Милый друг. Часть 1. Глава 5. Мопассан

5

Прошло два месяца, наступил сентябрь, а быстрое состояние, которое надеялся сколотить Дюруа, всё никак не приходило. Он особенно беспокоился о нравственной посредственности ситуации и не видел, какие дороги могли бы привести его на вершины, где находятся признание и деньги. Он чувствовал себя скованным этой посредственной профессией репортёра, без возможности выйти за рамки. Его ценили, но относились к нему в соответствии с его рангом. Даже Форестье, которому Дюруа оказывал тысячу услуг, больше не приглашал его на ужин и обращался с ним как с низшим, несмотря на дружеское «тыканье».
Правда время от времени Дюруа, пользуясь ситуацией, писал статьи. Он уже приобрёл беглость пера и такт, которых ему не хватало, когда он писал вторую хронику по Алжиру, и он больше не получал своих статей назад. Но писать хроники, вдохновлённые собственной фантазией, или рассудительно взвешивать политические вопросы было таким же разным, как править лошадьми по Булонскому лесу, будучи кучером наёмного экипажа или его хозяином. Его особенно унижало то, что он чувствовал себя перед закрытыми дверями светских людей, что с ним не обращались как с равным, что женщины не считали его своим близким другом, хотя многие известные статьи появились, благодаря фамильярности в отношениях.
Впрочем, он знал по опыту о том, что именно все женщины испытывали к нему: эти светские кривляки. Они испытывали к нему влечение, мгновенную симпатию, а он, в свою очередь, испытывал  нетерпение лошади, которой спутали ноги, не зная тех, от кого могло зависеть его будущее.
Он часто думал над тем, чтобы нанести визит мадам Форестье, но воспоминание о последней встрече останавливало его и унижало. Тогда он вспомнил о мадам де Марелль и о том, что она умоляла его как-нибудь навестить её. И вот, однажды днём, когда он был свободен, он пошёл к ней, помня её слова: «Я всегда дома до 3 часов».
В 14.30 он позвонил в дверь.
Она жила на улице Верней, на пятом этаже.
На звук звонка появилась горничная с растрёпанными волосами, которая завязывала чепчик и ответила:
- Да, мадам дома, но я не знаю, встала ли она.
И она открыла дверь в гостиную.
Дюруа вошёл. Комната была довольно большой, в ней было мало мебели, и она имела какой-то небрежный вид. Выцветшие старые кресла стояли вдоль стен в том порядке, в котором их расставила прислуга, так как в них не чувствовалось элегантной руки женщины, которая любит своё жилище. Четыре убогих картины, на которых были изображены лодка на реке, корабль на море, мельница на равнине и костёр в лесу, висели наискось на концах верёвочек разной длины. Можно было догадаться, что они уже давно так висят под равнодушным взором хозяйки.
Дюруа сел и начал ждать. Он ждал долго. Наконец, открылась дверь, и вбежала мадам де Марелль, одетая в японский пеньюар из розового шёлка, вышитый золотыми пейзажами, синими цветами и белыми птицами. Она воскликнула:
- Представьте себе, я ещё была в постели! Как любезно с вашей стороны навестить меня! Я была уверена, что вы меня забыли.
Она протянула ему обе руки очаровательным жестом, и Дюруа, почувствовав себя свободно в этой посредственной обстановке, взял их и поцеловал одну из них, как это делал при нём Норбер де Варенн.
Она усадила его и, оглядев с ног до головы, сказала:
- Как вы изменились! Вы приобрели импозантный вид. Париж хорошо на вас влияет. Расскажите же мне последние новости!
И они начали болтать, как старые знакомые, чувствуя между собой мгновенную близость и доверие, дружелюбие и симпатию, которые за 5 минут соединяют людей с одинаковым характером.
Внезапно молодая женщина с удивлением перебила его:
- Забавно, как легко я чувствую себя с вами. Мне кажется, что я знаю вас 10 лет. Без сомнения, мы станем добрыми товарищами. Хотите?
Он ответил:
- Ну конечно, - и его улыбка сказала ещё больше.
Он находил её обворожительной в этом кричащем пеньюаре, который не был столь изысканным, как тот белый пеньюар другой женщины, в нём было меньше кошачьего, но он был более возбуждающим, более пикантным.
Когда он был рядом с мадам Форестье, которая улыбалась своей неподвижной вежливой улыбкой, которая привлекала и останавливала одновременно, которая, казалась, говорила: «Вы мне нравитесь» и «Будьте осторожны», и чьего настоящего смысла он никогда не мог понять, он испытывал желание лечь к её ногам или целовать кружева её корсажа и медленно вдыхать тёплый воздух и аромат, исходящий от её груди. Рядом с мадам де Марелль он испытывал более животное, более определённое желание, и его руки дрожали перед контурами этого тела, прикрытого лёгким шёлком.
Она не переставала говорить, вкладывая в каждую фразу лёгкость, к которой привыкла, словно рабочий, который овладевает определённой сноровкой для выполнения работы, считающейся сложной, и удивляя этим других. Он слушал её и думал: «Надо всё это запомнить. Можно написать очаровательные статейки о парижской жизни, если она так и будет продолжать болтать о событиях дня».
Но в дверь тихо постучали – в ту дверь, через которую вошла хозяйка, - и она крикнула: «Входи, малышка!» Появилась девочка, подошла прямо к Форестье и протянула ему руку.
Удивлённая мать пробормотала: «Какая кокетка! Я её не узнаю». Молодой человек, поцеловав девочку, усадил её рядом и начал с серьёзным видом задавать ей тысячу вопросов о том, чем она занималась с тех пор, как они не виделись. Она отвечала своим мелодичным голоском с важным видом светской дамы.
Часы пробили 15.00. Журналист поднялся.
- Приходите почаще, - сказала мадам де Марелль, - и мы ещё поболтаем. Вы доставите мне большое удовольствие. Но почему вас больше не видно у Форестье?
Он ответил:
- О, у меня много дел. Надеюсь, мы скоро опять там встретимся.
И он вышел. Его сердце было полно надежд, хотя он сам не знал – почему.
Он не рассказал Форестье об этом визите.
Но он сохранял воспоминания в последующие дни, и это было больше, чем воспоминания: ему казалось, что эта женщина до сих пор была рядом с ним. Ему казалось, что у него что-то осталось от неё: очертания её тела стояли у него перед глазами, пикантность её морали осталась у него в сердце. Он остался под впечатлением, как это порой бывает, если мы проводим несколько часов рядом с очаровательным существом. Можно было бы сказать, что это было какое-то странное, близкое, смутное, беспокоящее и изысканное обладание, потому что оно было загадочным.
Через несколько дней он нанёс повторный визит.
Служанка ввела его в гостиную, и сразу же появилась Лорина. Теперь она подставила ему лоб, а не руки, и сказала:
- Мама поручила мне подождать её четверть часа. Она ещё не одета. Я составлю вам компанию.
Дюруа, которого забавляли церемонные манеры девочки, ответил:
- Превосходно, мадемуазель, я буду счастлив провести с вами четверть часа, но предупреждаю, что я – несерьёзный человек. Я играю весь день. Предлагаю вам сыграть в кошки-мышки.
Девочка казалась шокированной, удивлённой, и прошептала:
- Комнаты не для того, чтобы в них играть.
Он ответил:
- Мне всё равно, я играю везде. Ловите же!
И он начал бегать вокруг стола, поощряя её преследовать его, а она держалась позади, улыбаясь вежливой снисходительной улыбкой и иногда протягивая руку, чтобы коснуться его, но не переходя на бег.
Он останавливался, наклонялся, а когда она подходила к нему своими неуверенными шажками, подпрыгивал в воздух, как чёртик из табакерки, и одним прыжком достигал другого конца комнаты. Она находила это весёлым, смеялась, начала семенить за ним, испуская лёгкие испуганные крики, когда ей казалось, что она его схватила. Он переставлял стулья, делал из них преграды, заставлял крутиться вокруг себя в течение минуты, затем бросал и брал новый стул. Теперь Лорина бегала, отдавшись удовольствию новой игры, её лицо раскраснелось, и она следила за каждым движением, за каждой хитростью, за каждым обманным манёвром своего нового друга.
