Клад монахов. кн. 1 Хозяин Верхотурья

«Мы пьём из чаши бытия
С закрытыми очами,
Златые омочив края
Своими же слезами
Когда же перед смертью с глаз
Завязка упадает
И всё, что обольщало нас
С завязкой исчезает;
Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был - мечта,
И что она - не наша! »
/«Чаша жизни», М. Ю. Лермонтов/
С любовью и уважением посвящается
городу Верхотурье, 400-летие
которому отмечалось в 1998 году.

Совпадение имен и фамилий с реальными следует считать фактом ничтожным


;


Пролог

На крутом утесе реки Туры стоит красавец монастырь. Когда-то здесь монахи торговали святой водой из животворящего источника, а золоченые купола его говорили о том почтении, которое заслужил Троицкий монастырь. Мне и самому мальчишкой довелось однажды увидеть, как зимой, лихо подкатив на санях к площади перед монастырем, упал на колени бородатый мужик, крестясь и проливая слезы, полз к нему, целуя землю и прося прощения у Всевышнего за свои прегрешения. Как это ни странно, но такое уважение к этому месту осталось даже в годы советской власти и ещё больше возросло в наши дни.
Рядом с ним стоит другой монастырь – мужской. Купола его напоминают купола рейхстага в день победы над фашистами в 1945 году. Это работа людей, живущих здесь. Ограниченный стенами шестиметровой высоты и бойцовыми башенками он был всегда защитой для разных людей. Здесь жили, молились и трудились монахи, покрывая позолотой свою утварь и иконы. Потом он стал прибежищем для воров и малолетних преступников. Ничего не боялись стены монастыря: ни снарядов пушек, ни взрывов. И только нечистые помысли людей, живших внутри его, погубили то, что не смогли сделать люди: стены дали трещину, башни стали клониться к земле.
Ниже по течению реки Туры на небольшом утесе когда-то стоял женский Покровский монастырь. Его участь просто печальна: он был сначала взорван, потом стал конюшней и лишь малая часть – больницей. И это тоже дела людей.
До сих пор бытует в тех краях легенда, что где-то спрятаны в недрах утесов золото, иконы и утварь мужского и женского монастырей, а так же то, что с помощью подземного хода через реку спаслись от зверств красных значительное число монахов и белых офицеров. Факт наличия подземных ходов потом подтвердился, но клады те никто так и не нашел…
Однако были и такие люди, которые, в водовороте мутной политической воды того времени всё же сохранили то, что помогло им выстоять, выжить и вырастить новых бойцов.
Этот роман лишь художественная реконструкция тех событий и о людях, живших в то время. Однако при внимательном сравнении с нашим временем, очень многое из того повторяется и в наше время. К сожалению, настоящей правды мы, видимо, теперь никогда не узнаем.
 
Глава 1. Пламя и пепел

1.
Конец июля 1902 года, г. Верхотурье.
— Эй, Хвекла! Зараза... — Миней Тимофеев поднял свою грязную кудлатую физиономию и ударил кулаком по столу: уже месяц прошел, как всем известный ямщик был в запое.
Вот и в этот раз как всегда, когда он уходил в запой, винил во всем свою жену Фёклу, которая, как считал бывалый ямщик, родила ему сына от конкурента по извозу Авдея, живущего от него через четыре дома по Ямской улице. Когда-то сам Миней увел у него Фёклу накануне свадьбы, да снасильничал, чтобы отрезать все пути к Авдею. Вот и женился, покрывая ее и свой грех.
Миней нахмурил свои мохнатые брови. —  Да, видно не забыла свово полюбовничка, зараза! Не иначе как бегала к яму, пока я в дороге-то был...
А вслух крикунул. — Напаскудила?! Убью, блудливая кунка!  Чо, боисси? Боись... Боись... По мужикам шастать, дак, могёшь!? А ответ кто перед мужем держать будёт? Тебя нету?
В действительности Миней все еще никак не мог простить Авдею того, что тот переплюнул его в извозе, да не способен был укусить своего друга детства. Вот Фёкла и попалась под горячу руку!
Меж тем Фёкла, худая болезненная женщина лет сорока, пряталась за печкой: она хорошо по себе знала. – Миней в гневе страшен, сам не понимает, что делает! И уж лучше ему такому на глаза не попадаться...
 В ужасе, облизав сухие, с запекшейся от удара коркой крови, губы, неожиданно поняла, что выхода-то у неё не осталось и вовсе! Выбраться из своего слабенького укрытия, не показавшись Минею, она не сможет. Слезинки одна  за другой покатились по сморщенному лицу рано постаревшей женщины.
Тихо всхлипывая, роняла она на плоскую грудь горячие слезы и обреченно молилась, уже не ожидая помощи...
Почему-то из памяти явственно вспомнился тот самый первый день, когда она Минея увидела. Да, это был мужчина ее мечтаний - молодой преуспевающий Миней, рыжий, разодетый, в окружении молоденьких бабенок... А она, никем не целованная, с папенькой и маменькой торопилась в монастырь на моление...
Хоть и собирался заслать Авдей Минаев к ней сватов, да видно не судьба: как глянула Фёкла в глазищи Минеевы, так и охнула – пропала! Не молодой рыжий нахальный мужик смотрел на нее, то сама судьба глядела горящим взором... И всего-то лишь разок он на нее и зыркнул-то... А прожег насквозь! Так разве она смогла бы супротивничать ему, когда позвал за амбар? А  когда обнял – и вовсе руки - ноги отнялись! А уж когда все случилось – горло перехватило... Так стало страшно! А сколько слез-то было? Вот также как сейчас, молча... Хоть и шла замуж за милова, да только горько за мужем было! Видно чуяло сердечушко, какая жисть будеть...
Фёкла вздохнула. — Ох, любовь, любовь... Горе ты горькое! Минуток-то радости по пальцам пересчитать можно: Хоть и думать никогда не думала о другом, да мужик только и делаеть, что попрекаеть Авдеем! Будто сына от нелюбимова заимела... Вот те и любовь – любовушка, чумная головушка! Да только от ентой-то чумной любовушки у нее целых десять годков не было деточек...  Вот и озверел, супостат! Никакой жисти не давал! А ревности-то скока было?! А слез?
Фёкла улыбнулась. — Бил... Дак, ить значить, любил! А уж я-то как ево, супостата, любила!
И от боли в губах скривилась ее улыбка...
Однако, вспомнился ей и тот день, когда бог, наконец, дал ей сыночка, Сысоечку! Крепенького, волосатого, с рыжим отливом... Как у ентова проклятова Авдейки! И чё Миней взревновал-то? Ить сам еще какой рыжий! И дите евонное – тоже рыжий! Сысоечка мой...
Да только люто заревновал с той поры Миней свою жену к Авдею Минаеву и бил нещадно, выпытывая из нее слова измены... Да что могла сказать ему ни в чем не повинная женщина? Что дитя его? Говорила, не раз говорила... Так эти слова на Минея и вовсе не производили никакого впечатления...
Запил Миней. Каждый день лютовал, избивая в кровь жену. Другая бы ушла давно вместе с ребенком, а эта только льет слезы да молчит! И никуда не уходит... Вот и бежал Миней от них, куда глаза глядят, пока не приходила трезвость.
Фёкла смахнула рукой слезы. Тока и отдыхала, коды укатит куды-нидь. — Эх, жисть-житуха! Кому-то ты со всею прелестью, да я видно рылом не вышла! Ко мне ты все больше задом, али боком…  Ужо и волосьев-то  сосем мало осталося: ить усе повыдерьгал, изверг проклятый! Топчеть, волосья рветь, измываетьси! Мол, блудница я... Варнак стал, ну чистай варнак! Господи, хоть ба ты мене куды прибрал от ентова полоумнова!
И тут же от страха сжалась и побелела. — Ох! Чё тако сболтнула? Прости уж ты, господи, дуру - Фёклу, рабу твою неразумную!
И, перекрестившись, упала на колени... И только на полу вдруг поняла, что выскочила из-за печки. — Ох, господи, Миней-то увидить!
Между тем Миней, с красными от перепоя глазами как раз искал предмет, которым бы ему было сподручнее наказать блудливую женку. А тут она и сама вывалилась из-за печки! А как нащупала рука горлышко бутылки, да потом метнула ее в жену, он и не помнил... К тому же все его внимание привлек вошедший сын Сысой.
— Ах, ты, омманшшик! Ты куды свел мово Булатку? — почему-то Миней забыл, что сам отвел своего рысака Булатку цыганам еще неделю назад, но при этом сейчас твердо уверовал в вину сына. Собственно поверить ему в это было довольно легко, ибо его девятилетний сын враждебно смотрел на своего отца и молчал. — Ну, чо? Молчиш? Басурман хренов! Плетки давно не видал?
Неизвестно откуда выплеснувшийся наружу гнев на собственного сына, ударил Минею в голову: он покраснел как свекла и вскочил. Руки его затряслись, глаза забегали в поисках подходящего предмета, который бы достойно наказал смотрящего на него с вызовом мальчишку. Под рукой оказалась плетка и Миней, выскочив из-за стола, с размаху ударил сына. - Вот те, зараза! Получай! Давно мене надоть было ба вас с матерью прибить, блудницина кровь!
Удар плеткой обжег: Сысой схватился за левое плечо и согнулся от боли. Но не сам удар так потряс парня – слова отца, а еще больше – его презрительная интонация, сильнее раскаленного железа обожгли душу. Черная обида тут же поселилась в ней. Теперь глаза сына горели ненавистью и яростным гневом волчонка...
Первой не выдержала избиения сына мать: кое-как поднявшись, кинулась прикрывать своим телом ребенка, с таким трудом доставшегося ей, получая за это, удары плетки Минея. Она обняла сына, закрыв его руками, как раненная горлица крыльями и, молча с мольбой, смотрела в глаза Минею, все еще надеясь на его милосердие...
Когда же Миней изловчился и нашел таки плетью незащищенное место на теле сына, Фёкла упала с мольбой о пощаде перед мужем на колени, а Сысой меж тем отпрыгнул назад, разом выскочив из пределов досягаемости плетки. И тут же ощетинился, как крысеныш.
— Да не трогал я твово Булатку! — закричал он, потирая рукой ушибленное место, из которого начала сочиться кровь. То, что мать прикрыла его своим телом, Сысой воспринимал как вполне нормальное явление. — Кто ж еще как не мать должна его прикрывать своим телом? Чо я-то? Дело, чай, ихнее, семейное: небось, сами и без меня разберутси! Ну, подумаш, отпонужат ее отец маненько, дак баба от тово только ишшо лучче станет...
— Будя отцу-то перечить! Ишь, моду взял... А все ты! — и Миней снова ударил Фёклу плетью по спине, да так, что у той порвалась кофта и выступила кровь. Но и этого ему было мало. — Чертова баба! Хоть ба заорала, чо ли! Дак нет: мокроту разводит и все...
Миней удовольствия от несопротивляющейся жены так и не получил. Другое дело – Сысой. Он зло смотрел на своего непокорного сына и в то же время довольно ухмылялся. — Ух, ты, гаденыш! тТакой же, как я!
Однако, мысль о том, что он - вовсе не его сын, а друга – врага Авдея, тут же ударила в голову и оказалась такой нестерпимой, что кровь еще сильней заиграла в жилах, делая его лицо багрово - красным.
Ярость вперемешку с гневом на сына и на жену, снова подняла его руку с плетью и начала опускать плеть то на спину, то на голову, на руки беззащитной женщины... Но и этого уже ему было мало: перед ним стоял сын и ядовито ухмылялся. И Миней взревел, как подраненный медведь. — Я сказал: свел! Значит – свел! А ты ишшо, рыжая бестия, отцу решил перечить? Недоносок!
Однако удар плетью Сысоя не достал, что еще больше разозлило отца. Фёкла, еще не зная этого, с трудом поднялась с колен и бросилась в сторону сына... Один за другим удары плетью посыпались на ее окровавленное тело. Но мать уже не воспринимала их: она была вся там, где стоял ее любимый сыночек, ее косточка, ее кровиночка... Лишь одна мысль двигала ею: защитить! Не дать этому чудовищу погубить ее дитя! И мать, даже не чувствовуя боли, прикрывала сына, который показывал отцу язык и вырывался из ее объятий.
— Сысоечка... Сыночек... Постой... — мать гладила голову сына и целовала щеки, глаза лоб.
Это было то последнее, которое Сысой услышал от матери. Резким рывком освободившись от ее рук, прыгнул к дверям. А через пару секунд уже бежал по сенцам. Выскочив на крыльцо, облегченно вздохнул. И только тут осознал то, что хотела сказать ему мать. Ощущение беспробудного горя, невольно нахлынувшее, как водопад, перемешанное с обидой на отца и нежностью к матери, вдруг вызвало слезы...
— Ах, ты, стервь проклятая! — Миней вдруг почувствовал небывалую ярость: свет разом померк перед его глазами, вызывая необъяснимое желание крушить все, что попадется под руку. Пена наполнила рот и поползла из уголков его рта. — За-а-по-о-рю-у-у!
Миней схватил полено и начал бить им жену, еще больше возбуждаясь от вида крови. Фёкла то вставала, то падала от ударов своего мужа, а когда уже больше сил не осталось сопротивляться, совершенно обезумела от боли и поползла к двери.
— Я тя научу, вошь проклятая, слушатьси мужика! — кричал в исступлении Миней, норовя ударить по голове жену. Свекольно-красное лицо его было перекошено, глаза выпучились, изо рта пена брызгами летела в стороны и падала на рыжую бороду.
Фёкла, всё еще на что-то надеясь, изо всех сил ползла на крыльцо под градом ударов мужа. Она уже не защищалась и не уворачивалась, а тихо стонала и ползла, гонимая одним желанием: узнать, угрожает ли что ее милому сыночку? И защитить.  Кровь заливала глаза, голова и все тело уже ничего не чувствовали. Лишь только женщина оказалась на крыльце и увидела, что ее сыночка здесь нет, а изверг-отец не достанет его, как страшный удар по голове сотряс тело: все поплыло перед глазами, кружась в кровавом хороводе.
Лишь на мгновение приоткрылись её глаза, и в этот момент каким-то чудом все-таки увидела, как Миней охнул и схватился за сердце. Затем он перевалился за перила и как куль муки свалился вниз по крыльцу... Меж тем это Фёкла видела уже каким-то непонятным образом, даже как-то со стороны, чувствуя, как становится все более невесомым ее окровавленное тело и один за другим вспоминаются эпизоды из ее жизни. — Вот маменька… А вот и папенька… А вот и Миней молодой… Сысоечка, сыночек милый…
 Наконец, темный вихрь подхватил душу Феклы и погнал по темной трубе наверх.
— Господи, не уж-то отмучилася?! — успела подумать она, уже понимая, что умирает. И даже здесь она снова вспомнила о сыне. — Сысойка... Сысоечка... Прошшевай, любимай мой сыночек!
Меж тем, Сысой шел к реке Туре босой, растирая грязной рукой по щеке текущие слезы. Черная обида хуже крапивы жгла душу. Кровавые раны на лице от отцовской плетки неприятно щипали и чесались от слез. Но душевные раны были больнее.
— Гад! Сам свел Булатку цыганам... — Сысой злился: он видел, как отец отводил Булатку цыганам и как получил за него деньги, потому что все это время следил за ним из кустов. Булатку Сысой любил и надеялся получить в наследство, когда отец станет старым. Он ухаживал за конем ежедневно, и расставаться с любимцем было очень больно, однако, против воли отца пойти не посмел. Потому и видел со слезами на глазах то, как Миней расплачивался за выпивку и угощал ямщиков. — А на меня свалил. Сам омманшшик!
От этой мысли Сысою стало гораздо легче. Представив отца в роли «омманшшика», подросток улыбнулся.
— Вот возьму и выкуплю у цыган Булатку! — решил он, сжав кулаки. Однако тут же до него дошло. — Да ведь это хороший выход из создавшегося положения! Ежели это сделаю я? То отец перестанет пить... А мать... Эх, мать! Вот кто ни за что пострадал! Да и мене досталося... Да... На енто надоть много денег... А иде ихь взять?
И мозги Сысоя начали лихорадочно перебирать возможные варианты.
Сысой умылся в реке, маленько полежал на горячем валуне, наблюдая, как бегут по небу облака. Подросток всегда любил смотреть, как из бесформенной массы  облака превращались то в гигантского человека, то в зверя, а чаще всего – в ямщицкую карету, о которой он мечтал днем и ночью.
Однако это скоро ему надоело: сейчас его деятельная натура жаждала немедленного решения назревшей проблемы. Поэтому, не в силах удержать свой непокорный организм, «рыжая бестия» вскочил, поддернул грязные спустившиеся штаны и огляделся вокруг. Ярко светившее солнышко решило помочь своему рыжеголовому собрату и тут же высветило разноцветье платков, картузов и прочих головных уборов, кофт и юбок баб у самого подножья Троицкого монастыря.
— И - эх, мне ба так! — неожиданно пришедшая в душу зависть на процветавшую у подножья утеса торговлю святой водой, полоснула сильнее острого ножа. Уже не раз и не два, а довольно часто приходила в голову мальчишки мысль о том, что монахи Троицкого монастыря незаслуженно получают деньги за торговлю водой, тонкой струйкой текущей из серебряной трубки, искусно вделанной в камень. То, что это была именно серебряная трубка, предприимчивый сын Солнца точно знал: он уже попробовал отколоть ножом маленький кусочек ее, когда подвыпившие монахи по забывчивости оставили открытой свою драгоценность. Тогда же он отметил про себя еще одну странность: вода преставала бежать из трубки всякий раз, как монахи заканчивали торговлю. И только теперь до него дошло, почему это происходило.
— Вот лабута!  — хитрец ударил себя по лбу. — Дак мене жа надоть топерича иттить за монахами: могёть чо и узнаю!
Тем не менее, такая простая и ясная на первый взгляд мысль, в действительности оказалась сложной в исполнении. Во-первых, монахи Сысоя уже однажды даже во двор не пустили, а когда он попытался пройти хитростью, то поймали и дали пинка под зад. Во-вторых, многие из них Сысоя заприметили давно и запомнили. Между тем, показав монахам кулак в отместку, он, однако, успел всё же заметить небольшого мальчонку, который свободно ходил по территории Троицкого монастыря.
— Эй, ты! — вот и сейчас «рыжая бестия» выбрал момент, когда поблизости не будет никого из монахов, и, окликнув мальчонку, поманил к себе пальцем. — Иди сюды! Хошь чо дам?
Ну, кто же откажется получить что-то задаром? Тем более – неопытный шестилетний мальчишка, неожиданно увидевший что-то съестное в руках хитрого Сысоя. На это и был весь расчет.
— Ну, ты, ладюга!  — как только сильные и жестокие руки Сысоя вцепились в волосы мальчугана и притянули его головенку к железной решетке ограды монастыря, тон рыжего хитрована тут же изменился. Почувствовав боль в волосах и угрожающий тон, а так же поняв, что просто обманут, мальчишка раскрыл рот, чтобы разреветься. В глазах его показались слезы. — А ну, показывай, иде тута у монахов трубка для воды?
Ни шумные всхлипывания жертвы, ни ее слезы на Сысоя вовсе не подействовали. Видя, что обманутый, но не сдавшийся окончательно мальчишка, вовсе не собирается ему рассказывать про трубку, он со всей силы прижал жертву к решетке за волосы. Тот тут же заревел белугой...
— Ховорь, а не то щаз как дам по кумполу!  — пригрозил рыжий бандит  мальчишке. От страха тот присел, взвыл громко и протяжно. Тем не менее хитрость мальчугана удалась: на звук рёва один за другим повыскакивали монахи и побежали к Сысою.
— Ладно, лабута, ты мене ишшо попадесси! — ударив на прощание свою жертву головой об ограду, рыжий шантажист бегом бросился к замаскированной дыре, которую он сделал совсем недавно специально для отступления в аварийной ситуации, когда надумал подобраться к кельям монахов. К счастью для него, монахи, выручившие сегодня себе порядочно денег от торговли святой водой, были изрядно пьяны, поэтому Сысоя искать никто не стал.
Меж тем дыра, в которой поневоле оказался ушлый искатель приключений, привела его к простенку, ведущему куда-то дальше. Сам  же простенок был завален какими-то ящиками. Любопытство раздирало душу, сердце бешено застучало, предвещая нечто из ряда вон выходящее. И, осторожно разобрав ящики сверху,  подросток перебрался на другую сторону завала. И на этот раз интуиция его не подвела: в самом углу простенка зияла большая дыра, прикрытая ящиком. Убрать осторожно ящик в сторону для сильного сына Солнца было делом одной минуты.
Оказавшись головой в небольшой полусумрачной комнате, новый Одиссей замер на месте, осторожно разглядывая все, что находилось в ней. И первое, что бросилось в глаза, были несколько дубовых кадушек с водой, ковшик и белая трубка в стене. Рядом с ней лежала воронка, с помощью которой предприимчивые монахи и заполняли «священный» свой сосуд.
— Ух, ты-ы-ы! — сердце маленького разбойника ликовало и прыгало вверх — вниз. — Неужто на ентот раз повязло? Ну, топерича, все вы у мене попляшете! Вот выташшу трубку!
И он дрожащими руками ухватился за торчащую часть серебряной трубки, и, надеясь вытащить всю ее наверх, начал тянуть к себе, покачивая из стороны в сторону.
Но не тут-то было: трубка гнулась то влево, то вправо, то вниз, то вверх, но из своего каменного ложа и не собиралась выходить! Тогда Сысой напрягся и рванул ее изо всех сил:  трубка жалобно пискнула и осталась в его руках. А сам незадачливый искатель серебра полетел на каменный пол, больно ударившись локтем о расставленные повсюду бочки. К тому же громкий стук и грохот повалившихся пустых бочек, а так же раздавшийся следом крик монаха, тут же заставили воришку замереть и забыть на какое-то время об ушибах и разбитом колене. Пора было спасаться... И вовремя: монахи открывали свой скрипучий замок.
Выскочив из дыры, новый Ясон с куском серебряной трубки, хромая, бежал, стараясь оказаться подальше от монахов. Между тем уже были слышны крики и вопли  тех, кого он ограбил.
Подросток усмехнулся. — Ну, чо, съели? Вот так, будитя знать топерича, кто таков Сысойка!
Однако, возгордившись от своей победы, он в спешке перепутал переулок, по которому пришел сюда, и уперся в тупик. Когда еще в начале отступления предательски загрохотал ящик, все-таки оставалась надежда на свободу, но теперь... Два здоровенных монаха выскочили из-за угла!
Оставался еще путь вверх, по палке, которую кто-то из монахов оставил по забывчивости. И тигрёнок решился: прыгнув вверх, он кое-как зацепился руками за край ограды и подтянулся. Все бы ничего, да трубка предательски подвела: змеёй выскользнув из-за пояса, глухо звякнула о скамейку, на которой расположилась парочка влюбленных, заставив его на мгновение замереть. — Что делать? Бежать к спасительной дырке в заборе или прыгать за трубкой, к которой потянулась рука молодого кадета? Не-е-ет! Я чо, здря лазил к монахам?
И Сысой прыгнул за трубкой...
Надо же было так случиться, что в это самое время молодой кадет Николай Гришин, проводивший свой отпуск в Верхотурье по настоянию отца, только – только решился сказать Оленьке Михайловой о том, что был бы счастлив получить согласие батюшки ее на брак, на котором настаивал его отец, как какая-то трубка больно ударила по колену. Вскрикнув от неожиданности и боли, кадет попытался вскочить, чтобы немедленно наказать обидчика и нарушителя его далеко идущих планов.
Однако не успел и охнуть, как на него свалился перемазанный подросток. Гришин упал и перемазался землей. Ущемленная гордыня взыграла в кадете. — Как? Его в таком виде увидела дама сердца? Это было недопустимо! А как же его честь и достоинство? Что скажут его друзья – кадеты, когда узнают о таком конфузе да в такое время?
 И он попытался вскочить, сбросить с себя противника.
Не нужно объяснять, что этим противником был Сысой собственной персоной, уже сам по себе довольный тем, что свалился на нечто мягкое, хотя и ушиб о скамейку колено. Но радовался он рано, так как быстро оказался сброшенным на землю. Однако и в этом случае воришка потянулся рукой за трубкой и тут же схватил ее за конец. Кадет посмотрел на руку высокого подростка и тоже увидел трубку. В других обстоятельствах он бы и вмешиваться не стал, но в этот раз рядом была дама сердца! А это резко меняло дело...
— Стой, ворюга! — потирая плечо, кадет схватился за второй конец трубки. — Я те покажу, как оскорблять мою невесту!
Глаза девушки вспыхнули, щёки налились румянцем: ей так давно хотелось эти слова услышать! И она потупилась взором в землю, потеряв связь с реальностью на некоторое время. Меж тем на ограде монастыря показались два монаха: они тоже собрались прыгать со стены. Еще несколько выскочили из-за поворота.
— А - ха, щаз! — Сысой немедленно оценил всю опасность своего положения и тут же с силой ударил ногой в промежность кадету, не без удовольствия наблюдая при этом, как сжалась от страха молоденькая девушка. Её кавалер от боли согнулся и повалился на землю. — Обожди малость... Вот тока трубку заберу! А ты, кукизка , смотри мне, ня балуй!
Не без удовольствия он поводил перед её носом своим вытянутым вверх пальцем и довольно усмехнулся. — Не здря видел, как дерется отец! И кой чему научилси... Дажа явонными словами угрожал ентой фифочке!
Еще оставался свободным путь через овраг, а там дом… Именно так и решил бежать свободный сын Солнца, однако ему тут же преградила дорогу коренастая двенадцатилетняя девчонка, выросшая словно из-под земли. Она уперлась в землю ногами и без слов сильно боднула головой его в живот.
Похититель сокровища монахов, не успевший с налету вовремя разглядеть неожиданно возникшую перед ним преграду, был ошеломлен от резанувшей живот боли и перехваченного дыхания. Взбрыкнув ногами в воздухе, как молодой козлик, он упал на спину, перекувыркнулся пару раз и сел на землю, уставившись на неё. Кровь прихлынула к его лицу. — Как? Кака-то дефкя... и посмела? Мене, Сысою?! Да я ей...
Ему было стыдно, что какая-то девчонка оказала такое сопротивление ему, Сысою, да еще и свалила его с ног! Хотя непонятно чем. Не головой же! Он одновременно злился и восхищался ею. Но разум все же победил: показав ей кулак, вскочил на ноги. И вовремя: за ней из оврага показалась голова городового.
Как дикий зверь рыжий подросток быстро оценивал обстановку: слева от него стеной шли монахи, вооруженные дубинками и пьяные. С той же стороны приближался оскорбленный кадет. Справа – городовой, уже свистевший в свой противный свисток, кричал, раскинув руки. — Хватай его, ворюгу! Я ентова паршивца давно приметил, да тока никак прихватить не могу! Но топерича усё, ен у мене загремить как миленькай!
 Путь справа и слева был отрезан.
— Хватай яво! У нево наша трубка... — крики монахов разозлили Сысоя. — Ну, и чо? Куды топерича?
Меж тем грозное кольцо продолжало сужаться. Сысой отступал, но не сдавался, шаг за шагом приближаясь к обрыву. Когда же до обрыва утеса оставалось совсем маленько, он зло усмехнулся. — Ну, чо? Хрен тобе, а не Буланко! Да пошли вы все!
— Да на тобе трубку, подавися! — воришка размахнулся, но на махе вперед к городовому не отпустил, а наоборот, изо всех сил на махе назад бросил серебряную трубку в реку с утеса. И довольно усмехнулся. — Ну, чо, получили? И меня вам тожа не достать!
Как и когда появилась эта бредовая идея, рыжий подросток и сам не понял, но она была так органична со всем его поведением, что немедленно овладела всем его существом. К большому удивлению и радости монахов и городового, пойманный с поличным воришка кинулся к краю утеса. Кто-кто, а они-то точно знали, что теперь-то он никуда не денется! Однако, он и на этот раз их удивил, начав спускаться вниз по утесу на руках, пока не достиг выступавшего в сторону реки плоского камня.
— Эй ты, ворюга, вылазь! Один хрен дальше путя нетути! — кричали монахи, радуясь тому, что загнали своего врага в угол.
— Дёржи яво, уйдеть! — не поддавался всеобщему ликованию городовой, уже не однажды столкнувшийся с этим подростком в подобных ситуациях. Хоть он и видел, что на этот раз ему действительно некуда бежать, но внутренний голос говорил почему-то обратное. Он сам не верил в то, что им удастся поймать неуловимого воришку. А с другой стороны он уже жалел, что вот так загнал парня в безвыходное положение. Даже в какой-то момент был готов восхищаться его мужеством и храбростью: сам бы никогда не решился вот так на одних руках спуститься до того камня. Усмехнувшись в усы, прошептал. —  Вот, рыжая бестия!
Меж тем Сысой лихорадочно соображал, как ему быть дальше. Когда сползал на руках по камням, не ощущал той высоты, которую увидел сейчас, глянув вниз. Еще никогда ему не приходилось прыгать в таких условиях: ровная стена из камней высотой с два дома свешивалась прямо в воду, не давая возможности даже зацепиться за что-нибудь. Руки и ноги нервно задрожали. — Всё? Конец? Али сдатьси имя? Тоды прошшай свобода!
— Ну, чо, сынок, отбегалси? — уже жалея его, крикнул городовой. — Давай-ка, милок, подымайси!
Стоило Сысою вновь взглянуть вниз, как волнение вновь охватило его: сердце упало в пятки от одного только вида той высоты, на которой он оказался.
— А вот хрен тобе, а не Сысой! — это кто-то внутри него, неведомый и властный заставил произнести эти слова, выскочившие неожиданно и против его воли. Тот же неизвестный разом отключил весь страх, сдерживающий его действия доселе. К его удивлению, стоило лишь сделать шаг в бездну, глаза только на мгновение закрылись и снова открылись. Ухнув, он прыгнул, прижав руки по швам, как солдатик. В ушах свистел воздух, дыхание перехватило, в низу живота предательски защекотало. А ему казалось, что он летит вниз уже целую вечность...
Удар ногами о воду ошеломил и обжег, чуть не разорвав его пополам. Боль в ногах, спине и руках отключила сознание. Сколько времени вот так был без сознания – Сысой и сам не помнил, однако тот же властный голос изнутри, который только что заставил его прыгнуть в реку, потребовал очнуться. Ощутив привычный холод воды и нехватку воздуха, подросток заработал руками и ногами, всплывая наверх...
— Усё, конец парнишке... — тихо сказал отрезвевший монах и перекрестился, зашептав что-то себе под нос. Рядом с ним стоял кадет Гришин и та самая девчонка, остановившая воришку. Гришину уже было стыдно, что он ввязался в эту неприятную историю, конец которой был так ужасен. А еще ему было не по себе потому, что он оказался не на высоте даже перед ней, этой девчонкой, исподтишка наблюдавшей за ним.
— Не-е-е! Ентот рыжай совсем не прост: тово и гляди иде-нидь да появитси... — городовой уже сожалел, что вынудил парнишку прыгнуть в воду с такой высоты, а потому уговаривал себя как мог. Он напряженно всматривался в реку с надеждой все-таки увидеть его живым, невольно восхищаясь его смелым поступком. В какой-то мере даже простил ему то, что тот своровал у монахов их средство доходов. Городовой, положа руку на сердце, никогда не симпатизировал монахам Троицкого монастыря из-за их жадности и обмана прихожан. Именно поэтому он был на стороне подростка, невольно осуществившего его сокровенные мысли. А теперь оставалось только верить...
— Я ж говорил! Вон он! Вон он, рыжая бестия! — обрадованно вскрикнул городовой. Вполне естественно, что он первым и увидел эту рыжую голову, то появлявшуюся над водой, то снова погружавшуюся в реку. И столько в его голосе было восхищения, что все монахи уже с удивлением смотрели, как подросток, к которому они только что испытывали злорадное чувство мести, медленно, но верно плыл к другому берегу. Они улыбались, восхищенно качая головой. Городовой же, довольный уже тем, что оказался прав по поводу этого ненормального подростка, улыбаясь, говорил всем, касаясь их плеча. — Ну, чо? Говорил я вам? Говорил? Не такой он, чтобы...
Меж тем, Сысой, выбрался на другой берег, повернулся к утесу и всем тем, кто наблюдал за ним, хотел что-то крикнуть им, но передумал и просто показал им кулак. Тяжело встал и направился в лес. С тех пор его никто в Верхотурье не видел…
Городовой, довольно поглаживая усы, направился по своим делам, а монахи разбрелись, обсуждая меж собой, как и чем, им заменить поломанную трубку: лишаться совсем такого источника доходов они не собирались...
Гришин никак не мог себе признаться в том, что восхищен поступком врага, а потому с огорчением смотрел на то, как быстро удаляется его противник, которому так и не удалось ответить за его предательский удар в пах. Когда же он повернулся и вспомнил о своей невесте, то неожиданно рядом с ней он увидел ту самую девчонку. Ольга нежно отряхивала ее платье, а сама виновница исподтишка поглядывала на приближающегося кадета. Глаза ее пылали, а на щеках красовался яркий румянец.
— Ну, я пойду! — неожиданно твердо произнесла она и вырвалась из цепких рук старшей сестры: неожиданно встретилась с взглядом Гришина, который завороженно наблюдал за всем происходящим, и отвернулась в сторону. Затем повернулась, глянула смущенно на него своими большими голубыми глазами и побежала.
— Кто это? — тихо произнес он, после того, как девчонка ушла. Он хотел бы сказать. — Кто этот ангел?
Да вовремя опомнился, сообразив, что в этой ситуации задавать такие вопросы неуместно: можно было оскорбить Ольгу и лишиться благорасположения отца.
— Это моя сестра - Агата... — в голосе Ольги он тут же почувствовал то самое огорчение, которого так опасался. Однако, умная молодая женщина не допустила развития событий иначе, произнеся. — Так что вы, Николай, хотели мне сказать?
Это был тот самый спасательный круг, и утопающий Николай Гришин тут же схватился за него...

2.
Начало сентября 1918 года, Верхотурье.
В тот год на Урале лето сильно задержалось, а бабье лето было во сто крат приятнее. Тем большее сожаление у верхотурцев вызвали первые признаки смены погоды.
— Терюха, долго-то ня коди: ишь как погода-та портисса! — отец Иннокентий кричал невысокому молодому монаху, направлявшему своё стадо на ту сторону реки Туры по броду. Сложив обе руки в виде рупора, прокричал своё наставление, перекрестился сам, посмотрев на небо, потом перекрестил самого монаха и пошел в монастырь.
Пожалуй, отец Иннокентий не зря крестился: невесть откуда набежавшие огромные серо-черные тучи клубились где-то на востоке, закрывая восходящее солнце.
Тем временем молодой монах Терентий, взглянув на небо, вздымающееся черно-лиловыми тучами на востоке, ухмыльнулся: он видел, как его наставник перекрестился и его перекрестил, однако ничего в этой пугающей черноте не усмотрел. Гикнув для порядка на коров, которые и без его указки знали дорогу к сочной траве, перешел в брод на ту сторону реки и погрузился в воспоминания о сегодняшнем сне.
— Надо жа чо приснилося... — хмыкнул молодой монах и улыбнулся. Однако, улыбка на его бледном слегка вытянутом лице с жидкой бороденкой, как у козла, получилась жалкая и убогая. К счастью, этого никто не видел, а его внимание всецело было там, в том дивном сне. — Бабы... Да в какой одёжке... Сроду такова не видывал! Так, а на мене кака была одежка?
Ухмыльнувшись и проглотив нечаянно набежавшую слюну, от своих видений, он разозлился: его воспоминания были прерваны одной из его коров. Собственно в этом ничего особенного не было, просто корова по имени Майка вздумала отделиться от основного стада и пощипать травку там, где ей это нравится. Хоть Терентий и придавался с упоением своим грезам, однако за стадом следил зорко и дисциплину поддерживал строго: как только какая-нибудь коровушка начинала отделяться от стада, как тут же бросал свои размышления и наказывал непутевую. Так было и с Майкой: он огрел ее кнутом и руганулся, показывая всем коровам, кто в их стаде хозяин.
— Хо-зя-ин... Как сладко звучит это слово! — подумал неудавшийся собственник, и тут же вспомнил о своей тайне. Точнее – о тайнике, который обнаружил совсем недавно и случайно: просто та же Майка, отбившись от стада провалилась и застряла в одном из склонов, заросших травой и кустарником. — Топерича и у мене есть место. Буду я ево стерекчи от дурнова глазу!
Терентий оглянулся по сторонам и перекрестился на всякий случай. — Мало ли чо? А могет я и купило  там буду прятать? Ить поканых-то людишек вокруг видимо-невидимо!
Стадо, давно и благополучно перебравшееся на ту сторону реки, разбежалось по лощине, а у Терентия появилась возможность полежать на пригорке и снова заняться любезными сердцу воспоминаниями. Почему-то в памяти его вдруг всплыл неприятный случай шестнадцатилетней давности. Тогда он, именуемый Семкой, ошивался на подворье Троицкого монастыря: мать-то кормила шибко плохо. Вот и приходилось кудесить : то кульбик  в лесу найдет и съест, то ишшо чо на свалке. Но боле всего было доходно собирать посуду опосля монахов с остатками еды на подворье Троицкого монастыря. И Семка собирал все, что доставалось, иногда разбавляя водицею, а иногда даже менял у таких же, как и он, но никогда не раскрывал своё место доходное. В этих случаях он даже позволял себе покупать пирожки у знакомой тетки. — Курники… Эх, кака была житуха!
Только однажды всё разом изменилось. — А почему?
А потому как помог он монахам поймать рыжего лешака, да они сами его упустили. Лешак этот и его обманул: схватил и к решетке за волосья притянул. — Аж щаз больно вспоминать! Кажи, кричит, иде трубка? Ака, скажу, дождесси!
Тогда он меня так лупанул по башке, аж в глазах искры пошли. —  Щаз страшно становитси! Слава боку докадалси монахов позвать криком своим, а то ба... А тот-то лешак-от, усе-таки убек от их... Тьфу, ты, нечистая сила!
И Терентий, перекрестившись, плюнул на землю. Глаза его от страха, что опоганил землю, округлились и он запричитал молитву тихо, крестясь все это время. — В реку сиканул с утесу... Надо ж так-ту! Ох, и страхотишша... С тех пор об ём ни слуху, ни духу. Скинул иде-нидь, лабута!
Терюха так и не смог исправить за все эти годы свой дефект: он по-прежнему вместо «г» выговаривал «к» и этого очень стыдился.
Однако именно с того самого момента, как он помог монахам в поисках воришки их серебряной трубки, круто изменилась жизнь мальчишки: монахи оценили его преданность и отвели в мужской монастырь, испросив согласия у родителей. Так Семка сначала стал послушником, а потом и монахом, сменив имя на другое, более благозвучное - Терентий.
Пока молодой монах занимался воспоминаниями, коровы дошли до небольшой балки, обросшей кустарником и редкими деревьями. Внизу тек ручеек, а вокруг него обильно росла изумрудно-зеленая трава, на взгорках переливавшаяся многоцветием. И даже сентябрь, позолотивший березки своим сухим бабьим летом, так и не смог отобрать у трав этот красивый цвет.
Козлобородый монашек, согнав своих коровенок в этот ложок, тут же направился к крутому склону, поросшему травой со всех сторон и прикрытому крупными пятнами зарослей шиповника. Отодвинув рукой колючие ветки, густой шубой закрывавшие прямоугольное отверстие из камня, он устремился в небольшую пещерку, совершенно невидимую со стороны входа.
— Ну, вот чо она тута оказалася? Ить кто-то жа изладил усе енто? — вопросы один за другим рождались в его голове и умирали, не находя ответа. — Да и пошто стена – то така ровная?
В конце концов, махнув рукой на все это, Терентий нагнулся к небольшому камню, который давно и долго расшатывал, очищая каждый раз его стенки от кладки сломанной ложкой, которую нашел на монастырской мусорке, и воткнул обрезок так далеко, как только смог. Камень вот-вот должен был выскочить из своего гнезда, но что-то  еще его держало на месте.
Козлобородый, с силой надавив на сломанную ложку, обошел весь камень по периметру, урча от нетерпения и досады. Песок и известка тонкой струйкой сыпалась из щели, предвещая ему быструю победу над непокорным камнем. Ухватившись покрепче, монах дернул камень и услышал хруст. — О, как давно он ждал этих звуков!
 Рывок, еще рывок... И глухо хрюкнув, камень, наконец, оторвался от материнского ложа! Даже быстрое падение и удар головой о стенку не омрачили поднявшегося настроения.
— Ух, ты! — возможно радость победы над камнем, а может чувство превосходства над такими же как и он сам монахами – новичками просто уже потому, что у него есть свой тайник, а у них нет, а так же новые возможности, неожиданно открывшиеся перед ним, взорвали все его тело неведомой ранее радостью. Кровь прихлынула в голову, по спине проступил холодный пот, а лоб взмок. Он вытер ладонью лоб, отложив в сторону камень, не отрывая взгляда от углубления в стене. — Будя мене топерича указывать-ту как жить! Щаз и сам знаю!
Терентий явно имел в виду подмастерьев отца Арсения и его самого – художника и мастера по покрытию золотом дерева и металла: не раз козлобородый воришка крал и возвращал назад золотое покрытие с утвари. И все это только потому, что спрятать такое добро было негде. И вот! Вот - настоящий тайник. Терюха хмыкнул, представив только на минутку, как красиво заживет. — Да какие тогда будут дамы!? Да в каких платьях... И все будут его!
Хищная улыбка на бледном лице с жидкой бороденкой смотрелась как никогда жалкой...
Меж тем молния расколола черное небо на две неравные половинки, ударив в землю где-то совсем рядом. Яркая вспышка и резкий оглушительный гром заставил Терюху вздрогнуть, сжаться в комочек и плюхнуться на землю: именно теперь ему совсем не хотелось умирать!
Перекрестившись, он набрался храбрости и выглянул наружу, когда все стихло. Как ни странно, коровы спокойно жевали сочную травку, вовсе не собираясь прятаться от невесть откуда набежавшей грозы. И Терентий бы тоже успокоился, однако резкий порыв ветра, оторвав листья с веток берез, охапкой кинул в лицо тщедушному монаху. — На тебе!
Не успев прикрыться рукой, монашек охнул от боли - нечто острое попало в правый глаз и сильно кололо...
— Ишшо чо, ентова мене только не хватало! — горечь от мысли, что кто-то явно мешает ему закончить перспективное дело, тут же сменилась простым желанием немедленно убрать соринку из глаза.
Он высунул голову наружу и тут же ощутил капли дождя на лице. Взрыв негодования, однако, завершился радостью: удалось, наконец, избавиться от соринки. И снова выглянув из своего убежища, довольный монах погрозил кулаком небу туда, где еще совсем недавно сверкала молния. — Обожди, ужо я тобе!
И на этот раз небо ответило своему подопечному порывом ливня, разом намочившего монашка. Тот не стал дожидаться, когда окончательно вымокнет и, ехидно усмехнувшись, спрятался в глубине пещерки. Особенно за своих коров ему беспокоиться не приходилось: сгуртившись в плотную стаю у края лощины, коровы не без удовольствия подставляли свои спины дождю, отогнавшему их вечных врагов - слепней. Теперь уже ничто не мешало Терюхе заняться устройством своего тайника...
Вечером, перебравшись со своим стадом на монастырский берег возле Ямской, Терюха с сожалением бросил последний взгляд на тот берег и место, где у него теперь был свой тайник. Однако, нечто необычное неприятно поразило его взор – неподалеку от его  тайника по лощине, не торопясь, двигался конный отряд с красным знаменем к берегу реки.
— Красныя! Красныя! На том береку! — закричал он отцу Иннокентию, вышедшему его встречать.
— Гони скорее стадо в монастырь! — крикнул тот своему подчиненному, напряженно вглядываясь в то место, куда указал палец Терюхи. Потом резко повернулся и побежал в монастырь. Молодой монах не мог слышать его тихие слова. — Надоть отцу - настоятелю сообчить немедля!
— И-их-а-аа! Хренец пришол моему тайнику! — упавшим голосом произнес козлобородый монашек. Почему-то сразу же ему вспомнился тот рыжий гад, который шестнадцать лет назад схватил его за волосы и лишил всяких надежд на кражу серебряной трубки. — Красныя... Вот, черти! Прости мене, косподи, бяда!
И он с ненавистью хлестал кнутом спины своих ни в чем не повинных коровенок, с ревом несшихся к воротам монастыря. А вокруг него уже и без того только и слышалось вокруг : «Красныя, красныя, красныя...».
Хлопали дверцы келий, гул от топота ног в коридорах больно бил по ушам всякого, кто оказывался там в этот миг. Монастырь готовился к осаде: здесь уже были наслышаны о том, что красные монахов и монашек не жалели, жгли монастыри и храмы. Правда, это было не везде и не всегда... Поэтому и взывали к Всевышнему. — Господи, пронеси эту беду!
Терентий в последний раз перед закрытием ворот кинул взгляд на место, где был его тайник: что-то вдруг в груди неприятно ёкнуло, предвещая большие перемены и не в лучшую сторону. Сильно засосало под ложечкой.
 О-о, он-то хорошо знал, что это такое: это был страх, жуткий, нечеловеческий страх! И каждый раз, когда он приходил, ничего хорошего с ним не происходило. Вот и теперь: холодный пот струился по его спине, голова начала разрываться на части, а сердце больно покалывать. — И чо топерича будет? Чо с им будет? А с тайником? Эх, прошшевай мой тайник! Прошшевай луччая жисть!

