Лабиринты судьбы. Исповедь наркомана. - Часть 3

                ЛАБИРИНТЫ СУДЬБЫ
                Исповедь наркомана

                Часть 3

      - Да…, – задумчиво произнес Михалыч, – покуражилась судьбинушка  над тобой, поиграла бицепсами. Трудно переслушать, а уж пережить….
      - Это, что…. Это еще не все…. Ты дальше послушай. – Медленно проговорил Лось, глядя, то ли на свое двойное отражение в темном окне, то ли на бесконечную призрачную вереницу все так же неутомимо спешащих деревьев.
      - Не стращай, Андрюха, мне бы и этого хватило. Я думал, меня швыряло по жизни, а, оказывается, она меня только мягко журила.
      - Я, Михалыч, думал как: комиссуюсь – заживу. Приеду домой, выучусь на кого нибудь, поступлю на работу, женюсь на первейшей красавице, заведу детишек и буду жить, как все нормальные люди. А получилось совсем по-другому. Комиссовался, никакого ремесла нет, умею только классно убивать, а тут кореша…, наркота. Да что там говорить, было всякое. Были и заявки «замочить» кое-кого, и «бабки» неплохие «зелеными» предлагали. Не стал киллером, еще в госпитале решил с этим «завязать» намертво. На мамином Евангелии, не для кого-то – для себя поклялся. Ты знаешь, где только ни был, чем ни занимался, никогда с ним не расставался: как оберег хранил.
      - Ну и как, приходилось читать? Ты же в детстве слышал о Боге.
      - Нет, – Лось как-то поперхнулся на этом слове, – я не читал и не собирался это делать. Знаешь, я почти не верил в Бога. Не то, чтобы совсем отвергал – нет. Но меня это не касалось. Это как-то мимо, рядом со мной было. Не пересекалось. Я предполагал, что где-то может и есть Он, но мне не было надобности общаться с Ним, и я не думал об этом. Просто, само Евангелие было для меня, как, скажем, для женатиков – обручальные кольца, которые, для верности, никогда не снимают; как талисман, какой бережно сохраняют и никогда его не забывают. Теперь я думаю, оно все время по жизни хранило меня, …может Бог.
      - Но, ты же неоднократно обращался к Богу, когда надобность была. Как же можно обращаться к тому, кого нет? – изумился Михалыч.
      - Когда зажаривают на огне живьем или встает выбор: жизнь, или смерть, не запоешь – завоешь! Евангелие даже жизнь мне спасло, в прямом смысле. Выходит не зря я его таскал с собой все время. Вот тебе и талисман.
      - Как? Ты это серьезно? Ну-ка давай рассказывай!
      Это необычное и совсем неожиданное сообщение взволновало Михалыча. Ему приходилось читать о многих вот таких происшествиях связанных с Евангелием. В памяти накопилась уже достаточно большая коллекция подобных эпизодов, которые он бережно собирал. Он встал, подошел к двери, отворил ее и зачем-то вышел в коридор. Была глубокая ночь. В проходе никого не было: все спали. Через небольшие промежутки в светильниках на потолке, тускло горел ночной свет. Поезд все с такой же скоростью мчался в ночи. Вагон пьяно пошатывало из стороны в сторону. За окном в призрачном и болезненном лунном свете по-прежнему куда-то назад удирали кусты и диковинные пародии на кощеевы скелеты – отощавшие деревья, будто в каком-то бессмысленном состязании торопились завоевать мифическое первенство, причем ближние, несущиеся возле окна, норовили обогнать тех, дальних. Неуверенные чары движущейся лунной ночи там, за окном, нагоняли признаки какой-то неправды.
      Внезапно в окне замелькали огни встречного пассажирского поезда. Тоже, бедняга, страдающий бессонницей, своим коротким гудком, резкий звук которого неожиданно заполнил купе, заметался среди верхних и нижних, уже давно откинутых и приготовленных ко сну, полок, и так же вдруг, испуганно сгинул где-то в нижнем углу – вероятно, разбудил многих, давно спящих пассажиров, и внес некоторое смятение в проснувшиеся души. Постепенно все успокоилось. Тук-тук-тук, тук-тук-тук – не унывая, пульсирующим чечеточным степом напоминали о себе неутомимые колеса….
