз. Я еле успеваю отвести голову, холодный металл касается края уха, вызвав резкую боль.
- Пшел нах! Молча! – орет он, отступает в кусты и скрывается из вида.
Когда звук бегущих шагов и треск веток стихают я осторожно заглядываю в амбразуру киоска. На полу в россыпи коробок, бутылок и шоколадных батончиков парень в грязном свитере сжимает руками лицо. Сквозь пальцы стекает кровь.
- Он в сторону арского кладбища побежал. Хотя, там его, пожалуй, найдешь.
Продавец молча отнимает руку от лица, открывая кровоточащий шрам в половину щеки и осматривается по сторонам.
- Всю выручку забрал, гад. Что я директору скажу?
- А что такого? Ограблением пусть милиция занимается.
Он криво ухмыляется.
- Милиция не поможет. Ребятам с кинопленки она не указ.
- Тогда зажигалку, пожалуйста.
Джамиль, которому происходящее не видно из-за угла, вовсю вертит головой.
- Не надо было отпускать тебя одного. Все ухо в крови.
- Зато теперь есть огонь.
В переулке, ведущем от сквера между госсоветом и НКЦ не горят фонари. Им попросту незачем гореть, так как многие дома тут снесены, а другие покинуты жильцами. Так было, когда я ходил по нему три года назад. А теперь полуобвалившиеся особняки смотрят в мрак слякотной улицы черными провалами окон и фанерными прямоугольниками. Брошенные дома имеют свой характерный запах разложения, гнили и пустоты. Из снега торчат останки домов - столбы, газовые трубы и листы кровли. Никакой тропы тут нет, и мы волочим сумку, проваливаясь по колено в подтаявший снег. Я вспоминаю, что горючее предстоит перелить и ковыряю носком ботинка вмерзшую в лед жестянку.
- Стрелочка.
- Где?
Джамиль кивает на угол обвалившегося дома. На сером дереве выведена мелом стрелка, указывающая направление, противоположное тому, куда мы направляемся.
- Ты хочешь сказать, нам нужно идти в обход?
- Мы и так идем в обход. Я просто подумал, что ещё несколько лет назад на этой мертвой улице кипела жизнь. Домохозяйки ждали возвращения мужей с работы и готовили еду, а летними вечерами по тротуарам прогуливались парни и девушки с замысловатыми прическами и в белых платьях без рукавов. Наверняка пели песни под звуки гармони или под гитару. Или носили с собой магнитофон с Высоцким. А в домах, которые, как тогда казалось, будут стоять здесь вечно, жили дети, их руками был нарисованы классики на асфальте. И вот эта стрелка – она же из казаков-разбойников, да?
Я не успеваю ему ответить. С глухим рычанием из-за покосившегося сарая выбегает свора псов. Три здоровенные поджарые собаки несутся к нам по ледяной корке большими прыжками.
- Багор!
Слишком поздно. Рука все ещё дергает заевший бегунок на молнии, как в локоть впиваются зубы, валят с ног, и морда с выпученными глазами цепляет рукав, отрывая его напрочь. Другая рвет плечо, подбираясь к шее. Джамиль, на ноге которого висит отчаянно рычащая дворняга, бросается к сумке, разрывает материю и кидает мне топорик.
Барахтаясь в снегу, пытаюсь его поймать, но, к сожалению, промахиваюсь. Топорище бьёт по щеке, отзываясь болью в зубах, будто кто-то заехал по ним с размаха. Челюсти пса смыкаются на плече, отрывают воротник дешевой куртки из кожзаменителя, и я вдруг понимаю, что выпрямив шею позволю ему добраться до яремной вены.
Меня и раньше кусали собаки. В школе, когда возвращался с рыбалки однажды наткнулся на свору бродячих псов, и долго не мог от них отделаться. Как с некоторыми хищниками, если с собакой говорить спокойным голосом, она потеряет интерес и убежит. Ещё можно присесть, что также действует успокаивающе – зверям покажется, что вы приготовились к прыжку. А что делать в случае, когда ты распластался на снегу и два пса терзают на части с разных сторон – на этот счет у меня не было никаких соображений.
- Пшел прочь!
Рядом слышны удары по мягкому. С каждым таким ударом пес, терзающий ногу, издает звук сжимаемой резиновой игрушки и чуть размыкает челюсти. Потом он отпускает лодыжку и заливисто визжит, сбиваясь на хрип. Пальцами я дотягиваюсь до пасти второго, намертво зажавшего воротник и нащупываю здоровенные коренные зубы собаки, пляшущие в попытке ухватить шею.
- Пошел!
Всего один удар, но после него в яростных и пустых, чуть тронутых лунным светом глазах пса происходит перемена. Они вдруг приобретают смысл и становятся похожими на человеческие. Невесть каким образом оказавшаяся на заброшенной улице собака смотрит на меня как будто с укоризной и пониманием. Кажется, она всё про меня знает, даже то, чего не знаю я сам. Затем хватка челюстей, только что пытающихся меня сожрать слабеет, и черная, остроухая голова с алым языком заваливается набок.
Перевернувшись на спину, я вижу стоящего рядом Джамиля с топором в руках. Он тяжело дышит, припадая на левую ногу. Псы лежат тут же неподвижно, лишь поодаль один конвульсивно дергает лапой.
- Спасибо.
- Не за что. Ты отвлек их внимание.
Болит щека, похоже ей сильно досталось, а вот с ногой дела обстоят лучше. Несколько неглубоких царапин да разорван ботинок. Пока я растираю лодыжку сосредотачиваю внимание на обуви, Джамиль вдруг замирает, лихорадочно вдыхает воздух и пристально смотрит куда-то вверх.
Я прослеживаю за его взглядом и тоже цепенею. Раньше я ходил этим маршрутом летом, но за зарослями кустарника дом с мезонином не был виден с этого места. Теперь же сквозь голые прутья свет проглядывающей сквозь облака луны, тот самый свет, который отражается в глазах мертвого пса освещает пригорок с неряшливым и кособоким особняком. Видно, насколько он стар и потрепан временем. Наверное, его построил некий купец в прошлом веке, украсив окна подобием резных наличников, кованым колпаком, венчающим каминную трубу и легким балконом, остатки которого до сих пор топорщатся из стены. Любители старинной архитектуры сочли бы его не лишенным провинциального очарования. Только мы смотрим совсем не на дом.
На самом его верху, ступив на конёк крыши и держась рукой за трубу стоит женщина. Издалека её лица не разглядеть, но луна освещает ореол седых волос и хламиду растрепанного платья. Южный ветер, который мы сами ощущаем кожей лиц, неспешно развевает лохмотья.
- Она огромна – шепотом говорит Джамиль.
Она неестественно огромная. Весь дом никак не меньше десяти метров в высоту, но фигура, стоящая на его крыше в три раза больше нормального человеческого роста. Выше пяти метров. Нереальности картине добавляет не только её размер, но и поза – в центре огромного ночного города гигантская старуха стоит непринужденно, чуть сгорбившись и слегка наклонив голову на плечо. Её рука касается дымовой трубы, но и труба, и мезонин, и козырек крыльца кажутся мне элементами игрушечного дома, на который ночью взобралась страшная кукла невиданных размеров. Кукла заинтересованно глядит на меня, порождая в душе давно забытые тоскливые воспоминания. Потом вдруг резко наклоняется и пропадает за скатом крыши.
- Неужели её никто не видит?
- Никто, кроме тех, кого она ждёт. Думаю, это последнее предупреждение.
- Ничего себе, предупреждения. У меня вся рожа обглодана.
- Это только начало. Самое интересное впереди.
Он говорит это и отчего-то весело улыбается.
- Вот скажи, откуда этот неуместный оптимизм? Тебе не приходит в голову, что по сравнению с великаншей на крыше, наделенным сверхъестественными способностями мы с тобой – просто два жалких пигмея. Тараканы, которые неотвратимо бредут навстречу гибели?
- Тогда к чему весь этот цирк с птицей и собаками? Она точно знает, что мы можем ей навредить, потому и пытается напугать всеми доступными способами. Скажу тебе только одно: как говорил мой отец – смех – это лучшее средство от страха. И я верю, что мы одолеем ифрита.
Хромая, он расстегивает куртку, достает медальон и делает несколько шагов по снегу.
- Ну?
Я срываю с места распотрошенную сумку и бреду вслед.
Чтобы попасть во двор, нужно подняться по небольшому склону, пройти мимо крыльца Нурии и повернуть за угол. Джамиль карабкается впереди, тянет мне руку и помогает забраться на холм. У обшарпанной, выкрашенной синей краской двери с нарисованными ромашками нет ни единого следа на снегу. Те же ромашки на спинке крошечной скамейке и наличниках окон, за которыми повисла сплетенная вручную кружевная занавеска. За этим самым окном Нурия апа прожила тридцать лет в постоянном страхе. Хотела меня предупредить, да я, балда, не поверил и не поблагодарил. Даже в гости не зашел ни разу. Наверное, давным-давно в погожие дни на пригорке стоял стол с самоваром, за которым она пила чай с мужем и дочерями. Отсюда открывается неплохой вид на Казанку, а от цветущих черемух весной, наверное, голова идет кругом.
