Мышеловка захлопнулась

               
                1
             Давно, в детстве, я понял, что нелюбим. Мальчики со мной не играли, девочки дразнили, кошки на меня шипели, как на нечистую силу, и в общем – все, все, все… все не любили меня. Я бы так и не обижался, если бы не мама – ведь она та любила, а они – нет. Вот я и думал – почему так? А вот собак я всегда кормил, и они лизали мне лицо и руки. Я приходил домой весь в собачьих слюнях, и мама говорила ласково: «Помазанник собачий пришел!» Папы не было. Папы… папы не было. Было много обид. Я смотрелся в зеркало и думал – неужели я такой урод? За что? За что? Что-то было в моих глазах – отталкивающее их.
            Как-то мальчик бил меня палкой, и я не стерпел и разбил ему голову поднятым с земли камнем. До этого случая я никогда не сопротивлялся. Все сбежались: девочки, мальчики – и стали помогать ему. А мне одна девочка говорит: «Уходи отсюда, урод! Зверь!» - «Зверь!» - услышал я из толпы. «Зверь, зверь, зверь!» - завопили все сразу. Во двор выбежали родные детей. Одна старуха схватила меня за рукав и завопила писклявым голосом: «Попался, сучий выродок!» Я опешил: все были против меня. Подбежал отец того мальчика, сначала он убедился, что сын его живой, а потом взял меня дрожащими руками за шиворот – поднял так, что я оторвался от земли и повис на его руках. Я смотрел в его бешеные глаза, и рубашка резала мне под мышками. «Что! Что ты наделал, ублюдок! Я… я тебя…» - задыхаясь, рычал он. Потом бросил меня и побежал к сыну. Пока меня караулила бабка, он дождался скорой и, когда сыну перевязали рану, – повел меня в милицию. В милиции на меня набросились злые дяди и тети, ругали меня и грозились отправить в колонию, даже от женщин я не видел пощады. Они все думали, что я могу так ударить и их детей. Потом вызвали маму: она пришла и сразу заревела, просила пожалеть меня, говорила, что я больше не буду. Я тоже заплакал, но, всматриваясь в их лица, я увидел, что мы лишь веселим их. Они смеялись над нами. Я никогда не прощу им ее слез.
                2
                Когда я стал постарше, у меня появился друг. Это был добрый хороший мальчик. Его часто обижали в школе, и я заступился за него, потому что меня теперь боялись и не связывались со мной. Лицо мое к тому же украсилось парочкой шрамов: одна собака укусила меня. Я убил ее – раздавил ей горло. А врачи потом полгода делали мне уколы, чтобы я не умер. Хотя мне показалось, что им не было меня жалко, скорее они были удивлены тем, как я расправился с псом. Еще я упал с дерева и рассек сильно бровь. Теперь все меня боялись.
              Мой друг был слабый и нервный. Но когда его били, он мог терпеть  лишь несколько минут, а после срывался – хватал, что попадалось ему под руку – и мог убить любого. За это я его полюбил. Мама мне говорила, что родители его пьют и курят и поэтому он такой хиленький. А я сказал: «Ничего, мама, мне он нравится!»
             Пашка любил смотреть ужастики, и я смотрел вместе с ним. И мы вместе играли в «маньяка и жертву». Это мы с Пашкой придумали. Мы менялись ролями по очереди, и каждый раз убивали друг друга понарошку. А еще была игра в истязания. Мы нарывали одуванчиков и представляли себе, что они живые существа. Мы стегали их прутиками, связывали, рвали, и раздавливали, и нам нравилось, что из одуванчиков течет белый, горький сок. Мы представляли, что это их кровь.
               
                3
               Мама рассказывала мне про боженьку, а я рассказывал Пашке, а ему родители не рассказывали, и он не верил мне. Но я убеждал его, и мне показалось – он стал понимать меня. Но, бывало, мы ссорились и ругались. Так один раз кто-то измазал качели дерьмом, а я вляпался. Пашка стоял рядом – я машинально вытер об него. Тогда он взбесился и долго пытался меня догнать, пока я не попросил у него прощения и не помог вымыть куртку. Но он все ревел – ему обидно было, что я так поступил. Он сказал, что так бы не сделал. Я говорил: «Брось, это же шутка!»
               А вот в другой раз мы поругались всерьез. Мы стояли на мосту и смотрели, как бурлит на склоне искусственная река и рушится вниз водопадом. Речь зашла о боге. Он сказал что-то грубое про меня и про него мне в отместку. Я смолчал – не знал, что ответить. Я думал, почему единственное в моей голове, что позволяет мне думать о хорошем, поругано теперь – да еще и моим единственным другом. Я решил – это не правильно. Они все хотят сбить меня с толку, и мой друг такой же враг. Он больше не говорил и просто стоял, положив локти на парапет, и, задумавшись, смотрел в воду. Не правильно было все это оставить так. Я подошел к нему сзади, крепко взял одной рукой за ворот, второй – за штаны – и перебросил. Он упал, поплыл и свалился с обрыва в сток грязной воды.
              Пашку долго искали, а я говорил, что ничего не знаю – играли, а потом разошлись. Но родители его, кажется, догадались – и до сих пор злы на меня – дай им волю разорвали бы на куски. А вот мама заступалась за меня и выгораживала. Защитила от подозрений. Одни собаки снова были моими друзьями.