      Михалыч вернулся в купе. Волнение, которое овладело им от сообщения Андрея, улеглось, он поудобнее уселся на свое место, улыбнулся, в предвкушении удовольствия от рассказа – Лось, молча и с интересом, все это время наблюдал за ним – подпер одним кулаком подбородок и, кивнув Андрею, выдохнул:
      - Давай, не томи. Думаю, это не случайность. Это знак тебе.               
      - Я, Михалыч, все расскажу, как на духу, но хотелось бы по порядку. Что бы не было лишних вопросов.
      - Согласен. Давай по порядку.         

                5

      - Я начинал рано, еще, когда был пацаненком – с клея. Придерживался дурацкого принципа: «Жизнь коротка – используй «Момент». Чего с огольца возьмешь? Соображалка не работала. Может быть, кто-нибудь и отговорил бы, но это ж делалось втайне от всех. Мать не знала, а чужим – «по барабану».
      - Ну, а потом, позже, когда повзрослел, ты же уже разбирался? – спросил Глеб Михалыч.
      - А потом втянулся. Нравилось. Тогда не думалось. Почему пробуют «ширку»? Ведь все знают, что это крутая напасть. Никто не желает для себя этого «геморроя». А тупая пацанская самоуверенность с полным отсутствием житейского опыта, позволяют откалывать бестолковые эксперименты над собой. Хочется отведать. «Со всеми может случиться, но только не со мной. Я крутой, лихо управлюсь».
      Момент, когда подносишь первый раз к руке шприц с «дурью» – это последнее мгновение, когда ты еще можешь остановиться. В это время ты еще в состоянии соскочить со своей «мокрухи», отбросить в сторону смерть и вернуться к жизни, к солнцу и людям. Когда укололся – сам «загасил» себя. Это эвтаназия: укол замедленной смерти. Смертный выстрел в самого себя – возврата нет. Теперь твои останки – так уже можно назвать тебя – контролируют твое сознание. Тулово узнало. Оно уже переделано. Изменен знак с плюса на минус. Ты уже не «смотрящий» над ним. Теперь ОНО твой «пахан» и будет диктовать с кем «кентовать» и что «откалывать» всю, уже недолгую, оставшуюся жизнь. И ты будешь «шестеркой» холуйствовать перед ним. Подключается безразличие к своей дальнейшей судьбе, и все, – ты целиком рабски подчинен своему торсу. Он становится богом, которому ты заискивающе «шестеришь».
      Лось рассказывал о себе жестко, безжалостно, казалось, он получает удовольствие от такого самобичевания. Непривычно было смотреть, как человек истязает себя хлесткими обидными словами, причем выискивая самые утонченные издевательские обвинения. В этом было что-то от мазохизма и поначалу удивляло Михалыча, но потом он понял: Андрей казнил себя вовсе не теперешнего, он бил себя того, прежнего, который отнял у него нынешнего всю молодость, жизнь, которая прошла в дерьме, а он вбирал его в себя, жил и упивался им. А могла бы жизнь быть счастливой и плодотворной.
      - Вот этими своими руками, – он демонстрировал Михалычу раскрытые вверх обе ладошки, – я загубил собственную жизнь. Господи, сколько же я недополучил своего законного и полновесного счастья?
      Андрей, молча, постучал себя указательным пальцем по лбу, закрыл глаза и покачал головой из стороны в сторону, дескать: до чего же бестолковый. Он оскорблял себя с каким-то жестким упоением. Хоть этим нынче мог отомстить себе минувшему. Сейчас он испытывал чувство отвращения, ненавидел себя того, ублюдка-наркомана. И это, такое непривычное раздвоение личности, поначалу настораживало, потом ошеломляло и, наконец, утешало. Радовало своим освежающим стремлением к возрождению и обновлению. Он хотел жить. Жить полноценно.