Вдруг, когда ей уже казалось, что она поймала его, он схватил её и поднял под самый потолок, крича:
- Попалась!
Счастливая девочка болтала ногами, чтобы освободиться, и смеялась от всей души.
Вошла мадам де Марелль и замерла от удивления:
- Ах, Лорина!.. Ты играешь?.. Сударь, вы просто волшебник.
Он поставил девочку на пол, поцеловал руку матери, и они сели. Лорина поместилась между ними. Они хотели беседовать, но девочка, обычно такая молчаливая, болтала без умолку, и её пришлось отослать с себе.
Она подчинилась без возражений, но в глазах блестели слёзы.
Едва они остались одни, мадам де Марелль понизила голос:
- Я хочу рассказать вам один свой план. Вот он. Я каждую неделю ужинаю у Форестье, поэтому иногда приглашаю их в ресторан. Я не люблю устраивать ужины дома, я не слишком организована для этого и ничего не понимаю в домашних делах: в кухне и во всём прочем. Я люблю жить как попало. Так вот, время от времени я приглашаю их в ресторан, но это не очень весело – быть втроём, а мои знакомые к ним не пойдут. Я вам говорю это затем, чтобы объяснить своё приглашение. Вы понимаете, да? Я приглашаю вас поужинать с нами в субботу в кафе «Риш» в половине восьмого. Вы знаете это место?
Он с радостью принял приглашение. Она продолжила:
- Мы будем вчетвером, маленьким кружком. Эти маленькие ужины очень развлекают женщин, не привыкших к таким вещам.
На ней было тёмно-коричневое платье, которое вызывающе и кокетливо облегало её талию, бёдра, грудь и руки, и Дюруа испытал смутное удивление, почти смущение из-за того, что не мог понять причину, дисгармонию между ухоженностью и изысканностью её костюма и видимой неопрятностью жилища.
Всё то, во что она была одета, всё то, что нежно касалось её кожи, было тонким и изящным, а то, что окружало её, больше не имело для него значения.
Он вышел от неё с тем же самым чувством, будто она осталась рядом с ним, похожим на галлюцинацию чувств. И он начал ждать субботы с возрастающим нетерпением.
Он во второй раз взял на прокат чёрный костюм, так как средства не позволяли ему купить его, и пришёл на встречу первым, за несколько минут до условленного времени.
Его провели на третий этаж, в маленький отдельный кабинет, обитый красной материей и выходящий на бульвар своим единственным окном.
Квадратный стол, накрытый на 4 персоны, блестел белой скатертью так сильно, что казался полированным. Бокалы, столовое серебро и нагреватель весело сияли под пламенем 12 свечей, стоящих в 2 высоких канделябрах.
Снаружи виднелось большое пятно светло-зелёной листвы от дерева, освещённого окнами отдельных кабинетов ресторана.
Дюруа сел на низкое канапе, красное, как и стены, чьи усталые пружины, прогнувшись под ним, создали впечатление, словно он падает в яму. Он слышал смутный шум во всём здании ресторана: звон посуды и столового серебра, приглушённый шум шагов официантов по коврам коридоров и звук разговоров из отдельных кабинетов, когда приоткрывалась дверь. Вошёл Форестье и пожал ему руку с таким сердечным дружелюбием, какого никогда не проявлял в редакции.
- Дамы прибудут вместе, - сказал он. – Обожаю эти ужины!
Затем он посмотрел на стол, потушил язык газового пламени в лампе, закрыл створку окна, чтобы не было сквозняков, и выбрал защищённое местечко, заявив:
- Мне нужно быть очень осторожным. Последний месяц мне было лучше, но несколько дней назад всё началось снова. Должно быть, я простудился во вторник, выходя из театра.
Открылась дверь, и появились 2 молодые женщины в сопровождении метрдотеля. Они были под вуалями, у них был очаровательный и таинственный вид, который напускают на себя в подобных местах, где любят распускать слухи и строить догадки.
Когда Дюруа приветствовал мадам Форестье, она побранила его за то, что он больше не приходил к ней. Затем она улыбнулась и сказала, повернувшись к подруге:
- Вы предпочитаете мне мадам де Марелль. Для неё вы находите время.
Затем они сели, метрдотель подал Форестье карту вин, и мадам де Марелль воскликнула:
- Подайте господам то, что они пожелают, а что до нас, мы будем пить шампанское, лучшее, сладкое шампанское, и ничто другое!
Когда тот вышел, она заявила со смехом:
- Я хочу напиться допьяна сегодня вечером. У нас будет настоящая гулянка!
Форестье, который, казалось, не слышал, спросил:
- Ничего, если я закрою окно? У меня уже несколько дней хрипы в груди.
- Конечно.
Тогда он закрыл вторую створку и вновь сел на место с успокоенным видом.
Его жена ничего не говорила и казалась погружённой в свои мысли. Опустив глаза к столу, она улыбалась бокалам своей лёгкой улыбкой, которая, казалось, обещала что-то такое, что никогда не будет отдано.
Принесли устрицы, маленькие и жирные, похожие на уши, заключённые в раковины, которые таяли во рту, как солёные конфетки.
Затем, после супа, подали розовую форель, похожую на тело молодой девушки, и присутствующие начали беседовать.
Вначале говорили об уличном канкане,  рассказали историю об одной светской даме, которая ужинала в отдельном кабинете с иностранным принцем, и её застал там друг мужа.
Форестье много смеялся над этой историей. Женщины заявили, что нескромный мужчина был всего лишь хамом и трусом. Дюруа разделял их мнение и громко сказал, что в таких случаях мужчина должен вести себя, как актёр, быть скромным свидетелем, немым, как могила. Он добавил:
- Сколько в жизни было бы очарования, если бы мы могли рассчитывать на абсолютное молчание некоторых людей. То, что часто останавливает людей, и, чаще всего, женщин – это страх того, что их секрет раскроют.
И он улыбнулся:
- Разве не так? Сколько женщин поддались бы минутному желанию, капризу, фантазии любви, если бы не страшились заплатить за короткое счастье непоправимым скандалом и горькими слезами!
Он говорил с заразительной убедительностью, словно защищал кого-то в суде – себя самого, - словно говорил: «Со мной не нужно этого бояться. Попробуйте сами».
Женщины смотрели на него одобрительным взглядом, находя его речь правильной и справедливой, а их молчание признавало, что их гибкая парижская мораль не смогла бы долго устоять перед секретом.
Форестье, который почти лежал на канапе, поджав под себя одну ногу и закрыв грудь салфеткой, внезапно заявил со смехом убеждённого скептика:
- Чёрт возьми, да! Если бы они были уверены в молчании, они бы не стали сдерживаться. Бедные мужья!
Начали говорить о любви. Дюруа не признавал её вечной, но считал длительной, создающей связь, нежную дружбу, доверие. Союз чувств был всего лишь печатью для союза сердец. Но его возмущали вспышки ревности, драмы, сцены и горе, которые почти всегда сопутствовали разрывам.
Когда он замолчал, мадам де Марелль вздохнула:
- Да, это – единственная хорошая вещь в жизни, а мы часто портим её невозможными требованиями.
Мадам Форестье, игравшая с ножом, добавила:
- Да… да… хорошо, когда тебя любят…
Казалось, она отогнала от себя какую-то мечту, думая о чём-то таком, что не осмеливалась озвучить.
Так как второе всё ещё не несли, они время от времени отпивали глоток шампанского и грызли корочку круглых хлебцев. Мысль о медленной захватывающей любви проникала в них, понемногу опьяняла их души, словно чистое вино, падала в рот по капле, разжигала кровь и волновала разум.
Наконец, им подали нежные и лёгкие телячьи котлеты, лежавшие на густой подстилке из спаржи.
