Часть IV.
«Когда сто человек стоят друг возле друга, каждый теряет свой рассудок и получает какой-то другой».
Фридрих Ницше.
1. Утром я решил поехать к морю искупаться, ещё раз смыть с себя и пикничок, и Аэлиту. Машина стояла на прежнем месте за углом дома, и на этот раз была в целости и сохранности. Выехав во двор, я приостановился. Навстречу по дороге двигался дядя Коля. Он шёл как-то неохотно, как будто раздумывая, не повернуть ли обратно. Сделав несколько шагов, он почти натолкнулся на капот моей машины. Неожиданное препятствие как будто удивило его. Дядя Коля поднял голову и посмотрел на меня отсутствующим взглядом, потом махнул рукой и улыбнулся.
- Михаилу – победителю наше с кисточкой!
- Здравствуйте, дядя Коля. И кого ж это я победил?
- А как же! А дракона?! Обязательно, - сказал дядя Коля. - А ты никак прибарахлился, тачку прикупил?!
Если он и был пьян, то как-то необычно, без неверности движений и речи, просто необыкновенно рассеян и отстранён, словно присутствовал одновременно в нескольких местах.
- Что-то в этом роде, - я улыбался, стараясь попасть в такт шутливого разговора, - чем мы хуже других?! Да, вы же видели. Я уже сколько на ней езжу!
- Тики-так, - подхватил дядя Коля, - ну, дак и подвёз бы. Прокати, ежли по пути.
- Поехали, - сказал я. - А вам куда нужно?
- Куда надо, туда и нужно. Старикам везде у нас дорога, слыхал? До центра хочу смотаться – в пивбар и в церковь.
- А куда раньше?
- А ты не хохми. Куда раньше – это как Бог даст.
- Интересный вы человек, дядя Коля, - сказал я, выруливая со двора.
- Я – то? Ещё какой интересный! Только тут ведь как? Я винца испил, слава Богу, поправился. Душа у меня в радости и мысли идут подходящие, добрые – самое время в храм. Вино оно душу греет и понимание даёт, а трезвянка - это вроде как иллюзия действительности в больном сознании.
- Вам бы, дядя Коля в рекламе работать.
- Чур меня, чур! – дядя Коля со смехом замахал руками. – Реклама – это от нечистого. Нельзя человеку ничего навязывать. Это нас портит. И так все больны. Не зря Христос торговцев-то - из храма… Слышал?
- Читал. Но нельзя же без торговли. И в те времена торговля была и теперь…
- Э, браток, ты не путай. Торговля торговле рознь. Торговля-то была задумана, как обмен необходимыми для жизни вещами, то есть, чтобы помогать человеку жить, а не мешать. Понимаешь?
- Где уж мне?! Ты, дядя Коля философ, а я – геофизик.
- Физик – шизик… Все вы… Как отворачиваетесь. А тут ведь и коню понятно. Торговля эта и реклама для наживы, для обдури, а не для пользы.
Дядя Коля безнадёжно махнул рукой и тут же улыбнулся, словно через силу.
- Да ну! Я же говорил, что по трезвянке об этом рассуждать – глухое дело. Вот пошли со мной в пивбар. Там и потолкуем.
- А потом в церковь?
- Можно и в церковь. Одно другому не мешает. Господь не запрещал пить, а запрещал напиваться.
Мне сегодня планировалась совсем другая задача, но ехать было недалеко, и я всё успевал. С улицы вдоль Приморского бульвара выехали на площадь. Слева, сразу за широким тротуаром, зеленели старые тополя парка с вросшим в землю древним храмом Иоанна Предтечи. Справа, в белой стене зиял вход в подвал пивного бара. Я поставил машину у тротуара как раз между храмом и баром. Дядя Коля, водевильно сверху вниз изогнув руку, предложил мне рукопожатие, и тут в груди у меня шевельнулось, как будто какая-то струна откликнулась на звучание невидимого камертона, возникло ощущение чего-то важного, что я могу упустить. Как-то необычно звучали сегодня его слова, словно он знал, что вот-вот услышит неизвестно откуда что-то главное, многозначащее для себя и других и расскажет мне. А может быть и не расскажет, но возникшее ощущение могло стать началом какого-то нового понимания. Сейчас важно было не пропустить, не потерять след прозвучавшего, незнакомого ещё чувства.
- Ладно, дядя Коля. Давненько я тут не был. Посижу с вами.
- Вот это дело! Посидишь, так нальёшь, нальёшь – так выпьешь, а выпьешь – так поумнеешь, - бормотал дядя Коля, выбираясь из машины.
В парке и на улице было пустынно, только несколько мам и бабушек дремали в тени рядом с детскими колясками да на остановке автобуса под навесом виднелись фигуры сидящих людей. Уже вовсю пахло осенью, но день по-летнему наливался полуденным жаром. Чёрный с полукруглым верхом вход в пивбар напоминал арку из моей давней медитации. Он резко отделял свет от тени. Мы переступили эту границу и оказались в прохладном, душистом полумраке. Открытая лестница с прочным завитком железных перил полукругом спускалась вниз и выводила прямиком к барной стойке. Справа и слева стояло с десяток прочно сваренных из железа высоких столиков с крышками под мрамор, сработанными из какого-то неизвестного материала, о который разбивались в сердечных спорах и тяжёлые кружки и бутылки, не оставляя на «мраморе» никаких следов. Окна подвала располагались ниже уровня тротуара, и были забраны грубоватой мозаикой из крупных разноцветных осколков. Свет от них разноцветными пятнами дрожал на столиках и, сливаясь с неоновым освещением зала, придавал его полумраку приятный романтический тон, белая куртка ходившего за стойкой бармена меняла оттенки, как будто переливалась радужными цветами.
За много лет подвал пропитался неповторимым духом древних камней его пола и стен, запахами разгорячённых людей и тысяч съеденных здесь солёных рыб, раков и креветок, и, конечно, – пива в самых разных его состояниях и сочетаниях – свежего и кислого, чистого или смешанного с водкой, пролитого или исторгнутого из переполненных желудков. Здесь многие годы пили, закусывали, напивались до пьяна, ссорились, блевали и дрались в кровь люди. И небрежная уборка, совершённая деревянной шваброй с намотанной на ней разбухшей мешковиной, как, впрочем, и самые совершенные уборочные машины не могли бы лишить это место его неповторимого духа.
В баре было почти пусто, только за столиком у самой лестницы закусывали двое в очень популярных здесь полуспортивных костюмах, и в дальнем конце стойки на высоком табурете неподвижно сидел выходящий из запоя человек. Упершись локтями в стойку, он стеклянным взглядом смотрел прямо перед собой в стену, на что-то невидимое, находящееся далеко за её серым камнем.
- Я угощаю, - сказал дядя Коля и сделал обеими руками отмашку, отвергая всякие возражения.
Он по-приятельски поздоровался с барменом, взял две кружки пива и, качнув мне плечом, направился к неизвестно чем приглянувшемуся ему столику. Кружки звонко цокнули по каменной столешнице и выбросили на неё капли пены. Воровато оглядываясь, дядя Коля достал из кармана плоскую фляжку с непонятным гербом и два пластиковых стаканчика. Я и раньше видел у него эту фляжку. Он изредка посасывал из неё что-то необыкновенно вкусное, судя по выражению полного удовлетворения, которое возникало при этом на его лице.
- Это мой эликсир, - сказал дядя Коля. – Женьшень, первач, ну и ещё кое-что…
Он налил оба стаканчика до половины, аккуратно завинтил фляжку и спрятал её в карман. Жидкость была золотистого цвета и пахла пронзительной горечью, словно предупреждая об опасности.
- Дядя Коля, ну я ж за рулём.
- Плюнь и разотри. Этот эликсир тебя пьяным не сделает, а здоровья прибавит. Давай. Одним махом. Господи, благослови!
Элексир сразу обжёг мне горло, рашпилем прошёл по пищеводу, огнём упал в желудок. После такого нельзя было ни мычать, ни шипеть или охать. После такого можно было только рычать. Я зарычал и схватился за кружку, но дядя Коля придержал мне руку. Надо немного переждать, прочувствовать, уловить послевкусие… Никаких вкусовых ощущений в моём обожжённом рту не возникало, но я сдержался, чтобы не обидеть его. А дядя Коля смотрел на меня снизу-вверх, с надеждой ожидая результата. Ему очень хотелось, чтобы мне было хорошо. На несколько секунд я замер, стараясь действительно что-то почувствовать, потом тряхнул головой.
- Круто!
Дядя Коля разочарованно отвернулся.
- Ну, ладно. Первый раз ты не понял, - сказал он, придвигая мне пиво. – Это бывает.
Дядя Коля сделал несколько глотков, на треть опустошив свою кружку. Было в нём сейчас что-то непонятно важное и нужное, и это заставляло меня ждать. Молчать и ждать. А он достал из кармана пачку «Примы», вытащил сигарету и обломил фильтр.
- Так ты из Москвы, значит, приехал?
- Оттуда.
- Ну, и как там в Москве? Небось, так же шумно, суетно.
- Точно. А вы там бывали?
- Где я только не бывал, - задумчиво сказал дядя Коля. - Жил я там, не дай Бог! Еле вырвался.
- А что ж такое? Другие живут.
- Другие – и есть другие. А мне нельзя. Сам говоришь – суетно. Народу много. А где народу много, там толпа. А где толпа – там лукавый.
Дядя Коля посмотрел на меня искоса, прищурив один глаз. При этом уголок рта у него приподнялся, и получилась лукавая ухмылка. Так насмешливо смотрят на недоумка, стараясь определить степень его глупости и заранее прощая её.
- Это чёрт что ли?
- Ну, да, - он покачал головой. – Вам же сразу подавай или чёрта или ангелов, или Господа Бога. На меньшее вы не согласны. Ты не хохми, парень. Чёрт не чёрт, а что-то такое, чего в каждом из нас чуть-чуть, а в толпе становится больше. Один сказал глупость, второй подхватил да своей добавил, третий тоже, а четвёртый весь этот коктейль принял за чистую воду. Цепная реакция. Каждый уже даже забывает, зачем он и в толпу эту приходил.
- Вот понимаешь, - продолжил дядя Коля. – Не было его с тобой и со мной не было, а собрались толпой, да начали глупости накручивать – он тут как тут. И потом остаётся с каждым. Как вирус. Разошлась толпа, а в каждом уже зараза, и он её это – лелеет, культивирует и может быть, ближних заражает.
- И откуда же он берётся? – моё положение учёного обязывало скептически реагировать на наивные высказывания дяди Коли, хотя в памяти начали всплывать очень похожие наставления Координатора.
- Или не знаешь? Появляется он там, где зовут, и не только словами. Только подумай плохо, выругайся, обозлись - и он тут как тут. А какой разговор, тем паче ссора, без этого.. Да на любом сборище матерщина и чертовщина. Поэтому, где толпа, там он и проявляется…
- Вы, дядя Коля, случайно с ним лично не знакомы?
- В том то и дело. Кто с ним один раз встретился – уже не раззнакомится.
Дядя Коля как-то искоса посмотрел на меня и пошёл к стойке повторять заказ. Глядя ему в спину, я вдруг вспомнил.
«Приведение индивидуального сознания к коллективному, - говорил Координатор, - неизбежно означает деградацию индивидуального сознания…».(;)
А потом на меня накатило. Информация пошла слоями… Вслед за наивными рассуждениями дяди Коли и сухими сентенциями Координатора, настоящее стало единиться с прошлым, преломлялась в новом понимании… Казалось – виденное, слышанное, пережитое и то, что ещё предстояло пережить, смешалось, и тогда стала виднее природа действительности. Она свободно открывала простые свои истины и словно выталкивала прочь то, что мешало, выблёвывала из себя всё инородное, ненужное ей и людям. И этим ненужным, противоречащим, созданным вопреки естественному развитию были человеческая злоба, зависть, стремление быть первым, жажда власти, агрессивность, бунт против естественного для Вселенной развития. Революции – техническая, экономическая, химическая, сексуальная, оранжевая…
Я смотрел на дядю Колю, но не видел его. Во мне, происходил сбой восприятия, анализировались прошлые и предстоящие программы систем взаимодействия. Настоящее, прошедшее и будущее пересекалось. Впечатления из прошлого накладывались на текущее, создавая одновременно устойчивое ощущение того, что будет дальше. Всё стало путаться в неразборчивой аллегории из времён, создавая единый алгоритм человеческого абсурда. Происходящее было уже пережито и прошлое ещё предстояло пережить, перечувствовать, перенести, как тяжёлую болезнь, которая вновь и вновь даёт рецидивы, и каждый следующий принимает от прежних новые, ещё более коварные симптомы. И каждый раз они проявляются жёстче, бесчеловечнее, с новыми извращениями над человеческими судьбами, которыми пытается манипулировать инферно.
Я увидел площадь, похожую на груду догорающих углей, среди которых вспыхивали язычки пламени. Красные, оранжевые, жёлтые огоньки перебегали по чёрно-серым угольям, грозя вспыхнуть, сжечь, уничтожить. И сейчас, в этой неразберихе, адский огонь всё ещё кипит под серым пеплом отгоревшего прошлого и тлеющего настоящего, готовый в любой момент, от лёгкого дуновения вспыхнуть и пожрать этот мир.
В центре кострища была устроена сцена из металлических конструкций, обтянутых чем-то вроде серого брезента. Играла тревожная, стягивающая нервы музыка и в брезентовом пространстве смешивались, витали – непонятным образом присутствовали – прошлые, будущие и настоящие лидеры и вожди революций. В золочёных туниках, в мундирах с эполетами, подпоясанных трёхцветными знамёнами, в чёрных кожанках с красными розетками на груди, в дорогих оливковых костюмах. Надвинув на глаза треуголку, стоял мрачный Марат, предчувствуя близкую смерть; под руку с распухшим от жира Парвусом насмешливо наблюдал сверху лукавый Ленин с красным бантом на груди чёрного савана; морщил и без того узкие глазки Пол Пот – «политик потенциале», губитель Кампучии; испуганно смотрел из глубины своего позора изнасилованный после смерти диктатор Каддафи, а дальше тянулась тёмная когорта мертвецов, которых даже после развенчания толпа продолжала величать Великими. Никому из них революция не принесла счастья. Счастьем для них было удовлетворение своей одержимости – неутолимых амбиций, жажды власти, подчинения, славы. А вокруг «Великих» толпились и давили друг друга призраки миллионов обманутых, втянутых от чистых пашен и ремесленных мастерских в грязный водоворот политики, погибших от безумия своих правителей – мёртвые и ещё живые. Они могли становиться толпой, но лидеры никогда не становились её частью, не сливаясь с массой, которая была для них лишь средством удовлетворения себя. Не было в истории народа, которому революция принесла бы счастье потому просто, что сама по себе была нарушением законов природы. А единицы субъективно счастливых состояний, возникающих у производителей революций, сами по себе быстро сменялись разочарованием и гибелью.
Ещё живые, действующие лидеры на сцене выделялись среди призраков лишь большей очерченностью фигур. Некоторые из них прижимали к сердцу кулак или ладонь, с идиотической проникновенностью глядя поверх толпы вперёд в светлое будущее, другие воздевали над головами десницы со сжатыми кулаками, третьи, более дальновидные, скромно прятались за их спинами. Первый ряд был облицован масками трагичной торжественности, которые на живых лицах всегда выглядят искусственно и наводит на мысль о долгой подготовке у зеркала.
А вокруг сцены группами толпился народ, воркотали голоса, доносились невнятные выкрики, гул динамиков. Люди прогуливались, добродушно спорили, смеялись, пили пиво, сидя на каменных парапетах вокруг цветников, дети ели мороженное и размахивали красными и жёлтыми флажками и ленточками. Французская крестьянка, изображая аллегорию Свободы Делакруа, щеголяла обширным декольте и красным колпаком. Несколько девушек изящно повязали свои шейки шарфиками того же цвета. По краю площади виднелись призраки крестьян с косами, переделанными в копья. То там, то здесь виделись матросы с пулемётными лентами наперекрест груди, рабочие в кожаных картузах и куртках. А позади сцены под нестройный тук молотков укреплялся новый помост с уже собранной на нём П-образной конструкцией. В верхней части её косо пересекало остро отточенное лезвие. Оно тускло отсвечивало в лучах солнца, которое порой испуганно выглядывало из-за туч. Сквозь сцену с застывшими лидерами непонятным образом просвечивал маленький тупорылый броневик, грубо скроенный из листов стали и сбитый множеством заклёпок. Он как будто ждал, что на пулемётную башню сейчас вскарабкается человек и скажет малопонятную речь, а потом из прорези, ограниченной по бокам металлическими лошадиными шорами, заговорит пулемёт.
Вокруг площади шла оживлённая торговля едой и революционными поделками, от футболок с надписями, смысла которых я не понимал, игрушечных виселиц и гильотин, до вполне современных гранат, бейсбольных бит, пистолетов и ручных бомб XVII века. Среди людей шныряли туманные тени существ, от которых разило злобой, серным газом и лозунгами «до конца!» и «до последней капли крови!». Музыка, лидеры, провокаторы, лозунги, речи… Libert;! Свободу не остановить! Нет – коррупции! ;galit;! Тираны мира трепещите! Бандитам – тюрьмы! Земля – крестьянам! Fraternit;! Единство! Закон и порядок! No pasaran! Долой! Вы давали присягу народу! Patria o muerte!
Я не очень разбирался в происходящих событиях. Ясно было только, что происходит очередная игра, в которую активно втягивают людей, используя самые последние «технологии» превращения их в толпу. Вспомнилась случайно услышанная по телевизору фраза какого-то политтехнолога: «Пора выводить народ на улицы!». Мне казалось, что одна такая фраза, равняющая людей со стадом, должна была бы отвратить их от всех этих игр, но этого не происходило. В голове мутилось, и на миг проплыла мимо лохматая морда с насмешливыми глазами.
Два парня у каменного парапета пили пиво и обсуждали достоинства какой-то Катьки, с которой по очереди переспали прошлой ночью в палатке на краю площади.
- Мальчики, не деритесь, на всех хватит, - передразнивая женский голос, пропищал парень с разбитой, вспухшей губой. – Вот ведь б..дь какая!
У микрофона в это время ораторствовал полный мужчина с отёчным лицом. Кажется, это был представитель какого-то социоцентра. Он говорил что-то очень похожее на правду, но я, каким-то вновь открывшимся качеством, понимал, что ему стыдно, и этот стыд он пытается скрыть за обилием слов, как будто хочет в первую очередь обмануть самого себя.
Я стал всматриваться в скопление людей перед сценой. Они ещё не стали толпой. Но они прибывали, как пылинки, притягиваемые магнитом, и чувствовалось, что это быстро слагаемое количество скоро может превратиться в какое-то нелепое качество.
На край сцены вышел маленький человек с весёлыми глазами, и стал настраивать трансляцию, периодически дуя в микрофон, отчего музыку в динамиках перекрывало шипение, похожее на шум ветра. Этот не страдал угрызениями совести, и было заметно, как он рад своему шоу и как предвкушает он удовольствие от предстоящего представления. В его лице было что-то хитрое, жуликоватое, словно он сознавал, что будет сейчас обманывать, но нисколько по этому поводу не переживает и заранее радуется глупости обманутых.
Рядом, касаясь рукавом моего колена, стоял паренёк лет двадцати. Он толком не знал, зачем пришёл сюда, и лицо его выражало недоумение, смущение и даже лёгкий стыд. Он словно спрашивал себя: «Что это я здесь делаю?!». Рассеянно, не выделяя никого в толпе, он огляделся, искривил губы в подобие улыбки и посопел носом. Чувствовалось, что ему было странно и неопределённо в этой обстановке, однако он уже начинал осознавать себя частью хоть и непонятных, но значительных событий.
Некоторые избавлялись от неопределённости по-своему. Плечистый подросток в голубой «Аляске» с короткими перерывами пил из горлышка пиво, и время от времени, ни к кому не адресуясь, весело кричал: «Ура!». От соседа справа несло водочным перегаром. Девушка впереди меня как-то глуповато хихикала и говорила, пожалуй, громче, чем это было нужно. Подвыпившие люди находились ближе к слиянию в коллективное сознание. Но они всё ещё не были толпой. Два парня сбоку тихо спорили на футбольные темы. Девушка с пирсингом в носу думала, как бы не опоздать на третью пару, потому что препод – такой зануда. Пожилой мужчина в сером плаще зевнул и стал пробираться куда-то в сторону. Каждый в отдельности оставался собой. Горячие речи со сцены не привлекали особого внимания, люди переговаривались, грызли семечки и поп-корн, смеялись. Над площадью, покрывая фонящий микрофон, плыл гул голосов, создавая ощущение чего-то празднично несерьёзного.
Весельчак на сцене справился, наконец, с микрофоном, обернулся к лидерам и, видимо, получив команду, снова повернулся к зрителям. Уже потому, как яростно схватился он за горло микрофона, стало ясно, что начинается самое важное. Над площадью пронёсся электрический стон динамиков, и люди несколько притихли. Сорвав с лысой головы кепку, он стиснул её в кулаке и выбросил руку вверх и вперёд, словно указывая направление. Несколько голов действительно повернулось туда, где (только для видящих) хитровато улыбался призрачный Ленин…
- А-ла, ха-ба, вра-ам свободы! Ганьба! – почти забирая головку микрофона в рот, проорал лысый. Все начало фразы слились в неразборчивое сочетание звуков, которые, отскакивая от стен окружающих площадь домов, превращались в гулкое, неразборчивое эхо. Слова искажались, путались, теряли связь и значение. Но, похоже, этого было и не нужно. Неважно было, что он говорил. Важно было отразить ожидание толпы. Разговаривая с детьми или недоразвитыми, врачи и учителя часто переходят на их язык, начинают сюсюкать, уродовать слова, приписывать собеседнику несуществующие качества, хвалить обычные, ничем не выдающиеся поступки, говорить о себе и собеседнике – «мы». Таким образом, возникала некая общность, позволяющая установить взаимный контакт.
Лысый говорил то, чего от него ждали – не слишком логично, не очень складно, проглатывая слова, но акцентируя не слишком понятные, но звучные призывы, сочетая их порой с совершенно невнятными лозунгами. «Да здр-равствует демокр-ратия! Нет – кор-рупции! Плюр-рализм! Закон и порядок! Долой бюрократизм!» Он говорил, задорно перебирая глазами толпу, умело находя в ней пустые взгляды, и тут же обращался к ним, стараясь наполнить их своими смыслами. Он обходил внимание тех, кто искренне стремился уяснить происходящее, но легко выхватывал готовых взбеситься или уже одержимых, и именно к ним обращал свои призывы и воззвания, суть которых едва ли можно было сформулировать связно. Внятно его слышали только первые ряды, но нервное сотрясение слов, которые люди принимали даже не слыша, было сродни попсогенному синдрому, возникающему на стадионах и аренах – в силу какой-то психологической цепной реакции наступает момент, когда людям перестаёт требоваться раздражитель со сцены – они начинают веселиться и бесноваться сами…
– Ганьба! Долой! – скандировал оратор, душа микрофон и рубя кепкой воздух.
- Долой! Ганьба! – волной прокатилось по площади удачное слово для сканирования. Это не было спонтанной вспышкой отчаяния – полузвериной попыткой выживания, инстинктивным порывом, когда ничего больше не остаётся. Это была лишь реакция на психотехники – хорошо спланированные, организованные стратегически и тактически, заранее оплаченные, экипированные и брошенные в толпу на посмешище царящего над Землёй демона. А где-то, словно отзвук давно прошедшего, звучали обрывки слов и мелодий: «пусть кровь нечистая бежит ручьём», «смело мы в бой пойдём…», «царство свободы народу грудью проложим себе…».
