Экстримисткая ночь

– Сука-а-а!! А-а-а-а-р-р-р-р! Бля-ядь!! – кричал молодой повешенный, снятый с того света. Петля моталась на шее как не своя. Он вышел из подъезда в тёмную дождливую ночь и кричал, рычал и выл. – Ай бля! Ай бл..! А-а-а! Р-р-р!! – визги и рыки сотрясали воздух и воду, давились соплями и всхлипами. Девушка бегала из стороны в сторону, повизгивала. Другой грубый голос кричал: – Не тронь, ****ный рр… – Ноги его переплетались, как коса, и синюшное лицо маячило несуществующим пятном на глазу, как галлюцинация или соринка.
Мимо пробежал трезвый молодой человек; ему некогда было обращать внимание на безумцев, он куда-то, видимо, очень сильно спешил, даже на лица не взглянул ни разу, так – плюнул в сторону, попав повешенному на санный ботинок и скрылся. В темноту ночи под завесу дождя. Был таков.
Отгрохотав и отстреляв молниями, небо теперь поливало спокойно и размеренно, не торопясь. Ноги то и дело вязли в грязи, ныряли в лужи – человек бежал. Вдали по-прежнему маячили три красных огонька, зазывали, манили и ждали. Добравшись до моста, он взбежал по лестнице, и пошёл шагом, чтобы отдышаться: на той стороне стояло нужное здание. «Говоря: «Так вот в каком городе ты живёшь!» – они имеют в виду тех, кто расположился в уютных пент-хаусах по берегам реки и каждое утро, просыпаясь, глядят на реку, пьют кофе и проклинают всё живое», – подумал он мельком, осматриваясь в темноте. Проезжающие машина обливали его с ног до головы; из одной по пояс высунулась пьяная ****ь и завизжала что-то матом – больше от  радости, чем от горя, – махая руками кому-то. Может и ему – единственному пешеходу.
Подойдя к будке сторожа, он достал сигареты и они развалились прямо в руке, все, кроме одной. Закурил. Сторож, который очень обиделся на то, что назвали его сторожем, возмущённо плюнул, крякнул, но пошёл выполнять свою работу. «Она есть она» – работа. Скоро он вернулся и повел человека за собой. Это был ночной курьер.
В холле было светло, тепло и приглашающе. Лифт опускался настолько бесшумно, что человек так долго нажимал и тыкал кнопку, что даже охранники начали поглядывать: а не затеял ли чего этот броский юноша, не хочет ли он подкинуть им работёнки. Впрочем, и они обижались, когда их именовали охранниками и предпочитали носить имя сотрудников безопасности здания и гаража, в то время как сторож по тутошнему именовался сотрудником круглосуточной разведки объекта.
В лифте на каждом этаже при остановке – а останавливался он на каждом, будто какой-то негодник потехи ради, спускаясь вниз понажимал, зараза, все кнопки – некое автоматическое устройство включало цветомузыку. «Дурацкая китайская мелодия» – подумал, ухмыльнувшись своей догадки курьер.
«А вот и наш дорогой курьер!» – первое, что услышал он, когда двери распахнулись на последнем этаже и в поле зрения появился взъерошенный нервный человек, который, рассекая воздух и нарезая прямые линии быстрым хождением туда-сюда, успокаивал себя. При этом руки он держал строго за спиной как заключённый, а туловище наклонял в направлении движения. Очки были даже треснуты чуть-чуть в уголке оправы. «Наверное, не спал больше суток», – посетила вновь догадка человека пришлого.
– Ну вот и хорошо, что вернулись, – начал тутошний человек, бросаясь навстречу и протягивая обе руки. – «Как будто я здесь уже был», – подумал курьер. – Ну так вот… и сразу бы… – запинаясь, объяснялся взъерошенный. – Ах да, конечно, – письмо! Держите, вот, кажется, даже не намочил ничуть. Наличие можете проверить при мне. – Да Господи, какое наличие! Письмо?! Причём здесь?!.. А, впрочем, я начинаю понимать… – тут он особенно противно улыбнулся во весь рот, расплылся, как говорится, в пахабной улыбке. – Вы, в общем, садись… ах да!.. а нет… вот да, вот ваша комната на ночь – здесь и переночуете, вот кров… в общем однозначно разберётесь без меня. Простите, очень спешу. Отдыхайте. – Отбарабанив он захлопнул дверь за собой, и быстрые нервные шаги застукали за стенкой – побежали прочь и скоро стихли. Курьер, опомнившись, оглядел комнату, в которую его привели и предложили её как его личное помещение на ближайшее время, – сел на кровать и размял лицо руками. Оно было мокрое и грязное, как и руки. «Странно, – снова подумал ночной курьер, – хоть умыться пригласил бы для начала, а то сразу вот ваша комната… Да и какая может быть, к чёртовой матери, комната, кода у меня ещё рабочая ночь не кончилась и три халтуры висят?!» Он потрогал наплечную сумку, проверив таким образом её на прежнюю наличность доверенных ему хозяином вещей, и прошёлся по комнате. В углу он обнаружил внутреннюю дверь, а за ней – уборную с раковиной для умываний и даже подмываний. «Очень уместненько, даже превосходно, – подумал он. – Вот и замечательно, в самый раз!» Снял отяжелевшие сапоги, обстучал о притолоку – комья грязи осыпались наполовину, другая половина продолжала утяжелять его лёгкую прежде, беговую обувь. «В сапогах нестись очень удобно; напрасно многие считают, что нет, напрасно». Это снова его мысли, к сожалению нельзя параллельно комментарию вести полную перепись его мыслей, поскольку многое интересное пропадает безвозмездно. К сожалению.


