Мой французский язык

- Алина, Вы знаете французский? – спросил профессор у второкурсницы.
- Нет.
- Вот и отлично!

И на следующий день принес мне довольно толстую иностранную книгу. Я робко взяла ее в руки. Полистала. Крупный красивый шрифт на белой бумаге. Фотографии, чертежи, таблицы. Закрыла книгу и стала разглядывать цветную полутвердую обложку. Черный шатер и бородатые лица пуштунов. Название:

Les seigneurs d’Aryana
Nomades contrabandiers d’Afghanistan

- Ну, переведите! – посмеиваясь, сказал мой профессор.
- ????
- Смелее!
- Синьоры Арианы.
- Так-так.
- Номады-контрабандисты Афганистана.
- Ну-ну. А вы говорили, не знаете французского!
- Так тут ни одного незнакомого слова. “Синьоры” – это, наверное, “хозяева”?
- Может быть, может быть… Это книжка об афганских кочевниках. Описание путешествия. Почитайте. Выделите этнографическую информацию. И курсовую напишете, и язык выучите. Все на пользу. Ну, как, согласны?
- Конечно.
- Вот и отлично. А теперь, – обращаясь ко всей группе, - начнем, пожалуй, урок. На чем мы остановились?…

И урок пошел своим чередом. Мальчишки зашелестели афганскими букварями. А “синьоры Арьяны” послушно легли в мою вместительную черную сумку на длинном, потрепанном ремне. Воистину, это похоже на преследование: ведь в сумке уже лежала одна французская книга. “Под сенью девушек в цвету”. Но она была не моя. Мы с Ленкой купили ее в подарок. Конечно, придумать такой подарок могла только Ленка. А я распереживалась. Какие они все умные думала я, знают французский, читают такие книги. А я дубина стоеросовая, серая мышь. Конечно, он прав, что влюбился в нее. Как можно ее не любить? Девушку, которая знает французский...

Это был дурацкий, печальный, необыкновенно емкий период моей жизни, который тогда воспринимался мною как провал и фиаско, а по прошествии лет кажется временем особой концентрации и взлета, когда все материальное было просто сметено напряжением нерва и духа, которое я тогда называла со всей определенностью: мык.
То, что я тогда вкладывала в это понятие, не было ни тоской, ни скукой, а скорее поиском, мучительным разгадыванием загадки, которая все равно не разгадывалась и так никогда и не разгадалась. Я пыталась понять, что же со мною произошло, и почему мне так плохо.
 
В сентябре меня бросил мой парень. Конечно, он не бросил меня, и он не был моим парнем, но, в общем, был один парень, и он бросил меня и завел себя новую подружку. Или, как он говорил, пассию. Это произошло в сентябре. Прошел октябрь, тихий, умиротворяющий, с влажным спокойным небом. И хотя сентябрьские страсти потихоньку отдалялись, они то и дело напоминали о себе, потому что меня окружали и теребили те новые люди, с которыми я именно в сентябре познакомилась и сблизилась. Среди них была Ленка, пытавшаяся развеселить меня с помощью Марселя Пруста. Но я не знала французского.
 
И вдруг в один прекрасный ноябрьский день мой бывший парень, Андрей, сам остановил меня и сказал:
- Ты что-то грустная какая-то в последнее время, Алинка.
- Да нет, просто не высыпаюсь.
- Девицы достали? Гуляют полночи?
- Да нет.
- А уроки как? Много задают?
- Да нет. Пушту вот начали изучать.
- И как?
- Да нормально…
- Слушай, я что хотел спросить… Ты про французский факультатив что-нибудь слышала?
- Не только слышала, а уже записалась.
- Да? – в его голосе послышалось воодушевление. - Слушай, Алька, давай-ка и я запишусь, а?
- Давай! – обрадовалась я.
- Давай. А когда первое занятие, не знаешь?
- Завтра.