3.
Начало сентября 1918 года, г. Верхотурье.
— Ты чо, Сысой, не дури! Не дело самому комиссару в разведку иттить! — убеждал молодого широкоплечего рыжего парня среднего роста в кожанке и таких же бриджах командир Красной Гвардии старый екатеринбургский рабочий в шапке с околышем. — Ишшо чо издеетси…  Ну, чо я тоды скажу?
— А то и скажешь: мол, сам напросился! Я ить тока разок хлянуть на родимай дом! Ить, чай, шашнадцать ходков тута не бывал... — Сысой жалко улыбался, подергивая и покручивая свои рыжие усы, густо облепившие верхнюю губу. — Да ты, Кузьмич, не сумлевайси: вишь вон тот утес с монастырем-то? Ишшо на кумполе-то кресты золочены? Так вот оттель я и сиханул в воду... С той поры и не бывал дома-та!
— Сысой, ну ты и дурак... Нешто нормальнай мужик с такой высоты сигать в воду будеть? Будя мене тута Лазарем петь про енто дело...
Кузьмич и верил и не верил словам бесшабашного Сысоя. Он прикинул в уме бросающуюся разницу в его длине туловища и ног: ноги были короче, чем обычно. — Могет и вправду прыгнул? Ишь, ноги-то короче тулова…
То, что он может быть способным на самые отчаянные поступки, Кузьмич не раз убеждался, но с такой высоты?
— Слышь, Сысой, могеть не надоть? Ить на том берегу-то белыя и чехи: енти нашева брата никогда не пожалеють. Вона скоко постреляли! А ты – в разведку... Давай так: вот разведку вышлем, переправимси, а уж тоды валяй, навешшай батьку с маткой!
- Кузьмич, пойми, ня моху я! Я тута кажон кустик знаю лучче любова твово разведчика... — Сысой умоляюще смотрел на командира. — А имя помошш от мене будить! Ить оне тута ни хрена не знають, а я знаю! Ну, решай! А не пустишь, сам ночью уйду!
— Я те уйду! — Кузьмич грозно сдвинул свои мохнатые брови к переносице. — Вот черт рыжай! Ну, чисто конь необъезжанай, едят тя мухи! Ну, чо вот с него возьмешь? Я и сам такой был... Може ен и прав: разведке-то с таким знахарем будет легче... Ить помошш разведке! Кажон кусток знат…
Мысли у Кузьмича то сталкивались и сшибались, то снова разбегались в рассыпную, оставляя его в полной нерешительности: ведь ему ясно большевики дали понять – за комиссара он лично в ответе! И тут он вдруг осознал: не отпустит Сысоя  – тот ночью сам уйдет! И чо тоды? И какой пример бойцам?
— Ладно, черт с тобой! Иди, едят тя мухи... Но, смотри мне, черт рыжай, разведчики должны быть целыми!
Ядовитая ухмылка на лице Сысоя лучше всяких слов сказали Кузьмичу, что в этот раз он поступил правильно. Блеснув довольными глазами, Сысой в два шага прыгнул в седло своего коня, крутнулся пару раз на месте, столкнул концом плетки кожаную фуражку на затылок так, что тут же вывалились наружу золотисто-рыжие непокорные кудри, хлестнул коня и был таков. В темноте сумерек быстро растворилась в воздухе его черная кожаная куртка.
У реки его уже ждали трое разведчиков: они даже и не сомневались, что Сысой уломает командира отряда. Когда же тот подъехал уже без кожаной куртки, они быстро пристроились ему в тыл. В этот самый момент солнышко, брызнув на прощание своими последними лучами на купола монастырей, спряталось за деревьями на горизонте. К этому времени гроза, хоть и намочила Сысоя и весь его отряд, уже прошла, оставив после себя грязь, слякоть да мокрую траву.
— Да-а-а-а... — подумал Сысой, с волнением оглядывая родной берег, который оставил шестнадцать лет назад. — Сколь лет-то пошло... Сиротский дом, побех, каторха... А не будь ее, разве стал бы я комиссаром в двадцать два ходка?
У до боли знакомой ограды родного дома неожиданно перехватило горло, набежали непрошеные слезы, вызвав прилив нежности. Невольно вспомнилась мать, вжавшаяся в угол и отец с плеткой...
— Ишшо раз тронет мать – убью! — твердо решил он и, сжав кулак, стукнул в ворота, которые почему-то оказались запертыми. И ударил кулаком еще раз и еще. Неожиданно, решив сделать сюрприз матери, закричал диким голосом. — Э-э-эй, хазява, открывайтя: хости пришли!
Тишина, образовавшаяся за воротами, уже начала раздражать Сысоя. Тогда он, перепрыгнув через палисадник, заглянул в окно: где-то внутри горел свет. Вот этот свет медленно двинулся к двери... И все-таки чего-то не то было в этом свете, но чего? Этого Сысой понять никак не мог. Поэтому решил ждать.
Неожиданно совсем рядом послышался легкий девичий смех и чуть слышный топот двух пар ног: легких, мягких – девичьих, и жестких, топающих - мужских.
— Дашк, ну ты, чо... Завтре-та, придеш? Приходи! Ить буду ждать... — молодой басок тихо и просил и настаивал на встрече.
— Да, ладно те, Фролка, ня лапай! И дале ня ходи: вдруг батяня увидит! Иди, давай, домой! Тута я и сама... — девушка хихикнула и двинулась к двери. Но, натолкнувшись в темноте на человека, вздрогнула всем телом и вскрикнула. — Ой, кто тута?
— Ну, я, Сысой! А ты кто така бушь?
 Сысою невольно пришлось обнять девушку, чтобы не упасть самому и не уронить ее, в тот самый момент, когда она натолкнулась на него и чуть не столкнула в самую грязь. Но теперь он даже был рад этому обстоятельству: почувствовав, как два больших упругих мячика надавили на его грудь, что-то необыкновенно сладострастное взметнулось в его теле. И это было так приятно, что он еще крепче прижал к себе девушку.
— Ну, ты, не очень-то! Ишь, обрадовалси: яму дали за дефьку подержатьси, так ен и до смерти рад... А ну, отпусти! — в своем праведном гневе девушка показалась ему необычайно притягательной: ее запах напомнил Сысою сладкую спелую грушу, которую только однажды и довелось-то попробовать... Но девушка казалась неумолимой. — А то, вон, Фролке, скажу… Он-то те бока-то быстро наломат!
Однако угроза на Сысоя произвела обратное действие: он криво усмехнулся и девушки не отпустил. Это начало напоминать ему игру в кошки - мышки.
— Фролка, Фрол! — крикнула девушка в темноту, будто точно знала, что защитник находится неподалеку. Невольно она и в правду ощутила то самое чувство, которое должна испытывать мышка, оказавшись в лапах у кошки. Страх и невольная дрожь прокатились волной по ее телу. — Ну, чо он!?
— Ну, ты, курошшуп хренов, а ну отпусть дефьку!
 Голос из темноты Сысою не предвещал ничего хорошего. Тем более, что вслед за ним из темноты появился высокий парень и тут же рыжий нахал почувствовал, как чья-то сильная мужская рука начала легко отдирать его пальцы от тела девушки.
 — Я те чо сказал: не твоя дефькя! И ня лезь!
Девушка, почувствовав некоторую свободу, тут же рванулась к высокому парню и выскочила из рук Сысоя. Парень тут же сделал шаг назад вместе с девушкой.
— Щаз дать ему по морде али потом? — решал для себя Сысой, чувствуя как привычный гнев все больше охватывает все его существо. — Как, енто яму, Сысою, комиссару отряда Красной Гвардии, какая-то сопля не позволила полапать дефькю? Да ишшо на пороге родительскова дома? Да я ему!
Но подраться, однако, Сысою так и не пришлось: за воротами послышалась возня и стук щеколды. Сысой тут же отбросил в сторону своё ущемленное самолюбие, буркнув себе под нос. — Ну, щенок, ты свое ишшо получишь!
Рыжий драчун редко когда не исполнял свои обещания, тем более, если это касалось женского пола...
— Дашка, иде тобе черт носит? Ить времени-то сколь?
Свет керосинки выявил из темноты круглое бородатое лицо человека в очках. Но вот он качнул вперед керосинку и осветил лицо Сысоя, Дашки и Фрола. При этом он лишь скользнул ненароком по лицу Сысоя, пеняя все больше Фролу и Дарье.
 — Фролка, морда бессовестная! Хоть ба постыдилси: вот женисси, тоды и держи при себе Дашку, сколь хошь, а пока изволь с темнотой, чтоб она была дома!
— Да я-то чо, дядь Анфим... Я-то хоть шшаз! — виновато оправдывался высокий парень, крутя свои пальцы. Дарья, увидев отца, тут же метнулась к нему. — Да вот она... Я ить её спрашивал, пойдет, али нет! И чо-то тянет с ответом...
Тем временем Дарья удобно устроилась за плечами отца и во всю нагло разглядывала незнакомца, пока отец пытал Фрола.
— А ты, друг любезный, кто таков будешь? — неожиданно отец перехватил взгляд дочери и перестал интересоваться Фролом. Глаза старика внимательно осматривали лицо рыжего молодца с торчащими во все стороны волосами и такими же усами.
— Как енто хто? — теперь уже удивился Сысой. — Я-то в свой родной дом приехал... А вот вы хто таки будитя?
— Постой, постой! — невысокий добродушный старичок склонил свою голову на бок, о чем-то вспоминая и одновременно поглядывая то на Сысоя, то на Дарью. — Коды нас сюды пять лет назад определяли, мене што-то говорили про прежних хозяв. Будто тута ужо лет с десяток как никто не жил... А ишшо про прежних хозяв говаривали, будто померли оне шашнадцать годков назад. Будто был у них сынок, да сгинул куды-то... Ты не он случаем?
— Как померли? Не мохеть тохо быть! Оне живы были, коды...
И вдруг Сысой вспомнил тот последний свой день, мать в кровь избитую, отца с красно-свекольным лицом... И к горлу подкатил комок: голос тут же сорвался. Девушка, видимо почувствовав его состояние, невольно прикрыла уголком платка рот. А он все еще пытался оправдаться. — Как померли? Живы оне ... были, живы!
Слезы невольно выступили у него из глаз. — Ну, как жа она могла? Мамка... Батька... Не верю! Не мохеть тово быть! Варнак, какой-то варнак, не иначе, постаралси!
— Дак ты, видать, и есть ихний сыночек? — не зная, как поступить в этом случае, очкастый добряк переминался с ноги на ногу. — Как ты сказывал тобе звать? Сысой, говоришь? Ну, дак, чо ж топерича... Заходь! Ить ентот-то дом-от тоды и взаправду твой!
Хоть старичок и махнул Фролу, чтобы тот уходил, но парень не торопился, вспомнив того самого рыжего Сысойку, с которым часто дрался еще, будучи мальчишкой. Вот и сейчас он не верил ему, помня все его подлости и вредительства.
— Как... — в горле Сысоя будто кто-то кочергой поорудовал: все першило, хрипело и сушило, не давая возможности говорить. — Как... енто... случилося?
Отец девушки засомневался, стоит ли здесь, на улице рассказывать Сысою все, что было ему известно от околоточного про отца и мать Сысоя, но пришелец сверкнул глазами так, что было ясно: он подозревает самого Анфима в содеянном зле.
— Околотошный говорил... — кое-как выдавил из себя первые слова на выдохе Анфим Захарыч. — Будто отец твой... плетью убил твою матушку! А самого – удар хватил...
— Врешь, собака! Не мохеть тово быть! — выкрикнул в отчаянии Сысой, видя, как старичок уступает ему дорогу для прохода в дом, и уже понимая, что ему не лгут: пьяный отец мог запросто запороть мать плетью, а сам тут же умереть...
Но, неожиданно, откуда-то изнутри вырвалась наружу волна злости и ненависти: и этой волне было все едино, кто прав, а кто виноват. На кого выплеснется – того она и ударит! К несчастью, на этот раз на пути ненависти Сысоя оказались ни в чем не повинные люди, добрые и сердечные, которых когда-то определили в пустующий дом, пользующийся у всех местных дурной славой.
— Енто ты, подлая тварь, со своей курвой  - дочкой. Родителев моих... Из-за дома! Ну, берехися: я скоро сюды вернуся! И тоды ты пожалеешь...
Сысой не договорил: резко развернувшись, он побежал к концу ограды, где стоял его конь. А через пару минут он уже скакал, хлеща его плетью в конец Ямской...
— Пойдем, Дашутка, в дом.… — дрожащими руками Анфим Захарыч обнял и поцеловал в лоб растерявшуюся дочь, захлопнул на щеколду дверь ворот и неожиданно ясно почувствовал, что в этот дом, разом ставший ему чужим, идти не хочет. Видимо и Дарья испытывала в этот момент нечто подобное, так как приходилось ее толкать руками.
Дарья шла с отцом ни жива, ни мертва: то смятение, которое она испытала от появления Сысоя, странным образом охватило все ее тело, парализовало волю, взбаламутило душу и надломило дух. Если раньше она была уверена в том, что одолеет все невзгоды сама, то сейчас этого уже сказать о себе не могла. Её так напугал этот рыжий незнакомец, рядом с которым Дарья невольно чувствовала себя беспомощной, что ноги не слушались своей хозяйки. Дарья, так и не успокоившись, быстро разделась и легла в кровать.
Сон, однако, не шел. Временами ей казалось, что именно этого человека она всю жизнь ждала и поэтому узнала сразу же, едва коснулась его тела своей грудью. Тем не менее, дух ее противился всякому проявлению этого человека в душе, создавая непереносимую боль в голове и во всем теле, понимая, что имеет дело с чудовищем. Душа же была в смятении...
Поэтому Дарья никак не могла понять, чего же хочет больше – видеть этого человека или, наоборот, не попадаться ему на глаза. А тело? Странное чувство охватило её тело немедленно, лишь коснулась она этого мужчины. Такого чувства не было, даже когда Фрол ласкал ее своими большими руками. Конечно, Дарья давала волю его рукам и поцелуям, но не больше...
А с Сысоем? Еще никогда ни один мужчина не был так ею желаем, и... так ненавистен! Его черные глаза доставали, казалось, до самого дна ее души, где пряталось затаенное желание обладать им.  Эти волосатые руки зажигали в ней новый, невиданный ранее пожар, парализуя всякую волю к сопротивлению...
И, синим пламенем, сгорала в этом пожаре ее детская любовь к Фролу, от которой к утру остались только угольки. Рыжий черт теперь безраздельно властвовал ее чувствами и желаниями, несмотря на то, что дух, раз за разом рисовал картины ее гибели... Только к утру, Дарья смогла уснуть.

4.
Середина сентября 1918 года, г. Верхотурье.
Сысой был зол: все его расчеты быстро справиться с засевшими в монастыре белогвардейцами и белочехами не оправдывались. Более того, чувствовалось, что некто очень грамотно руководил и координировал общие усилия не только белых, но и монахов, создав из монастыря хорошо укрепленную крепость.
— Кузьмич, ну ты ж командир отряда... Так придумай чо-нидь! — требовал Сысой от Василия Кузьмича Петрищева, старого екатеринбуржца, большевика и командира отряда.
— Дак, я-то чо? Я – ни чо! — разводил руками Кузьмич. –— Я ить кикидемиев ня кончал! И в ентих белогвардейских штучках-дрючках ни чо не понимаю! Вот ежели ба ты мене сказал чо-нидь на токарном станке изладить, то тут совсем друго дело: старик-Кузьмич показал ба ещё некоторым!
— Станке... Станке! — передразнил его Сысой. — Сам ты старый и ржавый как станок! И на хрена, таких как ты, назначать командирами отрядов!?
Ворчание Сысоя можно было понять: ничего нового, кроме примитивной осады монастыря ни он, ни Петрищев, придумать не могли, а между тем Мостовой, его прямой начальник, настойчиво требовал результативных действий. Кроме того, появившееся из-за осады свободное время нужно было куда-то девать. Налив себе и командиру по стакану кумышки , Сысой выпил, не закусывая, лишь слегка крякнув при этом и смачно занюхав рукавом своей кожаной куртки.
Неожиданно к нему пришла развеселая мысль. — А чо, ежели наведатьси к «родственничкам»?
Именно так теперь про себя Сысой называл Васильевых, занявших его родной дом. Невольно вспомнив ладную фигурку Дарьи, он пустил сладострастную слюну, от того, что вспомнил то самое чувство, которое невольно тогда испытал от прикосновения ее пышной груди к своей, задохнулся от переполнившей рот слюны и кашлянул в кулак.
— Слышь, Кузьмич, я тута наведаюся кое-куды... — Сысой отвернулся: сейчас он был не в состоянии скрывать своего желания, охватившего все его существо, и не хотел, чтобы проницательный командир отряда все понял. — Один черт, здеся, кажись, мы застряли надолго...
— Ну, чо ж, давай! Оно, конешно, дело молодое...— однако Кузьмич тут же раскусил конспиратора. — Гуляй, пока молодой!
Знакомая дверь оказалась незапертой и легко открылась. Однако это Сысоя не столько обрадовало, сколько насторожило. Легко наступая на пол, чтобы не скрипеть половицами, рыжий сладострастец вошел в дом. У окна за столом сидела Дарья в одной нательной рубашке и что-то шила. Вскинув голову, она увидела Сысоя, вздрогнула, привстала и растерялась.
— А... Отец... Пошел в сторожку... — сама, не зная почему это говорит, пролепетала девушка, чувствуя, что погибает: опять вернулось то самое ощущение, которое испытала при первом появлении Сысоя. Его черные глазищи впились в нее и, казалось, выпивали глоток за глотком всю ее волю. В какой-то момент ей показалось, что она – серая мышка, а он огромный рыжий кот. И все-таки малюсенькая надежда еще оставалась...
— А он мене без надобностев: я к тобе пришел! — усмехнулся Сысой, выхватывая из просвечивающей ткани большие груди девушки, узкую талию и проглатывая разом набежавшую слюну. Затем повернулся к двери и накинул крючок на дверь. — Так-то нам никто не помешат!
— Не подходи – закричу! — прохрипела хозяйка, видя, как пришелец сделал шаг к ней навстречу. Однако это была её последняя попытка к сопротивлению, ибо душа вошла в смятение сразу же, как только он вошел, и так и не решила, на чью сторону встанет в этой борьбе: на сторону духа или тела. Когда же Сысой подошел к ней и обнял, шитье вывалилось из рук на пол...
— Да хто ж яшшо окромя меня тобе тронеть, дура! –— ехидно ухмыляясь, Сысой усмехнулся. — Вот так момент! Отца дома нет, Фролка тожа иде-то по делам шастат, и духом не ведат, чо с евоной бабой щаз будеть!
Он не отрывал глаз от этих синих глаз, малиновых с невинным налетом губ, притягивающих к себе как магнит, и осторожно нежно коснулся их своими жадными губами.
Дарья совершенно не понимала, что происходит с ней: словно кто-то невидимый накинул на неё пелену, дух перестал сопротивляться, а душа, не видя более своего тела и не ощущая его, не могла определиться, на чью сторону встать. Зато тело, разом почувствовав того, о ком всю жизнь мечтало, невольно устремилось ему навстречу и огню, в котором видело свою гибель и спасение…
Но это был обман! И только дух по-прежнему взывал. — Куда ты, дурочка! Сгоришь в этом бесовском пламени…
Но все было бесполезно: Дарья перестала ощущать себя единым целым и духа больше уже не слышала.
— Я ж… За Фролку… Замуж хочу… — одними губами еле произнесла она, чувствуя, что ноги и руки уже не подчиняются ей, делая шаг навстречу своей гибели.
— Ну и чо: ты ведь мене ждала! И не ври – сам вижу! — Сысой глазами ощупывал каждый бугорок на этом зовущем теле, большую развитую грудь, тонкую талию и полные бедра. Слюна сладострастия выбежала из уголков его рта, делая уже совсем не нужной во рту цигарку. Как ее выплюнул и раздавил, и сам  не видел.
— Не-е-ет! — выкрикнул дух в своей последней попытке остановить это противоестественное состояние, в котором и дух, и душа и тело не возвышают человека. Но и эта попытка не была услышана хозяйкой: та, закрыв глаза и откинув голову назад, издала еле слышный стон… Все: тело предало дух и отдало душу на растерзание!
Рыжий черт улыбнулся и протянул к девушке руки: словно тысячи иголок впились одновременно в ее тело. Оно затрепетало и начало дрожать. Волны то жара, то холода одна за другой начали свой неистовый бег сверху вниз, все ускоряясь и ускоряясь. Это его губы коснулись ее губ…
— Не-е-ет… — это закричала и заплакала душа, неожиданно поняв, что дух, а не тело право, но предательские губы уже сами открылись и впустили туда язык врага…
Поцелуй Дарью обжег: словно непомерная тяжесть свалилась на нее, заглушая последние призывы и крики о помощи со стороны духа и души. Ноги подломились и, ошеломленная и подавленная, хозяйка начала медленно опускаться на пол… Не в силах больше бороться с нахлынувшей страстью, пожиравшей все ее существо, девушка беспомощно металась между зовом тела и призывами духа и души, совершенно обессилив от этой борьбы и став легкой добычей охотника…
Сысой, не скрывая своей злости на нее за гибель своих родителей, рванул рукой мягкую ткань ее рубашки, оставив лохмотья на голом теле своей жертвы. Еще раз усмехнувшись про себя в том, что на этот раз месть его будет сладка, быстро спустил с себя штаны…
Она металась, стонала, что-то кричала и билась в его объятьях, как загнанная в силки птица, еще больше возбуждая его и заставляя все больше и больше наращивать усилие и темп, пока не зарычал он как дикий зверь от удара в голову, извещающего, что все кончено…
Не понимая и не принимая всё то, что с ней проделывал Сысой, Дарья ощущала сильное раздвоение: с одной стороны – это было полное единение со зверем, который наслаждался ее телом, а она – его телом, мечась, крича и кусая его… С другой стороны – это тело было не ее, а чье-то чужое, ничего общего не имеющего с ней… Но с каждым натиском Зверя, в ней самой все сильнее и сильнее пробуждалось звериное чувство страсти, заглушая зов совести.
И в тот момент, когда Дарья-НеДарья почувствовала, что сходит с ума от хлынувшего огромным потоком наслаждения, а зов совести оказался совсем не слышен, она закричала как бешеная волчица, впившись зубами в мякоть его плеча,  когтями расцарапывая его спину, и упала без сознания…
Возвращение к действительности было тяжелым: гудела голова, словно колокол на монастыре, из памяти все стерлось. И, не понимая, что же с ней произошло, она смотрела и не узнавала Сысоя, который, буднично рассматривая ее тело, застегивал штаны.
— А ты ничо, дефькя сладкая! Ну, прошшевай… Как-нидь ишшо захляну! — и, откровенно издеваясь, добавил. — Фролке-то скажи, мол, опоздал он!
— Господи, чо ж я наделала? — только сейчас до нее дошло, наконец, то, что произошло: словно кто-то невидимый мгновенно ее вморозил в глыбу толстого льда – так стало страшно за себя. — А как жа Фролка? Кто мене замуж топерича таку возьмет? Кому я така… нужна?
И горькая обида на то, что роковое затмение разума, пришедшее к ней так неожиданно, застало ее врасплох и погубило навсегда, заставило кинуться к зеркалу.
— Господи, прости меня грешную, не дай погибнуть! — бормотала она как сумасшедшая, причитая и заговариваясь, хотя при этом как ни в чем не бывало успевала рассматривать и не узнавать себя; губы были синими, покусанными, на теле виднелись везде синяки и ссадины, вся рубашка была залита кровью… И тут до нее дошло, что не сохранила она девичью честь - главное свое богатство для любимого Фрола. Сначала Дарья горько заревела, проклиная Сысоя, а потом завыла как волчица, мотая головой из стороны в сторону. Возможно, появись в это время здесь Сысой, и глотку бы ему своими зубами перегрызла…
Сколько продолжалось это состояние, бедолага не помнила. Только пришла она в себя, когда слез в глазах уже не осталось.
— Сама виновата, вот и терпи! — свой сухой, жесткий, хриплый голос хозяйка не узнала: ей все еще казалось, что это произнес кто-то другой, со стороны.
И все-таки это была надежда… Шанс жить дальше, хоть и с тем, что получилось. Но главное, эта надежда мирила ее дух, душу с опоганенным телом: значит, жизнь продолжается!
Встав на обессиленные ноги, опустошенная и раздавленная, сняла с себя остатки рубашки и пошла набирать воду, чтобы смыть хотя бы грязь с тела. В этот раз вечер она ждала с ненавистью: предстоял серьезный разговор с Фролом…
— Эй, Дашк! — голос Фрола, к удивлению, не затронул ее души. Почему-то даже страха или ощущения собственной вины не было: в больной голове стоял ровный гуд, заглушающий все, что приходило извне. — Выходь…
Хозяйка, превозмогая боль, поднялась и приблизилась к дверям ворот, не открывая их своему дружку.
— Ты, вот чо, Фрол Нилыч… — не своим голосом произнесла она, еле сдерживая слезы. — Ты меня прости, но я больше к тобе не выйду. И ня ходи ты больше ко мне. Никогда!
Как раненая в сердце горлица, прислонилась лбом к щели в дверях, молча роняла горячие крупные слезы, до боли закусывая губы, шептала, чтобы не услышал дружок. —  Прошшай, Фролка, любовь моя! Видать не судьба нам быть вместях… Ты ишшо найдеш свою горлицу, свою любушку… Вот тока это буду не я! А могла ба быть и я… Зачем тебе порченка? Топерича, Фрол Нилыч, жистя моя пойдет по другому путя… И ентот путь-дорожка – не с тобой!
Последняя фраза далась ей с особенно большим трудом. Сжав свое растерзанное сердце двумя руками, растрепанная и страшная, молча глотала текущие ручьем по щекам горькие слезы.
— Ты чо, Дашк? — голос Фрола почему-то в это время ей казался таким далеким и даже ненужным, но вместе с тем бесконечно дорогим и родным. Очередной приступ жалости к себе заставил слезы с новой силой бежать по щекам. — Да чо с тобой? Ты чо, заболела?
— Ой, Фролка, заболела… Да ишшо как заболела! — хозяйка дома стояла спиной к двери в полной прострации: ей уже начало казаться, что дом вот-вот закачается и упадет.
А кто-то в это время тихо-тихо в мозгу нашёптывал. -— А может это не дом? А может, это в тебе самой сломалась какая-то подпорка али стержень, какой? Вот он, момент. Ну, приукрась то, что случилось. Соври, наконец… И выход будет найден!
Но нечто суровое и беспощадное, словно каменной стеной навалилось на язык, не давая произнести спасительные слова…
— Вот чо, Фрол Нилыч, уходь! Не люблю я тобе! — вместо лжи выдавилось из белого от безнадежности рта. Ноги подхватили ее и понесли на сеновал, где зарывшись в прошлогоднюю солому начала биться и рыдать, проклиная Сысоя и обрекая себя на горькое одиночество…
Меж тем Сысоя в отряде ждал сюрприз. Кузьмич, оглядел внимательно пришедшего откуда-то комиссара и ядовито усмехнулся.
— Однако, ты, Сысой, ровно из боя откуда-то приташшилси! — он, усмехаясь в прокуренные усы, рассматривал глубокие кровавые раны на его лице. — Антиресно, с какими кошками ты дралси?
— Слышь, Кузьмич, отстань! У тобе выпить чо-нидь есть? — Сысой, потрогав лицо и спину, тут же почувствовал сильную боль, прошептал. — Ну и баба! Дикая как кошка… Ишь как рожу-то располосовала! Ну, ничо: быстро обратаю…
— Ну дак не ходи… к кошкам-то! — усмехнулся Кузьмич, явно намекая на то, что делают между собой коты и кошки в марте.
— Ладно, не буду… — примирительно сказал Сысой, выпивая стакан кумышки из бутылки, припасенной им еще вчера. Остатки кумышки размазал по лицу и поморщился от боли. — Ну, дак, чо ж ты хотел мне сказать?
— Да тута наши мужики двух бабушков - монашек словили…
— Эх, Кузьмич, Кузьмич! Сколько раз еще мне тобе учить: не мужики, а революцьённые красногвардейцы! Темнота, а ишшо красный командир! — Сысой был доволен. — Вот так, знай наших… А то – кошки! Ишшо мене, красному революцьённому комиссару кажнай слесарь замечанья делать будить!
И уже примирительно добавил — Ну, так чо ж?
— Ну, дак, тово… Мужики говорят… Переодетьси можно, да проникнуть в монастырь… — похоже, Кузьмич уже и сам не рад был тому, что начал этот разговор, да остановиться уже не мог. — Да открыть нашим мужикам двери! Потерь меньше бут…
— Ну, Кузьмич, дак ты у нас не иначе как Суворов будешь! — Сысой ерничал, потому что никак не мог простить простодушному рабочему того, что сам не смог додуматься до этого. — Не, мало Суворова, Напольен будешь! Ишь, чо удумал!
Сысой уже злился по-настоящему: к женскому монастырю у него было особое отношение. И вот на тебе. — Не я, а простак Петрищев додумался до такого хода! Столько баб… А утварь золотая… А иконы!?
Сердце чуть не зашлось только от одной мысли, что наконец пришло то время, о котором он так мечтал в детстве и долго шел к нему. Ить сколь лет пыталси гробануть ентот монастырь, а времечко-то вот тока щаз и поспело…
— Ну, дак чо, комиссар, давай разрешенью на енто, да веди мужиков! — Петрищев подбоченился, изображая себя Наполеоном.
— Даю! — воображение комиссара рисовало все новые и новые картины, в которых все интереснее и интреснее получалось новое приключение: ему до чертиков надоела осада…
Монашки при охране ворот не ожидали от красных такой подлости: не успели они пропустить переодетых в монашек рыжего комиссара и еще одного красногвардейца, как те быстро разоружили и прикончили штыками их, открыв отряду двери. Хлынувшие в монастырский двор красные, как уничтожающие все на своем пути термиты, разбежались по монастырю. Сысой был счастлив: его хитрость удалась и теперь уже никто не скажет, что ее придумал не он… А через несколько минут двор наполнился криками, стонами и беготней мечущихся монашек и почуявших забаву мужиков…
Но Сысоя интересовало другое: уж кто-кто, а он-то хорошо знал, в чем было главное богатство монастыря. Не зря же столько раз был бит в детстве за то, что лазил сюда воровать золотую утварь! И ноги его вели вовсе не в кельи к молодым монашкам, а к храму. Потому и стрелял он во всех, кто становился на его пути, пока не добрался до красивой двери храма.
С силой дернув за толстую ручку и открыв дверь, он влетел в хранилище утвари и икон с маузером и остолбенел: храм был пуст! Голые стены словно издевались над ним, сияя своей наготой: ни икон, ни золотой утвари, ни пожертвований…
— А-а-а, курва! — закричал он в бешенстве, специально допуская самые непристойные выражения в божьем храме, чтобы его оскорбить, унизить, а получилось наоборот: мысли его были кем-то разгаданы… И память услужливо высветила из темноты времени лицо настоятельницы. Теперь он не только матерился в ее адрес, но и начал палить туда, где высвечивался ее образ. Пули ложились в купол, стены, иконостас. — Ну, попадися мне ишшо, святоша, убью!
С пеной у рта и размахивая во все стороны маузером, выскочил он из храма, стреляя во всех, кто попадался ему на пути.
— Мы ишшо посмотрим, кто кого! — теперь красный комиссар жаждал крови, поэтому бежал именно туда, где слышались крики и стрельба…
Ворвавшись в одну из келий, он увидел в углу на коленях перед горящей свечкой монашку. От шума та оглянулась и увидела Сысоя с маузером. Сделав вид, что не заметила его, стала еще громче молиться.
Однако рыжему разбойнику и этого мгновения хватило, чтобы увидеть молодое лицо. Осклабившись как хищник, он подбежал и резко ударил ее маузером по голове: монашка даже не охнула, падая на пол.
— Я… вас всех… — хрипел комиссар, накидывая монашескую одежду на голову ей: молодое непорочное тело блеснуло своей чистотой и вызвало еще больший приступ гнева. — Вот так… я… со всеми… вами…
Монашка очнулась, когда зверь уже взял ее тело, но не сдалась и молча боролась, пока очередной удар не поверг ее в бессознательное состояние: хоть враг и взял тело, но не получил души и не сломал ее духа.
Не в силах сносить такое унижение, комиссар встал и, не сказав и слова, выстрелил в непокорную монашку из маузера. Невольно на ум пришло сравнение между ней и Дарьей… Плюнув на безжизненное тело монашки, красный комиссар вынул из походной сумки остатки самогона и допил до конца. В этот момент ему все было равно, что будет с монастырем, монашками и им самим. И только один раз он ухмыльнулся, выйдя из ворот монастыря: это загорелся его вечный враг, в котором еще орудовали его бойцы, сражаясь с женщинами…
Свой бой Сысой проиграл, но никак не хотел даже себе в этом признаться: перед глазами еще была жива картина, в которой молодая монашка явно показала ему то, что можно опорочить тело, но дух и душу не взять силой… От этого стало так тошно на душе, что он достал вторую бутылку самогона и прямо из горла начал заливать горечь поражения от женщины. Так и притащился он к своей конуре как побитый щенок…