Ну а сейчас вокруг темная, холодная и слякотная ночь. И пахнет совсем не черемухами, а чем-то другим. Досками пахнет, вот чем. Свежеструганным деревом.
Четыре шага, и мы попадаем во двор. Последний снег выпал неделю назад, он устилает все пространство, кроме небольшой дорожки от парадной двери до ворот. Цепочки узких следов, вероятно их оставили те студентки первокурсницы. А точно в центре двора, на нетронутой белоснежной поверхности поставлены скамейки. На них жду своего часа два открытых деревянных гроба.
- Я ошибся – тихо говорит Джамиль. Вот последнее предупреждение.
Пока он, нагнувшись, извлекает канистру из сумки, открывает клапан и льет бензин в жестянку я озираюсь по сторонам. Вокруг ни души - безмолвие нарушает только шум одинокой машины где-то далеко. У меня появляется мысль, что никогда в этом дворе мне не встречались кошки, собаки или птицы – и раньше их не было, и сейчас нет.
- БисмиЛляхи тавакальту aляЛлахи ва ля хауля ва ля куввата илля биЛлях – внезапно громко говорит Джамиль, с размаху выплескивая содержимое канистры на стену. - Аузу билляхи мина ш-шайтани р-раджим!
Он делает несколько шагов и льет ещё, наотмашь, как крестьянин, косящий траву. Закатав намокшие от бензина рукава, я выплескиваю содержимое жестянки туда, где по стене не растекаются пятна.
Доковыляв до крыльца, он делает ещё пять или шесть взмахов и отбрасывает в сторону пустую канистру.
- Зажигалку!
Повернувшись к стене нащупываю в кармане зажигалку. В ту же секунду позади раздается свист рассекаемого воздуха и глухой удар. Джамиль падает на колени и медленно валится набок, в сугроб.
Сразившая его штука лежит тут же. Медная палка, сверху донизу покрытая изображениями черных ладоней и глаз. Я наклоняюсь, наблюдая, как на его затылке расцветает красное пятно.
-Ты как? Нормально? – тормошу его за плечо.
Нет, ни разу не нормально. Он лежит недвижимый и тихий, не издавая ни звука. Вот же я влип!
- Иди сюда!
От того самого угла, где я только что изучал дверь с ромашками, вразвалочку, неспешными шагами, к нам направляется мужчина. Никогда не видел его раньше, да и непонятно, откуда он здесь - невысокий и плотный, с небритыми щеками, в длиннополом кожаном плаще. На толстом лице блуждает ухмылка и блестят белки остекленевших глаз.
- Иди сюда, я сказал!
Вот уж нет! Спиной вперед я отступаю к улице, но обернувшись, с ужасом понимаю, что убежать через ворота тоже не получится.
Потому что там стоит старуха. Точнее, голова у этой твари старухина. Всё остальное – гигантское и неестественно искривленное горбатое тело, хвост, размером с небольшое дерево и мощные лапы имеют отношение к уродливому волку или псу невиданных размеров. Длинную, косматую шею, принадлежащую неизвестно какому чудовищу, венчает череп с седыми растрепанными космами и рядами острых зубов. В дырах пустых глазниц плещется желтое пламя.
- Иди!
Тварь мягко ступает по снегу, огибая угол и делает ко мне всего пару шагов. Что дальше? Тот, кто втянул меня в эту историю и кому я мог бы сказать: «Ну я же говорил!», лежит рядом без сознания, и неизвестно, живой ли? С джиннами нельзя договорится, они не грабители, не бандиты и даже не люди. Им не нужно содержимое моих карманов, как и деньги в принципе. По всей видимости, им нужен я. Только опять же непонятно – зачем?
Всего в трех шагах темным провалом зияет дверь подъезда. Может, они так рассчитали, чтобы я направился в комнату, к которой сам себе поклялся не подходить на пушечный выстрел. Может быть, но другого пути всё равно нет.
Вихрем взлетаю по лестнице в кромешной тьме, мимоходом дергая ручку двери нижней квартиры. Заперто. А я надеялся, что есть шанс уйти через неё.
Вокруг темно, хоть глаз выколи, но я помню количество ступеней верхнего пролета. Знакомая цилиндрическая ручка тянет за собой обшитую дерматином дверь мезонина. Я тяну за неё и дверь распахивается настежь.
Сквозь сумрак струится слабый свет. Неразличимый во тьме человек стоит на пороге, лицом к лицу, прямо напротив меня. Пытаюсь обогнуть его и обнаруживаю, что фигура проделывает тот же маневр. Приближаю лицо и нос утыкается в холодное стекло. Стоп, так это же мое отражение в зеркале! Пока я размышляю, зачем кому-то понадобилось поставить зеркало напротив двери, две ладони мягко ложатся мне на спину и с усилием толкают вперед. Даже сквозь куртку я чувствую, что такие руки не могут принадлежать мужчине.
Столкновение с зеркалом кажется совсем не сильным. Если сказать точнее, едва незаметным, так как ледяная поверхность проваливается и втягивает моё тело внутрь, будто это и не стекло вовсе, а тяжелые обжигающие воды. Я спотыкаюсь о нижний край рамы, лечу вниз и вижу, как навстречу несётся пол из шершавых досок.
***
Как же болит лицо. Ухо – по нему полоснули ножом, на правой скуле глубокие борозды, оставленные зубами дворняг. Нос, наверное, сломан и вся рожа в заусеницах.
Кстати, а почему так тихо? Какая-то кромешная, неестественная тишина.
Я принимаю вертикальное положение и обнаруживаю себя сидящим на полу в комнате. Комната имеет знакомую обстановку и много раз снилась мне в кошмарных снах, заставляя просыпаясь, лежать в холодном поту, убеждая себя, что её попросту не существует. Или, что у меня поехала крыша. Или, что, напротив, комната реальна, но по счастью, очень далеко от меня, а я туда больше никогда не попаду – я ж не дурак.
Но вышло, что как раз дурак. Я пришел сюда сам, на своих ногах и теперь взгляд скользит по вещам, которые были моими некоторое время назад. Всё та же кровать с треугольными подушками, стол и телевизор, накрытые кружевными салфетками, зашторенные плотными портьерами окна, пальма, тянущая вверх разлапистые ветви с чуть скрюченными листьями. Абсолютно живая пальма, хотя я лично выволок её ссохшиеся останки на помойку за домом. Как и фотографию хозяйки в раме – вон она висит на стене. Комната освещена синим светом, похожим на свет медицинской лампы, которой лечила меня бабушка в детстве, если я заболевал. Свет идет откуда-то сзади, из входной двери.
Встаю, поворачиваюсь к дверному проему и рот медленно открывается. То, что находится вне двери не просто странно, омерзительно и невероятно, а нарушает и саму реальность, и физические представления о пространстве. Нет, это не та же самая комната. И точно не в Казани.
Там, где раньше заканчивался порог и под светом желтой лампочки виднелись ступени ведущей вниз лестницы, а за стеной утопала в снегу крыша под морозным воздухом, берет начало широкий коридор угольно – черного цвета. Точнее, анфилада просторных помещений, теряющаяся в необозримой дали. Их поверхности горят синим бездымным огнем. Мириады крошечных язычков пламени гуляют по стенам, полу, косякам дверей, как бесчисленная армия червей. Огоньки то пропадают, будто ныряя в стены, то разгораются, заметно увеличиваясь в размерах. В комнатах, где воздух дрожит маревом и расплывается, среди вычурной и будто изготовленной из древесного угля мебели, бродят полыхающие существа, напоминающие формой людей с ногами, руками, а некоторые – с рогами. При этом изнутри их горит пламя чёрного цвета, только яркие всполохи пробегают по поверхностям антрацитовых тел. В глубине коридоров, в их дальней части мелькают другие твари, как будто обугленные и объятые уже красным огнём. Они припадают к земле, корчась в неведомых в муках и потом поднимаются опять.
Чтобы рассмотреть их внимательнее, я перешагиваю порог и в уши проникает нестерпимо громкий многоголосый рёв – рыки, завывания, стоны. Машинально подаюсь назад и рука сама закрывает дверь.
Позади слышен шорох, от которого я отскакиваю в угол.
Крошечный шарик падает со шкафа, катится по комнате и прыгает к зеркалу. От шарика тянется тонкая разматывающаяся нить. Клубок делает петлю по полу, вокруг ножек зеркала, прыгает на подобие столика под стеклом и оборачивается вокруг стекла, чтобы проделать это ещё раз, и ещё. Достигнув верха рамы, он застывает на мгновение и летит вниз, остановившись точно в центре зеркальной поверхности.
- Вы не представляете, насколько я удивлен, увидев вас снова.