- Чёрт возьми! Обожаю их! – воскликнул Форестье.
Они начали медленно есть, смакуя изысканное мясо и маслянистые овощи.
Дюруа продолжил:
- Лично я, когда люблю женщину, не замечаю больше ничего вокруг – всё исчезает.
Он вновь говорил с убеждением, воспламенённый мыслью о радостях любви среди радостей застолья, где он находился.
Мадам Форестье пробормотала со своим непроницаемым видом:
- Ничто не сравнится со счастьем при первом пожатии руки, когда один спрашивает: «Вы любите меня?» и слышит в ответ: «Да, я тебя люблю».
Мадам де Марелль, которая только что опустошила одним глотком новый бокал шампанского, весело сказала, ставя посуду на стол:
- Ну, лично я - менее платонична.
Все начали ухмыляться с весёлым взглядом, одобряя эти слова.
Форестье растянулся на канапе, широко развёл руки, опёр их на подушки и серьёзно произнёс:
- Эта честность делает вам честь и доказывает, что вы – практичная женщина. Но, возможно, вы спросите мнения мсье де Марелля?
Она медленно пожала плечами с бесконечным презрением и произнесла отчётливо:
- У мсье де Марелля нет мнения по этому вопросу. У него есть только… воздержание.
И беседа, спустившись от возвышенных теорий о нежности, полетела в цветущий сад полуприкрытых скабрезностей.
Это были ловкие недомолвки, снятие покровов со слов, как снимают юбки, хитрости речи, смелые завуалированные высказывания, бесстыдное лицемерие фраз, открывающее смысл скрытых образов, будоражащее взгляд и ум тем, что не смеют произнести, и допускающее для светских людей разновидность тайной любви, разновидность нечистого прикосновения мыслей тем, что будоражит чувства, как объятия, секретными, стыдными и вожделенными вещами. Затем принесли жаркое – молодых куропаток с перепелами, затем – зелёный горошек, затем – горшочек фуа гра с салатом из зазубренных листьев, заполнявших салатницу, словно зелёная пена. Они съели всё это, не распробовав, не насладившись, так как были полностью поглощены беседой, купались в ванне из любви.
Женщины теперь отпускали сальности: мадам де Марелль – с естественной смелостью, похожей на провокацию, мадам Форестье – с очаровательной сдержанностью, скромностью в голосе, в улыбке, в поведении, которая лишь подчёркивала остроты, сходившие с её губ, хотя и была призвана для того, чтобы их смягчать.
Форестье, совершенно утонувший в подушках, смеялся, пил и ел без конца, иногда вставляя настолько смелое словцо, что женщины, слегка шокированные формой выражения, напускали на себя смущённый вид, который длился пару секунд. Если Форестье отпускал неприкрытую скабрезность, он добавлял:
- Если вы будете продолжать в таком духе, детишки, вы наделаете глупостей.
Подали десерт, затем – кофе. Ликёры придали возбуждённым умам ещё больше тяжести и жара.
Мадам де Марелль была пьяна, как и предсказывала, садясь за стол, и она это признавала с весёлым очарованием и болтливостью, которые подчёркивали её истинную опьянённость, чтобы позабавить сотрапезников.   
Мадам Форестье теперь молчала – возможно, из благоразумия, а Дюруа, испытывавший слишком большое оживление и понимавший, что это могло его скомпрометировать, сдерживал себя.
Начали курить. Внезапно Форестье закашлялся.
Это был ужасный приступ кашля, раздиравший ему горло. Его лицо покраснело, на лице выступил пот, он приложил салфетку ко рту. Когда приступ прошёл, он рассерженно пробурчал:
- Эти ужины никуда не годятся. Это глупо.
Всё его благодушие исчезло перед страхом, преследовавшем его мысли.
- Вернёмся домой, - сказал он.
Мадам де Марелль позвала официанта и попросила счёт. Его принесли почти мгновенно. Она попыталась прочесть, но цифры плыли у неё перед глазами, и она передала бумагу Дюруа:
- Заплатите за меня, пожалуйста. Я ничего не вижу, я слишком пьяна.
И положила ему в руки свой кошелёк.
Счёт составлял 130 франков. Дюруа ещё раз сверился с цифрами, отдал две банкноты, получил сдачу и спросил вполголоса:
- Сколько оставить на чай?
- Сколько хотите. Я не знаю.
Он оставил 5 франков на тарелке, отдал кошелёк молодой женщине и спросил:
- Желаете ли вы, чтобы я проводил вас до дома?
- Ну, конечно. Я сейчас не в состоянии его найти.
Он пожал руки супругам Форестье, и они с мадам де Марелль сели в фиакр.
Она сидела рядом с ним в этой чёрной коробке, которую иногда освещали газовые рожки с тротуаров. Сквозь ткань рукава он чувствовал тепло её плеча и не находил слов, парализованный неистовым желанием заключить её в объятия.
«Если бы я осмелился, что она сделала бы?» - думал он. Воспоминание обо всех двусмысленностях, которые произносили за ужином, придавало ему смелости, но страх скандала – сдерживал.
Она тоже молчала и не двигалась, забившись в угол. Он подумал бы, что она спит, если бы не видел блеск её глаз всякий раз, когда экипаж въезжал в полосу света.
«Что бы она подумала?» Он чувствовал, что не надо говорить, что одно-единственное слово, нарушив тишину, уничтожило бы его шансы, но ему не хватало храбрости для резкого и грубого поступка.
Внезапно он почувствовал, что она пошевелила ногой. Она сделала сухое, нервное, нетерпеливое или зовущее движение. Этот жест, почти неощутимый, вызвал в нём дрожь по телу с головы до ног и, быстро повернувшись, он набросился на неё, ища её рот губами и тело – руками.
Она издала тихий крик, хотела встать, отбиваться, оттолкнуть его, а затем уступила, словно ей не хватало сил, чтобы сопротивляться дольше.
Но экипаж вскоре остановился перед её домом, и удивлённый Дюруа не находил слов, чтобы поблагодарить её за это блаженство и выразить свою любовь. А она не вставала, не шевелилась, оглушённая тем, что только что произошло. Тогда он испугался, что кучер что-то заподозрит, и вышел первым, подав руку молодой женщине.
Наконец, она вышла из фиакра, покачиваясь и не произнося ни слова. Он позвонил в дверь, и когда им открывали, спросил с трепетом:
- Когда я вновь увижу вас?
Она пробормотала так тихо, что он едва расслышал:
- Приходите завтра ко мне на обед.
И она исчезла в тени вестибюля, оттолкнув тяжёлую створку двери, которая прогремела, как пушечный выстрел.
Он дал кучеру 100 су и пошёл домой быстрым шагом триумфатора. Его сердце переполняла радость.
Наконец-то он обладал замужней женщиной! Светской женщиной! Женщиной из парижского света! Как легко и неожиданно это случилось!
До этого ему думалось, что для подобной победы нужны невероятные усилия, бесконечные попытки, ловкая ловушка из любезностей, любовных слов, вздохов и подарков. И вдруг, при малейшей атаке, первая встречная светская женщина отдалась ему – так быстро, что он был изумлён.
«Она была пьяна, - подумал он. – Завтра будет другая песня. Завтра меня ждут слёзы». Эта мысль встревожила его, затем он подумал: «Что ж, тем хуже. Теперь, когда она – моя, я сумею её удержать».
И в смутном мираже, где бродили его надежды – надежды на величие, успех, славу, богатство и любовь, – он внезапно заметил процессию из элегантных женщин, похожую на те гирлянды, которые взвиваются в небо в дни больших праздников, и эти женщины проходили мимо него с улыбкой и исчезали в позолоченном облаке его мечты.
Той ночью ему снились разноцветные сны.
На следующий день, поднимаясь по лестнице к мадам де Марелль, он был слегка взволнован. Как она его примет? А если не примет? Если она захотела защитить свой дом от его вторжения? А если она расскажет?.. Но нет, она не сможет ничего сказать, не открыв всей правды. Он был хозяином ситуации.
