Не смей прикасаться к скрипке!

   Этот день не был типичным для прикарпатского лета, пасмурный и дождливый. Собственно, дождь не был сколько-нибудь сильным, нет, но достаточным, чтобы серый, незамощенный квадрат внутреннего двора большого, старинного, построенного еще в период Австро-Венгерской монархии дома,  промок и покрылся липкой грязью. Мяч был сшит из кожаных лоскутков,  внутри была резиновая камера, надуваемая ртом. Прореха на мяче зашнурована, как ботинок. Выкупавшись в грязи, мячик потерял и прыть и цвет, стал тяжелым от воды, пропитавшей кожу, стал медлительным и валким, как пьяница. 
      Каблуки зацокали по желтым, маленьким квадратикам старинной плитки, которыми был выложен пол и звук, вознесясь вверх,  ударял, как в колокол,по своду широкой и глубокой арки, соединяющей мощенную булыжником улицу с безликим названием "Глыбока" со двором.
      Вошла тетя Лена. Ей надо было пересечь неширокое пространство первого двора, пройти еще под одной аркой и, повернув налево, попасть в парадное, откуда начинались пролеты лестниц, ведущих к двери ее квартиры на чердачной площадке...
      Мяч хлюпнувшим квачом влепился в светло-серый рукав, под которым, во втянутой внутрь пальто крохотной женской кисти висел футляр со скрипкой. Тетя Лена играла неглавные партии в оркестре Львовского оперного театра.  Скрипка не выпала из пальцев, но пальто было безнадежно и мерзко испачкано...Точно рубец на розовой ране...
       -Это ты! Ах, ты дрянь! Из какой квартиры!?-пытаясь выглядеть сердитой и злой выкрикивала тетя Лена, взяв футляр в правую руку, и пытаясь стряхнуть с рукава грязь и воду - Хулиган! Маме все расскажу-выпорет!
      Мне исполнилось 11 лет той весной, я не был особо бойким, скорее тихим и домашним...Я вполне мог поверить в перспективу хорошей порки.
       -Или, нет-сказала тетя Лена-ты сам все отчистишь, давай ухо!
       Я тоскливо оглядывался, надеясь на спасительных для меня в этот момент вездесущих старух, вечно живущих на дворовых  лавочках, но день был дождливый и ветренный,  блестящие от воды скамейки были пусты, мокрые  газеты, подкладываемые старухами под изношенные зады, чтобы не пачкать юбки, трепещущими лохмотьями метались меж скамеечных ножек...
      Тетя Лена неловко ухватила мое смиренно подставленное ухо-пошли! Она была маленькая, чуть выше меня, детскую талию стягивал черный поясок, трогательно завязанный на простой узел. Пошли.
И я покорно, склонив голову на бок, чтобы не оттягивалось ухо, тащился за тетей, ударяясь коленками о коричневый, обтянутый вытертым на сгибах коленкором, футляр. Тетя Лена втолкнула меня в маленькую, очень скудно обставленную комнату. Было тепло, пахло странно и незнакомо вкусно. Цветами и пылью. Жди! Я разденусь.
      На светлой, совершенно пустой стене висела скрипка. Я никогда не видел инструмент так близко. Сделал шаг вперед и положил ладони на деку, обхватив обичайку пальцами. Я почувствовал странный, необычный изгиб тела скрипки. Я тихонько погладил пальцами струны...
      -Никогда не прикасайся к скрипке!
Голос почти сорвался в плач.
      -Ах ты гад! Слышишь, никогда!
      От испуга я выпустил инструмент и он глухо ударился о стену. И я услышал стон...может быть-вздох, едва слышный вздох боли и одиночества висящей на стене одинокой скрипки. Втянув голову в плечи, я оглянулся. Елена Юрьевна(я знал ее отчество, мама говорила о ней с уважением) стояла в двух шагах от меня без пальто и платья, пальто лежало бесформенной грудой у ее ног, обшлаг застиранного рукава сжимали белые от напряжения пальцы. Светло-голубая шелковая комбинация, отороченная белым кружевом, едва доходила до верхнего края бледно-коричневых прозрачных чулок. Маленькими горошинками выглядывали головки застежек на сморщенных широких белых резинках, мысками вытянувших вверх более темную оторочку, охватывающую бедра.