 Теперь я очень аккуратно подхожу к телефону: беру трубку двумя пальцами и прежде чем сказать шёпотом: алло – я прислушиваюсь к ней, принюхиваюсь, и, если вдруг почую что неладное – сразу бросаю откуда взял.

Вот называют меня пошляком и грубияном, а сами весь день молчат да губки дуют, а вечером придут домой да под подушку свою как наговорят разом, очередью пулемётной весь матюгальный запас: и бля, и ху… и всё оттуда исходящее. Пошляки!

Серым утром дедушка у метро остановился, топнул сапожком и закричал: «А что это мне всё Путин говорите?! Путин?! Какой нахуй Путин, а?! Я сам себе Путин! Да! И Медведев я. Ак нах... кхе… кхе… кхе… А, сволота! Ох! Я вам дам Путина, все власть чуете, носом в дерьмо вас ткнуть! Всё пропукали, скоты! Тьфу! – Развернулся дедушка и собрался было идти, наговорившись всласть. Дядя милиционер запрыгал по ступенькам – задержать нарушителя – соскучила туфля со ступеньки на плевке – полетел дядька вниз солнышком – спрыгнула фуражка с молодой головы – нежно обритые с синевой щёки окрасились свежим багрянцем – помутнели глаза. Дедушка ушёл.
Молодая офисная ****ь осталась без мужа в тридцать лет, побежала помогать подниматься, розовым платочком вытирала кровь и грязь с души ментовской. Так и познакомились, так и поженились.
Дед шёл-шёл, на асфальт ранняя пташка упала мёртвой – это был погибший воробушек: он без головы упал. Дед наступил на него и не заметил, как по асфальту размазал тяжёлым сапогом крохотное хрусткое тельце воробья.
– Товарищи! Я призываю! – кричал какой-то сумасшедший у трамвая – ему отдавили ноги лет тридцать назад – до сих пор кричит и плачет. – Я требую внимания по общепринятым в 47 году конвенциям, и международным соглашением сим я это заверяю в письменном виде! Вот, пожалуйста! Кто скажет, что я не большевик? Не я ли проливал сукровицу в палатах сантехнического треста?! Междоусобного Бога междуутробной войной! В мать, мать! Заклинаю! – Тётка толстая неслась в трамвай – сшибла мужичонку – очки слетели, кокнулись – с тётки слетели очки: у мужика не было очков – он не интеллигент был, он просто старый больной человек и член дорожного конгресса. «Он пьяный был!» – сказали люди, хотя их об этом никто ещё не спрашивал, потому что человек поднялся и заплясал, и в воздухе заныло тревожно, и люди поэтому заговорили в один голос: «Он пьяный был, пьяный, сам-сам, пьяный!» – не зная точно, о ком будет идти теперь эта речь, но заранее обременяя пострадавшего называться лишь пьяным, а не страждущим, терпящим или молящим. «Пьяный-пьяный! Хрю-хрю-хрю! ****и его! Копытцем сковырни ему нос!» Нос крючком! Зацепи – порви ноздрю – пусть течёт-течёт-течёт по улицам да по красным 20 лет октября 30 лет октября Вечность октябрю! Всю власть Ленину и Гаврииле Горбачёву! Взносы, господа! Делайте взносы, сучьи племенные породы… А мёртвая голова воробушка ест хлебушек, макая мякушкой в липкий жёлтый мёд, капающий с лугового дерева раз в день, раз в день… не боль… не боль.