      Все его минувшее прошло в каком-то чаду, околожизненном мареве, в котором было одно единственное упоение – наркотическое забытье. Какое-то затяжное, разлагающее тело, душу уже сокрушившее, летаргическое забвение. Как таковой жизни нет, цели тоже. И это постоянный процесс. Для достижения дозы 2 -3 раза в день пускается в ход все: ложь, хитрость, коварство, воровство. «Моя растленность сидит во мне и требует: дай, дай. Каждая клеточка моего существа вопиет: дай, дай, дай». Тело категорически требует «кайфа».
      «Кайф» нарика, – растолковывал Андрей, – это когда разум, подавленный ощущениями тела, отказывается принимать нормальные решения. Когда он проходит и опять начинает «кумарить», сознание возвращается, и бедняга сознает свою беду, но сделать ничего не может. Нет власти над своим телом. Это тот случай, когда собственное тело становится бескомпромиссным и безжалостным, жестоким богом – Молохом, постоянно требующим на свой алтарь бесконечных жертв, хоть и не кровавых, но обязательных. Порой и кровавых. Требует жертв, не давая отсрочек, ни на минуту, ни на миг. Дух становится рабом, лебезит перед телом. Светлые мечты, амбициозные планы, любовь, семья, карьера, все достигнутое, как бы велико оно ни было: все идет в жертву этому богу. Страдают все окружающие. Наркоман чувствует своими потрохами, где можно выманить денег. На это хватает таланта, одаренности, лидерства. Обманщик, манипулятор. Он носитель зла. А денежки в кармане наркомана – это все равно, что луна в тазу с водой. Ее видно, вроде она там, но ее там нет. Только отражение. Но бесконечных средств нет.
      Наркота, воровство, – продолжал рассказывать о своей жизни Лось, – курьер этой «дури», спекуляция и продажа наркоты. Тяжелые наркотики. Долги дружкам. Нет денег – нет дозы. Сидел два раза. Первый раз за хранение, второй – за продажу этой «дури». «Чалился», – как выразился сам Андрей, – в разных местах. Там без натуги и нахватался «фени» (тюремного жаргона), которой ныне усиленно противоборствует, но без особого успеха. Два раза лечился – без толку, так и не смог «соскочить с иглы». И вот, сейчас, после третьего лечения едет в рекомендованный кем-то реабилитационный центр. Один на всем белом свете: ни дома, ни жены, ни любви, ни родных и близких, ни добрых друзей, ни радости, ни мира, ни счастья, ни здоровья, ни жизни – НИ-ЧЕ-ГО. Пустышка…. Забери наркотик – пустота. Нет смысла в жизни, вернее – только один, уколоться. Укололся – моментальное наслаждение. Только кайф длится очень мало, кумарит страшно долго. Нервное истощение. Равнодушие к своей судьбе. Депрессия.
      Андрей помолчал немного, собираясь с мыслями.
      - Иногда, – продолжал он вскрывать свою историю, – в редкие минуты пробуждения, охватывает страх перед будущим, сожаление об утраченном. Добивают: сознание вины, тоска по нормальной жизни, ненависть к себе за свои слабость и безволие. Хочется иногда сочувствия. С такой тягучей тоской, «по-черному» завидуешь тем, кого любят; так охота выискать для себя хоть самую малость человеческого тепла. Надеешься «поднять веки» другим. А как? Сколько пацанов и девчат в самую раннюю пору пропадает от этой пакости. Жалко их. У меня, Михалыч, такое чувство, что половина молодежи курит эту дурь, или на «игле сидят». Ну, если и не половина, то треть – обязательно. У меня-то глаз наметанный. Я их повсюду вижу.
      - Ты зря так о молодежи. – Не согласился Глеб Михалыч. – Из них, ведь, много студентов. Они ребята толковые, грамотные. Ставят перед собой реальные цели.
      - Именно такие, – настаивал Андрей, – сведущие и балуются наркотой частенько. Они же думают, что умные. Это многократно поднимает самонадеянность. Ты вообще сталкивался с наркоманами?
      - Не знаю. Пьяниц видно, а наркоманы: то ли он под кайфом, то ли характер у человека такой занятный – заторможенный. Бывают же там, всякие меланхолики. Я их не различаю. – Михалыч был совершенно искренен.
