Старик и дурочка

               
24.10.2015
               

                СТАРИК  И ДУРОЧКА


    Старик и не подозревал, что можно так долго жить... Когда он смотрел на свои руки – морщинистые, в рубцах, мозолях, поросшие седыми, жесткими волосами,   пальцы, с выпуклыми, словно часовые стекла, желтоватыми ногтями,  ему не верилось, что это его руки – крепкие, жилистые, способные на любую тяжелую работу и нежную ласку женского тела...

   Все его приятели, жена,  дети давно умерли и были похоронены в разных местах. После службы в армии, старик почти полвека проработал в котельной в знаменитой усадьбе, некогда  принадлежавшей великому русскому писателю. На работу он ходил километров за пять из села, где жил с малолетства  в небольшой окраинной избе. За редкой околицей растирались бескрайние русские поля, перелески, дальние деревни, виднелись колокольни сельских храмов -  вся та неброская красота, что описана тем самым классиком, став для каждого русского человека зримым синонимом родины.

   Раз в месяц старик отправлялся в соседний поселок получать пенсию, на обратном пути закупал крупу, хлеб, сахар, чай, килограмм мелкой кильки, рыбные консервы в томатном соусе – особенно он предпочитал бычки и леща. В магазине старик обязательно брал четвертинку водки. Вернувшись,  готовил нехитрую снедь,  не торопясь выпивал водку, закусывая черным хлебом с чесноком и килькой.
По пятницам старик ходил в местную котельную, где, по старой памяти,  сторож разрешал ему мыться под душем. Тело у старика было еще крепкое и мускулистое, без жира и дряблой кожи. Дмитрич, местный сторож, направляя упругий шланг с горячей водой, не раз говорил старику:
   
 - Ты бы, бабу какую себе присмотрел. Она бы тебе и за хозяйством смотрела, да и жить было бы веселей. А то все бобылем, да бобылем сидишь...

   Но старик только сердито урчал в ответ, усиленно растирая  шею и грудь жесткой мочалкой. Он насухо, до треска, вытирался холщевым полотенцем, надевал чистое исподнее и шел к себе. Ему и без баб  жилось не худо. В доме, кроме крохотной кухни, которой он использовал под хранение всякой всячины и продуктов, была еще  комната с  диваном, столом и старинным, неизвестно какими судьбами попавшим сюда, резным дубовым буфетом с множеством ящиков и полок. В одном из ящиков лежала коробка с фотографиями, которые старик, надев очки в пластмассовой оправе, изредка рассматривал, погружаясь в былую жизнь.
Главным украшением дома была огромная русская печь, сложенная лет сорок назад самим стариком, который тогда был совсем еще не старик, а  крепким работящим мужиком. Печь была обмазана белилами и украшена двумя рядами изразцов, которых удалось  прикупить по случаю, при сносе старинного особняка. Жена нарадоваться не могла чудо-печи, в которой не только пекла пироги, но и мыла в деревянном  корыте их маленькую дочь Аннушку. После смерти жены старик в печи ничего не готовил, но  топил  регулярно от Покрова до Благовещенья, в горнушке держал котелок с теплой кашей;  в морозы спал на лежанке, а на диван чаще ложился только днем, отдохнуть после работы.

    Телевизора в доме не было, точнее, он существовал, но в качестве интерьерного объекта – накрытый узорчатой шалью, оставшейся от супруги, он тихо стоял в углу. Старик не любил телепередач и  включал старый «Шарп», привезенный из города внуком, только в дни парадов и важных событий.
Зато почти круглые сутки, без перерыва звучал радиоприемник, причем по странной прихоти старика вещал он  не «Маяк» или «Россию», а только классическую музыку. Это обстоятельство было тем удивительнее, что старик отродясь ни в каких  филармониях или концертных залах замечен не был, и, насколько известно, ни на одном музыкальном инструменте – даже банальной балалайке -  не играл.

   Были у старика и другие странности. Прожив большую часть  жизни на селе, он  не знал и не любил природы. Вряд ли он сумел бы отличить зяблика от малиновки, а единственные цветы, к которым он привязался с детства, были не томные розы,  хризантемы или  высокомерные лилии, а  простенькие анютины глазки. Он даже не подозревал, что в ботанических справочниках  их называют Viola tricolor.  Да и к чему старику  отягощать голову ненужным знанием?  Любовь к анютиным глазкам шла с той поры, когда мать ранней весной высаживала семена в деревянном ящике, стоявшем на подоконнике. Старику помнилось, как мальчишкой он следил за переменами, происходящими за окном, где во дворе,  неспешная весна шаг за шагом отвоевывала у студеной зимы кусочки темной, ноздреватой земли. Потом у забора, на солнечной стороне, появлялись тоненькие зеленые побеги травы,  желтел царь-зелье - цветок мать-и-мачехи, торопились опушиться нежные одуванчики...