Вот так меня кидало тогда, и опять кинуло. Радость, счастье переполнили меня, и необходимость слушать скучные лекции, и это свинцовое мокрое небо, и зудящий герпес на губе больше не угнетали меня. Наверное, в этот момент вид у меня был ужасно глупый. А он, как всегда, сделал вид, что не заметил моего вида.

- Ну, я побежала.
- О ревуар! О ревуар?
- О ревуар.
- Может, вечером еще зайду.
- Угу.

Птицей полетела я на второй этаж, еле поспев к построению. Сколько перемен! Октябрьские страдания вдруг показались мне смешными, надуманными. Словно ничего не было. Мысль о бросании университета  показалась более чем нелепой, а логически вытекающая из нее мысль о расставании с ним – кощунственной. И тогда я прошептала слова благодарности своему учителю, подкинувшему мне французскую книжку. Ведь если бы не он, если бы не Ленка с ее любовью к Прусту… Ведь это благодаря ей, подражая ей, я взялась читать Фолкнера и Джойса и записалась на французский факультатив. Теперь я сама буду читать Пруста! - думала я с восторгом. Не говоря о доблестных пуштунах - синьорах Арьяны! Как все совпало, однако.

Конечно, он не зашел. А я сделала вид, что не ждала. Лежала на узкой койке, отключив слух от трепотни девчонок, и читала, читала, запоем читала Фолкнера: “Я ожидала не света, а того удела, что зовется победой женщины, но означает лишь терпенье, терпенье, терпенье без смысла, без надежды на награду – и опять терпенье”. И впервые за целый месяц спокойно, без мыка, уснула.
Завтра у меня французский.
Французский.
Merci, mon cher.
Au revoir.




Набралось нас на этот французский факультатив человек двадцать, а то и двадцать пять, самая непривычная для меня компания – те однокурсники, с которыми я никогда раньше в одном классе не пересекалась. У нас на восточном факультете группы были маленькие, по пять, по шесть человек, и мы, как правило, варились в собственном соку, не смешиваясь, не скрещиваясь, не выходя на масштабные ристалища многоместных аудиторий. В этом многолюдье мне показалось естественным храбро сесть рядом с ним на последнем ряду парт, как это бывало когда-то в доисторической реальности на первом курсе, когда мы с ним учились в одной группе, и оттуда все у нас началось. Так потом будет еще не раз: в трудную минуту мы внезапно забываем свои вековые разногласия и несовпадения и вжимаемся друг другу плечом в плечо. Наверное, именно за такие минуты, или ради таких минут, я и терплю всю жизнь? И, наверное, эти минуты и есть моя скромная экзистенциальная победа?
Он подмигнул мне, и доля секунды ушла на встречное впечатление. Как бишь там у Пруста? “Его нос с горбинкой, зеленые глаза, высокий лоб, светлые, почти рыжие волосы” (“По направлению к Свану”). Вот-вот, только волосы темнее, рыжие, медные. А глаза зеленые – и  не заспанные, а насмешливые, ласковые. О, merci, merci!
Вошел преподаватель, и мы переглянулись. И улыбнулись.
- Типичный француз! – восхитилась я.
Невысокого роста, стройный, даже  худой, но при этом чрезвычайно изящный, с легкой походкой. Черты лица заостренные, вздернутые, отчего он похож на галчонка или вороненка, и сходство усиливают глаза, темно-карие и огромные на худом лице.
- Позвольте представиться! – легким голосом сказал француз, лукаво оглядывая публику. – Александр Иоильевич.
Мы ткнулись плечом в плечо, еле сдерживая смех.
Методика преподавания у Иоильевича была просто восхитительная. Минут двадцать он объяснял нам правила французского чтения и чертил на доске вокальные и консонантные схемы, а потом раздал тоненькие книженции (на всех не хватило, и мы благодарно склонились над одной) и весело подмигнув, велел читать текст на третьей странице.
- Вот дает мужик! Сейчас впереди раздастся вавилонский плач.
И точно. Девчонки с первой парты бурно запротестовали.
- Мы не знаем, как читать.
- Но я же объяснил правила чтения, - пожал плечами Иоильевич.
- Но мы не знаем этих слов.
- Кое-что знаете, а кое-что узнаете по ходу чтения. Нам заниматься два месяца, мадмуазель, а не девять лет, как в школе. Читайте, читайте.
- Сэст… Сэст ун… Сэсун…
Первая фраза была: “C’est un matin d’automne”.
- Нет же, мадмуазель, - удивленным тоном остановил ее Иоильевич, - это у вас сэссун какой-то получается. В этом, конечно, есть что-то французское. Причесочка Мирей Матьё. Но вы разве не помните, как я только что объяснял, что…
- Конечное t читается перед гласной, - громко прошептал Андрей, и Иоильевич улыбнулся ему.
Я покраснела.
- Так что не “сэссун”, мадмуазель, а… Ну же, ну же!
- Сэстун…
Так наша отличница Афонина мучилась минут пять, пока со скрипом одолела короткое предложение. Про носовые она тоже с перепугу забыла, и ей пришлось перечитывать заново. А потом, по взмаху Иоильевича, мы загундосили хором. Сэтюн матэн дотом…
- Bien! Теперь переведите, пожалуйста. S’il vous plais!
Афонина издала громкий звук возмущения.
- Но как переводить? Без словаря?!
- Неужели не знаете здесь ни одного слова? – поднял бровь коварный Иоильевич.
- Конечно, не знаю!
- Так уж и не знаете?
- Ну… Вот это, последнее, похоже на английское autumn. Осень!
- Tr;s bien!
- “Матэн”! – подсказывали со всех сторон. – Газета такая есть!
- Бон матэн!
Тут Афонина как заорет:
- Это утро осени! Утро осени! Осеннее утро!
- Что ж, вы справились, мадмуазель, - улыбнулся Иоильевич. – А говорили, не знаете… Теперь вы, мадмуазель, s’il vous plais! – обратился он к следующей девчонке.