      Ему по жизни не было нужды общаться с такими людьми. Этими вопросами он не занимался, разве только иногда, когда случай подвернется. Так что ответить более конкретно на вопрос Андрея он не мог. Но его интересовал еще один вопрос, который давно уже хотел спросить:
      - Ты обмолвился давеча, что один на всем белом свете, а как же мама? Ты с ней общаешься?               
      - Я был у нее после армии, но…, наркоман радости не приносит. Я посмотрел, как она мучится, глядя на меня, и проклял себя. Уехал. Лучше подохнуть, где нибудь под забором, чем смотреть на ее маету. Не могу видеть ее страданий из-за меня. Я, ведь, уже из ее дома начал все тащить «на ширку». Представляешь?
      Лось не стал больше распространяться о матери, видимо эта тема ему была в тягость. Словно закрыв этот вопрос, и не было разговора о маме, он торопливо вернулся к прежнему разговору:
      - Вот ты человек верующий, – Андрей сделал ударение на последнем слове, – умудренный долгой жизнью, можешь обобщать, делать логические заключения, растолкуй, только объективно и подробнее, как ты вообще относишься к наркотикам и наркоманам?
      - Я к ним не отношусь. – Улыбнулся Глеб Михалыч.
      Этот ответ развеселил Андрея. Он ждал обобщающих рассуждений. Увы…. Настолько односложно, а потому в своем несоответствии с ожидаемым, – прозвучало остроумно, как ему показалось, высказывание Михалыча, что Лось с удовольствием рассмеялся. Он смеялся долго, до слез, до такой степени курьезным ему представился этот ответ. Все еще смеясь, он дополнил свой вопрос:
      - Нет, я серьезно.
      - Отрицательно. – Односложно ответил Михалыч.
      - Я и без тебя знал, – он опять не утерпел и прыснул в кулак, – что отрицательно. Однако был убежден, что ты выложишь более капитально свое негативное мнение. Разложишь его по своим любимым логическим полочкам.
      Глеб Михалыч был в затруднении:
      - Мне трудно вот так открыто высказывать свои соображения. Я смотрю на эту проблему немного философски и с религиозной точки зрения. Но, поскольку, речь идет о мерзких для меня понятиях, я и выражаюсь о них резко и однозначно. А так как речь идет о тебе, я, ведь, ненароком, могу тебя обидеть. Поэтому, не приневоливай меня, уж лучше я воздержусь от высказывания. Уволь. – Михалыч поднял вверх обе руки, будто сдавался и отрицательно покачал головой.   
      - Ну, уж, нет! – горячился Лось, – и не думай! Я потому и задал тебе этот вопрос, рассчитывая на твой разносторонний ответ. Ты не сможешь обидеть меня больше, чем я сам себя, угробив целый шмат своей молодости. Что по сравнению с этим твои высказывания? Я испытал все на своей шкуре, хочу конкретно «соскочить с иглы», для меня это важно, а ты теперь в теории обоснуй и дай прямую оценку дебильным вывертам моей молодости. О! – изумился Андрей пришедшей мысли, – так это теперь будет почти научное заключение: я практик, проверивший эту дурь на себе – ты, так сказать, теоретик. Обоснуешь и разложишь все по своим полочкам. Здорово, да?
      Лось весело рассмеялся и задорно посмотрел на Михалыча. Тот был смущен, он не был расположен делиться своим мнением:
      - Знаешь, Андрюха, рассуждение на эту тему требует долгого времени. Двумя словами тут ничего не выскажешь. Это было бы долговременное странствие в мои давно устоявшиеся представления о жизни.
      - А ты что, торопишься? Сам говорил дорога дальняя. Тем более, после твоей интригующей заявы о «долговременном странствии». И, вообще…, давай, батя, не увиливай.            
      Слово «батя», прозвучало как-то по иному, не так, как при первом знакомстве. Вначале это было обыкновенным обращением младшего к старшему, как нередко обращаются к старшим в России. Есть слова в нашем языке, произнеся одно из которых, можно понять его истинный смысл, только если услышишь интонацию с какой оно вымолвлено, или в определенном контексте. И сейчас в проговоренном слове «батя», послышались новые нотки. В нем не было равнодушия постороннего человека. После нынешней продолжительной их беседы, в которой определились соображения собеседников по многим вопросам, их взаимоотношения, видимо, потеплели и сблизились. У старшего – появились какие-то, похожие на отцовские заботливые переживания за этого юношу, возникло желание предостеречь от чего-то страшного, поделиться жизненным опытом; у младшего – проснулось к старшему самобытное, несвойственное ему, прежде совсем незнаемое, новое чувство.