Пригнувшись, словно в ожидании удара, я оборачиваюсь. На кровати, среди подушек, свесив ноги в ботинках сидит совсем молодой мальчик. Я не разбираюсь в тканях, но мог бы поклясться, что пиджак на нем – твидовый, как рассказывала Нурия. Он улыбается и поворачивает голову набок. Вероятно, для того, чтобы я мог рассмотреть длинное пятно на левой щеке.
- Прошу извинить, но я ещё не закончил.
Мальчик спрыгивает на пол, стремительными шагами подходит к клубку и растирает его обеими ладонями, будто пытаясь добыть огонь. Огонь и вправду появляется – клубок начинает тлеть, пуская струйку дыма, от него занимается нить. Тлеет, как сигарета в пепельнице.
- Таким образом у нас будет немного времени, чтобы поговорить.
- Немного?
- Да. Время здесь течет несколько по другим законам, чем в известном вам мире. Оно и так очень неспешное, а иногда имеет свойство останавливаться совсем. Но благодаря клубку… благодаря клубку, полагаю, у нас есть несколько минут для разговора. И это прекрасно, потому что у меня не было нормального собеседника уже много лет.
- Где это – здесь?
- Не сочтите за грубость, но у меня тоже есть к вам несколько вопросов. В связи с чем буду признателен, если смогу рассчитывать на такой же откровенный и беспристрастный ответ с вашей стороны.
Я не считаю себя особо вежливым, а если точнее – вовсе даже наоборот. Но всякий раз, когда слышу очень уж обходительные речевые обороты, приходит уверенность, что старомодно учтивый человек, вкладывающий в построение фраз максимум изящества не должен быть негодяем по определению.
- Помню, вы пытались меня предупредить и ещё были прикованы цепью. Значит, вы сами находитесь здесь по принуждению и никаким образом мне не навредите?
Он молча кивает.
- Тогда, конечно, я вам отвечу. Так что это за место?
- В мире людей оно не имеет названия. Просто потому, что о нём знали единицы, да и тех давно нет среди живых. Но джинны называют его попросту садом.
- Почему именно садом?
Он подходит к зашторенному окну и отдергивает портьеру.
- Смотрите.
Сначала я не замечаю ничего не обычного. Всё та же знакомая старая улица с забором, деревьями и домами на холме. Только небо над ней висит угрожающе близкое и отчего то багрово-черное, как при извержении вулкана. Но глаза отмечают детали, и наступает прозрение, что улица не имеет ничего общего с настоящей. Потому что она совсем другая. Совершенно.
Вместо талого снега под мартовским ветром на старом, выщербленном до брусчатки былых времен асфальте лежит многолетняя пыль. Её так много, что кажется, словно и улица, и сам город простояли столетия под толщей воды, сформировавшей на дне песчаные дюны, которые после конца потопа разложились в мелкую серую труху. Барханы пылевой россыпи свисают с крыш кособоких домов и сараев, сугробами налегают на покосившиеся гнилые заборы, громоздятся на склонах холмов. Фонарей и фонарных столбов нет в помине – если они и были когда-то, то пыль давно поглотила их. Как и некоторые деревья – оставшиеся, без листьев и коры с обветренными до состояния камня стволами вздымают к черному небу голые острые сучья. Полуразрушенные дома, и в моей памяти имеющие вид неприглядный и жалкий, словно в исступленном поклоне завалились на фасады. Продолжения фасадов нависают над тротуарами дырами пустых окон, а сбоку, как ребра мертвецов проглядывают стропила и балки.
Но самым неприятным и отталкивающим кажется не апокалиптический пейзаж, а то, что в перекошенных и висящих под углом к земле окнах горит свет. Он не ламповый и не люминесцентный, а мерцающий багровыми отблесками. Кое-где, через окна видны его источники, похожие на люстры, состоящие из огромных, переливающихся кристаллов. Или гроздья светящегося винограда.
Свет падает на пыль, в которой проложены тропы, но есть и одиночные следы. Разные – отпечатки ног, когтей, лап, а то и просто борозды непонятного происхождения. Одну из таких борозд оставляет сейчас небольшая тварь, переползающая насыпь.
У твари только передняя половина туловища, полуразложившаяся, с торчащим позвоночником и ребрами. Когтистые лапы цепляют пыль и короткими конвульсивными движениями двигают то, что осталась от тела. И хотя осталось немного, заметно, что ползущая и корчащаяся тварь испытывает необычайную боль.
- Что это?
- Кошка. Несколько лет назад, если отчитывать от вашего времени, её до смерти замучил один человек.
- И что она делает?
- Ждет, пока её убийца не попадет сюда. Точнее - может быть, попадёт.
- Сюда… это в сад? И кстати, почему такое мрачное место называется садом?
- Нет, не сюда, но, если вы не против, я прежде отвечу на второй вопрос.
- Конечно.
- Каждую минуту в мире происходит множество злодеяний и преступлений. Некоторые из них могут казаться безобидными, но даже они наносят людям серьезные травмы. Когда злодеяние совершается, здесь, в относительно точной копии вашего мира оно сеет семена. Ростки семян приносят демонические плоды, самые разные, в зависимости от тяжести преступления. Кража из бедности, например, не идет ни в какое сравнение с убийством. Видите тот дом, что стоит на холме? Там много лет муж избивал жену, пока не забил до смерти. Демон, выросший в ночь убийства двадцать пять лет ждал смерти этого мужчины, оглашая окрестности криками умирающей. А в соседнем доме много лет назад мать за невинную шалость выставила дочь на мороз, так, что её ребенок замерз до смерти. Правда, тот демон ждал недолго. Соседство с тюрьмой, знаете, тоже не из приятных. Внутри неё бесконечно дают побеги издевательства над заключенными, и наверху кружатся те, кто ищет своих жертв, совершивших преступления. Хотя, лично на мой взгляд самое ужасное – это абортарии, к ним лучше не приближаться. Там днем и ночью нерождённые дети ищут своих родителей. А вот тут, правее, на склоне холма жил весьма состоятельный человек. Много лет он отказывал в помощи родственникам, да и просто бедным, и все это время там расцветал цветок, который сейчас льет ему в глотку кипящее золото и будет лить до конца времён.
- Обитатели сада покидают его, когда тот, кто совершил злодеяние, умирает?
- Конечно. Тогда разъярённый и утомленный затянувшимся ожиданием демон устремляется туда, где находится его жертва.
- Оно тоже находится здесь?
- Нет, немного ниже, но один из входов туда расположен совсем рядом.
- Там? – я киваю на дверь.
- Да, но вы обещали удовлетворить моё любопытство.
- Хорошо. Спрашивайте.
- В прошлый раз, когда вам удалось убежать из дома, ярость и неистовство хозяйки были настолько велики, что казалось, она всех нас сотрет в порошок. Казалось, вы извлекли урок, и никогда больше не вернетесь, но вы здесь. Почему? Вам тоже понадобился кувшин, как тому парню? И
- Какому парню?
- Тому, из которого сделали чучело, и вооружили магической тростью, способной пробить намерения самых чистых душ и самые серьезные заклинания. Он приехал сюда на машине, когда ещё был человеком,
- На зеленой «восьмерке»?
- Точно. Её владелец откуда-то узнал о ковре и кувшинах и появился здесь, чтобы их похитить, но оказался дилетантом, ничего не понимающим в природе джиннов. Забавно, что у большинства людей представления о них не выходят дальше образа бородатого старика в шлепанцах, имеющего силу разрушить город или построить дворец. Конечно, джинны на такое способны, но подчинить их себе – задача, решить которую способны лишь величайшие из смертных.
- Значит, у него не получилось?
- Разумеется, нет. Марид и Гюль принадлежат хозяйке, это её собственные слуги, и поэтому она никогда не позволила бы и близко подойти к кувшинам.
- Что же она с ним сделала?
- То же, что предположительно сделает с вами, когда вернется. Тело повесит вон туда:
Там, куда он показывает пальцем, из стены торчат четыре заостренных крюка. Их вид заставляет меня ёжится.
…а душу отправит за дверь. Когда вы её открывали, видели черных существ, объятых пламенем? Обычно они находятся не рядом с парадной залой, а чуть вдалеке.
Я киваю.
- Вы будете одним из них.
- Неужели нет способа выбраться отсюда?
- Ни малейшего. Если бы способ был, я бы давно им воспользовался. Так вы мне ответите?
Тлеющая ниточка клубка на зеркале, пуская струйку дыма, догорела уже наполовину своей длины. Похоже, жить мне остается совсем немного. Как же глупо умирать в двадцать два года!
- В прошлый раз из комнаты меня вытащил мой друг Джамиль, он служит муэдзином в мечети. Вчера… надо же, всего лишь вчера, он увидел у крыльца трех девушек, которые хотели снять комнату в этом доме, и попытался их отговорить.
- Успешно?
- Да, похоже, у него получилось.
- И не надейтесь. Заводилой в той компании была ваша старая знакомая Гюль. А она может быть весьма убедительной.