Когда время приблизилось к концу пары, и все зашелестели тетрадками и загремели портфелями, намекая Иоильевичу, что пора бы заканчивать, он как-то не сразу это понял, и продолжал довольно потирать маленькие ручки и торопить с переводом очередной фразы кого-то из наших несчастных однокурсников, сидевших в среднем ряду. До нас очередь так и не дошла.
- Постойте! – вскричал Иоильевич, увидев, наконец, что все поднимаются с мест. – А домашнее задание? Запишите домашнее задание! Читать рассказ второй и третий! Страницы с четвертой по седьмую! Читать и переводить! Отметить места с трудным синтаксисом! Письменно по пять предложений на выбор разобрать синтаксически. Не забывайте всю неделю слушать Дассена, Эдит Пиаф, Жака Бреля!…

Мы были потрясены. Как это часто случалось, наша реакция была одинаковой. В коридоре Андрей сказал мне то, о чем я сама думала:
- Через пару занятий к Иоильичу будет ходить человек пять, не больше.
- А через месяц останемся мы двое.
- Неплохо бы, конечно, – он внимательно посмотрел на меня. – Да, боюсь Вовка Исаенко не даст нам вкусить радости индивидуальных занятий. Больно хорошо чесал сегодня, ему бояться нечего. Это же он заявку писал на факультатив. И меня позвал он. Но каков Иоильич, а? Вот хитрец!
- Ты думаешь, как только группа рассосется, он сбавит темп?
- А если и не сбавит, нам-то что? Будем читать помаленьку. Сколько он там задал? Четыре страницы на неделю? Ерунда! Меньше страницы в день, если подумать. А давай все время по-французски говорить, а?Я просто диву давалась, до чего довел его этот французский: он никак не мог расстаться со мной, все топтался со мной в коридоре. Ему было налево, в так называемую “Школу” (длинный узкий коридор с маленькими классами для занятий языками), а мне направо, на кафедру. Коридор почти опустел. А мне казалось, что опустел весь мир. Вдруг он наклонился ко мне и сказал заговорщицки:
- А давай закосим, а? Все равно уже опоздали. У тебя сейчас что?
- Не помню. А у тебя?
- И я не помню. Пошли!
И мы пошли. Как-то само собой все это получилось, под воздействием французского, наверно. И он с французской галантностью подал мне плащ. Но, конечно, не настаивал, чтобы мы гуляли под ручку.
- В кино?
- В кино.
- Черт, надо было о синема! сказать - au cinema! На Невский идем? Что ты? – вопросительно посмотрел на мое вдруг ставшее “трудным” лицо
- Да пытаюсь сформулировать. Если “По направлению к Свану” - перевод названия “Du C;t; de chez Swann”, то можно ли сконструировать что-то вроде “du c;t; de cinema”?
- Скоро узнаем.