5.
Середина сентября 1918 года, г. Верхотурье, Покровский женский монастырь.
— Девочка моя! — игуменья подозвала свою племянницу и обняла ее: в келье игуменьи никого кроме них не было, но и в этом случае мать-настоятельница прежде убедилась, что их никто не подслушивает. — Агашенька, девочка моя! Ты еще не монахиня - я не напрасно тянула с твоим постригом… Так что ты сможешь еще все начать сначала…
— Но, матушка… Я не хочу… — открытый рот Агаты, которой совсем недавно исполнилось двадцать восемь лет, излучал непокорность, и мать-настоятельница тут же положила свою ладонь на ее тубы.
— Не перебивай: у меня времени итак нет! Монастырь красные вот-вот захватят… — настоятельница перевела дух и вынула из складок своей сутаны письмо. — Ты сейчас пойдешь подземным ходом в Николаевский мужской монастырь и передашь это письмо настоятелю протоиерею отцу Феофану…
— Но, матушка. Разве это возможно? — от удивления послушница даже рот открыла: никто и никогда о таком ходе в монастыре не слыхивал, тем более когда-то упоминал.
— Да, но об этом знают только настоятели монастырей… — матушка Феодосия приложила палец к своим губам. — Поэтому поклянись, что никогда и никому не откроешь этой тайны!
— Клянусь! — девушка перекрестилась.
— А теперь возьми крест-ключ. Им ты откроешь и закроешь дверь из монастыря в ход и из хода – в монастырь. Возьми письмо и иди с богом! — матушка настоятельница подошла к одной из своих стен и вставила в еле заметное углубление крест-ключ. — Прощай! И попробуй начать свою жизнь сначала… Господи, благослови ее… И не забудь: ты давала клятву хранить тайну… Храни и ключ!
С этими словами настоятельница вставила крест-ключ в углубление до упора и сделала полный оборот, а затем повернула массивный подсвечник, стоявший в стене неподалеку: что-то заскрежетало в стене, и тут же образовалась щель. Вынув крест-ключ, игуменья отдала его племяннице, поцеловала, перекрестила, отдала факел и втолкнула в ход.
— Что бы ни случилось – назад не приходи! Прощай и будь счастлива… Иди все время вперед, пока не упрешься в глухую стену. Найдешь камень с крестиком и откроешь дверь, как это сделала я. А сейчас, закрывай эту дверь в обратном порядке. Прощай… Иди с богом! — еще раз более подробно изложив ей весь путь и перекрестив племянницу, она начала закрывать за ней дверь.
Скоро Агата осталась одна одинешенька в чужом черном коридоре. Как механизм, закрыв за собой дверь,  повесила на шею крест-ключ и сжалась от страха: черный длинный коридор враждебно смотрел на нее и тут же обдал своим зловонным дыханием. Пламя факела, отбросив ее собственную тень, вызвало мгновенный ужас.
И, если бы не задание матушки, Агата умерла бы от страха прямо на месте. — Нет! Я должна принести это письмо! Я поклялась! Я обещала!
Твердя про себя свои мысли как заклинание, Агата шагнула в темный коридор на подгибающихся от страха ногах.
Как это ни странно, из памяти невольно выплыл случай из детства на утесе Троицкого монастыря, когда она шла вместе с городовым против ненавистного рыжего черта Сысоя, спрыгнувшего с утеса прямо в реку. Тогда она долго стояла и смотрела на кадета, будущего мужа ее сестры.
— Эх, Николя, Николя… Ну, зачем тебе было так торопиться? Подождал бы еще пяток годиков-то… А там бы и я поспела! А какой верной женой я была бы тебе! И за тобой пошла бы хоть на край света… Ведь никого, кроме тебя я за все это время так и не любила! Даже в свой медальон твой портрет спрятала. Как глянул ты мне тогда в глаза… Нет, в саму душу – так и потонула навсегда! А теперь, и сладко… И горько… — шептала она, от страха крепко сжимая рукой факел.
Отзвуки шагов по каменному полу вернули ее к действительности, а тени от факела на стенках снова сжали тисками душу от страха. И снова память пришла на помощь: выплыл другой эпизод – пятилетней давности. Невольно Агата нахмурила брови.
— Ох, и дурак же ты, Коленька! Женился на моей сестре, заимел двух сыновей, а сердце, оказывается, тянется ко мне… Ты чо думал, все бабы одинаковы? Привык там, на войне, к легкой победе над бабами, курошшуп хренов! Ох, господи, прости! И чо ж ты мне тогда сказывал? Старая дева?! И ты можешь мне помочь… — Агата усмехнулась, продолжая разговаривать сама с собой.
— Да, Коленька, старая дева! А ты знаешь, морда твоя бессовестная, почему я осталась старой девой? Не мятой мужиком, не топтаной? В этом ты, Коленька, милый мой, во всем виноват! Ну-ка скажи мне, кто так ласково да призывно поглядывал все это время на меня? Да словами, а иногда и руками ласкал? А ты знаешь, что после твоего прикосновения у меня не то, что мурашки, огонь бесовский внутри зажигался? — она проглотила слюну, вспомнив всё, что было тогда.
Агата перекрестилась. — Думала, сама помру… Или сестру убью! И как только удержалась, сама не пойму! Так и жила, обманывая всех и себя… А когда ты меня тайком поцеловал? Кое-как с собою справилась… Чуть сама не отдалась тебе!
— Хорошо хоть поняла, что теперь у меня только один путь – прямиком в монастырь! Ведь жена твоя – моя сестрица любимая…  — она вздохнула горько-горько. — Вот и пришла сюда… Чтобы ты, мой миленький, никогда не нашел больше меня! Ибо нет сил больше сопротивляться своей любви… Вот так, Коленька!
От такого внутреннего разговора пропал весь страх: теперь шла по подземному ходу монашка, улыбаясь и вспоминая своего любимого, которому уже никогда не достанется… Разве что сам всевышний этого захочет! И вдруг жестокая мысль ударила хуже бича, обжигая душу. — А вдруг кто-то из красных подонков погубит ее непорочное тело?
— Уж лучше смерть, чем позор: если не досталась тебе, мой любимый Коленька, не достанусь никому! — решила твердо монашка и стала внимательно смотреть по сторонам: приближался тупик, о котором ее предупреждала мать-игуменья — Ага, вот слева дверь, о которой говорила тетушка. Значит, надо идти дальше, да смотреть крестик по правую сторону…
Ушли куда-то страхи от всполохов тени, не возвращались и воспоминания. Агата упорно искала крестик на камне и щель для ключа-креста, который висел на шее. Крестик увиделся не скоро, да и щель пришлось поискать. Но держатель, в который она вставила свой факел, нашелся быстро. Вставив крест-ключ, послушница повернула его на полный оборот, а затем держателем факела открыла дверь. Сначала заколебалось пламя, а потом в глаза хлынул свет…
Первым, кого увидела Агата, был сам настоятель, который в это время молился перед алтарем, но услышав знакомый скрежет механизма дври, уже ждал посланца. Закрыв дверь за собой, послушница замерла, не зная, как поступить дальше.
— Зачем пожаловала, дева Господня? — глаза настоятеля впились в послушницу, вызывая дрожь в коленях от страха:  казалось, что настоятель читает ее душу. — Ну, говори… По пустякам этим ходом не пользуются!
- Батюшка, отец Феофан! — Агата поклонилась и вынула из-за пазухи письмо — Вот… Письмо матушка-игуменья… Просила передать!
Поклонившись, передала письмо и стала смиренно ждать.
— А ты, голубушка, присядь… Присядь! А я пока прочту послание…
 Агата видела, как разгладились суровые складки на его лице. Заметив топчан, села на него и только после этого ощутила, как устали ноги.
Время тянулось долго: настоятель читал, смотрел куда-то вдаль, обдумывая то, что сообщала ему игуменья, шептал что-то про себя. Наконец, он оторвался от письма, не торопясь, аккуратно сложил его и сунул в потайной карман, подошел к алтарю и опустился на колени. Словно кто-то большой и сильный легко поднял Агату и опустил рядом с ним.
Отец Феофан молился. Эту молитву послушница всего однажды слышала из уст матушки- игуменьи совсем недавно, однако врезалась она в память накрепко. И вот теперь, отец Феофан молился, оплакивая души опозоренных и убиенных дочерей Христовых, до конца исполнивших свой долг… И бежали мурашки по спине Агаты от этих слов его!
— А мой долг, теперь каков? — чуть ли не вслух произнесла она то, что беспокоило все это время, когда настоятель поднялся с колен и повернулся к ней.
— Матушка Феодосия с миром отпускает тебя в жизнь и не хочет, чтобы племянницу постигла участь ее сестер… — настоятель посмотрел в глаза девушке. — Люби, живи, расти детей! Разве это плохо? Раз уж сам Бог спас тебя от красных головорезов! А скорбная доля, выпавшая на долю вашей матушки-игуменьи и сестер, делает их подвиг вечным в нашей памяти! Еще более высок личный подвиг матушки-игуменьи, сохранившей хозяйство Господне нашим потомкам… И я поступлю тако же!
Последние слова он произнес тихо-тихо, но Агата все-таки расслышала их и вздрогнула: ей показалось, что он задумал нечто страшное для себя и очень важное для других.
— Вот, возьми. Откроешь им дверь третьей кельи по коридору направо от моей! — достав ключ из шкафчика, он подал его монашке и отвернулся к окну — Никуда не выходи, я позову тебя…
Агата шла по коридору, считая кельи. Колени ее дрожали от страха.
— Что же дальше будет? Что такое могла написать матушка- игуменья, если отец Феофан так отреагировал? — мысли перескакивали с одного на другое, не давая ответа. Кое-как найдя замочную скважину, попыталась вставить в нее ключ. — А как же я? Непонятно, мне что же, дали свободу? И зачем она мне, если вокруг красные? Да, похоже матушка дала мне свободу… Иначе, как понять слова настоятеля «живи, люби, расти детей»? И что же мне тогда делать в миру, если люблю только одного человека, а он муж моей сестры?!
— Стой, лови шпиона! — вздрогнув от этих слов, бывшая монашка почувствовала, как нечто тяжелое опрокинуло ее на пол.
— А-а-а! — с испугом прохрипела она и тут же почувствовала, как ослабли руки, сдавившие ее шею.
— Женщина? В мужском монастыре? Не может того быть?
Этот голос Агата никогда бы не спутала ни с чьим. — Но здесь? Не может быть!
Спичка, загоревшаяся где-то рядом в полутемном коридоре, высветила лицо того, кто только что держал ее за горло. Того, с кем так не хотела и так страстно желала увидеться еще хоть разок перед смертью.
— Коленька? — вырвалось у нее прямо из сердца: прекрасные синие глаза наполнились слезами.
— Агата? Агашенька?! — тот, который принял ее за шпиона, казалось, был еще больше удивлен этой встречей. — Да как же это так? Агата – и в мужском монастыре? Ну, это уже совсем… А почему – монашка? Она что, в монастырь ушла?
Вопросы сотрясали голову Николая Гришина, вдруг переставшего вообще что-либо соображать. — Ты? И здесь?!
Казалось, все разом в девушке остановилось. Ни руки, ни ноги, ни голова – ничто больше не слушалось ее. Только сердце бешено билось от радости. — Пусть! Пусть теперь я погибну! Здесь или еще где-то… Но со мной рядом – моя первая и единственная любовь! Разве такая любовь может себе позволить, чтобы перед смертью ею пренебрегали? Нет, никогда!
— Ну, поднимите же меня! — строго произнесла она, хотя все ее существо трепетало только оттого, что любовь касается ее руки, тела.
И по тону, это было уже требование, почти приказ, а любой военный даже во сне смог бы узнать эту интонацию. Быстро вскочив на ноги, Гришин протянул девушке руку и поднял с пола. Без слов, взяв у нее ключ, открыл келью и пропустил даму вперед… В этот момент оба уже знали без слов: нечто неуловимо близкое накрепко связало их крепче самой прочной веревки…
Агата сама удивлялась себе: как это так она смогла таким тоном приказать её хозяину, которому была готова подчиняться безоговорочно, лишь бы был все это время рядом. Её мужчине, которого обожала все это время и желала как ни одного.
— Господи, что же я делаю? — подумала она, а руки сами невольно закрыли келью за ним на ключ. — Спаси и сохрани…
То, что происходило с ней, было похоже на сон: неожиданная власть любви, которую она скорее почувствовала, чем поняла, ударила в голову так, что лишала последнего рассудка, закружила, повела за собой…
Гришин раскрыл рот от удивления. Мысли роем закружили буйную головушку — Да, я всегда хотел эту чертову девку! И, когда в первый раз увидел… И потом! Да и всякий раз… Особенно – в последний раз! Тогда особенно почувствовал ее тело, молодое, сильное… Неотразимый аромат его…
Он смотрел на Агату и хищно улыбался своим мыслям. — Я просто знал: именно она - женщина всей моей жизни, недосягаемая и всегда притягательная! Даже, когда сталкивался с непреодолимым холодом, знал, чувствовал это… Много бывало женщин у меня, не спорю, но затмить ее образ они так и не смогли! Жена? Жена – это мать моих детей, друг, наконец… Но не любовь! Любовь – это она… Желанная и недоступная!
И незримо чувствовал ее превосходство перед ним, как будто кто-то невидимый раз и навсегда определил его в слуги этой женщине…
Стоило Агате подойти и улыбнуться ему, взять за руки, как в их жизни изменилось нечто такое, о чем оба и не подозревали: будто целый симфонический оркестр заиграл в душах обоих, а келья расцвела всеми цветами радуги.
Она храбро смотрела в это лицо, любимое и родное, думая про себя. -—  Никто – ни сестра, ни люди, ни Всевышний, отказавшийся принять ее любовь, не могут упрекнуть меня в том, что совершаю! Я выстрадала эту любовь, эти мгновения любви…
И, отвернувшись в сторону, тихо сказала. — Господи, прости меня: сама не ведаю, что творю!
А душа ее вопреки всему вдруг раскрылась навстречу своей любви как огромный всё поглощающий цветок…
Прикосновение губ этой женщины было похоже на удар молнии: Николай перестал соображать вообще что-либо. Всё ушло куда-то далеко-далеко… Осталась одна она, эта женщина. И страстное желание обладать ею! Однако он не мог теперь ни говорить, ни шевелиться, ни оторваться от этих любящих глаз и желанных губ, которые, казалось, всасывали его в себя целиком. Но и желания такого оторваться от нее тоже не было! Напротив, чем дольше длился поцелуй, тем больше появлялось желание повторить его, обладать ею…
— Где ж ты был… столько лет? — спрашивали ее глаза — Я уже замучалась жить без тебя, без твоей ласки… Разве ты не видишь: я же люблю тебя!
— Я повсюду искал тебя… — отвечали его глаза, моля о пощаде. — Это ты спряталась от меня куда-то… Даже не просто куда-то, а в монастырь!
Еще пытался урезонить ее дух. — Остановись, глупая… Ты же губишь себя!
Но душа пела и ликовала, а губы шептали то, что хотели душа и тело, а руки, им послушные, уже снимали одежду.. — Эх, ты… Ты так и не понял главного – это от тебя я сбежала в монастырь! Глупенький… Так чего ж ты стоишь? Ведь вот я! Здесь… Вся твоя!
— Господи, прости ее, грешную…-— молил дух, понимая, что сегодня он уже проиграл своё главное сражение. — Эх… Предатели! Эти душа и тело…
Агата уже больше ничего не слышала и не видела – запах любимого мужчины включил в ней волну чего-то нового: неведомое ранее жжение внизу живота, запульсировало и ударило в голову. Сладкое, влекущее, обещающее немыслимое желание и удовольствие вдруг захватило и понесло куда- то в даль…
Она и почувствовала-то не сразу его руки на своем теле: волна, одна сильней другой, начали сотрясать ее настрадавшееся тело, пока нечто желанное не оказалось внутри нее. Агата застонала, извещая всех о том, что любима и сама любит…
Но вот нечто бесподобное взорвалось внутри, отключая разум и оставляя лишь ощущение безудержной радости. Этот фейерверк в честь любви, любви грешной и запретной, но настоящей и всепожирающей, унес ее из стен кельи с жесткой тахтой, от ужасающих обстоятельств, предрекаемых смерть… Сейчас была только любовь и новая, ранее не изведанная жизнь… Наперекор всему, расцвела израненная душа фонтаном пульсирующих и немыслимых цветов. И когда нечто огромное, невыносимо-сладкое и светлое накрыло ее разум, Агата вскрикнула и потеряла сознание…
Очнулась она почти сразу же, ощутив отзвуки этого фонтанирующего чувства, и начала постепенно приходить в себя. Невольно раздвоившись, увидела себя как бы со стороны. — И кто это такой лежит голой на тахте рядом с голым мужчиной? И это в келье монастыря! И кто – почти монашка?! А кто голый мужчина – муж ее сестры!? И где же совесть у этой женщины?
Жгучая краска стыда обжигающей волной накрыла Агату от пят до головы…
— Вот, не надо бы так-то… — это страдающая душа пришла на поклон духу, предавая тело: теперь ей было горько и стыдно за то. что недавно совершила, да еще в стенах монастыря, да с мужем своей сестры.
Быстро подняв одежду и прикрыв голое тело, грешница с пылающим от стыда лицом, начала быстро одеваться, даже не глядя на Николая.
— Уходи! — глухо, высохшим от страдания языком, произнесла раскаявшаяся грешница. — И забудь то, что было…
— Не-е-ет… Как же я могу забыть такое? — ехидно улыбаясь, сестрин муж начал одеваться. — Такой как ты у меня еще никогда не было!
— Значит, больше и не будет, понял? — сталь блеснула в глазах женщины, лишь несколько минут назад готовой раствориться в нем без остатка и подарившей любимому мужчине немыслимое блаженство. Слова не просто пугали, в них была явно видна готовность к немедленному и решительному действию. Именно это увидел Гришин и тут же попятился.
— Ты чего, Агашенька? — Николай удивился метаморфозе, произошедшей с этой ласковой и безобидной женщиной. — Ну, пошутил…
— Вот иди и шути в другом месте, а сюда дорогу забудь! - подойдя к двери кельи, монашка открыла ее и отошла в сторону: Гришину ничего не оставалось, как выйти в коридор.
Хмыкнув, он помотал головой, улыбаясь, и пошел по коридору…
— Ох, и странные они, эти бабы! То –люби… А то – уходи… — он остановился, чиркнул спичкой и закурил, улыбаясь от воспоминаний. — Ох, и хороша же, чертовка!
В отличие от Агаты, никакого стыда от измены жене он не испытывал, списывая все на войну и считая это дело совсем не зазорным, а потому… И даже то. что в этот раз с ним была сестра его жены, абсолютно ничего для него не меняло. Поэтому, оставаясь в хорошем настроении, полковник Гришин шел проверять караулы на стенах и башне, которые выставил с первого дня осады.
Меж тем события, внутри монастыря как бы замершие с первого дня осады, начали стремительно развиваться. Первый шаг тому положил сам отец Феофан, собрав к себе в келью самых верных монахов.
— Братья мои, враг злой и жестокий у порога монастыря…
Приглушенный голос его исходил из самого сердца. Раз за разом вглядываясь в лица приглашенных монахов, он еще раз хотел воочию убедиться. — Прав ли? Смогут ли они сделать то, что он им преложит?
В какой-то момент его взгляд остановился на Терентии, и в душу заползло сомнение. — Но нет! На них можно положиться! Вот они, те, без кого ему не сделать задуманное.
 И взгляд двинулся дальше, пока не обошел всех присутствующих.
— Он разграбил и сжег Покровский женский монастырь! Но душу любого монастыря составляют люди, иконы и золотая утварь. Так вот, настоятельница монастыря игуменья Феодосия с сестрами спрятала и сохраила иконы и золотую утварь, а значит сохранила для потомков и душу монастыря! Братья, через две-три недели красные так или иначе возьмут наш монастырь измором… Так неужели же мы опозорим душу нашего монастыря? Неужели же мы позволим испоганить наши иконы и золотую утварь?
— Нет! Не дадим! — дружно отвечали ему братья – монахи на каждый вопрос: глаза их горели желанием немедленно начать работу.
— Благодарю вас, братья мои… Я знал и не ошибся в вас!  — закончив настройку монахов на рабочий лад, настоятель перешел к практической части. — Все,  присутствующие здесь монахи, кроме двоих, будут снимать иконы и золотую утварь, и складывать в моей келье. А вы, двое, будете носить туда, куда скажу!
И палец его уперся в Терентия и еще одного монаха. Работа закипела: по мере того, как в келье настоятеля появлялись иконы и золотая утварь, двое избранных переносили их в кладовую через подземный ход, о котором никто и не подозревал…

6.
Третья неделя октября 1918 года, г. Верхотурье.
Сысой пил: неприятности одна за другой сваливались на него словно из рога изобилия.
Во-первых, в первой же атаке на Николаевский мужской монастырь был убит Петрищев. Собственно, это было все-таки не так уж и плохо: как никак льстило больному самолюбию Сысоя, но теперь вся ответственность за командование отрядом и его неуспехи свалилась на него лично, а это вовсе не входило в планы Сысоя. Гонцы от командования непрерывно требовали как можно быстрее разделаться с белыми, засевшими как заноза в этом чертовом монастыре. А у него, как на зло, ничего не получалось со взятием монастыря: все его атаки натыкались на грамотно организованную оборону.
Во-вторых, командовал этой обороной некто полковник Гришин, офицер еще царской армии. А после того, как Сысою в бинокль удалось-таки рассмотреть своего противника, кровь закипела в жилах: это был тот самый кадет, из-за которого он в юности чуть не разбился о воду при прыжке с утеса.
В-третьих, это – Дашка. И тут Сысой ничего не мог с собой поделать: к этой девке его просто тянуло как магнитом ежедневно, ежечасно, ежеминутно… И плевать ему хотелось на то, что кто-то приказывает воевать, на то, что отец ее каждый раз вставал на пути. И Сысой зло шептал. — Ну, дак яму жа и хужа! Неча было моих матку с батькой со свету сживать! Пушшай, топерча евоная дефькя кункой своёй рашшитыватси!
Поэтому с садистским удовольствием бил нещадно отца Дарьи. Да и ее саму, чувствуя, что для достижения нужного удовольствия с каждым разом все больше и больше именно этого ему и не хватает. Дарья пряталась от него, сбегала из дома, даже искала убежища у Фрола – ничего не помогало: Сысой как собака по запаху находил ее везде, избивал всех, кто становился у него на пути и снова добивался своего.
Даже Фрол не помог: Сысой без разговора вытащил маузер и изрешетил его насквозь, а потом со звериным удовольствием насиловал Дашку там, где нашел… Но и этого было мало: став фактически хозяином Верхотурья, он напивался и шел к знакомым шлюхам, где и проводил остатки ночи.
Тем временем его противник, полковник Гришин прекрасно понимал, что через день-другой боеприпасы и продукты могут закончиться, и тогда… — А тут еще Агата!
 Уже несколько дней он пытался попасть к ней в келью: и стучал, и караулил – все бесполезно! И лишь сегодня, когда он шел к настоятелю с докладом, к своему удивлению и радости увидел Агату.
— Господин полковник, прошу познакомиться: Агата Михайлова – послушница Покровского женского монастыря.
— П-полковник Гришин… — Гришин растерялся: после того, как он смирился с тем, что их встреча была просто сон, галлюцинация, Агата вновь появилась из ниоткуда. На всякий случай он решил начать с официального тона, но не смог – так велика была радость. — Но мы с Агатой… давно знакомы: она – сестра моей жены… Вы позволите мне поговорить с ней?
Агата, проведшая все эти дни в двадцатиоднодневном голодании и молитвах о прощении, которые сама себе назначила в наказание за грех, который совершила, теперь уже просто соблюдала пост, была бледна и слаба, но все же не удержалась от радости и улыбнулась любимому.
Словно кто-то там, наверху зажег в груди исстрадавшегося от угрызений совести Гришина спасительный огонек надежды: он теперь сам себя считал виновным в том, что произошло, переживая за нее, за жену, за детей… В голове его все перепуталось так сильно, не позволяя отличить правду от вымысла, и только улыбка Агаты разрешила все его сомнения. — Да, было! Но, прощен ли?
— Сударыня… — тон, с которым обратился к ней Гришин, взывал. — Я виноват, прости, любимая! Прости… Я и не знал, насколько сильно тебя люблю! Сам люблю…
 Но что же скажут ему эти печальные синие глаза, в которые хочется до самой смерти смотреть и смотреть? И невозможно насмотреться… Но дело, есть дело. — Вы говорили, что пришли из Покровского женского монастыря. Возможно ли это? Ведь женский монастырь сожжен красными, а мужской – в осаде? Так как же вы прошли? Как смогли вас пропустить мои дозоры? Кто пропустил?
И Агата, и настоятель моментально поняли то, о чем печется полковник:если простая монашка смогла пойти через поставленные дозоры, то красные тем более пройдут! И Агата посмотрела настоятелю прямо в глаза, спрашивая. — Как мне быть? Если скажу правду – нарушу обет молчания, если не скажу правды – он может погубить ни в чем не повинного человека! Так как же быть? Рассказать?
— Господин полковник, Агата пришла подземным ходом. — теперь уже сам настоятель наблюдал внимательно за лицом Гришина, ища подтверждение свей точки зрения относительно него: если отведет глаза или слукавит, придется принять меры к сохранению тайны… Но Гришин не отвел глаз, а лишь с еще большим интересом взглянул на настоятеля, не говоря ни слова. — Я надеюсь, вы теперь не станете говорить об этом всем и каждому. Вы понимаете всю ответственность: ведь вам сейчас открылась большая тайна!
Смутная мысль, так до конца и не оформившаяся в мозгу Гришина, продолжала крутиться, не позволяя ему сосредоточиться на том, что только что услышал. Не долго думая, полковник отбросил ее до поры до времени.
— Отец Феофан, я ведь шел к вам с докладом… Нам осталось продержаться в осаде еще два-три дня, а потом… А потом кончатся боеприпасы и продукты! У нас много раненных.. Но хуже всего то, что по данным разведки красным вот-вот доставят пушку. Против нее мы не продержимся и суток!
Вздохнув свободно от того, что честно обрисовал обстановку, Николай посмотрел снова на Агату, лицо которой стало белее мела. И тут, наконец, до него дошло то, что смутно тиранило голову.
— А не могли бы вы мне сказать, куда ведет второй конец подземного хода? — хотя мысль еще до конца не оформилась, но уже стал понятен ее контур. — Подземный ход! Можно ли им вывести людей? Конечно, если есть выход. Но, раз между монастырями есть сообщение, то…
Так далеко еще его мысль не заходила, поэтому он ждал, настойчиво ждал ответа настоятеля: ведь он как никогда решал в этот момент судьбы многих из тех, кто самоотверженно защищал Веру и Отечество…
Между тем отец Феофан хранил молчание, чуть заметно качая головой. Он находился на распутье. — Вправе ли он, поклявшийся однажды не разглашать тайну подземного хода до поры, до времени, раскрыть ее сейчас?
— Я понимаю вас: вы хотели бы спасти тех людей, которые самоотверженно защищали монастырь… — он смотрел прямо в глаза Гришину только с одной целью. — Можно ли ему доверить эту тайну? Ведь потом обратного хода не будет?!
Гришин не отвел глаз, хотя и ясно прочитал немой вопрос настоятеля.
— Поклянитесь мне, что сия тайна не будет раскрыта никем и никогда! — и все же настоятель решил подстраховаться.
— Клянусь! — произнесли по очереди Гришин и Агата, перекрестившись перед распятьем и поцеловав крест.
— Хорошо, тогда я вам поведаю сию тайну… На середине пути есть дверь, которая ведет в подземный ход под рекой и выводит на ту сторону реки. Вам нужно смотреть на крестик, подобный тому, что Агата видела у нашей двери. Дверь открывается также как и эта, тем же ключом – крестом. Только этим ходом вы и можете вывести своих людей… — он замолчал на некоторое время, а потом добавил — И моих монахов, которые изъявят желание уйти в с вами… Этим ходом никто давно не ходил. Во всяком случае – при моей жизни! Готовьтесь… Сегодня же вечером и уводите своих людей! Меня не ждите: мне предстоит еще одно очень важное дело… А теперь, прощайте! Благослови вас Бог!
Он перекрестил их по очереди и подтолкнул к двери кельи. Но стоило только Агате и Николаю выйти, как настоятель тут же позвонил в колокольчик. Через минуту перед ним стояли монахи, с которыми он переносил иконы и золотую утварь в кладовую.
— Помолимся, братья мои: нам пора! — с этими словами настоятель и монахи опустились перед алтарем…
Как только солнышко зависло над монастырскими стенами, Гришин построил то, что осталось от полка.
— Господа офицеры! — обратился он к защитникам монастыря. — Вы хорошо воевали, но противник сильней… Кончаются боеприпасы… Упрекнуть себя нам не в чем: мы сделали все возможное! Поэтому отдаю свой последний приказ: уходим! Уходим организованно, не сдаваясь на милость противнику. Уходим на соединение с Добровольческой армией генерала Деникина!
— Антиресуюсь, как енто мы уйдем, да ишшо организованно? Енто из осажденнова красными монастыря? Могеть, вы, господин полковник знаетя? — ухмыльнулся молодой подпоручик и довольно посмотрел на окружающих.
Но Гришин услышал эту реплику.
— Тут некоторые законно сомневаются, «смогем ли мы уйтить из осжденнова монастыря»? — произнес полковник, подражая говору подпоручика под одобрительный хохоток товарищей, и тут же добавил уже серьезно. — Так вот: за ваше геройство при обороне монастыря, отец Феофан поведал нам одну тайну, которую я поклялся хранить ради вашего спасения. Здесь есть подземный ход, через который мы сегодня и уйдем! И поведет нас по нему проводница – монахиня, сестра Агата…
Когда Агата вышла из двери храма, гул голосов и похотливые улыбки побежали по строю.
— Да я ба за такой-то сестричкой… Куды угодно! — опять ухмыльнулся молодой подпоручик, но в этот раз, стоящий рядом штабс-капитан больно ткнул его в бок. Подпоручик тут же замолчал.
— Завтра к красным прибывает пушка со снарядами. При таком пополнении нам и суток не удержать монастыря… —Гришин увидел как закивали головами в строю его  товарищи, отсекая последние сомнения: теперь уже все поняли: пора уходить! И голос командира полка окреп. — А потому, объявляю готовность к выходу в путь через два часа. Всем понятно? Вольно, разойдись… Штабс-капитан Печников ко мне!
Раненный в голову офицер, недавно отвесивший тумак молодому подпоручику, подошел к Гришину и отдал честь.
— Вот что, Печников… —  Гришин положил руку на плечо капитану. – Ты уж не взыщи…Путь, видно, будет трудным: этим ходом давно никто не ходил… Так что неизвестно, что нас ждет! Не сочти за труд, возьми на себя замыкание колонны. Дело в том, что двери, которые мы откроем, нужно во что бы то ни стало, за собой закрыть! Поэтому мне с Агатой сзади нужен очень надежный человек. Ну, что, согласен?
— Так точно, Николай Сергеевич! — Печников прекрасно понимал, что Гришин хватается сейчас за любой, даже сомнительный выход из положения, в котором оказался полк. Поэтому и соглашался, что другого пути не было…
Когда Гришин подошел к Агате, которая скромно сидела на камне у входа в храм и молча ждала, когда все будут готовы к походу.
— Агата, простите меня… — просто и проникновенно произнес Николай Сергеевич, вкладывая в них все то, за что страдал все эти дни и ночи. — Я виноват!
— Николай Сергеевич, и вы простите меня… — она смотрела на него своими большими синими глазами, прекрасно понимая, что уже никогда не сможет больше сказать ему самого главного, а потому вдруг решилась произнести это. — Я ведь вас давно люблю… Поэтому и ушла в монастырь… Да вот, не удержалась! И мне очень, очень стыдно… Говорю вам это сейчас, потому как никогда и нигде… ничего… между нами быть не может! А за то… Я вам очень благодарна!
И слезы одна за другой прокатились по ее щекам.
Буря чувств прокатилась по душе Николая, обжигая и высушивая все, чем дышал. — А может это и к лучшему? Ну, было! Да прошло… Так останемся благодарными друг другу… Останемся? Господи, помоги мне победить самого себя!
И, уже сухим от переживания голосом, сказал. - Значит… Через два часа… Здесь!
— Через два… Здесь! — почти глотая слезы, произнесла она…
Два часа прошли как одна минута.
После того, как закрыла за всеми дверь, Агата пошла впереди, держа в руке факел. Колонна из офицеров и монахов, пожелавших присоединиться к ним, с горящими факелами медленно шла по коридору подземного хода. Часть офицеров несла раненных: они стонали, бредили, нагоняя зловещий страх на остальных. Очень скоро появились и недовольные. И все же пока каждый из них надеялся на лучшее…
Гришин вел счет шагам, после того как ему сообщила их число Агата, которая с факелом в руке шла впереди и внимательно осматривала почти каждый камень в поисках желанного крестика, о котором предупредил их настоятель. Сердце монашки билось от страха то часто-часто, то медленно-медленно, бросая ее в холодный пот. И не будь у нее той ответственности за жизни людей, вверенных ей самой судьбой, давно бы умерла от страха.
Но чем дальше шла она по подземному ходу, тем сильней будоражили светловолосую голову такие мысли. — Господи, дай этим людям выбраться отсюда живыми! Ведь сколько среди них раненных и увечных… И каждому из них хочется жить… А сколько женщин и детей их ждут где-то? Ведь у многих из них есть где-то семьи, любящие их жены и дети… Зачем же ты все так устроил? Почему брат идет на брата, сын на отца, красные на белых… Какие же они враги? И те и другие – люди русские… Так зачем же им убивать друг друга? Жили бы мирно… Ведь каждого где-то ждет мать, или жена, или сестра, или сын…Помоги же им, господи! И мне помоги их вывести… отсюда!
Так шла она и уже не знала, то ли шепчет свои мысли, то ли молча проговаривает их. Желанный крестик появился неожиданно: Агата от радости, что всевышний все-таки ее услышал, чуть не вскрикнула, немедленно указав на него пальцем Гришину, достав свой крест-ключ, она вставила его в найденную ею щель и повернула: заскрежетало что-то, наполняя сердце радостью и гордостью.
Держатель факела, который находился поблизости от камня, повернулся с таким трудом, что скоро Гришину пришлось помогать Агате. И все-таки дверь не открылась до конца: в какой-то момент что-то внутри нее загрохотало, и дверь остановилась, перестав двигаться ни вперед, ни назад.
— Что же теперь делать? — Агате вдруг стало страшно: слезы готовы были брызнуть из глаз.
— Как что? Пойдем через половинку! — без капли сомнения заявил Гришин. — Ты, Агата, пойдешь вперед, а я тебя догоню!
От страха ноги ее подкосились и, если бы не пожилой офицер, поддержавший ее за локоть, могла бы и упасть.
— Иди, дочка, иди! — ласково потрепал он ее локоть второй рукой. — А мы за тобой!
И Агата, легко проскочила через половинку двери вместе со своим факелом. Влажный спертый воздух тут же ударил по ноздрям. Факел заколебался, отбрасывая чудовищные тени на стены подземного хода. По спине Агаты побежали мурашки от страха, зубы застучали, лицо побелело. Ноги задрожали и невольно остановились.
Словно почувствовав то, что испытывает сейчас Агата, из темноты появилось лицо Гришина, которое тут же приблизилось к уху Агаты.
— Да черт с ней, с этой дверью! Потом разберемся… — хоть Гришин и кричал ей изо всей мочи, но Агата плохо его слышала. — Пусти, я первым пойду!
Только когда из темноты дверного проема показался тот самый пожилой офицер, который успокоил ее перед шагом в неизвестное, Агата немного успокоилась. Хоть она и не все поняла из того, что прокричал ей Гришин своим изменившимся голосом, но по глазам и поведению его, быстро догадалась. И тут же уступила дорогу, с ужасом оглядываясь на заклинившую дверь…
Теперь, видя впереди себя широкую спину Николая, стало не так страшно. Она оглядывалась, невольно ища поддержки в тех, кто шел за ней следом. У двери она видела, как раненных переводили через дверь и снова укладывали на носилки. Чувствуя свою полную беспомощность, крестилась и умоляла Всевышнего помочь этим людям…
Ступеньки и свод хода начали ощутимо спускаться вниз: резко увеличилась влажность, дышать стало труднее, пот начал заливать лицо… Даже факел начал гореть меньшим пламенем. С каждым шагом по стенам и потолку все больше и больше капало воды…
— Значит, мы уже идем под рекой… — сказал Гришин Агате и, увидев ее белое от страха лицо, взял за руку.
— Николай Сергеевич, постойте! — Печников дотронулся до плеча Гришина: он тяжело дышал, пот ручьем бежал по его лицу, руки штабс-капитана дрожали. В таком состоянии Гришин никогда не видел Печникова. — Дверь… Дверь никак не закрывается!
— Как не закрывается? — из темноты на него строго смотрели глаза Агаты. — Так-с, неприятности начинаются! Господи, мне только этого еще мне хватало!
Гришин смутился. — Да, я давал клятву отцу Феофану! Ну и что же? Что важнее: моя клятва или жизнь сотни людей, усталых, раненных, обозленных? В конце - концов, только я перед Всевышним за все в ответе… Вот и отвечу!
И, не обращая внимания на испуганные глаза Агаты, спокойно произнес. — Вот что, Печников, бросайте к чертовой матери эту дверь и ведите всех дальше, понятно? И не отставать! И никому не давать поворачивать назад… Вы посмотрите на них: еще немного и они сами в зверей превратятся. Того и гляди, кидаться друг на друга начнут!
Трудно сказать, понял ли Печников все то, что наговорил ему Гришин, повернулся к Агате, посмотрел на нее и пошел в хвост колонны. Агата кивнула ему и сдернула с себя платок: золотистые волосы тут же рассыпались по ее плечам…
Меж тем Терентий был просто ошеломлен.  — Как же так? Почему это настоятель монастыря, пропустив его и второго монаха, с которым они носили золото, иконы и утварь в кладовую, закрывает дверь? Он что, собирается его заживо замуровать?
Видя как отец Феофан закрывает дверь в кладовую, а затем поворачивает подсвечник, намертво перекрывая вход в кладовую, Терентий задрожал: жуткий страх, животный страх начал изнутри свою разрушительную работу. И даже в этом состоянии глаза его отмечали все, что делал настоятель, а мозг запоминал любую мельчайшую деталь, которая могла бы потом выручить из этой беды. И бедный монашек видел, как настоятель повесил крест-ключ себе на шею, а затем начал молиться, как бы приглашая и монахов приобщиться к себе.
— Точно, да ить ен нас… живьем! — как только до Терентия окончательно дошло то, что произошло, страх сильнее молота ударил в голову. Бешено заколотилось сердце, задрожали руки и ноги, все мысли в диком танце захороводились вокруг только этой одной мысли… Никогда еще Терентий не знал этой боли, даже и не подозревал, где оно находится, и вот теперь…
Схватившись обеими руками за левую половинку груди, он с ужасом прислушивался к тому, как каждый удар его сердца громким стуком в ушах ударял в голову. Невольно ему стало до ужаса жалко себя. -—  Я ж молодой… Ишшо не любил… Ни разу… не любил! А-а-а… И тайник… только-только заимел! Дажа не успел ничо туды переташшить… Я чо, здря воровал? И ни одной дефьки так и не пошшупал! Другим так енто можно, а мене? Низзя, да? Дак как жа быть-то топерича?
От такого множества вопросов голова его начала раскалываться… И все же суть всех вопросов оставалась единой: Терентию было жаль, что его жизнь так быстро заканчивается… Увидев, что на него строго смотрит отец Феофан, Терентий бухнулся рядом и начал бить поклоны, как это делал другой монах и сам настоятель. Стало легче. Даже что-то начало проясняться в голове, но страх за свою жизнь так и не проходил.
Невольно вспомнился ему тот случай. Случай шестнадцатилетней давности: рыжий пацан отрывает кусок серебряной трубки, которую он сам хотел, да не решился украсть. А парень тогда взял и прыгнул прямо с утеса… — Жуть! А ведь остался жить… Ох, и омманул жа ен их тоды! Омманул… Ли-кось, не спужалси… Да с трубкою… Одной тока трубкою… А тут вона всего скока! И прыкать- то дажа не надоть… И эх, дверь ба тока открыть!
Терентий даже испугался от неожиданно пришедшей ему в голову мысли, разом вспотев. И тут же запричитал. -— Ох, косподи, прости!
Но почему-то, с каждым очередным поклоном и просьбой простить его, обращенной ко Всевышнему, грешная мысль становилась все крепче и крепче, отгоняя остатки страха. - А чо? Я ли не моложа ихь? Моложа! Настоятель ужо стар как пенек… Да и монах – тожа! Ишь как бухаютси – знать быстро выдохнутьси… Надоть тока подождать ишшо… Устануть и уснуть. Тоды и дверь открою… ключом!
Несомненно – это была та самая спасительная мысль: сердце тут же перестало бешено колотиться, а мозг Терентия между тем продолжал развивать новую мысль. Теперь Терентий делал поклоны не сильно угробляясь, а губы шептали свое. — Ужо топерича-то я знаю, как надоть боротьси за свою жистю!
Меж тем время шло: факелы, сжигающие кислород, постепенно начали гореть тускло, а настоятель со вторым монахом продолжали и продолжали делать свои поклоны. Конечно, теперь они их делали гораздо медленнее, чем раньше… Невольно слух Терентия отчетливо уловил голоса и топот по каменному полу подземного хода.
— Уйдут ить! — мысль, что колонна Гришина, о которой Терентий знал все, пройдет и уйдет раньше, чем настоятель и монах уснут от нехватки кислорода, острым ножом ударила прямо в самое сердце, вновь изгнав надежду и поселив страх. Терентий, который связывал с этой колонной свое спасение.
И он задрожал всем телом. Разом перехватило дыхание: монах сильно втянул грудью воздух и закашлялся, хватнул еще раз, другой и ясно почувствовал, что его ему явно не хватает. — Усе, щаз помру! И не видать мене света белова… А оне уйдуть без мене! И дверь за собой закроють… И тоды мене хренец пришел… А все он!!!
Неизвестно из каких глубин его души гнев, вынырнув на поверхность, начал душить своего хозяина. Терентий упал на пол и вытянул руки так далеко, как никогда до этого не вытягивал. Неожиданно его правая рука наткнулась на круглый предмет. Подняв голову, монах увидел подсвечник…
Звуки шагов к подземном ходе начали удаляться и вскоре совсем затихли.
— Не-е-ет! — чуть ли не закричал в отчаянии Терентий, совершенно не понимая, почему его рука сжимает верхушку подсвечника, с одной стороны, и твердо зная, что делает, с другой стороны. Губы тихо прошептали. — Буду… жить!
Обливаясь от жуткого страха, Терентий вскочил и прыгнул к настоятелю, размахнувшись подсвечником.
— Будь… ты… проклят,  иуда! — прошептали губы настоятеля прежде, чем подсвечник в руке Терентия опустился ему на шею. Второй удар прекратил жизнь свидетеля… Ни тот, ни другой даже и не пикнули – смерть их была коротка.
— Ключ… Ключ! — почти в беспамятстве твердил Терентий, срывая крест-ключ с шеи настоятеля. Не хватало воздуха, руки ослабли, колени подгибались, жуткий страх заморозил душу. Монах бросился к двери и никак не мог попасть в замочную скважину. Наконец, это ему удалось, и он с силой повернул ключ. Однако, ничего не произошло. Почти в беспамятстве, Терентий крутанул его еще раз…
На этот раз что-то заскрипело и заскрежетало — это разблокировались штыри. Схватившись как чумной за держатель, монах дернул из последних сил.
— Усе… пропал! Замурован! — заплакав от страха, что по милости настоятеля он, молодой и полный жизни, теперь будет вынужден умереть здесь, рядом с убитыми им людьми, монах  почти в беспамятстве на подогнувшихся коленках повис на держателе, который чуть сдвинулся от его рывка. Под действием тела полусумасшедшего убийцы рукоятка держателя пошла вниз и дверь со скрежетом начала открываться. Сам же монах вывалился в образовавшийся проем двери, из которого на него потянуло более свежим воздухом. — Спасен! Косподи, я спасен!
Теперь как никогда мысли его работали четко и практично: страх ушел, воздух наполнил его легкие, вдыхая в тело жизнь. Он открыл дверь ровно настолько, на сколько нужно было для изъятия ключа. После этого спокойно закрыл дверь, повторяя вслух слова, словно молитву. — О-о-о-о, спасибо, косподи, я спасен!
Далекий топот ног по каменному полу говорил ему лучше всяких слов. — Оне ишшо не ушли и я моку их ишшо докнать. Тока как быть с золотом? Взять с собой?
И вдруг здесь, у двери в кладовую, Терентий неожиданно осознал простую истину, а губы прошептали. — Дак ить я ж тока один-то и знаю топерича, иде енто золото запрятано! Дак тоды нашто мене себя подверкать топерича опасности с золотом-то? Ить я ж моку топерича в любо время сюды вернутьси! И без свидетелев… Ишшо учнуть спрашивать, откель взял? Не-а, Терюха не дурак: ен щаз не возьметь золотишко! И никто дажа не докадатьси про мене… А коли надоть бут – вернуся и возьму скока надоть!
Монах-убийца сидел на каменном полу, прислонившись в стене, и мечтал. — Бокатство… Дефьки… Усе топерича моё…
Однако из памяти выплыло лицо настоятеля и палец его, показывающий прямо на Терентия. — Держите его – он убивец!
Задрожав всем телом, монах перестал улыбаться. И снова практичный ум пришел ему на помощь: рука скользнула по грязному полу, набрала побольше грязи и провела по лицу.
— Пушшай тока мене топерича узнают… Такова-то! — улыбаясь, Терентий поднялся и как заклинание на память повторил. — Запомню: второй держатель… Я ево ишшо колды запомнил… А щаз… Догоню-ка тех!
И монах пустился в погоню…
Полк Гришина и примкнувшие к нему монахи шли подземным ходом уже прямо под рекой. После трудного перехода через полуоткрытую дверь, стало идти еще труднее: резко повысилась влажность, сильно стала чувствоваться нехватка кислорода. Первыми это на себе почувствовали раненые и те, кто их нес.
Терентий догнал полк в конце ступеней уже под рекой. Чтобы не привлечь к себе особое внимание замыкающего, тут же начал оказывать помощь раненным офицерам, держась подальше от монахов, которые легко могли его опознать. Хотя в этом грязном, мокром и оборванном монахе при едва тлеющих факелах, а так же стонах и усталости всех без исключения, трудно было узнать одного из самых приближенных к настоятелю монахов.
В этом Терентий невольно убедился, столкнувшись невзначай с одним из монахов. К тому же теперь с каждым шагом становилось все труднее и труднее дышать: першило в горле, не хватало воздуха, ноги не хотели идти, а руки держать носилки.
— По-мо-ги-те… — прошептал раненный офицер, лежащий на носилках прямо на полу. Рядом с ним сидели несколько офицеров и отдыхали.
— Господа, нас пгедали! — с ужасом в глазах произнес молодой подпоручик, который еще там, на монастырской площади, сладострастно поглядывал на монашку с копной золотистых волос. — Господа, Ггишин довегился молодушке, котогая и сама-то толком не знает, куда нас ведет! А может, она вовсе не монашка? Разве бывают такие могдашки сгеди них?
— Завел, сволочь, нас прямо в грязь! Здесь и подохнем! – начали раздаваться недовольные голоса, которым речь подпоручика придала некоторую силу. Постепенно вокруг подпоручика, получившего, наконец, внимание, собрались несколько недовольных человек.
Гул ропота прокатился по колонне: страх на свою жизнь и неизвестность заставляли их верить в самые неожиданные небылицы, которые рождались прямо здесь. Факелы светили настолько мало, что в шаге уже было невозможно отличить одного человека от другого. Горло разрывалось от ощущения, будто там скребутся десятки кошек или собак, дышать было ужасно трудно. К тому же при полной темноте, капли, падающие сверху, нагоняли жуткий страх и вызывали чесотку, особенно, если они падали на лицо.
— Может она вовсе и не монашка… -— убеждал всех пожилой унтер-офицер с забинтованной ногой, прислонившись к стене хода и сидя прямо в луже. — Такие как она, красивые бабы – все ведьмы… Вот один наш офицер рассказывал мне: повела однажды такая красавица за собой отряд через болото, завела черт-те куда и сожрала всех по одному!
— Эх-хо, господа… Ежели нам уж тегять нечего, так хоть пегет смегтью по газочку попгобуем енту кгасотку! — крикнул молодой подпоручик, оказавшись в центре внимания и сдергивая заплечный мешок на пол.
Легкий гул, хихиканье и хрип был ему ответом. Между тем среди раненых начались обмороки: то один, то другой падал прямо в грязь. Некоторые, крестясь, все-таки шли медленно, держась за стену. Большинство все-таки шло в одиночку, но были и парами, помогая друг другу.
— Нет, господа, я пгавду говогю: она нашева полковника окгутила, влезла в душу и тепегь командываеть им! — подпоручик, найдя слушателей, значительно оживился и теперь выступал перед ними как настоящий актер. Кто-то принимал его россказни за чистую монету и искренне верил, кто-то пытался урезонить. В полку назревала паника. — Вы гляньте, господа, как она то и дело опигается на него!
Невольно все те, кто был впереди, услышав его голос, повернули головы вперед: Агата, которой тоже не хватало воздуха, с трудом передвигала тяжелые ноги: она уже несколько раз падала на пол и снова поднималась. Гришин, сам грязный и потный, в расстегнутой гимнастерке, неоднократно подавал ей руку, но она отказывалась и поднималась сама. Теперь как никогда каждый шаг давался ей с огромным трудом: стены, пол и потолок были мокрыми от воды. Грязь и слякоть то и дело хлюпали под ногами, ставшими черными. Её золотистые волосы сплошь были вымазаны в грязи, лицо и шея почти не отличались от монашеской одежды…
— Агата, ты как? — Гришин видел, что факелы с каждым шагом горят все хуже и хуже, и начал уже переживать сам. — Какого черта я ввязался в это дело? Может отбились бы там, в монастыре? Не то что здесь, в этой мышеловке из камня, грязи и воды… А там… Эх, погибать, так уж на свежем воздухе!
Однако, видя как мужественно борется с невзгодами Агата и не стонет, падает и встает, падает и снова встает… Неожиданно ему вдруг стало стыдно от таких  мыслей, особенно после того, как показалось, что смерть уже совсем близко. — Ты… Прости меня… Ну, за то… Там, в келье…
Агата ничего не сказала ему, лишь посмотрела. И тут же снова упала, не обратила никакого внимания на протянутую Гришиным руку и сама начала подниматься.
Гришин все больше и больше поражался Агате. Больше всего ему было невдомек, как такая женщина, хрупкая, беспомощная может бороться в этих условиях, когда сама смерть близко…
— Надо идти! Не трогай меня – я сама встану! Ты лучше посмотри на тех, кто позади: они уже в открытую ропщут! — и Агата показала на подпоручика, размазывающего по щекам слезы, и его компанию. — Если мы не найдем выхода, они разорвут нас на части и поубивают друг друга…
Новая волна ропота докатилась до Гришина, подтверждая правильность слов Агаты.
— Бгось ты его на хген! — крикнул подпоручик- зачинщик одному из молодых офицеров, который упорно нес на себе раненного в голову пожилого унтер-офицера, то и дело падая и поднимаясь с ним снова. — Сам ского сдохнешь здесь! Такие пговодники как эта девка нас пгямехонько на тот свет отпгавят! Ты чо, жить не хошь? Бегеги лучче силы…
— Вот что, Луковский… А ну замолчь! Хватит воду мутить! — словно злой дух вырос из темноты здоровенный штабс-капитан Печников. Без всяких предисловий он поднес свой кулачище прямо под нос паникеру.
— А чо? Я пгавду говогю: заведут нас енти двое! Как знать, могет их кгасные подкупили! — и он покрутил пальцем в воздухе. — Да-да! Штоб нас в ентом каменном мешке без боя погубить! Так я говогю, господа?
— А ну, замолчь, контра! — Печников схватил обеими руками за ворот мундира лежащего в грязи подпоручика и поднял. На лице Луковского появилось выражение неподдельного ужаса: кулак Печникова он уже не однажды на себе испытывал и хорошо знал, что это такое. И не ошибся: мощный удар в лицо опрокинул его прямо в грязь. Штабс-капитан вынул из кобуры маузер и обратился ко всем. — Еще раз услышу такие разговоры – пристрелю как собаку! Ты понял, Луковский?
— По-о-нял… — отозвался подпоручик, размазывая по грязному лицу слезы и вертя головой в знак полного согласия с Печниковым.
На время ропот улегся, но стоило Печникову вернуться на свое место, как бузотер продолжил свое брюзжание. Терентий, невольно оказавшийся в этой компании и заметивший, что на него начинают обращать внимание, решил побыстрее уйти вперед. Каждый шаг ему сейчас как никогда давался трудно: постоянно скребло в горле, заставляя то и дело хватать воздух ртом, как рыба, но в легкие снова попадала та же смесь, от которой подгибались ноги и терялись силы.
Уже не раз и не два он оказывался на полу и снова поднимался. Рядом с ним шли люди, опираясь на мокрую стенку, ползли сбоку, перемазанные в грязи и шевелящиеся как черви. Они были злы на всех и почти потеряли всякую веру в удачный исход дела. Пожалуй, только дикий страх да чувство стадности еще заставляло их шевелиться…
Гришин и Агата шли первыми, слыша всё недовольство и почти кожей ощущая злость идущих за ними людей. Казалось, остановись сейчас они хоть на минутку – и эти страшные люди вцепятся в глотку или растопчут, нисколько не смущаясь от этого. Хотя бы потому, что двумя конкурентами на воздух станет меньше.
Гришин уже почти нёс на себе Агату: от голодовки и поста она совсем обессилела, а постоянная нехватка воздуха довершила свое дело. Но то, что сидело в этой женщине, то и дело отказывающейся от всякой помощи его, вызывало невольное восхищение ею. Стоило лишь однажды ему засомневаться в том, что они идут правильно, как её суровые глаза тут же начали издеваться над его ничтожеством. И, хочешь – не хочешь, а приходилось отбрасывать все свои страхи в сторону и идти дальше. И он шел…
К двери Гришин подполз уже один в почти полной темноте: Агата, прислонившись к стене находилась в глубоком обмороке. Увидев знакомый держатель фонаря и с величайшим трудом разглядев крестик на камне, он поднялся на дрожащих коленях и подошел к Агате.
— Агата… Дверь… — из горла вырвался дикий хрип. — Очнись…
И начал тихонько ладошкой ударять по щекам Агаты: раздался долгий захлебывающийся кашель, и глаза ее открылись. По его глазам она поняла все, пальцем показав на крест-ключ, который висел на ее шее. Гришин дрожащей рукой аккуратно снял ключ и тут же упал на колени – кончились силы. И полежал бы еще, да рядом оказалось женское лицо и губы, поцеловавшие его в щеку.
 Его словно обожгли: и откуда только взялись эти силы? Он поднялся, обливаясь потом, вставил ключ с нескольких заходов и повернул его: знакомый скрежет металла об металл сразу же обнадежил… Но не у него одного появились эти силы: схватившись за ручку держателя, он с удивлением и обожанием обнаружил рядом маленькие руки Агаты. И с неведомой ранее силой повернул держатель.
В этот раз скрип и скрежет механизма звучал для них роднее любой музыки.
— Господи, помоги! Неужто это конец всех мучений? Господи, помоги повернуть держатель… — причитала Агата, уже не в силах больше сдерживать себя.
Сначала маленькая щель света и небольшой поток желанного воздуха, одурманивающий изголодавшихся по кислороду людей, ворвался в черноту подземного хода, увеличиваясь прямо на глазах и высвечивая то, что больше было невозможно скрывать. Вопль радости и надежды пронесся по подземному ходу. В этом вопле было все: и конец трудностей, и жизнь, и свет, и воздух, и вера в то, что их не предали… Поток свежего воздуха, устремившийся в подземный ход, совершал чудеса, исцеляя людей, совсем было потерявших надежду в удачный исход дела…
Теперь Гришин и Агата с удвоенной силой крутили держатель до тех пор, пока дверь не остановилась наполовину открытой: больше, как ни старались они открыть ее, дверь не открывалась! Теперь не получалось и закрыть ее: что-то хрустнуло в механизме и сломалось…
Около них уже скопилось много людей, которые требовали выпустить их на свежий воздух.
— Ладно, идите! — посторонившись, они стояли и вдыхали полной грудью свежий лесной воздух. Все же остальные, видя, что человек легко проходит через полуоткрытую дверь, устремились наружу.
Гришин бы и ушел с ними, да Агата вдруг развернулась и побрела внутрь. Хочешь – не хочешь, а пришлось и Гришину направиться туда же: не отставать же? К его удивлению, Агата помогала вставать человеку. Рядом с ней поднимал кого-то высокий офицер, в котором Гришин легко узнал Печникова…
Люди выбегали из подземного хода и вели себя по-разному: одни падали на покрывшуюся сильным инеем траву и целовали ее, другие смотрели на утренние звезды, улыбались, кашляли и дышали, дышали… Третьи, которых оказалось большинство, просто падали там, где находили место и не шевелились…
— Дочка, ты их прости! — тихо сказал раненный в голову пожилой унтер-офицер, показывая на выходящего Луковского и его компанию. — Всяко быват: кто со страху-то не становитси бешаным?
— Бог простит… — тихо ответила Агата, помогая ему добраться до выхода: она уже давно забыла все обвинения, когда-то прозвучавшие в ее адрес. Невыразимое счастье, любовь к этим людям, совершивших такой трудный переход, причастность к той великой миссии, которой всегда славились русские женщины во время великих катаклизмов и войн, переполняли сейчас все её существо. Как никогда сейчас она чувствовала необходимость своего существования ради этих грязных, раненных, потерявших веру и надежду людей. Поэтому и была рада им служить…
Гришин, Агата и Печников вышли из подземного хода последними. Было раннее утро и лишь полная луна да чуть забрезживший рассвет говорили о том, что начинается новый день. По обе стороны хода лежали люди.
— Всем полчаса отдыха и в путь! — приказал Гришин и пристроился к Агате и Печникову, упавшим прямо у входа. На душе у Гришина было тревожно: нужно как можно быстрее уходить, но что-то не пускало.
Лишь закрыв на некоторое время глаза, он вдруг понял — это клятва, данная настоятелю. А мысли жили своей жизнью. — Да на хрена это нужно? Один черт в храме-то больше ничего не осталось! А красные так или иначе вот-вот возьмут монастырь… А потом – погоня! А у меня – раненные… Лошадей-то нет!  Либо люди, либо тайна… Я выбираю – люди!
Он открыл глаза и вздрогнул: словно подслушав мысли, на него смотрели два женских глаза. Уж лучше бы не видеть этих издевающихся глаз. — Ну что, полковник Гришин, ты опять сдрейфил? Да, люди мне важнее какой-то тайны! Ну, и что из этого? И не смотри на меня так, будто хуже меня нет никого на свете! В конце - концов, я тоже жить хочу… У меня есть жена, дети…
И отвернулся, не в силах больше видеть эти презрительно ухмыляющиеся губы.
— Ты, вот что, Печников… Веди-ка ты их… — сам удивляясь тому, что говорит, обратился он к штабс-капитану Печникову. Но на душе вдруг воцарилось спокойствие от мысли. — Вот же стерва! Все-таки вынудила…
А потому, уже деловым тоном он продолжил свою мысль, хотя бы потому что видел улыбку Агаты. — Бери командование на себя! Я просто так уйти не могу: дал клятву обеспечить тайну этого хода. Ежели все будет хорошо — вас нагоню, а ежели нет – не взыщи… А ты веди всех на запад, к Деникину. Даст Бог, прорветесь!
Печников, который уже довольно хорошо изучил Гришина, знал, что если тот говорил с ним вот так, по-свойски, то это означало, что спорить было бесполезно: решение принято окончательно и бесповоротно. Поэтому он просто кивнул головой…
А через полчаса они обнялись. И скоро только след на покрывшейся инеем траве и говорил о том, что недавно здесь прошло много людей. Лишь два человека молча смотрели вслед уходящим людям…
Меж тем Терентий выскочил через полуоткрытую дверь одним из первых и тут же увидел свой тайник.
— Косподи, да ить енто мой тайник! Так вот куды ведеть ента стенка, а я-то думал… — свежий воздух дал ему возможность все моментально обдумать. — Надоть спрятатьси! Я ж кажон кустик тута знаю… Пережду… А потом в тайник-от крест-ключ и спрячу! Ему понадобилось всего два десятка шагов сделать, чтобы спрятаться под густыми нижними ветками ёлки. Это была его ложбинка, и в ней он спал много раз, укрываясь от непогоды и глаз людских.
Кроме того, тут еще с прошлого раза сохранилась сухая трава. Поэтому его глаза тут же закрылись, стоило лишь поудобней расположиться…
— Агата… — Гришин посмотрел на отдыхающую монашку, в золотых кудрях которой запутались сухие травинки, а сами кудри были в большинстве своем грязными и спутанными. — Уходи и ты: вот – вот красные возьмут монастырь…
— Да никуда я не пойду! — резко перебила Агата, даже недослушав. — Я тоже дала клятву хранить эту тайну… И пока не проверю, что все в порядке, никуда не уйду!
В словах ее было столько силы, что Гришин только руками развел. — Ну, что за человек: не баба, а упрямый осел! Вернее – ослица…
Молча, он обошел место отдыха. — Где же взрывчатка? Печников сказал, что Луковский нес ее. Значит, должна быть здесь! Но, что-то я не помню: была она у него или нет? Может здесь, где-нибудь? А что, если он оставил ее где-нибудь в подземном ходе? Или с собой унес? С собой – едва ли… В длинную дорогу, тяжелый вес… Нет, не возьмет – слишком уж свою шкуру бережет! Значит, надо искать где-то здесь или в подземном ходе…
Попытка отыскать взрывчатку на воздухе оказалась безуспешной, и он направился в подземный ход. Долго идти не пришлось: сумка со взрывчаткой лежала прямо в луже воды. — Вот, гад! Бросил сумку… А если взрывчатка намокла, что тогда?
 Что будет тогда, ему даже подумать не хотелось… Выйдя на свежий воздух, он первым делом осмотрел взрывчатку. — Вроде не вся успела намокнуть… Заложу заряд где-нибудь на середине реки, рвану… И прощай, Верхотурье!
Гришин прилег у входа, положив взрывчатку на сухое место, а сам стал наблюдать за спящей Агатой. Невольно ему подумалось, что за всю жизнь он повидал немало женщин, но никогда и никого так отчаянно не любил как эту монашку, бывшую к тому же родной сестрой его жены. В голову сами собой полезли мысли. — Корю ли я себя за измену ей? Нет, и не подумаю… И раньше изменял… Ну и что? Любил ли я их, тех женщин? Может и любил, а может и нет… Но в этот раз…
В этот раз было все по-иному: наконец-то повстречалась ему та женщина, о которой он всегда мечтал… И на тебе: война! Возможно впервые ему не хотелось воевать…
Агата тихонько подглядывала за Николаем, и вспоминала все, что было связано с ним. К тому же страх, обмороки, падения, подъемы – все прошло. Лишь чувство огромной благодарности от людей, спасенных ею, переполняло душу. Но и здесь она старалась остаться честной. — Да, мы это сделали! Пусть грязные, ужасные… Но нам и Господу нашему люди были благодарны за свое спасение!
Что-то необычайно нежное, ласковое вдруг проснулось в ее сердце и тут же отозвалось чем-то жгуче-недозволенным внизу живота. — Да, ну и что! Сама отдалась ему там, в келье… И не жалею! Нисколечко… Наоборот: протяни он ко мне сейчас руку…
Волна сильнейшего желания покатилась по ней, накрывая с ног до головы. Сама не зная почему, она протянула свою руку к Николаю и тронула его лицо. Тот вздрогнул и пристально посмотрел на Агату. Словно некая искра желания проскочила между ними – и он и она вдруг разом поняли: вот оно…  И потянулись губами друг к другу.
Легкое касание губ только раззадорило обоих – они на мгновение вздрогнули и разошлись, но только за тем, чтобы с новой силой вернуться к прерванному чувству. Они вспыхнули оба одновременно, словно сухие спички: и он и она, пройдя через испытания подземным ходом, возможно, интуитивно понимали, что эта встреча – их последняя встреча. А потому, лишь на крохотное мгновение расставшись губами, они как чумные впились в друг друга.
 Гигантские волны возбуждения захватили обоих. Мир закружился вокруг них, лишая себя всякой конкретики: он видел только ее, она видела только его… Она чувствовала и жаждала его, он жаждал ее… И не было им никакого дела до того, что рядом мокрая от инея трава. Мир для обоих сократился до одного, единственного человека: и это был тот, кого любили всегда… С чувством, что только смерть может их разлучить и помешать желанию быть вместе, бунтарский дух сдался, а душа благословила их чувство. И Агата застонала, ощутив в полной мере то, ради чего жила все это время…
— Я… люблю… тебя! — слова, произнесенные шепотом мужчиной всей ее жизни, были вершиной всего того фейерверка чувств, вспыхивающих раз за разом, в конце концов, приведших к взрыву всех эмоций…Легкий стон облегчения и светлой радости – вот о чем так долго она мечтала! И вдруг поняла: да, она победила всё, но за это придется дорого заплатить. Но сейчас, заново испытав это светлое чувство, уже была готова платить и благодарила Всевышнего, за то, что дал испытать это… Однако, это противоречивое чувство благодарности и расплаты так сильно ударило в голову, что провалилась в какую-то бездну…
Когда Агата пришла в себя, она тут же вспомнила все то, о чем сказал ей Николай, и открыла глаза. Слезы выступили на лице, собирались в уголках глаза и стекали по щекам, оставляя след – это интуиция говорила о том, что вот-вот Судьба их разлучит. Закрыв глаза, бывшая монашка снова уткнулась ему в грудь лицом.
Николай тоже чувствовал это, но понимал иначе: перед ним стояла задача перекрыть доступ людей в подземный ход. Несмотря на то, что только что его охватил приступ любовного желания к женщине, которая ему была так необходима именно сейчас, он трезво обдумывал свои действия по выполнению поставленной задачи.
Агата не понимала то, что сейчас с ней творилось: она была счастлива и одновременно – несчастлива. Счастлива, потому что снова испытала невыносимо сладкое чувство слияния с близким человеком, и несчастлива, потому что знала: нарушив слово, данное Всевышнему, она подводит не только себя, но и того, кого любит. Именно это обстоятельство больше всего и грызло душу, не давая покоя. Именно это заставляло ее больше всего беспокоиться за его жизнь.
Но было и другое: она, наконец, отобрала его у сестры! Он был только ее и ничей больше… Но тут же приходило чувство вины, за то, что отобрала его у сестры и скоро придется отдавать… И прижалась к нему в последнем порыве.
Однако ее движение не осталось незамеченным Николаем и истолковано по-своему. — Господи, неужели же она почувствовала или узнала каким-то образом мои мысли? И, наверное, думает, что возьму ее с собой? Не женское это дело взрывать! Нечего женщинам лезть в мужские дела… Пусть даже и не думает! Но, ведь она просто так не отстанет, я ее знаю… Что-то надо придумать, иначе побежит за мной!
И Гришин, осторожно отстранив тело Агаты, резко ударил ее по челюсти. Та только мотнула головой и обмякла.
— Прости, любовь моя, но так будет лучше для нас обоих! — поправив на ней одежду, связал руки и поцеловал в губы. В каком-то порыве вдруг произнес. — Прощай, самая любимая женщина в моей жизни… И прости! Не могу я тащить тебя в пропасть, которая, видно, уготована мне…Хоть и не хочется, а придется… А ты должна жить!
Первый раз в своей жизни Гришин не обманывал женщину: за то короткое время, доставшееся ему после их внезапной близости, он успел обдумать все. И выводы оказались неутешительными: из двух частей пороха, который был приготовлен им в начале похода, осталась одна и та частично подмочена. Взорвать ею сам вход было невозможно. Оставался один единственный выход – взорвать подводную часть хода, где между камнями уже не было такой крепкой сцепки. Но там были свои трудности и вероятность того, что сам Гришин при этом не пострадает, была очень маленькой. Смирившись со всеми неутешительными выводами, Николай и принял нестандартное решение так поступить с Агатой, зная ее неукротимый нрав.
Наклонившись, он увидел маленький крестик на шее Агаты и большой крест на груди.
— Господи, спаси ее и помилуй! — прошептал он, перекрестился и осторожно снял маленький крестик, добавив. — Возьму-ка я на память о тебе…
С этими словами Гришин, закинув себе на плечи мешок со взрывчаткой, вошел в подземный ход.
Агата очнулась от боли в челюсти и поняла, что связана.  Хоть и звучали снова в голове сквозь полузабытье все слова Гришина, но никак не могла себе представить, что это все делалось наяву. И только сейчас до нее дошло истинное значение его слов. Молча борясь со своей веревкой, она каталась по земле в поисках какого-нибудь предмета, который помог бы развязать ненавистные путы…
Гришин шел с факелом по подземному ходу, безуспешно ища то самое место, в котором от небольшого по мощности взрыва мог бы обрушиться свод подземного хода. Так шел он уже долго, пока такое место не нашлось: где-то почти на подъеме в щелях между камнями вода уже устремилась в подземный ход и бежала по стенкам тоненькой струйкой. Камни здесь едва держались. Но вокруг была одна вода и насыпать порох прямо на землю не представлялось никакой возможности.
— Хорошо хоть палку прихватил по пути… — подумал он, привязывая к ней сумку с порохом. В последний раз оглядевшись вокруг, Гришин поднял сумку на палке к самому своду и поднес факел — Прощай, Агата! Прощайте все… Не поминайте лихом!
Наконец, Агата освободилась от веревки с помощью сучка, который успела подобрать на земле. Отбросив с ненавистью свои путы, она вскочила на ноги и бросилась в подземный ход. Не успела она сделать и пару шагов ко входу, как сильный взрыв где-то внутри его ударил по ушам, а взрывная волна вышвырнула наружу.
— Коленька… Миленький… Любовь моя… Жизнь моя… Родименький… Ну, что же ты наделал? — рыдания сотрясали ее тело, а руки сжимали мокрую глину. Она и стучала кулаками по ней, и пинала, и каталась по земле – ничего не помогало. Отчаяние и пустота, разом охватившее душу, никак не отпускало. Ясное осознание вины во всем произошедшем, ударило в голову сильнее молота. — Это я… Я во всем виновата!
Какой-то шум и искорка надежды, вдруг блеснула в душе. — А вдруг он не умер?  А вдруг он нуждается в помощи, а она тут…
Разом прекратив истерику, в полубессознательном состоянии, она схватила почти погасший факел, и побежала в подземный ход.
 Неясный шум чего-то перекатывающегося, сначала –  тихий, а потом отчетливый, насторожил, но вовсе не прекратил ее движение: она бежала по подземному ходу, падая и поднимаясь в надежде увидеть его живым, пусть раненым, но живым… Только когда ноги по пояс оказались в воде, и поняв, что вода и дальше прибывает, ей стало ясно, что же произошло.
 Но и это не смогло  остановить ее: она брела вперед против течения, пока не оказалась по горло в воде, а факел осветил свод, полностью затопленный водой. Здесь ход снижался.
— Все кончено… — обреченность и пустота вновь завладели ею: она говорила, совсем не обращая внимания на то, что разговаривает и кричит сама с собой. — Зачем мне жить без него? Он знал… Он знал о своей погибели! И пожалел меня… Зачем? Зачем ты это сделал? Зачем ты не взял меня с собой?
Словно в радужном сиянии перед ней вспыхнул образ Гришина, переливаясь всеми цветами радуги и отражаясь от воды.
— Агата! Я очень люблю тебя! Ты это помни! Вытерпи все… И сохрани нашу любовь! — образ его медленно расплывался, растворяясь и ведя ее к берегу.
— Господи, прости меня, грешную! Я поняла: ты хочешь моей жизни… И потому так мучаешь!
Она брела ко входу, мокрая, грязная, совершенно без сил, бормоча эти слова и странно глядя по сторонам.
— Посмотрим… — вдруг услышала она неземной голос и чуть не уронила факел из рук. Так и вышла из подземного хода, ведомая неизвестным чувством в полубессознательном состоянии, не чувствуя ни рук, ни ног. Затем направилась к реке и побрела вниз по течению…