- Джамиль описывал девицу с командным голосом немного иначе.
- Всегда поражался неосведомленности людей. Если бы Гюль захотела, она могла бы стать кем угодно – от ребенка до точной копии вашего дяди Степана. А ещё могла обернуться мертвой птицей или парой гробов во дворе.
- Так это она прикинулась теми гробами?
- Нет, это был Марид. Гюль - мерзавка дала вам затрещину, от которой вы здесь оказались. Она очень непростая и своевольная джиния, иногда мне кажется, что даже госпожа ей не указ. Но я был бы признателен, если бы вы ответили на вопрос.
- Что особенно рассказывать? Мы купили бензин и пришли сюда, чтобы сжечь дом.
Широкая улыбка расплывается на его мальчишеском лице. Он кривится, затем вдруг хватает себя за колени и смеется.
- Я правильно понял? Вы хотели сжечь джиннов?
- Ну да.
- Извините, но это же вопиющая глупость.
- Почему?
- Да потому что джинны сделаны из огня. Им не успели дать тела, поэтому все они – чистое пламя. Если бы вы подожгли дом, хозяйка и её прислужники обрели бы невероятную силу. Скорее всего, они бы просто спалили вместе со спящими обитателями все деревянные дома в округе, а тут почти все такие.
- Но и ковер тоже должен был сгореть.
- Поверьте, они бы нашли способ перенести его в безопасное место.
- Получается, наша идея с самого начала была неудачной?
- Наверное. Мало кто из мира джиннов обладает таким же могуществом, как наша госпожа.
- Её зовут Сидора?
- Неудачное предположение – он опять улыбается. - нет, не Сидора. И, конечно, не Елизавета Петровна. Её настоящее имя – Трага. Понятно, что вы не сведущи в демонологии, но одно дело – быть невеждой, а совершенно другое – не знать очевидных вещей.
- Каких?
Он наклоняет голову с гримасой недоумения, становясь похожим на профессора, который объясняет первокурснику общеизвестный факт.
- Очень давно, когда Иблис, то есть Люцифер был погружен в великую бездну, а его красота обернулась безобразием, для охраны собственного трона им были созданы три главных ифрита – два брата и сестра. Затем, спустя какое-то время старший брат осмелился посягнуть на место хозяина, и был низвергнут, а трон оставили охранять оставшимся. Между братом и сестрой возникла связь, и в результате этой связи были рождены все остальные ифриты. Брата звали Деобедон, а сестру – Трага. Она мать всех ифритов и повелительница их магии, понимаете?
- Как же несмотря на своё могущество ваша хозяйка не смогла меня удержать в прошлый раз?
- Потому что у нее нет тела. Ифриты и джинны не имеют силы в мире, который вы считаете своим, по воле небес. За дверью этой комнаты вы видели собственные покои Траги в западном крыле ада. Там её мир, её дом и её многочисленные дети. А в мире людей власть госпожи долгое время ограничивалась телом несчастной девочки, которую прокляли её собственные родители, магическим ковром и двумя помощниками.
Зеркало сотрясает легкий удар, но нить клубка по-прежнему висит на нем, догорев почти полностью.
Мой собеседник подходит к краю рамы, наклоняется и всматривается в черную поверхность.
- Плохие новости. Гюль пытается попасть внутрь. Она голодна, и может изрядно вас потрепать ещё до того, как сюда придет хозяйка. Я же вам рассказывал о её своенравии?
- То есть как – потрепать?
- Обычно гюли питаются мертвечиной на кладбищах, но в вашем случае она сделает исключение.
Паника, от которой меня отделял спокойный разговор внезапно вырывается наружу. Я рву на себя ручку окна и внутрь проникает тяжелый, затхлый воздух.
- А если я убегу?
- Не получится. Снаружи вы сразу же наткнетесь на демона, весь смысл существования которого заключается в отмщении, и ваша смерть будет не менее мучительной.
- Что же делать?
- Продолжать беседу, тем более, что немного времени у нас есть.
- Какой смысл? Мне осталось жить несколько минут.
- Знаете, только самоотверженный человек с чистыми помыслами и благородный духом, может остановить джиннов. И кстати, у меня сложилось впечатление, что ваш друг один из таких.
- Почему?
- Потому что смертные несовершенны по своей сути. Когда в беду попадают незнакомые люди, вы частенько полагаете, что не должны вмешиваться, и что спасать посторонних должен кто-то другой. Так было и раньше, но появлялись герои, способные на подвиги. В последние времена, под властью вещей и денег в сердцах людей загорается черный свет, его мертвое пламя уже начало пожирать души, делая их неспособными к самопожертвованию. Поэтому так важно, что ваш друг пришел сюда. Не имея ни малейших шансов на победу, он вмешался, чтобы избавить незнакомых девушек от мучительной гибели.
Зеркало качается, на этот раз сильнее. Мутное стекло дребезжит и трясется от ударов. Мальчик печально смотрит на него и как будто что-то вспоминает.
- Вот и всё. Время закончилось, и у меня к вам последний главный вопрос.
- Какой?
- Что принес с собой муэдзин?
- Это..
Ответ застывает в воздухе, потому что поверхность зеркала стремительно разъезжается в стороны как волны чёрного омута, пропуская взъерошенную и раскрасневшуюся джинию. Растрепанные волосы и румянец на лице лишь подчеркивают её ослепительную красоту. Я оборачиваюсь к кровати, на которой только что сидел парень, но он бесследно исчез, словно растворился в воздухе.
В прошлый раз я видел Гюль завернутую в старое покрывало, а сейчас на ней короткое черное платье с вырезом и туфли на стройных ногах.
- Ну и доставил же ты нам забот.
Как она прекрасна. Я не мастак в общении с девушками, а с той, которая собирается тебя убить – и подавно.
- Не думала, что увижу тебя снова, но раз уж ты здесь, можно сказать, мне повезло.
Гюль подходит совсем близко, на расстояние ладони, заинтересованно смотрит мне в глаза, а её красные полные губы расплываются в улыбке. Улыбка бежит все шире, до ушей, чтобы открыть рот с частоколом длинных и острых зубов черного цвета.
- Закрой глаза, сосед. Не могу обещать, что будет не больно.
Пол уходит у меня из под ног и бешено стучит сердце, но джиния вдруг с тревогой оглядывается назад. Зеркало содрогается вновь, но на этот раз гораздо сильнее.
Вслед за звуком лопнувшей лампы слышен оглушающий взрыв. Черный ветер вихрем выбрасывает в комнату осколки битого стекла, горящие куски пакли и обломки рамы. Его последний порыв гасит в комнате свет, глушит звуки и останавливает время.
Когда мальчик с пятном на щеке рассказывал о свойстве здешнего времени замедляться, наверное, он имел в виду именно то, что я сейчас вижу. На короткий отрезок – секунду или две, переливающиеся обломки стекла, фонтаном вырывающиеся из зеркальной глади, меркнут. Я вижу комнату старухи, свет преисподней по краям дверного проема, и другой свет за плотными шторами - из подземного сада. Красно-чёрный карандаш, лежащий на краю стола, сам стол, комод, пальму и замершую под ней Гюль в ореоле иссиня-черных волос. Всё пространство застыло на мгновение, всего на пару секунд. Всё, кроме одного предмета, который вылетел из зеркала и движется в россыпи осколков по прямой свободно и легко, как космический корабль в вакууме космоса.
Это медальон. Летит неспешно, словно во сне, увлекая за собой цепь круглых звеньев. Медь поверхности сияет и переливается, когда желтый восьмиугольник переворачивается вокруг своей оси. Я выбрасываю вперед руку и сжимаю его в ладони.
Земля снова уходит из-под ног, на этот раз потому, что зеркало исторгает поток воздуха чудовищной силы. Ураган переворачивает мебель и рвет обои. Поднимает меня в воздух, и неизбежно размазал бы по стене, если бы не цепь.
Но цепь сделана на удивление крепко. Втягиваясь рывками в извергающее вихрь зеркало, её звенья увлекают меня за собой. Внутри рамы ветер становится настолько сильным, что я не могу открыть глаза. Не могу, хотя мне очень хочется увидеть того, чья рука крепко держит меня за ботинок.
***
Какой всё же необыкновенный голос. Сильный, пронзительный и очень громкий. Таким голосом можно сотрясать стены, они и в действительности качаются. Дом ходит ходуном, как будто под ним земля раскалывается.
Я уже знаю, что это за молитва – она называется зикр. Правая рука Джамиля сжимает нож. Обыкновенный, столовый – видимо, он взял его на кухне, когда сюда входил. А сейчас намотал на руку цепь с медальоном и режет ковер. Так уверенно, с равнодушным лицом, словно всю жизнь только тем и занимался, что резал магические ковры на столе, который стоит на пляшущих досках под грохот и завывания демонов.
Позже, когда Джамиль расскажет, что я отсутствовал около трех минут, я ему не поверю. Разговор с мальчиком занял куда больше времени, хотя, раз в саду джиннов всё по-другому, возможно, так оно и было.