Гипотетическая конструкция.

Это так необычно для нас, студентов университета, совершать этот обычный студенческий питерский марш через мост - мимо Эрмитажа - на Невский… Мы вообще необычная пара. Я смотрю на нас со стороны. Мы – такая необычная пара. И он уже не похож на воробышка (это Иоильевич похож), совсем нет. Он словно стал выше ростом, расправил плечи. Он намного выше меня. У него крепкий, уверенный шаг, гордый, устремленный вперед профиль. Да он просто расцвел после этого французского! А я даже в черных клешах, даже с этой короткой стрижечкой… Нет, я все-таки не дотягиваю до него… Хотя во мне тоже появилось что-то французское… Клеши эти, стрижечка…
- Слушай, а в тебе появилось что-то французское!

Вот так всегда.
Удивительный конкорданс.




Через месяц на французский факультатив ходило пятеро, еще через две недели – трое. Это были мы с Андреем и Вовка Исаенко. Иоильевич давно забросил адаптированную учебную книжку, и теперь мы читали Мопассана. По рассказу в неделю. Купили большой словарь – один на двоих – и просиживали в рабочке ночи напролет. Как на первом курсе, когда мы учились в одной группе и делали уроки вместе. Собственно, в этом и заключался наш давний роман – в совместном делании уроков. Мы тогда делали вид, что делаем уроки, а на самом деле что-то чиркали друг у друга в тетрадках, выпендривались друг перед другом обрывками школьных знаний (он щеголял интегралами, логорифмами и производными, чем так восхищал меня, что был тут же произведен в гении)и хохотали по любому, хоть и самому несмешному, поводу. Этим мы вызывали жуткое недовольство старшекурсника Скворцова, усердного отличника, засиживавшегося до трех ночи в рабочке по каким-то ему одному ведомым причинам. Он оглядывался на каждый взрыв хохота в нашем углу и  укоризненно качал головой.
Не прошло и года, как старая ситуация вернулась. Опять три часа ночи, пустая рабочка и корпящий над арабским текстом Скворцов. Только мы изменились. По сравнению с первым курсом мы стали какими-то притихшими, пристукнутыми. Теперь мы просто читали Мопассана, выписывали французские слова, записывали парадигмы неправильных глаголов и шепотом разбирали трудные пассажи. Рассказы Мопассана представляли собой печальные и психологически достоверные любовные истории в необычном бытовом антураже. Мы тратили больше сил на осмысление бытовых деталей, чем на любовную историю. Любовные истории мы не осмеивали, не обсуждали.
В общем, это все, что нам осталось. Наш французский язык.
Я не пыталась вернуться к своему дневнику – о чем в нем писать? Ну, конечно, могла записывать в нем французские глаголы. Слова и фразы из новелл Мопассана. А можно было просто взять ту тетрадочку, в которую я выписывала слова, и назвать ее моим дневником.

...