7.
Тот же день сентября 1918 года, г. Верхотурье.
— Ну, и кто тута Тимофеев Сысой бут? — молодой веснушчатый парень соскочил с коня и обратился прямо к Сысою, который оказался ближе всех.
— А ты кто таков буш? —  новенькая и чистенькая гимнастерка, и буденовка разозлили Сысоя. К тому же после ежедневной пьянки у него сильно болела голова. Красные глаза и нос комиссара отряда невольно выдавали своего хозяина. — Ишь ты, какой чистенькай… Откель пожаловал? Ховорь немедля: я и есть Сысой!
— Товариышш Тимофеев, ить мене сам командарм Мостовой к тобе и прислал! Грит: вязи яму пушку! Вот и вязу… — и красноармеец показал на пару лошаденок, выруливающих из-за дома под управлением красногвардейца к лагерю Сысоя. — Сказывал, ты шибко просил…
— Просил, ишшо как просил! Вишь, вон тама, в монастыре, белые засели. Дак вот оттель и надоть их выколупнуть пушченкой-то! А ты сам-то стрелять из пушки умешь? — после того, как чистенький красноармеец помотал отрицательно головой, у Сысоя опять наступил приступ раздражительности.
Почему-то вспомнилась Дашка и ее отец. — Ишь ты: тожа мне, шалава, как ентот, хочеть чистенькой остатьси! Тута мирова революцья идеть, а оне – чистенькими…
 Сысой усмехнулся и потрогал рыжие усы: невольно вспомнилось, как в последнюю встречу на ней изорвал все, что было, голой извалял в грязи за волосы после того, как изнасиловал. — Ну, и чо ишшо ентой шалаве надоть? Грит, сказать чо-то хочеть… А чо брехать-то бестолку? Ишь, как банный лист прилипла к заднице… Ну, не баба, а чистый репей!
— А ишшо командарм Мостовой велел тобе сказывать, штоба ты к яму самолично явилси!
 Но не слова, а лошадь чистенького красноармейца уже захватила все внимание Сысоя: она била копытом, нетерпеливо кусала удила и мотала головой, не слушаясь своего ездока. Комиссар был восхищен. — Вот енто конь! Ну, как наш Буланко… Эх, отец, отец… Ить так и не нашел я вашу с маменькой могилку-то! Ну, как жа ты так?
Меж тем красноармеец, не в силах больше сдерживать коня, продолжил. — А ишшо ен велел передать тобе ентова коня…
От этих слов Сысой разом забыл все свои печали.
— Дак чо ж ты молчал, олух царя небеснова! —  Он тут же выхватил из рук вестового уздечку и в два прыжка оказался на коне. — Как ево зовут?
— В конюшне звали Гром… — вестовой был явно недоволен таким обращением с посланцем самого командарма Мостового.
— Не, я назову ево Буланко!  — имя коню он сказал, ласково похлопывая его по шее, потом ударил его по бокам и гикнул во все горло: гнедой немного присел, подпрыгнул и рванул с места в карьер.
— Вот… Черт рыжий! — восхищенно пробормотал вестовой, который так и не смог заставить скакать упрямца. Однако уже через минуту испугался за коня. — Ить загонит, как пить дать – загонит!
Сысой стрелой пролетел расстояние от одного конца Верхотурья до другого, пригнувшись к шее коня, и вернулся назад.
— Хорош конь! — Сысой восхищенно трепал по шее гнедого, послушно вставшего на месте там, где его остановил хозяин, соскочил и махнул рукой бойцу, ближе всех стоящему к нему. — Иди и накорми-ка хорошенько его. Так и скажешь: велел я! Да, передай тама усем: через часочек начнем…
С первого же залпа пушки двери монастыря слетели с петель и повалились на землю. Сысой со своей разношерстной командой с криками «Ур-ра!»  ворвался в осажденный монастырь.
— Ну, полковничак, топерича держися! Щаз ты узнашь как с Сысоем ихрать в осаду! — кричал он на бегу, оставив в лагере своего коня. — Ну, иде ж ты, полковник? Чо, мене испужалси?
Но с каждым шагом его воинственное настроение падало: воевать-то с ним почему-то никто не хотел! Он крутил головой и рубил воздух шашкой, однако, никто не отзывался. То же происходило и с его подчиненными. Кончилось тем, что он остановился.
— Дак куды жа оне усе провалилися? — Сысой зло покрутил головой во все стороны: противника нигде не было! От такой неожиданности ухмылка медленно сползла с лица, оставляя место растерянности и обиде. — Иде ж ты, паразит? Отзывайси, мать твою…
Гробовая тишина в этот момент для Сысоя была в тысячу раз хуже настоящей атаки. Но еще горше было смотреть на наглую и ехидную ухмылку Чистюли, который демонстративно вложил наган в кобуру, показывая Сысою, как он относится ко всему случившемуся.
— И чо, стоило для ентова просить пушку? — вылетевшие необдуманно слова изо рта Чистюли ударили наотмашь Сысоя.
Плюнув с отчаяния и досады на землю, Сысой сорвался с места и побежал к храму в надежде обнаружить их там и доказать чистюле, что всё вовсе не так, как он думает… Но уже что-то, издевающееся над ним, внутри говорило ему: все это не просто так… Комиссар отряда грубо заматерился и дернул дверь в храм…
Первое, что сильнее острого меча ударило в самое сердце и поразило его, было то, что храм оказался пуст! Ни икон, ни утвари, на золоченого алтаря, ни богатого иконостаса… Ничего! Как и в женском монастыре. Даже пол был чисто вымыт…
— Как и там… — противная, душераздирающая мысль, от которой сильно засосало под ложечкой и закипело сердце, тут же сдавила грудь и не позволила даже воздух вдохнуть: такой боли Сысой еще никогда не испытывал! Жгучий страх вдруг сковал руки и ноги. Кое-как добравшись до двери храма, победитель вывалился наружу. И все же, падая, успел пробормотать. — Ну, святоши… Спрятали! Ладно, мы ишшо похлядим, кто ково!
Упавший на землю их бесстрашный комиссар вселил ужас почти у всех красногвардейцев: некоторые, позабыв, что они больше в Бога не веруют, начали креститься, некоторые поминали нечистую силу, но большинство, в том числе и прибывший чистюля, тут же попятились от храма, бормоча, что никогда их нога не переступит порог столь страшного места.
Когда Сысой очнулся, вокруг никого не осталось из его подчиненных. Усмехнувшись, он вспомнил все и потрогал голову – боли не было. И снова гнев на тех, кто так бессовестно его обманул, вспыхнул в  груди. Поднявшись, рванул дверь храма и вошел: боли не было. Тогда, осмелев, сделал еще несколько шагов, внимательно прислушиваясь к себе: боли не было!
 Так, пройдя зал, кельи, коридор, совсем осмелел и начал думать. — Ничехо… Одне бинты. Ить были жа людишки, были! Но куды девалися? А иде иконы? Иде золотишко? Ить я-то помню – тута ево было немало!
 Ответа на вопросы не было. И вдруг, как удар молнии, мысль. — Дур-рак, дурачина! Дак ить енто он тобе омманул! Увел людишек, унес золотишко, пока ты с Дашкой и бабами прохлаждалси!
От этой мысли, что он снова проиграл чертову кадету, Сысою стало еще хуже: снова острая как кинжал боль вошла в сердце и колоколом отозвалась в висках. Дыхание перехватило. Едва не теряя сознание, маленькими шажками, осторожно, держась за сердце, добрался до двери, открыл ее, и вывалился, разбивая в кровь себе лицо о мощеную камнем площадь…
Самые храбрые бойцы его отряда с нетерпением и тревогой ждали выхода из храма своего бесшабашного комиссара, который сам жил по своим законам и с них не требовал соблюдения дисциплины и морали. Однако такой случай был с ним впервые. И вот теперь, увидев, как Сысой второй раз вывалился из дверей, они с ужасом отхлынули от двери храма, боясь даже подойти к нему.
Их доблестный комиссар так и лежал бы у дверей, если бы не Чистюля, который маленькими шажками продвигался к Сысою, гонимый страхом перед всемогущим командармом, которому нужно было что-то докладывать, и любопытством.
— Товарышш Сысой… А товарышш Сысой? — невольно он осознал, что ему-то самому ничего не грозит: ведь это Тимофеев проиграл сражение, а не он! И в голосе его появились требовательные нотки судьи. — Енто как прикажете понимать? Енто чо, вы тута целай месяц осаждали пустой монастырь? Да ишшо пушку запросили? Енто при нашем-то трудном положении на фронте?
Визгливый тонкий голосок вестового вернул Сысоя к действительности: он пошевелился и поднял к Чистюле окровавленное лицо.
— Да были… Были тута белыя! — чуть ли не плача от обиды, произнес  комиссар отряда, вставая с пола. Боль в сердце уже прошла, но вместо нее поселилась черная обида. — Были! Вот тока куды делися – не знаю, ну хоть убей!
На лице Чистюли появилась довольная улыбка. — Ну, чо, рыжий черт, пролетел? Так тобе и надоть! А то – Чистюля… Чистюля!
И уже с превосходством заявил. — Ну, вот чо… Я, как адъютант командарма Мостовохо, передаю яхо приказ: завтре утром следовать за мной в Екатеринбурх! Прямехонько к командарму на доклад…
Чистюля, видя обескураженное лицо Сысоя, смягчился. — Ну, чево выступать? Итак, завтре зарвавшийся комиссар, он же командир Красной Гвардии будет наказан. А потому, смягчившись, проникновенно добавил. — Передавай отряд кому-нидь из своих и айда у командарму…
Сысой, от того, что какой-то сморчок – Чистюля его, красного  революционного комиссара, пожалел, заскрипел зубами так, что все его бойцы, знавшие крутой нрав его, расступились и отошли на безопасное расстояние. И не напрасно: вскочив с дикими глазами и сжимая рукой плеть, рыжий упрямец зарычал как дикий зверь и почти с разбегу запрыгнул в седло всего коня, оказавшегося неподалеку.
— До завтрева у меня ишшо времечко есть! Я сам во всем разберуся… — крикнул он им и пустил коня в галоп.
Сысой был смят, уничтожен, переполнен обидой выше краев. — А все кто? Какой-то царский прихлебатель… Служака чертов! Ох, жаль с им не пошшиталси ишшо тоды… Много лет назад!
 И, не видя ничего впереди себя, помчался, куда глаза глядят. Даже и не заметил, как спустился к реке и погнал коня через реку вплавь. Прохладная вода постепенно начала приводить разгоряченного Сысоя в обычное состояние…
От взрыва Терентий вздрогнул и проснулся: холод уже охватил его руки и ноги, начало трясти. Быстро соображая, каким образом он здесь очутился, вспомнил все, что произошло, и разом облился холодным потом. Осторожно выглянув из своего убежища, удивленно увидел, как вылетела из выхода монашка и упала на землю.
— Монашка? Она-то чо здеся делат? А кто ж тоды тама? — вопросы, один за другим возникали у него в голове, не находя ответа. Терентий, замерев, спокойно наблюдал за тем, как монашка, в отчаянии покатавшись по земле, встала, взяла факел и снова устремилась в подземный ход.
— Тихо! — приказал себе наблюдатель, чувствуя, что готов сорваться с места и направиться к своему тайнику, но природная осторожность и на этот раз победила. — Никто не знат… Ну и пущай не знают… А я ишшо подожду: мало ли…
И дождался ее выхода. Но ничто не тронуло его души, хотя и видел как вышла полусумасшедшая, мокрая и грязная женщина со слезами на глазах. Безучастно огляделась вокруг и, поникнув,  побрела куда-то к реке.
Сколько времени еще выжидал подходящего случая, Терентий не знал, но только покинул свое убежище только тогда, когда услышал выстрел пушки по монастырю. Дрожащими руками он начал расшатывать камень, закрывающий его тайник.
— Тута ты у мене буш в безопасности… — любовно погладив крест-ключ, обладатель тайны клада монахов положил его в тайник и поставил на место камень. — И никто окромя меня не знат про тебя!
Теперь можно было и расслабиться.
Река, ровной полосой преградившая путь Сысою и отрезвившая его, неожиданно навела на совершенно безумную мысль. —  А чо, ежели оне убехли через реку? Перелезли через забор и потихоньку перебрались. Тоды далеко не могли уйти с ранеными-то! А чо, время ишшо есть… Авось да и оправдаюсь перед командармом!
 И он, вернувшись в отряд, взял с собой нескольких конников, с которыми и поскакал к броду.
Меж тем Терентия мучало любопытство. — Чо ж тако тама? Почему монашка вышла така?
Не в состоянии совладать с ним, начал искать факел, который оставила чумная монашка, и только нашел его, как услышал некие посторонние шумы. Природная осторожность и возникший страх заставил его бросить факел в кусты и юркнуть в свое убежище.
— Стой, монах чертов! — хоть голос и был довольно далеко, но Терентий сразу же догадался, что это относится к нему. Не долго думая, поднял свою рясу и пустился бегом, пригибаясь как можно ниже, в сторону реки. Он то падал, то поднимался и снова бежал, гонимый страхом, особенно после того, как, оглянувшись, заметил двух красногвардейцев и рыжего детину в кожаной тужурке с наганом в руке. Пули, то и дело визжа, отбивали ветки, зарывались в землю, но беглеца не трогали.
— Косподи, помилуй: Ить так и убить мокет! — перекрестился свободной рукой беглец, после того, как пуля отбила ветку прямо у него над головой, внушая безотчетный страх. Терентий упал на землю и пополз как ящерица, стараясь как можно лучше слиться с землей.
Высокий берег, к которому приполз трусишка, обрывом уходил к реке из-за оползня, ежегодно отвоевывающего у земли значительную часть берега вместе с деревьями и их обломками. Но в том месте, куда приполз Терентий, несколько больших елей, сцепившись между собой корнями, никак не хотели уступать реке и ее пособнику. Поэтому, перевившись корнями между собой, из последних сил вцепились ими в оставшуюся землю берега, нависали над обрывом в виде крыши, обреченно смотря, как река Тура из года в год отвоевывала себе их землю.
Шорох листвы под ногами и топот ног красногвардейцев стеганули его по душе сильнее бича: от страха он вскочил и, сделав два больших шага, прыгнул с обрыва…
— Стой, монах чертов! — выстрел красногвардейца слился с криком монаха в момент прыжка. Довольный метким выстрелом, красногвардеец поглядел на напарника и добавил. — Ну, как, раскудрит твою телегу, ловко я его подстрелил? Поду-ка гляну.
— Рюмкин, лихоманка тя забери, ет-то чо ишшо тако? -— отвернувший голову в сторону от выстрела Сысой, только сейчас увидел, как бородатый Рюмкин сунул свою голову в кусты, разросшиеся на одной стороне лога. — Ты чо, не собирашси монаха прихлопнуть?
— Ну, да и хрен с ем. Ты, Сысой, лучче сюды глянь! Дыра кака-то. – бородатый красногвардеец вынул свою голову из кустов и поманил комиссара к себе. — Подь  сюды! А Семка-то и без мене с ем справитси.
Сысой почесал голову, решая, куда ему податься в первую очередь: пристрелить монаха, а потом искать… И тут до него дошло. — Монах… Дыра… А ежели не дыра, а выход?
И, махнув рукой на монаха, он побежал к Рюмкину.
И действительно, подойдя к кустам и раздвинув их, Сысой увидел то, что искал.
— Вот те на! — ломая кусты, он устремился к выходу из подземного хода, совсем забыв про монаха. Теперь уже четко как капкан заработали его мысли. -— Сначала монах, топерича – выход какой-то… Точно, подземный ход! А не связан ли этот ход с монастырем?
— Семен-от, вроде монаха-то подстрелил… —  Рюмкин всегда боялся связываться с таким местами, где бывают монахи и черти, объединяя их в одно целое, которое всегда приносит несчастье. Еще особенно свежо было появление его комиссара из храма. Потому и появились потайные мысли. — Пойду-ка я отседа подальше: не иначе тута черти водютси! Я ить не Сысой… Даже близко не чета ентому рыжему черту!
Поэтому, медленно пятясь от обнаруженного им входа, показывал пальцем на второго красногвардейца, который склонился над обрывом. — Могет пойду помогу…
— Я те пойду! — Сысой поднес свой рыжий волосатый кулак к самому носу испугавшегося и растерявшегося Рюмкина. — Ты ж сам сказал: справитси сам, а ты пойдешь со мной!
Рюмкин ошибся: Сысой после храма уже сам боялся лезть один во все такие дыры. Потому и оставил Рюмкина. — Хоть не один… Верно, от Рюмкина толку нету, но не так страшно бут!
 Он уже твердо решил, что войдет туда, но после того, как выкурит козью ножку.
— Гришь, монаха подстрелил? — рыжий упрямец загадочно ухмыльнулся, вторя свим мыслям. — А чо, ежели оне из монастыря под землей, ходом? И под рекой?
 От такой безрассудной мысли  тут же отказался. — Не-ет, такова не мохеть быть!
И сам себе начал противоречить. — А ежели проверить?
От этой мысли даже стало жарко. Бросив недокуренную цигарку на траву, он решительно поднялся.
Рюмкин, еще раз с сожалением оглянувшись на Семку Колобова, который внимательно осматривал каждое дерево на обрыве и сам обрыв, сокрушенно покачал головой и перекрестился, хотя в Бога не верил.
Но тут Сысой увидел свежий отпечаток сапога. Сердце его радостно заколотилось. Молча, указав на отпечаток Рюмкину, довольный почти реализацией его предположения, зажег факел, который валялся неподалеку и вошел в полуоткрытую дверь. — Та-а-ак, отпечатки сапох. Это раз! Подстреляный монах, это два! А енто значить – оне отсель и вышли! Ох, и дурак: как же я сразу-то не понял?
И руки его зачесались от сделанного открытия. От удовольствия он закрыл глаза и шагнул в дверь. Рюмкин, непрестанно крестясь, шел за ним. Меж тем воображение Сысоя рисовало картины, одна другой хлеще. — Вот я перехватываю все белое войско у входа… Ну, чертов Хришин, берехись! Ты ишшо узнашь, кто таков Сысой! А Чистюле тоды рожу намылю: неча брехать «Упустил! Прохлаждалси!»… А командарм орден на хрудь повесит! Не, Хришину сам пулю в лоб вкачу…
Однако, с каждым шагом под ногами почему-то все сильней и сильней чмокала и хлюпала грязь, пока он ясно не почувствовал: идет по воде. Осветив ее  получше, тут же заметил характерные отблески от поверхности. Несомненно – это была самая настоящая вода и разлилась она по всему ходу. Увидев, как крестится Рюмкин, Сысой грубо заматерился, показывая подчиненному, что вовсе и не боится идти дальше, а так же по поводу факела, который погас в самый ответственный момент. Пришлось повернуть назад…
Тем временем красногвардеец Семен Колобов, крадучись подходил к обрыву, под которым он надеялся обнаружить раненного монаха. У самого обрыва он вытянул шею и осторожно заглянул вниз.
— Антиресно, ить был жа монах-от! Мне чо, померешшилося? — он протер глаза раз, другой и снова выглянул, на этот раз, вытянувшись над обрывом далеко. — Я ж сам видел, как подстрелил его. Ен жа ишшо свалилси!
Охотничий азарт вдруг овладел им: отложив немного в сторону винтовку, он вытянулся вперед, как только мог, чтобы осмотреть не только то, что было внизу, но и то, что могло оказаться под корнями.
— Да иде ж ен? — неудачно повернувшись, невзначай столкнул винтовку, которая, качнувшись, полетела вниз. Но азарт был сильней всякой осторожности. И не заметил, как начал говорить сам с собой — Тьфу ты, лешак, надо ж так… Не монах, а лешак тута был, не иначе! Как жа топерича быть-то? Чо вот топерича мне товарышш Сысой скажет? Дурак, ты, Семен, скажет! Не моги тобе доверять револьюцьенное оружье! Ой, дурак, ты, Семен! Всё, пропал ты!
— Ду-у-урр-рак, ты, Се - мен… — донеслось тихо откуда-то снизу, с того самого места, куда упала винтовка: от страха у бойца руки затряслись. — Лешак, не иначе!
 На всякий случай оглянулся: нет ли этого Лешака поблизости?  И вздохнул с облегчением. — Нету…
Но, подумав, что этого мало, решил перекреститься на всякий случай, услышав. — Все-е-ё, пропал ты…
Терентий от страха дрожал всем телом, зуб на зуб не попадал. Мало того, что он каким-то невероятным образом успел ухватиться за корни ели и подняться вверх по сплетениям корней, спрятавшись в них, так теперь приходилось висеть почти в горизонтальном положении. Почти в полузабытьи от страха, увидев свою кровь, и сам толком не понимал, почему повторял последние слова красногвардейца.
Надо ж было так случиться, что красногвардеец, озадаченный наличием Лешака, решил рискнуть и посмотреть вниз, под корни ели. Уж лучше бы он этого не делал!
Как только глаза красногвардейца увидели черное лицо с грязно- глиняной козлиной бородкой и всклокоченные  и торчащие в разные стороны от высохшей грязи волосы, грязно – глиняные  лохмотья рясы, он вздрогнул и от страза съежился. — Лешак! Точно, Лешак! Господи, спа-а..
Отпустившись одной рукой, чтобы перекреститься, он не удержался и с криком: «А-а-а…» полетел вниз, потому что вторая рука не смогла удержать его…
— У-у-у, лихоманка тя забери! — это вышедший из хода Сысой, услышав крик своего бойца, задрожал всем телом — Ух, и хреновое енто место! Лихое… То монахи, то лешие…
И начал скручивать дрожащими пальцами новую козью ножку из махорки, стараясь хоть как-то унять дрожь. — Слышь, Рюмкин, давай-ка, иди… Чо стоишь? Иди и разберися, чо он там… орёт!
— Ага, как чо – так сразу: Рюмкин иди! Рюмкин бери! Рюмкин стреляй! — заворчал испуганный криком напарник и перекрестился. — Вона как там страшно: Семен ить здря не заорёт!
— Ну. ты ишшо у мене поховорь! — Сысой наконец закурил. Ароматный запах распространился по всему телу, туманя голову и приглушая страх. — Лучче сам иди, а то…
Рюмкин, быстро сообразив, какая смерть раньше наступит, ворча поднялся с травы и, ругаясь себе под нос, пошел в строну обрыва.
Но и в этот раз Сысою не дали все спокойно обдумать: почти прямо за его спиной появилась Дарья и на этот раз почему-то она была совсем не похожа на себя обычную…
Дарья медленно шла лесом из сторожки отца домой, решив сократить путь. Жизнь ее с появлением этого рыжего черта Сысоя так радикально изменилась, что она уже отрешенно и бесцельно жила все последнее время. Думы, одна горше другой, наполняли бедную девичью голову. — Чо сталось со мной? Я ли енто? Иде ж моя девичья гордость и честь?
На эти и некоторые другие вопросы она никак не могла найти ответа, после того, как Сысой изнасиловал ее и сломал всякую волю к сопротивлению. Пожалуй, сейчас она больше всего была похожа на айсберг: верхняя часть, которая была над водой, еще как-то жила и сопротивлялась, а нижняя часть, бывшая под водой, была заморожена и как бы мертва. По сути дела, ей было уже все едино, что с нею будет, что с ее телом сделает этот проклятый Сысой, что скажут о ней ее знакомые… Это состояние почти полного безразличия, охватившее все ее подводную часть, все больше и больше распространялось и на надводную…
А сегодня она обнаружила, что не наступили месячные, которые должны были наступить еще неделю назад. К тому же ее начало рвать, да потянуло на солененькое… Что это значило, Дарья не хуже всех женщин знала. Вот и потянуло к отцу, да на свежий воздух. А когда не нашла его в сторожке и пошла домой, издали увидела небольшую группу вооруженных людей, среди которых был и виновник ее теперешнего состояния.
Злость на него накатила сама собой, ища выход. — Ежели не женитси, убью его или себя!
Именно поэтому и появилась Дарья за спиной у Сысоя, но оказавшись рядом, решительность ее куда-то улетучилась.
— Сысой… Ты меня слышишь? — Дарья, увидев отрешенно-злое лицо Сысоя, пришла в полное смятение, но все же решила и дальше попытать счастья. — Слышь, Сысой, чо я тобе скажу…
Сысой оглянулся, посмотрел на Дарью как на пустое место, и снова отвернулся.
— А, это ты, кукизка… Чо тута? — казалось, неудачи последнего дня сломали несокрушимого Сысоя, но это было вовсе не так. Вдруг откуда-то нахлынула злость на все: на монахов и полковника, на своих бойцов, на Дарью с ее отцом, которая к тому же сбила его с какой-то важной мысли. — Ты ишшо долго буш бехать за мной? Тобе чо, мало прошлова раза, курва ненасытная? Ну, дак я энто тобе устрою: весь отряд через тобе пропушшу! Ты ентова хошь? Чо прилипла как банный лист? Пошла домой! Все дефьки как дефьки – по домам прячутси, одна ты, курва ненасытная, за мужиками моташша, да ложисся под кажнова!
Дарья вспыхнула как огонь в костре, когда его разворошишь.
— И енто ты, рыжий черт, мене енто говоришь? — неожиданно для ее самой, последние слова растопили обледеневшую подводную часть Дарьи. Она вцепилась своими крепкими руками в его рыжие волосы и начала с силой мотать непокорную голову из стороны в сторону, приговаривая. — Паразит, вонючо рыло, морда рыжая, сволочь проклятая! Да штоб ты сдох под забором, курошшуп хренов!
Сысой взвыл, схватился за голову, потом за руки, изловчился и вырвался из ее рук. Гнев на то, что какая-то баба может себе позволить делать больно ему, Сысою, яркой вспышкой затмил разум. Ударив ее по лицу, он отшвырнул Дарью на пригорок.
 Но и Дарью охватил гнев на человека, виновного во всех ее бедах, да еще оскорбившего ее. Вскочив на ноги, она бросилась на обидчика, не чувствуя боли. Однако Сысой уже был готов к нападению и ловко перехватил ее руки.
— На тобе, рыжий мерин! — и Дарья неожиданно для себя самой плюнула прямо в лицо Сысою. Лишь на минуту он отпустил ее правую руку. Но и этого было достаточно, что та залепила ему звонкую пощечину. — Будь ты проклят! Я-то, дура, хотела тобе сказать чо-то очень важное… А топерича не скажу!
Сысой был ошарашен праведным гневом и взрывом темперамента покорной служанки и приятно обрадован: он снова узнал в ней ту самую Дарью -  неистовую, сумасшедшую, готовую к безрассудному риску. Такую, которая нравилась ему больше всех баб. Что-то даже дернулось в нем… Но, вспомнив про досадное поражение, показал ей кулак и грозно двинулся ей навстречу.
Дарья и сама не поняла, почему все это так получилось, но была рада произошедшему. Рада, что всё, наконец, выяснилось. А самое главное, стало понятно одно: на Сысоя она может больше не рассчитывать! И на душе её возникло полное безразличие ко всему. Возможно, именно поэтому, видя, как Сысой с явной угрозой приближается к ней, она, запрокинув голову, громко рассмеялась, показывая ему, что совсем не боится его, лихо повернулась и завихляла бедрами на виду у Сысоя.
— От, дура! — крикнул ей Сысой, для большей убедительности повертев у виска пальцем. — У – у, дуришша чертова!
Дарья ответила ему непристойной частушкой.
Сысой плюнул со злостью на землю, чувствуя, как каждая новая Дарьина частушка бьет его по лицу все снова и снова.
Дарья пела злые частушки одну за другой, притопывая и вихляя бедрами, и чувствовала, как нахлынувший гнев уступает место чему-то новому, ей доселе неизвестному. К тому же она видела, что ее такое поведение даже внушает уважение Сысоя.
— Ну, чо тобе, ишшо? — победно крикнула она Сысою.
От какого-то непонятного хрипа красный комиссар оглянулся и увидел белого, как мел Рюмкина, который с раскрытым ртом тыкал пальцем в обрывистый берег.
— Да ховорь ты, лихоманка тя забери! — не на шутку встревоженный Сысой на минуту забыл о Дарье, чувствуя, что опять нарвался на неприятность.
— Он… Он… Тама! — только и произнес Рюмкин, с раскрытыми от ужаса глазами, продолжая показывать на обрыв, где прятался Терентий. — Готов…
— От дал нечистый мне помощничков! — возмутился Сысой, думая о Рюмкине и поворачиваясь к тому месту, на которое показывал боец. — А ну, ховорь толком! Хто хотов?
— Семен… Готов! —  сказав самое главное и перевалив ответственность с себя, Рюмкин начал потихоньку наблюдать за Сысоем и Дарьей, чтобы правильней определить, чью занять сторону в ссоре мужчины и женщины. — А монах-то убег!
Сысоя словно подкинуло чем-то: бросив Дарью и Рюмкина. Он побежал к обрыву. То, что увидел, вызвало легкий приступ рвоты: в луже крови, напоровшись на острый обломок березы, торчавший из его груди, лежал под обрывам Семен Колобов. Плюнув с досады и махнув рукой на бойца, не оправдавшего надежд, Сысой повернулся и пошел назад. — Хрен с ём.. А монах? Да пущщай бехить! Как - нидь найду и ево… Щаз бы факел найтить…
Но тут на глаза опять ему попалась Дарья, с издевательской улыбкой глядящая на него.
— Ишшо раз ко мне подойдешь – башку сверну, поняла? — твердо произнес он. — Я чо тобе сказывал? Всё, ты свободна! Выходь замуж за ково хошь, поняла? Я тобе не любил и не люблю, поняла?
— Сволочь, ты, Сысойка, последня! Ли-кось, чо покажу! — и тут Дарья повернулась к нему задом, подняла высоко свой сарафан, нагнулась и показала голую задницу, крича. — На тобе, курошшул хренов! Штоб ты сдох, рыжий мерин!
Ее дикий хохот на мгновение ошеломил Сысоя. Однако он, подавив прилив стыда и сжав кулаки, броситься на нее не посмел. Да и было уже поздно: распевая похабные частушки про Сысоя, Дарья шла к воде…
— Ох, ну и баба! — восхищенно пробормотал Рюмкин, провожая ее взглядом и хихикая. — Ишь чо выдумала: комиссару… да задницу!
— Ты чо ржешь как конь, лихоманка тя забери! — Сысой, подкравшись к хихикающему Рюмкину, изо всех сил дал ему пинка под зад. — Хоть Дашке не смок, дак пушшай почитателю ее достенетца!
А вслух добавил. — Иди, ты у мене щаз нахохочесси!
Увидев злые глаза Сысоя, Рюмкин проглотил свой смех и, задрожав как осиновый лист на ветру, повернулся и побежал туда, куда указывал палец Сысоя, ворча. — Штоб ты сдох, рыжий мешок с дерьмом! Штоб к тобе твоя лихоманка и прицепилася! Штоб ты…
В подземном ходе они так и шли: впереди Рюмкин с факелом, за ним – Сысой с наганом. Между тем с каждым шагом уровень воды повышался, а свод понижался. Когда же вода стала им по пояс и факел высветил вокруг воду, подходящую к своду, Сысой остановился.
— Чо делать-то бум? — Рюмкин повернулся к комиссару.
— Чо… Чо… Нырять буш, понял? — в руках у Сысоя наган повернулся дулом к бедному Рюмкину, совсем растерявшемуся от приказа комиссара. Хоть времени прошло достаточно много с момента, когда Сысой испытал жгучий стыд от последнего поступка Дарьи, но злость на нее не ушла. К тому же добавилось полное поражение на поле боя — От сволочь, ентот Хришин! Ить надо ж такое изладить – затопил ход! Ну, как топерича мне попасть в монастырь? Эх, усе летить к чертям собачьим! А ишшо ентот издеватьси: вишь ли яму мою бабу стало жалко… Ну, погоди у меня!
И, толкнув в плечо Рюмкина, добавил. — Иди, паскуда, ныряй! Ишши ход…
— Побойся Бога, Сысоюшка… Я ить и в правду плавать-то не умею! Ну, как я тоды нырять-то смогу? Ить утопну! — в глазах Рюмкина  застыл ужас: мало того, что идти пришлось по воде, так теперь и нырять придется в черную грязную воду.
— Ну, чо, как баба испужалси? Ишшо раз задержисси – пальну в тобе! — Сысой был неумолим: выстрелив из нагана в свод хода, он заставил сильно поколебаться пламя факела: ужасные чудовища в виде теней поползли по стенкам хода. Рюмкин сжался и оцепенел от ужаса. Глаза его закрылись, зажав нос рукой, он, как был, плюхнулся в воду.
Через несколько секунд он вынырнул, с жадностью глотнул воздух, моргая открытыми от ужаса глазами.
— Чо хошь делай со мной, но боле не могу – так шибко боюся! — Рюмкин перекрестился и встал перед Сысоем, смотря прямо ему в глаза. — Уж лучче застрели!
Комиссар ядовито рассмеялся. — Ну чо, бабский прихвостень? Топерича знашь, чо такое настояшший страх?!
Сейчас Сысой был доволен собой. А чтобы показать, что он ничего не боится, разделся, передав все Рюмкину, и нырнул в черную воду.
Прошло немного времени, пока Сысой был под водой. Когда же он вынырнул, Рюмкин от страха даже присел, думая, что сам черт к нему пожаловал и перекрестился.
— Усе, пошли отседа… Весь ход завален! — от усталости, холода и злости Сысой не мог даже заматериться по-человечески, а когда вышел из хода, сил не осталось совсем. Упав на траву, Сысой смотрел на кучевые облака, до которых раньше ему совершенно не было никакого дела. Нащупав в кармане неполную бутылку кумышки, он вылил ее прямо в раскрытую глотку…
Дарья медленно шла у самой кромки воды. Рядом мирно текла река Тура, грустно наблюдая за сломанной жизнью очередного человека, который касался ее вод. Весело поблескивая своими перекатывающимися волнами, она как бы говорила. — Послушай, девушка! Все проходит – пройдет и это… Время как вода: перетерпел – и снова наступает что-то новое… Смотри на меня и делай так же! На пути моем много преград, но я их обхожу, ласково обтекаю и дальше иду – таково мое назначение! А ты свое знаешь?
 И на сердце у Дарьи наступало прояснение среди плотных грозовых туч, но не на долго.
— Эх, Сысой, Сысой… — Дарья остановилась у воды как раз в том самом месте, откуда прыгал Терентий и упал красногвардеец. Стояла тишина. Сысой с Рюмкиным давно ускакали в город, а Дарья все бродила и разговаривала с рекой как с подружкой, которой могла поведать все самые сокровенные мысли и страхи. — Сволочь ты поганая! Я ить и сказать-то тобе хотела: ить робятко жду! Твой… А ты? «Свободна!» Да кто ж мене топерича с дитём – то возьмет? Подумал ба своей башкой… Вот и получатси: одна топерича дорога – в воду! И давно ба кинулася, да отца жалко: один -одинешенек остенетси…
Река ласково коснулась пальцев на ногах и снова отошла, коснулась и снова отошла, как когда-то гладил ее отец, когда маленькой Дашке было больно. И она успокаивалась. И боль уходила. Вот и сейчас, река не соглашалась с ее грешными мыслями. Удивительно, но Дарья это вдруг это поняла, и непрошеная слеза прокатилась по щеке. — Отец, где же ты? Почему не здесь? Мне так плохо, плохо… А тебя, как назло, нет рядом!
И глаза ее начали осматривать берег с надеждой увидеть отца. Так она и шагнула вверх, прямо под обрыв.
— А-а-а! — вскрикнула она, лишь только взгляд ее упал на красногвардейца. Страх стрелой пронзил сердце и, сама не зная почему, Дарья схватилась за живот, невольно защищая его и ребенка от этого страшного зрелища. Отшатнувшись, она схватилась за ветки ели и неожиданно поняла: страшная минута слабости прошла, уступив место новому. Пришло время бороться, не за свою жизнь, а того, кто находился внутри.
И тот, кто находился в ней, немедленно напомнил о себе и о своем праве на жизнь. Позывы рвоты, один сильнее другого, переломили ее пополам и Дарья, согнувшись, начала выбрасывать вместе с остатками пищи все свои невзгоды…
Еще никогда измазанный сарафан так не радовал ее. Посмотрев по сторонам и не увидев никого, она спустилась к реке, на ходу снимая с себя измазанную рвотой одежду. Показав Сысою свою голую задницу, уже не было страха перед тем, что кто-то сможет увидеть ее голой. Поэтому, оставшись в одной нательной рубахе и завязав на поясе подол рубашки, она вошла по колено в воду и начала полоскать в воде свой сарафан.
Холодная вода обжигала и отрезвляла, не позволяя грешным мыслям проникать в голову. Быстро выполоскав сарафан, она развесила его на ветки упавшей березы и вернулась на камень, еще теплый от солнышка. Здесь улеглась на спину, и стала смотреть на облака, которым было явно не до нее и ее бед. Потом повернулась на живот и стала наблюдать за рекой. Тура тоже занималась своим извечным делом, невольно унося со своими водами ее горести и печали…
— Ну, и чо: рожу робеночка… Не я первая, и не последняя… Не лабута, чай, буду работать! Так и на ноги поставлю! — неожиданно произнесла вслух, уже не удивляясь этому. Река, радостно журча и обтекая ее камень своей водой, соглашалась с ее словами. Подумав об этом, Дарья улыбнулась в первый раз за весь день. — Вижу, вижу, подружка: и ты с моими словами согласна!
Сколько времени прошло, девушка не считала: успокоившись, она прикрыла глаза и задремала. Проснулась она от хруста ветки и от ощущения, что кто-то за ней наблюдает. Хоть Дарья и не была красавицей, но телом своим было пригожа, и об этом сама знала. Вспомнив, что лежит на камне только в одной нижней рубашке и ее такую кто-то может увидеть, встрепенулась, смутилась, и побежала к своему сарафану, который почти высох на сломанной березке.
— Как я… — невольная аналогия березки с её сломанной жизнью, на которой только что висел сарафан, больно ударила в сердце, заставив навернуться слезам. — Вот и меня… Сысой сломал и бросил! Ой, лихо, мне лихо…
Черная туча беды закрыла недавнее солнышко на душе, заставляя капать слезам на сарафан. Но момент слабости прошел безвозвратно, и душа больше не отозвалась на ее слова.
Взгляд сам собой остановился на погибшем красногвардейце.
— Солнушко ужо на закат, а ен усе как живой! Ишь, глазишшами своими так и смотрит в небушко… А ить не дело енто! — что-то теплое шевельнулось в душе и, сама не зная почему, начала подниматься наверх, чтобы закрыть глаза покойнику.
Каждый шаг давался с большим трудом: было скользко на мокрой глине, да и склон был крутоват. Но было сейчас внутри неё нечто большее. Будто кто-то сверху, бестелесный, но всемогущий решил проверить, сможет она выполнить то, о чем недавно вслух заявила или нет?. И Дарья упрямо ползла вверх, назло всем и себе самой, доказывая свое право на новую жизнь.
И добралась до трупа. Передохнув, перекрестилась сама, прочитала молитву как смогла, и только после этого дрожащими руками закрыла бойцу глаза. Села на пенек и стала осматривать все вокруг. Что же заставило ее повернуться в сторону корней ели, наклонившейся над обрывом, потом так и не смогла вспомнить.
Но только то, что ведомые каким-то непонятным путем, глаза ее среди корешков точно нашли нечто очень важное, Дарья ощутила всем своим существом. Вздрогнув, она похолодела и начала креститься, приняв нечто за Лешего. Ноги ее от страха отнялись, язык примерз к зубам, а сердце готово было выпрыгнуть из груди…
И если бы не эти самые глаза Лешего, скатилась бы она по круче вниз! Но глаза… Жалкие, тоскливые, с такой же болью… Они не были страшными! И тут до нее дошло. — Это же глаза человека!
Внимательно присмотревшись, она увидела рваную, грязную одежду и руки, вцепившиеся в корни. Это был человек! Дарья перекрестилась. — Господи, спаси и сохрани!
А потом перекрестила Лешего. — Сгинь, нечистая сила!
Но нечистая сила не собиралась сгинуть. Это даже как-то обрадовало.
— Де-де-де-фь-кя… — еле слышно донесся до нее хриплый голос.
— Брысь, уйди нечистай! — уже смело произнесла она, по облику разглядев в Лешем монаха. Неожиданно вспомнился разговор Сысоя с Рюмкиным про какого-то монаха, которого искали они у обрыва. И от таких мыслей улыбнулась. — Монах?! Тот самый? Во, дает! Ишь как распласталси на кореньях: и руками и ногами за корни хвататси…
Подошла поближе. — Точно, монах! Лежит себе на кореньях!
 И усмехнулась. — Ну, Сысой, черт рыжай, ты хотел ево прикончить, а я вот возьму и назло тобе помогу ентому монаху!
Мысль, проскочившая в ее женском мозгу, была приятна. — Хоть чем-то, да смогу отомстить подлому Сысою!
И страх, и неуверенность исчезли сами собой, оставив место практической сметке.
— Эй, монах, ты чо туды забралси? — начала она разведку. Монах глазами показал наверх. Дарья усмехнулась. — Ишь как сдрейфил  Сысоя - до сих пор боитси поднять башку!
И уже дружелюбно кивнула. — Слазь! Оне ушли… Тобе как звать-то?
— Те-те-те-ре-н-тий… — произнес монах, стуча зубами от холода и едва удерживаясь от потери крови: если бы не удачное сплетение корней, на которое он улегся, столько времени на одних руках ему бы не продержаться было. Руки и ноги его затекли от той хватки, с которой цеплялся он за жизнь, особенно после того, как на его глазах красноармеец напоролся на острие сломанной березки. А под ним таких берез было несколько. Уже несколько часов он сжимал руками корни. — Не-не-не моку…
И тут Дарья увидела высохшую кровь на нескольких ветках. — Да он раненай! Ишь бледнай какой… Как ен суды-то попал?
— Как попал, как попал… Чо, сама не знаю? Сысой несколько раз сказывал: через ход подземнай… Бедненькай… Ишь, кровушки-то скока потерял… Как жа ен сам-то смогет? Надоть помочь!
Еще раз осмотрев все вокруг, поняла: он один без ее помощи не выберется. — Ладно, обожди: щаз тобе помогу!
Дарья, оглядывая внимательно то место, куда забрался монах, удивилась. Во-первых, ясно стало видно, что он ранен в ногу и потерял много крови: кровь была на кореньях и земле. Во-вторых, от корней до земли было метра три, а то и больше. И как он умудрился туда забраться – было сплошной загадкой. Кроме того, под ним стоял частокол острых как пики пеньков берез и осин, в точности таких же как и тот, который торчал из груди красногвардейца. Так что причина держаться изо всех сил у этого монаха была: спрыгни он вниз – лежал бы рядом с красногвардейцем!
Терентию в очередной раз повезло: рядом оказалась деревенская женщина. А это означало, что она может находить выход из любого положения. Собственно, все так и произошло: Дарья, увидев подходящую лесину  среди лежащих на земле деревьев, подтащила ее к монаху и поставила комлем вниз.
— Ну, чо, сойдет за лесоблю?  — спасительница покрутила ее так и сяк, пока дерево не встало намертво. — Эй, ты как там? Спуститьси смогешь? Слышь, как там тебя, Терентий… Давай, спускайси! Ты чо, тута так и собралси весь век  куковать?
Монах покрутил головой, как бы говоря ей, что не собирается весь век сидеть на кореньях и согласен спускаться. С трудом оторвал по одному пальцу от кореньев и перехватился. Так же медленно начал перемещать ноги, отчаянно цепляясь за корни и ища ветки лесины, которую держала Дарья. Под подбадривающие возгласы спасительницы он перенес сначала одну, а потом и вторую ногу на ветки лесины. Так и спускался. Монашеская одежда была вся изорвана, а потому ему не мешала.
— Ну, ты чо, ишшо долго буш кукелитьси?  — Дарье уже начало надоедать изображать из себя спасительницу мужика, который своей медлительностью начал бесить. И плюнула бы на него, да неожиданная шальная мысль хлестнула в самое сердце. — Ну, а чем не мужик? Основательный… К дому такой бы шибко был хорош! Вот ба…
От этой мысли ей стало жарко. — А чо? Сысой-то сам сказывал: Свободна! Хорошева-то мужика топерича мне не видать…
Она вздохнула. — Да и это не мужик! Козлиная бороденка, тошший, монах… Вот возьму и сдам красным! Могет, Сысой ко мне и возвернетси…
Видя, как Терентий медленно и осторожно спускается по лесобле, решила подхлестнуть его. — Вот возьму и сдам тобе красным! Нога-то у тобе раненая, един хрен далеко не уйдешь!
Монах от этих слов замер прямо на месте, где оказался. Дарья засмеялась своим мыслям. — Да ты, оказыватси, ишшо к тому жа и трусишка? Ну-ну. вот чево ты боишси!
 И снова нагрянула та же шальная мысль, которую совсем недавно отогнала. — А почему бы и нет? Ишь, как боитси… А ежели ево заставлю? Скажу: сдам и баста!
Она усмехнулась, представив себя в роли шантажистки, и снова отбросила эту мысль.
— Ну, чо встал? Спускайси, уж… Так и быть – не скажу! Но, пока… -— неожиданно Дарья почувствовала, что ей нравится играть им, как кошка с мышкой. Невольно в памяти всплыл Сысой и то, как он играл с ней: то доводил до белого каления от злости и ненависти, то ублажал так, что теряла сознание, превращаясь в дикого зверя. Теперь же появилась возможность поменяться с Сысоем местами, только вместо него будет она, а вместо нее – Терентий. Монашек. А мысли снова вернулись к бывшему возлюбленному. — Все жа подлай же ты, Сысой… Сволочуга! Ссильничал, а женитьси кто бут? Ентот монашек?
Внезапно появившаяся шальная мысль приятно кольнула, обдав жарким потом. — А чо, ежели? Вот возьму, да и женю на себе ентова монаха! Жаль одно: монахи не женютси… А чо, ежели ен перестанет быть монахом? Ну, к примеру, умрет?
Подумала и добавила. — Для всех? Тоды чо? Одна лишь я и буду знать, чо по чем… Да ен! А все другия подумают – помер! А ежели ба ишшо бумаги каки выправить… Вот енто было б дело!
И взгляд ее упал на красногвардейца. — Ну, да вот хотя ба с ентова… Ен ить мертвай… Ему ж не к чему! А ентот ба жил… Ить един хрен красныя пымают!
Эта мысль была чудовищна и притягательна. И чем дальше Дарья задумывалась над ней, тем больше она ей нравилась. — Ну и чо, тока надоть усе изладить хорошо, тихо… Тоды и комар носа не подточит!
Пока у Дарьи рождалось это удивительное решение, монах медленно спускался по лесобле. В самом конце, когда его глаза встретились с лукавыми глазами спасительницы, Терентий оступился и полетел прямо на стоящую внизу женщину. Дарья, не успев отскочить, оказалась опрокинутой на землю и покатилась вниз вместе с ним. Кончилось все тем, что она оказалась лежащей на нем. Так их глаза встретились теперь уже совсем близко-близко.
— Эх, и лабута жа ентот Сысой! — думал Терентий, ощущая всем телом выпуклости Дарьи. Несмотря на свое вынужденное положение, он слышал все разговоры, видел Дарью в одной рубашке и млел от одного вида ее. — От такой дефьки отказалси! Эх, да мене ба с ей… Ну, хоть ба разок! Эх…
— Ты куды пялишь свои бесстыжи глазишши? — увидев, как он смотрит на ее слегка оголившуюся из сарафана грудь, она сначала возмутилась, а потом усмехнулась. — Монах, а туды жа… Усе вы, мужики, одинаковы! Легчить  вас надоть! Да и тоды заритьси будитя…
Вставала с него, не спеша, осторожно, чтобы не навредить. Аккуратно поправила грудь и начала заплетать волосы в косу: после стирки сарафана так и не успела привести себя в порядок.
Терентий с восхищением смотрел на длинные золотисто – коричневые волосы. Острая боль в плече заставила позабыть про волосы и Дарью. Он шевельнулся и тут же вскрикнул.
— Чо, больно? — нотки сострадания Терентий мгновенно уловил и на какое-то время даже забыл о боли. Это его приятно удивило, хотя настороженность после того, как Спасительница заявила о его сдаче красным, еще не прошла. Еще больше он обрадовался, когда она присела рядом и стала трогать пальцем рану на ноге.
— Рана-то большая…— озабоченно произнесла она, видя, как он дергает ногой при каждом прикосновении ее пальца к ране. — Кровишши-то много убежало!
Теперь и сам Терентий мог посмотреть на рану: все нога была в крови, а каждое прикосновение к ней вызывало большую боль. Первая попытка подняться самостоятельно не увенчалась успехом: он застонал и упал на землю снова. Увидев это, Дарья покачала головой.
— Дак, ты как домой-то пойдешь? — поняв, что сказала что-то не так, она удивленно выпучила глаза. Наконец до нее дошло: какой же у монаха может быть дом? И, чтобы скрыть свою оплошность, добавила. — А вдруг красные вернутси? И чо тоды?
— Слышь, красавица, спрячь мене от их, а? — как вылетели однажды им слышанные слова, Терентий и сам не понял, но теперь не жалел об этом: в том, что он посчитал Дарью красавицей, ничего необычного не было. Она и на самом деле была сейчас прекрасна: желание спасти несчастного монаха полностью овладело ею, поэтому совсем забыла о своем коварном замысле.
Но в словах монаха было столько страдания, что Дарья невольно вернулась к своей крамольной мысли, но с другой стороны. — Ну, какой из яво муж? Так, мокрая куриса… Не то што Сысой!
Спасительница потихоньку начала более заинтересованно разглядывать монаха, который неподвижно лежал на земле. И тут же вспомнилось все, что с ней сделал Сысой. — Ну, и чо хорошева дал тебе твой Сысой? Робеночка? Да позор на все Верхотурье?
 Горький вздох окончательно расставил все по своим местам. Терентий удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Дарья же опять начала сама хлестать себя нещадно. — Ну, рожу… А как быть дальше? Кто отцом будет у робеночка? Сысой? Дак ен сбег, паразит проклятай! Думай своей башкой, дура нещасная! Щаз не до жиру… Могет, выручишь ентова придурка, а потом и ен тобе выручит!
Она проглотила слюну и снова отогнала эту мысль, показавшуюся ей уж слишком бессовестной. — А, будь чо будет… Не хочу, штоб все у мене было по-сысоевски!
— Да чо ж ты такой-то беспомощнай! Ладно, не горюй: помогу тобе! — сама себе удивляясь, говорила, смотря на монаха, от жалости к которому сжималось девичье сердце. — Господи, да давно ли мене-то самой нужна была помошш? Ить ужо и топитьси собиралася… А тут… Ну и дела: чудно все в нашей жисти устроено!
И, покачав сокрушенно головой, пошла к красногвардейцу и начала осторожно снимать с него все, что было можно.
— Хошь помошши – переодевайси в евоную одёжу! — Дарья кинула ему портки, обувку, шапку с околышем, тужурку. Только рубаху она не стала снимать: уж очень она была окровавлена. — Сымай свой балахон…
— Дак как жо я енто сыму? Ить я ж монах: мене енто не положено!
Дарья замерла. — А вдруг ен откажетси? Чо тоды?
Возможность изменить жизнь становилась призрачной.
— Ну, не хошь, как хошь! Мене-то чо, я и без тобе обойдуся… — с трудом сохраняя спокойствие, девушка всем своим видом показывала, что судьба бедного монаха ей совершенно безразлична. — Тоды – прошшевайте!
И собралась спускаться. Но руки, совершенно непослушные, между тем обыскали все карманы, и нашли бумажку.
— Не-е-ет, не уходи! Я согласнай… — монах опустил голову. — Чо уж там: один раз нарушил закон Божий… Дак чо тоды боле боятьси, ежели конец один?
Однако Дарья истолковала его поведение по-своему.
— Подумай своей башкой, голова садовая: как я монаха спрячу? — постучав для большей убедительности пальцем по своему лбу, спасительница попыталась все-таки убедить монаха переодеваться по согласию. — Ить место монаха в монастыре. Как ево взять домой? Да меня же за енто красныя сразу к стенке поставят, а тобе – следом! Да ишшо раненай… Ентих вона скоко было побито да изранено. Думаш, кто-то узнат? Мало ли кто иде лечитси?
И сделала обиженную физиономию.
— Значит так: али  ты переодевашси в красногвардейца, али спасайси сам! Тока тоды я тобе не помошница… — ультимативно заявила она, уперев руки в боки.
— Я… Я… Я не буду… больше! —  как маленький ребенок, чуть ли не плача, произнес он, почувствовав тень смерти. — Я на все сокласнай… Тока ты… не уходи…
— Тоды сымай свой балахон! — жестко приказала Дарья, подходя к нему и кидая к его ногам одежду красногвардейца. — Одевай!
Ту одежду, которую удалось снять с Терентия, Дарья с трудом и отвращением кое-как нацепила на труп. После этого помогла монаху одеться.
— Ах ты, господи, волосья-то шибко длинны! — увидев, что одежда красногвардейца пришлась впору монаху, теперь сокрушалась по поводу мелочей. — Ну, ладно, обрежем… Слушай, я снова забыла, как тобе зовут?
— Терентием… — отозвался без обиды монах, согреваясь в чужой одежде.
— Не, Терентий не пойдет: уж шибко на монашеско имя смахиват! — Дарья задумалась и начала чесать лоб. Однако тут же обнаружила, что какой-то предмет ей мешает это делать. И тут же вспомнила про бумагу. Повертев ее перед глазами и увидев буквы, тут же поняла: прочитать ее не сможет. Но не подала виду и спросила. — Ты читать-то по писаному могешь?
— Могу. — подозрительно отозвался монах.
— А ну, прочитай, чо тута написано! — хоть сама Дарья читать и писать не умела, но в данном случае не могла позволить какому-то монаху перехватить инициативу. Поэтому и сделала вид, будто хочет проверить его. — На вот  бумагу.
Терентий взял листок, сложенный пополам и смятый рукой Дарьи.
— Не моку разобрать… — Терентий щурился и злился: как следует он так и не научился читать и писать. И все-таки он мог себе позволить так опростоволоситься перед какой-то «дефькой». А потому начал читать по слогам то, что было написано крупным шрифтом. — Крас-но-гвар-де-ец Ко-ло-бов Се-мен… Слышь, Семкой, стал быть еко звали… И меня Семкой мамка звала. До монашества…
— Ну вот. Ишь как хорошо-то: даже имя сошлося! — обрадовалась Дарья — Вот и буш снова Семкой! Собирайси… Да не забудь ту бумагу-то! Она тобе ишшо пригодится… Вставай!
— Чо-то я и встать-то не моку… Никак мене не обойтися без твоёй помошши! — Терентий чувствовал, что сейчас произошло нечто очень важное для него самого: где-то подспудно он почувствовал, что монах Терентий становился прежним Семкой. И еще что-то: это было вовсе не связано с его спасением. На душе стало необычайно легко и весело. Такого с ним еще никогда не происходило. Неожиданно ощутив нежную девичью руку, жгуче обдало его ранее неизведанным чувством необычайной притягательности женского тела. Рот сам собой растянулся в довольной улыбке, несмотря на слабость и боль во всем теле.
Дарье тоже понравилась его улыбка, но, неожиданно пришедшую симпатию к монаху, тут же скрыла, зато приобрела хорошее настроение. — Куды ж мене его отвести? В сторожку? Нет, туды низзя – отец закрыл ее на замок. Домой? Уж больно далеко ташшить… А придетси! Там и подстригу… А чо отец скажет? А ни чо не скажет: про то, што ен монах молчать буду! Потихоньку дойдем по темноте: глядишь, никто и не узнат…
 Она подхватила Терентия за пояс, а руку закинула себе на плечи, будто несла воду на коромысле с ведрами, и шагнула вперед. Однако, уже очень скоро поняла: ему нужен или костыль или палка. Без этого они не пройдут даже нескольких шагов. Скоро такая палка нашлась, и Дарья со своим спутником направились к лодке, на которой и переправлялась утром.
В дверь своего дома она постучалась темной ночью, когда все соседи уже спали.
— Дашка, енто ты? – услышала путешественница родной голос отца, пытаясь понять по его интонации, в каком настроении тот находится. В голосе отца явно слышалась тревога. — Иде тебя черт носит? Тута тобе усе обыскалися…
— Открывай, батюшка скорей: со мной гость! — Дарья сама удивлялась себе: еще утром, встав ни свет, ни заря, обреченно ожидая большого позора, решила умереть, после того как поговорит с Сысоем, к концу дня стала совсем другой – решительной, сильной и спасающей раненного монаха. И такая себе даже нравилась! И все-таки последние слова отца задели за живое.
— Кто? — по больному резанула приятно мысль. И легко закружилась голова. — Неужто Сысой? Одумалси, паразит. Значит, все-таки любит!.
— Как кто? Подружка твоя, Варька. — отец все еще пытался разглядеть гостя и не заметил, как покраснела дочь - будто кто-то невидимый вылил на нее ушат холодной воды, вернув ироничное настроение. — Ага, дождесси! Бут тобе Сысой вертатьси, как бы не так!
— Ну, и чо ей надоть? — жестко по-мужски произнесла искательница приключений: сейчас она сознательно мстила всем мужикам за то, что один из них так подло предал ее. Но другая мысль заставила ее замереть. — Варька! А чо, ежели Сысой решил передать чо-то с ей? Могет, ен передумал и ишшет ее? И с тревогой и надеждой стала ждать ответа отца.
— Да она хотела тобе передать, мол, лабута, твой Сысойка, да подлец! Бросил усех и ускакал с кем-то из начальства в Катеринбурх. Вроде даже насовсем! — последние слова, внимательно рассматривая бледного Терентия, отец Дарьи произнес с особым удовольствием. — Ну, чо я тобе говорил? Дерьмо, твой Сысой!
Он Сысоя ненавидел лютой ненавистью, но ничего с ним не мог поделать. Кроме того, подспудно ощущал, что ненависть была взаимной.
— Он такой же мой, как и твой! — жестко отрезала Дарья. — Все, топерича отступать некуды!
И слезы невольно навернулись на глазах. — Помоги-ка мене лучче: вишь, раненай!
Анфим Захарыч с удивлением смотрел на длинноволосого мужчину с козлиной бородкой в одежде красногвардейца, почти висевшем на Дарье.
— А енто ишшо кто таков? — проведя свечкой около лица Терентия, ехидно усмехнулся. — Ли-кося, кажись, монах… Тока в одеже красногвардейцев! Ну, Дашка, ты даешь!
— Вы, папенька, вот што… Попусту-то не болтайтя тово, чо не знаетя! — Дарья деланно рассердилась. И все-таки не смогла скрыть от отца довольную улыбку. — Молодец, батя: быстро раскрыл ее уловку! 
Но скоро на место удовлетворения от проделанной работы пришли другие мысли, и Дарья сдвинула к переносице брови. — Как жа, ежели ен так быстро раскрыл, то и другия смогут?! Надоть побыстрея сбрить бороденку, да остричь волосы!
Но, чтобы снова навести тень на плетень, вытащила из кармана Терентия-Семена бумагу и подала ее отцу. — Красногвардеец ен раненай! Вот и бумага на то имеетси. На той стороне нашла: тама и ранили!
— Угу… — Анфим Захарыч было, рассмеялся в кулак, но, увидев сурово сдвинутые брови Дарьи, тут же кивнул головой. — Ну, ладно, мне-то чо… Ваше дело молодое! По мне, уж лучче монах, чем энтот вурдалак Сысойка.
И уже по-деловому предложил. — Устала, небось? Давай-ка, дочка, помогу тобе!
Затащив почти совсем обессилевшего от потери крови Терентия- Семена в дом, отец начал помогать дочери.
— Дай-кось гляну на рану-то… — Он наклонился к ноге монаха: распухшая и  бело-голубая, она все же еще была жива. — сказалась помощь Дарьи. — Ну, ни чо, дочка, подымем! Вот тока шибко оброс красногвардеец-то. Да бороденка жидковата… Ну, ни чо, подправим! Тока надоть срочно температуру сымать: как ба не помер… Ишь, как горит?!
И, подмигнув заговорщически дочери, пошел за ножницами.