Горничная открыла дверь. У неё было такое же лицо, как всегда. Он успокоился, так как внутренне был готов к тому, что её лицо будет расстроенным.
Он спросил:
- Как поживает мадам?
Она ответила:
- Хорошо, сударь, как всегда.
И провела его в гостиную.
Он пошёл прямо к камину, чтобы удостовериться в приличном состоянии своего костюма и причёски, и как раз поправлял галстук, когда увидел в зеркале молодую женщину, которая стояла на пороге комнаты и смотрела на него.
Он притворился, что не видит её, и они несколько секунд так и смотрели в зеркало, прежде чем встретиться лицом к лицу.
Он обернулся. Она не шевельнулась и, казалось, ждала. Он двинулся к ней и пробормотал:
- Как я вас люблю! Как я вас люблю!
Она открыла объятия и упала ему на грудь. Затем подняла голову, и они обменялись долгим поцелуем.
Он думал: «Это оказалось легче, чем я ожидал. Очень хорошо». Когда их губы разъединились, он улыбнулся, не говоря ни слова и стараясь вложить во взгляд бесконечную любовь.
Она тоже улыбалась такой улыбкой, какой женщины выражают своё согласие, желание отдаться. Она прошептала:
- Мы одни. Я отослала Лорину к подруге.
Он вздохнул, целуя её запястья:
- Благодарю. Я вас обожаю.
Затем она взяла его под руку, словно он был её мужем, увлекла к канапе, и они сели рядом.
Нужно было начинать лёгкую соблазнительную беседу, но, так как ничто не приходило ему на ум, он пролепетал:
- Значит, вы не сильно на меня сердитесь?
Она положила руку ему на рот:
- Молчи!
Они замолчали, глядя друг на друга, сплетя горячие пальцы.
- Как я вас желал! – сказал он.
Она повторила:
- Молчи.
Было слышно, как горничная ставит тарелки за стеной. Он поднялся:
- Я не хочу оставаться так близко к вам. Я потеряю голову.
Дверь открылась:
- Мадам, обед подан.
Он с важностью предложил ей руку.
Они обедали, сидя напротив друг друга, глядя друг на друга и улыбаясь, не замечая ничего вокруг, погружённые в зарождающуюся нежность. Они ели, не замечая блюд. Он чувствовал маленькую ножку, трогающую его под столом. Он зажал её между своими ногами изо всех сил и не выпускал.
Горничная входила и выходила, вносила и выносила тарелки и, казалось, ничего не замечала.
Когда они закончили есть, они вернулись в гостиную и вновь сели на канапе рядом друг с другом.
Он понемногу прижимался к ней и пытался обнять. Но она холодно отталкивала его:
- Осторожно, сюда могут войти.
Он прошептал:
- Когда я смогу увидеть вас наедине, чтобы сказать вам о своей любви?
Она наклонилась к его уху и тихо сказала:
- Я нанесу вам визит на днях.
Он покраснел:
- Как… у меня?.. но это… я очень скромно живу.
Она улыбнулась:
- Неважно. Я же приду к вам, а не смотреть квартиру.
Тогда он начал настойчиво спрашивать, когда она придёт. Она назначила неблизкий день на будущей неделе, но он умолял её ускорить свидание, бессвязно лепеча слова, блестя глазами, сжимая её руки, с покрасневшим от желания лицом. Это желание всегда бывает неистовым после обеда наедине.
Ей было весело смотреть на его муки, и она постепенно уступала, всё приближая и приближая день. Но он повторял:
- Завтра… скажите же… завтра.
Наконец, она сдалась:
- Завтра. В 5 часов.
Он испустил долгий радостный вздох, и они начали беседовать почти спокойно, как люди, знакомые на протяжении 20 лет.
Раздался звонок. Они вздрогнули и отпрянули друг от друга.
Она сказала:
- Должно быть, это Лорина вернулась.
Вошла девочка и замерла на пороге. Затем она подбежала к Дюруа, хлопая руками, вне себя от радости при его виде, и закричала:
- Ах! Милый друг!
Мадам де Марелль рассмеялась:
- Слышали? Милый друг! Лорина вас окрестила! Это – хорошее имя для близкого друга. Я тоже буду звать вас так.
Он взял девочку на колени, и ему пришлось играть с ней во все игры, которые он знал.
Он поднялся без двадцати три, чтобы идти в редакцию, а на лестнице ещё раз прошептал в полуоткрытую дверь: «Завтра. В 5 часов».
Молодая женщина с улыбкой ответила: «Да» и скрылась.
Как только он закончил работу в редакции, он начал обдумывать, как обустроить комнату для прихода любовницы и замаскировать убогость. Ему пришла в голову мысль развесить по стенам японские безделушки, и за 5 франков он купил целую коллекцию крепоновых лоскутков, маленьких вееров и экранов, которыми прикрыл наиболее заметные пятна на обоях. На оконные стёкла он наклеил прозрачные картинки с изображением лодок на реке, летящих по красному небу птиц, нарядных дам на балконах и процессий из чёрных человечков, идущих по заснеженным долинам.
Его комната, достаточно большая лишь для того, чтобы лежать и сидеть в ней, вскоре начала походить на китайский фонарь из разрисованной бумаги. Эффект его устроил, и он провёл остаток вечера, наклеивая на потолок птиц, вырезанных из цветной бумаги.
Затем он лёг спать, убаюкиваемый шипением поездов.
На следующий день он вернулся с работы довольно рано, купив у бакалейщика пакет пирожных и бутылку мадеры. Ему пришлось выйти вновь, чтобы купить 2 тарелки и 2 бокала. Он расставил всё это на туалетном столике, накрыв грязную столешницу салфеткой, скрыв ею же кувшин с водой и полоскательницу.
Затем начал ждать.
Она пришла в четверть шестого и воскликнула, очарованная разноцветными украшениями:
- А у вас мило! Но на лестнице столько народу!
Он заключил её в объятия и начал страстно целовать её волосы между лбом и шляпкой через вуаль.
Через полтора часа он проводил её на остановку фиакров на улице Ром. Когда она села в экипаж, он прошептал:
- Во вторник, в это же время.
Она ответила:
- В это же время, во вторник.
И, так как было уже темно, она притянула его голову к себе и поцеловала в губы. Затем, когда кучер стегнул животное, она крикнула:
- До встречи, милый друг! – и колымага тронулась, тащимая усталой белой лошадью.
На протяжении 3 недель мадам де Марелль приходила к Дюруа через каждые 2-3 дня, то утром, то вечером.
Когда он однажды поджидал её после работы, его внимание привлёк сильный шум на лестнице. Разгневанный мужской голос кричал:
- Чего он разорался?
Визгливый женский голос ответил:
- Это та шлюха, которая приходит к журналисту, толкнула Николя на лестнице. Ну и устроила бы я этим потаскухам, которые не обращают внимания на детей под ногами!
Растерявшийся Дюруа отпрянул, так как услышал шелест юбок и быстрые шаги этажом ниже.
Едва он успел закрыть дверь, как в неё постучали. Он открыл, и мадам де Марелль, задыхающаяся и возбуждённая, ринулась в комнату:
- Ты слышал?
Он притворно ответил:
- Нет, а что такое?
- Не слышал, как они меня оскорбили?
- Кто?
- Эти жалкие бедняки, которые живут ниже.
- Я ничего не слышал. Что случилось?
Она начала рыдать, не в силах произнести ни слова.
Ему пришлось снять с неё шляпку, уложить в постель, смочить виски мокрым полотенцем. Затем, когда её волнение немного успокоилось, гнев вспыхнул в ней с новой силой.
Она хотела, чтобы он немедленно спустился, подрался, заставил их замолчать.
Он повторял:
- Но это же рабочие, грубияны. Подумай, что пришлось бы идти в суд, тебя бы узнали, арестовали, ты пропала бы. С такими людьми лучше не связываться.