После каникул, во втором семестре, французский факультатив не возобновился. Исаенко на ходу бросил мне, что подавать новую заявку не будет, так как считает, что французский у него уже в кармане. Конечно, у него были лингвистические способности. Как и у нас.
На каникулы мы разъехались, как всегда разъезжались. Не драматизируя положение. Когда я оказалась дома, пережитое напряжение прорвалось затяжной простудой. Я лежала в постели, пила горячее молоко и читала “Три мушкетера”. Такой привычкой я обзавелась еще в шестом классе, когда нарочно сказалась больной, чтобы дочитать начатый накануне роман. С тех пор всякий раз, во время любой мнимой или настоящей простуды, я читала эту книжку. Она была для меня лучшим лекарством. Но нынешний раз отличался от предыдущих тем, что теперь я читала ее по-французски. Я купила ее в ту октябрьскую московскую поездку в Доме книги на Калининском проспекте, и стоила она шесть рублей – столько, сколько плацкартный билет до Москвы.
Я обожала эту книжку. Конечно, я обожала ее заранее. Но она превзошла мои ожидания. Мне нравилась глянцевая обложка с бегущей по периметру надписью  GARNIERFLAMMARIONTEXTEINTEGRAL. Я понимала, что GARNIER FLAMMARION – это название издательства, а вот что такое ИНТЕГРАЛЬНЫЙ ТЕКСТ – мне было поначалу невдомек. Потом словарь сообщил мне, что интегральный текст – это полный текст, а интегральная публикация – это полное издание.
Словом, полный текст, совершенный текст, воистину интегральный текст.
Интегральные три мушкетера.
На обложке была картинка, имитирующая детский рисунок акварелью. Красной и черной (еще один французский роман). Мушкетер в фехтовальной позиции и четыре шпаги. Красный крест на плаще и красное перо. Черные сапоги, перчатки, шпаги. Черная надпись: dumas. Красная надпись: les trois mousquetaires. 
Мне нравилась эта французская манера не выделять заглавную букву имени и названия:
dumas les trois mousquetaires
Ну и сама книга, с ее жизнелюбием, бьющим через край, с ее бессмертным кодексом чести и кодексом дружбы. Книга, способная излечить от любого  недуга. Чудодейственный бальзам, подобный бальзаму матушки господина д’Артаньяна, qui a une vertu miraculeuse pour gu;rir toute blessure qui n’atteint pas le C;ur – который лечит все раны, кроме сердечных.
В шестом классе весь класс взахлеб читал Три мушкетера и его продолжения. На книги была очередь, их передавали из рук в руки и становились в очередь во второй раз. Книги растаскивались на цитаты.
- Д’Артаньян! Ты убиваешь меня! – кричал могучий троечник Петров очкастой отличнице Фатхутдиновой, когда она довольно игриво говорила ему, что ни за что не даст списать алгебру.
- Поверьте мне: откажитесь от этой женщины! – предупреждал мудрый Светлов своего приятеля Пашина, влюбившегося в какую-то надменную восьмиклассницу.
- Вы уж очень разборчивы! – парировал Пашин. – А она такая красивая женщина!
- И все же, друг, будь мужчиной! – резюмировал щупленький, малорослый Светлов, скептически качая головой.
Мы знали все перипетии сюжета, гадали о том, был ли Мордаунт сыном Атоса, и ненавидели Десять лет спустя за смерть наших любимцев. Девочки класса делились на влюбленных в Атоса и влюбленных в д’Артаньяна. Ветреник Арамис был не в чести, но все сходились на том, что он умен и весьма оригинален. За оригинальность ему прощалось многое. Даже провал операции с железной маской. К Портосу относились как к Петрову: с нескрываемой симпатией, прикрывавшей некоторую иронию. Когда разбивали класс по ролям, планируя, кто кого будет играть, никто не гадал о Портосе. Ибо Дюма-пер списал его с нашего Петрова. С остальными ролями было сложнее.