      Это была не просто симпатия, какая часто возникает между приятными друг другу людьми, нет – это было нечто более доброе, – возвышенное, что ли. Странное и необычное переживание для взрослого человека, какой прошел множество суровых жизненных испытаний, но такое приятное и вожделенное. Вероятно, это было запоздалое и ранее неведомое сыновнее чувство, коего в безотцовском детстве никогда не испытывал – он не знал. Но так жгуче хотелось, чтобы этот, по сути, посторонний мужик, был своим, родным, какого можно было бы как отца обнять; чтобы на него можно было бы опереться при необходимости, положиться как на самого себя – даже более чем на себя – себе, после наркотиков, не особенно верилось. С таким пронзительным желанием хотелось сыновнего ощущения детской зависимости от этого чужого, но такого задушевного человека – сегодня, сейчас – это Лось определил для себя с припозднившейся теплой грустью.
      Все это сочетание сложных ощущений Андрея как-то непроизвольно вылились по сыновнему в фамильярном: «давай, батя, не увиливай». Он, с таким ожиданием смотрел на Михалыча, что тот улыбнулся и сдался на уговоры:
      - Ладно, так и быть. Уговорил. Только я, как человек верующий, основываюсь не только на своем жизненном опыте, но, главное, на Евангелии, которое ты возишь с собой, но решительно не желаешь читать. А я по нему сверяю свою жизнь. Только у меня есть существенные опасения, что ты сочтешь мои слова высокомерной нотацией.
      - Ну, что ты, Михалыч, я от тебя много интересного узнаю: жизнь открывается для меня с новой стороны. Знаешь, я раньше однобоко смотрел на мир – через кайф. Ты поднимаешь мне веки.
      - На то, о чем мы говорим, односторонне смотреть нельзя, да и грешно. Общество и медицина смотрят на эту проблему односторонне, потому все их усилия побороть наркоманию не приносят видимого успеха. Они пытаются лечить тело, а нужно, прежде всего, душу врачевать, переменить ее. То, что я скажу тебе – это мои личные, субъективные понятия, вовсе не претендующие на научную достоверность. Я немного обобщаю и расширяю с духовной точки зрения, пояснение этого феномена.
      - Вот, вот, вот! – обрадовано воскликнул Андрей, – это как раз то, о чем я тебя и просил. Мне именно это и нужно. Ты понимаешь, я ориентируюсь в этом вопросе только на свои личные ощущения, но они ограниченные. А хотелось бы посмотреть на эту дурь более широко, философски, что ли. И, главное: давай больше своих логических выкладок. Мне одному в этом никак не разобраться, а нужно, во как! – Он сжал кулак и оттопыренным большим пальцем провел по своему горлу. – Мне это крайне необходимо!
      Глеб Михалыч улыбнулся – ему нравилась горячность Лося. Импонировало то, что он хотел докопаться до самых основ, понять сущность беды, чтобы самому во всеоружии обрушиться на свое лихо и сразить наповал. Поэтому он, ободренный заинтересованностью Андрея, начал издалека:
      - Существует, как ты и сам знаешь, два мира: материальный и духовный. В духовном противоборствуют две силы. Божья и сатанинская. Создавая человека, Бог вдохнул Свой Дух в нашу обертку – в тело. И только Он дает ему, уже нашему духу, силу бороться с внешним врагом, поддерживает его. И никто другой. Больше ни у кого нет таких полномочий и власти. Дух человека – это Божья собственность, которой Он дал свободу выбора, своеобразную автономию. Но, дав человеку свободу выбора, Бог не освободил его: ни от тяжести этого выбора, ни от ответственности. Потому именно сам смертный и отвечает за свои поступки.