- Ганьба-а! – весело заорал крепыш в «Аляске», помахивая над головой бутылкой с пивом. Неопределённое выражение лица у него сменилось облегчённым бездумьем.
А гаер на сцене продолжал кривляться. На минуту он приостановил провозглашение безадресного позора и с удовольствием наблюдал результаты своего труда. Но «ганьба» постепенно стихла, разбилась на отдельные выкрики и, наконец, пропала вовсе. Я не удержался и наклонился к своему соседу.
- Слушай, а кому это ганьба? Я что-то не понял.
- Ну, этим, как их…, - парень говорил не поворачивая головы, словно боялся потерять гипнотическую нить, что тянула его к сцене. По сути, так оно и было. Возникал уже эффект слияния психопотоков, происходила плохо представляемая человеческим языком кумуляция, стягивание и удушение многих одной общей петлёй.
Лысого затейника на сцене сменил другой – в расшитой на груди рубахе и с растрёпанным чубом на крутолобой голове.
Включилась вторая психопрограмма.
- Разом нас багато, - покачивая в такт головой, заскандировал он, - нас не подолаты! Разом - нас багато - нас не – подо – латы! Разом нас ба-гато…
Ритм понравился, и люди, превращаясь уже в толпу, подхватили:
- Разом - нас багато - насне - подолаты! – ритм слогана, как удары молотка грохотал над площадью. Его поддержали, сначала разрозненно, в разных концах, потом голоса слились, спутались в однообразный шум. Кто-то в такт бил в ладоши. «Вышли мы все из народа…», «Смело, товарищи, в ногу!» - звучало вторым планом.
- Ау – ау – ата! А – уа – уау!
Оратор теперь не только дирижировал, рубя кулаком воздух, но и отбивал ритм ногой. Мне показалось, что в его глазах и возбуждённо-радостном выражении лица светилась откровенная насмешка. Группа лидеров на сцене с мрачно-патриотичными лицами ожила: зашевелились рты, повторяя речёвку, и оторванные от сердца руки принялись в такт рубить перед собой воздух... Мудро улыбнулся с вершин своего величия Фидель Кастро, состроил презрительную гримасу Пол Пот…
Не хотелось верить… Вот сейчас люди поймут весь фарс и несерьёзность этого шоу и засмеются и может быть даже похлопают в ладоши старательным комедиантам. Но за спинами призраков блеснул нож гильотины, с мокрым хрустом отлетела отрубленная голова, и пулемёт броневика слепо затарахтел с равнодушием машины, выполняющей свою работу… Пьяный матрос выхватил из кармана клёшей бомбу и швырнул её в центр толпы. Один за другим, обливаясь кровью, падали призраки прошлых и будущих революций. «Революция … пожирает собственных детей», - сказал какой-то якобинец перед казнью.
А ритм слогана, продолжал греметь над площадью. Голоса слились, спутались в однообразный рёв.
- Ау-ау-ау! А-уа-уау!
Гипноз толпы брал своё. Возникало этакое бодренькое состояние радостной всеобщности, типа – «как все, так и я», а там хоть трава не расти, так и так – все вместе, а вместе нас богато! «Мы все так говорим – значит это правда!»
- Ау-ау-ау! А-уа-уау!
Сзади почему-то начали напирать. Я ощутил на затылке мокрое дыхание притиснутого ко мне человека, он ворочался, пытаясь как-то извернуться, и тут справа его смыло каким-то внутренним течением, которое несло впереди трёх парней в оранжевых шарфах. Они не сопротивлялись и со смехом вдавливались в плотнеющую массу людей. Меня развернуло спиной к сцене и, воспользовавшись этим, я стал продвигаться к краю толпы. А она колыхалась, как единый уже организм, и заставляла каждого, попавшего в неё, уплотняться и колыхаться. Стиснутые в ней люди стали единой массой, мощной и годной к таранным ударам и, одновременно, неповоротливой, неспособной к маневрам и от этого опасной для самой себя. С трудом преодолев мускулистую фигуру соседа справа и стиснув какую-то женщину так, что она даже перестала кричать, я кое-как выбрался из толпы и обернулся… и снова откуда-то сбоку, заслоняя панораму площади, высунулась и заглянула мне в лицо лохматая голова с торжествующим и насмешливым взглядом…
- Да ты что, заснул? - дядя Коля толкнул меня в плечо.
- Да так, вспомнил кое-что.
- Это хорошо. Значит, не зря я тут воздух гоняю. Давай ещё по одной?
2. Наверное, не надо было пить. Лёгкое опьянение привело меня в сентиментальное и даже какое-то жалостливое состояние. Стало жалко дядю Колю с его попытками осмыслить немыслимое, и пьяницу у стойки с его пустыми глазами, и бармена с мокрыми рукавами когда-то белого пиджака. И жаль было себя – я словно понял, как невосполнимо напрасно проходит время, которое нужно было потратить совсем на другие дела и мысли. Я оставил дядю Колю в баре с недопитой кружкой пива. Может быть на дне её и окажется та самая истина, которую он всё время ищет.
Я решил пройтись, чтобы продышаться и не стать жертвой случайного гаишника.
Время шло к обеду. Выгоревшее небо стало выше, и от этого горизонт отодвинулся, и был едва различим. От воды веяло прохладой, но уже в нескольких шагах, словно за невидимой границей, начиналась полоса жары. Деревья отбрасывали короткие расплывчатые тени. Редкие оросительные фонтанчики тщетно пытались оживить пожухлую, сгоревшую за лето траву. На пристани дурачились мальчишки, стараясь спихнуть друг друга в воду, и стояли две маленькие прогулочные яхты с загорелыми до черноты капитанами. На бульваре, несмотря на жару, было много народа. Люди шли по своим делам, и дела их, даже если это была поездка на экскурсию, поход по магазинам или просто выбор места для обеда, были для них важны и необходимы. Я тоже решил перекусить. Выбор для этого был большой. Кафе и рестораны, буфеты и забегаловки, ларьки и лотки – еда на любой вкус и карман. Суровый дядька с кавказским носом из железной будки агрессивно предлагал желающим шаурму; торговали с лотков выпечкой сомнительной свежести, с газет, расстеленных на асфальте – вареными креветками и вяленной рыбой; скучали киоски, украшенные утратившими возраст, окаменевшими «Сникерсами» и «Баунти», бутылками с вечно свежим пивом и энергетическими напитками.
Меня толкнул плечом худенький парнишка, выкатившийся на роликах из боковой аллеи. Он жизнерадостно извинился и покатил дальше, подёргивая головой в такт только ему слышного ритма. В блестящем шлеме с налокотниками и наколенниками, он походил на хоккеиста. Уши его закрывали чёрные музыкальные шайбы. Ещё недавно, во времена моего тинейджерства, считалось шиком таскать с собой чёрную коробку «Спидолы», позже – угловатый ящик «Шарпа» или «Панасоника», делая окружающих невольными слушателями. Теперь, с распространением портативной аудиотехники, каждый слушал своё, вернее то, что ему предлагал музыкальный рынок, который, в свою очередь, ориентировался на спрос большинства. «Упала шляпа, упала на пол, и ветром шляпу унесло…», - звучало в наушниках хоккеиста. Я посмотрел на сосредоточенного очкарика в потрёпанной куртке с белыми ракушками в ушах. С такими умными глазами слушают лекцию любимого профессора. «Муси-муси, пуси-пуси, миленький мой, я горю, я вся во вкусе…», - гремело у него в ушах, заглушая окружающий мир. Престарелый хиппи с грязным хвостом слушал английский рэп, совершенно не понимая слов; у парня постарше, с редкой рыжей бородкой, звучала в голове полная белиберда: «Ты генерал, я – погоны, ты паровоз, я – вагоны…».
Я уже не удивился, когда понял, что могу слышать всё, звучащее в наушниках встречных людей, на которых попадало моё внимание. « … я выполняю простые движенья...», - грустно звучало слева; «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже…», - слушал худенький парнишка с юношескими прыщиками на подбородке. Интересно, что люди прекрасно знают об отрицательном влиянии рэпа, тяжёлого рока и откровенной «попсы» на умственную деятельность, так же, как и о положительном влиянии классической музыки. Подсказки природы об улучшении созревания плодов и самочувствия животных под влиянием гармоничных мелодий описываются в литературе с вполне закономерным переносом этого явления на людей, встречаются на сайтах Интернета, но при этом странным образом остаются без внимания большинства человечества. «Ра-ра-а-а-а-а, рома-рома-мааа, га-га-о-ля-ля!», дальше следовал безобразный текст о грязном романе с каким-то ущербным типом – глаза у девушки с ракушками в ушах были совершенно плоскими. Наряду с врождённым неумением большинства людей сосредотачиваться, такое прослушивание на ходу бездумных текстов в бездарных, однообразных мелодиях, могло вести только к неизбежному отупению.
Я пообедал в небольшом, открытом всем ветрам ресторанчике. Здесь тоже отвратительным дополнением к запахам кухни звучала «попса». Такие перлы, как «чем выше любовь, тем ниже поцелуи» совсем не способствовали аппетиту. Я попросил официанта выключить музыку и получил в ответ полный недоумения взгляд.
- Но все слушают, - неприязненно сказал он, - и не жалуются.
Однако звук сделали тише. Люди за соседними столиками, похоже, действительно не страдали, воспринимая музыку равнодушно, как научились покорно принимать рекламу, политические лозунги и прочую ложь, сопровождающую людские скопления. В туалете ресторана, куда я зашёл после обеда, полуисправный динамик над зеркалом простужено прохрипел мне что-то про солёную, словно кровь, текилу-любовь.
После обеда я прошёлся по набережной и вдруг вспомнил про Басика. Последний раз он так ничего мне и не рассказал и не попросил. Мы расстались у его подъезда, и к себе он меня не пригласил.
Я позвонил ему, но разговора не получилось. Басик, похоже, окончательно замкнулся на своей безысходности и смирился с будущим. Он категорически отказался от любого моего участия в его проблемах и даже грубовато попросил не лезть не в своё дело. Но пока что ничего страшного с ним, похоже, не происходило, и я решил не форсировать событий.
Я вернулся к машине и по дороге домой включил приёмник. Сегодня мне отчаянно везло на попсу. Последнее, что я успел узнать прежде, чем поспешно выключил приёмник, была новость о том, что у кого-то там «трепещут губы» на ветру. Не хотелось верить, что люди в большинстве своём могут получать удовольствие от подобных поделок. Уже подъезжая к дому, я снова с какой-то непонятной надежной, включил приёмник. Задорный голос в прыгающем ритме пропел: «Я шоколадный заяц, я ласковый мерзавец, я сладкий на все сто…», и тут возникли сухие слова Координатора – ещё один блик в общей картине деградации.
«…Интересно выстраивается структура взаимодействий в тенденциях дальнейшей деградации «попсы». Большинство людей, склонных объединяться в толпы, составляют лица ниже среднего интеллектуального уровня, которые и определяют реакцию толпы в целом на те или иные новации в музыке и текстах песен. Этот контингент требует простых ритмичных мелодий и незамысловатых текстов. «Попса» в поисках своего сбыта всегда идёт на поводу толпы, и стремясь удовлетворить её потребности выдаёт массу примитивных мелодий и бессмысленных текстов. При этом «попса», обладая в отличие от толпы, некоторыми творческими качествами, идёт дальше потребностей толпы, изобретая шедевры пошлости, до которых толпа не дошла бы самостоятельно. Подобные новации воспринимаются толпой обычно с энтузиазмом. И эта новая ступень вниз становится базовой для дальнейшей взаимной деградации…».(;)
Я вспомнил, что Оскар Уайльд, которого я, в общем-то, не любил за его цинизм, довольно метко сказал, что популярность – это лавровый венок, дарованный миром низкопробному искусству, и что всё популярное – дурно.
Чтобы принять искусство, человек должен пойти ему навстречу, а для этого поверить ему. Поверить, что искусство это – для него. Тогда человек может открыться и впустить его в себя. Но люди всё больше сознают коммерческую сущность доминирующего в социуме «искусства», которое, по сути, перестало им быть, превращаясь в шоу-бизнес ради денег и создания идолов. И люди перестали не только идти ему на встречу, а тянут его на себя и под себя, как резиновую куклу, для развлечения и удовлетворения своих потребностей. И шоу-бизнес охотно идёт на это, потому что и создаётся для продажи и проституирования.
И тот же Уайльд отмечал, что жизнь начинает имитировать искусство, а во времена шоу-бизнеса и избытка информации, изливающейся на людей из различных источников, поведение людей становится всё более подражательным, что неизбежно порождает нивелирование основной части человечества.
Конечно, я не во всём был согласен с Координатором и тем более с Уайльдом. Маленькая музыка, как и малая литература, созданные для отдыха, имеют право на существование. Плохо, конечно, что они всё больше оттесняют настоящее искусство, но есть и в нашей эстраде неплохие популярные песни – задевающие и пробуждающие…, и заставляющие задуматься…, например…, например… И классика, конечно, звучала не только в залах консерваторий. Я попытался вспомнить, когда в последний раз слушал или хотя бы слышал классику. Это было давно, при случайном переключении каналов телевизора. На экране, после бритоголового парня, надрывно вопившего что-то о любви, появился скучный камерный оркестр. Четверо артистов во фраках нудно выпиливали какую-то заунывную мелодию – такое, по крайней мере, впечатление у меня возникло под протяжные звуки виолончели и насмешливое треньканье скрипок. Я тогда отвёл пульт и стал слушать. Но как-то оно не слушалось, и ведь я искал тогда программу с фильмом, из которого хотел что-то почерпнуть, и я не был расположен к серьёзной музыке, а чтобы её слушать, нужна соответствующая обстановка и настроение… как-нибудь в другой раз. Короче, я переключился на другой канал и стал смотреть голливудский блокбастер. С похожими ощущениями много раз проходил я мимо скромных афиш на здании консерватории, с каким-то стыдливым чувством обещал себе: как-нибудь в другой раз…
3. Домой я вернулся к вечеру, нагулявшийся и отдохнувший. Лёгкие сумерки накрыли город прозрачной вуалью, и только небо над морем продолжало гореть красками заката. Воздух пронизывала особая мягкая вечерняя истома, которая бывает только в южных приморских городах. Наш двор в вечерних сумерках казался меньше и уютнее, а беззаботная беготня детей и неторопливость взрослых, покуривающих у подъездов, придавали ему и вовсе домашний вид.
Припарковав машину, я сразу увидел Афганца и Гориллу. Они стояли недалеко от песочницы и щёлкали семечки. Оба были в просторных куртках и спортивных штанах с лампасами. Мне всегда нравился небрежный и пренебрежительный вид, который напускали на себя «крутые» парни вроде Афганца, серьёзно воспринявшие Одесские «понятия» о языке и поведении бандитов, шутливо воспетые когда-то Розенбаумом. Они как будто играли придуманную кем-то другим, но ставшую для них привычной, роль, которая после многих повторений стала их второй натурой и отодвинула первую далеко на задний план. Увидев меня, Горилла набычился и что-то сказал Афганцу. Тот небрежно отмахнулся, но выбросил из горсти лузгу и вытер ладонь о штаны. Нелепо было ждать приглашения или пытаться бежать домой под тёткино крыло. Не хватало ещё обидных окриков и беготни по двору. К тому же у меня почему-то не возникало ощущения опасности.
Афганец сплюнул себе под ноги и поманил меня пальцем. Похоже, презрительным жестом он хотел как-то скрасить и представить случайным прошлое своё поражение.
- Ты смелый парень, - заговорил он, когда я подошёл ближе. – У меня лично никаких претензий. Но вот Митю ты обидел. У него, бедного, до сих пор нос болит.
У Гориллы действительно была ссадина на носу. Он почесал её грязным ногтем, глядя на меня из-под обезьяньих надбровий.
- Наверное, в таких играх, когда врезаешься в стенку, надо выставлять вперёд руки, а не нос, - участливо сказал я.
Митя уловил иронию, фыркнул и вытащил из кармана свой булыжный кулак с зажатым в нём кастетом. Нельзя сказать, чтобы он очень разъярился и жаждал крови. Он относился к тому типу людей, которые охотно становятся шестёрками у авторитетов, бездумно выполняя любые приказы. Приказ сверху как будто снимал с шестёрки всякую ответственность и, поэтому, предполагать для себя какие-то серьёзные последствия было незачем. Этот распространённый феномен встречается не только в криминальной среде. В политике и бизнесе, и даже в обычной дворовой жизни всегда находятся желающие активно действовать по чужой воле. Мне почему-то вспомнилось шкодливое выражение лица помощника какого-то депутата на какой-то сессии. Он сорвал со стены плакат враждебной фракции, был схвачен её представителями и долго не отдавал плакат, комкая его за пазухой пиджака. В критические моменты он по-детски втягивал голову в плечи, словно ожидая подзатыльника. В этом движении было сочетание азарта и бесстрашия ребёнка, знающего, что ничего кроме этого подзатыльника ему не будет, потому что кто-то взрослый его обязательно защитит. И за его спиной и надо всем этим невидимо восседал на троне и снисходительно посмеивался этот взрослый – большой человек, вполне допускавший за маленькими право порезвиться среди скучных будней законотворческой работы.
На туповатом Митином лице трудно было прочитать даже отголоски каких-нибудь чувств. Он только нетерпеливо переступал ногами и всё время поглядывал на Афганца, ожидая команды. Но тот не спешил. Он улыбнулся углом рта и коротким жестом заставил Митю стоять на месте.
- Ну, это ведь как получится, - сказал он. – Игры есть игры. Но Митя вот хочет отыграться.
- А если опять проиграет?
- Ну, это вряд ли, - сказал Афганец. – Мы всё-таки команда.
Сзади ко мне подошли ещё двое. Кажется, раньше они сидели на лавочке у подъезда. Я почувствовал их спиной, но оборачиваться не стал.
- Что, вот так – вчетвером и начнёте?
- Ну, нет. Это так, группа поддержки. А Митя с тобой сам разберётся, правда, Митя? А то в прошлый раз получилось как-то неловко.
Он убрал руку, которой придерживал Митю, и тот двинулся на меня...
- А ну, стоять!
Сердитый женский окрик прозвучал, как команда. В нём не было испуга и заполошной паники, которые только раздражают, когда перепуганные жёны разнимают пьяных мужей. В голосе Инги были только злость и угроза, и чувствовалось, что плохо придётся тому, кто ослушается. Инга быстро, но без спешки шла от подъезда, и начала говорить ещё на ходу:
- Сашка! Ты что это устраиваешь прямо перед домом, гадёныш?! Мало тебе Алимова?! Думаешь, это всё время будет тебе с рук сходить?! Да я сама тебя заложу! Говорила я тебе, чтоб ты больше здесь не появлялся?! Ну! Говорила?
- Говорила, - Афганец поморщился и отступил назад. – Не лезла бы ты...
- Это ты не лез бы к нормальным людям. Парень приехал к тётке погостить, отдохнуть. А ты что делаешь? Я ж тебя знаю, сучёнок. Гонор свой защищаешь. Крутизну показать хочешь. Она ведь у тебя только в кулаках. В чём другом со своим трёхдюймовым ты слабак, а вот покуражиться над людьми тебя хватает...
Инга стояла перед Афганцем, подавшись вперёд, и казалось, будто она нависает над ним и вытесняет со своей территории. И Афганец с Митенькой словно уменьшились в объёме и стали растворяться в вечерних сумерках.
- Ты что, спишь с ним? – сумел-таки прорваться Афганец.
- У тебя, Сашка, и мысли все бл…ские, потому что сам ты – б…! – парировала Инга. - А ты, Митенька, что себе думаешь? Мокруху затеял? - не прерываясь продолжала она, - кастет на лапу нацепил. Лучше онанизмом почаще занимайся. Для этого твоя клешня больше подходит. И нервы крепче будут. А этого парня попробуй только тронь!
Горилла вдруг залился совершенно девичьим румянцем, спрятал руку с кастетом за спину и беспомощно посмотрел на Афганца. Тот болезненно морщился, пытаясь жестами и междометиями остановить бывшую жену, но и звуки и жесты у него получались незавершёнными, разбиваясь о её гневные тирады. Она говорила и говорила: о каких-то тёмных делах, называла какие-то имена, вскрывала стыдные для мужчин подробности. Афганец терпел полное поражение. Он отступил ещё на шаг и в сердцах плюнул себе под ноги.
- Повезло тебе, - услышал я его сквозь непрекращающийся обстрел бывшей жены.
- Да, невозможно работать в таких условиях, - посочувствовал я.
Услышал меня Афганец или нет, я не понял. Он покидал поле боя задом, втянув голову в плечи, словно боялся получить удар в спину. Рядом пятился совершенно потерявшийся Митенька. Двух их соратников, заходивших с тыла, я так и не рассмотрел. Похоже, они ретировались ещё раньше.
- Пойдёмте, Миша! – скомандовала Инга.
В её голосе, видимо с разгона, ещё звучали суровые командирские ноты.
- Спасибо вам, Инга, - я хотел, было, добавить, что справился бы сам, и не стоило ей беспокоиться, но почему-то вспомнил, как часто эту затёртую фразу употребляет в своих поделках Голливуд, и промолчал.
Вслед за Ингой я вошёл в наш подъезд и стал подниматься по лестнице. Инга шла на несколько ступенек впереди, и только теперь я обратил внимание на её тонкое платье, свободное спадающее с открытых плеч по крепкому, играющему силой, гибкому телу, залюбовался игрой полных ягодиц, оказавшихся на уровне моих глаз. Вдруг захотелось прижать к ним ладони и принять участие в этой волнующей игре. А ниже юбки как-то особенно пикантно смотрелись подколенные бугорки и гладкие икры. Лодыжки, в сравнении с классическими канонами были, пожалуй, недостаточно тонкими, но мне лично такие нравились даже больше.
Тут я подумал, что Инга не случайно пошла по лестнице впереди меня. Но теперь это не имело значения. На миг пришли на память киношные штампы, когда спасённая дама в благодарственном припадке страстно отдаётся своему спасителю. Только теперь роль спасённой дамы принадлежала мне.
- Глафира на дежурстве. Пойдём ко мне?! - то ли спросила, то ли предложила Инга, отпирая дверь.
Командирские нотки в её голосе смешались, теперь он звучал с наивной неуверенностью. Пришло время передать инициативу и власть мужчине, и я охотно принял их на себя. В маленьком тамбуре было не повернуться, но это было и не нужно. Я положил руку ей на талию, но Инга, быстро открыв дверь, скользнула в свою квартиру. Я вошёл следом и снова хотел обнять её.
- Я сейчас, только чайник включу...
Она исчезла на кухне, продолжая говорить что-то ненужное, а я прошёл в комнату и сел в то самое кресло, где сидел в свой первый визит. Продолжение всегда и неизбежно следует... в той или иной форме...
Я поймал Ингу за локоть, когда она двинулась мимо меня к буфету за какой-то коробкой конфет. Ей не нужны были эти конфеты, и чайник, отсвистевшийся на кухне. Ей нужен был я. Это ощущалось и в первом, словно дань первородной стыдливости, робком сопротивлении, и в освобождённой радости, когда это сопротивление было преодолено, и остались позади все вопросы и препятствия, и можно было уже без всяких ограничений отдаться медитации взаимного погружения в тайны тела, такие известные и всегда такие неожиданные...
Лаская подрагивающее под пальцами женское тело, я невольно сравнил его с нежным, отзывчивым музыкальным инструментом, который мог играть только в дуэте с любовью, создавая удивительную, взлетающую мелодию, что застывает на грани возможного в высшей точке чувственной коды и освобождено перетекает с этой вершины обратно – в ласковую, благодарную действительность.
