Тяжесть

 - Странное дело, милая. Я написал обо всем. Куда ни гляну, а уже упоминал на своих пергаментах и кровавые закаты, и черный кофе, и безоблачное небо, и пурпурные, к осени, виноградники, и холмы, и равнины, и розоватые дома с голубой черепицей, даже стройные оливы  и те, там-сям, всюду натыканы. Все, больше не осталось слов. Каждое, из старых отпечатков, ран, все отзывается эхом колодца, сыростью, и эта гора бумаг, что высится в задней  комнате, даже если ее сжечь, не исчезнет, с растаявшими кавалькадами пепла, эта немота, овдовевшая память гуляет залами обворованного поместья, оплакивает воображение, задергивая черной шалью осколки разбитого зеркала.

 - Не выдумывай. Есть еще много всего. У тебя сейчас кризис. Ты неумеренно питаешься, беспорядочно пьешь, используешь свои ястребиные глаза для ночи, а зенки филина - для божьей милости, светлого дня. Все перевернулось. Когда ты последний раз гулял? Именно гулял, а не бежал проспектами, теряя шляпу, рассеянно отвечая приветствием на гневные оклики? Вот так-то. Теперь мы здесь. Сонный городок. Медленно разрушающийся дом. Вилла "Жанин". Прекрасный вид. Творчество польется, как из рога изобилия.

 - Что за нелепое сравнение. Рог изобилия. Я писал и о нем. Тот рассказ, где Изобилие находит человека, делает из него бога, который жаждет вечного Поглощения. Сюжет избит, но как хвалили. И это только одно слово, есть еще и небольшой фельетон в мужском журнале, там о рогах. А в ранней прозе, охотничий цикл, там и в прямом смысле. Нету больше волнения.

 - Пустое. Ты не голоден? По сути, я уже привыкла к твоим странностям, к твоему упертому стремлению находить проблемы там, где их нету, выдумывать их, а потом бравировать, с ожесточением, до пены, смыслами и звуками, создавая из звериной какофонии соловьиной трели и щелчков замыкающихся на крыле бабочки хелицер, из этого ужаса, воя, вытягивать, длинной нитью, серебряной, в крови, нитью, сшивающийся воедино веер, обмахивающий банальную скуку человеческой жизни.

 - Милая, а где персики? Мы их вообще забирали. Точно помню, что оплатил, а где делись, хоть убей, запамятовал.

 - Они на столе, в саду. Пойди и принеси, помою к обеду. Кстати, сколько этих плодов на знаменитой картине Серова?
 
 - Столько же, сколько и пальцев у незадачливого фрезеровщика.

 - Да уж, маразм тебе не грозит.

 - Мне показалось, или ты сказала это с сожалением?

    Утвердительно кивает, и уходит, смеясь, на кухню. Выхожу в сад. Шуршат на палящем солнце высохшие, изогнутые, не хуже перстов аристократа, листья пальм; трепещет непрерывно, на невнятном зефире, тускло-платиновая зелень оливок; под тутовым деревом, охаянном сине-черными пятнами, стоит невесомый столик и белая скамья. Присаживаюсь, локтями подвигая ее соломенную прелестницу, персики сваливаются вместе с пакетом на землю. Торопливо поднимаю, поглядывая в заросшие ползучим вьюнком окна, не заметила ли? Нет, мелодично напевает. Включилась, зашипела и тут же затихла струя воды. Пение возобновилось. Сквозь ветви здорово припекает. Взгляд спускается, лестницей, к долине, с ее плантациями лаванды и удушающей армией жасмина, вечерами испускающего пронзительные арии запахов. Вдали, вдоль залива, уютно прилегли приморские городки, живущие ночами громкой музыкой и бисером гирлянд, затухающих к рассвету, совсем меркнувших перед таинством возрождения солнечного пузыря, лирично ласкающего перламутровый песок. Справа пронзает толщу морской туши Тирманский мыс, а слева фиолетово полыхают мягкие увалы Сорэля. Поднимись выше, к вилле губернатора, и увидишь Ментону, Монако, и бог весть что еще, все уже описано, пусть молодость об этом говорит, легкой, пружинистой походкой взбегающей серпантином и позвякивающая бутылками с красным, белым напитком, расширяющим сосуды.
    Меня смущает эта чрезмерная красота. Не покидает ощущение, что все было уже сказано. Что я уже сидел на этой лавке, под этим деревом, прислонившись к нагретому стволу больной спиной, прикрыв глаза и тихо нашептывая, надиктовывая порядок, марш, строевую  единицу слова, определяя его место и звание. Что же это? Должно было остаться нечто, пафосный оборот, не воспетое мною. Может что-то мерзкое? Или бездумное, как жизнь свадебного фотографа в словенской стране? Но зачем об этом писать? Разве не подвели итог мастера, в сущности, определив любую жизнь, как заведомо бессмысленную. Для других профессий, для космических инженеров, цирковых артистов, что им даст мое пространственное описание пиний? Для другой расы будет ли важно мнение мое, как представителя расы иной, о расе их? Нет, нет, все праздное любопытство. Все уже сказано. Вот цветет миндаль - о нем уже сказано. Вот кипарис, вбит в небо, как рождественская свеча - о нем уже сказал в бреду молодой поэт, в веке пятнадцатом. На подкоченный рукав рубахи садится невесомое существо, подрагивая лимонными крыльями, с оранжевым аксельбантом наперекрест, и придавливает душу всем, что о ней было сказано, написано, повторено, порвано, нарисовано. Смахиваю с раздражением прелестницу, старческое повторение, уж простите, сжимаю в кулаке пакет с сочными плодами, и иду на пение, в прохладу дома.