8
Конец октября 1918 года, г. Верхотурье.
— Ну, чо, Семен, проснулси? — Терентий сразу-то и не понял, что эти слова относятся к нему. Круглое лицо Дарьи выплыло откуда-то из тумана: от тона и улыбки ее Терентию-Семену даже стало как-то невероятно хорошо и спокойно. — Эк тебя прихватило: три дня бредил! А чо болтал?! Чо болтал! Но топерича усе – очухалси…
— Кто болтал? Чо болтал? — испуганно произнес Терентий-Семен. Хуже острой стрелы пронзил страх. — А вдрук разболтал про клад? Али про то, как убил настоятеля и монаха? Сердце закололо, а руки заледенели.
— Как чо? Про коров, да про коров… — усмехнулась Дарья: она-то прекрасно поняла всё из того, что услышала от монаха. И про клад, и про настоятеля… А сейчас раздумывала на тем, как бы это получше использовать. — Сказать ему или нет? Нет, пока не скажу… Но намекнуть бы не мешало! Мало ли? Авось да понадобитси. Топерича с ем можно делать усе, чо хошь!
Но для проверки, так это или нет, добавила. — А ишшо болтал про то, как шел по подземному ходу!
Терентий-Семен замер и беспомощно посмотрел на спасительницу. Да и сама Дарья тут же вспомнила, как два дня назад приходила к ней Варька и долго рассматривала Терентия-Семена, тихо сопящего на тахте. Потом, лукаво посмотрев на подругу, тихо ей шепнула на ухо: «Жени ево, Дашка, на себе! По роже видно – мужик-то ласковай! Не то што тот гад!» Варька даже не стала называть его имя, но Дарья и без этого знала, к кому это относится.
 Ей и самой уже однажды приходила такая мысль, но после наущения подружки решила все более детально обдумать. А после того, что слышала во время бреда монаха, и вовсе не сомневалась в успехе дела. Отец, как всегда, дневал и ночевал в сторожке. Никто, кроме неё, его бред не слышал, так что сохранение тайны зависело только от нее. Вот и сейчас они были в доме одни. И все-таки вот так бессовестно по-сысоевски загонять в угол монаха ей не хотелось.
— Слышь, Семен! — Дарья села на тахту рядом с монахом и придвинулась так близко своей полной грудью к нему, что тот тут же ощутил тепло и почувствовал запах женского тела. У него даже перехватило дыхание. Сглотнув, он уставился сначала на ее упругую грудь, а потом на лицо, по которому блуждала легкая усмешка. Истолковав по-своему движения его кадыка, хозяйка встала и ушла, а через несколько томительных минут появилась у тахты больного с чашкой похлебки и ложкой.
Без лишних слов зачерпнула похлебки и начала кормить его как маленького с ложечки. Монах, давно не евший ничего за время болезни, почувствовал как живительная жижа начала свой путь, отогревая его душу и тело. Взгляд его то и дело попадал на голое тело выреза Дарьиного сарафана. Сначала он смущался и отводил свой взгляд, потом перестал смущаться и глядел, почти не отрываясь, на ее грудь. После того, как хозяйка перехватила его взгляд, она усмехнулась и спросила в открытую. — Ну, как я тобе, нравлюсь?
От этого вопроса Терентий-Семен даже поперхнулся. Дарья засмеялась и тихонько стукнула его по спине.
— Ну, дак как, хошь женитьси на мене? — по тому, с какой угрозой прозвучали эти слова, Терентий-Семен вдруг сделал вполне ясный вывод. — Она все знает!
И еще больше растерялся. Дарья же впилась в него своими глазищами. -— Ну-ну, давай, монах чертов, только откажися… И я тута жа отдам тобе красным! Пушшай разбираютси, кто ты есть на самом деле!
У Семена закружилась голова. С одной стороны полезли мысли. — Эх, жанитьси ба на такой бабенке, как Дарья, да завести семью, да жить в свое удовольствие!
Терентий-Семен даже прикрыл глаза. Но тут же пришли сомнения — Дак как тоды быть с монашеством? А вдруг Всевышний накажет за то? Но ить не наказал жа? А как быть со свободой? Ить тока и вдохнул ея… Кака, свобода? Вон она как сказала: бредил, разболтал… И про клад знает, и про настоятеля… Какая уж тут свобода: к стенке не те, так энти поставят за то… Уж лучче рядом с такой бабенкой! Ишь, какая мягкая и сладкая…
 Снова сглотнул слюну и хрипло произнес. — Хочу…
Теперь уже Дарья кормила его с ложечки как своего, родного, совсем не стесняясь и намеренно, то и дело, слегка оголяя грудь. А когда тот поел, взяла его руку и положила прямо на нее.
Терентий глубоко вздохнул, почувствовав упругое полушарие, совсем ошалев от сладких мыслей. — Уж лучче енто, чем кандалы тюремныя!
— Да ты не боись: я отца Георгия позову – он хороший знакомый мово отца. Дома нас и обвенчат безо всякова… — по-своему истолковала Дарья его вздох. Но тут к ней пришла иная версия и хозяйка нахмурилась. — Али мене сходить к красным и сказать имя, кто ты есть на самом деле?
Терентий-Семен вздрогнул и резко оторвал руку от теплой груди. Теперь он уже не решался снова положить ее туда же, хотя и хотел. Холодный пот ручейком побежал по спине. — Да ты чо тако подумала? Я ж сокласнай! Тока мене ишшо трудно пока ходить…
— А-а-а, а, а я-то подумала… Значит, все дело в ноге? — видя, как усердно монах качает головой, Дарья усмехнулась. — Да ты ж дружок-от, видать трусоват не в меру… Ну, чо ж, выбирать-то не приходитси: уж какой попалси!
Выглянув в окно, увидела как отец подходит к дому, махнула ему рукой и направилась к дверям. Все это время она презирала себя за то, что вот так, грубо, по-сысоевски, женила на себе мужика. Но при встрече с отцом уже остановиться не смогла, рассказав ему свой взгляд на все происходящее, и направила к священнику.
— Отец-то ужо пошел за священником… Ты как? Надоть ить одеватьси. Я одежонку-то твою, красногвардейску, постирала и да залатала. И не забудь бумажонку-то, а то ить не поверют. Не забыл? Ить ты топерича Семен Колобов!
Терентий покорежился: чувствуя, что делает нечто духовно противозаконное, но ведь он спасал свою шкуру. — А чо? Жистя дороже… Куды ж топерича деватьси: придетси жанитьси. Ну, не на карке жа, а вон на какой баской дефьке!
И облизнулся, представив, как исцелует ее справную фигуру от головы до ног.
— Ишшо успеешь! — перехватив его взгляд, улыбнулась Дарья: она прекрасно видела, как пожирал ее фигуру глазами будущий муж. — Вот, женисси, тоды и делай, чо хошь, а пока глотай слюнки, миленькай!
Неожиданно Дарья поймала себя на мысли, что легко и с удовольствием назвала Семена «миленький»: почему-то раньше она думала, что никогда к этому монаху у нее не появится симпатия.
Анфим Захарыч предупредил Варьку и привел отца Георгия очень вовремя. Дарья уже успела одеть Семена и переоделась сама, а Варька, прибежавшая сразу же после прихода отца подруги, стояла рядом с ней, то и дело шептала что-то подруге на ухо, играя своими густыми бровями, и улыбалась. Дарья только успевала отмахиваться от ее слов, как от надоедливых мух.
Обвенчали их быстро и просто: ни у кого даже не возникло никаких сомнений, что все подстроено. Дарью вел к венцу отец, а Семена – Варька. Отец Георгий, взяв руки Дарьи и Семена, сложил их, спросив при этом их согласие и, особенно не досаждая молитвой и церковным порядком, объявил их мужем и женой. Считая свою миссию выполненной, он сел за стол вместе с Анфимом Захарычем и Варькой, выпил изрядную порцию кумышки и закусил, взял с собой в качестве платы литровую бутылку этого зелья, маленького поросенка, которого все-таки заставил его взять хозяин, и, распевая песни, удалился домой.
Семен от кумышки захмелел быстро: хоть он и наелся того, что было на столе до отказа, но мутная, обжигающая жидкость все-таки взяла свое. Он едва понимал все то, что проделывали с ним Дарья и Варька, хихикая и издеваясь, когда затаскивали на сеновал. Семен был счастлив: все мысли его были заняты только одним… Варька, подмигнув подружке, пошла домой.
— Ну, муж мой, Семен Колобов, бери свое! — Дарья горько усмехнулась, понимая прекрасно, что здесь всё шито белыми нитками. Но ради будущего ребенка, она должна доиграть свою партию до конца… Поэтому быстро разделась и легла рядом на душистое сено.
Уж на что Семен был сильно под хмельком, хоть и это несомненно придало ему некоторую храбрость, но тут, увидев прекрасное голое тело жены, не удержался. Это было нечто большее, чем хмельная жидкость. Это было живое и влекущее к себе тело! Когда же его руки коснулись полных грудей ее, которые она сама подставила под его руки, и начали ощупывать, изучать и гладить все овалы и впадины тела, нечто ранее невиданное зажглось где-то там, внутри… Он и не заметил, что чьи-то нежные руки сами направили его туда, куда нужно. Как все произошло, Семен и не понял, но отдавшись ранее неведомому чувству, он уже боготворил эту женщину, подарившую ему взрыв блаженства, дарованное ему Всевышним и его женой…
— Я люблю тебя! – самозабвенно шептал он слова, которые когда-то где-то слышал, но никогда ранее не говорил и не мыслил говорить. Нечто невообразимо новое заставляло его касаться ее губ, тела и испытывать целую симфонию чувств.
— И люби! Ведь я – жена твоя… — будто во сне слышал слова, звучащие внутри него, словно песня.
Что он еще делал и как уснул, потом никак не мог вспомнить. Однако когда проснулся, снова увидел голое тело лежащей рядом Дарьи, смешанное с запахом сена и неожиданно понял: этот запах он полюбил на всю жизнь! Прикрыв глаза, пытался вспомнить все, что вытворяла с ним Дарья, основательно обученная Сысоем, и удивлялся, приятно улыбаясь.
Сама же Дарья лежала рядом, притворившись спящей, и одним глазком наблюдала за мужем, тоже невольно увлекшись воспоминаниями прошедшей ночи. Когда же он, осторожно положил свою руку ей на живот и погладил его, сильное влечение, подогретое яркими воспоминаниями прошедшей ночи, вспыхнуло в ней с новой силой, очищая от всего злого и грязного, что досталось от Сысоя. Когда же их губы, изогнутые в улыбке, встретились, ночное приключение повторилось с новой силой, более яркой и возвышенной…
— Косподи, блакодарю тебя! — прошептал проникновенно Семен. Чувствуя свою вину перед Всевышним, бывший монах по достоинству оценил ту благодать, которая была ниспослана ему перед страшным наказанием. Кроме этого, он был благодарен и жене, одарившей его такой любовью, и теперь отдыхавшей рядом, после того, как все кончилось. — Я хоть узнал, что это такое… Какая она быват… Ента любовь!
;
Глава 2. Конец прежней жизни