Её мысль переключилась на другое:
- Как же мы теперь будем видеться? Я не могу больше приходить сюда.
Он ответил:
- Это очень просто: я перееду.
Она прошептала:
- Да, но это займёт много времени.
Затем ей внезапно пришла в голову удачная комбинация, и её лицо прояснилось:
- Нет, я придумала, предоставь это мне. Завтра утром я пришлю тебе «голубой листочек».
«Голубыми листочками» она называла закрытые телеграммы, циркулировавшие в Париже.
Теперь она улыбалась своим мыслям, которые не хотела открывать, и начала дурачиться от любви.
Однако она была очень взволнована, когда спускалась по лестнице, и со всей силой опиралась на руку любовника, так как её ноги дрожали.
Они никого не встретили.
Он вставал поздно и был ещё в постели на следующий день в 11 часов, когда почтальон принёс ему обещанную телеграмму.
Дюруа открыл её и прочёл: «Встречаемся сегодня, на улице Константинопль, 127. Квартиру сняла мадам Дюруа. Целую. Кло».
Ровно в 5 часов он вошёл к консьержу большого дома и спросил:
- Здесь ли сняла квартиру мадам Дюруа?
- Да, мсье.
- Проводите меня, пожалуйста.
Мужчина, привыкший к деликатным ситуациям, в которых необходима осторожность, посмотрел ему в глаза и спросил, выбирая ключ:
- Вы – мсье Дюруа?
- Ну да, конечно.
Консьерж открыл небольшую квартиру из двух комнат, расположенную на первом этаже, напротив вахты.
Гостиная была оклеена обоями с разводами, довольно чистенькими, а мебель из красного дерева была покрыта зеленоватым репсом с жёлтым рисунком. Ковёр с цветами был таким тонким, что под ним чувствовался пол.
Спальня была маленькой, кровать занимала две трети. Эта кровать, похожая на те, что встречаются во всех меблированных домах, тянулась от одной стены к другой, закрытая тяжёлыми голубыми занавесями – тоже из репса. На ней лежала перина из красного шёлка, покрытая пятнами, о происхождении которых нетрудно было догадаться.
Дюруа, встревоженный и недовольный, подумал: «Эта квартирка будет стоить мне кучу денег. Мне придётся занимать. Какой идиотский поступок с её стороны!»
Дверь открылась, и Клотильда внеслась, как порыв ветра, шелестя юбками, раскрыв объятия. Она была возбуждена радостью:
- Не правда ли, здесь мило? И не надо подниматься, это совсем на улице! Можно входить и выходить в окно, консьерж ничего не заметит. Как мы будем любить друг друга здесь!
Он холодно поцеловал её, не решаясь задать напрашивающийся вопрос.
Она положила большой пакет на столик посредине комнаты и вытащила из него мыло, бутылку туалетной воды, коробку со шпильками, штопор и маленькие щипцы для завивки, чтобы подкручивать колечки на лбу, которые у неё растрёпывались каждый раз.
И она начала играть в хозяйку, подыскивая место для каждой вещи, что её очень веселило.
Открывая ящики, она говорила:
- Нужно будет принести бельё, будем его менять. Так будет удобно. Если я, например, попаду под дождь, когда буду ходить за покупками, я приду обсушиться сюда. У каждого из нас будет свой ключ, и ещё один – у консьержа, на тот случай, если мы забудем свои. Я сняла эту квартиру на 3 месяца -  на твоё имя, разумеется, ведь не могла же я назвать своё.
Тогда он спросил:
- Ты скажешь мне, когда придёт время платить?
Она ответила просто:
- Она уже оплачена, дорогой!
- Значит, теперь я должен тебе?
- Нет, котик, тебя это не касается. Это ведь мне захотелось позволить себе это дурачество.
Он сделал вид, что сердится:
- Ну, уж нет! Я не позволю.
Она подошла к нему, умоляя, и положила руки ему на плечи:
- Прошу тебя, Жорж, это доставит мне столько удовольствия, столько удовольствия! Это гнёздышко – оно моё, только моё! Это тебя не обижает? Ведь нечем обижать. Это – мой вклад в нашу любовь. Скажи, что ты согласен, мой Жео, скажи!..
Она умоляла его взглядом, телом, всей собой.
Он сначала не уступал, делая раздражённое лицо, но, наконец, согласился, в глубине души находя это справедливым.
Когда она ушла, он прошептал, потирая руки и не спрашивая у своего сердца, откуда выходят эти слова: «Всё-таки она милая».
Несколькими днями позже он получил другую телеграмму, которая гласила: «Муж возвращается этим вечером, после 6 недель инспекций. На неделю придётся расстаться. Какое ярмо, дорогой! Твоя Кло».
Дюруа замер от изумления. Он совсем забыл, что она была замужем. И вот приезжает этот человек, на которого он так хотел посмотреть всего один раз, чтобы познакомиться.
Однако он терпеливо ожидал окончания этой недели, но 2 раза сходил в Фоли-Бержер, и оба раза закончились у Рашель.
Затем, утром принесли телеграмму: «Сегодня, в 5 часов. Кло».
Они оба пришли на встречу раньше. Она бросилась в его объятия в порыве любви, страстно осыпая поцелуями его лицо. Затем сказала:
- Если хочешь, своди меня потом куда-нибудь поужинать. Я сегодня свободна.
Было начало месяца, и, хотя его жалованье было урезано авансом, Дюруа был при деньгах. Он был рад возможности доставить ей удовольствие. Он ответил:
- Да, дорогая. Пойдём, куда захочешь.
Они вышли около 7 часов вечера и пошли по бульвару. Она с силой опиралась на его руку и шептала ему на ухо:
- Если бы ты знал, как мне нравится идти под руку с тобой, как я люблю чувствовать тебя рядом!
Он спросил:
- Может быть, пойдём к папаше Латюиллю?
Она ответила:
- Нет, это слишком шикарно. Мне хочется чего-нибудь забавного, обычного, вроде ресторанчика, куда приходят рабочие и служащие. Обожаю эти кабачки! О, если бы можно было поехать за город!
Он не знал никакого подобного заведения в этом квартале, они пошли по бульвару наугад и вошли, наконец, к торговцу винами, который подавал и кушанья в отдельной зале. Она заметила через витрину двух девиц с непокрытыми головами и сидевших напротив двоих военных.
В глубине этой длинной узкой комнаты ужинали трое кучеров, а ещё один персонаж неопределённой профессии курил трубку, вытянув ноги, заложив руки за пояс брюк, развалившись на стуле и откинув голову назад. Его сюртук был весь покрыт пятнами, а из раздутых карманов виднелось горлышко бутылки, кусок хлеба, какой-то свёрток из газеты и торчащий конец верёвки. У него были густые, волнистые, спутанные и грязные волосы, а фуражка лежала под стулом на полу.
Когда вошла Клотильда, элегантность её наряда произвела сенсацию. Две парочки перестали шушукать, кучера прервали разговор, а субчик, который курил, вытащил трубку изо рта, плюнул перед собой, немного повернул голову и посмотрел на даму.
Мадам де Марелль пробормотала:
- Здесь мило! Мы хорошо посидим. В следующий раз я оденусь швеёй.
Она без смущения и без отвращения села за столик, отполированный жиром блюд, отмытый пролитыми напитками и вытертый салфеткой официанта. Дюруа, слегка смущённый и пристыженный, искал вешалку, чтобы повесить свой цилиндр. Ничего не найдя, он положил его на стул.
Им подали рагу из ягнёнка, ломоть бараньей ноги и салат. Клотильда повторяла:
- Мне здесь очень нравится. У меня чертовски простые вкусы. Здесь мне веселее, чем в английском кафе.
Затем она сказала:
- Если ты хочешь доставить мне полное удовольствие, своди меня туда, где играет оркестр. Я знаю одно очень весёлое местечко неподалёку, оно называется «Белая королева».
Удивлённый Дюруа спросил:
- Кто же водил тебя туда?