Светлов добровольно взял себе выигрышную роль неунывающего пройдохи Планше. В шестом классе он словно предвидел, что через двадцать лет от его щуплости не останется и следа. Печальный Пашин после некоторых уговоров со вздохом согласился на невыигрышную роль Базена. При этом оговорил, что во второй части повествования ему дадут важную роль кардинала Мазарини. Их приятель Егор принял на себя нелегкую ношу Мушкетона, которую был готов совмещать с почетной ролью Людовика Тринадцатого. Его соседка по парте, моя задушевная подруга Анюта, с некоторых пор принявшая знаковое имя Аннета, уверяла меня, что, поломавшись, Егор вообще сможет сыграть все. Даже героя-любовника. Но герои-любовники у нас были и без него. И мы старались подбирать пары. Атосу – миледи, д’Артаньяну – Констанцию, Арамису – белошвейку из Тура, королеве – лорда Букингема. Хитрая Аннета забила за собой белошвейку (она же мадам де Шеврез). Потому что и в реальной жизни она колебалась между Атосом и Арамисом. Атос у нас был страстным брюнетом, а Арамис – холодным и высокомерным блондином.
Аннета объясняла мне, что успех Трех мушкетеров объясняется, помимо всего прочего, тем, что Дюма изобразил в своих героях четыре основных психологических типа, лишь сочетание, а не дублирование  которых обеспечивает крепость великой дружбы и захватывающую достоверность авантюрного романа. Веселому сангвинику д’Артаньяну помогают холерик Атос, флегматик Портос и меланхолик Арамис.
- Постой! – перебивала ее я. – Конечно, красавчик Арамис, с его нытьем по поводу ухода в монастырь, это типичный меланхолик. Но ведь скорее не Атос, а д’Артаньян ведет себя как холерик, то и дело хватаясь за шпагу и часто лия горючие слезы, тогда как Атос демонстрирует полную невозмутимость и, следовательно, является флегматиком. А сангвиник - это никто иной, как неунывающий обжора Портос!
- Флегматик никогда не пришел бы в такой ужас и такую ярость, в какую пришел Атос, обнаружив, какова его женушка! Вспомни: он повесил ее!
- Он так сказал д’Артаньяну…
- Неважно, повесил или не повесил! Хотел повесить! Был уверен, что повесил! Переживал по черному! Чуть не спился! И на Мордаунта так отреагировал! Это поведение холерика, а не флегматика. Внешняя невозмутимость просто скрывает эту поразительную страстность натуры. Вспомни, Лилльский палач рассказывал, что Атос женился на ней против воли всей своей семьи. Только настоящая страсть, страсть холерика, может заставить такого человека, как Атос, пойти против семьи. Ведь для него семья, род очень много значили – так он воспитывал Рауля…
- А д’Артаньян?
- Сангвиник, конечно! Его горячность в первой книге – это признак юности, а не темперамента. Вспомни, он и любить мог нескольких женщин одновременно – Констанцию, миледи, Кэтти… Любил горячо, но не глубоко. Таковы сангвиники. Их хватает на многое. И на многих.
Она всегда была очень умной, наша Аннета.
Мадмуазель Аннета Бейгран, как она себя называла.
В седьмом классе мушкетерские увлечения обрели новую форму. Мы стали сочинять свою собственную Францию с вымышленными героями, живущими в выдуманном средневековье. Чертили планы Парижа с Лувром, Нотр-Дамом, Бастилией, утопающими в тени садов дворцами господ и тесными мещанскими предместьями. У белошвейки Аннеты был премиленький домик в Сент-Антуанском предместье. Когда мы доросли до восьмого класса, Сент-Антуанское предместье стало эпицентром Великой французской революции. Мы в ней участвовали. Мы доигрались бы и до Парижской коммуны, но другие увлечения и другие романы постепенно оттеснили Францию на дальний план.
Но я продолжала читать Три мушкетера, когда мне бывало плохо.