                4
              Когда во мне появилось желание почувствовать женщину, я испытал это впервые с одной алкоголичкой. Она дала мне, а они все так же считали меня уродом. Я не ощущал полноценного удовлетворения от таких контактов. Чего-то не хватало. И вскоре я понял чего.
             Гуляя поздно вечером в парке – я любил гулять в темноте, – я увидел одну девушку. Она похоже была пьяненькой, и, наверно, заблудилась, отстав от своих, - парк был большим. Я слышал, как она хлюпает носом, взяв в руки туфли и аккуратно ступая ногами по мокрой от дождя земле, усыпанной желтыми листьями.
            Я тихо двигался от дерева к дереву, и плавно, и быстро, и решительно, приближаясь к ней по диагонали. Настигнув ее, я встал напротив, - так быстро, что в первое мгновение она, видимо, решила, что это скользнула тень какой-нибудь встрепенувшейся птице. Но это был я; стоял перед ней, и она смотрела на меня большими от ужаса, поблескивающими глазами.
          Видит бог, я хотел еще только помочь ей – она была такой красавицей, такие стройные ножки. Но, вскрикнув, она ударила меня по лицу туфлями – и бросилась бежать. Я почувствовал непреодолимую злобу, наверно, такую же, какую чувствовал Пашка, когда его избивали, но только более рассудительную.
Нескольким прыжками я догнал ее, повалил на землю и, схватив за волосы, вдавил ее лицом в сырую почву. Затем привстал и ударил ее головой об дерево. На руках моих появилось ощущение чего-то теплого и жидкого. Она хрипела силясь сказать. Я надавил ей на нежное горло, сел на грудь, она впилась ногтями мне в ноги.
          Скоро она перестала жить, но я был все еще возбужден и исследовал ее всю: касался с нежностью ее кожи, волос. Я снял с нее чулки и трусики, потрогал между ног. Мне всегда хотелось испытать близость с такой девушкой, но не теперь. Теперь я был победителем и не нуждался больше в ее теле. К тому же ее трусы были грязными, и я не ожидал от нее такой неопрятности. Положил трусы ей на лицо, чулки убрал в карман, плюнул и ушел.
           Воздух был таким свежем, но дышать было тяжело, я шел, и у меня кружилась голова, а я шатался, словно пьяный, хватался за ветки и стволы деревьев. Я думал о ее душе и о своей. Ведь я посмел стать судьей: с легкостью, с какой ломают об колено палку, я осудил и сломал человеческую жизнь. Я посмел быть маленьким богом на Земле, где меня ни во что не ставили.
           Помыл в луже руки, пришел домой и, поужинав маминой стряпней, лег спать, сжимая в кулаке забранную вещь.

                5
           Прошло несколько лет. Обо мне пишут в газетах, составляют фоторобот. В парке я видел дежуривших оперативников. Люди боятся отпускать гулять одних детей. Обнаружено тридцать три трупа. «Сколько еще?!» - спрашивают они. Много. Меня остановит только смерть. А мама ничего не знает. Пусть.

                6
             Я достал из спрятанной коробки собранные мной вещи. Пересчитал их – пятьдесят девять. Пятьдесят девять жертв, а мне нет и тридцати. Сколько я еще могу? Сколько во мне сил?

                7
             Смотрю в окно – дождь. Что-то тяжелое неумолимо гнетет душу. Как бы я ни старался, они ничего не поймут, ничего не изменят в себе. Останутся такими же, как были. Ну так пусть хотя бы услышат меня, увидят в лицо, посмотрят в мои глаза. Но они так медлительны, я устал ждать. Уже шестьдесят шесть – сколько я хотел, - суеверные сами добавят еще шестерку. Шестьдесят шесть – и я готов вернуть им их любовь. Но они так долго ищут. Им просто плевать на все, ждут, пока я доберусь до их близких. Пускай ждут, а я ждать устал. Я сам пойду к ним и смирю свое звериное чутье и ловкость.

                8
             В одиночке очень скучно, но лучше, чем с остальными. Там никто меня не понял, никто не испугал, никто не испугался. Мне хочется знать, что все они думают обо мне, но все тянется и тянется, и цифры все спутались – не верят на слово, ищут доказательств. Жалко маму – ее больше не видел, и не хочу.

                9
             На суде не было фотовспышек, выкриков, ругательств, проклятий, никто не падал в обморок. Не восхищались и не презирали. Признали виновным и дали пожизненное. А я хотел распятия, безумия, ненависти и любви, а теперь смешно – смотрю на свои ладони, вспоминаю и смеюсь. Самому не верится во все.

                10
               Целый год прошел в заключении. Вокруг люди, но кругом одна пустота: внутри, снаружи – везде. Больше нет интервью и расспросов, нет посещений. Нет предсмертной славы и нету смерти. Но как и раньше есть желание убивать, от которого я просыпаюсь среди ночи, лежу на нарах и жду, что что-нибудь измениться, и с появляющимся чувством, что все таки что-то изменится – изменится навсегда – я стараюсь заснуть. И тогда, как диафильм, проходит предо мною вереница воспоминаний, но лента моего диафильма оборвана, и я не знаю конца. Лишь кажется мне порой, будто кто-то крадется ко мне, их много, у них нет лиц, только темные силуэты. И вот один из них обвязывает мне шею ремнем – ремень змеей скользит по моему горлу. Они ставят меня к стене, другой конец ремня пропускают через крест решетки и медленно натягивают, так что глаза закатываются и голову насквозь проходит черная дыра. Но в это мгновения я понимаю – кто я? Я мышь – и всю дорогу искал одной пищи, довольствовался огрызками – и вот нашел настоящий сочный кусок. И я уже слышу, как сработала пружина, и еще могу выпрыгнуть прежде, чем судьба раздавит меня, но вкус куска так сладок, что мне уже не совладать с собой. Тут мышеловка захлопывается.