Он посмотрел на неё и увидел, что она покраснела и занервничала, словно этот внезапный вопрос разбудил в ней щепетильные воспоминания. После недолгого молчания, свойственного женщинам – такого недолгого, что смущения почти не было заметно – она ответила:
- Один мой друг… он умер, - и опустила глаза с неподдельной печалью.
Дюруа впервые подумал о том, что ничего не знал о прошлой жизни этой женщины. Несомненно, у неё были любовники, но какие? Какого рода? В нём шевельнулась лёгкая ревность и враждебность к ней, против всего того, о чём он не знал, против всего того в её сердце и в её жизни, что не принадлежало ему. Он смотрел на неё, раздражённый тайной, заключённой в этой красивой головке, которая даже сейчас могла думать о ком-то другом или о других, и сожалеть. Как бы ему хотелось проникнуть в это воспоминание, порыться в нём и всё узнать!..
Она повторила:
- Отведи меня в «Белую королеву»! Вот повеселимся!
Он подумал: «Ба! Какое значение имеет её прошлое? Как я глуп, что беспокоился об этом». И ответил с улыбкой:
- Конечно, моя дорогая.
Когда они вышли на улицу, она вновь заговорила тихим голосом, каким обычно исповедуются:
- Я бы ни за что не осмелилась раньше попросить тебя об этом, но ты не представляешь, насколько я люблю все эти мальчишеские выходки в тех местах, куда не пускают женщин. На карнавале я оденусь школяром. Я так же забавна, как эти школяры.
Когда они вошли в бальную залу, она прижалась к нему, испуганная и довольная, поглядывая на проституток и сутенёров время от времени, словно затем, чтобы удостовериться в отсутствии опасности для себя, и сказала, заметив важного неподвижного чиновника:
- Вот солидный тип.
Через четверть часа ей надоело там быть, и он отвёз её домой.
Так началась серия экскурсий по всем местам, где развлекается простой люд, и Дюруа открыл в своей любовнице страстное увлечение этим студенческим бродяжничеством по пирушкам.
Она приходила на свидания, одетая в платье из грубого полотна, в чепце субретки из водевиля, но, несмотря на простоту одежды, она не снимала своих перстней, браслетов и бриллиантовых серёжек, и отвечала, когда он умолял её их снять:
- Вздор! Все будут думать, что они поддельные.
Она считала, что никто её не узнает из-за маскарада, и, хотя на самом деле она была скрыта не больше страуса, она ходила по тавернам с самой дурной репутацией.
Она хотела, чтобы Дюруа тоже одевался работником, но он не соглашался и сохранял свой корректный вид завсегдатая бульваров, даже не меняя цилиндра на шляпу из мягкого фетра.
Она успокоила себя следующим умозаключением: «Все будут думать, что я – удачливая горничная, подцепившая светского господина». И она находила эту комедию восхитительной.
И так они ходили по популярным среди народа забегаловкам, садились в глубине дымных чуланов на колченогие стулья перед старыми деревянными столами. Облако дыма с примесью запаха жареной рыбы наполняло зал, мужчины в блузах судачили, попивая из стаканчиков, а удивлённый официант смотрел на эту странную пару, ставя перед ними две вишнёвых настойки.
Она, дрожащая, испуганная и счастливая, принималась пить красную жидкость маленькими глотками, глядя вокруг горящими настороженными глазами. Каждая проглоченная вишня оставляла в ней впечатление совершённой ошибки, каждая капля жгучей жидкости, стекавшая в горло, доставляла ей едкое удовольствие, преступную и запретную радость.
Затем она говорила вполголоса: «Уйдём». И они уходили. Она шла, опустив голову,  живым мелким шагом актрисы, покидающей сцену, среди выпивающих, сидевших за столиками и смотрящих на неё подозрительным и недовольным взглядом, а когда выходила за дверь, тяжело выдыхала, словно только что избежала серьёзной опасности.
Иногда она спрашивала Дюруа с дрожью:
- А если бы меня оскорбили в одном из таких мест, чтобы ты сделал?
Он смело отвечал:
- Заступился бы за тебя, чёрт побери!
И она счастливо сжимала его руку со смутным желанием быть оскорблённой и защищённой, видеть мужчин, дерущихся из-за неё – даже своего милого в подобном положении.
Но эти походы, повторяющиеся 2-3 раза в неделю, начали утомлять Дюруа, которому теперь стоило больших трудов добыть пол-луидора, чтобы платить за экипаж и за угощение.
Теперь он жил очень стеснённо, ещё беднее, чем в те дни, когда служил в управлении Северных дорог, так как в первые месяцы своей новой работы тратил деньги направо и налево, не считая, постоянно надеясь заработать крупную сумму на следующий день, и исчерпал все ресурсы и средства финансирования.
Простая процедура занятия денег в кассе скоро исчерпала себя, и он уже задолжал газете жалование за 4 месяца вдобавок к 600 франков за статьи. К тому же, он был должен 100 франков Форестье, 300 франков – Жаку Ривалю, у которого был щедро открытый кошелёк, и его грызло множество мелких долгов от 20 франков до 100 су.
Сэн-Потэн, который знал обо всех возможностях раздобыть ещё 100 франков для служащего газеты, тоже не мог ничего больше придумать, хотя был очень изобретательным человеком, и Дюруа задыхался в нищете, которую чувствовал сейчас острее, чем раньше, потому что у него теперь было больше расходов. Он начинал ощущать глухой гнев против целого мира и бесконечное раздражение, которое выражалось в мелочах, в любой момент, по самым пустячным причинам.
Порой он спрашивал себя, как так могло получиться, что он расходовал 1000 ливров в месяц, и констатировал, что, сложив обед за 8 франков с ужином за 12 франков в большом кафе на бульваре, выходил 1 луидор, который, будучи сложенным с 20 франками из его кармана, которые уплывали неизвестно куда, превращался уже в 30 франков. А 30 франков в день превращаются в 900 франков в конце месяца. Причём он не считал ещё расходы на одежду, обувь, бельё, стирку и т.д.
Таким образом, 14 декабря он оказался без гроша в кармане и безо всякой надежды что-нибудь раздобыть.
Он не пообедал, как ему часто приходилось в былые дни, и провёл день в редакции, расстроенный и хмурый.
Около 4 часов он получил телеграмму от любовницы: «Поужинаем вместе?»
Он немедленно ответил: «Невозможно». Но затем ему подумалось, что он поступает глупо, лишая себя приятных моментов наедине с ней, и добавил: «Но я буду ждать тебя в 9 часов в нашей квартире».
Он отправил одного из посыльных с этим сообщением, чтобы не платить за почтовые расходы, и начал размышлять над средствами добыть себе ужин.
В 7 часов он ещё ничего не смог придумать, но страшный голод сводил ему желудок. Тогда он прибегнул к отчаянному средству. Он отпустил всех своих коллег, одного за другим, и, оставшись один, позвонил. Появился привратник патрона, оставшийся охранять кабинет.
Дюруа встал и, нервно роясь в карманах, резко произнёс:
- Послушайте, Фукар, я забыл дома кошелёк, а мне нужно быть на ужине в Люксембургской  аллее. Одолжите мне 50 су на экипаж.
Тот вынул 3 франка из жилетного кармана и спросил:
- Мсье Дюруа не желает больше?
- Нет, нет, этого хватит. Спасибо.
Схватив белые монеты, Дюруа бегом спустился по лестнице и сходил поужинать в убогую харчевню, знакомую ему по былым временам.
В 9 часов он ждал свою любовницу в гостиной, грея ноги у огня.
Она пришла, очень оживлённая и весёлая, подгоняемая морозом с улицы:
- Если хочешь, давай прогуляемся, а потом вернёмся сюда часам к 11. Погода прекрасная для прогулки.
Он ворчливо ответил:
- Зачем выходить? И здесь хорошо.
Она ответила, не снимая шляпки:
- Лунный свет просто волшебный. Гулять сегодня вечером – это настоящее наслаждение.