1.
Конец октября 1918 года, г. Пермь.
— Давай, Сысой Минеич, заходь! — молодой посланец, с которым Сысой добирался до командарма  Мостового, махнул ему рукой с подножки вагона, где располагался штаб.
Обойдя в вагоне вестового, Сысой незаметно вытер пот со лба тыльной стороной ладони и вошел в открытую дверцу.
— Можно, Серхей Серхеич? — Сысой сознательно пренебрег правилами обращения младшего к старшему по званию вовсе не потому, что не знал или не соблюдал их. Наоборот, всячески приветствуя все формы возвышения начальства над подчиненными, он сам стремился к тому, чтобы побыстрее занять их место. Но сейчас он был виноват, и спасти его могло только что-то необычайное. Хоть Мостового, тогда еще не командарма, а простого подпольщика-большевика, Сысой знал по тюрьме, когда тот был простым Ионой Моисеевичем Зиренштейном, но сейчас на это знакомство не очень рассчитывал, чувствуя свою вину в провале операции в Верхотурье.
 Невольно вспомнилось революционное прошлое, когда судьба свела его с Ионой и то, как вдохновенно старший товарищ рассказывал молодому Сысою о том, каким должно быть коммунистическое будущее, где «никто станет всем»… Тогда тюрьма невольно их сблизила: Сысой даже привязался к своему сокамернику как родному отцу и как губка впитывал все новое, которое поведал «товарищ Мостовой», близко знакомый с «товарищем Троцким». И знакомство это очень пригодилось потом, когда понадобились Троцкому такие люди, как Мостовой и Сысой. Вот так и стал он комиссаром отряда Красной Гвардии.
— А-а, Сысой! — Мостовой в защитном кителе и голифэ, с бородкой и усами под Троцкого, быстро подошел к Сысою и пожал ему руку. Сысой еще не знал, что решение сменить гнев на милость пришло ему спонтанно только сейчас: едкая усмешка еще блуждала на лице, говоря наблюдательному человеку о том, что поступок Сысоя просто так ему не будет прощен. И Сысой это скорее почувствовал, чем увидел. — Слышал, слышал… Как же ты упустил целый полк белогвагдейцев? И что прикажешь мне с тобой делать?
Однако комиссар тут же понял, что хитрый Мостовой хотел руками самого Сысоя разделаться с ним, но не учел того, что тот за время тюремного общения на каторге успел хорошо изучить своего напарника по камере. И рыжая бестия принял игру. — Ну, раз так? Не хошь наказывать сам, ладно, я тобе помоху! Щаз хлавное – сбить пыл в самом начале и во всем повиноваться…
— Ну, чо, виноват, батько, руби шею! Крухом виноват: прости, дурака, Серхей Серхеич! — и Сысой вытянул шею, нагнув ее перед командармом. — Руби!
Мостовой смутился: перед таким напором он всегда пасовал.
— Ладно, повинну голову меч не сечет! — уже милостиво произнес он, слегка потрепав по Сысоевой шее. — Так как ты думаешь, куда они могут пойти?
Мостовой, уже остыв, подвел виновника к карте. Однако тот, уставившись в огромную карту, как баран на новые ворота, фыркнул про себя. — Да пошел ты куда подальше со своими кружочками и флажками. На хрена мене енто?
 И тут с его языка сорвалась спасительная фраза, которую любил говаривать Петрищев. — Я ить кикидемиев-то не кончал! Откель жа я знаю?
— Вот-вот… А должен бы! — как бы между прочим заметил Мостовой и подошел к своему столу, раскурил трубку, рассматривая своего подчиненного. — Вот она, матушка Гусь! Гядом со мной стоит мужик, котогый в военном деле ни хгена не понимает, но в доску наш! И так вот повсюду…
— Дак оне, енти охвицера, ишь чо удумали… — почувствовав нависшую угрозу каким-то звериным чувством, Сысой начал оправдываться. — Полк вместя с монахами провели под рекой по подземному ходу. А потом его же и взорвали. Хитрушшия сволочи! Вот так и омманули… Вот ежели ба оне воевали с такими же как оне сами, тоды ба мы посмотрели, кто из них умнея!
От последних слов виновника, Мостовой неожиданно встрепенулся. Глаза его заблестели, на лице появилась хищная улыбка. Он быстро подошел к Сысою и обнял его за плечи.
— Сысой, дгуг догогой! Да ты совсем не понимаешь, что щаз мене подсказал! – к удивлению Сысоя, Мостовой быстро подошел к шкафчику, вынул оттуда бутылку водки с двумя стаканами, поставил их на стол. Отложив в сторону трубку, налил по полстакана водки. — Ты, может и сам того не понимаешь… Ведь ты меня спас! Так выпьем же за успех!
— За успех чево? — Сысой недоумевал — Мене-то чо? За успех, так за успех! Главно выволочки не бут… И чо я такова сказал? Вот, еврей, хренов, меня даже водочкой балует! Ну и пушшай: да я таков!
И одним глотком отправил всю водку в широко раскрытое горло, смачно занюхав рукавом.
— Потом скажу… — Мостовой довольно ухмыльнулся, увидев как лихо Сысой расправился с водкой: свою же долю он долго цедил, морщась и кривясь. Соленый огурчик разделили по-братски. — Давай, бгат, отдыхай! А завтга с утга – ко мне: получишь новое задание!
И Мостовой, выглянув в окно, поманил к себе пальцем вестового, с которым прибыл Сысой. Между тем, сам вестовой в это время образно рассказывал своему товарищу о том, как опозорился любимец командарма и что ждет его в ближайшее будущее. Однако, увидев довольное лицо Мостового, он осекся на полуслове. Досадно плюнул, щелкнув пальцами от восхищения, и прыгнул на подножку со словами. — Ну и черт же, этот рыжий Сысой!
— Так, обеспечить отдых Сысою Минеичу! А завтга, как пгидет, немедленно ко мне! — и на глазах у пораженного вестового вручил Сысою полную бутылку водки, обнял его как самого родного и близкого родственника, похлопав напоследок дружески по спине. Вестовой, не видевший давно такого приема у своего строго начальника, даже подобострастно отдал честь Сысою, когда тот проходил мимо…
Сысой такого исхода проваленного дела не ожидал. А потому, выпив всю бутылку водки, довольно хрюкнул и постучал себя в грудь, как бы показывая всем. — Ну, чо поняли кто таков Сысой?
Улегся на тахту в одежде и сапогах как был и больше не мучался дурными вопросами…
А Мостовой, проводив Сысоя на отдых, нагнулся над столом и быстро написал на бумажке что-то.
— Так, сгочно беги к Губчека и пегедай бумагу, чтобы сообщили мне фамилии, адгеса цагских офицегов, не поддегжавших белогвагдейцев и оставшихся в гогоде или поблизости! И без такой бумаги не возвгащайся, понял? — такого хорошего настроения у Мостового давно не было: неудачи на всех направлениях фронта сильно обескураживали его и даже ставили под вопросом целесообразность его дальнейшего пребывания в этой должности.
У Мостового, как и у Сысоя, явно не хватало профессионального военного образования. А тут такая идея: столкнуть их лбами! И усмехнулся, вспомнив своего друга. — Ну, Сысой, ну молодчина… Только тепегь это идея моя! Ладненько, господа офицегы… Вы пгошли японскую? И миговую? И, конечно, бьете нас! А как, если с вами будут воевать такие же как и вы? Только они будут нашими. Под наблюдением наших комиссагов, таких как Сысой! Вот, тогда и посмотгим, кто ково! Надо немедленно доложить эту идею товагищу Тгоцкому… Пусть поставит мне галочку где-нибудь у себя!
 И довольный новой идеей, Мостовой начал набирать номер Троцкого.

2.
Конец октября 1918 года, г. Пермь.
Сысою снился страшный сон: он, как стервятник, сидит и смотрит, как валит черный дым, в котором по его наущению разделяют семьи. Мужчин, когда-то служивших в царской армии офицерами, отводят в одну сторону, а детей и женщин – в другую, огороженную колючей проволокой. Дети и женщины плачут, мужики молча сжимают кулаки и ищут глазами оружие. Над этим черным дымом летит его ангел-хранитель, белый и в человеческом облике.
Сам Сысой внизу со своими мужиками. А ангел-хранитель, жалеючи, смотрит на него сверху и, подняв к небу указательный палец, машет им, запрещая все это делать. Однако Сысой уверен – он делает правое дело, а ангелу-хранителю показывает кулак: мол, пошел отседа, ты мене не укашшик! Чо хочу, то и ворочу! Ангел-хранитель, укоризненно мотая головой в знак несогласия с ним, горестно машет ему рукой и летит прямо в черный дым. И вот уже черный ангел с рогами и хищным клювом, похожий на стервятника, вылетает из дыма, разгоняется и бьет Сысоя прямо в самое сердце…
— А-а-а-а! — закричал жалобно Сысой и проснулся: от страха зубы его стучали, руки и ноги окоченели так, что он, ущипнув себя за колено, даже боли не почувствовал. Постепенно до него дошло. — Ить енто жа был только сон! Фу ты, елки-моталки! Ну, и приснитси жа тако…
И Сысой, облегченно вздохнув, потянулся к бутылке. — От, лихоманка тя забери, надо иттить к Мостовому…
Вонюче-горькая жидкость, хоть и обожгла рот,  да наполнила тело радостью. — Ну вот, топерича порядок: хорошо пошла! Знать ишшо не помер…
От поганого настроения скоро не осталось и следа, а вместе с этим исчезла память и о сне. Невольно вспомнилось, как вчера вместо выволочки получил целую бутылку водки. И довольный зашагал к штабу.
Невольно откуда-то из далекой памяти выплыло начало знакомства Сысоя и Мостового…
Случай толкнул Сысоя на воровство оружия из вагона эсера-большевика Зиренштейна Ионы. Опытный Иона тут же изловил рыжего экспроприатора. Но не сдал полиции, а наоборот, пригласил к себе в вагончик. Так и началась их дружба, а заодно и работа на эсеров. Вместе они сели в камеру следственного изолятора, да на этапе разошлись, чтобы через несколько лет снова встретиться, но уже на каторге.
 Вот там и прошел молодой парень настоящую школу революционной борьбы. Когда же Сысой вышел на волю, он имел прекрасные рекомендации и быстро получил работу боевиком. Когда же сам Иона вышел на волю, Сысой перешел в его команду. С этого момента и стал Иона Зиренштейн Мостовым Сергеем Сергеевичем, и уже не эсером, а большевиком. Сысою же было все едино как называться, большевиком или эсером. Лишь бы быть с ним и делать отчаянную работу… Потом наступила революция, а с ней и начало гражданской…
Однако, не успел он пройти и десяти шагов по улице, как какой-то беспризорник сунул в ящик, стоящий сбоку по пути, какой-то предмет и бросился наутек. Не успел Сысой и глазом моргнуть, как из ящика повалил черный едкий дым.
Невольно откуда-то из памяти возник тот самый жуткий сон, вызвавший его тревогу: руки его задрожали, тело охватил озноб от ощущения чего-то плохого. — Чо енто со мной? Уж не испужалси ли я какова-то сна?
А сжатое сердце сильно застучало, освободившись от неведомой ранее силы.
— У-у-у, ходют тута всякия, жхут чо попало! — со злостью выпалил он, вымещая свой страх на ящике, невольно заставившем снова испытать неприятные ощущения. Пнув как следует ящик, он увидел как вывалился из него клубок чего-то, испускающий черный дым и едкую вонь — А у людев опосля ентова лихоманка начинаетси… У-у-у, шантрапа!
Показав кулак убегающему беспризорнику, Сысой хоть как-то хотел отомстить человеку, поселившему навсегда в его душе тревогу и страх. Только этого Сысой еще и сам не осознал, но к Мостовому теперь идти уже не торопился.
— А, Сысой, пгоходи! — Мостовой пожал руку и почувствовал некоторую напряженность Сысоя. Чтобы его успокоить, командарм улыбнулся. — Хошь чайку? Или что-нибудь покхгепче?
— Покрепче-то оно завсехда лучче! — Сысой медлил. Что-то несвойственное обычно Мостовому было в его поведении. — Так-так… Знать выволочки не избежать! Ну, ладно, посмотрим, чо бут дальше!
А потому, разом поглотив набежавшую слюну, нетерпеливо спросил. — Ну, чо звал-то?
Мостовой удивился поведению товарища, но, как всегда не показывая своих чувств, ничего не сказал, а протянул лишь список с адресами бывших царских офицеров.
Сысой, подозревая очередной подвох или нечто неприятное для себя, с явной неохотой его взял. —Ну вот! Не уж-то мене, свово старова товаришша по партии, отправит снова на каторху?
— Беги, беги! — командарм улыбался. — Ведь ты же сам вчега говогил «Кикидемиев не кончал»!
Мысль о неизвестном ему наказании стала просто нестерпимой. — Вот хад, а?! Ну, хоть ба не лыбилси, и то лехча бы было! Ишь как у нево топерича: с вечера – водочку, а утром – на каторху!
 Тяжелая с перепоя голова могла выдавать только такие мысли. И Сысой еще подозрительнее посмотрел на Мостового. — Вот хад! Ужо мене и передразнивать начал, лихоманка тя забери! А лыбитси как? Лыбитси-то как натурально, а за пазухой-то, небось, каменюку держит! Плохо твое дело, Сысой, совсем плохо…
Мостовой меж тем подошел к нему и положил руку на плечо.
— Вот здесь списочек я тебе пгиготовил… — и командарм заглянул в мутные глаза своего подчиненного. — Это бывшие офицегы: они-то как раз академии кончали! Вот и пусть теперь на нас погаботают!
Сысой недоуменно захлопал глазами. — Ох, ты, лихоманка тя забери! Дак енто не мене та бумаха-то прихотовлена!
И так радостно и хорошо стало вдруг на душе у него, что заулыбался во весь рот. Еще минуту или две стоял он так перед Мостовым, пока до него не дошло то, что требовалось ему сделать.
— А вдрух не подойдут имя условия наши? — Сысоя охватили сомнения. — Охвицерье? Да оне с нами и разховаривать не станут! Не то што…
И он покачал головой. — Чо тоды?
— А ты вот что, Сысой… Что хочешь, то и делай с ними! — неожиданно Мостовой понял всю тупость своего помощника и начал злиться. — Но чтобы за неделю они были вот тут, иначе…
И показал пальцем на дверь, отвернулся, закрыв глаза. — Господи, убегеги ты меня от этого идиота! Когда же кончатся эти голодганцы, желающие встать гядом со мной? Ну что еще я должен ему сказать такого, чтобы он понял?
И вдруг понял: надо просто приказать ему!
— Вот что, комиссаг Тимофеев, значит так: пгиказываю тебе укомплектовать полк военспецами по этому списку! И как хошь, а комплектовку мне дай, понял? Ты пгиказ получил? Так вот иди и выполняй, а не то быстро вспомню тебе то, как ты целый полк белогвагдейцев пгофукал, понял?
Сысой невольно вытянулся в струнку: это говорил уже не его старый товарищ, а командарм! И тон обязывал Сысоя беспрекословно подчиняться… Невольно он заулыбался. — Ну, наконец-то, лихоманка тя забери! Наконец-то сказал про полк! Ну, топерича я спокоен…
Тупо улыбаясь своему начальнику, Сысой не знал, что этим еще больше вызывал раздражение его. Но думать уже времени не было: щелкнув для приличия каблуками, он повернулся и вышел. Если бы Сысой повернулся в это время и посмотрел на своего бывшего товарища по каторге, то увидел бы, как тот крутит пальцем у своего виска, изображая своего подчиненного. Мало того, если бы он в это время посмотрел и на того самого вестового, который сопровождал его к командарму, то увидел бы большую фигу, которую с невыразимым удовольствием показывал Чистюля в спину Сысою…
Сысой шел по улице, довольный тем, что не получил взбучки. Козья ножка из дармовой махорки еще больше придавала удовольствия. Почему из дармовой? Да потому, что ее Сысой как бы невзначай извлек из кармана своего начальника, решив вспомнить свое прежнее ремесло ради баловства. Но теперь она должна была возместить ему расходы на выполнение нового задания.
— Итак-с, кто тута у нас значитси первым? — Сысой пыхнул клубком дыма на бумагу, разогнал дым рукой и с трудом разобрал. — Мар-ков. Штабс – капи-тан. Ну, чо ж, пойду, хляну на штабса…

3.
Конец октября 1918 года, г. Пермь.
— Голубушка ты моя, ну, не надо же так волноваться: все будет хорошо! — Владимир Алексеевич возвышался почти на две головы над своей худощавой женой, стоящей лицом к окну, которая то и дело прикладывала к глазам платочек. Медленно разделяя каждое слово, он уверенно говорил о сыне, которому восемь месяцев назад исполнилось шесть лет. Вчера сорванец сбежал от своей гувернантки и разбил себе колено, оба локтя и ободрал до крови лицо. Доктор, который в тот же день осмотрел мальчишку, сообщил родителям, что беспокоиться не о чем, однако мать всю ночь проплакала, переживая за него. — Послушай доктора, он же ясно сказал: все будет хорошо!
Ирина Терентьевна повернулась к мужу и уткнулась головой в грудь Маркову: по ее щекам текли слезы.
— Володенька, я боюсь! — прошептала она, поднимая голову и вглядываясь в ясные глаза мужа. — Мне не понятно… Что-то очень нехорошее должно случиться с нами… Я сон плохой видела…
Владимир Алексеевич Марков тридцатилетний мужчина плотного телосложения и почти двухметрового роста был штабс-капитаном царской армии в отставке, о которой заявил еще в начале 1917 года вслед за отречением царя Николая Второго. Сослуживцы, зная его характер и понимая его чувства, а так же то, что кавалера двух орденов Святого Георгия за Японскую и первую Мировую лучше силой не удерживать, согласились на его отставку.
Однако, больше всего горевали подчиненные, прошедшие с ним обе войны и ценившие его за то, что он больше собственной жизни берег жизни солдатские. Это редчайшее качество очень не нравилось многим офицерам. Полная деморализация в армии среди солдат и офицеров, не желавших воевать за свою Родину, бездарные приказы офицеров и генералов, бросавших войска на противника без тщательной проработки боевых операций и изучения противника, как это делал сам Марков, приводили к многочисленной гибели лучших из них.
 Кроме того, политическое брожение в среде офицеров и солдат, требовало от Маркова принятия той или иной политической позиции. Друзья-офицеры требовали от него борьбы за защиту интересов офицерства, а солдаты, беззаветно любившие своего храброго командира за открытость, честность, справедливость и просто порядочность,  убеждали и агитировали за переход на их сторону. Сам же Марков для себя давно решил, что не в праве становиться ни на ту, ни на другую сторону. Однажды присягнув Царю и Отечеству, он верой и правдой выполнял свою присягу, спасая жизни своих подчиненных, не важно, кто они были – большевики или монархисты…
Позиция эта была многим офицерам непонятна и не приятна, однако удивительна солдатам. Но однажды, получив пулю в спину не от врага , а от своих товарищей - офицеров, задумался. И, не спаси его тогда те самые «зачуханные» солдаты, которых он, вопреки требованиям старших офицеров и генералов, берег, едва ли бы сейчас стоял и обнимал свою плачущую жену. Когда в госпитале его застала весть об отставке царя и отречения от трона, Марков тут же подал прошение об отставке, не считая его предателем своего дела именно тогда, когда было особенно трудно его Отечеству.
Решение было трудное, но вполне закономерное: царя больше не было и служить было некому, Вера его поколебалась сильно после предательства товарищей, а Отечество разваливалось на глазах, разрываемое генералами. И единственной поддержавшей его в то трудное время оказалась жена, лучше других понимавшая то, что творилось в душе ее мужа. Поэтому и приехала в госпиталь и больше не отходила от него ни на шаг.
— Володенька, родной мой, не переживай! Даст Бог, пройдет и это. Главное сейчас, не испоганить собственную совесть… — она гладила его огромные руки, вдруг оставшиеся без привычной воинской работы и невольно сравнивала со своими - маленькими и щуплыми. И тихо, как вода гасит вспыхнувшее пламя, постепенно приводила в порядок вулкан Маркова: так могла делать только она. И боль в душе раненного затихала. — Ты помнишь, еще Леонардо да Винчи сказал о таких людях: «Человек – царь зверей. Поэтому и зверства его необычайны!». Предательство всегда больнее всего бьет по душе… Придется привыкнуть к этому и нам с тобой!
— Нет! — хотелось крикнуть тогда Маркову, но он, жалея ее, только горько проглотил обиду, а вслух все же сказал то, что думал. — Боюсь, самое страшное еще впереди!
Вот и сейчас он просто гладил ее темно-русые, пахнущие полевой ромашкой волосы.
— Все проходит, пройдет и это… — философски заметил он, поцеловав ее в лоб. Что он хотел этим сказать, Ирина Терентьевна так и не поняла, но, согласившись с мудростью древних, плакать перестала.
 Кстати сказать, Ирина Терентьевна Маркова была молодой двадцативосьмилетней женщиной аристократического происхождения с немецкой кровью в каком-то колене. Это особенно сильно ощущалось даже по тому, что в это смутное время она продолжала быть сама чрезвычайно аккуратной и того же требовала от других. В ее доме всегда поддерживался такой порядок, что многие знакомые без конца завидовали ей, а сама хозяйка к концу дня падала на кровать без рук и ног.
Но, даже не заходя к ней в дом, можно было то же самое сказать о ней, лишь только стоило посмотреть повнимательнее на ее манеру одеваться. Строгое коричневое платье до пят с белоснежным отложным воротником, перехваченное поясом по талии, прекрасно подходило для белого фартука сестры милосердия госпиталя, в котором она трудилась. Ее высокая шея, которую только подчеркивали локоны даже тогда, когда она примеряла косынку с красным крестом, была заметна издали. Не удивительно, что многие мужчины бросали страстные взгляды на нее, но Ирина Терентьевна, однажды отдав свое сердце Маркову, просто не замечала вожделенных взглядов мужчин, так или иначе окружавших ее.
Как видно, у них обоих было много общего: он жалел своих солдат и офицеров, стараясь сберечь их жизни в бою, а она – жалела и помогала выжить или облегчить страдания тем, кто попадал к ней в госпиталь. А дома обоих ждал маленький сын, которого оба супруга любили больше своей жизни.
Резкий стук заставил Ирину Тимофеевну вздрогнуть и резко отстраниться от мужа.
— Побудь здесь, голубушка моя, я схожу, посмотрю, кто там… — открыв входную дверь, он увидел среднего роста широкоплечего рыжего мужика в кожаной тужурке с непропорционально короткими ногами и двух красногвардейцев в шапках  с околышем, стоящих за ним. И спросил для вежливости, хотя никаких дел с красными не желал иметь. — Чем могу быть полезен?
Увидев перед собой атлета огромного роста, троица пришла в некоторое замешательство.
— Марков? — Сысой первым пришел в себя и шагнул в открытую дверь. — Штабс-капитан?
Но что-то твердое и теплое неожиданно преградило ему дорогу.
— Я же по-человечески вежливо спросил вас: «Чем могу быть полезен?», а вы что? — за ровным менторским голосом Маркова скрывался готовый к взрыву вулкан. И горе было тому, кто этого так и не понял! — Вы же вместо ответа лезете напролом!
— Я не понял, ты чо? — такое отношение к себе немедленно возмутило Сысоя. — Чо?! Ах ты, царский прихвостень! Мало мы вас давили, и ишшо будем давить! Ишь ты? Мене, Сысою, не давать войтить?
И кровь ударила в голову. Оглянувшись на красногвардейцев, которые сомнительно покачали головами, еще больше разозлился и закричал на хозяина. — Я щаз как дам!
— А ты попробуй! — рассмеялся Марков: он только сейчас и понял, что ему давно хочется с кем-то подраться, да повода не было. Совсем недавно  он немного поразмялся, выкинув за дверь бело-эсеровских агитаторов. — Может и получится!
Такого отношения к себе Сысой никак не мог простить. Он размахнулся и ударил верзилу прямо в лицо. Но почему-то рука его не долетела до этой нахальной рожи, а описав в воздухе дугу, оказалась у него за спиной, сжатая клешнями так, что он застонал, согнувшись. В добавок к этому, его легко повернули в сторону двери и что-то тяжелое с такой силой ударило его в зад, что он, словно пуля, вылетел из дверей. Пролетев несколько шагов, мимо расступившихся красногвардейцев, носом уткнулся в землю. Такого оскорбления Сысой еще никогда не испытывал! Тем более при исполнении особого задания командарма!
Вскочив и покраснев как рак от обиды, он как бык кинулся на обидчика. Но новый удар в лицо отбросил его туда же. Красногвардейцы, дружно отступившие на пару шагов после первого полета Сысоя, не сговариваясь, отошли еще дальше.
— Вы чо, сволочи, стоитя? Ента царска хадина бьеть нову власть, а вы смотритя? — Сысой брызгал кровью и не мог остановиться.  — Я тя, хадюка царска, ужо обратаю! Ты ишшо у мене за енто заплатиш!
Но красногвардейцы, разумно оценив силы, отступили еще дальше. От отчаяния, понимая, что с этим человеком ему не справиться, Сысой заплакал и застучал кулаком по земле.
— А я не власть бил, а таких нахалов, как ты! — резко бросил хозяин, встав в дверях и скрестив руки на груди. Ядовитая ухмылка бродила на его лице.
Спокойная уверенность хозяина в своей силе и его независимость, вместе с неведомой для Сысоя силой, еще больше взвинтили рыжего комиссара.
— Убью, контра! — закричал он, рассчитывая, что этим напугает противника, и ринулся на него с бешеными глазами, вытаскивая на ходу свой маузер.
Марков видел, как сбились в кучу оба красногвардейца, не очень поддерживающие решение Сысоя снова атаковать с оружием хозяина, сделал шаг вперед и в сторону, одновременно перехватывая руку Сысоя с маузером своей огромной рукой, сделал еще шаг в другую сторону, выворачивая из руки нападающего оружие. Тем временем вторая рука Маркова, сжатая в кулак ударила Сысою прямо в лоб.
Не понимая, что с ним происходит, Сысой кружился в каком-то непонятном танце, теряя то оружие, то выворачивая руку. В довершение всего страшный удар потряс Сысоя: он даже не видел, что Марков ударил его. И все закружилось вокруг… Боль, вспышка в глазах… И благостное ощущение полета по воздуху, после которого опять навалилась стеной на все тело тяжесть…
Когда он открыл с большим трудом глаза, то подумал, что его ударили бревном. Ужас, до селе в такой степени не испытанный им, вдруг овладел всем его существом от головы до пят. Он попытался поднять голову, но в глазах начало двоиться, троиться все, что окружало его. Снова стена навалилась на Сысоя и он потерял сознание.
Когда рыжий комиссар очнулся, то и не сразу-то даже понял, где находится: вокруг валялись какие-то бочки, рухлядь, доски. Рядом сидели его сопровождающие и тихо разговаривали. Один из них прикладывал к лицу Сысоя холодную влажную тряпку.
— Здря ен так-ту с ём! — тихо произнес тот, что постарше. — Мене мужики сказывали, ентот Марков двух Георгиев имет, один из их – за Японску! Братва наша об ём хорошева мнению… Мол, берегёт он нашева брата в бою… Чую, не хорошо вели разговор с ём! Не надоть так-ту… Надоть по-хорошему!
Младший молча сидел и кивал головой.
— Я… Енту контру… Щаз… К стенке! — Сысой попытался встать на ватные ноги, хватаясь за кобуру, в которой почему-то не оказалось его маузера. — Иде мое оружье? В последний раз спрашиваю: иде мое оружье? Так, значить, и вы супротив новой власти?
— Да на свой маузер! — старший красногвардеец подал ему маузер, спрятав в другой руке патроны к нему. — Отдал нам маузер твой сам Марков! А ты енто… Не дури! Он и патроны с нево выщелкал, да нам и отдал… Так и сказал: «Не дурите!»
Сысой, схватив свой маузер, с обидой втолкнул его в кобуру, зло посмотрел на своих подчиненных.
— Да не ершись ты! — урезонил его старший. — Тута, брат, силой не возьмешь… Надоть как-то по-хорошему!
Младший почему-то схватился за живот, а старший закурил сам и дал закурить Сысою, свернув и для него козью ножку из махорки.
— Слышь, комиссар… Ну, чо ён тобе сдалси! Давай возьмем ково другова? На фиг ён нам такой-то сдалси? Ишшо прибьет ненароком. Ишь, мордоворот, какой!
Сысой и сам начал об этом подумывать, но услышав это от пожилого красногвардейца, всерьез задумался. — Ладно, Марков, на ентот раз твоя взяла! Но обожди, ты ишшо Сысоя не знаш!
И ткнул пальцем во вторую фамилию.
Марков, вернувшись в комнату, увидел встревоженное лицо жены.
— Господи, Владимир, что там произошло? — губы ее тряслись, а руки дрожали: после отставки Марков еще никогда таким возбужденным и довольным не был. — Что здесь нужно было этому комиссару? Ты что с ним сделал?
— Не беспокойся, мое солнышко, они уже ушли… — он загадочно улыбнулся и обнял, поцеловав ее в лоб.
От того, каким тоном была сказана эта фраза, Ирина Терентьевна еще больше задрожала, но о своих подозрениях не осмелилась сказать мужу…

4.
Конец октября 1918 года, г. Пермь.
В Мотовилиху Сысой со своими помощниками добрался легко, да и нужный дом нашелся довольно быстро.
— Николай Фомич Буценко, унтер-офицер… — прочитал он в списке и почесал затылок, потом потрогал заплывший глаз и тут же отдернул руку: было очень больно. Поморщившись, вытащил маузер.
— Слыш, сынок, ты ба не кипятилси… Вот так постреляш всех-ту! Ну, и кто тоды с тобой-то пойдет служить? — старый красногвардеец давно отдал Сысою патроны, и сейчас переживал за то, как бы он не начал стрельбу. Шепнув что-то молодому красногвардейцу, внимательно наблюдал за тем, как тот уходит. — Ить Мостовой-то других ня даст!
Сомнение охватило Сысоя. — А вдрух ентот старый пенек прав? А ежели Мостовой ему их по счету записал? Ну, хлопну я ихь усех, чо тоды?
И втолкнул маузер в кобуру, но застегивать не стал. — Да-а-а, мохет и не дать…
— Слыш, сынок, ты ба как-нидь с ём по хорошему… Ишь оне каки: Маркова вон белыя просили, а ён и их… Как тобе! — старый красногвардеец почти шептал на ухо Сысою. Вспомнив про Маркова, Сысой невольно опять дотронулся до распухшего носа и глаза, и тут же отдернул руку. — Получить ишшо раз? Чо-то не очень хоцца…
А тот, кивнув на дом унтер-офицера, тихо зашептал. — Да ня серчай ты на их! Ня верют оне никому – вот и бьют усех! Вот и нас с тобой осталось двое: Ваську-то я послал понаблюдать за Марковым… Уж больно горяч ён, а тама могет чо и узнат!
— Да как ты посмел? Без мово разрешенья? — Сысой, прижимая к глазу льдинку, морщился от боли и злился на старого красногвардейца. — Ты чо, забыл кто тута хлавнай?
— Да чо уж там, помню, не дурак! — усмехнувшись в усы, произнес старый конспиратор. — Тока я ему твое распоряженье передал! Ты чо, думаш меня ба ён послушалси? Вона вы, молодыя, каки: чуть чо – сразу за оружье хвать, али жа башкой надоть ломитьси в двери! А надоть осторожненько, по-хорошему… Узнать в ём самое важноя и хвать! Тоды уж любой бут в твоих руках! А ты - напролом… Вот и получил!
— Слыш, батя, ну ты и холова! От мово приказу?! — заулыбался Сысой, представив, как «старый пенек» обманул молодого. И уже мирно спросил. — Дак ты думашь, лучче так изладить?
— Ты давай, действуй по-хорошему, а там посмотрим, кто прав, а кто нет! — тихонько подтолкнул Сысоя к двери.
Стоило ему только постучать в дверь, как тут же вышла полная круглолицая женщина, очень похожая лицом на тыквочку с зеленой косынкой, завязанной спереди узелком.
— Чохо хражданин начальник хочуть? — затараторила она, выпучив свои зеленые глаза на Сысоя и его товарища.
— Мне нужон Николай Буценко! — не спеша, произнес рыжий «гражданин начальник», морщась от трели хозяйки как от зубной боли.
— А зачем вам нужон Николай Буценко? У нас уже были тута одне… В армию яхо звали! Дак ен опосля ихь ишшо никак просохнуть не мохеть!
— Отвяжися, болтушка! — Сысой не стерпел и состроил ей такую рожу, что она остановилась. — Чо я сказал: мене не ты, а сам Николай Буценко нужон!
— Енто Мыкола значить? Дак я ужо сказывала, пьянай ен. На печи валятси. Руци, нози слозив… Ну, ни чохо робить не хоцеть!
— Ты заглохнешь, тарахтелка! — Сысой, терпение которого кончилось, собрался идти напролом, да опять вмешался старый красногвардеец. Вынырнув из-под руки Сысоя, он распушил свои усищи и, хитро помигнув болтливой хозяйке, вставил свою руку в дырку между рукой, упертой в пышное бедро хозяйки, и кофтой, развернул ее в противоположную сторону и повлек в сторону, освободив проход для Сысоя. Сысой, который знал толк в разном общении с женщинами, по достоинству оценил маневр своего напарника. После этого свободно прошел в дом, одним глазом наблюдая, как усач что-то наговаривает на ухо тыквочке.
Буценко лежал и храпел на печке прямо в одежде и сапогах. Рядом стояла початая бутылка с мутным самогоном и стакан. Понюхав стакан, Сысой заулыбался. — Ну, наконец-то, хоть один нормальный попался, а то усе «Ваше блахородье»!
Подмигнув своему напарнику, взял бутылку и начал наливать самогон в стакан.
— Ня трошь! –— услышал он хрипловатый голос и отдернул руку от стакана, не понимая, кому он может принадлежать этот голос. Повертев головой туда-сюда, комиссар снова протянул руку к стакану, поглядывая на своего напарника. Однако рука прошла мимо того места, где раньше стоял стакан. Глянув на это место, рыжий воришка стакана не увидел, зато услышал знакомое бульканье – это пьянчужка уже допивал тот самый стакан с самогоном.
— Ли-кось, мужик-то наш! — теперь Сысою этот лежебока явно нравился. — Ну, ежели ен у мене украл самохонку, то енто точно товарышш наш!
 Поэтому миролюбиво сдвинул кожаную фуражку на затылок, почесал его, а потом обратился к нему как близкому человеку. — Слышь, Мыкола, пошли к нам служить?! Нам такие мужики, как ты, во как нужны!
И Сысой для наглядности провел ребром ладони по шее: теперь он не сомневался, что лежебока за ним наблюдает. Но как? Это было комиссару непонятно. Потому и не удивился, когда на печке заворочался, а потом слез с нее невысокий унтер-офицер примерно одних с ним лет.
— Ну, хвалися, чо тоды даш? — хитрое небритое лицо унтера, несмотря на длительное употребление самогона, было непохоже на бессмысленное лицо пьянчужки. Наоборот, на помятой физиономии бывшего служаки хитро поблескивали умные глаза. Не долго думая, он полез в карман и достал колоду карт. — Садись!
Не нужно говорить, что Сысою этот унтер все больше и больше нравился. Чувствуя, что разговора не получится, если он не будет играть в карты, Сысой сел на скамейку. Хозяин быстро раздал карты. Игра пошла.
— Ну, дак, чо ж ты не хвалишься? Чо даш за службу мою? — Сысоя так и подмывало начать первым нужный разговор, да только какое-то чутье подсказывало. — Терпи! Пушшай ен сам начнет!
— Деньжатами не бохат, потому ихь и не обешшаю… — бросив взгляд на своего напарника, кивнувшего ему головой, комиссар начал свой дипломатический разговор, удивляясь сам себе. — Вру? Ну и вру! Впервой разве. Но и то правда: нету у мене денех, дак чо ж их обешшать?
А вслух сказал. — Выихрам войну – комполка станешь!
— Молодец, складно врешь! Однако, белыя мне больше обешшали… Ну, чо ж, ты «Дурак»! — засмеялся Буценко, складывая карты. — Да ладно, един хрен делать больше дома неча… Пиши, пойду к вам служить!
И, взяв бутылку в руку, раскрутил ее так, что вся жидкость внутри вихрем закружилась в диком движении, раскрыл широко рот и вылил все туда, не дыша.
Оба агитатора смотрели на это диво, замерев от восторга и еще больше зауважав лихого вояку.
— Ну, тоды пиши заявленью. — опомнился Сысой, протягивая ему бумагу и карандаш.
— Мыкола, сынок, ты чо тако удумал? А как жа мы? Куды мне старой деватьси? А братья, сестры? — тыквочка, плача, бросилась к нему и обняла колени сына. — Ну, ладно, послужил царю-батюшке, и будеть! А тута кому? Ить у ихь совсим ничохо нетути!
— Не вой, матка, скушно мне… Пойду я к имя служить! Иде моя портупея? — погладив по голове мать, он посмотрел мутнеющими глазами. — Вы, вот шо, братцы… Идите-ка вы отседа! Щаз я с вами не моху хуторить , потому как хуляю!
Мать обрадовано затараторила так, что Сысой тут же скорчил недовольную мину на лице.
— Я казав – ня вой! Седни, завтре ня иду, потому как хуляю… — чмокнув мать в лоб, отстранил ее и посмотрел прямо в глаза. — Надоело мене тута, на печи, понимашь? Потому и иду!
Это было последнее, что произнес вояка, медленно падая на скамейку, на которой сидел.
— Наш… товарышш! — заулыбался Сысой, кивнув напарнику на захрапевшего унтера. Буценко ему понравился. Во-первых, он не строил из себя «ваше благородье»; во-вторых, напивался как простой мужик; в-третьих, даже напиваясь, не терял из виду ничего; в-четвертых, он, как и сам Сысой, шел на войну ради некоторого экстремального удовольствия, которое  не получал в спокойное время. — Пушшай спить! Потом зайдем и заберем…
Приподнятое настроение как-то быстро улетучилось от долгих поисков дома унтер-офицера Александрова, который стоял в списке третьим. Еще хуже оно стало оттого, что пришлось его долго ждать: ни самого унтер-офицера, ни его домочадцев на месте не оказалось. Не одну козью ножку из махорки пришлось искурить, пока на лестничной площадке не раздались шаги мужчины и женщины.
— Слышь, Сысой, поговори с имя по-хорошему, и пошли по домам! –— старый красногвардеец взял Сысоя за руку, которую тот уже положил на маузер. — Али давай я с имя поговорю?
— Ладно, мели Емеля – твоя неделя! — Сысой втолкнул маузер на место и отступил на два шага назад, давая напарнику возможность проявить инициативу.
Сначала из углубления длинной лестницы появилась шляпа-канотье и голова молодого мужчины в плаще, а затем женская шляпка и головка, сплошь и рядом увитая русыми кудряшками.
— Ишь ты, кудерочки -то каки на ей! — усмехнулся в рыжие усы Сысой, облизываясь как мартовский кот от вида пухленькой молодой женщины в плаще и светло-голубом платье с жабо на выпуклой груди. — Ли-кось, а у женки-то губки бантиком! Не иначе как кукизка… Не-е-ет, не такой мужик нужон ей…
Молодушка, встретившись с загоревшимся взглядом Сысоя, разом забывшего о своем подбитом глазе, вздрогнула и прижалась к мужу, потупив свой взгляд в пол. Но потом из-за плеча снова взглянула на Сысоя, уже лукаво и слегка призывно.
— С кем имею честь разговаривать? — строго произнес мужчина, загородив жену плечом, из-за которого она наблюдала за мужчинами. — Обожди, Настенька. Эти люди сюда пришли не в гости! Так что ж вам нужно, господа?
Напарник Сысоя сделал два шага вперед, чтобы начать переговоры. Сам же рыжий пройдоха, поддавшись интуиции, сделал еще шаг назад и несколько мелких в сторону, оказавшись сбоку и чуть-чуть сзади Александрова, сел, показывая всем своим видом, что на него не стоит обращать внимание.
— Вы унтер-офицер Александров Сергей Дорофеевич? — в голосе напарника не звучало никакой угрозы, и это заинтересовало хозяина.
— Да, а что вы хотите? — все еще не понимая истиной причины посещения, хозяин освободился от руки жены и шагнул к говорившему. — Вы, как я вижу, посланцы новой власти. Хочу сказать вам, что в царской армии уже два года не служу, с армией генерала Деникина тоже не поддерживаю контактов. Так что же вам надо от мирного обывателя, тихо живущего со своей женой? И профессия у меня сейчас вполне мирная – осветитель в театре моей жены…
— Господин Александров… — напарник Сысоя растерялся: он имел простую деревенскую фамилию – Быков, всегда был простым рабочим, поэтому всегда смущался, когда встречались ему люди интеллигентные, перед которыми он просто робел, чувствуя свое полное невежество. Вот и сейчас с ним начало происходить нечто подобное. — Мы. Попросили ба. Вас. Поступить. К нам на службу!
— Это к кому? — Александров, мгновенно почувствовав робость Быкова, тут же осмелел. Видя, что есть возможность покрасоваться перед женой и показать ей важность собственной персоны, решил сыграть на публику, картинно поднял бровь и стал слушать Быкова.
— В Красную. Армию. — заикаясь, произнес растерянный красногвардеец, сам не понимая, что с ним происходит.
— Да вы что? — теперь уже Александров, вспомнив понравившееся ему одно из выступлений артистов в театре, решил, подражая трагическому голосу, сам выступить перед его женой. Он театрально повернулся к ней, поцеловал ручку и замер в этой позе. Та, почувствовав розыгрыш, на время забыла про Сысоя и выставила вперед свои изящные ручки и ножку, как это делала не раз в театре перед публикой. Затем бросила мужу игривый и мягкий взгляд. Они так были поглощены друг другом, что забыли о посторонних. Он оторвал свой взгляд от ее руки и, закинув театрально лицо вверх, произнес. — Я? Снова в армию? Никогда!
Однако Сысой был не Быков и наблюдал со стороны за всем происходящим как настоящий хищник. — Ну-ну, представленью мене тута решили разыхрать? Тиятру мене решили устроить? Ну-ну…
Меж тем Быков совсем растерялся, однако, увидев нахмуренные брови Сысоя, попытался исправить ситуацию.
— Нам. Очень нужны. — поморщившись, он вспомнил, наконец, новое слово. — Военспецы! Напишитя добровольное завлению!
Сысой начал злиться. — Да какой из ентова кловуна военспец? Толстенькай, холененькай… Белыя, видать, и то не стали звать ево к себе! Болтун и трепач! И чо Мостовой в ем нашел?
— А вот фиг вам! — с пафосом воскликнул Александров, однако глаза его сузились и зло заблестели, а на губах появилась ядовитая усмешка. — А ну, пошли отседа! Ишь, чо захотели? Я – и с вами?
Сысой и сам не понял, как так получилось: волна гнева, вырвавшегося изнутри, захлестнула и ударила в голову, выплеснув все зло, которое накопилось за день. Сделав два большие прыжка к женщине, Сысой по сути дела решил исход всего поединка: схватив своей рукой плащ женщины, он дернул ее к себе так, что она как пушинка полетела к нему. Мало того, он развернул ее так, что она встала спиной к его груди, обвив свою шею его рукой, сжимающей ее кисть. Вторая рука Сысоя уже сжимала маузер, дуло которого было приставлено им к кудряшкам испуганной женщины.
— Так, топерича слухай мене… — хриплым от злости голосом Сысой скорее лаял как собака слова, чем говорил. — Али ты, щаз, пишешь заявлению… Али я, твоей бабе… в башке… делаю дырку… на щёт «Три»! Раз!
И взвел курок. Оба переговорщика растерялись: такого оборота не предвидел никто.
— Два! — гаркнул Сысой, больно ткнув дулом в висом женщины. Она дико завизжала, а Сысой оттащил ее на несколько шагов назад. — И лучче не подходи: стреляю сразу!
— Сереженька! Он же убьет меня! — слезы бежали ручьем из глаз женщины. — Подпиши…
И она театрально упала в обморок. Невольно Сысой почувствовал, как рука женщины незаметно положила его руку на свою круглую грудь. Сам не зная почему, он начал ее ощупывать. Почувствовав это, женщина открыла один глаз, пристально посмотрела на своего захватчика,  и снова закрыла его, но руку Сысоя с груди не убрала.
Комиссар нагло ухмыльнулся, и сам перенес руку на шею, сильно нажав ею на кадык.
— Се-ре-жа… Спа-си… — прохрипела она, удивляя Сысоя все больше и больше: он уже давно перестал давить на горло, а женщина верещала, как будто смерть вот-вот наступит. Поэтому, когда сам Александров поддался на эту удочку, Сысой нисколько не удивился. — Вот зараза! Не понимаю… Он чо, слепой? Не видит, как баба ево омманыват? Да я ба убил таку! А почему омманыват? Мохет хлопнуть енту кукизку? А потом и ево? А Мостовому скажу: шибко купоросилси … Давай друхова ково…
Но тут Александров повернулся к нему и поднял обе руки.
— Ладно, я напишу заявление! Тока ты отпусти ее… — и, повернувшись к Быкову, смиренно попросил. — Давай свою бумагу…
Сысой уже не рад был тому, что сделал – так возмутил его душу поступок Александрова. — Да чо, енти антилихенты совсем охренели? Ну, чо ен сдаетси-то? Ить яво-то жисти ничо не ухрожат! Неужто… из-за ентой кукизки? Да в таку кабалу? Добровольно? Ну, ни хрена не понимаю!
Меж тем Александров написал заявление и, отдав бумагу Быкову, вновь обратился к Сысою. — Отпусти ее, я же написал…
— А-ха, щаз! Отпушшу её… А ты шасть с ей на поезд и поминай как звали! Больша матушка Расея… Нет уж, вот завтре утром к штабу Мостовохо явисси, тоды её и получишь, понял? — последние слова Сысой не говорил, а уже нахально кричал, подавляя волю разом упавшего в его глазах унтер-офицера. Но была и другая причина, по которой рыжий негодяй не отпустил его жену: рука Сысоя все еще хранила приятное тепло женской груди…
— Сережа… — заплакала молодушка. — Приди… за мной!
— Учти: не придешь – пристрелю ее к чертовой матери! — пригрозил Сысой и завязал ей руки. Потом ткнул маузером в бок. — Пошла!
Сысой, как ни хотел, но все же оглянулся: унтер-офицер Александров сидел на ступеньке и плакал…
— Тряпка, а не мужик! — Сысой грязно выматерился в адрес таких мужиков, которых презирал, ибо искренне считал, что никакая баба не стоит слез мужика. И пихнул коленкой под зад жену унтер-офицера, чтобы побыстрее шла.
— Ты, слышь, тово… — Быков тронул за рукав унтер-офицера. — Ты, вот чо… Давай, приходи! Он ить тово… Он могет, ее шлёпнуть!
И Александров согласно закивал головой, горестно шепча одно слово. — Настенька… Настенька…
Она шла впереди, цокая каблучками по каменистой мостовой, твердо зная, что Сысой с маузером идет сзади. Поэтому слышала, как Быков нагнал их.
— Слышь, Сысой, а куды мы ее? Ведь ни в ЧК, ни к Мостовому – нельзя!
— Не понял? — комиссар повернул к нему своё удивленное лицо. — А чо?
— А ни чо: тама места для баб нетути! Да и нам за нее шибко нагорит от Мостового…
Тут в мозгу у Сысоя появилась еще более извращенная мысль и эту мысль дала сама Настя, которая шла впереди плывущей походкой, лихо играя бедрами.
— Тоды так: приказываю доставить её ко мне в комнату под особый комиссарский надзор! — он усмехнулся и добавил. — До утра…
— В комнате? До утра? Под комиссарский надзор? — ухмыльнулся Быков, который мгновенно понял весь замысел Сысоя, и мотнул головой. — Енто не возбраняетси. Но учти, енто могет Мостовому не понравитьси! А мене… Мене како дело? Тобе ж ответ держать!
Сысой заговорщически хмыкнул. — На седни ты свободен, а завтре встречамси у штаба!
Быкову не понадобилось повторять дважды: не прошло и минуты, как он испарился.
Когда Сысой привел унтер-офицершу к себе в комнату и развязал ей руки, то закрыл за собой дверь на ключ. — Ты – арестована! Вот так-то лучче бут… И пикнешь – убью!
По разговорам и потому, как он к ней приближался, хищно улыбаясь, унтер-офицерша давно поняла все.
— Я сама! — стоило ей лишь только заглянуть в глаза рыжего дьявола, как тут же она начала раздеваться, уже довольная тем, что всё задуманное ею, осуществляется…
Уснул Сысой только под утро, измучив унтер-офицершу своим неуёмным аппетитом. Однако, к своему удивлению, проснувшись, увидел её, лежащую рядом и гладящую его рыжий пушок на груди.
— Ты же не собираешься уходить так просто? — ласково прошептала унтер-офицерша.
— Скоро муж тебя хватитси. Ох, и много же бут тоды шуму… — усмехнулся он, уже догадываясь, чего она хочет. — Ить ты ни хрена яхо не любишь!
— А тебе-то, какое дело? Тебе-то что до того, люблю я его или нет? Ты получил свое? Доволен? Ну и не суйся в чужую жизнь! Главное – я замужем, а потому, что хочу, то и ворочу! И как я им командую, не твое собачье дело, понял?
Потому, как она взорвалась и разом открылась, Сысой даже зауважал ее, ласково хлопнул по круглому голому заду и уже другим тоном произнес. — Ладно, давай, одевайси, а то…
— А то чо? — снова игриво блеснула она своими глазками и поиграла грудью. — Еще захотелось?
— Ну и стерьва же ты! — хмыкнув, улыбнулся рыжий дьявол. — Те чо, за ночь не хватило?
— А может, и не хватило! Да и было это вчера… А будет ли сегодня?
— А седни – пора к мужу! — уже строго произнес Сысой и начал одеваться.
Обиженная унтер-офицерша надула губки. Но продолжалось это всего минуту или две. Через мгновение она уже стояла готовая к встрече с мужем...
Сысой смотрел на то, как унтер-офицерша обнимается и целуется с мужем, будто не расставалась с ним целую вечность. И не было ее желания изменить мужу, не было бурной ночи с Сысоем. В душе его взметнулась черная пыль, от мыслей, которые осаждали голову от вида этой парочки. — Да ну их на хрен, ентих баб… Никохда не женюсь! Енто иметь таку жану? Убил ба, ежели б она мене вот так… с кем-нидь! Да ни в жисть!
И, плюнув, повернулся к Быкову. —  Пошли к Мостовому!