4. Атомная станция возвышалась над плоской степью, как средневековая крепость. Разбитая дорога вела к ней мимо навсегда покинутого блок-поста и терялась вдалеке в каких-то зарослях и постройках. Через пару километров по обе стороны дороги стали появляться в разной степени разрушенные строения, их становилось всё больше, и вскоре я оказался среди руин бывшего городка атомщиков. Больше всего его вид напоминал последствия взрывной волны, снёсшей на своём пути заборы и стены, обнажившей внутренности домов и вырвавшей с корнем окна и двери. Промелькнул угол кухни, выложенный голубеньким кафелем с ползущим по нему вьюнком. Разбитый унитаз сиротливо торчал среди обвалившихся стен. Руины щедро заросли бурьяном, диким орешником и ольхой.
Дорога становилась всё хуже. Асфальт кое-где ещё сохранился, но там, где по капризу неизвестного строителя дорога была выложена бетоном, плиты были грубо выворочены, оставляя непреодолимые для машины песчаные ямы. Дорога непонятно разветвлялась, и, держа курс на станцию, я несколько раз упирался в тупики, перекрытые мусорными завалами. В километре от станции дорога уткнулась в бруствер из строительного мусора и стволов сломанных деревьев. Безрезультатно потыкавшись в разные стороны, я оставил машину и дальше пошёл пешком.
Я добрался до центрального блока, изрядно набродившись и напрыгавшись среди бетонных обломков и мусорных куч, и тут обнаружил, что к блоку подходит и другая дорога. Она была меньше разбита, чем та, по которой я приехал, и, похоже, по ней недавно ездили. Дорогу перекрывал грубо сработанный из ржавой трубы шлагбаум, за которым всё пространство до самой станции было расчищено, хотя и здесь местами валялись обломки бетонных конструкций и строительный мусор. Слева, со стороны моря, к строительству подходила железнодорожная ветка с рыжими от ржавчины рельсами. По ней давно не ходили вагоны, и колея заросла высоким нетронутым бурьяном.
Центральный блок станции вблизи ещё больше напоминал средневековую крепость – гигантский монумент с отвесными стенами, чёрными бойницами окон и круглой башней наверху, откуда, видимо, открывался широкий обзор. В стороне торчали прутья арматуры недостроенного энергоблока, какие-то каменные фрагменты и обломки стен. Ещё дальше располагались заросшие камышом очистные сооружения и до самого горизонта тянулось водохранилище.
За шлагбаумом, недалеко от въезда стоял старый вагончик-кунг. Видимо он был ровесником стройки и в своё время исполнял роль рабочей бытовки. Колёса кунга были давно сняты, и он кособочился на ржавых ступицах, кое-где укреплённых кирпичами. В тех местах, где краска на его стенках не совсем облупилась, открывая сбитую до железа грунтовку, кунг был пятнисто-рыжим и сливался с выгоревшей степью. На стене вагончика был очень похоже изображён масляной краской восставший пенис, причём многочисленные трещины и сколы краски предавали ему особую микельанджеловскую достоверность. Дверь болталась на ржавых петлях, и от неё к земле спускались деревянные ступеньки, тоже укреплённые обломками кирпичей. У лестницы на камне сидел мужчина в некогда красной, а теперь совершенно выгоревшей пятнистой футболке. Он жарил картошку в чёрной сковороде на костерке между поставленных торцом кирпичей, помешивая её засаленным ножом. Неприятно пахло подгорелым маслом.
Когда я подошёл, сторож без особого интереса, лениво поднялся навстречу и просто стоял, ожидая. Лет сорока с недельной щетиной на щеках и каким-то мутно-прозрачным цветом глаз. В выражении лица его была обычная для некоторых людей, туповатая покорность судьбе, скука и готовность к неприятностям.
- Привет, - неприветливо сказал он. – Здесь – частная собственность, проход воспрещён.
- Здравствуйте! А чья собственность?
- Чья надо, того и собственность, а вам, вообще-то, чего надо?
- Да, ничего особенного. Я не посягаю… Просто, хочу посмотреть, какие тут выходы породы вскрылись из-за этого строительства Я проездом, из Института Геофизики, в Киеве.
- Да, были здесь уже из всех геофизик и милиции и …
Я понял, что разговор со скучающим сторожем требует конкретики.
- Так может, посидим, поговорим. Вы мне расскажете, кто тут чего – и мне лазить не придётся. Кстати, у вас там картошка подгорает…
Я постарался принять вид свойского парня – свободно уселся на какой-то ящик у костра и достал из сумки бутылку «Хортицы».
- Вспрыснем степную скуку.
Сторож наклонился к сковороде и помешал содержимое ножом. Из-под серой застёжки на его кепке торчали выгоревшие, давно не стриженные пряди, схваченные чёрноё резинкой, и пегий хвостик волос свисал почти до лопаток.
- Если вы думаете, что я …
- Ничего я не думаю. Об этой стройке уже столько писали. Какие тут могут быть секреты?! Просто, поручили мне написать статью. Давайте, посидим, выпьем… Потом гляну на выходы пород и всё. А нового тут, я и сам вижу, не прибавилось. В Интернете всё есть.
Сторож продолжал смотреть на меня с подозрением, и вдруг в его глазах, как отблески костра, заплясали искорки враждебности. Я не мог понять, когда и откуда она появилась. Ещё минуту назад он был спокоен, и возникшая из моей сумки бутылка в первый момент вызвала только положительные эмоции. Теперь же в нём словно всколыхнулась злость, прорываясь сквозь тонкую плёнку благопристойности. Так бывает, когда в разговоре незнакомых людей неожиданно появляется раздражитель, разрушающий едва возникшее доверие. Неизвестно, как сложились бы наши отношения, будь у него сейчас в руках сковородка. Но сковородка калилась на костре, а нападать с голыми руками сторож не решался, да и сама его агрессивность была какой-то неопределённой, непонятной ему самому. Скользнув по его сознанию, я нашёл причину. Это было похоже на лёгкий ветер или давление откуда-то слева. Но погода стояла безветренная, а слева над нами громоздилась башня энергоблока. И воздействие шло именно оттуда. Я попытался закрыть Петровича, и тогда ясно ощутил перемещение тёмного присутствия. Натолкнувшись на мой блок, оно приостановилось и стало невидимо расползаться вокруг нас – любопытное и жадное. И нахальное. Оно не вмешивалось пока в наш разговор, но я чувствовал, что обязательно вмешается. Скорее всего явление инферно здесь, на атомной станции, и было главным из-за чего я приехал.
- Ну, садитесь, - сказал сторож. Злость его сменилась привычным безразличием, поколебленным, впрочем, предстоящей выпивкой. Он молча сходил в кунг и принёс пару пластиковых стаканчиков, которые принято считать разовыми, и алюминиевую вилку.
- Так вы, значит тут сторожуете?! – сказал я, устраиваясь на ящике, который начал угрожающе скрипеть.
- Да вроде того.
Он наклонился к сковородке, помешал ножом картошку. Хвостик на его затылке открыл грязную шею. Футболка на спине была в разводах засохшего пота. И звериный запах от него заставил меня переставить свой ящик подальше.
- Вроде готова, – сторож поднял сковородку, осмотрел её с разных сторон и поставил на землю рядом с костерком. Потом взял бутылку и долго её рассматривал. – Травят нас, суки…
Он наполнил стаканчики.
- Тебя как звать-то?
- Михаил, Миша.
- А меня зови Петрович, - сказал он. – Ну, поехали!
Петрович был старше меня лет на пять, от силы на семь, но выглядел так изношенно, что его действительно пора было величать по отчеству. Не торопясь, словно пробуя на вкус, он высосал свой стаканчик, фыркнул, поддел на вилку кусочек картошки, понюхал его, осмотрел и бросил обратно.
- По первой не закусывают.
Он налил себе снова. Это походило на срыв алкоголика, долго крепившегося в трезвости, и теперь торопливо стремящегося наверстать упущенное. Я пригубил свой стаканчик и дал Петровичу долить его дополна. Пить я не стал и, похоже, он этого даже не заметил. Я не торопил. Может быть спьяну в его подсознании обнаружится что-то интересное. Иногда алкоголь открывал в человеке какие-то двери из бессознательного, и это могло представлять интерес. Но далеко не всегда. Пока что ничего интересного в его голове я не обнаружил. Заурядная для людей судьба, заурядные мысли. Я поднял на вилку кусочек сомнительно приготовленной картошки, взял в рот, но есть не стал. Вкус у неё был вроде испечённой глины. Незаметно, чтобы не обидеть хозяина, я вытолкнул картошку в ладонь и бросил в траву. Но Петровичу я был уже неинтересен. Он сидел, глядя в пустой стакан, и как будто прислушивался к чему-то внутри себя. Видимо удовлетворившись услышанным, он снова налил и выпил.
После третьей, так и не вспомнив о закуске, он достал сигареты – какую-то мятую пачку неопределённого вида, и закурил.
- Так что вас интересует, товарищ корреспондент? – с туповатой иронией спросил он, картинно поднося ко рту мятую сигарету.
- Бросьте, Петрович. Я же говорил… Ну, ладно. Расскажите, что знаете про эту стройку. Вас когда сюда взяли?
- А после всех этих Казантипов. Засрали тут всё. Хозяин целую бригаду привозил – убирать. Одних гандонов машину вывезли. Добился, чтобы запретили. После этого меня тут и поселили. Чтобы ни одна сука… Чтобы ни одно хиппи или, как там их – фрики… Чуть что – в милицию, там знают…
Петрович быстро пьянел и как будто слабел. После очередной порции он сполз вперёд со своего стульчика и устроил его так, чтобы парусиновое сидение подпирало ему лопатки, как спинка шезлонга. Повозив ногами по траве, он нашёл, наконец, удобное положение.
- Потом всё затихло, только воруют понемножку. Но тут попробуй уследи и попробуй определи что украли – всё разломано. Главное – стены не украдут и перекрытия…
- А из подвалов?
- Что – из подвалов? – Петрович легко терял нить разговора.
- Из подвалов не воруют?
- Воруют, - мотнул он головой. – Только что там воровать?! Там, парень, такие дырки! Говорят, пару фриков провалились, и с концами. Под кайфом были… Я как-то сдуру камень бросил – так он о стены стукался, этак всё тише и тише, а до дна так и не долетел. Нету там дна, – Петрович опасливо оглянулся, - там – преисподняя. А рядом с этой прорвой яма с водой, и не вытекает… Потом посмотришь. Спель… спелиолологи приезжали, спускались сколько могли. Плюнули. Газы там, говорят, и какое-то излучение… Плохеет людям… Ты не по излучениям, нет? А то я вроде тоже что-то такое чую. Как наплывает что-то. И голова…, и страшно становится. Чёрт их что ли надоумил, этих строителей, землю здесь ковырять?!
Я снова уловил тёмное присутствие. Это было, как слабое колебание эфира, не воздуха, а именно предполагаемой Аристотелем субстанции, которая заполняет всё свободное пространство Вселенной. Я почувствовал прилив беспричинной тоски. Захотелось поскорее уйти всё равно куда, лишь бы подальше от этого гиблого места. Почему «гиблого»? Это было не моё слово! И это были не мои желания. Я упёрся… Не знаю, как это произошло – просто я внутренне воспротивился воздействию, и оно пропало. Во всяком случае для меня.
А Петрович вдруг как-то сразу утратил способность говорить членораздельно. Его мысли стали проявляться в виде мычания, классического кукиша или символического изображения пениса путём апперкота правым кулаком вверх с одновременным хлопком левой ладони по бицепсу у локтевого сгиба.
- Вот им всем! – бормотал он, поводя кулаком из стороны в сторону. – Мне в дурдом ещё рано.
«И зачем этот «венец творения» существует на свете?!» - уловил я в едва заметных колебаниях эфира.
« Вспомни первое чудо Христа. Он превратил воду в вино. Он хотел расширить сознание людей, прозрить их и таким образом сделать счастливыми. И посмотри, к чему это привело – пьянство, алкоголизм, безумие! А вспомни, что говорил Павел о дарах духовных: «Одному даётся Духом слово мудрости, другому слово знания…, иному дары исцелений, иному чудотворения, иному пророчество, иному различение духов…». Ну, и что-то там ещё. И ведь всё это дано было им! А куда подевали? Куда разбазарили? Все современные предсказатели, экстрасенсы – мелочь по сравнению с тем, что могли бы люди. Дребезги возможных отражений действительности, поверхностная шелуха. Нет, люди – это ошибка, это тупик эволюции! И в этом тупике они сами передавят друг друга».
- Зачем ты мне всё это рассказываешь? – спросил я вслух. – И кто ты вообще такой?
« Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», - в интонациях появилась ирония. – Считается, что я творю зло, хотя на самом деле избавляю от него».
- Придумай что-нибудь своё. А это из «Фауста».
«- Ты знаешь, кто я. И я не пытаюсь тебе мешать, но стараюсь помочь. Постарайся и ты понять меня, посланник», - голос сник, и вибрации приобрели нервный ритм.
Петрович вдруг побледнел и, поспешно схватив бутылку, глотнул из горлышка.
- Мне до тебя нет дела. Не мешай мне! Уйди! – сказал я.
«Я не мешаю. Но и ты не вмешивайся в мои дела…»
Голос отступал, затихая и растворяясь в воздухе.
- Ты это кому?! – испуганно спросил Петрович. – Ты с кем? Ты это мне?
- Да, нет, Петрович. Я ничего. Послышалось тебе. Бросал бы ты эту работу, а, Петрович?! Заболеешь ещё.
- Брошу! – твёрдо сказал сторож. – Думал уже. Что-то здесь нечисто. Давит меня, душит. А понять не могу.
- Ты поспи, отдохни и всё пройдёт. А как проснёшься, уходи отсюда.
Зараза Астаховской человечности… Тут мне очень не повезло. Сколько людей живут спокойно: «Не моё дело», «Моя хата с краю»! И жизнь подстраивает им обстоятельства, когда по-другому и жить-то просто не получается. Человек стремится выучиться, получить профессию, сделать карьеру или деньги, а чаще и то и другое. Всем его жизненным путём руководит дело! Business! Именно бизнес определяет направление и образ жизни, надевает на сознание шоры, как у беговых лошадей, принуждая видеть только вперёд, прямо перед собой, и как тех же лошадей заставляет бегать наперегонки, и часто по кругу. Ему нет дела до других бизнесов и проблем других людей, нет дела до природы, планеты, космоса, если только их проявления не касаются его, Бизнеса. Тогда их можно использовать или уничтожить – в зависимости от вектора этого касания. Бизнес, которому безразлично будут ли ли голодать, болеть и гибнуть люди. Бизнес, даже в самой его вредной и преступной форме, порицаемой законом и «общественным мнением», оправдывается коллективным сознанием толпы. Люди постепенно привыкают к беззакониям во имя бизнеса и у них уже не вызывают былого возмущения злоупотребления дельцов и политиков, преступления во имя денег… Это неизбежная тенденция, она развивается и укрепляется. В её основе лежит человеческий эгоизм – великое состояние психики, определяющее образ мышления и жизни, состояние чувств и эмоций. Как индивидуальные сознания людей соединяются в коллективное, так и эгоизм в каждом человеке, сливается в эгоизм коллективный на сознательном и бессознательном уровнях. Это закон человеческой природы, а законы – упрямая вещь. Их нельзя преодолеть… Не стоит… Ни к чему…
Я тряхнул головой. Казалось, последние секунды выпали из памяти. Петрович сидел, задумчиво рассматривая остатки водки в бутылке. Когда и как он проснулся, я, кажется, не видел или не помнил. Оставалось только ощущение какого-то туманного присутствия. Я стал догадываться, что последние мысли пришли мне в голову извне! Вплетаясь во множество уже известных теорий и фактов, они могли показаться продолжением моих собственных, но это было не так. Хитро и осторожно, на отходе, отступая и растворяясь, инферно послало мне мощный сигнал внушения, постаравшись придать ему вид продолжения моих мыслей. Оно не понимало меня, не знало целей, сомневалось в возможностях и поэтому боялось.
Когда я вернулся к вагончику, тень от энергоблока уже накрыла стройплощадку. Петрович спал, беспокойно кривя рот и бормоча что-то неразборчивое. Бутылка была пуста и на сковородке сохла нетронутая картошка.
Осмотр станции лишний раз подтвердил то, что я знал и раньше. Брошенное на волю дождей и ветров строительство, быстро приходило в необратимую негодность – растрескивался бетон, покосились и просели перекрытия, лишённые вырванных «с мясом» опор, в некоторых подвалах по странному капризу природы стояла вода, в других зияли бездонные провалы, которые ещё при строительстве тщетно пытались залить бетоном. Лучшего места для захоронения токсинов найти было трудно. В эти провалы будет сброшена привезённая контрабандой отрава. Струпанов и прочие «по цепочке» получат свою мзду и постараются сделать вид, будто ничего не случилось, тем более, что в ближайшие полсотни лет ничего связанного с этим не произойдёт. А когда в последующем появятся новые мутанты, учёные сломают головы, изучая это явление, и всё снова пойдёт по спирали в её следующем нисходящем витке. Так было с проблемой атомных электростанций, с «захоронением» ядерных отходов в пустынях Африки, не говоря уже о многих, неизвестных большинству сбросов в океанские глубины. Люди медленно, но верно убивают себя и свою планету, и остановить этот процесс невозможно ни умными статьями в научной прессе, ни массовыми протестами с перекрытиями дорог и железнодорожных путей – никак, если все без исключения не поймут гибельность Бизнеса. Но не бывает, чтобы «все без исключения». Исключения всегда есть и будут… А среди людей таких исключений пожалуй большинство.
Я ехал в город, автоматически объезжая выбоины, и не мог побороть неприятное ощущение от диалога с иферно и его последующего внушения. Бизнес, шоры, погибающая планета, не моё дело. «Какое мне дело до всех до вас…». Стало совсем противно. Бизнес, дело! У меня, выходит, своё дело… Угораздило же выбрать именно Астахова с его совестью, идеалиста, одного из единиц, искренне готовых спасать человечество.
5. Я пришёл на кухню и стал готовить себе кофе. Тётка ушла в магазин, иначе я получил бы полную порцию возмущения за своеволие. Кофе у меня всегда получался лучше, чем у неё, но варить его, как и царствовать на кухне, должна была она. Но сейчас в состоянии прострации или, вернее сказать «загрузки», которое тормозило меня с самого утра, мне нужно было чем-то заняться. За окном был день, и я немного, краем сознания, удивился, как быстро прошло утро. Творящееся в моей голове, наверное, можно было сравнить с закипающим кофе – плавали в беспорядке мысли, сталкиваясь, смешиваясь или разбивая одна другую, постепенно растворялись в общей идее, всплывали ассоциации и, наконец, вздымается, вскипает решение…
Кофе сбежал… наверное, потому что меня отвлёк сердитый мальчишеский крик во дворе: «Васька, предатель! Ну, подожди – ты ещё выйдешь!». Я выключил горелку, перелил остатки кофе в чашку и вернулся в комнату.
Проблема была не только в предотвращении сброса токсинов в карстовые колодцы под Щёлкино. Это было бы не сложно. На первый план становилась координация мышления людей, которая не позволила бы им, или в крайнем случае, затруднила для них подобные акции впредь. Добиться этого по-прежнему оставаясь наблюдателем, было трудно, да, пожалуй, и невозможно. Рано или поздно нужно было становиться действующей фигурой в этой игре.
Обращаться к властям, а тем более – в милицию, было бы глупо, особенно учитывая упоминание Струпанова о «цепочке», которая определённо вела вверх. Пословица «Враг моего врага – мой друг» как-то сама собой всплыла в памяти, и хотя она не очень подходила к случаю, мне подумалось, что стравить Струпанова с его врагами было бы интересным ходом…, хоть и очень сомнительным в смысле его результатов. Нужно было найти этих врагов, но это не казалось сложным. В калейдоскопе бизнеса порой сочетались самые несочетаемые элементы. Официальные власти стыковывались с теневыми структурами, правоохранители с преступниками. В то же время все эти составляющие социума сплетались между собой и в других сочетаниях, то ломая и душа друг друга, то образовывая непрочные союзы. Не хотелось мне рыться во всём этом змеюшнике, но делать было нечего – нужно было подобрать Струпанову подходящего к случаю врага.
И это всё, до чего ты додумался, - насмешливо сказал мой Цензор, - святая наивность. Но я постарался его не услышать. Покопавшись в Интернете, я остановился на проигравшем прошлые выборы оппозиционере Рахметове. Что-то в его решительной фамилии, выбранной когда-то Чернышевским для своего героя-революционера, и в сложившемся образе дельца, способного на любые подлости, подкупало и позволяло надеяться на успех. Во время перестройки Рахметов, пользуясь короткой растерянностью государства, умудрился обанкротить, а затем прибрать к рукам несколько предприятий, на которые претендовала правящая мафия, со Струпановым в том числе. У меня не было желания разбираться в подробностях, но в нескольких сайтах я нашёл достаточно дипломатично-ядовитых высказываний пресс-службы Рахметова в адрес городского управления, а что касается обратной связи, то правосудие, в лице Носковского и прокурора города давно высказывало смутные намёки на то, что Рахметову недолго осталось гулять на свободе. Рахметов председательствовал в какой-то ассоциации каких-то дистрибьюторов, но, похоже, чисто номинально.
Приёмная Рахметова, на первый взгляд, была обставлена со спартанской скупостью, но только неопытный взгляд мог не заметить неподдельный мрамор стен, мозаику полов и джовэ кресел скромных бежевых оттенков. На стене висел один из ранних экспериментов Никоса Софронова, в котором ещё только проклёвывался рвущийся на волю гений, и это несколько приподняло Рахметова в моих глазах над когортой ему подобных меценатов. Наверное, чтобы как-то обеднить обстановку, в углу стоял жёлтый канцелярский шкаф советских времён.
Когда я вошёл, навстречу молча поднялись два сосредоточенных молодых человека в одинаковых костюмах. Они как-то отстранённо смотрели мимо меня, но было ясно, что пройти отстранённо мимо них не удастся. Секретарша, быстро согнав с лица удивление, поинтересовалась, по какому вопросу я к председателю, и мне невольно вспомнился Остап Бендер в роли сына лейтенанта Шмидта. Подражая великому комбинатору, я заявил, что вопрос у меня сугубо личный и даже конфиденциальный. Это, однако, не спасло от быстрого обыска, который профессионально произвели сосредоточенные молодые люди. Секретарша тем временем по селектору доложила обо мне шефу. Я не расслышал, что он ответил, но в коротком рокоте из динамика явно сквозило недоумение.
Встреча прошла скучно и, практически так, как я планировал. Рахметов оказался тем самым типом бизнесмена, который мне особенно не нравился, - картинно лицемерным и сочувственно лживым. Холёное лицо его отсвечивало какой-то свинской розовостью, а по-женски пухлый рот неприятно контрастировал с горбатым носом. Острый его кончик нависал над верхней губой так, что при желании Рахметов мог бы свободно достать до него языком. Вероятно, он так и делал, когда оставался один, потому, что кончик этот показался мне на его лице особенно розовым и блестящим. Тёмные глаза его неопределённого нефтяного цвета были слегка выпучены и постоянно прикрыты на треть резиновыми веками. Вместе с постоянно приопущенными уголками рта, они придавали его лицу выражение презрительного разочарования в собеседнике и в человечестве в целом, словно он только что произнёс или собирается произнести что-нибудь вроде: «Какие же вы все сволочи!».