- Возможно, но я не настроен гулять.
Он сказал это рассерженным тоном. Она была обижена и спросила:
- Что с тобой? С чего такие манеры? Мне хочется пройтись, и я не понимаю, чем это могло тебя рассердить.
Он раздражённо привстал:
- Я не сержусь. Я просто чувствую себя дураком, вот и всё.
Она была из тех женщин, кого раздражает неуступчивость и невежливость. Она произнесла с презрением, тоном холодного гнева:
- Я не привыкла, чтобы со мной так разговаривали. В таком случае, я пойду одна. Прощай!
Он понял, что дело приняло серьёзный оборот, быстро подошёл к ней, взял за руки, поцеловал их и сказал:
- Прости меня, дорогая, прости. Я слишком нервничаю сегодня. У меня просто проблемы на работе.
Она ответила, немного смягчившись, но не успокоившись:
- Это меня не касается. Я не хочу терпеть от вашего дурного настроения.
Он обнял её и увлёк на кушетку:
- Послушай, милая, я не хотел тебя обидеть. Я не думал о том, что говорил.
Он заставил её сесть и встал перед ней на колени:
- Ты простила меня? Скажи!
Она сказала холодным тоном:
- Хорошо, только чтобы это не повторялось.
Встав, она добавила:
- А теперь – гулять.
Он всё ещё стоял на коленях, обхватив бедра руками. Он пробормотал:
- Прошу тебя, останемся здесь. Я умоляю тебя. Доставь мне это удовольствие. Я так хочу побыть с тобой этим вечером, с тобой одной, у этого огня. Скажи «да», умоляю тебя. Скажи «да»!
Она ответила отчётливо и сурово:
- Нет, я хочу погулять и не уступлю твоим капризам.
Он настаивал:
- Умоляю тебя, у меня есть причина, серьёзная причина…
Она вновь сказала:
- Нет. Если ты не хочешь идти со мной, я пойду одна. Прощай.
Она резко высвободилась и пошла к двери. Он побежал за ней и вновь обнял:
- Послушай, Кло, моя маленькая Кло, послушай, позволь мне это…
Она отрицательно качнула головой, не отвечая и уклоняясь от его поцелуев, пытаясь вырваться и уйти.
Он лепетал:
- Кло, моя маленькая Кло, у меня есть причина.
Она остановилась и посмотрела ему в лицо:
- Ты лжёшь… Какая?
Он покраснел, не зная, что сказать. Она продолжила с возмущением:
- Видишь, ты лжёшь… грязное животное…
Со слезами в глазах она вырвалась резким движением.
Он ещё раз взял её за плечи и с отчаянием, готовый на всё, чтобы избежать разрыва, ответил, подчёркивая слова:
- У меня нет ни гроша… Вот так.
Она остановилась и посмотрела ему в глаза, чтобы прочесть в них правду:
- Что?
Он покраснел до корней волос:
- Я говорю, что у меня нет ни гроша. Понимаешь? Ни 20 су, ни 10 су – ничего, чем можно было бы заплатить за стаканчик наливки в кабачках, куда мы ходим. Ты заставляешь меня признаваться в том, чего я стыжусь. Я не мог идти на прогулку с тобой и спокойно говорить, что мне нечем платить, когда мы сидели бы за столиком…
Она всё ещё смотрела ему в лицо:
- Это… это правда?
Он мгновенно вывернул все карманы: карманы брюк, жилета, сюртука, - и пробормотал:
- Вот… ты довольна теперь?
Внезапно, раскрыв объятия в неистовом порыве, она бросилась ему на шею, приговаривая:
- О! Бедняжка… бедняжка… если бы я знала! Как это с тобой случилось?
Она усадила его и сама села ему на колени, начала целовать его лицо, обнимая за шею, и заставила рассказать, как с ним могло приключиться такое несчастье.
Он придумал трогательную историю. Он должен был помочь отцу, который находился в трудном положении. Он не только отдал ему все сбережения, но и влез в серьёзные долги.
Он добавил:
- Последние полгода я почти умирал с голоду, так как исчерпал все свои ресурсы. Тем хуже, в жизни порой случаются кризисы. Деньги, в конце концов, не стоят того, чтобы о них беспокоиться.
Она прошептала ему на ухо:
- Я тебе одолжу, хочешь?
Он ответил с достоинством:
- Ты очень любезна, милая, но не будем больше об этом говорить, прошу тебя. Меня это оскорбляет.
Она замолчала. Затем, сжимая его в объятиях, прошептала:
- Ты даже не представляешь, как сильно я люблю тебя!
Это был один из их лучших вечеров любви.
Когда она уходила, она сказала с улыбкой:
- Ах! Когда люди находятся в твоём положении, как они бывают рады обнаружить в кармане или под подкладкой забытую монету!
Он ответил:
- Да, такое бывает.
Она захотела вернуться пешком под предлогом того, что луна была восхитительной, и она испытывала восторг, глядя на неё.
Это была холодная безмятежная ночь в начале зимы. Прохожие и лошади двигались быстро, подгоняемые морозом. Каблуки стучали по тротуару.
Когда они прощались, она спросила:
- Хочешь, увидимся послезавтра?
- Ну, конечно.
- В это же время?
- В это же время.
- До свиданья, дорогой.
И они нежно поцеловались.
Он вернулся домой быстрым шагом, задаваясь вопросом, что будет придумывать завтра, чтобы выкрутиться из безденежья. Но, когда он открыл свою дверь и порылся в кармане жилета, чтобы найти спички, он замер от изумления, нащупав под пальцами монету.
При свете он рассмотрел её. Это был луидор в 20 франков!
Он подумал, что сошёл с ума.
Он крутил монету в руках, размышляя над тем, каким чудом она к нему попала. Не упала же она с неба!
Внезапно он понял, и его охватил гнев. Его любовница действительно упомянула о монете, завалившейся за подкладку, которую находят в час нужды. Это она подала ему эту милостыню. Какой стыд!
Он сказал себе:
- Прекрасно! Послезавтра я её встречу!
Она проведёт незабываемую четверть часа!
И он лёг спать с яростью и унижением в сердце.
Он проснулся поздно. Его мучил голод. Он попытался вновь заснуть, чтобы встать только в 2 часа, затем сказал себе:
- Это ни к чему не приведёт, нужно искать деньги.
И он вышел, надеясь, что на улице его осенит счастливая мысль.
Но она его не осенила, зато каждый раз, когда он проходил мимо ресторана, его рот наполнялся слюной. В полдень, так ничего и не придумав, он внезапно решился: «Ба! Пообедаю на 20 франков Клотильды. Это мне не помешает вернуть их ей завтра».
Он пообедал в пивной на 2.50 франка. Войдя в редакцию, он вернул ещё 3 франка привратнику:
- Держите, Фукар, вы их одолжили мне вчера вечером на экипаж.
Он работал до 7 часов. Затем пошёл на ужин и взял ещё 3 франка из своих средств. 2 кружки пива вечером довели общий расход дня до 9 франков 30 сантимов.
Но, так как он не мог возобновить кредит или найти другие источники дохода за 24 часа, на следующий день он занял ещё 6.50 франков к тем 20 франкам, которые должен был вернуть вечером, чтобы с уверенностью прийти на свидание.
У него было настроение бешеной собаки, и он прогуливался, чтобы проветрить голову перед трудным разговором. Он скажет своей любовнице: «Ты знаешь, я нашёл 20 франков, которые ты положила мне в карман. Я не верну их тебе сегодня, потому что моё положение не изменилось, и у меня не было времени заниматься денежными вопросами. Но я верну их тебе в следующий же раз, когда мы увидимся».
Она пришла, нежная, боязливая. Как он её встретит? Она крепко обняла его, чтобы избежать объяснения в первые минуты.
Он же, со своей стороны, сказал себе: «Лучше приступить к этому немедленно. Сейчас найду, с чего начать».