Кое-что я пропустил.
Я не видел, как Джамиль очнулся, и как сидел на снегу, собираясь с мыслями и наблюдая за поступью приближающейся твари. Как достал медальон, высоко поднял его над головой, и звуки зикра заставили чудовище растворится в воздухе. На месте гробов неизвестно откуда появился старик с растрепанной белой бородой и сразу же исчез. Оставался неизвестный мужчина, словно пьяный бредущий вдоль стены. Недолго думая, Джамиль врезал ему по голове багром и осмотрелся.
В воздухе стоял запах бензина, который нужно поджечь. Он вспомнил, что зажигалка осталась у меня и побежал вверх по лестнице.
Не знаю, почему именно такая мысль пришла ему в голову. Не толкнуть зеркало, не запустить в него багром, а попытаться разбить при помощи медальона. Любое другое решение неизбежно запечатало бы меня внутри наедине с Гюль.
Удар ветра, швырнувшего моё тело об стену, оказался настолько сильным, что некоторое время я просто лежал и смотрел, как Джамиль раскачивает багром шкаф и открывает дверцу скрытой за ним комнаты. Даже не догадываясь, что черный сверток с кисточками, над которым он заносит нож служит источником жизни для могущественнейшей из ифритов.
Конечно, она и не думала сдаваться. Для неё мы были досадным недоразумением, муравьями, по непонятной случайности обладающие священной реликвией. И если бы Джамиль действовал недостаточно быстро, думаю, когтистые лапы разорвали бы и его, и меня, и сам дом в клочья.
Её было слишком много. Как только нож вонзился в центр круга посреди ковра, казалось, что через окна стремительной лавиной проросло многорукое дерево. Из его чешуйчатой поверхности расходились огоньки, давая побеги новым, молниеносно вырастающим лапам. Которые, в свою очередь извергали оскалившиеся, безглазые пасти, стремящиеся пожрать всё вокруг. Хищные, верткие, извивающимися гадёныши заполнили комнату.
Джамиль режет ковер из центра в стороны, как пирог. Быстро, с усилием, и не прекращая оглашать комнату звуками молитвы. Лезвие ножа отсекает треугольники, белые буквы на черном ворсе дымятся и гаснут. Отсеченные куски, упавшие на пол, распадаются на пепел, выпуская струйки дыма.
- Сyбханакаллахумма. Уа бихамдике. Уа табаракасмyк. Уа та;аля джяддyк. Уаляа иляха ;гайрук!
Трага просто не успела его остановить – это правда. Когда последний кусок материи ковра был отсечен, пол содрогнулся гораздо сильнее. Чудовищный смерч вобрал в себя многорукое тело и устремил его черным потоком внутрь рамы с осколками от разбитого зеркала. Но дом продолжал качаться.
- Давай остальное!
Джамиль указывает рукой на открытую дверь за шкафом. Я поднимаюсь и шагаю в проем. Внутри темнота и совсем мало места. На единственной полке, неуклюже прибитой к стене, лежит книга с черным обрезом и блестят бока кувшинов.
Кувшины кажутся ещё меньше, чем на фотографии. Такие небольшие, приплюснутые сверху емкости, похожие на антикварные сахарницы с тонкими ручками и длинными узкими горлышками. Прикосновение к холодной поверхности вызывает необыкновенные и отчего то приятные чувства.
Представьте, что вы держите в руках оружие страшной разрушительной силы. Причем оно, это оружие разумное и имеет волю, которая подчиняется вам целиком и полностью. Оно может уничтожить любого по вашему желанию. Стереть в пыль, мелкую труху, в ничто. А может, наоборот сделать владельцем немыслимых богатств – любых, каких вы только пожелаете, и так, что вы ни в чем не будете нуждаться. При помощи его можно заставить людей менять решения и поступать как им прикажут. Или...
- Чего ты ждешь? Быстрее!
Даже не глядя на предметы, Джамиль с размаху бросает внутрь зеркала то, что я ему передал. Последней туда отправляется книга, и её полёт завершается оглушительным треском.
Края рамы складываются, заваливаются на пол и оборачиваются трухой.
***
Мы стоим в комнате – обшарпанной и грязной. Покорёженная мебель возвышается среди хлама, сквозь разбитые окна на пол, заваленный щепками и кусками штукатурки падают тени от голых ветвей, качающихся под холодным мартовским воздухом. Чуть поскрипывает форточка, держащаяся на одной петле, да на улице слышно пение ранней птицы. Другие звуки отсутствуют.
- Она внутри?
- Да, всё закончилось. Можно идти домой.
Оборванный и взъерошенный, Джамиль бредет к двери, подволакивая хромую ногу. Я не двигаюсь, пытаясь вспомнить что-то ещё. Что-то важное.
- Идём, Квадратная голова. Не знаю, как ты, но я очень устал.
Звуки его шагов гремят на лестнице. Я поворачиваюсь, чтобы идти вслед за ним, но занеся ногу над порогом замечаю, что в комнате становится темнее, потому что кто-то загораживает окно.
- Вы даже представить себе не можете, как я вам признателен.
Всё тот же мальчик из загробного мира.
- Откуда вы здесь?
- Не имеет значения. И самое главное – передайте мою глубочайшую благодарность вашему другу. Мы с вами ещё встретимся. Может быть, не могу сказать точно.
Как в прошлый раз его лицо озаряет хитрая улыбка. Рука делает в воздухе неопределенный жест, и щелкает пальцами. Больше в комнате никого нет.
***
Обрывок бумаги запечатлён в моей памяти совершенно отчетливо. Шириной шесть сантиметров, а высотой в четыре. Небольшая заметка из криминальной хроники городской газеты была вырезана, наклеена на картон и обмотана целлофановой пленкой во избежание повреждений. Текст статьи следующий:
« 12 марта на улице Тельмана нашелся гражданин, долгое время считавшийся пропавшим без вести. В пять часов утра наряд милиции, который был вызван дворником, привлеченным подозрительным шумом из нежилого особняка обнаружил мужчину с признаками тяжелого психического расстройства, лежащего на снегу рядом с пустой канистрой из-под бензина. По отпечаткам пальцев найденный был идентифицирован. Им оказался сорокапятилетний владелец охранного агентства, бесследно исчезнувший в июне 1994 года. Есть предположение, что мужчина, находясь в состоянии помешательства, планировал совершить поджог здания.»
Сложенный пополам листок был последним и единственным вещественным доказательством факта, что воспоминания, автоматически делающие меня сумасшедшим, имеют определенную причину, поэтому я и хранил его в кошельке достаточно долго. Потом он потерялся. Скорее всего, я сам его случайно выронил, когда расплачивался в магазине.
2015 год
- «В центре земли, ветхий и древний, есть один змей, твердый, как кремний.» - поёт магнитола.
Под её звуки и шум печки неудержимо клонит в сон, так и хочется отпустить руль и откинутся на спинку сиденья. Конечно, я не единственный, кому хочется спать утром. Во время дождя, который зарядил позавчера и никак не может прекратится. При столичном ритме жизни несложно привыкнуть быть совой – народ ложится поздно, встает рано. Хорошо, кофе выручает. В офисе сейчас, поди, у кофейного автомата очередь выстроилась.
- Почему все эти люди похожи на демонов?
Сон снимает как рукой. Вопрос адресован мне, а задает его десятилетний пацан, полулежащий на заднем сиденье и мучающий айфон. Это Денис, сын соседки по лестничной площадке. По понедельникам я отвожу его в секцию карате, а мать забирает около полудня. Мне не сложно, всё равно по пути.
- Что ты сказал?
- Ну, на демонов они похожи. Или на зомби, которые бредут за добычей. Почему так?
Впереди загорается светофор для пешеходов, дав сигнал серой толпе, бредущей по направлению к метро. Сгорбленным фигурам предстоит провести рабочий день в шумных офисах. Рты выдыхают выбросы табачного дыма и в движениях некоторых действительно прослеживается нечто сомнамбулическое. Да просто рано встали и хотят спать, вот почему.
- Ты прав, они идут за добычей, Денис. За зарплатой, на которую вы кушаете, одеваетесь и платите за свет и воду с отоплением. Твоя мама сейчас тоже едет на работу, чтобы у вас была еда. И кредит за твою игровую приставку полностью не выплачен, насколько я помню. Отличная штука, кстати. Ты же рад, что она у тебя есть?
- Конечно, рад. Жаль только, что мать всегда на работе. Мы с ней редко разговариваем.
- Понимаю, о чём ты.
- С вами тоже мало общались родители?
- Нет, помнишь, я же тебе рассказывал, что у меня не было родителей. Правда, тогда таких электронных девайсов тогда тоже не было.
- Чем же вы тогда занимались?