Я сидел под кустом и не заметил, как сменились цвета и новой краской поналяпала везде осень. Новая осень, старая осень – всегда осень. Можно идти,  в голову не вбирая посторонних мыслей – только значимыми для сердца впечатлениями утешаться и услащать пытливую до муки душу. Шерудить в карманах, гоняя по-за прокладкой семечки и что-то ещё, давно интересующее пальцы и пропавшее давно, так давно, что, наверно, потеряло всякую ценность и стало не нужной детской игрушкой выросшего в дамки усталого короля белой масти в чёрную непогоду. Когда дожди, когда пивная закрыта… Нет, только кажется: вон под козырьком горит еле свет, скрипит, слышу, дверка: лачужка впускает хмельного бродягу, труженика дорог и разбитых переносиц. Там мы тяпнем по полстаканчика. Мне не нравится слово «стакашка»: оно, как таракашка, почти, как «какашка», совсем, как чебурашка и что-то невыносимо детское, что давно осталось, как сказано выше, давным-давно, и стоило бы подчеркнуть, что никогда не поздно, но всё беспросветно… и навсегда… устал. Только тихий мутный свет, потёмки и шёпотом ругань, чтобы не спугнуть друг друга в этом райском пристанище, где передовые ангелы сушат сапоги и мы собрались за одним столом со Христом. Ибо и он всегда там, где убогие собираются вместе. «Убогие» – ищущие Бога, у Бога ищущие пристанища в пазухе. А один человек спросил, как добраться до храма Христа Спасителя и едет ли автобус туда, проезжает ли его трамвай и троллейбус? И все ответили, что идти надо пешком. А он взобрался в новый двухъярусный трамвай с грязными зелёными ногами да к богу в душу угодил на перекрёстке – из окошка вылетел и летел метров сто до фонаря с агитлистовкой: «Голосуй за Жириновского!». Всё кончилось, померкло и никогда не сбылось, отчего неизвестно. За стаканом потому что не ходи в первый понедельник второго дня осени, когда не высморкнуты сопли у многих со сна, и лобовой сквозняк осушает мозг, выращенный в банке грибково-кустовым методом. Методом методологии с мёдным и медным вкусом и запахом. А для носа специально есть специально выделенные пробковые затычки антироссийской фирма «Пакинос» «Пакинос в любой понос! Словесный, умрачительный и умопомрачительный! Ум! Пом! Тарм-пам-пам! Пом-пом!» Словесная дрянь, и больше ничего достойного, покойного и словопозволяющего...

Конечно, вы тотчас скажите, что всё это лишь мои сексуальные фантазии и навострите ушки на что-нибудь другое, и я не могу с вами не согласиться, и всё-таки, и всё же… нет, не фонтан, конечно, но всё же… всё.



О, да! Самое время, давай! Только этого… вот только этого… я… Постой, а что за?.. Что это  у те.. А-а-а-а-а!
Ух, вот чёрт! Глубже дышать, отдышаться… А? А, это я проснулся! Вот так да – радостно, замечательно! И всем желаю, чтобы так. Вот теперь всё хорошо, и никаких тёток с членами. О, Господи, и вспомнить страшно. А, кстати! Да! Вспомнить-то и нечего совершенно: в голове, как корова слизала. И ещё немножко и корову эту я лично увижу. Ну нет, этого мы допустить не могём. Зачем же далеко так, а? Как дядя хотите, милостивые государи? Нет, как дядя однозначно не хотим. Да это дядя мой – алкашик – до коров как-то допился. До трёх аж враз! Мы по пути его не пойдём.
Так встали, встали. Ага. Угу. На одной ноге, на второй – попрыгали, ага! Водичкой холодной из-под крана умоемся и зубки… Фу! Нет, хватит. Надо принять – для начала.
Водочка-водочка, я иду к тебе с горочки, угости меня корочкой и выдай мне долюшки. Крыша едет помаленьку. Я налива-а-аю тебя! Я тебя-я-я налива-аю! Опаньки! Раз! Ага-ага! Пойдёт! Жить будем. Дружно. Так!.. Чем тут.. А, вот. Жую. Понимаешь.
Ну что?! Хочу обрадовать всех и, в первую очередь, себя: сегодня начался новый день. А нет, не просто! Сегодня совершенно новый день и новая жизнь. О всём, что было вчера, мы оставим самые смутные воспоминания, а лучше – совсем, к чертям, забудем. Всё с чистого стакана. За мной.


Можно пойти в бар, кабачок, забегаловку. Взять пивка, селёдочки. Сидеть – курить или делать вид, что куришь, если собрался что-то вроде бросать. Тогда можно и пивка даже не брать, а чайку взять. Мешать его ложечкой, поглядывать на всякие липкие попки и точка. Молчком всё, молчком, не больше, чем тень, не меньше, чем пустой звук.