5.
Конец октября 1918 года, г. Пермь.
Мостовой, выслушав сбивчивый доклад Сысоя обо всех его злоключениях, выглянул в окно: на улице резко похолодало, падал снег. Возле вагона стоял в шинели без погон Александров. Рядом топтался Быков в шапке с красным околышем и телогрейке, дыша на озябшие руки.
— Чо-то я шибко сумлеваюсь… А мохеть, ну их на хрен?!
 Болел фингал под глазом, напоминая Сысою о неприятной встрече с Марковым. Хотелось курить, но при начальстве это делать без разрешения было как-то не хорошо. Хотелось есть, и бурчание желудка постоянно напоминало об этом.
— Ты пхгиказ получил? Получил! Вот и действуй!
— Да можно ли так-ту ладить? — понимая безнадежность своего положения, Сысой уже хватался за соломинку.
— Сысой, дхгуг дохгогой! — Мостовой расплылся в улыбке, но рыжий прохиндей даже и не смотрел на нее: ему нужно было и видеть его глаза, а они-то как раз и не улыбались.
Это были стальные, жестокие глаза человека, которому было все едино кого и куда направлять, в том числе и на смерть, лишь бы добиться своего любой ценой…
—  Ты забыл… Вспомни тюхгьму и то, что я тебе говохгил: «За диктатухгу пхголетахгиата пхгиходится бохготься не на жизнь, а на смехгть! И здесь все схгедства хохгоши». Вот и нам удалось-таки заставить служить нашему делу военспецов! Пусть маузехг, пусть заложники… Ну и что? В нашей бохгьбе все схгедства хохгоши! — говорил  Мостовой с усмешкой посматривая на Сысоя. — А ты? Ты нашел слабое место у Махгкова? Нет, ты удахгил в лоб. А что получил? Фингал! Так иди и ищи у него то, чем он дохгожит больше, чем собственной жизнью! Жена, дети… И возьми их в заложники! Вот тогда он будет на нас хгаботать, не как попало, а добхгосовестно. Пока они будут у нас вот здесь!
Вопреки словам командарма Сысою невольно вспомнилась жена унтер-офицера Александрова. Однако, пока он вспоминал о сладкой бабенке, глаза Мостового стали обычными: ведь никто не хочет, чтобы некто посторонний знал твою истинную сущность. И Сысой увидел его пальцы, сжимающиеся в кулак.
Почему-то с самого утра ему было так погано на  душе. Возможно, это было оттого, что сделал он вчера днем, а может – ночью. Совесть его, как ржавая пила без зубьев, почему-то именно сегодня снова обрела их, и начала доводить его до бешенства. В голове занозой засели мысли о Мостовом. — Мостовой… Вот мужик! Енто не я, лихоманка тя забери. Усе поставил на свое место! Дажа ента зараза – совесть перестала пилить! А чо, топерича и я знаю: не сам так хочу, то революциенна необходимость… А потому, брать заложников не зазорно! Да и взбучки не получу. Здря Быков боялси: никто нас за енто рухать не бут!
— Так чо, мы ентих военспецов мохем…? — чтобы убедиться в своих предположениях, Сысой еще раз посмотрел на своего учителя.
— Не только можете, я хгазхгешаю вам это делать! — возбужденно произнес Мостовой. — Мало того, мы собехгем их семьи в одно место и будем их пехгевоспитывать, объединив в коммуну: пусть осваивают наше коммунистическое будущее!
Тут Мостовой неожиданно остановился – видимо, закончилась фантазия. Но сегодня он был в ударе: ещё одна новая идея вдруг озарила его.
— Мне кто-то говохгил, мол, много домов пустых. Так вот в них мы и хгазместим такие коммуны! — и лицо его засветилось, будто он стал спасителем заблудшего человечества. — Иди, Сысой, и пхгиходи с победой!
Поняв, что разговор с ним закончен, Сысой повернулся к выходу.
— В чо мене с ентим, Александровым-то, делать? — вспомнив о своем заложнике, Сысой остановился.
— Пусть оххгана отведет его в отдельный вагон для военспецов! — как всегда находчиво ответил Мостовой и махнул рукой. —  Да ну вас, ничего без меня не можете хгешать… Надо бы Льву подкинуть свою идею на счет заложников и коммун: пусть поставит галочку!
И забыл про Сысоя. Так Александров оказался в вагоне для военспецов, а Сысой получил разрешение на свои безобразия.
— Ну, кто тама у нас следушший? — Сысой горел желанием оправдать высокое доверие начальства и готов был на новы безрассудства.
— Унтер-офицер Орлов… — пыхнув козьей ножкой, ответил Быков: энтузиазм Сысоя он не разделял и принял его как возможность очередного сумасбродства.
К удивлению обоих, адрес привел их к полуподвальному помещению.
— И чо, здеся мохет жить унтер-офицер? — удивился Сысой: до сих пор все эти люди жили в хороших домах с обстановкой и это было ему понятно. — Он чо, жалование не получал?
— В бумаге так написано! — Быков пожал плечами и постучал в дверь.
На громкий стук дверь открыла полная высоченная женщина, светло-русые волосы которой были туго связаны на затылке в незатейливый узелок. Грубовато - круглое лицо с синими глазами недоброжелательно смотрело на них.
Увидев ее, Быков благоразумно отступил назад, давая возможность самому Сысою вести переговоры с бой-бабой.
 — Ну, чо надоть? — спокойно произнесла она своим низким грудным голосом, разглядывая непрошенных гостей. Разобравшись, кто они могут быть, насупила густые брови, сдвинула их к переносице и слегка нагнула голову как бык, готовый кинуться на противника в любую минуту. Да и тон, с которым произнесла она свои слова, тоже ничего хорошего не предвещал. — Ходют тута всякия! То белыя, то красныя…
Сысой, оказавшись лицом к лицу с ней, неожиданно вздрогнул, вспомнив Маркова. Сравнение это напрашивалось само собой, поэтому было от чего растеряться.
— Ну, я так хрю… Унтер-охфицер Орлов тута живеть? — предательски зачесался правый подбитый глаз, еще больше внося нервозность в состояние Сысоя.
— Слышь, Дорофей, енто красныя пришли… — повернувшись куда-то в дом, произнесла она низким грудным голосом. —  Ну, чо, прогнать их отседа к чертовой матери? Али буш с имя говорить? Тута их, видать, ужо кто-то разок проучил…
— Ну, раз уже учили… Так и быть: буду говорить, пушшай! — только сейчас Сысою удалось через маленькую щелочку между рукой и необъятным телом рассмотреть бородатого мужичка, сидящего за столом. –— Пушшай их, Варвара, пушшай…
— А вот возьму и не пушшу! — произнесла гренадёрша, заслоняя собой проход: чем-то ей не понравился рыжий комиссар. — Вон тово, постарше, пушшу, а ентова, рыжева, не пушшу!
— Варвара, я те чо сказал? — грозно прозвучал голос мужичка. — Пушшай!
— Ладно… — и Варвара немедленно отошла в сторону, пропуская на ступеньки Сысоя и Быкова, опасливо озиравшегося на высокую женщину.
Сысой, бросив взгляд на невысокого молодого мужичка в нательной рубашке и бриджах, спокойно сидевшего за столом и пьющего самогонку, обратил внимание на китель с двумя орденами Святого Георгия на нем. Опять зачесался подбитый глаз, напоминая ему, что с георгиевскими кавалерами нужно вести себя так, как они этого заслуживают.
 Но тут, откуда-то изнутри, словно выворачивая его на изнанку, захлестнула душу волна ненависти к таким как этот и Марков, не раз жертвовавших собой ради других. Это был страх, животный страх, который поселился в нем после знакомства с такими людьми как Марков. Чувство превосходства этих людей над ним, Сысоем, было нестерпимо и вызывало ненависть.
Увидев, как Быков, чисто по-крестьянски, сжав в руках свою шапку с революционным околышем, поклонился Орлову как господину, Сысой рассвирепел. — Ах, ты, холуй чертов?! Ты кому енто кланяесси? Контре? Охвицерью? Да какой же ты красногвардеец опосля ентова?
И дал подзатыльник Быкову. Не успел он вернуть руку на место, как сам получил сильный пинок сзади: это Варвара восстановила справедливость. И кубарем скатился со ступенек. Медленно поднимаясь, увидел, как к нему подходит гренадерша.
— Да, ладно, Варвара, оставь его! Дай послухать, чо ен нам скажеть… — голос плюгавенького мужичка, хоть и остановил разъяренную женщину, да взбесил Сысоя, успевшего подняться с пола.
— Собирайся, сукин сын, пойдешь служить нам! — приказным тоном произнес Сысой, обращаясь к плюгавенькому мужичонке. На последних словах сердце его дрогнуло, и руки задрожали: к нему приближалась грозная гренадерша с ухватом.
Орлов, сидя на стуле, просто улыбался. Быков же по-настоящему встревожился. — Ох, и дурак! Ох, и дурак! Мало, видать ево Марков учил… Ен чо, слепой? Не видит, с кем имет дело? Ить хренодерша-то разом ему второй глаз подобьет! И чем тоды смотреть будет?
— А ты, паскудник, у мене спросил? Могеть, я никому не хочу боле служить… — тихо, но четко произнес Орлов, видя, как радостно кивает ему Варвара, медленно опуская свое оружие.
— Ах, ты, белая контра! Да я тобе…  щаз…
Сысой не договорил: рукоятка ухвата так ударила ему в живот, что тот от неимоверной боли согнулся и тут же получил ухватом по руке, из которой моментально выпал маузер. Следующий удар пришелся по его шее: тот, охнув, упал на пол, прямо там, где стоял.
Быков от страха закрыл глаза, видя как Варвара методично била Сысоя.
— Мамка, дай-ка имя как следоват: енто оне к Лександровам вчерась приходили! — крикнул белобрысый пацан с печки, наблюдая за дракой.
— А ха, ну, раз так! — она приподняла Сысоя с пола на волосы одной рукой так, чтобы было видно его лицо, а кулаком другой с размаху ударила в неподбитый глаз. Сысой взвыл как побитая собака.
— Ну, ня баба, а хренодер какой-то… — пробормотал Быков, пятясь на всякий случай к ступенькам, пока не споткнулся и не сел прямо на ступеньки.
Орлов засмеялся. Варвара, отпустив Сысоя, который как тряпка свалился на пол и замер, посмотрела на него, а потом на Быкова.
— Чо, тожа хошь?
— Ладно, мать, остановися! — Орлов, катался от смеха, показывая на охватившего голову руками Быкова, то и дело тихо выкрикивая и постукивая по столу. — От сказанул: хренодерша!
Варвара остановилась. Дело было в том, что невольно старый красногвардеец попал в точку: действительно, она была необычного для женщин роста и комплекции – метр девяносто сантиметров, так что не будь она женщиной и существуй еще гренадерский полк, пожалуй, могла бы претендовать на место в этом полку.
Однако хозяйка расценила эти слова вовсе не как восхищение, а как оскорбление: она всегда очень страдала, зная о своем необычном росте. Удивительным было другое: при ее могучем телосложении и большом росте слова мужа были для нее законом. Поэтому, шмыгнув носом, она подняла с пола свое оружие и направилась к нему.
— Да ты чо, охломон, ня вишь? Ить енто жа те жа паразиты! Енто оне вчерась взяли в заложницы Ляксандрову Настьку. Оне ж вашими головами воевать хочут! —  выкрикнула она всё, что хотела сказать.
Орлов медленно встал из-за стола: кустистые брови его насупились, клювастый нос еще больше заострился. Варвара, увидев это, молча села на лавку и притихла. Воинственный пыл у нее разом пропал.
— Цыц, баба! — от удара кулаком по столу задребезжала посуда на нем. Бутылка покачалась – покачалась, но все же устояла. — Пока ишшо я тута усе решаю, поняла?
Грозная воительница бухнулась на пол и подползла к столу. Быков от удивления раскрыл рот. —  Вот енто, да! Енто кака ж сила у мужика, ежели така хренодерша по полу ползат?
— Дорофеюшко, родненькай мой…Не ходи! — завыла она в точности так, как это делают обычные бабы, понимая, что муж принял решение собираться в дальний и опасный путь – на войну. — Не ходи ты с ентими… Неужто не понимашь: ить оне ж чокнутыя!
— Чокнутыя оне али не чокнутыя, не тебе, баба, решать! —  по голосу Быков тут же понял: хозяин не терпел возражений и с нескрываемым восхищением наблюдал за этим невысоким унтером. — Поняла? Енто я сам решу!
Варвара замерла и закрыла лицо руками. После этого хозяин снова сел, налил себе самогонки в стакан и спокойно выпил, как воду. Жена подползла к нему и положила голову на колени, послушная, как собака.  Дорофей тотчас поднял ее голову, склонился и поцеловал прямо в губы. Так же молча налил полстакана самогонки и подал ей, а сам взял бутылку с остатками самогонки.
— Давай, родимая, выпьем! Пойду я к имя… И не верю я в их дурь! А надо иттить, потому как оне положат тыщи головушек на боле битвы и глазом не моргнут! Простых людишек головушки… Твоих братьев и моих… Рабочих и крестьянских… Вот и давай выпьем за то! И не вой: на свято дело мужика провожашь!
Быков от удивления только головой покачал. Хозяева между тем чокнулись, выпили и обнялись.
— А вы… Вы вот чо: выметайтеся отседа! Я прошшатьси с жаной буду! Идитя, идитя: завтре на железку сам приду…
Быков, поклонился ему, и с трудом подняв лежащего в почти бессознательном состоянии Сысоя, молча потащил его по ступенькам вверх. Уже на улице, очухавшись от свежего воздуха, Сысой показал кулак дому Дорофея Орлова, а потом с силой ударил Быкова так, что тот полетел на землю. Однако, старый красногвардеец, насмотревшийся за это время много интересного, только рассмеялся, показывая на Сысоя пальцем: огромный фингал лилового цвета теперь соседствовал с заплывающим глазом такого же цвета, напоминая о встрече с Варварой Орловой.
— Ишь, как выровняла их… — засмеялся он громко. Сысой матюгнулся и побрел куда-то, махнув на него рукой. —Эй, Сысойка, постой! Ить нам ишшо однова надоть проверить…
— Вот иди и проверяй сам! — зло ответил Сысой, сплюнув кровь на землю. — Сволочи усе они, енти «бывшие»! Тихо ба, спокойно… Дак нет: тохо и хляди хлаза напрочь повышибають!
Неожиданно Сысой остановился.
— Слышь, Быков, ня мешало ба с расстройству вдарить?! — Сысой потрогал пальцем свежеподбитый глаз: острая боль тут же ударила в голову. Он набрал снега в комок и приложил к глазу: стало немного легче. Неожиданно, вспомнив Варвару, комиссар криво рассмеялся. — Ну и хренодерша!
Самогонка сделала свое дело, поэтому оба агитатора пошли к очередному офицеру из списка. Подпоручика Дуплянского они дома не застали и этому не очень-то расстроились. К тому же двери и окна были забиты досками крест на крест. Желания идти еще к кому-то уже не было ни у Быкова, ни у Сысоя. Так и разошлись, договорившись с утра вернуться к Маркову.
Всю ночь Сысою снились кошмары. Уснул он только под утро и встал из-за стука в дверь. Опохмелившись с Быковым, как на казнь шел Сысой к Маркову, с трудом разглядывая дорогу в щелочки заплывших лилово-красных глаз.
У дома Марковых их встретил молодой красногвардеец Васька Козлов. Увидев лицо комиссара, он сначала сильно испугался. А потом, усмехнувшись, на ухо тихо произнес. — Я тута вот чо узнал: больше всего Марков любит своего сына!
Не зря Васька с утра до вечера следил за домом Маркова: он уже узнал о нем довольно многое: как и с кем проводит время, кого любит, а кого- нет. И выявил явную зависимость верзилы от маленького и щуплого мальчишки.
— Ну, и чо? — честно говоря, Сысой уже не верил в возможность положительного для него разрешения этого дела, поэтому и лениво расспрашивал наблюдателя.
— А то: отец-то с им гулял все время, а щаз – гувернантка! — молодой красногвардеец ухватил самое главное в методе захвата заложников, он не был бит, как Сысой, поэтому фантазия его не знала границ. — Дак она ж вот – вот должна гулять с ем. Тута мы ево и схапам! А отцу и скажем: баш на баш! Иди служить, али не отдадим!
Сысой вздрогнул, вспомнив, как бил его Марков, и поежился.
— Васька, уймися! С ем можно только по-хорошему! — убеждал его Быков, помня обо всех встречах с бывшими офицерами.
— Не, мужики, я так боле не моху! — дрожащим голосом произнес Сысой. — Вы посмотритя на мою рожу. Я ить ня знаю, чо он с вами изладит, ежели тако узнат про сына… Как хотитя, но седни я ухожу… Пойду, полечуся самохоночкой…
— Васька, брось! Я тожа не пойду… Стар я такими делами заниматьси! — Быков покачал головой и повернулся  к Сысою, чтобы пойти с ним вместе.
— Ладно, вы как хотитя! — Васька свысока посмотрел на своего напарника, отрицательно качавшего головой, и решил взять инициативу в свои руки. — Вот выйдет гувернантка, тоды и посмотрим…
Сысой ехидно усмехнулся и тут же охнул: уже даже смеяться было больно.
— Енто хто ж яво так-ту? — Васька мотнул головой в сторону Сысоя, шепча Быкову на ухо.
— Кто, кто… Хренодерша Орлова, вот кто! — так же тихо шепнул Быков Ваське на ухо и тут же добавил. — Ты как хошь, а я на енто дело не подписываюсь!
Однако они не успели уйти. В разговорах не заметили ни гувернантки, ни мальчика, которые вышли гулять. А те не видели стоящих за плотным забором трех людей. Мальчик, вырвавшись из рук гувернантки, сам  наскочил на Ваську, которому только и осталось, что схватить его. Выскочившая гувернантка, увидев двух вооруженных людей и одного с фингалами под глазами, упала без чувств. Мальчик, увидев страшное лицо Сысоя, испугался, но не стал кричать, а дрожал от страха.
Сысой с Быковым замерли, ожидая страшной расплаты за все это. Лишь Васька был доволен: его план уже удался наполовину без всяких происшествий. Так же смело он приступил ко второй половине: приставив мальчика к Быкову и пригрозив ему пальцем, он пошел в дом к Маркову для переговоров.
Когда же Васька вышел вместе с гигантом Марковым, который был одет в шинель без погон и с вещмешком на плече, гувернантка очнулась и стояла рядом с мальчиком, держа его за руку.
Всё это время Сысой и Быков стояли, раскрыв от удивления рты, и не верили в происходящее. По знаку Васьки они отпустили мальчика к отцу. Гувернантка сама пошла за ним. В таком же состоянии наблюдали, как Марков прощался с сыном и провожал его домой, как прощался с семьей…
Все время, пока они шли к Мостовому, Сысой никак не мог для себя решить простую задачу. —  Хренота кака-то, да и только! Ну не мохет такова быть: такой хромила и так просто сдалси? И кому – Ваське! Ни чо не понимаю: да он жа десяток, таких как Васька, разом уложит!
Сердцем зудила ущемленная гордость. Потрогав отозвавшийся болью глаз, подбитый Марковым, подумал-подумал, и добавил. — А то и больше!
Отправив Маркова в вагончик для военспецов, Сысой с бутылкой самогона пошел к себе в комнатенку, выделенную ему, и заперся. Там он вылакал весь самогон и уснул. Спал тревожно, взвизгивая, как маленький обиженный щенок, и постанывая от боли и страха: ему снилась огромная рука, которая сжимала горло. При этом он напрасно пытался решить, кому принадлежит эта рука – мужчине или женщине… Снился снова черный дым и он, задыхающийся в этом дыму. Сердце его сжималось большими металлическими клещами, когда он видел, как попадает его ангел-хранитель в черный дым и перекрашивается в черный цвет…
Весь следующий день Сысой снова пил самогон, а ночью опять снился тот же сон, только в этот раз к нему уже добавился огонь. И этот огонь поджаривал его босые ноги. И снова застывала кровь в жилах его от страха перед своим будущим…

6.
Конец октября 1918 года, г. Пермь.
Оба напарника еще издали увидели Сысоя и тут же сообщили, что все завербованные ими офицеры прибыли на службу и теперь в зале ждут прибытия Мостового, собравшего их для важного сообщения.
— А чо в зале-то? Их ить всево-то четверо… —угрюмо спросил Сысой.
— Да как четверо? — засмеялся Васька. — Вовсе не четверо: тама человек двадцать, а то и поболе…
— Ну, дак, ить мы жа, только четверых…— Сысой все никак не мог понять то, что говорили ему напарники.
— Ох, и дубина же ты, Сысой! — Васька покровительственно похлопал его по спине. — Дак, ить енто не мы жа одне делали!
И только после этого до Сысоя дошло, что Мостовой, используя его придумку, поставил дело на широкую ногу, запустив несколько групп таких же, как они, на вербовку военспецов.
— Ну и Иона, ну и жук! — восхищенно подумал Сысой о своем друге – учителе. — Надо же так…
И правда, зайдя в зал, он увидел много разных лиц и Маркова, возвышавшегося из-за своего роста над всеми остальными. Сысой почесал затылок и пошел на последний ряд. В этом ряду сидели такие же, как и он сам, с любопытством и ухмылкой разглядывающие его раскрашенную физиономию. Надо полагать, что им самим на себе пришлось испытать ранее не изведанную сторону метода вербовки военспецов: у многих из них Сысой увидел фингалы под глазами, повязки на голове и на руках.
Мостовой вошел в зал из-за кулис и тут же позвонил в колокольчик.
— Позвольте пгочитать пгиветственное слово нашего вождя товагища Ленина! — на последнем слове он повысил интонацию, ожидая привычной овации зала, и даже сам захлопал ладошками, но зал непривычно молчал. Неприятно удивленный реакцией зала, Мостовой откашлялся, чтобы скрыть свое волнение, и стал читать текст дальше.
Но теперь уже не сам текст, а реакция зала его больше волновала. Поэтому и наблюдал за ним, делая паузы и остановки. Еще больше он задумался, когда приветственное слово закончилось, а зааплодировали ему лишь вербовщики.
— Товагищи военные специалисты! Вам не стоит так пегеживать по поводу оставленных вами семей. Им будет выплачиваться спецпаек, переведут в лучшие помещения … Так что не беспокойтесь: мы о них позаботимся! А вы воюйте на здоговье и ни о чем не пегеживайте! Именно это и пгосил на словах пегедать наш нагвоенком товагищ Тгоцкий. Пгошу всех, кгоме комиссагов, пгоследовать в вагоны!
Все военспецы встали и пошли к выходу. Когда же никого из них не осталось в зале, Мостовой внимательно оглядел своих комиссаров и покачал укоризненно головой.
— Подойдите поближе! — когда пауза, которую артистично выдержал командарм Мостовой, закончилась, лицо его нахмурилось. — Пгедупгеждаю вас: вы и только вы отвечаете за них! Так что смотгите за ними хогошенько! И по-свойски объясните им: будут воевать хогошо и их семьям будет хогошо, а не будут хогошо воевать… Ну, сами понимаете, что их ждет! Так что, впегед! По пгибытии и укомплектовании жду ваших донесений, понятно?
С первой же встречи глазами с Марковым и по его ехидной ухмылке, Сысой ясно осознал: ни одному слову Мостового он не поверил! Дрожь прокатилась по телу рыжего комиссара, вызывая потоки холодного пота. В своем предположении он скоро убедился, невольно услышав его мнение, в котором тот предупреждал своих офицеров не верить ни единому слову командарма. У Сысоя тогда вообще пошла голова набекрень. Особенно, после того как Марков предупредил всех своих офицеров, что намерен ввести в полку воинский порядок, а также сообщил, куда и зачем их везут.

7.
Начало ноября 1918 года, Средний Урал, место дислокации Н-ского полка.
Чем ближе подбирался красногвардеец Семен Терентьевич Колобов к месту назначения, тем тревожнее становилось на его душе.
— Эх, Дарья, Дарья… — бормотал он, сидя на телеге и вспоминая свою возлюбленную, разом переменившую всю его жизнь.
Как смутное видение промелькнула прожитая им жизнь: вот он мальчишка, кормящийся в монастыре и рыжий звереныш в человеческом обличье, не постеснявшийся украсть серебряную трубку, а потом сильно ударивший его о решетку ограды. Вот он  взрослый монах, но которому все еще не доверяют важной и дорогостоящей работы. — Обидно! Все могло бы пойти по-другому…
Но тут из уголков памяти высветился эпизод, когда пришли красные. — Красные! Вот кто во всем виноват! Разве стал бы настоятель прятать утварь и иконы? Разве понадобилось бы заживо замуровывать их в кладовой? Разве пришлось бы…
 От этого воспоминания Терентию-Семену стало жутко: холод охватил все его тело, но больше всего заныла душа…
 И, чтобы спасти своего хозяина, мозг бывшего монаха вытащил из памяти Дарью, стоящую прямо перед ним в мокром исподнем, облепившем большую грудь и бедра. Не успел он вдохнуть воздуха, как в голову пришли один за другим несколько эпизодов из его новой семейной жизни и то, что с ним вытворяла Дарья, когда они оставались одни. Жар горячими волнами охватил низ живота и наполнил душу пламенем любви. В охваченном потом теле Семена-Терентия от недавнего холода не осталось и следа, лишь наружу тихо вырвался вымученный любовный стон. — Дашка! Люблю… проклятую…
Невольно, после такого признания жизнь стала легче, а мысли больше уже не возвращались в прошлое: теперь Семен думал о будущем. Лечение у Дарьи к сожалению быстро закончилось и пришлось ему спешно догонять родной полковой отряд, который куда-то на Средний Урал спешно был переправлен. Сам же Семен вынужден был задержаться в Верхотурье по причине ранения и женитьбы, благодаря стараниям его жены и магарыча в размере трех литров кумышки.
Когда же срок вышел, то его пристроили к обозу и отправили догонять свой отряд. С каждым днем мысли о расплате за убийство таяли, уступая воспоминаниях о шальных ночках с сумасшедшей Дашкой, обучившей его такому, о котором он и не мечтал. Теперь он как змея после линьки, оставив прежнюю шкуру, старался больше не вспоминать о ней, отдавая все мысли о возврате к той, которая научила его новой жизни и открыла новый путь с новыми людьми.
Однако чем ближе он приближался к новому месту службы, тем тревожнее становились мысли. — Справлюсь ли? Смогу ли я стать другим? Таким, каким нужен новым людям?
— Ну, какой из меня боец? — спрашивал он себя. — Я и стрелять-то не умею! Да и нока ишшо болит. Смех один – хромой боец! Хорошо хоть от холода не застыну…
Воспоминание об отце Дарьи и валенках, которые тот почти насильно надел ему на ноги, навеяло теплое чувство признательности и грусти о родителях, которые не проявляли такой заботы о нем. Одинокая слеза непрошено скатилась на щеку…
— Тпру, слезай, болезнай! Вон тама и кучкуютси ваши-то. Да и ты иди с Богом! — Мужик с окладистой седоватой бородой остановил свою пегую лошаденку прямо на развилке и пальцем указал Семену направление.
Новоявленный красноармеец кое-как сполз с телеги и поклонился мужику, немало удивленному таким поведением строителя новой жизни, прикинул расстояние, которое придется похромать, вздохнул и пошел.
— Эй, ты!? Ты чо, к нам? — удивленно посмотрел на него часовой, помотал с сомнением головой на хромого новобранца. — И на кой черт ты тута нужон такой-то?
Семен вместо ответа долго искал бумагу, которую ему дали в Екатеринбурге, и никак не мог ее найти. К тому же вопрос часового невольно выбил его из седла, заставляя одновременно и искать бумагу, в которой все написано про него, и давать ответ. Растерявшись, он сунул руку в самое теплое место шинели и неожиданно нашел то, что так долго искал. Уже не раздумывая над тем, отвечать или нет, он сунул часовому свою бумагу и был уверен, что на этом все закончилось. Как бы не так: тот повертел – повертел в руках документ и отдал назад, резко изменившись в лице. — Проходь, раз есть бумага на то!
— Да ты клянь, в бумаку то! Мокет я не туды пришел…
— И чо ее смотреть-то? Ить я нехрамотнай. А ты, болезнай, иди-ка вон туды, иди с Бохом! Иде дом-от. Тама наши командеры, оне усе тобе и раскажуть! — и открыл перед Семеном дверь, пропуская в огороженный со всех сторон большим забором участок.
Оторопь взяла Семена сразу же, как за ним закрылась дверь: уж очень это снова напомнило ему монастырь. — Можа не ходить? И чо я имя скажу? Мол, бывшай монах я, проститя!
И тут вспомнил то, что ему вталкивала все время Дарья. — Не забывай: не монах ты, а есть раненай красноармеец Семен Колобов! Нету боле монаха Терентия!
И как-то легко вдруг стало на сердце у него. И забор перестал быть церковной оградой.
— Ну чо ж, надо иттить. Дашка осерчат, ежели не по ее исделаю! — невольно образ Дарьи, ее руки, грудь и ласки заставили улыбнуться растерявшегося бывшего монаха и воспрянуть духом.
— Ну, ты чо? Иди, ня бойси! — Семен вздрогнул оттого, что часовой по-свойски положил ему руку на плечо, и повернул к нему свою непривычно обстриженную голову. — Иди-иди, «Батя» у нас знаш, какой мужик? Здоровеннай! Тока ты яво ня боись: ён справедливай. Вот комиссар, рыжа сволочь, енто дерьмо. Дак ты к яму лучче не подходи! Покусат…
— А кто такой «Батя»? — только сейчас Семен почувствовал, что ему становится не так страшно. Возможно слова, а может и тон, и теплота, с которой простой боец отзывался о каком-то большом человеке, способном защитить его, сделали свое дело.
— От темнота! Не знат, кто такой «Батя»! — засмеялся часовой, показывая пальцем на Семена, и добавил с чувством старого воина, знавшего все о службе. — Запомни: «Батя» - это наш комполка!
И, глядя куда-то в небо, боец с восхищением помотал головой.
— Наш комполка – еоргиевскай кавалер! И енто тобе, брат, не хухры-мухры! За Японску дали. Да ты не трусь: я тожа поначалу так испужалси яво, коды впервой-то увидал. Ну, думаю, прошшевай, жистя молодецка! А ен ничаво, хрит, научисси! И как начали оне нашева брата хонять: делай то, делай енто. Вот и научилси! Радуйси, брат, раз к нам попал: пока не научат тобе всему, в бой «батя» не пустит!
Пожалуй, не сами слова, а то, что простой боец, гордится своим комполка, подействовали обнадеживающе на Семена. А уж после того, как тот по-дружески подтолкнул Семена к дому, и вовсе страх улетучился. И все же свой первый шаг сделал Семен Колобов на ватных ногах, не видя ни сарая с лошадьми, ни бойцов, которые занимались на площадке, упражняясь с оружием, ничего, кроме большого дома…
На крыльце дома сидел рыжий широкоплечий командир в кожаной тужурке и тулупе поверх него, дымя козьей ножкой из махорки. Что-то в нем было не так, как рассказывал доброхот на воротах. Не зная что сказать, Семен остановился и уставился на командира в кожанке.
— Ну, чо те надоть?
Сысой был зол на Мостового за то, что тот заставил его служить с Марковым: хоть синяки и сошли, но страх перед Марковым так и не прошел. К тому же, с самого начала формирования полка он совсем перестал его слушать и напрямую ему сказал, что не позволит кому бы то ни было вмешиваться в разработку и осуществление военных операций, за которые он лично несет ответственность. Тем более ему, ничего не понимающему в военном деле. А одно его наглое заявление «Тебе поручено за нами следить – вот и следи, а в военное дело не суйся!» чего стоит?!
Так что нашла коса на камень. Может, кого-то другого Сысой вмиг скрутил бы в бараний рог, да только не Маркова. А обида меж тем хуже крапивы жгла душу! И даже жалобы Мостовому не помогали. Вот тут уж Сысой совсем ничего не понимал и даже тревожился. Потому и проводил Сысой большую часть времени на крыльце во время совещаний или подготовки операций Маркова и молчал, злясь на весь мир.
А уж как он жаждал, чтобы хоть одна войсковая операция у Маркова провалилась?! Ожидал и скрипел зубами. — Ладно, лабута, походи! Опосля первова же боя усе узнають, каков ты военспец!
Чтобы хоть как-то скоротать время, он начал учить грамматику, чтобы правильно писать докладные Мостовому, который все время упрекал его в неграмотности, и, в особенности, после его первых донесений.
Первый же бой принес ему огромную радость и огромное разочарование: Марков отступил, потеряв двух бойцов раненными! С каким наслаждением тогда Сысой расписал Мостовому факт невыполнения приказа взять хорошо укрепленную станцию! Однако, ответа на его донос не последовало. К тому же, сразу же после этого боя бойцы полка стали звать Маркова «Батя», а про него даже никто и не вспомнил!
Вот и сейчас Сысой сидел на крыльце, пережидая время, и курил махорку.
Конечно, Семен Колобов никак не мог знать всего этого. Мало того, он принял Сысоя за Маркова только потому, что тот сидел на крыльце, в то время как все занимались упражнениями, считая, что такой важный человек должен просто сидеть и наблюдать за другими.
— Товарышш комполка… — начал он, не зная при этом, что полагается отдать честь. К тому же Семен забыл то, что должен сказать дальше и остановился от растерянности.
— Ну-ну, давай, ховорь! У тобе енто ничо получатси. Давай ховорь, я слухаю!
Невольно сами слова, тон и растерянность Семена подействовали на Сысоя как музыка для души. Как получилось так, что этот новобранец каким-то непостижимым путем смог попасть в самую точку его сегодняшних мыслей и желаний? Как смог почувствовать то, в чем не мог признаться себе рыжий дьявол: стать командиром полка и отправлять людей туда – сюда, завоевывать и побеждать, заставлять подчиняться всех себе…
Но в тот миг Сысой и сам еще не мог окончательно признаться себе в том, что приятны и милы сердцу его были слова этого хромоножки. А уж тем более не собирался даже над этим раздумывать, хотя бы потому, что чувствовал это всей своей драгоценной шкурой. А потому и знал ответы на них практически заранее. И млел, слушая.
— Пришел, вот…
Сысой, ехидно улыбаясь, хотел еще маленько поиздеваться над глупым красноармейцем, но тут открылась дверь и на крыльцо вышел здоровенный детина в шинели с портупеей, шашкой и наганом в кобуре.
— Новобранец? Кто таков? — спросил он у растерявшегося Семена, непрестанно раскрывавшего и закрывавшего беззвучно рот.
Семена невольно выручил подбежавший к здоровяку красноармеец с винтовкой и крикнувший ему. — Товарышш комполка, мене Орлов прислал. Чехов у станции видели. Человек двадцать бут!
— Буценко! — здоровенный детина повернулся к одному из вышедших после него командиров на крыльцо в таких же шинелях с наганами, и ровным голосом распорядился. — Давай, седлай своих коней, и чтоб через десять минут были у станции! Поможешь Орлову. Я подъеду позже.
Семен видел, как быстро убежал красноармеец куда-то, а потом молодой командир, и начал догадываться, кто же в действительности комполка. Меж тем детина сел рядом с мужиком в кожанке и закурил, внимательно разглядывая Семена.
— Ну, ты чего молчишь-то? Ты кто? Откуда?
Спокойный, без ехидства и издевок тон успокаивающе подействовал на Семена. Тут же вспомнились слова часового про их командира.
— Да Семен я. Колобов! — наконец вспомнил он свою новую фамилию. — Из Верхотурья.
— Ли-кося, земляк! — подумал Сысой, с еще большим интересом поглядывая на вновь прибывшего. Почему-то всплыло из памяти то, как обманули его белые с монастырем. Обида в его душе подняла голову и зашевелилась. —А вдрух ентот земляк тоже знат про мое пораженье? Растрезвонит всем… Вот уж Марков-то бут рад! Надоть пошшупать ево: чо знат про то, а чо не знат…
Марков смотрел на деревенского парня, обутого в старые валенки, одетого в драный тулупчик, опиравшегося на палку и улыбнулся. — Вот она – матушка Россия… Они что там, совсем озверели? Хромых в армию призывают! Что у него с ногой? Какой же из него будет боец?
— Ты хоть из винтовки-то стрелять умеешь?
Семен отрицательно покачал головой.
Что-то необъяснимое в новобранце заставило Маркова проникнуться к нему дружескими чувствами: с одной стороны ему стало жаль отправлять прихрамывающего бойца, не умеющего стрелять из винтовки под пули враждующей стороны, а с другой стороны почему-то не хотелось с ним расставаться. Почему? Именно этого он и не мог себе объяснить.
— А за лошадьми ухаживать можешь?
— За лошадками? Моку…
Услышав ответ новобранца, который и задан был только потому, что почти каждый деревенский парень мог ухаживать за скотиной, Марков довольно улыбнулся. — Ну, слава тебе, Господи, хоть это он может делать! Стрелять научится, а со временем освоит и все остальное.
И, посмотрев на нахохлившегося Сысоя, вдруг понял. — А не потому ли не хочу отправлять куда-то в бой этого парня, что Сысой хочет избавиться от него?! Ведь, кажется, сам Сысой тоже из Верхотурья? Так может этот парень что-то знает про Сысоя такое, о чем комиссар не хочет никому поведать? Если так, то мне такой союзник очень даже нужен будет!
— Слышь, Сысой, нам с тобой ведь ординарец положен? — ухмыльнулся он, хитро стрельнув глазами в комиссара, который от неожиданности утвердительно кивнул ему головой, еще не подозревая, куда тот клонит. — Ну и добре.
— Вот что, Колобов, иди-ка ты пока на конюшню! — комполка встал, кинул затушенную цигарку на землю и еще раз посмотрел на Сысоя. — Будешь у нас с комиссаром ординарцем!
Сысой обомлел. — Вот те на! Ведь ентот идиот Марков в первый раз спросил моего согласья! Да ишшо про бойца, растравившего мою душу…
 Через минуту, видя удаляющуюся спину Маркова, он улыбнулся и посмотрел на Семена как вестника потепления между ним и Марковым. —  А почему бы и нет? Ить нашел же простой деревенскай парень дорожку к сердцу ентова железнова идола? А через нево и я найду слабинку!
Вот так, разом и решилась военная судьба Семена Колобова, бывшего монаха, а теперь красноармейца и ординарца сразу двух хозяев судеб простых бойцов.