    Из всего животного мира в избе жила пятицветная кошка Анфиса, надежно уберегавшая старика от крысино-мышиного засилия, но раза два в год обязательно приносившая приплод в пять-шесть котят, которых, перекрестившись, старик безжалостно топил в ведре. Кошка быстро примирялась с потерей, но характер с годами у нее стал резкий и угрюмый, отчего она, теперь редко сидела на коленях у старика, позволяя гладить за ушами и под мордочкой, как любила раньше.

         ***

    Деревенские  крепко уважали старика за здравый ум,  трезвый нрав – четвертинка водки после бани здесь была, что стакан минералки на жарком южном курорте; за невероятную силу – он легко таскал двухпудовые гири; за отчаянную смелость – в одиночку выходил драться с тремя крепкими мужиками и никогда не был бит.  Но старик упрямо дичился односельчан; друзей и родных у него не осталось, единственно с кем он вступал в разговоры, была  Катьки-дурочка, доводившаяся, по слухам, прямой, хоть и  внебрачной, праправнучкой великому писателю. Впрочем, гораздо большую известность в округе  принесла Катьке неуемная  страсть к плотским утехам. Во всей деревни не было, пожалуй,  ни одного сопливого мальчишки, который не потерял бы невинность на сеновале, пыхтя, на безмятежно лежащей Катьке. Даже взрослые мужики, напившись, что называется,  в лом, пользовались безотказностью дурочки.

   Внешность у Катерины  была самая что ни на есть невзрачная. Промучившись с учением в школе год или два,  Катька навсегда завязала с науками, болталась по улице, помогала матери по хозяйству. После ее смерти  пасла  соседских коз или дрыхла пьяная  на холодной печи в ветхом домишке. Ростом она была, если не карлица, то до модельных ста семидесяти сантиметров бабе  не хватало минимум еще двадцати...   Лицо у Катьки было круглое, румяное. Нос, как говорят в народе,  картошкой, с висящей капля, которую Катька, ничуть не смущаясь,  безмятежно смахивала  рукавом замызганной  кофты. Вечно спутанные, грязные волосы неопределенного цвета, свисали на глаза.  Говорила баба косноязычно, часто теряла смысл сказанного, повторялась, путала слова, что и послужило причиной клички. При всем том  Катька-дурочка  вечно  пребывала в хорошем настроение, бессмысленно улыбаясь   каждому встречному. По воскресениям  обязательно ходила в храм, где после службы, сидя на паперти, собирала с доброхотов небольшую мзду, которую немедля и пропивала, купив в сельпо бутылку дешевого плодово-ягодного вина.   

    Старик помнил Катьку еще девчонкой, которую иногда баловал леденцами. Вся жизнь дурочки прошла на глазах старика -   их дома стояли по соседству и маленькая  Катька  играла с его дочкой, вместе они и пошли в первый класс. Но потом их пути-дороги разошлись: Анна окончила школу, стала учительницей, вышла замуж, жила в областном городе, где  погибла в аварии. Остались два внука, но к деду они приезжали  только на день рождение, а последние года два он их не видел и ничего о внуках  не знал. 
   
                ***

    Катька называла старика «дедой». Не раз он разгонял малолеток, ошалевших по весне от похоти; отводил Катьку, разомлевшую от выпитой бормотухи,  домой;  уберегал  от желающих потешиться над пьяной бабой...  Иногда, под настроение, колол ей дрова, чистил печь, чтобы, не дай Бог не случилось лютой беды.

    Но от беды  уберечься нельзя.... Однажды дурочку нашли без сознания на автобусной остановке. То ли  какой-то отморозок ударил ее по голове, то ли  случился инсульт, но только скорая  отвезла Катьку в районную больницу, а через две недели, та же самая скорая,  привезла парализованную бабу в  холодный, пустой дом, и старик помогал донести тяжелые носилки из машины в избу.
Парализованную положили на разбитую кровать, сверху бросили грязное пальто, и фельдшер с санитаром уехали по своим медицинским делам. Старик заткнул ватником разбитое стекло, заглянул в пустой шкаф.  Нищая нищета сквозила здесь из каждой щели.
 
    - Деда, дай попить, - тихо попросила Катька.

    Старик потянулся было к ведру, стоящему на скамье у входа, но там оказалось пусто, только по дну ползал свалившийся с потолка паук. 