Капли, как бомбочки, взрывали воду на асфальте, и она разлеталась брызгами по сторонам; брызги сцеплялись, стекались капли, и снова падали, собирались в лужи, и снова взрывались, пока шёл дождь. Всю ночь. И утром ещё, пока я уходил, думал, что уходил, блуждая по кругу, от места преступления не больше, чем на пятьсот шагов. Однако! Я просто устал читать все книги, хранить молчание, всех нас, гладить по головушке чужую дочку, кипяточком поить свою кровь. Я вошёл туда, как царь входит к шлюхам. Она сидела одна в кресле, ноги укутаны пледом, голова – платком. Всё так, всё так… Стоило взять в руку этот тяжёлый её молоток, которым, старая, колола себе орехи, как он превратился в руках моих, руках убийцы, – в окровавленную большую кувалду, с повисшими на ней ошмётками мяса и бабкиными мозгами. Я потом извлёк всё содержимое её тело – вывалил на пол и поигрался этим, повалял на ладошках, в ладошках, посмеиваясь, как в первом классе перед девочкой, потом растащил по полу вместе с рваными, липкими, благоухающими старушечьими колготами серого цвета, затем цвета табака, затем бурого цвета. Помочился в угол – и ушёл… Туда, где складывала телеграммы 29 лет. Все как одна: «Я долго думал, и, кажется, ни о чём. Всё давно понятно и решено. Завтра я выйду из строя. Я попрошусь. Без тебя нет совсем… Без тебя не люблю!..» Ох уж мне эти… Все они так! Сначала… А потом!.. Потом!.. В общем гори оно всё… Я всё поджёг – и к бабушке! К такой-то соответственно, какой уж заслужили. Однако! Пусть всё пылает. Приедут человечки и будут кричать: «Ворот отворачивай и рукав!» Набегут человечки. Переживать будут, что не с ними. Рады, что опять, но мимо. Как всегда, как всегда. Запишите на память координаты и местность: широты никакой, долготы никакой. Чушь одна кругом и пустошь мирская. Небо чёрное от копоти и дыма, отблески огня, как зарево. Чёрные и бордовые птицы летают – плачут и кричат о спасение. Здания серы, таращатся пустыми, разбитыми, глазищами-дырами. Воют-ноют раскалёнными трубами, лопающимися. Вонь кругом.
Я сидел недалеко и не плакал, просто грустил, глупил и пукал от застенчивости и чего-то ещё, что съедено было второпях у старушки. Забудьте, забудьте всё! Но нет! Разве вы можете! Суд ему подавай! Сейчас-с! Получите. Сидят судьи, сидят проститутки в париках. Охламоны. Ох, моны мои Лизы. Лизы моны, стерео-моны. Всё пораспишу по разным пластинкам, всё на чёрточки, на точки с запятой – пораспродам с большой буквы с большой ярмарки в Осташково. Там съезд внеочередной 20 лет несуществующий партии. А как же? Иначе скажите? Ну нет-с. Вот… … … … … … …
И забыл сказать, что ведь как Раскольников совсем. Тот только от раскола пошёл, в голове в смысле раскололось нечто, а потом уже всё остальное осторожно взошло в его ум и совесть. А у меня же иначе – не раскалывается, не раскалывается ничего, всё только плачет, целуется втихаря по углам, по подъездам да зассанным кустам… – Ну вот уж без этого совершенно точно можно было и обойтись, молодой человек. Вот в этом уж я совершенно точно уверен. – И я, и я! Павел Петрович, какой-то Петрович, милый Петрович, Питрович, Питр, Пидренко ко мне не хочет сявка бери щенка пока маленький бесплатно дают и топи в прорубе, в унитазе, в условиях сугубо городского места жительства, из которого, при вашем-то здоровьице, несомненно целесообразно было бы переехать немедленно и неоспоримо, не задерживаясь ни на секундочку, прорвавшую кармашки и… в леса, господа, в леса! Милости просим! Там масла сивушные, ивушки, верблюжатинка свежая, не кроплённая ещё, под маринадом. Шишки-шишки всё и тропиночки. Густо. А так не за чем потому что ни как а ещё и укушу


Уж не знаю, как там насчёт искусства, но человек новый всегда радует глаз. Конечно, смотря по обстоятельствам: так ведь на улице где – в толчее – его и не приметишь сразу – совсем нового-то человека. А вот придёт такой к вам на работу, где сами-то вы, может, давным-давно сиднем сидите, – ну или носитесь сломя голову (этого я уж знать не знаю), а оно-то и видно сразу: совершенно новый человек – с иголочки весь – хоть на витрину ставь. И это ведь не оттого, что он…


На кухне бабушка с мамой что-то готовили – было душно там и вкусно пахло. Я приотворил дверь в комнату сестры: та сидела тихо как всегда за столом – с виду за уроками, а сама тихонько плакала. Я догадался: чуть вздрагивали плечи, еле слышен был в тишине за закрытым окном звук капающих в тетрадку слёз. Она не заметила, и я ушёл, ни кому ничего не сказал, хоть что-то такое и подумалось мне.