Вопрос ставит меня в тупик. Точнее, я могу рассказать десятилетнему пацану, чем мы занимались, но он вряд ли поймет смысл тогдашнего нашего времяпрепровождения. Зимой мы своими руками делали из досок и коньков устройства, под названьем самокаты. Главной их особенностью было использование двух типов коньков. Одного фигурного спереди и двух длинных беговых сзади. С ними самокаты развивали запредельную скорость при скатывании с ледяных гор, оставляя далеко позади дюралевые санки и снегокаты, купленные в магазине. Потом на печах, топившихся от дров висели валенки и варежки, обдавая комнату запахом сохнущей от снега шерсти. Летом мастерили рогатки с резиной из медицинских жгутов и самострелы из деревянного профиля. Купались на реке, ныряя в опасной близости от вбитых в дно свай, пили воду из колонки. Играли в сикалки и пробки, свинчивая их с пустых одеколонных флаконов, ходили всюду без родителей, начиная с первого класса. Даже в нашем районе, где каждую неделю у пивной разгорались кулачные бои, даже там можно было гулять свободно или смотаться одному на автобусе в любой район города. Как, черт побери, объяснить ценность времени моего детства мальчику, который надолго покидает квартиру только во время летних каникул и которого мать ещё недавно провожала до школьного крыльца за руку? До школы, в тридцати метрах от дома.
- Приехали, каратист. Рюкзак не забудь.
А в офисе звонки телефонов и гомон сотрудников. Секретарь на ресепшене убеждает раннего клиента подождать замдиректора. Тот ругается и размахивает пачкой документов. От кондиционеров веет теплом, через стекла шкафов подмигивают светодиоды серверов, закусивших многочисленные провода. Запах кофе, отрезвляющий и терпкий, смешивается с запахом духов – наши девушки и так никогда не экономили на парфюмерии и нарядах, а сегодня выглядят особенно привлекательно. На каблуках, в мини юбках и с предвкушением занимательного времяпрепровождения. Двое не в меру покладистых менеджеров тараща глаза надувают красные и белые воздушные шарики корпоративных цветов, а четверо других таскают коробки с цветами и подарками. Все необычайно разговорчивые и старательные, потому что вечером будет корпоратив. День рождения компании, как никак.
- Лена, ты когда в отпуск?
- В мае.
- Куда собираешься?
- На Кипр. Пять звезд, всё включено. А ты?
- Не в этой жизни. Кадровый дает отпуск в следующем году, и КЗОТ им до одного места.
- Бедолага. Теперь будешь ждать целый год?
- Буду ждать. Хотя вот этот камрад уже пять лет тут как привязанный. Слышь, ты хоть на больничном бываешь?
Я киваю. На больничный меня отпускали в прошлом году, и ещё четыре года назад. Больше ни разу и никуда. Вопрос об отпуске поднимался, но его переносили на следующий год. Если настаивал, кадровик начинал сулить золотые горы в будущем или двусмысленно намекал на сокращение. Молодцы наши ребята из отдела кадров, они знают, что мне ещё двадцать четыре года выплачивать ипотеку, поэтому деваться всё равно некуда. И на прошлой работе были такие же эффективные HR – менеджеры.
- Тебе не давали отгул, даже когда ты чуть не упал с крыши?
Упоминание о падении с крыши приводит к тому, что я угрюмо сосредотачиваю внимание на мониторе. Очень неприятный случай тогда произошел. И странный.
Примерно три года назад я проверял сварные швы на стройке. Обычно по утрам там масса народу, сварщики, бетонщики, но в тот день не было ни души. Скорее всего, нужно было сдавать другой объект, поэтому всех рабочих перебросили именно туда. Закончив, сложил дефектоскоп в кейс, подошел к лестнице и прыгнул на ступеньку. Там и было-то всего полметра.
Что находилось на полу, неизвестно–масло разлилось, или просто конденсат, но нога сорвалась и через секунду я висел на балке, цепляясь кончиками пальцев за холодный металл.
Альпинист бы в такой ситуации не растерялся. И у меня бы получилось подтянуться, на турнике я подтягиваюсь стабильно восемь раз. А тут, в куртке и сапогах, не смог. Несмотря на то, что кейс рухнул вниз, за спиной остался рюкзак с образцами. Его снять никак не получится.
Под болтающимися ногами зияет девяностометровая бездна. Даже смотреть туда страшно, и на лифте ехать вниз около минуты. Птицы и то летают ниже.
- Эй, сар!
«Сар» означает на таджикском «начальник». Только уроженцы средней Азии, прибывшие в Москву совсем недавно и никогда в жизни не утруждавшие себя изучением русского языка, могут обращаться так к местным. В ответ на реплики москвичей, обычно замысловато-матерные.
С верхних перекрытий, где заканчивается бетон и начинается небо, выглядывает скуластая голова в оранжевой каске.
- Гирифтан, сар!
На плечо падает веревка. Добротная, синтетическая, перевязанная узлами. Хватаюсь за неё рукой, что очень кстати. Ещё нескольких секунд напряжения пальцы выдержать просто не смогли бы. Подтягиваюсь, лезу наверх и ставлю ногу на ступеньку. Вот повезло, иначе не скажешь.
Взобравшись на лестницу, задираю голову ещё раз. Человек наверху внимательно наблюдает за мной, потом ослепительно улыбается и машет рукой.
- Спасибо друг, выручил! -
Я тоже машу ему рукой, и вдруг замечаю нечто такое, от чего ноги опять едва не увлекают меня вниз. Левую смуглую щеку человека украшает длинное пятно странно знакомой формы.
Стремглав взбегаю по лестнице, оглядывая этажи. Как внизу, так и наверху под открытым небом площадки просматриваются полностью. Толщина балок ровно двадцать пять сантиметров, за ними не спрячется и ребенок. Но нигде нет даже признака таджика в оранжевой каске.
***
В новом году, благодаря кризису руководство решило не выпендриваться, и сняло для корпоратива обычный боулинг центр. Обширный, внутри Садового кольца, но всё же боулинг, а не пафосный ночной клуб или, как раньше, ресторан с замысловатым дизайном. Правда, сохраняя верность традициям, на подарки для отличившихся сотрудников не скупились – разные планшеты, ноуты, бытовая техника. Всё остальное идет как по накатанной: встает генеральный, слушаем тост, встает коммерческий, слушаем тост, встают начальники отделов по очереди, тоже слушаем и хлопаем. Ничего нового не произойдёт, пока менеджеры из отдела снабжения вместе с айтишником не упьются до невменяемости. Тогда, если их не успеют выдворить, будет веселее. А пока слишком рано, можно выйти с пивом на балкон.
- Скучаешь?
Позади обнаруживается Иван Ильич собственной персоной, учредитель и главнокомандующий нашей компании из нескольких сотен человек. Про него говорят, что мужик неплохой, я и сам так думаю после прошлого корпоратива, когда он с чувством читал стихи Бродского и играл песни Окуджавы на гитаре. Ясно, что внешность обманчива, тем более, когда речь идет о коммерсантах, прошедших школу девяностых. Когда на общих совещаниях Иван Ильич клюет носом, никогда нельзя понять, что он слушает внимательно, а что пропускает мимо ушей. Но если точка зрения докладчика не совпадает с его собственной, самый главный человек в компании преображается, становясь похожим на атакующую рысь. Не вставая с места он доходчиво объясняет, где сотрудник ошибся, прилагая емкие аргументы. Если ошибка критичная, может приложить матом, если косяк повторяется – увольняет быстро и без лишних разговоров. Вот народ и гадает: то ли в раковине отморозка скрывается нормальный мужик, то ли наоборот. Сейчас можно сказать только одно - этот человек сильно подшофе.
- Никак нет, Иван Ильич. Вышел подышать.
- Хорошее дело. Кстати, всё хотел спросить – вот ты какого года рождения?
- Семьдесят четвертого.
- В комсомоле состоял?
- Не успел. Только горнистом в пионерском отряде.
- Нормально. А я состоял. Правда, давно это было.
- Я думал, раньше все поголовно в комсомол вступали.
- Не все, но многие. Кстати, раз уж вспомнил – что там на объекте?
- Всё неплохо. Идем с небольшим отставанием от графика. На последнем уровне начали класть перекрытия…
- Не продолжай. Я сам отлично знаю, как идут дела. Расскажи, что там, наверху.
- Всё как обычно. Бетон, арматура и ветер.
- Ветер.. – Иван Ильич выговаривает это слово с нежностью, вкладывая в него свой, особый смысл – когда я пришел работать на свою первую стройку сорок шесть лет назад, тоже был ветер. Развевал красные флаги, уносил искры электродов, рвал косынки с девушек, которые работали рядом с нами. Весёлых девушек, простых, что называется, без претензий. И постоянно звучала какая-то музыка. То марши, то концерты, то просто песни. Оптимистичные, в основном. Мне сильно недостает того времени.
- Почему?