    - Подожди, милая, я тебе сейчас чайку принесу, - старик снял куртку, укутал недвижимые Катькины ноги и опрометью бросился к себе. В печке стоял еще теплый полный чайник, он налил в бутылку заварку, разбавил водой, размещал сахар. Из сарая он выкатил большую тележку, на которой возил дрова, кирпичи, мешки с цементом. Старик  аккуратно постелил на дно тележки два одеяла, под подушку положил закупоренную  бутылку с чаем, чтобы не остыла.  Спустя минут десять он вошел в Катькину избу. В полумраке споткнулся, едва не выронив из рук бутылку, и только тут сообразил, что в доме нет даже чистого стакана.

     - На, дочка, попей пока так, без чашки...

    Катька жадно глотала чай, с собачьей признательностью глядя на старика.  Болезнь странным образом изменила внешность деревенской  дурочки-потаскушки.  Она сильно похудела, вымытые какой-то заботливой нянечкой волосы в больнице отросли, глаза стали как бы больше, глубже, лучистее.  Взор стал осмысленным, в глазах, обрамленных длинными ресницами,  неожиданно появился блеск, старик даже рассмотрел, что зрачки  у Катерины темно-синие.
 
    - Знаешь, что, дочка, нельзя тебе здесь одной оставаться. Давай, перебирайся ко мне, поживешь, пока не поправишься, а то тут кроме воспаления легких ничего не получишь. Да и с харчами у тебя не густо, а питаться надо хорошо, чтобы силы в организм  пошли... 
       
    Катерина ничего не отвечала, но по щекам  у нее текли слезы,  делая глаза еще лучистее и глубже. Теперь, глядя на несчастную больную женщину, совсем нетрудно стало поверить в полуфантастическую историю о Катькином аристократическом происхождение.

  Старик открыл одинокий шкаф, в котором хранился нехитрый гардероб.

     - Что возьмем-то с собой? Я плохо разбираюсь в вашей бабьей одеже...  Где что у тебя лежит, ты не ворочайся, только скажи...

    Катька отвернулась,  и старик понял, что ничего, кроме того, что одето на ней, у девки почти ничего и нет.  Правда, после долгих поисков он все-таки обнаружил поношенный халат, кофту,  нижнюю рубашку и пару трусов.

    - Ладно, сдюжим как-нибудь. У меня дочкины какие-то вещи есть, да и от старухи что-то осталось, мои рубашки да свитер сгодятся...

    На дворе уже смеркалось, когда старик с трудом докатил тележку с Катериной до своего дома. На руках он перенес больную в комнату, уложил на диван, обтер мокрым полотенцем лицо и руки, достал из печи кашу и кусок сала.

   - Давай, Катюша, покушай.

    Пока она ела, старик разостлал на лежанке старый матрац, положил тулуп, приставил скамейку, чтобы сподручней  было забираться на печь. Он сильно устал и хотел спать, но еще принес больной чай в стакане,  и, ложась, сказал:

    - Если, что понадобиться, Катюша, ты окрикни меня, не стесняйся.

    - Спасибо, деда, ты и так все для меня делаешь, - тихо ответила дурочка.

Ночью старик внезапно проснулся от каких-то странных хмыкающих звуков. Он зажег электрический фонарик и посветил на Катерину. Она лежала и тихо плакала. Старик сполз с печки, включил лампу.

    - Что, с тобой, дочка? Болит что?

   Катерина отрицательно покачала головой, но плакать не перестала. Старика осенило:
    -  Может, на двор хочешь, пописать?

    Она только мотнула головой.

    - Да, задача – непростая. На двор нам с тобой не выбраться... Давай  я тебе таз принесу, а завтра, что-нибудь придумаем...

  С превеликим трудом старику  удалось помочь больной женщине сесть в постели на неудобный жестяной таз. Неожиданно деревенская потаскушка покраснела и отвернулась к стене:

   - Деда, ты не смотри, пожалуйста, Мне стыдно...

   - Ах, ты дуреха, ты мне теперь заместо внучки, какой такой стыд может быть? Ты вроде как раненная, а я при тебе -  фельдшер-солдат. Меня тебе стыдиться нечего, так и знай. Ну, ладно,  ты держись вот  за спинку стула, а я пока отойду. Позови, как свои дела сделаешь...

   Старик вышел на кухню и вдруг почувствовал, что он сам плачет. Никогда в жизни – ни в день смерти жены, ни когда потерял дочь - из его прищуренных глаз не выпало ни единой слезинки, а тут он спешил стереть слезы, чтобы Катька  не приметила  его слабости. Старик не смог бы назвать причину своего малодушия, но может,  более образованный человек счел бы их совсем даже не слабостью, а признаком силы, жалости, умиления?