Меня он выслушал с тем же выражением лица и потом долго делал большие глаза и удивлялся, почему это я пришёл к нему, а не в органы милиции. Но я заранее сочинил историю в Струпановско-рахметовском духе с «кидаловом», откатом и прокатом, баблом и западлом. Не думаю, чтобы он мне до конца поверил, но поскольку моя легенда вполне совпадала с его понятиями о нравах людей, в конце нашей беседы он усмехнулся особенно горько, как будто окончательно разочаровался в человеческой порядочности.
Предполагаемый «хвост» обнаружился уже через несколько минут. Два бомжеватых с виду парня, пошатываясь, но не отставая ни на шаг, по очереди вели меня до бульвара, где я оставил «шестёрку», а потом их сменила тёмная неприметная «Ауди». Чтобы убедиться в слежке, я немного поколесил по улицам, но отрываться не стал. Всё равно найти меня в таком маленьком городе было несложно.
На следующий день с утра слежка ненавязчиво продолжалась. Карбюратор в «шестёрке» ещё вчера начал барахлить, и перед тем, как выехать в Севастополь, я заскочил на то же СТО, где ремонтировался неделю назад. До станции меня провожала та же неприметная «Ауди», но когда через час я выехал из мастерской, её на месте уже не было. На всякий случай я прокатился по городу, зашёл в универмаг, выпил квасу на площади. «Хвостов» не было, ни пеших, ни на колёсах. Вероятно, какое-то решение относительно меня было принято, и я почувствовал смутную тревогу, вернее ощущение того, что планы на день меняются и не лучшим для меня образом. Анализ структуры взаимодействий дал странные результаты, что-то вроде «преодолимой опасности», которая угрожала моей свободе. При этом вариант немедленного отъезда из города как-то неопределённо отрицался. Может быть, преодоление этой опасности входило в план моей миссии? Координатор деликатно молчал. Обычно он вещал, только когда я сталкивался с интересной ему проблемой.
У меня возникло странное ощущение, в котором словно соединились мысли, чувства и эмоции. В голове как будто прояснилось, рассеялась мутноватая пелена, и теперь я не мог понять, в каком же состоянии я совершил такую глупость – рассказал Рахметову о планах Струпанова. Конечно, это была глупость. Но! Глупость только в том случае, если реально надеяться на помощь Рахметова. Но тут я стал подозревать, что план состоял в том, чтобы расшевелить змеиное гнездо и заставить людей лишний раз увидеть уродство существующей действительности. В устоявшейся системе отношений и понятий они были неуязвимы в первую очередь для собственной совести и неповоротливы в мыслях. Люди в большинстве так устроены, что им постоянно напоминать простые изначальные истины, которые они давно интерпретировали как им было удобнее. Тогда не нужны будут толстые тома кодексов, достаточно будет десяти заповедей. Не для того ли был на Земле Христос, чтобы расшевелить, ткнуть носом, заставить людей остановиться и оглянуться на себя?!
Но если это был план Координатора, почему я о нём не знал? Или моё незнание тоже входило в этот план, и я, как в шпионских сюжетах, был поставлен в положение, когда решение нужно принимать самостоятельно, в зависимости от обстановки?
Как бы то ни было, что-то должно было случиться и поездка в Севастополь срывалась. Я поставил машину на стоянку недалеко от тёткиного дома и на автобусе вернулся в центр. Что бы ни случилось, оно не должно коснуться моих близких. Домой в этот вечер я решил не возвращаться допоздна и поужинать где-нибудь в городе. Позвонил из автомата тёте Глаше и соврал, что встретил приятеля и задержусь. Какого ещё приятеля? Басика. Тоже мне – приятель, скорее неприятель. И куда вы попрётесь? В «Чайку» (ресторан был как раз напротив телефонной будки). Смотри, много не пей.
Я прошёлся по городу. День был пасмурный, изредка моросило. Море тяжело дышало, как больное животное. Курортников не было, и прохожие как будто старались побыстрее уйти с неуютных улиц. Я присматривался и прислушивался, и скоро снова обнаружил «хвост» и вслед за этим почувствовал опасность, которая двинулась ко мне издалека и вскоре слилась в одно целое с моими преследователями. Она окружала меня, сужая круг. Я почти физически ощущал, как сгущается угрожающий фон, из которого постепенно материализуется реальная угроза. Она как будто давила она меня с низкого, мокрого неба, выглядывала из тёмных подворотен, она мелькнула во взгляде одинокого прохожего, прозвучала в крике дальнего парохода. На минуту я почувствовал себя одиноко в этом сыром и сером пространстве. Как хорошо было бы сейчас сидеть с тётей Глашей у телевизора в сухой, тёплой комнате или, ещё лучше, пробраться к Инге мимо тёткиной двери… Скорее бы уже, подумал я, пока я не ослаб, не распустил в себе до упора взведённую пружину, пока я готов…
Я покружил по городу, прокатился туда-сюда на автобусе, побродил по задворкам, выбирая самые тёмные и безлюдные места, сквозь щель в заборе забрался на какую-то стройку, спустился в полузатопленный подвал… Даже здесь в полной тьме и тишине, от которой закладывало уши, ничего не произошло, и постепенно я начал успокаиваться. Выбиралась наружу и крепла надежда на то, что в этот раз предчувствие меня обмануло. Если бы кто-то хотел на меня напасть – я предоставил ему для этого все возможности.
Около десяти вечера я решил поужинать. Уже полчаса не переставая моросил мелкий, по-осеннему унылый дождь. Улицы совсем опустели. Жёлтые нимбы редких фонарей почти не давали света. Ближайшим был тот самый ресторан «Чайка», и я подумал, что если поужинаю в нём, то немного смягчу свою ложь Глафире о встрече с Басиком, как будто это будет уже неправда только наполовину.
В дверях ресторана я столкнулся с пьяной женщиной и поспешно отступил в сторону. Большие блестящие глаза делали её похожей на лемура, но на этом сходство с добрым зверьком кончалось. Я уже открыл рот, чтобы извиниться, но она вдруг с непонятной злобой неумело ткнула меня кулачком в плечо.
- Смотри, куда лезешь, мудак!
Конечно, это могло быть случайностью, капризом нетрезвой женщины…
В ресторане было людно, душно и шумно. Неприятный полумрак пополам с табачным дымом, нервные красные вспышки фонарей у эстрады, монотонный в четыре такта ритм ударных и «… шоколадный заяц, я ласковый мерзавец…» - слабый дисконт сквозь слишком громкий шум аккомпанемента, и плотная толкучка людей на танцевальном пятачке. Освещение было притушено ровно настолько, чтобы люди могли не наталкиваться друг на друга в темноте.
Хмурый официант предложил мне место за столиком, где ужинала молодая пара. Раскрасневшиеся от вина юноша и девушка были настолько заняты друг другом, что почти не заметили моего вторжения. К тому же они больше времени проводили на танцевальной площадке перед эстрадой, чем за столом. В ожидании заказа я осмотрелся. Зазвучала какая-то заунывная мелодия и мои соседи пошли танцевать. Музыка нагоняла тоску, которая, казалось, расползается от эстрады по всему ресторанному залу. В дымном полумраке раскачивались тени сцепившихся людей. Голубоватый луч маленького прожектора скользил по их головам, окрашивая лица мертвенным цветом, бледная девица с чёрными веками, смяв щёку на плече своего партнёра, как будто спала, а рядом, открывая тёмный провал рта, говорил что-то своей даме лысый бонвиван с острыми ушами и, когда он наклонялся к её уху, казалось, что продолжая это движение, он сейчас вцепится зубами ей в шею.
Наконец, танец окончился, и возбужденная толпа начала растекаться по залу. Я сидел спиной к проходу и никому не мешал, как вдруг сзади кто-то налетел на мой стул с такой силой, что меня притиснуло грудью к ребру столешницы. Это не было случайностью. Кажется, именно этого я подсознательно и ожидал. Быстрым движением в сторону я выскользнул из-за стола и обернулся.
- Расселся, понимаешь, козёл!
В проходе пьяно покачивался грузный мужчина с холеным потным лицом. Излишества сытой жизни студнем распирали рубашку, свисали спереди, закрывая ремень. Сознание толстяка ушло в глубину, затопленное алкоголем, я успел только разобрать, что действовал он по приказу, а потом мужчина, отчаянно сопя заложенным носом, двинулся на меня.
- Ну, ну. Всё в порядке. Успокойтесь, уважаемый, - я улыбнулся, пытаясь остановить назревающий конфликт. Но это не получалось.
- Уважаемый?! - фыркнул мужчина. - Это ты что ли меня уважил?! Расселся тут… Чего молчишь? Думаешь, я пьяный? Ну, чего…?
Он двинулся вперед, и я невольно отшатнулся от запаха его пота и грязной больной ауры.
- Брезгуешь, сука!
Розовый кулак неуклюже, но внушительно поплыл мне в лицо. Путаясь в стульях, я сумел кое-как отшатнуться в сторону, освобождая ему дорогу. Мужчина пролетел мимо, как грязный локомотив, обдав меня запахами водки, дешёвого одеколона и пота. Возникло ощущение неодолимого движения, которое началось не здесь и окончится далеко за пределами человеческих восприятий. Я слишком поздно понял структуру взаимодействий и не успел помешать. Мужчина, задев меня боком, скользнул вперед и вниз, и с разгона врезался правым виском в угол соседнего столика.
6. Камера представляла собой материальное воплощение идеи закрытого пространства. Это была внутренность параллелепипеда, ограниченная ровными серыми стенами и потолком. Точную геометрию фигуры нарушал деревянный настил, приподнятый над полом. Начинался он в шаге от двери и под небольшим углом шёл к противоположной стене, в которую и упирался. Он был из некрашеных досок, отполированных, как я понял, телами арестованных. И ещё прежние жильцы оставили после себя оригинальную смесь запахов немытых тел, мочи и страха. В результате образовалась сладковатая вонь, слегка отдающая зелёнью и болью в левом виске. Другой мебели и вообще никаких предметов в камере не было. На настиле справа у стены, завернувшись в серый плащ, лежал человек. Когда меня привели, он обернулся и тут же снова уткнулся лицом в стену.
Жёсткие руки сзади содрали с меня наручники и толкнули в спину так, что я ударился коленями о ребро настила. Дверь закрылась и загремела ключами с той стороны. А перед этим меня тащили по пропахшему карболкой, полутёмному коридору. Я помнил возбуждённое сопение и ругань… Руки, зачем-то заломлены за спину… Пинки коленом… Память отказывалась вспоминать остальное. Я потрогал рукой голову, и тут же, как будто только и ждала этого, проснулась боль. Голова заболела сразу изнутри и снаружи, но теперь это не было ощущением рвущихся струн. Волны боли наплывали и откатывались, давая время вздохнуть. Шаги четырёх ног в коридоре, вразнобой отдаваясь у меня в голове, наконец, удалились и затихли. Осторожно неся горящую голову, я опёрся руками о настил, стал на четвереньки и отполз к стене. Когда дверь закрылась, он привстал и теперь смотрел на меня через плечо. При свете единственной лампочки над входом я смутно различил грубоватые черты лица, короткую стрижку и почти сравнявшуюся с ней небритость лица.
- Круто тебя отметелили, парень, - сказал он. – Это ж, наверное, надо что-то такое натворить, чтобы вот так… Или ты сопротивлялся?
- А кто меня? – спросил я.
Сосед фыркнул и поворочался, устраиваясь поудобнее.
- Тебе виднее – кто! – сказал он.
Я сидел, прижавшись макушкой к холодной стене и восстанавливал разбитые связи. Промежутки между волнами боли увеличивались, и скоро я стал чувствовать себя почти нормально. Я посмотрел на свои руки. Грязь и кровь. Болели ушибы и ссадины. Сквозь туман недавнего беспамятства проступило ощущение невыносимой несправедливости, но в чём именно она выражалась, я не помнил… Я склонялся над обмякшим, горячим телом человека, пытался привести его в чувство… Кровь на виске… Запах водки и пота… Потом рывок за плечо, вспышка и темнота… Фургон безжалостно болтает. Руки скованы за спиной. Голова разламывается от боли. Если бы не гофрированный железный пол, который своими рёбрами строгает меня сквозь тонкую рубашку… Если бы не боль в голове… Три безразличные физиономии в конце длинного, как тоннель, салона подпрыгивают вместе с фургоном, плывут, смотрят пустыми, незрячими глазами. Они сидят на узких откидных скамейках вдоль стенок, и голубоватые их рубашки чисты и не истерзаны стиральной доской пола. Они живут другой, отдельной от меня, жизнью, в которой – конец дежурства и возвращение домой к тёплой, мягкой жене и уютный борщ на столе, и сонное бормотание телевизора. Жизнью, в которой нет места для меня, и поэтому, когда я пытаюсь что-то сказать, один из трёх, круглолицый с мохнатой до бровей головой, сидящий ближе других, привстаёт и с усмешкой какого-то своего, недоступного мне понимания, толкает меня широкой ладонью в лицо назад, на железное гофре пола… Несправедливость… А потом снова наступил провал … И вот – камера.
- Если дёргаться, даже чуть-чуть – это гиблое дело, - сказал сосед. – Они под оказание сопротивления и замочить могут или почки отбить. Я, как попадаюсь, сразу – в аут: руки в гору, ноги в стороны. Им тогда не интересно, врежут пару раз и всё. У тебя курить нету?
Я молча качнул головой. Боль проходила, вроде бы ничего серьёзного. Мне ещё многому предстояло научиться… Но вот закрытое пространство мне было совсем не к стати, тем более, что закрыли меня, видимо, надолго.
- М-да, если пришьют сопротивление, скоро не выпустят, - словно угадав мои мысли, сказал сосед. – Я как-то, по-дурочке, пытался убежать, так догнали, откоцали по первое число и хотели дело шить за сопротивление. Хорошо, я тогда с наваром был. Так всё и отдал без протокола. Ну, отдыхай.
Сосед ни о чём не спрашивал, видимо, не был любителем чужих проблем. Он снова отвернулся к стене и уже через минуту стал тихо похрапывать. Я как мог поудобнее устроился в середине настила и задумался. Опасность материализовалась в одно из наибольших зол, придуманных людьми – в систему законных преследований и наказаний – бесконечную, как хроническая болезнь. Можно уберечься от наводнения и камнепада, выйти живым из огня, излечиться от рака и спида, но оказавшись на прицеле правовых предписаний, человек навсегда утрачивает душевное здоровье. Не бывает бывших, как сказал дядя Коля. Люди всю свою историю изощрялись в придумывании мучений для своих ближних. И современная система преследования и наказания, хоть и не содержала средневековых кровавых пыток вроде «железной вдовы» или распятия, часто бывала не менее мучительной и уничтожительной для человека. Особенно, когда преследованием этим внимательно руководили влиятельные люди.
Мне оставалось только бороться. Судя по ушибам и шишкам, активное сопротивление я уже испробовал. Осталось пассивное. Я расслабился и сосредоточился. Только теперь, впервые с начала посещения углубляясь в себя, я почувствовал, как ослабло внутреннее внимание и энергетические связи. Потребовались минуты, но постепенно из внимания ушло похрапывание соседа слева, а потом и вся камера, и спёртый воздух и твёрдые доски настила, и осталось только тело, и я всё замедлял и укорачивал дыхание и, вместе с ним, разреживал ритм сердца… Навыки быстро возвращались, и скоро пришло спокойствие и легкость, и я поднялся над уснувшим телом…
- Да что же это?! – бормотал дежурный сержант, нервно встряхивая безжизненное тело. – С чего бы такое? Помер, что ли? Или это ты его? – обратился он ко второму арестанту.
- Ты чё, сержант? – взвился тот. – Зуб даю! Я честный вор. На хрена мне мокруха. Вызывай давай врача!
Дежурный фельдшер долго сидел, прижав пальцы к запястью холодной руки. Пульс не прощупывался, и дыхания не было…
- Ну, что? Готов? – спросил сержант, нависая над ним. Дежурный офицер стоял со скучающим видом, прислонившись плечам к дверному косяку.
- Подожди, - бормотал фельдшер, - что-то тут не то…
И вдруг вздрогнул так, что подпрыгнул на краю помоста, выронив руку арестованного. Сержант испуганно отпрянул назад.
- Ты чего, козёл, дёргаешься, как припадочный?!
- Есть, - сказал фельдшер, обводя камеру удивленным взглядом. – Есть пульс. Примерно удар в минуту. Наверное, летаргия. Никогда раньше… Надо срочно врача.
Врача долго не было, зато потом их появилось сразу четверо. И, видимо, я удостоился такой чести недаром. Меня долго осматривали и ощупывали, в полголоса споря о правильности фельдшерского диагноза. Они переговаривались, сыпали латинскими терминами, но среди всей этой диагностической премудрости я уловил удовлетворение по меньшей мере одного из них: «… удачно, теперь можно попробовать… сознание беззащитно…».
7. Серый потолок с жёлтой светящейся грушей опускается и снова отступает, подёргиваясь туманом. Уродливый, сужающийся к верху силуэт женщины в сером халате. Она что-то делает со мной, - такое, чего мне не хочется. Я силюсь сказать ей об этом, отдвинуться от её холодных, сухих пальцев, но не могу пошевелить ни губами, ни телом. И эта немочь выпускает наружу страх… Рядом с женщиной возникает мужской силуэт. Мужчина склоняется надо мной, приобретая резкость… Твёрдые черты, суровый, безжалостный взгляд… Он тянется к моему лицу, раздвигает веки… жуткое лицо придвигается вплотную, и в глазах его я вижу смерть…
Я медленно приходил в сознание. В голове и во всём теле оставалось мерзостное ощущение от впрыснутого препарата – как будто электрическая, нескончаемая дрожь. Мутное пространство надо мной постепенно превратилось в белый потолок, выложенный квадратами пенопласта. Такие же квадраты покрывали стены небольшой камеры. Я лежал на твёрдой кровати, укрытый серым байковым одеялом. На мне коричневая больничная пижама, обшитая светло-бежевой каймой. Слева окно с желтеющей за ним кроной дерева, справа – закрытая дверь без ручки. Вставать не хотелось, лежать не хотелось… Я сел. У кровати стояла тумбочка. Клеёнка в жёлтый цветочек. Пластиковый стакан с водой на белой пластмассовой тарелочке. Страшно захотелось пить. Вода приятно омыла сухое горло, прохладной волной прошла по груди. Желудок дёрнулся как перед рвотой, но тут же успокоился. Стало легче. В голове прояснилось, но не настолько, чтобы я сообразил, где нахожусь и почему. Вспомнить сколько-нибудь назад не получалось, только сильнее заломило виски. Я сжал их ладонями и попал пальцем на большую шишку над ухом слева. Болели плечи, руки, спина. На предплечьях кровоподтёки. Вероятно, на плечах тоже.
Я встал. Комната слегка поплыла влево, закачалась, но мне удалось остановить её, и я подошёл к окну. Снаружи на нём была решётка, в виде маленького кольца с расходящимися от него лучами. Скорее всего, это больница, сумасшедший дом, мягкая комната для буйных. Но почему обязательно… За окном просторно раскинулся обнесённый кирпичным забором двор с запущенной клумбой, на которой сквозь полузасохшие стебли сорной травы пробивались оранжевые чернобрывцы и ещё какие-то цветы с широкими, плоскими листьями. Вокруг клумбы стояли четыре садовые скамейки. Большая часть реек на них была выломана, отчего скамейки напоминали скелеты каких-то фантастических животных. Справа от окна покачивал желтеющими ветками старый клён. На одной из них у ствола косо висел почерневший от времени скворечник. Я подошёл к двери и постучал. Тут же противно заскрипел замок, и дверь открылась, как будто за ней только и ждали моего стука. Коренастая женщина в несвежем белом халате вошла, оттеснив меня внутрь комнаты. Приветливая улыбка косо сидела между бледных, обвисших щёк. Это было лживое лицо человека, привыкшего бесстрастно наблюдать чужие страдания.
- Проснулись, больной? Как самочувствие?
Я чувствовал её фальшь, и Голос, молчавший до сих пор, предупредил об опасности. Мне захотелось оттолкнуть женщину и бежать из этого страшного места, но сейчас это было невозможно. Нужно было осмотреться и многое понять.
- Где это я? Что со мной случилось? – я старался говорить спокойно, но голос дрожал и срывался на щенячий визг.
- Вы в больнице, - пояснила медсестра. – Сейчас я доктора позову. Как самочувствие?
Я хотел ответить, но как-то сразу понял, что любой разговор может пойти мне во вред. Электрическая дрожь в голове и всём теле не проходила.
- Что вы мне впрыснули? У меня всё внутри дрожит.
- Сейчас, сейчас…
Она покопалась в кармане, достала завёрнутую в салфетку таблетку и протянула мне на ладони. В другой руке у неё появился стаканчик с водой. Я отстранил её руку, шагнул назад и сел на кровать.
- Примите, примите. Вам станет легче.
Она протягивала мне лекарство и воду с той же фальшивой доброжелательностью на лице. Впрочем, если бы они хотели меня отравить, то давно могли это сделать. Так что от этой таблетки мне вряд ли станет хуже. Я взял её двумя пальцами, положил на язык и запил водой.
- Ну, вот и хорошо. Вы полежите немного, а я доктору доложу.
Она захлопнула дверь, снова отвратительно скрипнул замок, и я услышал быстрые шаги по коридору. Я лёг на спину и попытался думать. На этот раз боль в голове плавно уходила, и вспомнился вдруг вчерашний ресторан и толстяк с занесённым кулаком, топот бегущих сзади ног, удар по голове… Я встал и сделал круг по камере. Ожидание было невыносимо. Нужно было куда-то идти, что-то делать! Но куда и что? Похоже, таблетка сняла какое-то последствие предыдущего препарата, но теперь сама стала будоражить нервы, встряхивая меня изнутри. Снова разболелась голова. Я собирался уже стучать в дверь, но вновь услышал быстрые шаги за ней, скрип замка, и санитарка всё с той же лживой улыбкой, позвала меня за собой.
- Пойдёмте, Астахов. Доктор ждёт.
Я вышел в узкий коридор, уходящий влево. Через равные промежутки в стенах его располагались двери, вероятно, таких же камер, как моя. На потолке дрожали белые лампы дневного света, но свет от них нисколько не напоминал день, вызывая ассоциации с холодным освещением морга. Я двинулся вслед за санитаркой до какого-то поворота и двери с табличкой «Ординаторская». Она постучала и мы вошли.
Сидящий за столом человек поднял голову, и я сразу узнал твёрдые черты и безжалостный взгляд врача из моего кошмара. Теперь я мог рассмотреть его лучше. Короткие, крепкие волосы над молодым, едва ли сорокалетним лицом, ровный подбородок. Широко открытые глаза смотрели спокойно и буднично. Так, вероятно, мог смотреть средневековый палач, привыкший к наскучившим ему страданиям казнимых.
Комната казалась тесной из-за четырёх стеклянных шкафов, набитых бумагой, и тёмной из-за слабого света окна с закрашенными белой краской нижними стёклами.
- Садитесь, Астахов. Как самочувствие? – тон доктора ясно говорил, что ему совершенно наплевать на моё самочувствие.
- Вам лучше знать симптомы после той гадости, которую вы мне впрыснули, - я не собирался быть любезным.
- А что было делать после того, что вы натворили?!
- А что я натворил?
- Расскажите для начала, что помните.
- Вы, очевидно, психиатр? – сказал я.
Доктор сердито раздул ноздри, но кивнул.
- Я начальник отделения. Зовут меня Аркадий Павлович. Вас доставили вчера в состоянии острого психоза после драки в ресторане и активного сопротивления работникам милиции.
- Так вот почему у меня всё тело в синяках и шишка на голове!
- А вы думаете, можно безнаказанно калечить работников милиции? Они защищались.