- Aves-vous oubli; quelque chose? demanda Aramis.
- Et le drapeau, morbleu! Il ne faut pas laisser un drapeau aux mains de l’ennemi, m;me quand ce drapeau ne serait qu’une serviette.

Нельзя оставлять знамя врагу, даже если это просто салфетка.


...



Все кончилось как начиналось – ничем. То есть как ничем – июньским теплом и светом, заливающим даже неуютный северный город. В один из удивительных белых вечеров на меня снизошло такое умиротворение, что, идя как-то по коридору, я незаметно для себя толкнула его дверь и вошла. Он спал. В комнате никого не было (Таирчик в этот час еще не возвращается с тренировки). Я села на край кровати, у его ног. Мне было все равно. Ну, прогонит, например. А, может, не прогонит. А, может, не проснется, и просто посижу, а потому уйду. Хорошо, что спит. Крепко спит, устал, наверно. Может, гулял ночью. А, может, читал. И я устала. Как я устала. Посижу и пойду.
Потом я стала думать о странности нашей ситуации – о странности любви. Ведь если мы родня – как он предложил когда-то – то почему я не могу просто общаться с ним, смеяться, заходить запросто, Андрюшкой называть. Потому что не родня. То есть, конечно, родня. В каком-то смысле. Вот и он – заходит же иногда. Летает, летает где-то, а потом – заходит. Но почему-то не так часто, как раньше.
А ведь и этого могло не быть. И разъедемся потом, и даже этого не будет. И кончится все – ничем. Как я устала…
Впала в полузабытье, прикрыла глаза. Сидеть было неудобно, спина затекла. И хотела уже подняться и уйти, как он, поворачиваясь на другой бок, задел меня ногой и тут же распахнул глаза.
И засмеялся.
- Quelle surprise! – воскликнул он и притянул меня к себе, так что мы чуть не ткнулись носами.
Я засмеялась.
И отстранилась чуть-чуть. Мои отросшие с октября волосы щекотали его лицо. Он убирал их с моего лба и пробовал закрепить за ухом, а они вырывались и падали снова.
- Хороший сегодня день, да? – прошептал он.
- Хороший.
- Хорошо, что ты пришла.
- Хорошо.
- Je t’aime…
- Что ты сказал?
- Ничего.



...


Прошло двадцать пять лет. Очень долгих. И очень трудных. Столько всего произошло за это время, целая жизнь. И чего только не вместилось у меня в этот период. Одного только не было – французского языка. Остался мой французский в далеком восемьдесят втором. Лишь один раз аукнулось – лет десять, или даже пятнадцать назад – когда прочла заметку в газете: при восхождении на Эверест погиб знаменитый бельгийский альпинист Жан Буржуа. При восхождении на Эверест. Бедный Жан! Бедная Даниэль…

Ну и три мушкетера остались, конечно. И книжка в красно-черных тонах. Только болеть теперь некогда. Совсем.

Но недавно вот что случилось. Полетел мой муж во Францию по делам и попал там в больницу. В реанимацию. И мне из больницы этой позвонили. Говорили по-русски, объяснили, что произошло, дали номер телефона, куда звонить. Но как звонить? Как объяснить? Как позвать? Как говорить с врачом?
Заметалась, как раненая птица.
Не знаю, не знаю французского!
Забы—ы-ла!!!
Чертов Пруст, чертов Мопассан, чертов Дюма! Забы-ы-ла все!
Заметалась, ищу человека, кто знал бы этот чертов язык.
Parbleu! Morbleu! Sangdieu! Тысяча чертей!


Человек такой нашелся, помог, позвонил, поговорил с врачом.
Позвонил второй раз, третий. Стояла рядом, глотая слезу. Слезно благодарила. Муж в далекой Франции пришел в себя. Его перевели из реанимации в обычную палату. Могут позвать к телефону (в смысле отнесут ему трубку). Мой переводчик написал мне на бумажке, что говорить.
И вот говорю дрожащим голосом в телефонную трубку:

- Бон жур! Доннэ муа ля невроложи…
- …………… (неразборчивая французская речь, потом гудки: переключили на неврологическое отделение)
- Бон жур! Доннэ муа месье…
- …………… (неразборчивая французская речь, в которой улавливаю вопросительное  - рюс?
- Уи, уи! Месье ле рюс, силь ву плэ!
- …………… (неразборчивая французская речь, смех, звуки непонятного происхождения).
А потом мой муж – как ни в чем ни бывало:
- Алиночка? Это ты?

C’est moi.



(Вариант, который лег в основу второй части романа "Поэма Коридора". Здесь интересен финал, который, конечно, в роман не вошел).