    - Деда, я все, - позвала девушка.

   Он помог ей лечь на диван, вынес таз, сполоснул его холодной водой из бочки.
На следующее утро, после завтрака, старик принялся мастерить: он выбил сиденье у стула, выпилил стульчак, под который поставил старое ведро. Теперь Катерина могла с трудом, но самостоятельно, справлять нужду. После этого старик отправился в магазин на краю села, а чтобы парализованной  было не скучно лежать, впервые за многие годы включил старый телевизор.
                ***

    Весть о новой жиличке старика уже обсуждалась в поселке. Когда он шел по дороге, встречные мужики,  поздоровавшись, странно ухмылялись, оборачиваясь ему во след.

   Народу в магазине не было. Старик взял чай, конфеты, несколько банок тушенки, кусок колбасы, макароны, пряники и подошел к кассе, где сидела толстая продавщица Валентина в меховой безрукавке.
    -  Что-то ты, старик, пряников, да конфет набрал – жиличку свою, что ли угощать будешь? Смотри, как бы так дело  до свадьбы не дошло...

     - Вот, смотрю я на тебя Валентина, и диву даюсь: баба ты видная, техникум окончила, дети у тебя уже взрослые бегают, а ума, ты, видать, так и не нажила...  Ты же  Катьку с детства знаешь. Вот ее паралич разбил, она встать сама не может, что же,  по-твоему, ей  как собаке теперь в одиночку подыхать?  Она же воды себе налить не может... Лучше бы вы, бабы, чем языками молоть помогли бы помыть ее в бане.

    Пристыженная Валентина, опустила глаза, защелкала счетным аппаратом.
     - Да, дед, ты прав, конечно... Я постараюсь прийти, только сам знаешь, у меня работа да трое балбесов целыми днями без присмотра.   На Ваську-то, сам знаешь, никакой надежды – целыми днями пьет, бестыжий. Ты, если что, приноси ее белье, я постираю.

      - Ладно, Валентина, ты не бери в голову... У тебя, действительно, своих забот невпроворот. Я уж как-нибудь управлюсь, опыт у меня есть – моя-то Мария Ивановна,   почти год до самой смерти с постели не вставала.

         - Слушай, дед, а может, попробовать Катьку в дом инвалидов в Поливаново устроить? Там и накормят, и подмоют, когда нужно. Да и лекарства, говорят, там бесплатно дают...

           - Бесплатно дают только сыр в мышеловке, - наставительно заметил старик. – Был я в этом Поливаново. Трубы чистить печные в дом инвалидов ходил... Так вот, скажу тебе откровенно:  лучше сразу в прорубь сигануть, чем оказаться в этой богадельне, -  тут, старик, что редко с ним бывало, прибавил  крепкое словцо. – Ладно, Валентина, я пошел, а бабам скажи, чтобы меньше языками чесали – на том свете это им зачтется...

                ***

   Спустя неделю Катька попыталась подняться с дивана сама.  Левая нога бессильно волочилась по полу, правая полусогнутая рука, покоилась в косынке на груди. Как говорили старые врачи, рука просит, а нога косит... Ничего делать самостоятельно  Катька не могла, все заботы по хозяйству и уход за тяжелой  больной легли на плечи старика.

  Он целыми днями готовил, стирал простыни, прибирал в избе. Когда уставал, а это случалось все чаще, присаживался к больной, рассказывал ей деревенские новости, гладил по больной руке. Кошка, дичившаяся старика,  тоже неожиданно принялась ластиться к Катерине. Свернувшись у нее на груди, тихо мурлыкала какие-то свои кошачьи песни. Однажды Катька очень удивила старика, начав читать ему нехитрые стихи, которые когда-то выучила в школе: 

  - Травка зеленеет, солнышко блестит; ласточка с весною в сени к нам летит.
С нею солнце краше и весна милей... Прощебечь с дороги нам привет скорей!

    Старик, никогда не слыхавший плещеевских стихов, растрогался чуть ли не до слез.
     - Дочка, хорошо как ты сказала. Бог даст, зиму перезимуем, там все пойдет на поправку.

                ***

    В середине ноября старик неожиданно почувствовал, что ему приходит конец.  От постоянных  резких болей в животе он  ночами без сна крутился на своем жестком матраце. Еда вызывала отвращение, он через силу готовил для Катерины, но сам почти не ел, только пил родниковую воду, надеясь избавиться от постоянного ноющего чувства под ложечкой. Как-то в пятницу, когда он по обыкновению пошел мыться в котельную, Митрич долго смотрел на старика, а потом мрачно сказал:

    - Что-то ты совсем отощал, старик. В чем только душа держится, а ведь какой здоровый мужик был. Да и желтый ты весь стал, чистый китаец... В больницу,  что ли сходил, может, лекарства какие тебе выпишут...