- А я что, нападал?
- Оказывали сопротивление. Но об этом после. Вас доставили в отделение милиции, но там, в камере, вы впали в состояние, похожее на летаргию. Поэтому вы здесь. А теперь, давайте сначала. Расскажите, что вы помните. Драку в ресторане помните?
- Не было никакой драки. Он хотел меня ударить, я уклонился… А потом что-то произошло, но что именно – не вспоминается. Я пробовал, только голова разболелась.
В дверь нетерпеливо стукнули. Доктор болезненно сморщился и крикнул:
- Войдите!... Чёрт бы вас побрал, - добавил он в полголоса.
В комнату ворвался молодой человек чрезвычайно занятого вида. Он на ходу одной рукой расстёгивал пиджак, поправлял галстук, а в другой руке у него был тяжёлый портфель, который распирало от срочных бумаг. Судя по его поведению, других документов у такого занятого человека и быть не могло. Он подошёл к столу и, словно не замечая меня, заговорил.
- Ну, что, Аркадий Палыч, можно уже? Вы же знаете – начальство требует…
- Да что мне ваше начальство! – сердито перебил его доктор, но в его тоне ясно чувствовалось, что начальство для него очень даже «что». –Нежелательно сейчас его беспокоить. Состояние нестабильное, и действие препаратов ещё не прошло.
- Некогда мне, Аркадий Палыч, - заторопился молодой человек. – Я его спокойненько, в общих чертах… Начальство требует доложить перспективы следствия. Вы же знаете, чей племянник сержант Полозков.
- А вы знаете, что такое реактивный психоз, амнезия?
- Ну, в общих чертах. Проходили…
- Проходили! Так придётся столкнуться на практике.
- Ничего, я осторожненько. Постараюсь не провоцировать… Драку-то он помнит?
- Только с этим, с потерпевшим. Как он, кстати?
- Пока дышит. Разрешите?
- Ладно, валяйте. Только не долго. Вам же будет хуже, если…
Аркадий Павлович, наконец, обратил на меня свой взор.
- Это следователь, - сказал он. – Он вас допросит. Постарайтесь что-нибудь вспомнить. Только не напрягайтесь.
Он встал, вздохнул и вышел из комнаты. Следователь тут же занял его место за столом. Он поспешно открыл свой портфель, немного неловко, потому, что на пол тут же вывалился пакет от «Макдональдса». Бормоча что-то о страшной занятости, из-за которой невозможно нормально поесть, следователь стал копаться в пухлых пакетах и, наконец, вытащил мою папочку – ещё тонкую и не затрёпанную.
- Ну, и наделали вы делов, Астахов. Расхлебать – не расхлебать. Как вы сами-то сейчас? В смысле самочувствия.
- В смысле самочувствия – не очень. Вам что, обязательно сейчас меня допрашивать?
- Обязательно. Давайте по порядку. Вы вчера много выпили?
- Я вообще не пил. Зашёл в ресторан поужинать.
- В двадцать три часа? Хорошо. Это мы проверим. Дальше.
- Дальше этот мужчина, пьяный, шёл мимо, зацепился мой стул и стал меня оскорблять. Я попытался его урезонить, но он ещё сильнее разошёлся и хотел меня ударить. Я уклонился, а он не удержался на ногах и, падая, ударился головой о край стола. Я его и пальцем не тронул.
- Ну, здесь вы лукавите, Астахов. В такой тесной обстановке, можно сказать, в толчее, особенно уклоняться было не куда. Есть показания, что вы очень даже помогли ему упасть, - напористо заговорил следователь. - Доказано, что вы ссорились с потерпевшим, потом начали драться и в драке оттолкнули его в сторону соседнего столика. Конечно, вы не хотели убивать, но могли и должны были предположить, что человек, будучи в нетрезвом состоянии, может не удержаться на ногах, упасть и обо что-нибудь удариться.
- Не толкал я его, я ведь уже говорил, - я сделал последнюю попытку. - Он пытался меня ударить, а я просто отступил в сторону. Он не удержался на ногах от своего собственного движения…
Следователь протестующе помахал пальцем в воздухе.
- Частично вы правы, а именно в том, что пытались отступить, и кулак прошел мимо, но столкновение состоялось, и тут вы его и толкнули. Имеются показания свидетелей, да и характер травмы показывает, что телу явно было придано ускорение…
Я понял, что объяснять и спорить бесполезно. Немного зная правила уголовного процесса, я потребовал записать свои показания собственноручно. Это очень не понравилось следователю, но возражать он не мог и с недовольным видом придвинул мне бланк. Потом он долго, скептически фыркая, читал моё изложение событий, и стал задавать вопросы, вписывая их в протокол. Ему очень хотелось выставить меня виноватым.
- В каком положении находились в начале драки?
- Я возражаю против слова драки. Драки не было.
- Если не было драки, то как вы назовёте произошедший инцидент?
- Это было нападение с его стороны. Я даже не защищался. Просто отклонился в сторону.
- В какую сторону вы отклонились?
- Влево.
- Слева от вас в непосредственной близости была колонна. Не так ли?
- Так. Но расстояния, чтобы уйти от удара было достаточно.
Меня раздражал этот откровенный напор. Следователь сопровождал свои вопросы вскриками, ядовитыми комментариями, ироническим смехом. Он вскакивал, размахивал руками, делал какие-то угрожающие движения. Не будь мы в больнице – я в этом не сомневался – не обошлось бы без рукоприкладства. На каком расстоянии от погибшего я находился в момент начала удара? Понимал ли, что он нетвёрдо стоит на ногах и может упасть в результате стычки? Ах, не было стычки? А что было? Вы что, мирно беседовали? А с милицией у вас тоже не было стычки? Не помните?! Очень удобная позиция! Сознавайтесь, Астахов, вам же будет лучше! Чистосердечное раскаяние…
Видимо, вопли из кабинета привлекли, наконец, внимание Аркадия Павловича. Он вошёл, сердито постукивая пальцем по циферблату наручных часов.
- Достаточно, любезный, - сказал он. – Время. Я и так …
Следователь сердито сунул в портфель свои бумаги и, символически погрозив мне пальцем, выбежал из кабинета.
- Я не совсем понимаю, в каком качестве я здесь нахожусь, – сказал я. – Я что, подозреваемый или больной?
- Вы подозреваемый больной, - улыбнулся Аркадий Павлович. – Скажите, где вы так убедительно научились симулировать летаргию?
- Я ничего не симулировал.
- Не надо врать, Астахов. В КПЗ вы действовали в полном соответствии с симптоматикой летаргии. Только один мой коллега засомневался. И вот вы здесь.
Говоря всё это, Аркадий Павлович наполнял шприц жидкостью чайного цвета из ампулы, которую вытащил из кармана. Его слова звучали как-то не убедительно, и отстранённая манера общения, как будто он наблюдает происходящее со стороны, казалась подозрительной. Он вёл себя, как солдат, подчиняющий себя приказу, с которым не согласен.
- А что это вы собираетесь мне вколоть? – спросил я. – У меня и так во всём теле мандраж от ваших инъекций.
- Не моих, а положенных в процессе лечения.
- Какого лечения? От чего? Вы же говорите, что я симулянт.
- Вот от симуляции и лечим.
- Нет, доктор. Я не хочу! - я вырвал руку из его извилистых пальцев.
- Ну-ка, бросьте это! – прикрикнул Аркадий Павлович. – Какое убийство?! Кому надо вас убивать?! Заснёте, забудетесь, расторможение… Не дурите, Астахов! А, ч-ч-ёрт! София Марковна!
Была ли София Марковна чёртом, я не уверен, но из дверного проёма она выскочила как чёртик из табакерки. С неожиданной ловкостью вцепилась она мне в плечи и борцовским захватом зафиксировала мою руку с закатанным рукавом. Несколько секунд моей растерянности хватило, чтобы жало вошло под кожу и облегчённо выскользнуло назад. Зелье подействовало сразу – и меня не стало…
8. У Эдварда Мунка был измождённый вид. И без того тонкие черты его лица заострились, и морщинки на лбу и щеках казались прорезанными тончайшим скальпелем. Давно не стриженые усы неровной бахромой закрывали ввалившийся рот. Каким-то образом я понял, что эта измождённость вызвана не физическими причинами, а мучением испуганного ума. Мунк сидел за маленьким столом вполоборота ко мне и рисовал. Палата была тесной и по-казённому пустой. Пахло пылью и дезинфекцией. Деревянная кровать со скомканным серым одеялом, стол и стул. Голое окно, забранное частой решёткой, не добавляло комнате уюта и делало её похожей на тюремную камеру. Свет полудня косым столбом падал на стол и поблескивал на потной плеши художника. Придерживая у горла воротник больничного халата, Мунк свободной рукой скользил по листу почтовой бумаги. Несколько таких же листков с готовыми набросками были аккуратно разложены перед ним и, казалось, художник всё время сверяется с ними. На лице его через короткие промежутки менялись гримасы удивления и страха. На мгновение он замирал, глядя на рисунок с вопросительным напряжением, словно оценивая его завершённость, и опять принимался за работу. Он снова и снова рисовал свой «Крик».
Я осторожно подошёл сзади и наклонился над его плечом. Пахнуло давно не мытым телом и ещё каким-то не то духом, не то ощущением безысходности и одиночества.
- Они не дают мне красок, - не оглядываясь пожаловался Мунк.
Я не думал, что он заметил моё присутствие, и от неожиданности дёрнулся назад. Но художник не обернулся и не изменил позы. Он тихо, словно про себя забормотал, что без красок невозможно отразить спектр, тем более, что цвета всё время меняются, возникают отблески и блики, а их трудно передать в карандаше. Он снова откинулся назад и стал рассматривать свой рисунок, потом решительно сдвинул его вверх и поместил между другими.
- Я могу принести вам краски, - тихо сказал я. – Скажите только какие.
- Багровый, пурпурный, сурик… Сейчас багровый цикл… Нужно только правильно смешать. Иначе не получится. Иначе он не пустит, не откроется…
Мунк сделал судорожное движение встать, но тут же снова расслабился на своём стуле.
- Кто он? – осторожно спросил я.
- Он только на мгновение раскрывается и сводит с ума…
- Вы его видите?
Я смотрел на рисунки Мунка, и, кажется, начинал понимать значение таинственного «он». Изображения вокруг кричащего лица на рисунках начали зыбиться и плыть, волнистые полосы оживали, извивались, и стало как-то безусловно ясно, что сочетание их с испуганным человеком на картине не просто случайно, а невозможно, и это насильственное соединение не может существовать долго и закончится катастрофой.
Мунк упал лицом в рисунки и завыл, обеими ладонями зачерпнул со стола свои листки и прижал их к лицу, словно умываясь ими или стараясь войти в нарисованный мир.
- Радужный поток! – глухо простонал он. – Он играет, шутит с нами, но мы слишком боимся, чтобы смеяться!
Он вдруг повернулся ко мне и с неожиданной хитринкой в голосе прошептал:
- Думаешь, ты исключение?!
Мунк вдруг вскочил и схватил меня за грудь. Усы его по-кошачьи ощерились, открывая редкие жёлтые зубы, и я испугался, что сейчас он вопьётся мне в лицо. Я рванулся назад, но там была подушка и она вдавилась мне в затылок…
Проснувшись, я долго не мог прийти в себя. Реальность сна была поразительной. Если это действительно был сон?! Несколько минут я лежал в совершенной прострации, слепо глядя перед собой и как будто продолжая ощущать его руки на своей груди. Я знал, что Эдвард Мунк шесть раз писал свой «Крик» и на каждом новом полотне движение и оттенки огненных полос вокруг кричащего человека были разными. Теперь я, кажется, понимал – почему. Это нужно было обдумать, но тут кто-то потряс меня за плечо. Сверху из слепого пространства приблизилось лицо мужчины. Оно как-то сразу закрыло собой всё. Я видел только тревожно сощуренные глаза и короткий нос.
- Не надо кричать, - сказал мужчина. – Вам, наверное, приснился дурной сон.
За его головой постепенно проявился потолок с решётчатыми прямоугольниками светильников, а вокруг возникла комната с кроватями по углам. Я лежал на одной из них у окна, забранного решёткой. Воспалённое небо за окном светилось скарлатиновым румянцем. Рисунок решётки показался мне знакомым, но она плыла, вместе с окном и небом, и стенами, и за ними уплывали мои мысли, не позволяя додумать хоть одну до конца. Лицо надо мной, однако, оставалось неподвижным и достаточно чётким, и я уцепился за него взглядом, стараясь остановить движение комнаты. Это лицо, кроме своей курносости, было интересно какой-то детской моложавостью с прозрачными голубыми глазами, круглыми щёчками и маленьким, пухлым ртом. Но все эти детские формы были окрашены в цвета болезни – белки глаз были красны и изрезаны кровеносными сосудами, щёки отсвечивали парафиновой бледностью, а полные губы запеклись и были обкусаны в кровь. Он был обрит наголо, но даже в слегка отросшей щетине на голове виднелась ранняя седина.
Комната перестала кружиться, и я сел, опустив ноги на пол.
На одной из кроватей кто-то лежал, отвернувшись лицом к стене, на второй сидел с книгой человек в сером халате, и третья, рядом с моей, принадлежала разбудившему меня мужчине. Увидев, что я встаю, он забрался с ногами на кровать, и сел там, зябко запахнувшись халатом. Комната снова поплыла, и я поскорее остановил её, снова уцепившись за взгляд соседа.
- Только, ради Бога, не повышайте голоса, - сказал он. – Я этого боюсь. Меня зовут Дмитрий, Дима. А вас?
- Давно я здесь?
- С вечера, с вечера, - охотно заговорил Дима. – Вас привезли,… привезли на каталке. Ничего не сказали. Нам вообще ничего не объясняют… объясняют. Думаю вам ввели что-то сильнодействующее.
Теперь он сидел, уткнув нос между подтянутыми к голове коленями.
- Да, уж, - подтвердил я, вытирая влажный лоб. – Голова просто гудит, и внимание какое-то…
Дима посмотрел на дверь (она была открыта и за ней кто-то раздражённо бормотал) и заговорщицки наклонился ко мне.
- Сестра сказала – сказать ей, когда вы проснётесь…, проснётесь. Но я не буду, - он тряхнул головой. – Не буду. Я никому ничем не обязан. Я ещё маленький! Я сам по себе…, сам по себе.
Дима вытащил из-под себя одеяло, укрыл им колени и натянул край до самого носа. Он смотрел на меня исподлобья с пугливой настороженностью, как будто ожидал неприятного.
- А ты на меня не сердишься? – спросил он.
- А чего я должен на тебя сердиться?
- На меня все сердятся…, сердятся, - доверительно сказал он и, словно в подтверждение, несколько раз кивнул головой. – А Рахим даже ударил.
Он коротко хохотнул, как хрюкнул, и зашёлся мелким хлюпающим смехом.
Меня сейчас мало интересовали чужие истории. С головой и всем телом творилось что-то непонятное. Препарат, впрыснутый мне… этим… врачом…, мелкая дрожь какой-то жилки на шее, я прижал её ладонью…, извнутри вдруг затрясло, словно какой-то точечный центр содрогнулся и послал из себя тревожную дрожь. Разрастаясь и заставляя вибрировать всё на своём пути, она прошла волной и вырвалась на поверхность извержением миллиона пробежавших по коже холодных вулканчиков. Память пропадала, теснилась вперёд к настоящему, и её становилось всё меньше. Уходил из неё этот…, с которым я…, смутно, из глубины выплывала тоска в глазах женщины; чёрный демон возник и расплылся грязной кляксой, меняя формы, оставляя чувство страха и обиды… Врач, санитарка, укол …
Память уходила, и от этого становилось страшно. Забылось имя врача и санитарки и этого парня на соседней кровати. В голове образовывалась странная зудящая пустота… Но длилось это не долго. Пустота начала быстро заполнялась новым содержанием, ранее оттеснённым ею в глубину сознания. Это новое открывало… несло… показывало…, как будто введённая мне отрава вместо того, чтобы остановить работу мозга, открыла какую-то дверь из надсознания. Сидя на кровати, я смотрел в зыбкую реальность, из которой временами неожиданно и ненужно вырывалась безобразная сущность вещей. Это Носковский организовал драку в ресторане, по команде Струпанова… после предательства Рахметова. Болели места ушибов… Да какое там предательство!? Просто нормальный для этой жизни ход вещей. Теперь – сумасшедший дом, где не лечат, а сводят с ума… И где уже порядком в этом преуспели… Действительность наотмашь била в лицо, вызывала головную боль, как будто тысячи голодных крыс одновременно набрасывались на мой бедный мозг – грызли, рвали его в клочья и отравляли ядом гнилых зубов…
Я снова лёг и несколько времени лежал, вникая в новое состояние. Это было не просто, потому что теперь многое менялось местами, начинало приобретать иные смыслы и значения: тускнели яркие краски, а казавшееся незначительно-серым вдруг выдвигалось вперёд мощным, свинцовым значением. Пробивая кухонные и аптечные запахи, в палату ворвался дух умирающей под окном георгины, и дрожал испуганный Дима, чьё (выполненное уже) предназначение состояло в убийстве женщины, которая не родит теперь нового Чикатило; и задумавшийся за двумя стенами в своём кабинете Аркадий Павлович Сыч, мечтающий «бросить психиатрический криминал и смыться куда-нибудь к чёрту на кулички». Память возвращалась, расцвеченная новыми пониманиями, она как будто и не пропадала, а просто отодвинулась на время в другое измерение, чтобы окунуться там в едкий бальзам и возродиться в контрастной правильности.
Одеяло сдёрнули, но было уже поздно – я всё знал. Незнакомая санитарка с навеки недовольным лицом и оскалом фальшивой улыбки, прокуковала:
- Ну, ну, Астахов. Я зову, зову. Кушать пора.
- Да, да. Извините, задремал.
Я проворно поднялся и обдёрнул пижаму. В палате было пусто, а из открытой двери тошнотворно несло кухней. Санитарка уже шла к выходу, качая толстой спиной. В её движениях было что-то животное или птичье. Я попробовал повторить её походку – получилось смешно. Я засмеялся и тут же закрыл рот ладонью. Но санитарка даже не обернулась, и это было обидно, как будто ей безразлично, как реагируют на неё больные. «Больные» - это слово само появилось в голове, и сразу же вспыхнул протест – я не больной! Нет, как будто сказал кто-то внутри, пусть будет - «больной».
За дверью обнаружился темноватый холл с продавленным диваном, сбитыми в ряд стульями и привинченным к стене телевизором. В углу у зарешеченного окна – фикус. Вправо шёл узкий коридор – те же решётки на окнах, двери палат и выход, перегороженный решётчатой рамой. После обеда из капустного супа и каши с какими-то мясными обрезками я прогулялся к этой двери и был остановлен грозным взглядом привратницы. Сделал безразличный вид, вернулся в камеру. Там уже укладывались спать, и это было мне на руку. Сейчас не нужно никаких речей и откровений. Обновлённую память заполняли теснящие друг друга мысли, образы, понятия, с которыми нужно было разобраться. Мои сокамерники интересовали меня теперь только как объекты эмоциональной окраски моего состояния. При этом больший интерес притягивал не Дима с его фатальным прошлым, от которого он заслонился впадением в детство, не толстый Иван Иванович, симулирующий шизофрению, чтобы оправдать финансовые махинации, а постоянно спящий сосед с угловой койки.
Его звали Эдик, и он, если применять обессиленное словесным звучанием понятие, был одержимым. Атеистические программы психиатрии обзывали это состояние маниакальным синдромом, психозом, мономанией, но в действительности это было инферно в одной из своих ипостасей. Оно пожирало слабую душу Эдика, отхватывая кусками и заполняя собой образовавшиеся пустоты. Нейролептики держали Эдика в нейтрально-безличном состоянии, то есть – в самом удобном для гибели. Он словно видел себя на экране чужого кино, которое можно смотреть, а можно и нет. Особой связи между собой и тем, что на экране, он не чувствовал и был в общем-то безразличен к его судьбе. Так человек, накачанный наркотиками, может беспечно и безболезненно наблюдать, как зубья пилы рвут мясо и кости его руки.
Чтобы лучше понять, я закрыл глаза и постарался войти в медитацию расширения сознания. Это упражнение всегда удавалось мне с трудом, и если на этот раз у меня получилось, то наверное потому, что я двинулся в путь не от себя, а от Эдика. Это было несложно при его полной инертности. Мне открылось, что сам Эдик был лишь маленькой сущностью, в числе многих запутавшихся личностей, народов и поколений. Я концентрировался на нём, но Эдик отдалялся и становился всё меньше на фоне разворачивающейся панорамы, пока не обратился в точку и не исчез вовсе. Перспектива обзора, словно в компьютерной мультипликации, расширялась, и я сначала увидел вокруг него больничную палату, потом и всю больницу и окружающий её город. Изображения ширилось, приобретало глобусные очертания, стремительно удалялись и уменьшались континенты и сама планета, отлетев назад, предстала в своём истинном виде. В необычном красноватом свете напоминала она голову с наброшенным на неё рогожным мешком. Плетения рогожи были разных размеров и частоты. Крупные ячейки и частые разрывы давали путавшимся в ней людям свободу вырваться, но мало кто пользовался этой возможностью. Люди просто не хотели знать, что они несвободны, и даже стремились уйти от этого знания, а некоторые сознательно опутывая себя рогожными волокнами, которые, не скупясь, покрывали их новыми слоями. Густота и прочность её подпитывалась энергией этих нежелающих, и в некоторых районах ячейки были частыми и крепкими, сливаясь порой в единую ткань. Но местами, особенно в мало затронутых цивилизацией областях рогожа больше походила на обрывки сети, бессильно мотающейся в поисках добычи.
Эдик прочно запутался в этой сети, но не потому, что не хотел из неё вырваться. У него по сути не было выбора – и отец его и дед барахтались в ней, наградив его балластом кармических потерь. Алкоголик, у которого я арендовал машину, находился в первом поколении, и поэтому мне удалось разорвать ещё не до конца ссучившуюся нить зависимости. У Эдика зависимость, похоже, стала необратимой. Едва заглянув, я больно, как на нож, напоролся на острый взгляд, рванувшийся навстречу. Тогда я, кажется, закричал, и прибежал Аркадий Павлович и сделал укол, от которого меня не стало.
Поздно утром я поднялся и встал на ноги, проверяя прочность пола. Шагнул к двери и понял, что совершенно не знаю, зачем это делаю. Палата оставалась прежней – испуганно забился под одеяло Дима, лениво чесал под простыней живот симулянт Иван Иванович, уныло смотрел в окна пасмурный день. Я снова сел.
- Димка, у тебя курево есть? – спросил Иван Иванович.
- Нет, нет! Кончились, - Дима натянул одеяло до самых глаз. – И вообще я не курю. Я ещё маленький.
Иван Иванович хмыкнул носом, лениво повернулся и сел. С первого взгляда этот человек вызывал неприязнь. Он был отвратительно лыс. Воскового цвета кожа обтягивала неровный череп, подчёркивая все его бугры и впадины. Синеватые русла вен, проступая сквозь кожу, вместе с причудливыми пигментными пятнами, делали его череп походим на школьный глобус. Скошенное на сторону лицо в виде собранных в одном месте морщин занимало нижнюю его часть, как маленькая Австралия. Внимательные глазки, казалось, выглядывали наружу сквозь щели прищуренных век. Он зевнул, широко раззявив безгубый рот, и я отвернулся.
- А вы, значит, Михаил, - обратился он ко мне. – Сестричка вчера сказала. А меня можете называть Иван Иванович, а можете вообще никак не называть. Так есть у тебя сигареты, Дима?