- Потому что реальность настоящего кажется мне вымышленной. Шекспир был прав: жизнь -театр, люди - актеры. Получилось, я и мои родители жили по одним правилам и играли определенные образы, но теперь мы все ставим пьесу в новом театре. Со стороны может показаться, что роли наполнены смыслом, хотя лично я думаю, что внутри, под красивой оболочкой актеров пусто. Вот у меня есть всё, и даже больше. Тебе, простому инженеру о таком мечтать не приходится. Квартиры для детей, ещё несколько под инвестиции. Дом в Италии, дом в Канаде. Автопарк в восемь машин. Неплохой капитал. Ещё есть пустота, вызванная отношением окружающих. Каждый из которых бесконечно уверяет, что стопроцентно благонадежный, но при возможности обманет, даже не задумываясь. Остается вопрос времени и методов – когда и каким образом человек готов тебя подставить. Несколько лет назад я всерьез думал, что проблема в менталитете, и в других странах люди принципиально отличаются от нашего брата. Там же другой климат – рассуждал я, - и солнце светит двенадцать месяцев в году. При таком раскладе человек человеку не обязан быть волком. А оказалось – нет, обязан. С небольшими поправками на Юго- восточную Азию всюду есть люди, готовые тебя продать, купить и облапошить особо изощренными способами. Различными. В связи с чем у меня есть вопрос, который я обычно задаю малознакомым людям, а теперь вот решил спросить у тебя – инженера шестого участка.
- Что за вопрос?
- Тебе известен человек, которому ты можешь доверять абсолютно и полностью, что называется, без тени сомнения? Только не вздумай жевать сопли, упоминая о родственниках или друзьях детства – это клише. Мне нужен убедительный и исчерпывающий ответ. Красивая история, которой бы я поверил и не разочаровался.
Иван Ильич заканчивает фразу голосом совершенно трезвого человека и смотрит в сторону своим внезапно грозным взглядом, хорошо знакомым мне по планеркам.
Красивый ответ, значит. Почему бы не попробовать?
- Нужно достаточно далеко ехать на восток. Вокруг будет тянуться привычный пейзаж, с полями, ивами у пруда, куполами церквей. Потом, минуя Нижний Новгород, к которому от границы с Владимирской области ведет прямая широкая дорога, вы проедете Чувашию и пересечете Волгу. Справа будет Казань, но её предстоит объехать и углубится ещё на двести километров в сторону Елабуги. И вот там...
Там среди полей есть небольшая деревня. В деревне живут люди со своим особенным языком, культурой и представлениями об окружающем мире. Одеваются несколько по-другому, чем жители центральных регионов и даже сохранили собственную национальную кухню, в отличие от русской, которая везде, в том числе в столице, давно прекратила своё существование. В безоблачные ночи над деревней светит месяц – особенно сказочно он выглядит зимой, освещая заснеженные поля. Под ним на минарете деревенской мечети сияет ещё один, тонкий и острый, покрытый сусальным золотом. Рано утром и поздно вечером на балконе минарета, имеющим название шараф, загорается лампа. Может быть она, эта лампа недостаточно яркая, но так как минарет имеет около пятнадцати метров в высоту, свет виден издалека. Когда вокруг слишком темно, те, кто заблудился, видят этот свет и слышат азан имама, передающиеся через небольшой громкоговоритель. Минарет служит своеобразным светочем, стоящим в непроглядной тьме. Само его название переводится с арабского как «маяк». В деревне редко происходят события, привлекающие внимание, но из интернет-форума районного центра можно узнать, что имам мечети очень уважаемый человек и пользуется большим авторитетом. За советом к нему приезжают из Казани, а бывает, что совсем издалека.
Тот имам дважды не дал мне пропасть. Вероятно, он сделал бы то же самое и в третий раз, не задумываясь о последствиях и несмотря на противника, превосходящего его по силе. Вот ему я доверяю полностью. Просто нет никаких причин не доверять.
- Это правда?
- Да, Иван Ильич.
- Тогда могу сказать, тебе повезло. Кстати, слышал, ты давно не был в отпуске?
- Лет пятнадцать уже.
- Я поговорю с кадровиками. Но больше недели не дам. Сейчас начало сезона, сам должен понимать.
***
- Пересечение Чистопольской и Амирхана. Сколько?
- Тысяча.
- Заплачу семьсот, только езжайте через весь город до компрессорного и оттуда к мечети на перекрестке.
- Ладно.
Таксист-гора мускулов. Здоровый мужик, хотя по виду несколько моложе меня. Весь в тюремных наколках, шея отсутствует напрочь. Если бы мы встретились с ним в темном переулке, когда я был студентом, я бы остался без денег, может быть, даже со сломанной челюстью.
- Из Москвы?
- Угадали. Приехал к другу на свадьбу. Сын женится.
- Хорошее дело. А вы ремень забыли накинуть.
- Да.
- Накиньте. Тут гаишники серьезные, не прощают, когда без ремня.
- Всегда соблюдаете правила?
- А то как же? Штрафы растут. Кстати, я заметил, вы курили на остановке, это зря. За курение на остановках у нас тоже штрафуют, будь здоров.
Нет, вы погляньте, а? Двадцать лет назад этот суровый и грозный дитя окраин ходил стенка на стенку драться мотоциклетными цепями с такими же бойцами из соседнего района. Наверняка поставив перед собой цель – подняться в иерархии одной из многочисленных банд, расположенных по территориальному признаку. А теперь – ремень, говорит, не накинул. Интересно, правда, что голос у него несколько высоковат для казанца. Голос, как у многих жителей Северо-востока, где в водопроводной воде содержится недостаточно йода, влияющего на формирование щитовидной железы.
- Вы не челнинец, случайно?
- Да. А что, какие-то проблемы? – он бросает на меня колючий взгляд исподлобья.
- Нет, ничего – я улыбаюсь потому, что помню такие неизвестные для приезжего подробности - здесь налево, пожалуйста.
Кто бы подумал, что может быть столько разницы между Москвой с её правовым нигилизмом, где на соблюдение многих федеральных законов плюют с высокой колокольни и аккуратной Казанью?
В последний раз я был здесь проездом, когда направлялся к деду на похороны. Потом должен был ехать ещё, на этот раз уже провожать в последний путь бабку, да соседи не смогли найти номер моего телефона. Ещё несколько лет спустя хоронили дядю Степана, смертельно раненого в бандитских разборках на своём же кладбище, но на этот раз родственники, увлеченные дележом наследства, про меня даже не вспомнили.
По мере приближения к Площади Тукая память выхватывает из глубины бывшие очертания домов, которых я не видел почти два десятка лет. Такси движется дальше, и окружающий город, из квартир и домов которого меня изгоняли владельцы с маниакальной последовательностью много раз, становится всё меньше узнаваемым. Новым и пугающим своими невероятными, оглушительными переменами.
Так получилось, что монета князя Вацлава, найденная в августе девяносто седьмого года, привела в действие механизмы, разрушительная и созидательная сила которых стерла в пыль двухэтажные бараки и кособокие особняки, выложила брусчаткой улицы, построила новые дома, стадионы и торговые центры. Сложно переоценить значимость момента, когда археолог отложил в сторону лопату, и, расчистив кисточкой землю слой за слоем, поднял монету над головой, щурясь на ярком солнце. Может всё было так, а может как-то иначе – я не углублялся в изучение вопроса. Но блеск серебряного динария дал толчок строительству тысяч новых домов и преображению сотен старых. Похоже, красавица Казань стерла с лица многолетнюю грязь, надела новое платье и закружилась в завораживающем танце.
С улиц исчезли старые, красно-желтые трамваи с закругленными крышами, которые были старше большинства старожилов, уступив место скользящим сверкающим параллелепипедам. Знакомые силуэты домов потерялись в тени недавно отстроенных колоссов затейливой формы и скрылись в нагромождении их длинных теней. В парках и скверах, совершенных, с архитектурной точки зрения, поднялись в небо струи фонтанов. По обновленным улицам ходят новые люди.
Вон за тем углом стоял дом, где однажды мне удалось заработать. Я, как обычно бродил по улицам в поисках комнаты и завернул во двор, где паслись гуси и гладили кошек бабушки в белых платочках и белых же шерстяных носках под высокие галоши. Одна из них назвавшись Фанией апой, сообщила, что жилья нет, но она может натурально дать мне еду, если я нарублю дрова. Конечно, я нарубил ей дрова и получил за работу узелок с эчпочмаками. Сейчас вместо двора среди бетона возвышается бизнес центр, окруженный забором с камерами наблюдения. Там, где сидели бабушки, на асфальте размечена автомобильная парковка.
А тут, где блестит зеркальными гранями полукруглый фасад десятиэтажной новостройки в былые времена находилось скопище двухэтажных развалюх. С новогодними игрушками за покосившимися окнами, скрипучими лестницами и дощатым, побеленным мелом туалетом во дворе с глубокими лужами, которые не высыхали никогда, даже летом. В одну из коммуналок неподалёку я ходил по просьбе одногруппницы, морил тараканов и ставил мышеловки.
За Казанкой, с местностью, которая раньше называлась Квартала, городские архитекторы поступили так, после чего узнать их стало невозможно. Там теперь, как выражается молодежь, отвал башки, Дубаи, стадионы через раз, проспект Амирхана, выглядящий как Елисейские поля, и Чистопольская улица, отдаленно напоминающая Пятую авеню.