  Старик никогда не боялся смерти. Более того, бывали минуты, дни, недели, когда он ждал смерть как избавительницу от бед и тревог.  Но теперь он понимал, что его смерть неминуемо повлечет  за собой мучительную, голодную гибель Катерины.

    В конце декабря боли стали нестерпимыми и старик, наконец,  решился сходить к врачу.  Однажды утром он оставил Катерине чай в термосе, кашу, хлеб с колбасой и,  пообещав вернуться засветло, поехал в районную больницу. Врач-хирург, знакомый дочери, принял старика без очереди, долго мял ему живот,  водил по животу и бокам датчиком,  хмурясь, смотрел на экран монитора.

   -  Что же вы себя так запустили? – спросил врач, положив датчик и стерев бинтом мазь со стариковского живота. – Хотя бы месяца два назад надо было приехать ко мне. Сейчас надо делать операцию, а потом  еще долго лечиться в больнице.

    - Доктор, а сколько времени надо, чтобы встать на ноги, что за болячка такая у меня?

  - Трудно сказать, как пойдут дела... Вы, я знаю, человек мужественный, дочь много о вас говорила. Поэтому скажу прямо: у  вас  – рак желудка. Пугать не буду, но все очень запущено. Срочно нужна операция, а что будет потом – время покажет...   

    - Спасибо, доктор, за правду. Вы мне, может быть, какие-нибудь лекарства дадите, чтобы не так болело по ночам, а после нового года  и на операцию...

    - Лекарства,  конечно, я вам выпишу. Только они не вылечат болезнь, в лучшем случае немного боли снимут. Да и с операцией дело не так просто обстоит – придется ехать в областную больницу, а там очередь может затянуться. Впрочем, думаю, внуки  помогут  вам в  этом вопросе...

     Старик перепугался:

    - Доктор, я вас очень прошу, не говорите им ничего! Что  зря волновать? Может, я еще и так выздоровлю...

  ***

    Новый год справили тихо, старик выпил четвертинку, угостил Катерину рюмкой вина. Спать  легли сразу, как по телевизору прозвучали кремлевские куранты. А утром старик едва смог сползти с печи. Таблетки, выписанные врачом, приглушили боль, но слабость разлилась во всем теле. Словно ватный, он едва двигался по избе, растопил печь, сходил за водой. Испуганная Катька молча наблюдала за стариком.

  -  Деда, тебе плохо, ты заболел? – нерешительно спросить она.

   - Ничего, дочка, это я вчера, видно, лишнего махнул. Сейчас все пройдет...

    Но лучше старику не становилось, каждый день приносил только новую боль и мучение. Однако еще отчаяннее, чем боль физическая, его мучили тяжкие думы. Он понимал – дни его сочтены, но что будет с Катькой? Старик не думал ничего плохого о своих односельчанах, хотя прекрасно понимал – никому его дурочка  не нужна. Или она замерзнет в пустой избе, помрет от голода и жажды или, в лучшем случае, ее сдадут в дом инвалидов в Поливаново. Нет уж, лучше сразу в прорубь, чем оказаться в этой богадельне...

         ***


     Накануне Крещения старик купил бутылку кагора, каких-то сладостей, печенья. Они долго чаевничали, посмотрели телевизор, потом Катерина легла на диван, старик тщательно укрыл ее ватным одеялом, подогнул углы, наклонившись, первый раз за все время поцеловал в лоб.

    - Спи, внученька, я пока печку истоплю.

   Он жарко  растопил печь, подкладывая все новые поленья. Огонь радостно бросал блики на стены избы, освещал оленя на ковре, прибитом над диваном, освещал циферблат ходиков.  Было уже за полночь, когда старик,  раскрыв топку и задвинув заглушку, подошел к окну.  В сказочно замороженном узоре светилась необыкновенно большая круглая луна. Старик стащил с лежанки матрац, перенес его поближе к печи и лег. Он  посмотрел на мирно спящую Катерину и закрыл глаза.

     Старик сразу провалился в сон, чего из-за болей не было уже давно. Ему снилось, что он – молодой, здоровый, вместе со своей молодой, очень красивой женой, то ли идет, то ли плывет над голубым полем льна, а впереди их  взявшись за руки бегут или летят,  – не разберешь во сне - его дочка Аннушка и маленькая дурочка Катерина...