      -Ты что, нельзя-сказала она более мягко -  это мужа, он умер, это нельзя трогать, в ней живет его голос. Нельзя.
       Тетя Лена обняла меня и крепко к себе прижала. Я сжался, замер в плену ее рук, чуть-чуть кружилась голова от теплоты, наполнявшей комнату и от необычного, сильного, необъяснимо сладкого запаха ее тела...Половина моего лица расстворилась в теплой, влажной мякоти ее рта. Меня часто целовала мама, мне было одиннадцать, я был белобрысым и худеньким, мама говорила-ты уже большой и должен мыться сам. Уже нельзя. Уже стыдно. Мама целовала меня совсем не так.
       Елена Юрьевна не отпуская меня, тихонько прижимая к себе медленно гладила мои плечи и спину. Она бездумно будила молекулы зверя, живущего во мне, но спящего до срока, вживленные в ту микроскопическую частичку меня в дни, когда тысячилетия до этого пасмурного дня, небесный меридиан скользил совсем по другим звездам, когда природа, жонглируя древними генами,  определяла мою суть...
      ...Тетя Лена смотрела на одинокую скрипку на светлой стене...
      Огненный шар разорвался во мне впервые, испакостив старые вельветовые штаны. Я дрожал, был ошеломлен и перепуган. И пробыл в этой комнате в тот день несколько часов, Елена Юрьевна снимала мое напряжение рукой и учила меня, стыдливо и робко, как и я могу помочь ей обрести легкость  и успокоение...
       Уверен! И я могу поклясться, это было, как часть дыхания, которую люди, торопясь жить, утратили... Нет  греха-ни на мне, ни на ней...
       Впрочем, судите сами...
 ...Я свято хранил нашу тайну. Я научился лицемерить...
        Тетя Лена, розовея,  сказала маме:
      -у мальчика хороший слух, надо развивать. И мама сама заставляла меня ходить туда, куда я бы попросил принести себя умирать... Я до сих пор помню каждую щербинку на внешней стороне ЕЕ двери...ибо каждый раз переступал  ЧЕРТУ...
       Она стала моей, когда мне исполнилось 15, прежде, чем я уехал в Ленинград, чтобы стать моряком. Тогда я, склонившись над лежащей женщиной, положил дрожащие ладони на красивые выпуклости бедер с обеих сторон плоского, бархатного живота, как когда-то,  на деку висящей на стене скрипки...и опять услышал тот же тихий стон...стон уставшего от ожидания Одиночества...Я построил ей памятник в самом укромном уголке своего сердца, но хожу к нему нечасто-не хочу беспокоить Лену...
      Мы никогда больше не встретились. Писем не было.
          Я не притрагивался к скрипке на светлой стене. Не понимая вполне этого чувства, я смертельно ревновал Лену к ее ушедшему мужу.Если ЛЮБОВЬ в этом мире, в этой вселенной вообще, как некое эфирное состояние появлялась-все! Она израсходована! Ее уже не будет. Простите меня и не надейтесь. Она уже отдана: одиннадцатилетнему мальчику и двадцативосьмилетней женщине. Она уже израсходована. Остальные грани камней-пустые. Обе шестерки были нашими.
 ...И медленно, с чердачных этажей,
вниз, к кассам по приему платежей,
туда, на пир, под сенью кипарисов
 и мне быв яблоко, не дураку-Парису
-не испугаюсь взглядов изподлобья,
благоговейно приклонив колена,
я нацарапаю на яблоке: Елена
 и положу...на мамино надгробье...

      Надеюсь, я не заработал своими откровениями пощечину?
Еще страничка моей жизни:  Елена Юрьевна, спустя пол-года, повесилась в своей светлой комнате под чердаком старого дома, на черном бархатном пояске. Рядом со скрипкой. Наверно ей было не пережить осознания, что ВСЯ отведенная Богом для нее любовь ИСЧЕРПАНА...