И это Чистопольская улица, которая, когда я её видел в последний раз, была вообще не улицей ни разу, а была тупиковым аппендиксом и заканчивалась кучами песка после второго дома!
- Всё, приехали. Денежку, пожалуйста.
В волосах Джамиля стало заметно больше седых волос и на переносице появились круглые очки, но осанка осталась прежней. Такой же прямой и несгибаемой, как в былые времена. Жмет мне руку обеими ладонями, и я вспоминаю, что такое рукопожатие означает самое доброе расположение.
- Спасибо, что приехал.
- Спасибо, что пригласил.
Церемонию никаха, соединяющего брачными узами старшего сына и его невесты Джамиль проводит сам, оглашая своды мечети своим по прежнему мощным и раскатистым голосом. Заметно, как он гордится сыном, его собственной, точной, хотя и немного худощавой копией. Сын выглядит смущенным и краснеет под улыбками многочисленной толпы гостей.
***
Колёса лёгкого складного самоката со скрипом катят по асфальту. Сейчас дорога пойдёт под гору и можно будет не отталкиваться от земли. Школьник с красным ранцем за плечами, управляющий самокатом держится уверенно. Тут нет никакого движения и сравнительно безопасно потому, что в полдень рабочего дня на улице мало людей и машин. С тех пор, как были построены фешенебельные дома, население её существенно сократилось. А те, кто живут, населяют просторные квартиры в целые этажи, подъезды или даже отдельные особняки.
Ещё немного, и можно было бы пустить самокат вниз, с горы, но школьник останавливается, заложив на повороте лихой вираж. Его внимание привлекают два человека, стоящие на тротуаре с руками за спиной. Маршрут из школы и обратно известен мальчику как свои пять пальцев, да и вообще он бывает здесь каждый день, но этих двоих он раньше никогда не видел. Один, необычайно высокого роста в зеленом халате имама. Другой пониже, чуть полноватый, в костюме и рубашке с галстуком. На лацкан пиджака привинчен значок с изображением подъемного крана. Со стороны могло бы показаться, что оба имеют отношение к строительству или продажам недвижимости, но там, куда они смотрят лишь небольшой пустырь в низине между домами. Ничем не примечательный клочок земли, на котором разбросано несколько веток дикорастущего кустарника.
- Помнишь, здесь стояли ворота.
- Нет, левее, где въезд на парковку.
Я спускаюсь с небольшой насыпи, прыгаю на мягкую землю и внимательно осматриваю пустошь, в попытке найти знакомые детали. Но взгляду не за что зацепится. Рабочие, которые сносили старый дом, сделали это добросовестно, не оставив ни единой доски или куска штукатурки.
- Кирпич.
- Где?
- Вон там, правее.
Действительно, в склоне насыпи виден кирпич, наполовину торчащий из земли. На одной стороне налёт сажи, наверное, он из печной кладки или из трубы. Кроме кирпича и пустого котлована от дома не осталось ничего, только воспоминания.
- Иногда мне кажется, что всего этого не было – задумчиво произносит Джамиль. – не было Нурии, ковра, зеркала и джиннов. Остался здравый смысл, согласно которому дом с мезонином не имел права на существование. Особенно легко в это поверить сейчас, когда не осталось ничего от того нелепого особняка с ещё более нелепой надстройкой.
- Ну да. Ты просто зашел как-то ночью проведать одногруппника, и обнаружил его без сознания после сильного приступа мигрени. А потом зашел внутрь ещё раз, разбил зеркало и разрезал ковёр. Всё остальное нам просто привиделось.
- Так оно и было?
- Может быть. Но что касается меня, я никогда не перестану верить, что ты дважды спас меня от джиннов. И кстати, почему ты это сделал?
- Наверное потому, что нельзя было поступить по-другому.
Джамиль жмёт мне руку, делает несколько шагов к машине, где его ожидает за рулём сын и оборачивается, внезапно напомнив мне рыбалку у кремля и студента двадцатилетней давности, стоящего на гребне дамбы.
- Саубылыгыз, Квадратная голова. Хаерле юл.
Я машу ему рукой и неспешно направляюсь к такси со скучающим водителем, который, от нечего делать настраивает видеорегистратор и слушает радио. В открытое окно льются звуки попсовой мелодии. Это один из тех новых певцов, имен которых я никогда не помнил, да и незачем, наверное.
Полуденное солнце вовсю печёт, и легкий ветер относит пыль с ближайшей стройки. Задняя дверь такси приоткрыта, но на улице так хорошо, что садится внутрь совсем не хочется. Мимо проезжает джип с надменным водителем, вслед за ним гудит открытый грузовик, доверху заполненный кирпичом. Проносится пацан на скутере. Рабочие в спецовках несут кусок надломленной облицовочной плиты. Рядом с местом, где припарковалась такси, за густым кустарником обнаруживается разложенный мольберт и стоящая к нам спиной молодая девушка. Когда мы сюда приехали, я не заметил её, эту художницу в белой блузке и джинсах, что-то сосредоточенно рисующую на листе ватмана.
Мимоходом я бросаю взгляд на рисунок и замираю.
На широком листе бумаги под лучами июньского солнца проступают черты особняка, нарисовать который с натуры уже невозможно. Может быть, рисунок получилось бы сделать по памяти, или по архивным фотографиям, или используя в качестве натуры копию дома, стоящую в подземном саду. Возможно, но не сейчас и не на этой улице.
По краям изображения штрихи карандаша тонкие и едва различимые, но сам дом нарисован подробно, вплоть до кованых элементов на колпаках труб и резных узоров на наличниках. На первый каменный этаж опирается второй, бревенчатый, за окнами которого застыли горшки с геранями. Крышу рассекает верхняя надстройка, мезонин с двумя зарешеченными окнами, кривыми водосточными желобами и резьбой по краю карниза. За правым окном стоит человек. Старая женщина с растрепанными волосами и накинутой на плечи шали.
Художница выводит линии, зажав в тонких пальцах карандаш. Очень давно, когда я учился в школе такие карандаши использовались часто, но в последнее время я их что-то нигде не встречал. Он двухсторонний, красный с одной стороны, и чёрный с другой.
- Едем, шеф – говорю таксисту чуть слышно, опускаясь на сиденье – быстрее!
- Торопитесь?
- Да!
- Куда ехать то?
- Куда угодно. В аэропорт, на вокзал, только немедленно. Плачу двойную цену!
Последние слова действуют на водителя безотказно. Он резко поворачивает ключ зажигания и мгновенно утапливает педаль в пол. Под визг покрышек такси срывается с места и устремляется вдоль по улице.
Мне не хочется смотреть назад, но я почему-то поворачиваю голову, встречаясь глазами с художницей. Она искоса бросает на меня взгляд и улыбается. Края её губ бегут всё выше и разъезжаются до уха так, что становятся видны длинные острые зубы, блестящие на солнце.
Мой друг, муэдзин
© Copyright: Андрей Полосухин, 2015
Свидетельство о публикации №215102301604
Свидетельство о публикации №215102301604
Рецензии
Андрей, а почему так мало про Дербышки? А про Жилплощадку всё верно воссоздалось в памяти. Уехал я давно из Казани, ещё город не отпразновал восемьсотлетие, а снова посетил уже после Милениума. Для меня город и был самой главной инригой в вашем прозведении. Передан великолепно с его говорливой смесью культур, и ценностю утраченной уже в других местах, и недосягаемой для страны, где сейчас я живу: мирное уважительное сосуществование разных культур. У вас даже дружба, а не сосуществование! Затянуто, Андрей! Редко какая птица дочитала до середины повествования. Поэтому мой отклик только второй среди рецензий. И слишком превалирует детективно-мистическая состовляющая. Для меня, такого же материалиста, как и вы, эта часть повествования выглядит скучнее.
А вообще завидую. Мне бы вашу беглость пера.
Понравилось!
Михаил Древин 09.09.2016 22:21 • Заявить о нарушении
А вообще завидую. Мне бы вашу беглость пера.
Понравилось!
Михаил Древин 09.09.2016 22:21 • Заявить о нарушении
Михаил, искренне благодарен вам за отзыв, как и за то, что текст прочитан вами до конца. Вы совершенно верно подметили, что мирное сосуществование разных культур и религий как раз и является отличительной особенностью Казани и Татарстана в целом. Особенно важно это понимание сейчас, когда идёт война всех против всех, и мусульмане в целом, к сожалению, считаются воплощением зла.
Затянуто, да - тоже верно. В целом, у текста много недостатков, а найти хорошего литературного редактора пока не получается :-(
Андрей Полосухин 10.09.2016 00:48 Заявить о нарушении
Затянуто, да - тоже верно. В целом, у текста много недостатков, а найти хорошего литературного редактора пока не получается :-(
Андрей Полосухин 10.09.2016 00:48 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.