Я сидел на продавленном диване в холле отделения. Я помнил, что недавно вышел из кабинета Аркадия Павловича, но события – от кабинета и до этого вот дивана, совершенно не остались в памяти. Сколько прошло времени, я тоже не знал. На часы можно было не смотреть – и настенные с пьяным маятником и мои наручные, зудящие на запястье, постоянно врали. После уколов Аркадия Павловича, мне всегда становилось покойно, словно меня осторожно обматывали мягкими слоями ваты. Важно было из ваты не высовываться – иначе происходили странные вещи. Однажды я бежал в панике от зарешёченной двери со свирепой Цербершей на страже. Когда я выглянул из своего ватного кокона, она оскалила зубы. Может быть, эта гримаса означала у неё улыбку, но меня до полусмерти перепугал кривозубый с золотым клыком оскал её окрашенного кровью рта.
Но насовсем спрятаться не удавалось. Вот и сейчас рядом со мной на диване, искательно заглядывая мне в глаза, сидел Сашук из соседней палаты. Я совершенно не помнил, когда мы познакомились и о чём говорили, просто я знал, что это взрослый ребёнок со слюнявыми губами. Похоже, мы с ним беседовали… Странно, что меня держали в каком-то общем отделении. Хотя – почему странно?
Из дверей напротив выплыли, скользя ногами, словно в танце, две обнявшиеся девушки в таких же, как у меня, пижамах, а вслед им из палаты вылетел женский стон, похожий на крик павлина.
- Понимаешь, - говорил Сашук, вытирая губы рукавом. - Я её люблю очень, а мама – нет. Мама всегда говорила: она не для тебя, она тебя бросит, будет гулять. А она не бросала и не гуляла. Я любил её очень, и сейчас люблю.
Ему было под сорок; полный и рыхлый, с неровными зубами. Когда говорил, в уголках рта начинали пузыриться капельки пены, и он всегда ласково улыбался всем встречным и тем, кто просто смотрел в его сторону.
- Какие у неё были сиськи! – продолжал Сашук. - А потом она взяла и ушла. Я к ней пришёл, говорю: я тебя люблю, а она говорит: я не могу с мамой… а мама говорит: не люби её, а разве так можно?
Он тяжело вздохнул и, видимо, внутри себя пережил и пересказал часть своего прошедшего, и только отмахнулся рукой, словно прогонял от лица назойливую муху.
- Я тогда пошёл в банк и взял кредит на тысячу долларов. Понимаешь? А что? Дали. Паспорт и всё такое. Справка с работы, хоть я тогда на работу уже не ходил. Я тогда пошёл к ней и отдал половину. Вот, говорю, я тебя люблю, и на тебе пятьсот долларов… А остальные – пошёл в ночной клуб и прогулял.
- Все пятьсот?
- Да. Понимаешь, это не много, - Сашук заулыбался. – Для ночного клуба – не много. Мама потом очень сердилась. Плакала. Это когда эти пришли, из банка.
Он тихо захихикал в руку, как нашкодивший мальчишка.
- И мама меня сюда отправила.
- Ну, что, Сашук, не будешь больше маму обижать? - сказала толстая санитарка, видимо услышав конец рассказа. Сашук улыбнулся и виновато отвёл глаза, но когда она ушла, поднял голову, и в лице заиграло какое-то детское лукавство.
- Пусть думают, - сказал он полушёпотом и кивнул сам себе головой. – А я знаю. Я знаю, как отсюда смыться… Но ещё рано… Мне рано…
На ночь всем раздали снотворное. Я не стал возражать, проглотил свою дозу и провалился в дикий сон.
Я оказался в центре площади, забитой народом. Здесь творилась очередная революция, вернее – сразу несколько революций. Каждый революционер не просто присутствовал, постепенно впитываясь в толпу - каждый был отдельной боевой единицей. И революционность их была какой-то странноватой, разрозненной и агрессивной. И способы выражения протестов и требований с их экспансивностью и горловым прессингом были не совсем обычны для нормального человеческого состояния.
К декоративной арке в центре был прикреплён яркий плакат, требующий легализации браков с животными. Здесь собралось смешанное стадо из лошадей и коз, собак, свиней, коек и людей. Несколько осликов терпеливо сносили навязчивые ласки хозяек, и симпатичный орангутанг с верёвкой на шее всё время пытался влезть на ближнее дерево. Манифестанты вида Homo sapiens обоих полов всячески показывали свою привязанность к любимцам, а те, в большинстве своем, были индифферентны к окружающему и использовали любой повод, чтобы сбежать от потенциальных супругов или нагадить под себя. Плиты площади вокруг манифестантов были уже обильно удобрены фекалиями разного происхождения. Полицейские тщетно пытались согнать в кучу разбредающихся животных. Их слишком резкие, по мнению манифестантов, действия в отношении убегающей козочки с розовым бантиком или попытка отвести от цветника хорошенького ослика, вызывало буйный протест, крики «Позор!» и откровенную ругань. В центре группировки, как поплавок, то выскакивала вверх, то пропадала голова лидера, и было непонятно, подпрыгивает ли он на месте, или его выталкивают, или наоборот – не отпускают. Он орал что-то неразборчивое, и толпа поддерживала его дружным лаем, блеянием, ржанием и хрюканьем.
Группа любителей тяжёлых наркотиков окружила оратора с горящими от героина глазами, бесновавшегося на перевёрнутой и уже порядком смятой урне. Было непонятно, как он умудряется сохранять баланс. Большинство вокруг него было благодушно настроенной массой потребителей узаконенных уже марихуаны и экстази, и они, пританцовывая на месте, согласно кивали всему, что говорил лидер, и временами обменивались поцелуями. А лидер говорил, порой срываясь на крик и кашель с кровавыми ошмётками изо рта. Вид крови, безусловно, придавал веса его призывам.
- Они учат нас, как жить, хотя не умеют этого сами! Мы сами хозяева своих тел, своих душ, своей жизни и смерти! Наше тело – наше дело!
- Наше тело – наше дело, - молитвенно пропели единомышленники.
Я сидел на том же парапете, что и раньше, и знал всё, что сотворили за это время люди – здесь шли зелёные дожди и сбились с ритма времена года, действовал закон о регистрации групповых браков, рождались дети с пятью и более конечностей или вовсе без таковых, здесь в книги рекордов вносили пятидесятилетнего долгожителя планеты…
Картинки замелькали, как при скоростной перемотке видео, и снова замедлившись, показали что-то совсем уж невозможное:
Нервно, словно удивляясь самим себе, коряво вопили афиши:
- Парафрения - счастье на всю жизнь! Культивируем приятные психозы!
- Кэтч! Не только смотреть – участвовать! Противник не сопротивляется!
- Самоубийство – грех! Помогите уйти из жизни желающим! Выбор оружия за вами! – призывал голографический официант.
- Космический секс в невесомости! - извивалась на билборде полуголая девица.
- Аманда Глир – соло в момент оргазма!
Шоу-бизнес послушно следовал запросам большинства, тех особенно активных, кто насосавшись, накурившись, нанюхавшись или наколовшись, отказывались принимать слишком сложные нюансы Шекспира, Бетховена или Пикассо. Критерии всё ниже опускались от головы вниз, долгое время задерживались в областях гениталий, истребуя вдохновения песенников и драматургов в, казалось бы, неисчерпаемой теме секса. Население всё глубже заглядывало друг к другу в трусы и требовало того же от искусства. Постепенно тенденция опускания привела к тому, что женская грудь, а затем и сами гениталии обоих полов утратили своё эротическое значение. Демонстрация различных модификаций полового акта со сцены или телеэкрана стала вызывать у населения такую же скуку, как показ мод очередного полусумасшедшего кутюрье. Население в замешательстве не знало, чем ему возбуждаться дальше…
Просыпаясь, я посмеялся сквозь зубы, но смех получился невесёлый. Радужный поток шутил со мной, но как-то не смешно.
- Тише, тишшше, - прозвучал шипящий шёпот. – Будешь смеяться – они прийдуут.
Последние звуки фразы оборвались жалобным всхлипом. С кровати напротив, едва не падая в проход, ко мне тянулся всегда испуганный Дима. Худшего начала дня быть не могло. Утро за окном светилось депрессивной желтизной. Солнце сквозь мутные окна заляпывало стены и пол рыжими, как моча, пятнами; в его косых столбах, направленных на меня, плясали миллионы микробов и отравленной пыли; и этот придурок Дима полез со своим змеиным шипением, чтобы помешать мне проснуться нормально; и лежать на этом комкастом матраце было совершенно невозможно. Я сбросил одеяло. Оно зацепилось за колено каким-то разрывом пододеяльника, и я заболтал ногами, чтобы от него избавиться. Я встал и прошёлся по камере. Иван Иванович спал, повернувшись к стене. Из-под одеяла торчало только северное полушарие его лысины и край жёлтого уха, а посередине выглядывал толстый зад, обтянутый коричневой пижамой. Спал Эдик. Только Дима сидел, подобрав колени к подбородку, и следил за мной испуганным взглядом.
- Миша, ты на меня не сердишься?
Нужно было ударить его или куда-то пойти и что-то сделать, иначе Оно, следующее за мной по пятам, догонит и вгонит в тоску, в депрессняк, репресняк, репрезентяк… Я подошёл к двери и подёргал ручку. Заперто…
- С-с-заперто, - прошелестел за моей спиной Дима. – Раньше не запирали.
Снова захотелось подойти и дать ему по морде, а потом сесть сверху и бить по его искусанным губам, испуганным зенкам, вбить в череп его курносый нос… Он, видимо, это понял и ещё ниже спрятал голову в колени.
Я пошёл вокруг палаты, сделал три круга, потом остановился и стал бить кулаком в дверь. Раз, два, раз-два-три… Это успокаивало… Сзади заворчал Иван Иванович. За дверью прошла санитарка.
Дверь открылась на сорок седьмом ударе, и я, как на встречный хук, напоролся на безжалостный взгляд Аркадия Павловича. Мир вокруг поплыл в разводах гнойного тумана, который этот взгляд прожигал насквозь, чтобы ослепить и погубить меня. Из тумана вытянулись скрюченные пальцы, подхватили меня на полпути к полу и повлекли куда-то… Потом правой руке стало колко и я пропал…
Я выплывал из бирюзовой глубины к серебристой поверхности, сквозь которую были уже видны резные листья неизвестных растений и розовело исчерченное голубыми линиями небо. Это мультик – таких красок не бывает, подумал я. Поверхность надо мной разорвалась, но вместо розового неба я увидел огромные, из края в край закрывающие мир глаза, обведённые чёрной каймой…
- Я знаю, - шептал Сашук, - я тебя выведу. Иначе они тебя замучиют. Они – как мама, хотят, чтобы всё было по-ихнему. А так нельзя…
- ….., - ласковым голосом говорил телевизор, а я полулежал на продавленном диване в холле отделения. Мимо ходили какие-то люди, и девушка, стриженная под ноль, с любопытством наклонилась к моим глазам, мешая смотреть. Тонкая нижняя губка у неё было прокушена и припухла. Я хотел отстранить её, но рука только приподнялась с колена и бессильно со шлепком упала обратно. Девушка улыбнулась и тут же охнула, прижав пальцем ранку на губе.
- Ничего, - сказала она, - это пройдёт. У меня тоже было.
Меня трясли за плечо, и раньше, чем я открыл глаза, зажали рот мягкой ладонью. Это был Сашук, и я помнил наш разговор вечером, но сейчас была ночь, и я хотел спать, и всё остальное казалось неважным рядом с этим огромным хотением. Сон волнами наплывал со всех сторон, как будто я находился в центре сходящегося водяного круга. Вода сомкнулась надо мной, но Сашук снова выдернул меня на поверхность.
- Отстань, - промычал я ему в ладонь, - я спать хочу.
- Пошли, пошли, - шипел он с упорством, которое не допускало возражений. - Надо только сейчас…
Сашук отступил назад, давая мне подняться, и топтался рядом, воровато оглядываясь и время от времени вытирая рот ладонью. Похоже, для него это была очередная шалость. В палате было не так темно, как мне показалось вначале. Уличный фонарь, где-то сбоку от наших окон, размазывал по стене и полу ломаные прямоугольники света. Свет был грязно-жёлтый, и я почему-то подумал, что кто-то недаром называл психбольницу «жёлтым домом», потому что именно желтизна – цвет сумасшествия. Я долго не мог попасть ногой в ботинок, повёрнутый носком под кровать. Это бесило. Мало того, что приходится вставать где-то в холодной середине ночи из тёплой постели, так ещё и этот ботинок…
Мотивация побега представлялась чем-то отдалённым и нереальным, а выход из тёплого сна в мутную неопределённость – был мерзкой действительностью! Вот здесь и сейчас! Куда мне идти с этим придурком?! Мало ли, что он там придумал?! Отсюда не убежишь! Да и зачем? Здесь хорошо – тепло и спокойно! При этой мысли я чуть не полез обратно в постель и, наверное, и полез бы, но Сашук, словно понимая мои сомнения, удержал за плечо, раскачивал и тряс. Ботинок, наконец, наделся, и я зашаркал за Сашуком к выходу. Тёмный холл… Я начинал просыпаться. Фонарный свет за окном… Мои часы безобразно врали, показывая полночь, я точно знал, что подходит час быка. Сашук тоже вёл себя подозрительно, и его торопливые оглядывания только подтверждали мою тревогу. Проходя через пустой холл, я незаметно прихватил с дивана забытую кем-то газету, чтобы при случае было чем защищаться. Меня отвлекло крысиное шуршание в углу, но Сашук уже прокрался через холл и теперь заглядывал за угол и махал мне рукой. Я подошёл на цыпочках и через его плечо увидел спящий коридор с рядами закрытых дверей. В конце его у выхода, по-собачьи положив голову на скрещенные лапы, спала толстая Церберша. Дверь в столовую была не заперта. Мы вошли в зал, уставленный поблескивающими в темноте столами, и прошли к отверстию раздатки. Оно было закрыто двумя створками из фанеры. Сашук, хитровато оглянувшись, вытащил из кармана ложку, вставил её в щель между створками, пошевелил снизу-вверх, и дверцы открылись. Мы осторожно перебрались через подоконник и оказались в кухне. Здесь воняло въевшейся в столы кашей и ещё чем-то, тошнотворно напоминающем о килограммах съеденной пищи. От этого слова, невольно всплывшего в памяти, меня затошнило…
- Вот, - прошептал Сашук, указывая на окошко в стене, закрытое, как и окно раздатки тонкими ставеньками, - сюда раньше привозили еду. Теперь забили.
Он захихикал и произвёл своей ложкой ту же манипуляцию, что и в окне раздатки. Небрежно заколоченные створки открылись, и в кухню вошёл свежий воздух сырой ночи. Дыра в темноту… в пустоту…
- Давай, Миша, - шептал Сашук. – Мне ещё рано, а ты давай. А у меня мама будет волноваться, если я…, а ты давай.
9. Пробраться по больничному двору с тысячей направленных на меня фонарей, было нелегко, но я справился. Скользя вдоль стен и прыгая из тени в тень, я миновал освещённое пространство и нырнул в темноту через брешь в старом заборе. Здесь, за каменной стеной, я почувствовал себя спокойнее, хотя сердце продолжало неровные свои скачки и болезненно било изнутри по рёбрам. Когда я спрыгнул вниз, под ногой громко хрустнула ловушка, сделанная под пластиковую бутылку. Вокруг валялось много таких штучек, вдавленных в землю и присыпанных полусгнившими трупами листьев. Они были разбросаны специально, чтобы охрана бросилась за мной со своими дубинками и шприцами, чтобы снова появились безжалостные глаза Аркадия Павловича... Но я был хитрее. Хруст одной ловушки не считается. Надо переждать, чтобы охрана успокоилась… Я осторожно вытащил из-под ботинка раздавленную бутылку. В темноте она походила на тельце изуродованной куклы с оторванными головой и конечностями. Одна из кукол, в которые играют там за стеной, а потом выбрасывают. Вон сколько таких же изуродованных трупиков выброшены, раздавлены, растерзанны и годились только на ловушки для несчастных, вроде меня. Острая жалость к себе ударила изнутри в нос и глаза. Я заплакал, беззвучно, чтобы не услышала охрана. Но ничего. Теперь я на свободе. Я им ещё покажу!
Я присел, опершись плечом о какой-то ствол, и стал дышать по сисеме кевали-кевали. Это всегда помогало. Скоро всё, оставленное там, за стеной, стало казаться далёким, происшедшим много лет назад и не со мной. Позади осталась тёплая, уютно-полутёмная палата с мягким одеялом (им так хорошо бывало закрыть голову), и медсестра София Марковна, и психопат Дима с его наивной фишкой «Миша, а ты на меня не сердишься?». Толстая Церберша в грязном халате, наверняка издёргалась от страха перед грядущей казнью. Эта мысль мне понравилась, и я даже порадовался, что неприятная женщина будет из-за меня наказана.
Я сидел на корточках среди голых кустов и вялых стеблей крапивы. Ночь нависала сверху и давила с боков – сырая и тяжёлая – размазывала в темноте блестящий после дождя свет. Сквозь мокрые ветки улица тускло светилась ртутью уличных фонарей, редкие машины толкали перед собой столбы белого света. Я ждал. Всякий другой, перебравшись через забор, бросился бы бежать, не думая о ловушках.
Я поднялся и, осторожно ступая между бутылок, двинулся через кусты. И тут кто-то схватил за край халата и дёрнул в сторону. Сердце остановилось и страх газированной волной пробежал по всему телу от головы к ногам. Я быстро повернулся, готовый применить всё, чему учил меня когда-то сэнсэй каратэ. Но это оказалась лишь ветка колючего куста, за которую я случайно зацепился. Я осторожно освободился и пошёл дальше, плотно обхватив себя полами халата. Свет фонарей приближался, но от этого не делалось светлее. Темнота упорно не пускала его в себя, и силы ему хватало только на то, чтобы показать ветви ближних деревьев да куски блестящей после дождя брусчатки. Одна за другой через пятна света проскакивали чёрные машины, и в каждой из них могла быть погоня. Поэтому я сначала пошёл вдоль дороги, скрываясь за кустами. Мокрые листья скользили под ногами, липли к ботинкам, но ловушек уже не попадалось. За поворотом дороги начинались дома, и темнота неохотно отступила в подворотни, проёмы и щели. Теперь опасность поджидала на каждом шагу, и оставалось только надеяться, что в неясном уличном свете больничный халат будет принят за мягкое, подпоясанное пальто. Я поднял воротник, ссутулился и глубоко засунул руки в карманы. Сырость легко проникала сквозь больничную байку, и короткие штаны свободно пускали по ногам холодный воздух.
Самое опасное и самое освещённое место напротив сияющего параллелепипеда торгового центра я прошёл лёгким шагом торопящегося человека. Из темноты троллейбусной остановки уставились чьи-то злые глаза, и лохматая голова высунулась из-за угла киоска. Рядом пискнули тормоза, сзади раздражённо рявкнул клаксон, и что-то внутри меня сделалось меньше… Но это оказалось всего лишь такси, из которого выпорхнула тонконогая девица. Хлопнула дверца, ещё раз прогудел сзади сердитый клаксон, и машины проехали мимо. Я вздохнул и двинулся вперёд.
Рядом заскрипела резина затормозившей машины, и я невольно отшатнулся от края тротуара. Серебристая «Шкода» остановилась в десятке метров впереди и приняла голосовавшую даму с ребёнком. Но страх уже не проходил. Он растекался вокруг, как будто вскрывая какую-то жуткую сущность привычных предметов и явлений. У меня похолодело в груди от взгляда встречного мужчины. Он смотрел как-то особенно внимательно и коварно, и даже оглянулся, когда прошёл мимо. Второй, которого я нечаянно задел плечом, промолчал, но и в этом молчании была скрытая угроза. Милицейская машина слишком медленно ехала вдоль тротуара. Глаза из-за чёрного стекла впивались в меня, высверливая выходы для нового страха. Я ждал, откуда появится лохматая голова, сопутствующая моим кошмарам, и она появилась – из-за рекламного щита, на котором злобно таращил глаза какой-то тип с чёрной эспаньолкой, на мгновение высунулись грязные лохмы и тут же пропали, как и не было вовсе. Я подбежал к щиту и заглянул за его пластмассовую спину. Пусто! Навязчивый соглядатай может появляться и пропадать, когда ему вздумается, и никогда не оставит меня в покое. Всё вокруг обратилось против меня. Небо опустилось на самые крыши, и только эти дома по сторонам улицы, не давали ему упасть и раздавить меня. Навстречу дул колючий промозглый ветер. Я шёл посередине тротуара, стараясь не обращать внимания на возникающие под ногами провалы, в глубине которых клубилась чёрная тьма. Стены домов, казалось, готовы были прыгнуть и ударить меня своим холодным камнем. Из-за стекла витрин безразличными взглядами палачей смотрели мужские и женские манекены.
Ядовитый изумруд светофора. Глухой забор какой-то стройки. В неосвещённом месте я перебежал дорогу и с облегчением скрылся в темноте маленького парка. Он возвышался, как остров, с трёх сторон окружённый потоками дорог. Верхушки деревьев уходили в невидимое небо и пропадали в нём. Здесь тоже были ненужные мне фонари, их свет дробился о ветки деревьев и пятнами метался среди множества теней. Обнявшаяся парочка, попавшись навстречу, на мгновение осветилась капризом света и тут же пропала в темноте. Ещё несколько теней заставили меня вздрогнуть… Я вышел из парка и перебежал улицу там, где один из фонарей замкнуло, и он нервно вспыхивал, ничего не освещая. Несколько минут простоял, вжимаясь в стену арки, ведущей в какой-то двор. Деревья в парке напротив испуганно шептались, а среди теней между ними скользили другие, более тёмные пятна. Я внимательно следил за ними, но ни одно не вышло из парка и не перебежало за мной улицу. Спине стало сыро от мокрой стены. Неисправный фонарь вдруг лихорадочно вспыхнул, снова притух и вдруг загорелся ярко, словно стараясь восполнить свою бездеятельность. Это был знак. Я рванулся из-под арки и смело пересёк освещённую часть тротуара.
Идти к тётке или к Инге было нельзя, там наверняка уже были засады. Нужно срочно достать где-то мобильник или позвонить Инге из автомата. Она поймёт. Не надо много говорить, чтобы не успели засечь… Где-то по дороге я видел автомат… Но… нет денег… Никаких…
Я шарахнулся от затормозившего рядом троллейбуса. Сердце ударило снизу-вверх, дыхание перехватило, ослабли колени. Опомнившись, я опёрся плечом о холодный бок машины, перевёл дух. Троллейбус сердито зашипел дверцами и открылся. Я вошёл и поскорее сел, чтобы укрыться за спинками сидений. Было полутемно и пусто, только дремал впереди пьяный, и на заднем сидении возилась парочка. Лампы на потолке горели через одну, поэтому разглядеть мою одежду было трудно, да никто и не пытался. Я немного успокоился. Никому до меня не было дела. Люди всегда заняты своими проблемами и без необходимости не обращают внимания друг на друга. Троллейбус ехал медленно, нервно пыхтя среди вёртких легковушек, часто и резко тормозил. На остановке вошёл плотный крепыш, который мне сразу не понравился. Он слишком внимательно осмотрел салон и дольше всех задержал взгляд на мне. Потом сел впереди недалеко от пьяного, и ни разу не оглянулся. Это было подозрительно, и я вышел на следующей, незнакомой остановке.