Но он ничего не нашёл и ничего не сказал, отсрочивая этот деликатный предмет.
Она не говорила о том, что хочет идти на прогулку, и была очаровательна.
Они расстались около полуночи, назначив следующее свидание только на будущую среду, так как мадам де Марелль должна была посетить много званых ужинов в городе.
На следующий день, когда Дюруа оплачивал обед и искал 4 монеты, которые должны были ещё остаться у него в кармане, он нашёл ещё и пятую – золотую.
Вначале он подумал, что ему неправильно дали сдачу накануне, затем понял происхождение денег, и его сердце забилось от унижения перед этой повторной милостыней.
Как он жалел о том, что ничего ей не сказал! Если бы он внушительно с ней поговорил, этого бы не случилось.
В течение 4 дней он предпринимал всевозможные попытки, многочисленные и тщетные, чтобы раздобыть 5 луидоров, и закончил тем, что разменял вторую монету Клотильды.
Когда они встретились вновь, она нашла средство (хотя он сказал ей с рассерженным видом: «Слушай, не надо больше этих шуточек, которые ты начала изобретать. Меня это выводит из себя») подложить ему в брючный карман ещё 20 франков.
Он выругался, когда нашёл их, и переместил в карман жилета, чтобы иметь эти деньги под рукой, так как у него не было ни сантима.
Он успокаивал совесть следующим рассуждением: «Я верну ей всё сразу. Она мне их просто одолжила».
Наконец, кассир газеты внял его отчаянным мольбам и согласился выдавать ему 100 су в день. Этого было достаточно, чтобы питаться, но мало, чтобы вернуть 60 франков Клотильде.
Так как к Клотильде вернулась страсть к ночным прогулкам по злачным местам Парижа, он, возвращаясь домой, теперь находил монеты то в карманах, то в ботинке, то в коробке от часов, и уже не раздражался.
Раз уж у неё были прихоти, которые он не мог удовлетворить, не было ли естественным то, что их оплачивала именно она, вместо того, чтобы лишать себя их?
Однако, он подсчитывал все её подачки, чтобы однажды вернуть.
Однажды вечером она сказала:
- Веришь ли, я никогда не была в Фоли-Бержер. Сводишь меня туда?
Он заколебался, думая о Рашель. Затем подумал: «Ба! Я не женат, в конце концов. Если та меня увидит, она всё поймёт и не подойдёт ко мне. К тому же, мы возьмём ложу».
У него была ещё одна решающая причина. Ему нравилась мысль о том, чтобы предложить мадам де Марелль бесплатную ложу. Это было бы компенсацией.
Вначале он оставил Клотильду в экипаже и пошёл за купоном, чтобы она видела, что именно ему предложат, затем вернулся за ней, и они вошли, приветствуемые контролёрами.
Огромная толпа прохаживалась по галерее. Они с трудом пробивались через неё. Наконец, они достигли своей ложи и уселись, заключённые между неподвижным оркестром и сутолокой галереи.
Но мадам де Марелль почти не смотрела на сцену. Она была занята разглядыванием девиц, кружащихся у неё за спиной. Она без конца оборачивалась, желая увидеть их и даже потрогать их корсажи, щёки, волосы, чтобы узнать, как были устроены эти создания.
Внезапно она сказала:
- Там одна толстая брюнетка не сводит с нас глаз. Она, кажется, хочет с нами заговорить. Ты её знаешь?
Он ответил:
- Нет. Ты, должно быть, ошиблась.
Но он уже давно заметил Рашель, которая рыскала вокруг с разгневанным взглядом и с едкими словами, готовыми сорваться с губ.
Когда они проходили через толпу, Дюруа задел Рашель, и она тихо сказала ему «Привет», подмигнув, что означало: «Я всё понимаю». Но он не ответил на эту любезность из-за страха перед любовницей и прошёл мимо с холодным презрительным видом. Куртизанка, чья бессознательная ревность уже была возбуждена, вернулась за ними, вновь задела его и произнесла громче: «Привет, Жорж».
Он опять не ответил. Тогда она решила, что непременно должна добиться того, чтобы он её узнал, ответил ей, и она постоянно возвращалась к их ложе в поисках удобного момента.
Когда она заметила, что мадам де Марелль смотрит на неё, она ткнула пальцем в плечо Дюруа:
- Привет. Как дела?
Он не повернулся. Она повторила:
- Эй! Ты что, оглох с четверга?
Он молчал с презрительным видом, стараясь не скомпрометировать себя ни одним словом с этой нахалкой.
Она раздражённо рассмеялась и сказала:
- Так ты немой? Наверное, мадам откусила тебе язык?
Он сделал гневный жест и сказал, не сдержавшись:
- По какому праву вы со мной говорите? Уходите, иначе вас арестуют.
С горящими глазами и раздувающейся грудью она взвыла:
- Ах, вот как! Ну и грубиян! Когда спят с женщиной, с ней здороваются, по крайней мере. Если ты пришёл с другой, это не повод отворачиваться. Если бы ты сделал мне хотя бы один знак, когда только что проходил мимо, я бы оставила тебя в покое. Но ты решил возгордиться, так и получи! Я тебя проучу! Ах! Ты даже не здороваешься со мной, когда мы встречаемся…
Она кричала бы ещё долго, но мадам де Марелль открыла дверцу ложи и спасалась бегством сквозь толпу, отчаянно ища выход.
Дюруа бросился за ней и старался догнать.
Увидев, что они убегают, Рашель закричала победным тоном:
- Остановите её! Остановите её! Она украла у меня любовника!
В публике послышались смешки. Два господина ради шутки схватили беглянку за плечи и хотели её увести, пытаясь поцеловать. Но Дюруа догнал её, отбил и вывел на улицу.
Она бросилась к свободному экипажу, стоявшему у входа. Он впрыгнул вслед за ней и на вопрос кучера о том, куда ехать, ответил: «Куда хотите».
Экипаж медленно тронулся с места, трясясь по булыжнику. У Клотильды был нервный припадок: она спрятала лицо в ладонях и сотрясалась всем телом. Дюруа не знал, что делать, что говорить. Когда он увидел, что она плачет, он начал бормотать:
- Послушай, Кло, моя маленькая Кло, позволь мне объяснить! Я не виноват… Я знал эту женщину раньше… когда мы ещё не были с тобой знакомы…
Она резко отвела руки от лица и, в припадке гнева женщины, которую предали, начала быстро выкрикивать, задыхаясь:
- Ах!.. негодяй… ничтожество… Как ты мог?.. какой позор!.. Боже мой!.. какой позор!..
Затем она начала увлекаться всё больше, по мере того, как мысли прояснялись в её голове и аргументы приходили на ум:
- Ты платил ей моими деньгами, не так ли? Я давала деньги этой девке!.. О! Ничтожество!..
Казалось, она подыскивала более сильные слова, которых никак не находила, затем сделала движение горлом, словно собиралась плюнуть:
- О!.. свинья… свинья… свинья… Ты платил ей моими деньгами… свинья… свинья!..
Внезапно она высунулась из экипажа и схватила кучера за рукав:
- Остановите!
Открыв дверцу, она выпрыгнула на тротуар.
Жорж хотел последовать за ней, но она крикнула:
- Не смей идти за мной! – так громко, что прохожие начали останавливаться, и Дюруа остался сидеть, боясь скандала.
Затем она вытащила кошелёк из кармана и начала искать мелочь при свете фонаря. Отыскав 2.50 франка, она вложила их в руки кучера и сказала дрожащим голосом:
- Держите свои деньги… Дама платит… А этого подлеца отвезите на улицу Бурсо, к Батиньолю.
В группе, окружавшей её, поднялось веселье. Какой-то господин сказал:
- Браво, малышка! – а один молодой повеса, остановившись между колёс, просунул голову в открытую дверцу и крикнул тонким визгливым голосом, подражая женщине:
- Доброй ночи, Биби!
И экипаж покатился, сопровождаемый смехом толпы. (23.10.2015)