      Изолировав человеческий дух от Бога, послереволюционные власти, полагая, что сами будут владеть им, тем самым лишили его Божьей поддержки, т.е. отняли силу. А тебе известно: «свято место пусто не бывает». Сатана тут же заполнил духовную пустоту (вакуума в душе тоже не бывает) – анонимно, конечно, ему душа человека нужнее, чем реклама. Ну а с дьяволом, что может быть путевого? А подступов к обессиленной душе, чтобы погубить, у него много. Это его главная задача: мишень номер один. Образно выражаясь, он коллекционирует своих подопечных, кого совратил – на иголочки их накалывает, как бабочек, постоянно пополняя свою смертную коллекцию. Потом, туда к себе – в архив. Когда он добьет тебя, ты ему тоже не будешь нужен. У наркомана он уже свое мерзопакостное дело сработал. Уже нанизал его на свою иголочку. Сокрушил ослабленную душу, ей, ведь, помочь некому, а тело скоро само подохнет. А зачем теперь ему вонючая дохлятина? Душа имеет свою высокую цену – тело нет.
      У тебя под ногами целая таблица Менделеева. И твое тело по-родственному, по-свойски взаимодействует с этой таблицей. Поэтому любая травка влияет на твое тело. А наркота – это травка. Тело – это шмат мяса. Твой кусок – как ты за ним будешь ухаживать, так он и будет тебе служить. Бог создал его из того, что было под ногами – из «праха земного». Тело и уйдет туда же, когда отслужит свое. Так Бог установил, написано: «Ибо прах ты и в прах возвратишься». Ему предначертан величественный и почетный удел: продолжить великий всемирный круговорот в природе – превратиться в обыкновенное дерьмо, – прости за французский; сгнить, с выделением особого специфического смердящего аромата. Потому цена его по сравнению с духом – несоизмерима. Мудрец Соломон еще пять тысяч лет тому назад изрек: «И возвратиться прах в землю, чем он был; а дух возвратиться к Богу, Который дал его».
      Лось улыбнулся:               
      - Ну, ты, Михалыч, круто высказываешь свои думки. Я даже не ожидал от тебя такой жесткости.
      - А ты не удивляйся, – быстро откликнулся Михалыч, – это я, чтобы было проникновенней, чтобы крепче царапнуло и достало до самой глубины души. Я, ведь, предупредил тебя, что выражаюсь по этому поводу грубо и однозначно. Живой дух человека и его плоть – две совершенно разные субстанции, которые, по словам апостола Павла – если хочешь, возьми, прочти – постоянно противоборствуют друг другу, цитирую по памяти: «Ибо плоть желает противного духу, а дух – противного плоти». Они могут плодотворно уживаться в единстве, только при непосредственной поддержке самого Бога. Если такое условие не соблюдается, они функционируют по отдельности, каждый сам по себе. Ну, а басню Крылова про лебедя, рака и щуку, ты читал. Знаешь, что бывает дальше: все в разные стороны.
      А теперь, Андрюха, посуди сам. Народ силком был отлучен от Бога еще 100 лет тому назад. Твой дух не имеет Божьей, т.е. единственно верной, а, главное, действенной поддержки и что же происходит с ним? А происходит то, что и должно быть: он чахнет и, в конце концов, пропадает. «Ибо без Меня не можете делать ничего». – Это слова самого Христа. Вдумайся: ни-че-го. Без Бога ты ноль, ничего путевого не сделаешь, даже такого желания не будет. Сам убедишься, если заглянешь в собственную душу. Нет, разумеется, убивать себе подобных и употреблять внутрь наркоту, поглощать пищу и производить обратное и соответствующие подвиги творить – это ты, конечно, сможешь делать. Но без Бога ты можешь делать только грех. А «…возмездие за грех – смерть». Это не мои слова, а утверждения апостола Павла, и, как ты сам понимаешь, я склонен им верить. Ты все-таки почитай, почитай ту книжечку, которую носишь у своего сердца. Так что у тебя впереди, я не сказал бы, что заманчивая будущность. Ты теперь знаешь, что тебя дожидается. А если быть совсем точным, – тебя ожидает последний писк моды.
      - Какой еще писк? – не понял Андрей.
      - Самый последний – это белые тапочки, – уточнил Михалыч.

                Продолжение следует