Через дорогу, на фоне уютно светящихся окон жилого лежбища мрачным пятном темнела башня заброшенного недостроя. Я вспомнил, что сколько-то времени назад уже видел этот дом при дневном свете, и даже заглядывал мимоходом в цокольный этаж. Покинутая нерасчётливыми строителями башня сохраняла ещё свой бетонный скелет, но вся прочая её анатомия была безжалостно нарушена – торопливо вырваны с корнем дверные и оконные рамы, где можно отбита со стен облицовочная плитка, разобрана по кирпичику кладка внутренних перегородок. Картину разрухи завершали яркие мазки в виде пёстрых завалов гниющего мусора и едкого запаха человеческих испражнений. Казалось – весь окружающий, чистенький и аккуратненький, микрорайон месяцами сбрасывал сюда продукты своей жизнедеятельности.
Я осторожно переступил набитый тряпьём, полуразвалившийся ящик на границе света и сразу как будто очутился в ином измерении. Здесь - за грязным ящиком, начиналось другое пространство со своими правилами вроде невидимых в темноте препятствий и провалов, с возможными обитателями – от безобидных крыс, пугающих в темноте своим таинственным шуршанием и писком, до ополоумевшего маньяка с окровавленной заточкой в костлявом кулаке. Скользя подошвами по шершавому полу, с вытянутыми вперёд руками я пробирался вперёд пока вверху, сквозь лестничный пролёт, не обозначилось синеватое пятно ночного неба. Случайным движением, ударившись запястьем о рваный край, я обнаружил ободранный хребет лестничных перил, и хватаясь за него, уже более уверенно пошёл вперёд. На втором этаже было светлее и не так воняло гниющим мусором и фекалиями. Я шагнул, было, в просвет какого-то коридора, когда услышал приглушённый расстоянием смех и звуки голосов. Подсознательно я ожидал чего-то подобного, но всё-таки вздрогнул от неожиданности, и противные мурашки снизу-вверх пробежали по спине. Неразборчивый разговор на этаже продолжался. Видимо обитатели недостройки чувствовали себя здесь вполне комфортно. Я двинулся вперёд и скоро увидел свет из дверного проёма справа.
Комната освещалась двумя китайскими солнечными лампами, которые обычно применяют на дачных участках. Лампы были косо воткнуты в фанерный ящик, заменяющий стол, и высвечивали небольшие белые круги, за границей которых всё растворялось в полумраке. Импровизированный стол был завален объедками, огрызками и осколками. На краю его и на полу рядом поблескивали упавшие монеты, вероятно, собранная за день милостыня. У стены напротив входа на ватном матраце полулежал мужчина в одежде, когда-то бывшей спортивным костюмом. Его лоб и скулы и были выхвачены из темноты светом ламп и казались висящей в полумраке маской с чёрными глазницами и проваленным ртом. На ящике справа, заложив ногу за ногу и облокотившись о стену, сидел второй. Он был почти не виден в темноте. Я рассмотрел только ноги в разных кроссовках.
В полумраке за границами света можно было различить углы каких-то коробок, рваные бока мешков, пачки картона. В сочетании с мокрым запахом, напитанным вонью лежалых тряпок и гари, картина эта приобретала какой-то мистический, потусторонний вид как будто я попал в третий круг ада, где пребывали пьяные и падшие.
- Здравствуйте, - сказал я.
Сидевший на матраце испуганно вздёрнул голову и вскочил. Казалось, если бы не замкнутое пространство комнатки, он бросился бы бежать.
- Ты! – выкрикнул он. -Ты кто, б…, такой?
Изо рта его вместе со словами вылетали какие-то булькающие звуки и капли слюны. Второй мужчина, обладатель разных кроссовок, отлепившись от стены, на мгновение показался в свете фонаря и тут же вернулся в прежнее положение. Я успел увидеть только костлявое, плотно обтянутое кожей лицо.
- Не психуйте, Бэчик, - сказал он. – Это не мент. Это же очевидно.
- Много ты себе понимаешь, с-с-сука. А чего ему, б…, тут надо?
- Спросите?
- Сам спроси, ё…! Ты, Нестор, всё хочешь на других выезжать, сука, а как доходит до дела, так ты, б…
- Вам что здесь нужно? – спросил Нестор, снова высовываясь из темноты.
Я вдруг подумал, что приоритеты в этом перевёрнутом мире должно быть так же поставлены с ног на голову, и всё, что порицаемо во вне, может быть спокойно принято здесь, как норма. Я вошёл в комнату, придвинул ногой какой-то ящик и сел.
- Ничего мне от вас не надо! – сказал я с вызовом, и, подумав, прибавил замысловатую непечатную фразу неопределённого направления. – Кто ты такой, чтобы спрашивать?
- Не кипятитесь, приятель, - сказал Нестор. – Я вижу – вы в больничном халате. Из больницы, что ли?
- Ну, да! Сбежал из дурдома! Доволен!? – я почувствовал, что меня начинает трясти.
- Да бросьте вы нервничать. Ну, сбежал и сбежал. Вот Бэчик тоже в своё время лечился…
- Никто тебя, сука, не спрашивает, ё…, - сказал Бэчик. Он обильно сдабривал свою речь матом и чувствовалось, что это его стиль, который уже не исправить, даже если за каждое ругательство давать ему по морде. Мне вдруг очень захотелось так и сделать.
- Ну-ну, не кипятитесь, - снова сказал Нестор. – Давно вы оттуда?
- Только что. Мне бы какие-нибудь шмотки найти… переночевать…
Я сбавил обороты, заговорил спокойнее. Похоже, эти несчастные ещё не превратились в бандитов или садистов, и агрессировать не будут. Хотя…
- Найдём что-нибудь. У нас тут чего только нет. Бэчик, этот, с третьего, не появлялся?
Бэчик молча мотнул головой.
- Ну вот. Жил тут у нас один интеллигент. Страшно чистоплотный. Комнату свою подметал и срать ходил только на первый этаж. И шмотки брал только с секонда. Теперь пропал неизвестно куда, неделю нет…
Он сглотнул сухим горлом и полез куда-то за стоящий сбоку ящик.
- Ты ж завязал, ё…, - сказал Бэчик.
- Завязал, развязал, - ответил Нестор, любовно поглаживая початую бутылку. – Какая разница? Тут же видишь, какое дело – новый человек пришёл…
- Тебе лишь бы повод, б…, - проворчал Бэчик, доставая пластиковые стаканчики.
- Я не буду, - сказал я. – Меня там накачали какой-то дрянью. Мало ли что.
Я придвинул свой ящик к стене, чтобы можно было опереться спиной, и тут увидел на плече Нестора непонятное шевеление. Это не могло быть игрой тени, потому, что лампы горели ровно и освещали нас с боков импровизированного стола. Присмотревшись, я увидел у него на плече толстого таракана. Он шевелил усами и потирал передние лапки, словно собираясь вцепиться Нестору в шею. Хитиновые надкрылки подрагивали, и было хорошо слышно шуршание лап. Ещё два выставили усики из грязной шевелюры Нестора с явным намерением выбраться наружу.
- Эй, что это? – спросил я, указывая пальцем. – Убери!
Нестор покосился через плечо и небрежным жестом сбросил тараканов на пол. В его движении не было ни испуганной поспешности, ни брезгливости. Похоже, тараканы были для него привычной реальностью. Наклонившись к полу, я попытался рассмотреть только что сброшенных насекомых, но их не было.
- Опять, б…, галюны начинаются? – спросил Бэчик, забирая у Нестора бутылку.
- Это не у меня, это у него, - Нестор кивнул на меня. – Он первый увидел.
- Что увидел, мать твою …?
- Да, вот что ты увидел? – поддакнул Нестор.
- Как это - что? Тараканов.
- Видал?! - сказал Нестор Бэчику. – Это у него галюны, а не у меня. Потому что это были не тараканы, а пауки.
- Да ничего там не было, …! – крикнул Бэчик. Брызжа слюной он почти непрерывно нёс гнуснейшую матерщину, из которой едва можно было выкроить несколько связных мыслей, но в целом вся его тирада сводилась к тому, что мы с Нестором оба психи и нам пора в дурдом.
- Ладно, были-небыли. Пора-непора… Ты давай наливай быстрее, пока хуже не стало…
Он нетерепливо потёр ладони. Бэчик, не торопясь, наполнил стаканы. Рука его мелко дрожала, впрочем, руки у него тряслись постоянно. Мне он плеснул немного на дно, за компанию.
- Ну что?! Будем! Огненная вода – дорога в никуда! – с воодушевлением провозгласил Нестор.
Они выпили, порычали от горечи, Нестора передёрнуло. Я повертел стаканчик в руках, понюхал. Конечно, это была самая дешёвая и, скорее всего, палёная водка, купленная где-то далеко от прилавка, но в этом мире качество было последним требованием к вещам, а тем более, продуктам.
Непонятный интерес к людям этой категории, к «падшим», как их называли в литературе прошлого века, появился у меня ещё в детстве, без привязки к какому-то конкретному случаю. Молодые женщины с синюшными лицами и непременным синяком под глазом, задирающие прохожих у вокзалов, или отрешённо разглядывающие перед собой что-то невидимое; пьяный в трамвае, с блаженной, всепрощающей улыбкой, презрительно отталкиваемый спешащими пассажирами, или бредущий пошатываясь среди солнечного бульвара романтик, неточно переставляющий ноги и поглощённый своими ощущениями – люди, живущие в своих мирах, отдельных от нашего. В детстве я воспринимал «падших», окрашивая их своим воображением в яркие, романтические цвета. Они представлялись мне коротко живущими в этом отрезке времени, но свободными от повседневной рутины труда и быта, презирающими нормы общества, вольно определяющими белое и чёрное. Позже я узнал, что задорную пьянь с сизыми лицами скоро затрясёт похмельная лихорадка, и пьяный с блаженной улыбкой, вывалившись из трамвая, может со всего маху упасть на твёрдый асфальт, разбивая в кровь лицо, а романтик на бульваре, погруженный в только ему известные истины, в действительности просто алкоголик с выгоревшими мозгами, выписанный из больницы по причине необратимости. Но в момент их существования в зоне моего детского внимания, они казались, достойными даже зависти своей свободой не ходить в установленное другими время на работу, спать где и когда захочется, и делать всё, что угодно, невозможное для других взрослых.
Я смочил губы в своём стаканчике, и мысль о выпивке показалась особенно отвратительной. Мои собутыльники пили немного, но разбирало обоих быстро. Бутылка ещё не опустела, когда Нестор неожиданно резко опьянел. Он стал промахиваться горлышком мимо стаканчика, и Бэчик забрал у него бутылку. Разговор, вначале обещавший быть интересным, постепенно превратился в мешанину трудноразличимых проблем, непонятных мне. Нестор с обслюнявленным окурком в зубах, прикрыв один глаз и пистолетом направив указательный палец в потолок, напоминал Бэчику о последней экср-р-р…, эспр…, эспроприации, после которой он не получил свою долю, а Бэчик молча пытался убить его уничтожающим взглядом, а когда это не удалось, начал вплетать в разговор забористый, безадресный мат, отчего тема беседы стала и вовсе непонятной. Я подобрал с пола несколько монет, повертел их в руках и, увидев, что мои собеседники, увлекшись спором, меня не замечают, сунул деньги в карман. В этот момент Нестор запнулся на середине слова. Наступившую тишину я воспринял, как знак того, что моя кража раскрыта. Но, подняв голову, увидел побледневшее лицо и выпученные глаза Нестора, уставленные в пространство за дверью. Я проследил его взгляд и тоже увидел… Чёрный человек стоял в дверном проёме, держась руками за косяк. Его силуэт, нечёткий и размытый, тёк и менялся и, наверное, каждый увидевший мог дорисовать его формы бессилием своего испуганного воображения.
- Ну, чего встал? – хрипло сказал Нестор. – Проходи, раз пришёл.
- Ты это чего, б…? – спросил Бэчик. Он осмотрелся, фыркнул и, словно оценивая новую ситуацию, протянул: - А-а-а-а…
Сокрушённо помотав головой, он и откинулся в темноту, опершись спиной о стену. Чёрный человек колеблющейся, но вполне различимой тенью, проследовал на середину комнаты и остановился, светя неподвижным взглядом. Когда он повернул голову в мою сторону, стало видно, что рваные отверстия его глаз пусты и только где-то в глубине мелькают багровые отблески пламени.
- Не боитесь, - угрюмо констатировал он. – Ни черта вы больше не боитесь… И, если сказать, что вы уже мёртвые, ведь не поверите? Так?!
- Ну, чего ж? – Нестор совсем оправился и даже улыбнулся. – В это-то, как раз поверить нетрудно. Во что другое…
- Ладно, - печально сказал Чёрный человек. – Я к вам проститься… Уже завтра…
И он медленно растворился в воздухе.
- Он, сволочь, приходит через день, - пояснил Нестор. – И каждый раз обещает, что – завтра… Тут надо много выпить, чтобы не свихнуться раньше времени.
- Шо ты там опять увидел, б…?! – крикнул из темноты Бэчик. – Х…ня это всё…
- Может и х…ня, - покорно согласился Нестор. – А ты-то, как увидел? Колись!
Я промолчал, а Бэчик снова стал ругаться, обзывая на психами. Нестор вяло отругивался, а я попытался понять, что же произошло. Мне было о чём подумать. Я только что видел чужой кошмар. В изуродованном подсознании Нестора открылся ход в низшие слои тонкого мира, из которого и появились тараканы и Чёрный человек – всё, что психиатры привыкли называть галлюцинациями. Но почему я стал видеть чужие кошмары? Мало мне своих?!
Нестор и Бэчик продолжали ругаться, что-то доказывая друг другу, по-моему, совершенно потерявшись с темой спора. Иногда они замолкали, бестолково уставясь в пространство, потом Нестор снова начинал что-то бормотать и Бэчик вмешивался, казалось, только для того, чтобы помешать ему говорить. Я поймал случайную паузу и напомнил о себе:
- Так, где бы мне переночевать?
Четыре пьяно выпученных глаза уставились на меня… Потом Нестор, вроде бы что-то вспомнил, мотнул головой и неопределённо махнул рукой вдаль.
- Трр…, - сказал он. – Третий эташ-ш… Там, трр-етья налево…, матрац, одеяло. Жил один поц, а теперь…, - он издал губами звук, словно пустил ветры, и развёл руками, - а теперь не живёт.
Я вышел в коридор, и тут гнилые запахи свалки с новой силой ударили в нос. Меня замутило. Всей кожей я ощущал свою несовместимость с этой атмосферой, чувствовал её скрытую, но готовую в любой момент взорваться опасность. Я боялся не выдержать, не принять этой вони, этой грязной темноты, но, пересиливая себя, упрямо поднялся на третий этаж. Воздух здесь был чище и сквозь выбитую дверь справа пробивался рассеянный свет ночи. Я шагнул вперёд и остановился. Там, в комнате справа кто-то был, и не просто был, а возился, сопел и хлопал в ладоши. Мне совсем не нужна была новая компания, и очень захотелось оказаться где-нибудь подальше от этого жуткого места, но как наркоман, тупо принимающий неизбежность, я сунулся в проём двери и заглянул в комнату. У окна, освещённая спереди светом уличного фонаря, держась за подоконник, стояла женщина с задранной на спину юбкой, а приладившийся сзади человек со спущенными штанами, активно двигал бёдрами, хлопая её по ягодицам. На своём веку я видел порнографию во многих её видах, но сейчас, в живую, это вызвало чувство обжигающего стыда, гадливости и обиды. Не для того у меня глаза, не для того уши… Я почувствовал, как загорелось лицо, неровно ударило сердце. Я неосторожно переступил ногой, и пара одновременно обернулась. Мужчина, не останавливаясь, рыкнул что-то неразборчивое, а дама задорно крикнула:
- Эй, парень! Вторым будешь?
Я отшатнулся назад и чуть не упал, запнувшись о какой-то выступ в полу. После света снаружи я на мгновение ослеп в темноте коридора и видел только отпечатавшуюся в глазах безобразную сцену и светлый прямоугольник окна. Пришлось несколько раз сморгнуть, чтобы от этого избавиться. Возня в комнате продолжалась, как ни в чём не бывало, и я поспешил пройти дальше по коридору. Из-под ног в стороны торопливо прошуршало, и послышался тихий как будто насмешливый писк. Я чувствовал, как во мне, смешиваясь со стыдом, страхом, неуверенностью, обидой растёт что-то невыразимо горькое, добивающее, вминающее в самую глубину, а навстречу из этой глубины тёмными клубами поднимается паника, готовая разрушить остатки сознания, ввергнуть его в полное изнеможение. Кажется, ещё немного и я заорал бы от необъяснимого горя… пустоты… бездонности… всё вокруг стало невыносимо. Я готов был броситься головой вперёд в первое попавшееся окно, лишь бы избавиться от охватившего меня состояния…
Запнувшись обо что-то твёрдое, я чуть не упал, но ткнулся плечом в стенку, и вдруг странным образом ощутил, что существует всё-таки опора, не дающая упасть. Стена была сырая и грязная, но крепкая, и чувствовалось, что свалить её так просто нельзя и она готова поддержать многих, кто на неё обопрётся. «Дайте мне точку опоры, и я поверну Землю»… Я понял, что хотел сказать мудрый Архимед. Не было на Земле точки опоры, не было точки опоры и вне её. И всё-таки она существовала, и теперь… она была во мне…
Света, проникающего в коридор из комнат, было достаточно, чтобы кое-как сориентироваться. Я мало верил в указания пьяного Бэчика, и был немного удивлён, увидев в третьей слева комнате довольно приличный матрац со сложенным на нём пледом. Один угол его был сожжён неосторожными хозяевами. В стену были ровным рядом вбиты гвозди с развешанной на них одеждой. В углу стоял аккуратный ящик для обуви. Пол в комнате был подметён, и на сером цементе прямоугольным ковром лежал свет луны из окна. Оно выходило на противоположную от жилого массива сторону, и здесь не было ненужного мне света. Я подошёл к окну и остановился, коснувшись бедром подоконника. Тучи разошлись, и звёзды сочувственно смотрели на меня с далёкого неба. Они не были просто сгустками раскалённой материи, посылающей свой свет в никуда. Они светили мне. Вместе с мириадами космических частиц они образовывали великую структуру взаимодействия, способную принять всех желающих. Я желал… На коротенькую вечность я всплыл над действительностью, и Радужный поток омыл меня, возвращая силы. Яды сумасшедшего дома окончательно покинули моё тело. Я долго стоял, глядя в небо, и вдруг вспомнил, что также подолгу любил стоять у окна дед. Может быть, он тоже просил помощи у неба и получал её…
Я вдруг почувствовал усталость – здоровую, спокойную усталость, человека, полезно потрудившегося за день. Не было проблем, несчастий и тревог. Всё происходило так, как должно было происходить.
Покопавшись в обносках, висевших на стене, я нашёл прочные джинсы, от которых исходил запах дезинфекции, но это было лучше, чем вонь немытого тела. Дыра на одном из колен была вполне в стиле модного последнее время дизайна. Там же обнаружилась просторная рубашка, таких тёмных оттенков, что грязь на ней вполне могла остаться незамеченной. Я с удовольствием переоделся, переложил в карман джинсов украденную мелочь, потом завернулся в свой больничный халат и улёгся на затрещавший пружинами матрац.
10. Автобус остановился на Марате, как раз между автостоянкой, где я держал свою «шестёрку» и тёткиным домом. Здесь раскинулся бульвар с несколькими узкими аллеями и подъездными дорожками. Он отделял дома жилого массива от суматошной четырёхполосной магистрали и расположенных за ней портовых сооружений, над которыми громоздились башни элеватора. Там к забору порта и прилепилась моя автостоянка. От дороги её отделял зелёный забор какой-то стройки, и с остановки автобуса был виден только поворот узкого въезда. Ленивая прохлада бульвара располагала к тишине и спокойствию. Меньше всего здесь можно было ожидать облав и засад, но я на всякий случай обошёл бульвар кругом. Ничего подозрительного, и структура взаимодействий не предвещала опасности, во всяком случае, в ближайшее время. Я вошёл в телефонную будку и позвонил Инге. Она ждала моего звонка и сразу взяла трубку.
- Инга…
- Мишка!Ты где? Почему не звонил? И не отвечал? Я тут с ума схожу! Глафира тоже. Ты же понимаешь…
Она тараторила облегчённо и боясь остановиться, потому что тогда могла бы услышать что-то неизвестное, которое пугало больше любой знакомой беды. В её скороговорке была попытка снять напряжение, оттянуть немного возможно ужасную новость. Бывает, что люди, получившие страшное известие, сначала улыбаются, словно пытаясь подсознательно смягчить наваливающийся ужас, а потом уже у них рвётся сердце.
- …Миша, ну кто так делает? Какого черта, в самом деле? Третий день… Ты чего молчишь?
- Не хочу тебя перебивать.
- Ах, он, видите ли, острит! Шутник, твою мать! Пропадает на три дня, а потом ещё острит. А мы тут – думай, что хочешь. Да я вторую ночь не сплю… Говори!
- Инга, нас могут прослушивать. Я потом всё объясню. Ты сейчас возьми у тёти вторые ключи от машины. В правом ящике комода. Там же квитанция. Машина на стоянке у порта, где элеватор. Знаешь? Серая шестёрка. Она там одна такая. Выведи и поезжай в сторону Карантина. Я встречу. Ты водить умеешь?
- Умею, но у меня прав нет.
Голос у неё как-то сразу упал, посерьёзнел, поумнел.
- Я постараюсь перехватить тебя раньше, чем они понадобятся.
- Меня могут повязать?
- Могут, но не за что. Если что, скажешь, что я разрешил брать машину, и всё. О моих делах ты ничего не знаешь.
- А что за дела? Ты что, мафиози?
- Потом расскажу. Нас могут подслушивать.
- Ладно, иду.
- Да, мне бы переодеться, и захвати, пожалуйста, денег, я потом от…
- Заткнись!
- Уже.
Её новый тон мне понравился. Зная кое-что из женской психологии, я боялся слёз и паники. Но всё получилось наоборот. Инга в несчастье сжалась, как пружина, готовая к отпору.
Я снова прошёлся по бульвару. Вокруг плавало какое-то слепое напряжение выжидания, или оно жило только во мне? Но казалось оно враждебным. Плюс или минус – другого не бывает! Засекли меня и теперь чего-то выжидали? На какое-то мгновение их мелкие стратегии и тактики показались по-детски наивными. Ну, что могла горстка инфернальных отщепенцев, создавших свой короткий мир, сделать с Радужным потоком!? Какие, самые мощные личности Земли могли подчинить Систему своему влиянию?! Атеисты и нигилисты, готовые отрицать всё очевидное, даже если оно встает перед ними во всей своей неприкрытой ничем красе?! Вопросы, вопросы… Следят ли за Ингой? Прослушивают ли телефон? Наверное – нет, иначе… Но о машине знают. Структура взаимодействий по-прежнему не предвещала ничего угрожающего. Пока. Но алогичность человеческого мышления могла изменить её в любое мгновение, например, из-за утреннего настроения Носковского или его реакции на мой побег.
Я вышел из телефонной будки – высокий, полноватый мужчина с капельками пота на розовой лысине – таким сейчас меня должны были видеть окружающие. Их было немного – несколько мамаш, пользуясь случайным отступлением осени, вывезли на воздух коляски со своим потомством да у маленького кафе в первом этаже углового дома кучковались любители раннего пива. Бульвар был изрезан узкими аллейками, зарос нестриженными кустами и деревцами акации. Здесь можно было легко скрыться от любопытных глаз и, в то же время, найти удобную точку для наблюдения. Был пик листопада, и зелень на деревьях сильно поредела. Осторожно оглядываясь, я пошёл в сторону кафе. На лавочке справа уткнулась в мобильный телефон молодая мамаша. Одной рукой она монотонно покачивала детскую коляску, другой тискала мобилку, видимо развлекаясь какой-то игрой. Трое парней матросского вида обогнули меня сбоку и двинулись к домам. На тротуаре перед входом в кафе стояло четыре столика, беспорядочно окружённых затёртыми пластмассовыми стульями. За крайним пили пиво двое мужчин. Ещё трое стояло у двери. Если они не притворялись, то были ретроспективно, со вчерашнего дня, пьяны. Остальные столики были свободны, и мог расположиться так, чтобы хорошо видеть выезд со стоянки. Инга должна была появиться в любую минуту. Я отрицательно помахал рукой мальчишке-официанту, выглянувшему из двери кафе, и стал ждать.
- Да пошли они все на х…! Не хочу даже говорить, - донеслось от соседнего столика. – Ты-то как?
Обоим мужчинам было далеко за шестьдесят. Далеко, но по-разному. Крупный, боцманского сложения с породистым львиным лицом мужчина, несмотря на возраст, оставался львом. Говорил он негромко, но и не утишая голоса, как человек, которому нечего скрывать и, в общем-то, наплевать, слышит его кто-нибудь или нет. Второй – щуплый, в потёртой грязноватой бейсболке с надписью «Fulda», из-под которой выгибались в разные стороны пряди немытых волос, говорил тускло, малоразборчиво, торопился, словно боялся, что его прервут.
- Да, ничего, - ответил он, вытирая мокрые губы. – Только пенсию часто задерживают. Прихожу, понимаешь, в совбес, а они там злые, как собаки…
Он стал рассказывать скучную, банальную историю и чувствовалась, что из таких историй и состоит его маленькая жизнь. И что небольшие победы, которые он, может быть, одерживал в «совбесе», и есть главные его достижения. Крупный мужчина вздохнул, заскрипел стулом и опёрся локтями на столик.
- Нет! – перебил он. – Ты, Семёныч как хочешь, а я выпрашивать у них то, что мне и так положено, не буду. Противно. Разве что в суд подам, чтобы на всю катушку. Хотя и тогда надежды мало.
- Какой надежды? – не понял маленький.
- А такой, чтобы тебя услышали и поняли. Бабки не главное, главное – себя человеком чувствовать. Я вообще на это государство всякую надежду потерял. Судись, не судись... А вот я тут одно дельце затеял. Кредитик возьму за старые заслуги. Если выйдет кучеряво – это будет побольше твоей пенсии до ста лет, дай Бог тебе здоровья.
- А если не выйдет?
- Так у меня всё расписано: дом на жене, машина – дочкина, а я пенсионер, нищий, бомж, твою мать! Это после тридцати лет в море!
- А кто же тебе кредит даёт?
- В том и фокус. Кореша помогли.
- А если не выйдет? С тобой-то что?
- Да иди ты! Накаркаешь. Во-первых, всё выйдет, а во-вторых, ну что они со мной сделают?! В долговую яму посадят? Так сейчас их нет.
Он допил пиво и тихо поставил пустую бутылку на столик.
- Пусть – что хотят, а выпрашивать у этих гадов пенсию я не буду.
Инга появилась быстрее, чем я рассчитывал. Без особой спешки она перебежала дорогу перед разогнавшейся фурой, погрозила ей вслед кулаком, задержалась на тротуаре, стряхивая что-то с колена джинсов, и уверенно двинулась к стоянке. Она выехала через несколько минут, пугнула вспышкой фар встречную машину, пересекла сплошную разделительную и сразу остановилась у бордюра. Я ждал её на краю тротуара. Структура взаимодействий не давала негатива, и я решил не слишком усердствовать в конспирации. Не выходя из машины, Инга стала перебираться на место пассажира. Я сел за руль.
- Спасибо, девочка. Дальше я сам.
Она молча показала мне кукиш и отвернулась. Я тронул машину и медленно поехал вдоль бульвара. На первый взгляд слежки не было. Инга молчала, чтобы не расплакаться…
- Ну, успокойся, Инга. Поверь, ничего страшного не случилось. Это трудновато объяснить. Но я попробую. Представь себе, что есть люди, которые не устраивают других людей, и те начинают их преследовать. Обыкновенный конфликт интересов. А вот и ГАИ!
Впереди замаячил гаишник, но моя «шестёрка» его не заинтересовала.
- Не морочь мне голову! И не строй из себя умника! Конфликт интересов! Рассказывай, что случилось. И что это на тебе за тряпки?
- Ну, ладно. Только не перебивай. Позавчера я зашёл в «Чайку» поужинать.
- В «Чайку»? Дома тебе мало…
- Там какой-то пьяный полез драться, промахнулся и разбил себе голову об угол стола.
- Насмерть?!
- Не знаю. Меня задержали и хотят изолировать. Понимаешь, не потому, что я виноват, а потому что я кому-то очень мешаю. Поэтому я убежал. Увидишь, всё прояснится и станет на свои места.
Я сбросил скорость и остановился недалеко от автобусной остановки. Инга сидела, рассматривая свои колени.
- Ты хочешь сказать, что всё это подстроено?
- Да.
- И драка?
- Может быть. Но драки не было. Я его пальцем не тронул.
- Ты понимаешь, что в это трудно поверить?
- Понимаю, но ты сумеешь.
Она добросовестно пыталась поверить, но я видел, что получается это плохо. И тогда Инга, перескочив через всякие причины и следствия, веру и неверие, отбросив все вопросы о непонятном, приняла его как данность.
- Я так понимаю, что тебя уже ловят. Разворачивайся. У меня в Аршинцево подруга…
- Инга, я знаю, что делать. И мне сейчас главное не засветить вас с тётей. Поезжай домой и ни о чём не беспокойся. Я справлюсь.
- Ну, и куда ты теперь?
- Тебе лучше не знать. Но поверь – ничего страшного со мной не будет. Я позвоню, когда всё уляжется.
- Я принесла тебе куртку и кепку, вот, - она кивнула на заднее сидение. – Там немного денег…
У остановки автобуса я высадил Ингу и дальше поехал сам.
11. Структура взаимодействий, всегда определявшая моё отношение к возможному, теперь смутно, почти на уровне интуиции, показывала вероятные неприятности, довольно неопределённые, которые мне предстояло преодолеть самостоятельно. Прежде она представлялась мне чем-то вроде симбиоза эмоций, предчувствий, чисто физических ощущений (хотя бы в виде тех же мурашек по спине, или слабости в желудке). Но сейчас внутри её появилась и заворочалась тяжёлая, неповоротливая тревога. Жутко в ней было то, что я не понимал её источника и причины. Она не давала сосредоточиться, нарушала привычные связи и, вместо ровно сформулированных мыслей в голове возникали кляксы расплывчатых возможностей и вероятностей, размазанные десятками посторонних, приходящих воздействий, которые насильно втискивались мне в мозг. Тревога постепенно усиливалась, вспухала и вздёргивалась, грозя перейти в панику. Автоматически управляя машиной, я, как блиц-вспышки, видел блок-пост «Беркута», наползающую вершину Ай-Петри и аспидно-чёрный мрак, в котором меня надменно поджидало нечто… Всё это было неизбежно, но не понятно – в какой форме.
Дорога за городом оказалась довольно ровной и спокойной. И тогда я стал разбираться с этой тревогой, сосредоточиваться на ней, очерчивать границы, и скоро убедился в её инородности. Она жила во мне, как внедрившийся паразит, не только не имеющий со мной ничего общего, кроме пространственного совпадения, но даже противоположный мне по природе. Она не была частью меня, хотя, похоже, очень к этому стремилась. И в ней было чьё-то недоброе любопытство и откровенное нежелание меня, как жизненной единицы. Её эманации включали в себя и разбалансировку психики, и тяжесть от давления на астральную матрицу, и телепатемы страхов, и контрастные вибрации. Казалось кто-то, неуверенный в своих силах, на всякий случай бросает в бой весь их арсенал, заранее зная, что большинство ударов пройдёт мимо.
Справа промелькнул знак с перечёркнутой надписью «Симферополь»… Я выехал на обочину и остановился. Пятичасовой путь выпал из памяти… Как? Или…? Тревога давила изнутри, как назревший нарыв, готовый прорваться в любую минуту. Я сдвинул назад сидение и опустил, насколько можно, спинку. Я не совсем понимал, что нужно делать и как. Внутренняя охранная система, настроенная на защиту от любых вредных воздействий, настороженно принимала сигналы тревоги.
Вокруг машины светился тёплый осенний день, слева нарастал и удалялся шум пролетавших мимо машин, справа за кюветом, переливаясь желтизной и бледной зеленью, тихо шумели деревья, и шелест листьев мешался со щебетом спорящих о чём-то воробьёв – трудно было представить себе более безопасную, спокойную, умиротворяющую и даже идиллическую обстановку, но сквозь тревожную муть она представлялась мне чуть ли не прощанием с последними картинами жизни.
Я ничего не мог поделать с тревогой, но охранная система принадлежала мне, и управлять ею было в моей власти. Закрыв глаза, я долго нащупывал и настраивал её, растил в себе силы и, наконец, одним ударом отключил восприятие от источника тревоги, который тут же перестал для меня существовать. Тревога провалилась в подсознание, и извлекать её оттуда я не собирался, хотя понимал, что рано или поздно она вырвется. Но пусть лучше поздно…
К вечеру я добрался до Ялты. На автостанции, как обычно, дежурили старушки, предлагавшие жильё. Курортный сезон заканчивался, и соответственно поднимался спрос на квартирантов. Меня как-то сразу потянуло к маленькой, сухой и очень подвижной бабушке, которая сновала в самой гуще товарок, но при этом выглядела посторонней, как пескарь в стае щук. У неё были детские голубые глаза. Они, казалось, искали именно меня, и когда наши взгляды встретились, старушка улыбнулась, кивнула и двинулась навстречу. Она назвалась Филипповной и рассказала, что сдаёт комнатку с отдельным входом, и недалеко от моря. Торговаться не пришлось. Её цена меня устраивала, и через несколько минут я уже ставил машину в маленький палисадник во дворе с глухими железными воротами. Весь небольшоё дворик был накрыт самодельными проволочными конструкциями, по которым буйно вилась тёмно-синяя «Изабелла».
Темнело. Я порядком устал и поэтому с удовольствием согласился попить чаю за хозяйским столом, прибавив к ужину купленные в дороге бутерброды. Филипповна завозилась у старого жёлтого буфета с треснувшим стеклом. Кроме него в комнате был овальный покрытый вышитой скатертью стол, несколько стульев и комод с мелкими безделушками. Из угла внимательно и со скрытым сочувствием смотрел лик Богородицы.
Крутясь возле буфета и бормоча что-то невнятное, Филипповна несколько раз оглядывалась на меня с хитрым видом, словно ожидая подтверждения своим словам. Я издал неопределённо утвердительное мычание и присел к столу. Я уже начинал привыкать к творившимся со мной невероятностям, поэтому был готов к тому, что выцветшие голубенькие глаза старушки засветятся горящими угольями, и она станет седлать меня, как ведьма гоголевского Хому. Тревожное напряжение не проходило. Я невольно дёрнулся и едва не вскочил, когда Филипповна, звякнув стаканом, чуть не уронила его и, неожиданно ловко для её возраста, подхватила у самого пола.
- Вот незадача, - сказала она, разгибаясь со стаканом в руке, - совсем старая стала – всё из рук валится. А ты чего испугался? Ну, разбился бы, подумаешь! Делов-то…
Взгляд её оставался по-детски голубым, и я постарался унять страх, который противными иглами покалывал изнутри. А потом мы пили чай со сладким печеньем, которое она берегла для гостей, и моими бутербродами. Я с удовольствием обсуждал с ней падение нравов и скачки цен, капризы погоды и загрязнение окружающей среды. Мы поругали правительство и местных чиновников, обменялись старыми анекдотами, и я прекрасно отдохнул. Это была спокойная, невесомая болтовня, когда масса произносимых вслух слов, не имеющих вроде бы самостоятельного значения, оттесняют в сторону не дающие покоя проблемы, дают отдых голове и расслабляют напряжённые нервы.
Отсмеявшись последнему анекдоту о Ялтинском градоначальнике, я собрался идти спать. Пожелав спокойной ночи, Филипповна вдруг положила руку мне на плечо и сказала:
- Не нравится мне что-то. Не пойму что.
Потом отошла к иконе Богоматери и долго стояла молясь. Обернулась она совсем с другим выражением лица. В нём, как на иконе, стали неглавными и неважными морщинки и мелкие старческие мелочи, исчезло выражение старушечьего простодушия и отразилось главное – умный, сочувствующий взгляд с каким-то особенным выражением понимания и проницательности, которое часто отражается на ликах святых. Добрый овал подбородка, мягкая округлость щёк… И двинулась она ко мне плавно и тихо, словно не касалась пола.
- Дай-ка я тебя посмотрю.
Радужный поток уже коснулся её, и она чувствовала это, хотя не до конца понимала умом, но ей это было и не нужно. Она просто и благодарно принимала и впитывала в себя его благодать. И ещё хотела нести её другим, делиться с ближними и дальними, со всеми, кого пошлёт ей судьба. Как и у тёти Глаши, в ней жила интуиция, воспитанная у женщин за многие века их материнского существования, направленная на защиту детей и дома, на их сохранение и сбережение. И теперь, протянув ладони над моей головой, она как будто читала мою судьбу, и губы её шевелились в молитве.
Я молчал и чувствовал, что мы всё больше понимаем друг друга и никакие слова не нужны. Закончив молиться, Филипповна опустила руки, вздохнула и сказала только:
- Отдохнул бы ты пару дней, сынок. Вон какой издёрганный… А дорога впереди трудная. Берегись пещеры… Буду молиться за тебя.
Постель мне была собрана в смежной комнате, маленькой и уютной от пушистого половичка, вышитого коврика на стене и рукодельных салфеток-макраме на старом комоде. В изголовье кровати стоял букет золотистых астр в простой стеклянной вазе. Мне досталась огромная, в четверть кровати, подушка, набитая отборным пухом. Голова медленно опускалась в неё, утопая до щёк.
Я хорошо выспался и чувствовал себя готовым к любым неожиданностям. По утрам вчерашние неприятности и тревоги всегда кажутся не такими уж серьёзными. Структура взаимодействий выстраивалась в череду неопределённых, но преодолимых препятствий, после которых предвидение обрывалось. Что это значило, я не знал, но неопределённость уже не пугала. Филипповна напоила меня чаем с ватрушками и перекрестила на дорогу.
Предчувствие опасности, затихшее, было в доме Филипповны, вернулось. У поста ГАИ на выезде из города столпилась очередь машин, и несколько милиционеров под охраной трех закамуфлированных "беркутов", проверяли документы. Сбоку на обочине стояла старенькая милицейская "Волга" и надменный тускло сияющий джип.
Раздумывать было не о чем. Я медленно подкатил в конец очереди, резко вильнул влево и вдавил педаль до упора. Старая «шестёрка» взвыла предсмертным воплем, прыгнула вперёд, шарахнулась ещё левее, огибая отскочившего «беркута», и помчалась прочь на пределе своих возможностей. Выстрелы раздались почти сразу и были направлены всерьёз. Пуля вырвала клок рубашки на плече вместе с куском кожи, продырявила ветровое стекло. Голова вдруг дёрнулась влево и вперёд, но боли я не почувствовал. Пули кучно крушили стёкла, спинки сидений и переднюю панель, однако те несколько секунд, позволявшие уйти из зоны прицельного огня, прошли, а машина продолжала мчаться вперёд. Кровь тепло сочилась сквозь волосы над правым ухом. Я сдвинул бейсболку, закрывая рану, и посмотрел в зеркало. Задорный взгляд, бледность, козырёк набекрень, кровь на виске, кровь на плече – я был героем комикса, загнанным, подстреленным, но ещё не пойманным зверем. Я не строил иллюзий, но продолжал гнать машину по извилистой дороге в сторону Алупки.
На преодоление нужного расстояния потребовалась пара минут, и джип не успел выскочить из-за поворота, когда я легко выбросившись на обочину, пустил машину в обрыв. Она ещё не ударилась о первую скалу, когда я уже перебежал дорогу и скрылся в кустах. Взрыв слился с визгом тормозов подоспевшего джипа. Коротко оглянувшись через плечо, я увидел сквозь редкие ветки, что джип стал посреди дороги и "беркуты" бегут к обрыву. Я пробрался кустами вдоль склона горы и вскоре вышел на дорогу за очередным её поворотом. Было пусто, тепло и солнечно. Летнему полудню была безразлична суета беспокойных людей. Если бы не отголосок взрыва, ещё звучавший у меня в ушах, если бы не опасность возможной погони можно было представить себя просто гуляющим курортником.
Оказавшись на открытом пространстве, я наметил точку в дальней видимой части дороги и переместился туда. Теперь до фуникулёра оставалось совсем немного. За следующим поворотом дорога шла ровно. В несколько перемещений я покрыл остаток пути и вскоре вышел к посадочной платформе. Усталость неожиданно ударила в ноги, заболела спина, как после дальнего перехода, и в голове неприятно шумело, как вода из забытого крана. Но это были только мои ощущения… С этим ещё можно жить… Прочные деревянные ступени… чьи-то пыльные пятки в рыжих сандалиях… А мир вокруг продолжал быть спокойным и ласковым, и даже немного ленивым. Так было и так будет, пока у него хватит терпения …
На ступенях платформы пришлось посторониться, пропуская возбуждённую группу только что спустившихся с вершины людей. Подъёма ждали несколько «диких» туристов и я присоединился к ним, укрывшись в толпе от возможных взглядов с дороги. Угрозы не ощущалось. Но я чувствовал внимание – два, три – несчётное количество вниманий изо всех точек пространства. Добрые, злые, безразличные – они словно наблюдали и ждали – что будет с этой мизерной жизнью, когда она поставлена в трудное по людским меркам положение.
«Беркуты» не появлялись, и даже шума их мотора не было слышно. Я не спеша прошёл к кассе, взял билет и остановился недалеко от кабинки – неприметный отдыхающий, средних лет, с коротко стриженной седоватой бородкой, в панаме, сдвинутой на ухо – таким, по крайней мере, теперь должны были видеть меня окружающие. Их становилось всё больше – люди старались использовать последние погожие дни осени. Скоро кабинка освободилась от прибывших, и новая группа потянулась внутрь.
Джип появился у посадочной платформы, когда она была уже почти неразличима из кабинки канатной дороги. Не обнаружив моего тела среди обломков машины, «беркуты» рыскали вслепую. Я видел, как едва различимые камуфляжные пятна взлетели на платформу и заметались между кассой и турникетом, однако вскоре успокоено затоптались на месте и вернулись к отблескивающему на солнце пятну «Джипа». Я повернулся и стал смотреть на медленно наползающую громаду Ай-Петри. Гора уже закрывала половину мира и продолжала расти, надвигаться, подавляя своими размерами и могучим равнодушием, словно усмехаясь суетливому мельтешению людей, которых она из милости терпит на своих плечах.
- У вас кровь на ухе, - раздался справа сочувственный женский голос. Девушка в белой курточке и военных ботинках на толстой подошве. Ещё на платформе я заметил, что она поглядывала на меня с нескрываемой симпатией.
- Не обращайте внимания, - тихо сказал я и приложил палец к губам. – Всё в порядке.
Я совсем забыл о случайной ране. Плохо другое – кончилось моё внушение внешности, и вместо седобородого отдыхающего, люди видят разгорячённого и окровавленного беглеца. Я достал носовой платок и закрыл им ухо.
- Так лучше?
Девушка пожала плечами и отошла, но я с неудовольствием заметил, что на меня пялятся и другие пассажиры. Я отвернулся к окну и стал смотреть назад. Нижняя станция фуникулёра была едва различима среди зелени у подножья горы. А дальше, до самого горизонта открывалось море. Солнце серебряными бликами разливалось по его глади и с высоты море казалось огромным, под стать гигантской горе.
Подъём закончился быстрее, чем я предполагал, кабинка мягко ткнулась в причальную платформу, и всем стало не до меня. В толпе отдыхающих я вышел на вершину. От платформы вела широкая дорожка. Справа и слева от неё шла оживлённая торговля. Торговали вином, фруктами, сувенирами, жарились шашлыки на чёрных мангалах. Слабый ветерок гонял по вершине лёгкую пыль и запахи жареного мяса. Чуть дальше на плато для любителей кавалерийских утех бутафорские казаки и черкесы держали под уздцы нескольких смирных костлявых лошадок. Отдыхающие равнодушно проходили мимо сувенирных лотков, но активно участвовали в дегустации предлагаемых вин и поедали свежеизжаренное мясо.
Я подошел к ближнему торговцу вином. Это был черноволосый красавец неопределённой национальности, что-то среднее между грузином и татарином. Тонкий горбатый нос, крутые скулы, большой чувственный рот. Несмотря на прохладный ветер, он был в одной майке, облегавшей мощное, накачанное тело с бугристыми плечами, пластами грудных мышц и тяжёлыми бицепсами. Такому красавцу впору было бы флибустьерствовать в южных морях с абордажной саблей и красной повязкой на голове. Но он стоял перед пустой бочкой, служившей прилавком, на которой были расставлены разнокалиберные бутылки, отливающие всеми винными оттенками, от дымчатого топаза до тёмного, почти чёрного граната.
- Здравствуйте, - я мельком взглянул на бутылки. – Всё натуральное?
- Обижаете, - заулыбался флибустьер. – Прямо с завода. Массандра. Не сомневайтесь.
Я щелкнул ногтем по бутылке «Чёрного доктора».
- Двести.
Парень осторожно наполнил вином граненый стакан.
- На здоровье! У вас кровь на голове, - добавил он. – Давайте вытру.
- Пустяки, не обращайте внимания.
Я снова забыл о своей ране. Это было плохо. Гул в голове нарастал, и в него неприятно вплетался легкий назойливый звон, который, казалось, выходит наружу и может быть услышан другими. Я всё-таки взял протянутую флибустьером влажную салфетку и на ощупь вытер висок. На салфетке остались мелкие катышки свернувшейся крови и пятнышко свежей. Я скомкал салфетку и сунул в карман.
- А вот вина! Лучшие вина Крыма! – закричал продавец мимо меня. Ему не было дела до моих проблем. Я отступил в сторону, уступая место у бочки пожилой семейной паре.
- Тебе не надо, Масик, - говорила жена высокому мужчине измождённого вида. – У тебя давление, а сейчас жарко.
Не обращая на неё внимания, мужчина со смаком выпил стакан мадеры и потащил жену дальше. Медленно потягивая вино, я через головы отдыхающих смотрел на плато.
- А пещеры тут где?
- Вон в той стороне, - указал продавец. – Видите, экскурсия пошла. Это туда. Точно.
Я расплатился и, не торопясь, двинулся сторону небольшой группы, которой предшествовал низенький, подвижный человек в солнечных очках и светлой кепке.
- Ай-Петри, - услышал я. – Самая высокая вершина главной гряды Крымских гор. Высота – 1233 метра…
Я чувствовал, что времени оставалось немного, однако вполне хватало, чтобы добраться до пещеры. Её вход, глубокий и чёрный, наползал, как разинутая пасть змеи. Из него тянуло сыростью и страхом. Ещё немного и пещера проглотит всех этих людей…
Силы, ожившие во мне после отдыха под иконами Ивановны, как будто иссякли, ушли в сухой песок, способный только отмеривать в стеклянных колбах придуманное людьми время.
Будьте безумны. Часть IV
© Copyright: П.Саввин, 2015
Свидетельство о публикации №215102401995
Свидетельство о публикации №215102401995
Рецензии