8.
Начало ноября 1918 года, г. Верхотурье.
На сердце у Дарьи было неспокойно. — Ну, как жо, ить холодина-то вон кака! А батюшка Анфим Захарыч ужо одиннадцать деньков как уехал к своим бобрам в сторожку и не являетси! Могет в лобзу  каку попал? Дак конь ба прибег. Куевадни  вон сусед Фирька, курошшуп  хренов да куделя , по пьянке-то замерз прямо в курье  реки Туры-от. Палашке, евоной жонке-то, топерича и поорать не на ково: будет век одна с детьми куковать ! Ох, и дураки же енти мужики: ни об чем не думают! Вот и Семен в армию-то подался, а топерича ни слуху ни духу об нем. Ну да ладно – ишшо времечко-то есть, даст знать! А вот с батюшкой-то чо приключилося? А могет и вправду чо-то приключилося, а я тута сижу!?
Тревожные мысли, одна другой хуже, сдернули Дарью с места. Прихватив с собой вещи потеплее, да катанки  отцовы, закрыла она дверь дома и пошла в конюшню.Переправившись на лодке через брод, чтобы не загубить лошадь, которую вела в поводу, Дарья вытащила лодку на берег повыше и привязала ее к дереву, а сама уселась в седло и тихонько ногами ударила лошадь.
Так, незаметно для себя самой в волнениях и беспокойстве, проехала она все расстояние от брода до речки Черной, на которой и стояла сторожка ее отца – лесника и сторожа речных богатств монастырских, раскинувшихся на несколько десятков гектаров.
Зная своего отца, человека тихого, маленького, старательного, но бывалого в лесу, девушка даже не могла представить того, что смогло бы его так задержать в лесу. Он уже давно бросил пить, и даже после смерти матери дочь ни разу не видела пьяного отца, а уж про женщин и разговора не было никогда.
— Эх, мама, мамочка! — подумала она ласково о матери.
Невольно нахмуренные брови сами собой распрямились. Её мать Меланья была такой же маленькой росточком, тихой, ровной и ласковой, как и отец. Одним словом, два сапога – пара! Как жила незаметно, так и умерла: вот только тогда и спохватились все, почувствовав, как ее не хватает!
Но тут мысли опять сшиблись на чем-то нехорошем: то хмурясь, то раздвигая брови, призывала дочь мать и всех святых в помощь потерявшемуся отцу. Однако, нехорошие мысли упрямо лезли и лезли в голову. — Ли-кося, ить скоко годков батюшка-то, Анфим Захарыч, один-одинешенек? Ить с годков-то десяток ужо будет! И ни одной бабы за енто время в дом так и не привел. И я ужо замужня стала. Дите вот ношу. А он? Ить и не старой вовсе, мог ба и бабу каку взять за себя! Енто ж скока ему-то годков?
 И начала считать. Несколько раз сбивалась и снова считала, пока не сосчитала.
— Енто чо ж получатца: сорок един годок-от батюшке-то? — Дарья сама удивилась своему счету и тому, как молод оказался отец. — Да ня стар ен ишшо! Тока вот плешь во всю голову, да волосья клочьями. Ишь бороду, как настояшший лешак, отростил!
Молодушка посмотрела по сторонам.
— Ишь как куржак -от разошелси, аж все деревья побелил! Вон тока кузька  радоваетси – ее пора пришла! Ну и чо? Пушшай радоваетси. Летось  в листьяке  рябинка хороша уродилася! Куды с добром  топерича кузькам будет. Да и другим птичкам тожа…
На мгновение сердце успокоилось, глядя на суровую красоту. Однако скоро мысли упрямо вернулись к таинственному исчезновению отца.
— Как ба лешак  яво с собой не унес! Али кто лихоту  каку навел? Али чо с бобрами опеть приключилося?
И она вспомнила, как в прошлом году вот так же поздно отыскала его. Оказалось, что задержался из-за того, что бобры, поселившиеся на Черной речке, не успели запруды себе загородить, а он стал им помогать. Ну и простудился! Таким больным и немощным и нашла его дочь в сторожке, бросившись его искать, вот так же как и сейчас. Потом долго лечила и поила товарами всякими.
Поискав глазами запруду бобров, нашла ее и ничего необычного не обнаружила. Сердечко дочери вновь заныло.
— Батюшко, родименькай ты мой! — шептала она, то и дело ударяя пятками ни в чем не повинную лошадь. — Да чо ж тако с тобой на ентот раз приключилося? Господи, спаси и сохрани его! Ить ен у мене один-одинешенек осталси, самай родной на ентом свете человек!
Кое-как привязав свою лошаденку к колу, торчащему из земли у сторожки, Дарья почти влетела по крутым ступенькам сторожки. Вместе с теплом, пахнувшим ей в лицо, глаза дочери тут же обнаружили отца, сидевшего на тахте и поившего с ложечки… женщину!
Удивление, смешанное с обидой и ревностью к отцу, пренебрегшему ею ради какой-то совсем незнакомой женщины, моментально захватило ее всю от кончиков пальцев на ногах  до кончиков волос.
— Ну-у-у, батюшка, ужо ентова я от тобе никак не ожидала! — громко и резко произнесла она, швырнув тюк с одеждой и валенками ему под ноги.  — Ты знать тута с кем-то развлекаесси, а я дома переживаю: куды енто мой родименькай батюшко запропастилси?!
В своем ревнивом раздражении она даже не приняла его обычного родительского поцелуя в лоб, и проскочила туда, к тахте, где лежала уже ненавистная ей женщина, совершенно не принимая то, что пытается сказать ей отец.
— А ну, катися отседа! — жестокие слова сами вырвались из ее уст еще до того, как рассмотрела на тахте молодую светловолосую женщину в монашеской одежде, в бреду все время повторяющую что-то свое. Дарья остановилась и прислушалась, пытаясь вникнуть в сбивчивую речь больной.
— Да ладно, тобе… — Анфим Захарыч взял дочь за руки. — Давай-ка, садися. Щаз скажу.
Он глубоко вздохнул, прикидывая, с чего начинать свой рассказ, глянул на больную, а потом заглянул в глаза дочери: там еще бушевали отголоски бури.
— Нашел я её у самых ступенек сторожки, мокрую, в жару… Уж и сам забыл когда. А она всё время бредит! И откуда взялася здеся – не знаю. Могет из женскова монастыря спаслася? Дак опеть не понятно: откель сбегать, ежели красныя ево давно сожгли. Могет спаслася и в лесу пряталася? Могет и так. Но тоды я тожа здеся был. Увидел ба. А тут прихожу опосля обхода, гляжу – лежит! Кое-как на тахту доташшил. А она все рветси ково-то освобождать. Помешать взрывать, чо ли, кому-то хочет. Гришина каково-то все время кличет! Ну, да чо я, сама усе увидишь! Ну, а ты? Семку-то как, в армию проводила?
— Проводила, проводила…
Дарья вдруг успокоилась: отец ее, как был, так и остался тем же добрым, чутким и любящим ее человеком. Однако в голову тут же пришла неожиданно мысль, связывающая воедино и Сысоя, и Семена и эту монашку. Но она была настолько бредовой, что сразу же захотелось в нее поверить! Да и к тому же порочной. — Ить надо ж такому случиться – я нашла монаха, а батюшко – монашку!
Дарья усмехнулась и тут же вспомнила, что не дала исчерпывающий ответ отцу. — Отправила Семена куды с добром, пушшай топерича служит!
Анфим Захарыч кивнул в ответ, а дочь вновь увидела те же добрые, ласковые и надежные глаза человека, бывшего всегда ей опорой в этой жизни, и окончательно успокоилась. — И чо, я, дура – дуришша, себе в голову вбила?
— Коленька… Любимый мой… Ласковый мой! — вдруг выкрикнула, а потом зашептала монашка, выгнувшись на топчане. Через несколько секунд она застонала, заворочалась, забилась, в перерывах хрипя и извергая из себя хрипло. — Люби! Люби меня! Сильней! Еще сильней!
— Ну, вот опять! — спокойно произнес Анфим Захарыч. — Опеть началося у ей!
Дарья подошла и положила руку на лоб монашки и тут же покачала головой. — Да ить у ей жар!
Но тут же обнаружила, что монашка начинает потеть.
— Вот и я грю: жар! — согласился с ней отец: он тоже подошел и потрогал лоб монашки. — Ага, вспотела, болезная…
Дочка хитро улыбнулась отцу. — Уж чо-то слова и стоны мне показались знакомы. Уж не сама ли я совсем недавно так прошшалась с Семкой?
Потому и вспоминала часто эти минутки! И вдруг ее как водой холодной облило. — Дак ить она, монашка ента, со своим Коленькой… также как и я, небось!
И ее словно жаром своей любви обдало – так стало жарко.
— Ежели куевадни жар не спадет – помрет, болезная! — Анфим Захарыч покачал головой. — Ишь, как глаза-то провалилися…
— Ну, а ты-то на што? Чо, не знаш как лечить надоть? — огрызнулась Дарья. В какой-то момент судьба этой монашки так срослась с ее собственной, что от слов отца заныло и застонало сердце. К тому же её будто кто-то бичом по спине ударил. — Ну, чо встал? Быстро печку топи! Ох, мужики вы мужики, ни хрена-то от вас толку нету… Ты чо, не мог домой подскочить, травки какой взять? Баба стока времени в жару, а ему хоть ба хрен! Ох, батюшко, батюшко!
— Ну, не понимаю я в ентом деле ничаво! — оправдывался, смущаясь, отец. — А печку я недавно топил! И пить давал. Ну и чо?
— А чаем нашим, лесным, от всех болестей который, поил? — она уже давно скинула с себя верхнюю одежду, освобождая тело для активной работы – появилась цель, и все стало понятно.
— Ну, давал. — Анфим Захарыч вдруг успокоился и уже с улыбкой смотрел на суетящуюся дочь. —Ну, раз Дашка пришла, топерича усе бут в порядке!
— Давай-ка, батюшко, неси суды глины красной, да побольше! Да дров ишшо… — невольная волна нежности к своему отцу, который как мог, пытался поддержать простудившуюся где-то монашку, вдруг накатила до слез. — Бум лечить твою монашку! Тока сдаетси мене, болесть у ее не тока телесная, но и любовная…
Последнюю свою фразу Дарья произнесла почти шепотом, когда в сторожке уже не было отца. Присев на тахту, невольно вспомнила себя и то состояние, в котором сама была еще совсем недавно. И теплое чувство сострадания к девушке, мечущейся в бреду, охватило все ее существо.
— Не бойтесь, мы с Гришиным вас проводим подземным ходом! Я уже ходила там, и вы пройдете. Только не забудьте взять с собой монахов! — четко и ясно произнесла монашка в бреду и начала шевелить ногами и руками, будто куда-то шла. — Николай, вот эта дверь! Отсюда ход под реку. Открывай скорей!
Рот Дарьи открылся от удивления: ее смутная догадка начала получать неожиданное подтверждение. Стало понятным поведение и появление Сысоя на той стороне именно в тот самый день, когда и она оказалась на той стороне. Да и монах Терентий-Семен! Значит, и он пришел вместе с белыми, которые были в осаде. Выходит, и она была с ними?
— Знаю, дышать трудно… И я не могу… Но ты потерпи, потерпи, Коленька! Терпи, милый! Ежели мы не вытерпим, они разорвут нас на части! Терпи, милый… Они – как звери! А идти надо… И сил больше нет, а надо! Все, не могу больше… Помоги… Ноги подкашиваются… Господи, дай мне силу вытерпеть все это!
Дарья от удивления и страха за нее замерла, словно этим могла помочь женщине превозмочь все то, что свалилось на нее. И монашка, будто почувствовав это, замолчала на какое-то время, еще больше разрывая сердце на части от сострадания.
Неожиданно голова ее стала работать четко и спокойно: Все ясно, она была с ними! И Терентий – Семен пришел с ними!
— Коленька, дверь… — монашка перешла на шепот. — Вставай, милый! Еще маленько, и мы будем на свободе. Открывай, родной! Я помогу… Рраз, еще, рраз! Господи, как хорошо-то… Благодарю тебя, господи, за то, что даешь жизнь этим людям! И вам… И вам… Нет, не обижаюсь на вас, батюшка…
Неожиданно монашка задышала ровно и спокойно. Дарья уже было решила, что кризис миновал, как снова та застонала.
— Коленька, люблю… люблю… и всегда любила… Потому и в монастырь пошла! Не могла я отобрать мужа у сестры, а у детей – их отца! Потому и пошла… — прошептала она сухими потрескавшимися губами.
О-о-о, Дарья хорошо знала эти стоны и эти звуки! Знала и любила их, потому что сама совсем недавно издавала их на сеновале, провожая Семена в армию. Понимала ли она эту женщину, тайна которой неожиданно раскрылась ей? Да, возможно, она как никто другой сейчас понимала ее…
Но вот стоны прекратились, и безмятежное счастье разлилось по лицу монашки.
Дарья встала и подложила дрова в печку. Вернулась она к тахте вовремя: монашка неожиданно попыталась вскочить, преодолевая сопротивление Дарьи.
— Что ж ты сделал? Что ж ты натворил?! 0, господи, взрыв! Не может быть! Коленька, родной, любимый, зачем же ты…так… — и она зарыдала прямо на руках у Дарьи, вызывая у той слезы сострадания: ручейки соленой противной жидкости текли по их щекам и обе не замечали того… Неожиданно монашка попыталась освободить свои руки от невидимых пут, рванулась, чуть не свалив Дарью с тахты на пол сторожки, и сама упала на пол. Кое-как невольная сестра милосердия уложила ее на место. Но тут новый поток слов чуть не разорвал страдающее сердце Дарьи. — Где же ты, любимый мой? Зачем ты не дал и мне умереть вместе с тобой? Грешница я великая, грешница… Господи, прости меня за все!
С такой силой и страстью, перемешанной на глубокой скорби, выкрикнула монашка последние слова, что у Дарьи самой побежали по спине мурашки. Она тут же закрыла глаза, открыла и перекрестилась, прошептав первые строчки молитвы. И только тут заметила, что монашка потеряла сознание.
Дарья сидела рядом, ни жива, ни мертва, даже не пытаясь предпринять что-то: невольно она стала свидетельницей всего того, что произошло тогда в подземном ходе, в любви, да и в судьбе этой несчастной женщины. Если по ходу рассказа сначала Дарья начала уже было ругать этого любвеобильного размазню Коленьку, то когда узнала, какой смертью он погиб, содрогнулась. Теперь язык ее даже не поворачивался даже с бабских позиций обвинить его в чем-то. Знать все о том, кто провел белых под рекой, кто взорвал сам подземный ход, и откуда взялись на той стороне монахи, было очень страшно. И понятно стало, кого так яростно материл Сысой тогда…
— А вот хрен тобе, рыжая гадина! — почти выкрикнула Дарья, поддавшись неведомо откуда взявшемуся чувству патриотизма, и показала невидимому Сысою фигу. Словно груз грязи, мокрой, жидкой и противной свалился с ее плеч, невольно разряжаясь от всего того, что теперь знала. В памяти всплыл образ мужа. — Так-так, Семушка, вот теперь-то я точно знаю, откель ты явилси и почему за тобой гнались красныя! Тока, почему ж ты сам мене усе не сказал? Какую ишшо тайну ты прячешь в своем сердце? Топерича ты весь мой, Семушка, касатик,!
Громыхание на пороге и открывшаяся дверь вернули ее к действительности.
— Доча, я тута глинки красной принес. Как ты заказывала! — как бы оправдываясь, произнес Анфим Захарыч. — Щаз, вот, водички принесу…
Уже спокойно Дарья потрогала лоб и послушала сердце монашки: жизнь еле-еле теплилась в ее теле.
Новоявленная сестра милосердия размешала глину в теплой воде и посмотрела на отца.
— Ну, господи, благослови! — прошептала она и усмехнулась, подумав, что не стоит соблазнять молодым женским телом своего отца, а уж раздеть и сама сможет. — Батюшка, ты ба сходил, погулял подольше… Вон, хоть ба посмотрел бобров…
Анфим Захарыч тут же спохватился и вышел: возможно, он так и не понял, почему дочь его гонит из сторожки…
Облепив глиной все тело молодки, спасительница обвернула ее в монашескую одежду, изорванную на тряпки. Сюда же пошло все, что можно было использовать из подручного материала. И только закончив свою работу и накрыв монашку тулупом, в первый раз подмигнула ей уже как близкому человеку.
— Ни чо, подружка, терпи! Ты-то хоть сама того хотела, а у меня бывало и похуже… - вспомнив, как Сысой жестоко насиловал ее, чтобы только сломить волю к жизни и сопротивлению, Дарья зло усмехнулась. — Ежели ба Семен тута не подвернулси, едва ба выкрутилася… Потому и понимаю тебя, подружка, очень даже…. Ох, и тяжела же наша бабья доля!
Она сидела, трогала разом покрывшийся крупными каплями лоб монашки и разговаривала с ней, как с родной и близкой подругой, явно ощущая сильное желание выздоровления этой женщины. И мокрый лоб ее был хорошим знаком…
Когда отец пришел, больная дышала уже ровно и спокойно – кризис миновал. За это время Дарья не раз благодарно вспомнила свою мать, научившую свою дочь врачевать болезни с помощью глины, разных отваров и растений, и отца, ни разу не упрекнувшего дочь в том, что она занимается неугодными богу делами.
— Вот только сама не спаслась… — подумала она о матери, заболевшей какой-то неведомой болезнью и сведшей ее за несколько дней в могилу, и невольно посмотрела, как отец подбрасывает дрова в печку.
Видя, что более ничего не угрожает больной, Дарья приготовила наспех еду и накормила отца.
— Батюшка, а кто ж топерича тобе бут платить за твою работу? — спросила она и ужаснулась своему вопросу: мало того, что монастыря теперь не стало, а как это может сказаться на самом отце?
— И то правда, некому… — обреченно произнес тот, но тут же улыбнулся ей. — Ни чо, дочка, бывало и похуже. Буду сапожничать, али скорняжничать… Проживем!
И Дарья вновь почувствовала эту могучую поддержку в жизни.
— Ить жаль ее, сердешную… — Анфим Захарыч кивнул на тихо лежащую на тахте женщину. — Могет, тово, домой отвезем?
— Само собой, отвезем! Коды выздоровеет… — выскочило из ее уст и стало ясно. — Вот и усе! И тобе, подружка, решенье нашлося!

9.

В то же время ноября 1918 года, Пермь.
— Так-так, эту выкинуть, эту – оставить…
Мостовой перебирал свои бумажки и сердился: получив назначение армейского комиссара Второй армии, он никак не мог смириться с тем, что его любимая Красная Гвардия по приказу нарвоенкома Троцкого превращалась в Красную Армию по образцу царской. А ему, большевику со стажем, предстояло оставить место командующего армией, к которому он так привык. Больнее всего было то, что передать его он должен был «военспецу». — Чегт побеги, накагкал себе на шею! А все Сысой: военспецы, военспецы… Вот и заменили меня, большевика с догеволюционным стажем на какого-то штабного пгыща! Небось, он и тюгьмы-то не нюхал?! Ну на хгена я полез с этой инициативой? Был бы щаз командующим агмией, а чегез годик, глядишь и командующим фгонтом! А щаз?
Неожиданно в руки ему попался список офицеров полка Сысоя с адресами, и тут же в голову ударила мысль. — Чегт возьми, да я же обещал им позаботиться об их семьях! И забыл совсем. Ладно, еще есть вгемя!
— Когнеев, Пал Ваныч, подь-ка сюда! — крикнул он в окно одному из своих бывших подчиненных, которые теперь автоматически становились приближенными военспеца – нового командующего Пятой армии и с ним не уезжали.
— Чо звал, Сергей Сергеич? — Корнеев, холеный тридцати четырехлетний чиновник, вовремя сообразивший, куда ветер дует и пристроившийся к Мостовому, чтобы хоть не на много, но увеличить свое положение за счет холуйства, которое имел в крови, тут же предстал перед очами своего бывшего начальника.
— Слушай, не в службу, а в дгужбу, — начал Мостовой, замявшись от деликатности поручения. — Возьми двух гебят из наших, кгасногвагдейцев, да пгойдись по этим адгесам! Их бы надо пегевести в одно помещение более или мене пгигодное для жизни. Ну, знаешь сам какое…
Корнеев, взяв листок, как всегда лихо щелкнул каблуками сапог так, как когда-то давным-давно отрепетировал, чтобы производить впечатление на своего начальника, любящего все такое, и вышел. Но стоило только ему выйти за дверь, как его умильная физиономия резко сменилась на недовольную.
— Он чо, меня за дурака принимает? — Корнеев сердился не напрасно: совсем недавно поссорившись со своей пассией, которая обозвала его дураком, устроила истерику и выгнала из своего дома, теперь решил отыграться на бывшем командарме. — Ишшо чо захотел? Устроить получче ему ентих офицерских баб? Да пошел он… Буду я ишшо на него ишачить! Не на того напал!
Между тем сам Корнеев еще и не понимал, что в основе его собственной злобы лежал страх перед неизвестностью и появлением нового начальника. — Вот сволочь, сам переводится куда-то, а нас оставляет! А вдруг он спецьяльно тако заданье дал? Ну, штоб мой новый хозяин… Ишь, как заговорил: «не в службу, а в дружбу»… Вроде как и не обязан делать, хоть и надо, а он потом про меня настучит новому хозяину. Тоды греха не обересси! Не-а, вот возьму и пойду к ентим бабам!
 И, увидев двух красногвардейцев, в которыми чаще всего выполнял разные поручения Мостового, крикнул. — Эй, Приходько! И ты, Берников… Ну-ка, подьте сюды!
Чем ближе подходили его подчиненные, тем больше удивлялся начальник.
— Вы чо, оба с бодуна?
— Не-е-е, товарышш… батьку… — начал оправдываться, икая, Приходько, маленький толстопузый крепыш. — С бодуна… То было вчерась! А седни…
Он не договорил, махнув с горечью в голосе, и громко икнул. Дело было в том, что сегодня ему не удалось опохмелиться, и он был зол на весь мир, враждебность которого ощущал всем своим нутром. Это особенно ярко подтверждали красные от перепоя глаза.
— А ты, Мыкола, не встревай! Могет, чо товарышшу начальнику изладить надоть… -— успокаивал Приходько его товарищ, длинный и сухой как жердь. Этот с утра уже успел опохмелиться, а потому и смотрел на всех более миролюбиво, чем собутыльник. К тому же ему выдали вместо шапки с красным околышем настоящую буденовку, и он этим очень гордился.
— Ну, чо уставились? Собирайтеся: щаз пойдем офицерских баб собирать до кучи! Так Мостовой приказал…
Он даже и не заметил, что сегодня впервые назвал своего бывшего начальника по фамилии, а не по званию, чего себе раньше никогда не позволял. И, обнаружив это, а так же то, что о его словах могут донести, еще больше разозлился.
Так они и шли по заснеженной улице, каждый недовольный чем-то по-своему: Приходько – тем, что не успел прихватить с собой шкалик горилки, Берников – тем, выдернули его из теплого уютного помещения на собачий холод, в то время, как остальные грелись в тепле, а Корнеев – от всего того, что можно было ожидать от смены начальства: как никак к прежнему он хорошо пристроился…
— Да и хто топерича мене Мостовой? — ворчал Приходько: он шел последним, и даже это его сейчас обижало. — Не-е-е, мий батьку – топерича друхий! Вот ён чо прикажеть, то и будемо ладить!
— Да черт с ним, с этим порядком. Пойдем спервоначала к тем, которы ближе! — Корнеев тоже начал мерзнуть.
Ближе всех оказалась Настя Александрова. Стукнув для порядку прикладом в дверь Насти, Приходько матюгнулся.
— Кто там? — молодой голосок зажег, угасшую было, надежду на тепло.
— Откройте, к вам пришли! — сказал Корнеев, услышав легкие шаги по деревянной лестнице. Набрав побольше воздуха в легкие, он изобразил на лице одну из своих самых располагающих улыбок.
Стукнула щеколда и на пороге появилась невысокая светловолосая молодая женщина в накинутом на плечики платке. Ласкающие большие голубые глаза и светящиеся на свету волосы с первого же взгляда понравились Корнееву, мгновенно сделавшего на лице самую обольстительную из своих улыбок.
— Тут тово… Нас прислал Мостовой… — не придумав ничего основательного, просто заявил он, нагло ощупывая глазами всю фигурку Насти от пят до головы, делая про себя некоторые заметки. — А чо? Не дурна… Да и у меня щаз бабы нету… Вроде как и у нее мужик на фронте… Могет, помочь ей скоротать времечко?
— А-а-а, товарищ Мостовой? — по своему поняв то, чего от нее хочет высокий военный начальник в первый момент, она засомневалась, увидев, как разглядывает ее пришедший начальник, поэтому решила немного потянуть время и выяснить, что же кому от нее нужно. — Он, конечно, решил выполнить свое обещание? А где же сам товарищ Мостовой?
— А он нас послал… — Корнеев начал было уже злиться. — Вот же гад, этот Мостовой! Таку кралю присмотрел, наврал ей с три короба, а сам? И даже никому не сказал! Видать, жаль топерича оставлять… Ха, ну дак чо с того? Даже лучче: не оставлять же таку кралю без всякова мужскова внимания? Так-так-так… Надо хорошенько место запомнить… Но не в этот раз! Загляну, как только смогу!
 Между тем, Корнеев напряженно придумывал способ, каким образом можно было бы совместить свое желание с приказом Мостового, который, кстати сказать, так до конца и не понял. — А-а-а, Мостовой не придет: ево переводят. Ежели позволите, я вместо нево буду!
Это выскочило у него само собой, с головой выдавая порочные мысли хозяина. Однако Настя довольно качнула головой.
— Вот што, братцы… — Корнеев повернулся к своим подчиненным, напряженно обдумывая свежую мысль. — Тогда на хрена мне с этими обалдуями мотаться по холодным улицам, ежели тута стоит горячая и готовая баба? Пушшай на мне и докажет свою преданность новому начальнику! 
Достав из кармана список, он сунул его в руки Приходько, который стоял к нему ближе всех и показался более авторитетным для такого задания. — Идите-ка по этим адресам и соберите в кучу баб с их детишками! Достойное их помещение определите сами, а завтра мне все скажете. Мне, пожалуй, здесь надо остаться подольше и во всем разобраться!
И вытолкнул их за дверь.
Красногвардейцы шли по первому адресу, указанному в списке. Это была квартира Марковых.
— А-ха, усе охвицерьски бабы таки! — изрек злившийся Приходько. — Сволочь, Корнеев! Присмотрел себе шельму – бабу и в тепле осталси! А мы, как проклятыя, ташшимси по такому холоду…И даже горилки нэма!
— Ага, так всё оно! — подтвердил Берников. Он уже закинул винтовку себе за плечи и засунул руки за обшлага шинели. — Ему-то тепло, а нам?
Так и шли, перемывая косточки всем, кого только знали, да жалея себя. Поэтому, накопив за дорогу много злости, выплеснули ее на Ирину Терентьевну и ее сына, практически вытолкнув их на улицу в том, что те успели надеть. Очень скоро к шедшим впереди Марковым присоединились Буценко – мать и две сестры. Отца на месте не оказалось – он дневал и ночевал на железнодорожном депо уже месяц, приводя в порядок поезда, находясь там под охраной красногвардейцев. Так и брели они впереди, опасаясь получить удар в спину, как обещал им Приходько, к Орловым.
Варвара Орлова наотрез отказалась куда-то идти с ними: она недавно схоронила сына, заболевшего неведомой болезнью и сгоревшего, как свечка за несколько дней. Оба красногвардейца остановились в замешательстве: будучи с большим животом при своем росте она показалась им очень даже опасной. Это на своей шкуре тут же испытал Берников, грубо схвативший Варвару за рукав и толкнувший к двери. Он и не понял того, как отлетел сам туда.
Однако Орлова ошиблась: не того ей нужно было бить первым. Хоть Берников и показался ей самым опасным, но Приходько был злее. И это решило все: тот изловчился и ударил прикладом винтовки прямо в живот беременной женщины.
— Сдохни, сучка! — крикнул он, видя как Варвара, охая, начала медленно оседать на пол. Пьяная удаль ударила в мозг и Приходько больше не смог сдерживаться: пиная ее то по почкам, то в живот, он упивался своей победой: как же, глядите! Вот он, такой маленький, а в ногах его валяется огромного роста женщина! И ощущение власти безграничной, замешанной на безнаказанности, овладело им: Приходько озверел. — Это те за то, шо таки как твой охвицеришко постреляли усю мою семью! Енто тобе за мати! А енто за Батько, а енто за жинко! А енто за дочко! Сдохни жа, сучка!
В дом влетела Ирина Терентьевна, услышавшая стоны, и, с порога увидев все, закричала не своим голосом. — Да не он это! И не наши мужья! Наши уже более двух лет как не воюют ни с кем!
Несмотря на то, что от холода стучали ее зубы, она за плечо оттолкнула Приходько от катавшейся по полу Варвары.
— Един хрен – охвицерье поханое! — кричал Приходько, вырываясь из рук Марковой и норовя побольнее ударить Варвару.
— Изверги! Мало того, что мужей наших в заложники взяли и в Красную Армию воевать отправили? Так теперь с их бабами воевать решили? — Маркова из последних сил оттолкнула Приходько к ступенькам, где уже сидел Берников, охватив от ужаса голову руками. — Убийцы! Вы хуже зверя! Хуже вора, который крадет последнее у человека!
Только тут дошло до Приходько, что он сделал что-то не так. Слыша, как слова Марковой хлещут его по душе, видя, как содрогается Берников от каждого ее слова, изверг испугался по-настоящему. Он видел, как круг женщин медленно сужается, и они вот-вот кинутся на него. Даже могут расправиться… И тут безудержный страх толкнул его с места, заставил пятиться к двери, у которой уже давно маячил напарник…
— Сучки, охвицерския сучки! Я вам ишшо покажу! — в один момент он, вытолкнув за дверь своего напарника, оказался снаружи. Взгляд его упал на кусок проволоки, торчащей из пробоя. Коварная мысль блеснула мгновенно. Метнувшись к ней, Приходько намотал проволоку вокруг петель пробоя. — Ну, так и живите в ентой конуре: здесь вам самое место! Штоб вы тута и сдохли!
Подняв еще не пришедшего в себя Берникова с пола, он показал ему кулак для убедительности.
— Скажешь кому – убью, понял? — вид Приходько в этот миг был ужасен и Берников согласился. Тот обнял его за плечи. — Идем, товарышш, вдарим по одной!
Подумав, что спорить с Приходько было бы сейчас опасно, да и выпить после того, что приключилось, жутко хотелось, Берников мотнул головой, поднялся и поплелся за напарником.
Скоро они пировали в трактире как ни в чем не бывало, в котором хозяин, увидев две винтовки, был очень щедр на угощение… После нескольких выпитых стаканов водки, друзья и вовсе забыли о том, что сделали.
Мостовой уехал, так и не поинтересовавшись тем, как было исполнено его поручение. Корнеев, не застав на следующий день своего бывшего начальника, облегченно вздохнул, поняв, что доклада представлять не требуется, поэтому не стал интересоваться у подчиненных тем, как было исполнено его приказание. Да и торопился он домой к жаркому телу Настеньки.
Приходько и Берников погибли в одном из ближайших местных боев, не успев просохнуть от водки.
Так что теперь некому было беспокоиться о судьбе семей Маркова, Буценко и Орлова.

10.
Конец февраля 1919 года, Н-ский полк Красной Армии.
 
Вторая армия красных отступала под натиском белогвардейцев и белочехов. Жесточайшие морозы и вьюги, как назло свалившиеся на плохо обученных и малообеспеченных бойцов только что сформированных полков красных, создавали дополнительные трудности новоиспеченным солдатам, направленным сюда из деревень отбывать воинскую повинность.
Марков и его командиры взводов валились с ног, проверяя без устали караулы, которые выставляли для охранения своего полка.
Меж тем случайные люди, попавшие сюда для отбывания воинской повинности в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти лет, переносить трудности воинской службы вовсе не желали: то и дело по одному, а то и группами дезертировали они вместе с оружием, предпочитая лесную чащу непонятной войне между белыми и красными.
То и дело, обнаруживая в своей обороне бреши, Марков со своими комвзводами выслушивали едкие замечания Сысоя, который в этих случаях не скупился на слова: он не забыл того унижения, которое однажды получил от Маркова. Кроме того, получив урезанные права и полную ответственность за все происходящее вокруг, Марков был повязан большевиками по рукам и ногам. Теперь каждый свой план действий или операции ему приходилось согласовывать или испрашивать разрешения Сысоя на исполнение, который просто из вредности все чаще и чаще не разрешал исполнять или просто задерживал с ответом, что невольно приводило к потерям и отступлению.
Марков скрипел зубами, зная, что от его действий и послушания зависит жизнь его семьи, и терпел. А Сысой, наоборот, видя, что ему ничто не угрожает, а Марков постоянно уступает, все чаще и чаще наглел, стараясь требовать от комполка невозможного или проведения наступательных операций по его личному плану, ссылаясь на предоставленные ему права. Хоть и ни одна разработанная им лично операция не увенчалась успехом, потому что Сысой не учел очень многого, а принесла большие потери в личном составе, ему доставляло огромное удовольствие в своих донесениях сваливать всю вину на Маркова как плохого исполнителя. В полку начал появляться разлад и бесконечные нарушения дисциплины, о чем регулярно доносил Сысой.
— Ты чо, контра, тута мене царску армию изладить собралси? — кричал Сысой, угрожая Маркову маузером, хотя и придерживался благоразумно приличной дистанции. — А хто яхо знат? Ить руки-то у ево вона каки длинныя. Ишшо как вдарить!
 Сысой за время каторги в совершенстве поднаторел у своего учителя искусству быстро переходить на личности, когда свои аргументы заканчивались. И вот теперь, видя ледяное спокойствие Маркова на все его обидные слова, приходил в бешенство, пытаясь хоть чем-то укусить комполка. — Да я тобе, лихоманка тя забери, шшаз, быстро к стенке поставлю!
— Ну-ну, давай ставь! — отвечал спокойно Марков.
Меж тем, ради справедливости следует отметить, что наблюдательный человек непременно все же заметил бы, как чуть-чуть увеличивались желваки на скулах комполка и медленно сжимались в кулаки его большие руки. — Подумаешь – одним погибшим будет больше! И от твоего безголового руководства! Давай, ставь! Мне и самому надоело порядком подчиняться твоему большевистскому фанатизму. А ты все никак не можешь понять одного: армия – это не базарная бабка! Это ты как торговка на базаре еще с новобранцев начинаешь агитацию о своем прекрасном будущем. Я не против него, но не митингуйте! Вы ж беспрестанно кричите на своих собраниях, чему-то советуетесь…
Марков покачал головой, глядя на Сысоя. — Сомневаюсь, что скоро поумнеете! Тебе чего, мало того, что они уже группами дезертируют? Захотел, чтобы всем полком? Ты хоть немного понимаешь, что учить их надо другому? Не митинговать, а учить военному делу! Раз уж вы объявили всеобщую воинскую повинность, так начинайте с того, чтобы обучить их! Неужели до вас никак не доходит, что против этих новобранцев стоят хорошо обученные, прошедшие японскую и мировую войны, солдаты и офицеры?
— Во-во, с ентова ба и начинал! А то – митингуетя… Небось, там, на той стороне твои дружки стоять? И кажный хотить пулю нашему брату в сердце пальнуть! И ты такой же… — Сысой как мог, старался побольнее укусить Маркова, напряженно вглядываясь в лицо комполка, чтобы найти в его сердце брешь. Но тот, как на зло, был словно камень: ни одна жилка не дрогнула на его суровом лице. — И ты, со своими охвицеришками, такой жа! Эх, поставить ба тебя к стенке, да зараза Мостовой не разрешаеть! Уж ня знаю, чем ты яво взял! Ишь, ты, яму ня нравитси моя агитацья! А не понимат тово, бойцы должны быть революцьенно настроены!
— Дурак ты, Сысой, и твой идиотский фанатизм ни к чему хорошему не приведет! — уже более примирительно произнес Марков, понимая, что Сысоя не переделать. Он скрутил цигарку, сел на край стола и закурил. — Подумай сам, на хрена им твое будущее, если их тут, прямо сейчас в этом месте могут убить? Ты хоть это понимаешь? Они и стрелять-то толком не умеют из-за того, что все время ты занимаешь своими митингами. А кто их будет учить действовать сообща? А ведь в военном деле – именно это самое главное! Вот потому и отступаем, неся большие потери, из-за того, что такие придурки, как ты, ими командуют!
— Придурки? Ишь, ты, как повернул! — Сысой, услышав подобное оскорбление, чуть не захлебнулся от ярости. — И ишшо я и виноватый? Потому, хришь, и драпаем? А не ты ли комполка? А ты на хрена тута поставлен? Ить ты военспец, а не я! Я ить военах кикидемиев не кончал! Моя кикидемия была друха – тюрьма-матушка!
Сысой заулыбался: во-первых, удалось удачно ввернуть свое любимое выражение, а во-вторых, опять свалить всю ответственность на самого Маркова. —  Вот так! Знай наших! Ня ты един такой храмотнай: мы тожа ня лыком шиты!
— Да какой я комполка?! — сокрушенно заметил Марков, чувствуя, что все-таки удалось перевести разговор в нужное ему русло.
Кроме того, Сысой остановился в своей безумной злобе, а это всегда ни к чему хорошему не приводило. Как это ни странно, но Марков по доброте душевной, все-таки считал Сысоя, этого самодовольного, но одураченного идиота, не законченным фанатиком. Поэтому еще надеялся, что удастся втолковать в его голову то, что не болтовня сейчас нужна, а самая реальная кропотливая работа с каждым бойцом. И их проблемами: нужна еда, обмундирование, боеприпасы и оружие. —  Вон, какая холодная зима нынче! А их еще накормить-напоить надо. Не уж-то все до единого большевики такие? Если так, то всем нам крышка!
И Марков, взглянув на Сысоя, вздохнул. — Так ты же сам ни шагу не даешь ступить! Что тебе ни говоришь – ты все «контра» да «контра»… Ты хоть какое-то другое слово знаешь? Неужели ты не можешь понять простой вещи: нужно всю шайку этих бездельников разделить на взводы, поставить над ними командиров. Без этого военное управление невозможно: разбегутся все до единого, вот увидишь! И в этом будешь виноват только ты!
— Ня каркай… — уже спокойно произнес Сысой: он чувствовал, что было в словах Маркова что-то правильное, но что? Вот этого-то он как раз и не знал. — Дак, ты чо, совсем без партийнова контроля хошь быть?
— Да хрен с тобой: контролируй! Только не лезь ты в само военное дело! Ведь ты в нем ни хрена не понимаешь!
— Енто я не понимаю? — Сысой хотел было опять возмутиться, но Марков своей большой рукой показал кулак, и тогда уже без всякого энтузиазма закончил. — Да я в отряде Красной Хвардии командиром был!
— Опять ты за старое. — спокойно произнес Марков. — Я битый час тебе объясняю: Красная Гвардия – это не армия, а просто вооруженная шайка. Против регулярной армии белых можно воевать только такой же регулярной армией, но только красных! Хорошо обученных и обеспеченных бойцов. Иначе нас обязательно разобьют! Что они и делают…
Наверное, этот спор, который у них начался с первого дня совместной службы, никогда бы и не закончился, но стук в дверь избы, где находились спорщики, а так же все военспецы, благоразумно не вмешивающиеся в этот спор, прервал его. В избу ввалился человек весь в инее, запустив с собой большой клуб холодного воздуха.
— Кто из вас будет комполка Марков? — клацая зубами и потирая руки от холода, спросил вошедший. Все его заиндевевшее лицо говорил, что этот человек долго ехал по морозу.
— Я! — ответил по-военному Марков, встал и шагнул вперед. Сысой тут же незаметно убрал маузер в кобуру. — С кем имею честь?
— Унтер-офицер… — вытянувшись в струнку, но тут же вспомнив, что это не знакомая и близкая сердцу царская армия, он осекся и как-то обмяк, но тут же поправился. — Прошу прощения, связной Федотов! Вам пакет из штаба фронта!
Вестовой был явно смущен тем фактом, что по привычке встал во фрунт, услышав до боли знакомое: «Честь имею!» и чуть не приложив руку к козырьку для отдания чести.
— Енто какой ишшо такой штаб фронта? — удивился Сысой, начиная злиться от того, что Марков начинает улыбаться, читая содержимое пакета. — Вы чо… там… совсем ошалели? А иде ж Мостовой?
Марков, оторвавшись от чтения приказа, еще раз взглянул на замерзшего офицера связи, полез куда-то под стол и молча пригласил его сесть на стул, который пододвинул для него.
— Колобов! — крикнул Марков в сторону кухни, из-за которой тут же выскочил Семен. — Так, быстро накорми и напои коня унтер-офицера связи из штаба фронта!
Как только Семен исчез за дверью, Марков тут же достал бутылку самогона и разлил его в три стакана.
— Скажи, дружище, что все это значит? — он пододвинул стакан Федотову и Сысою. Глаза вестового заблестели: он до сих пор никак не мог согреться от холода. — Но сначала, давайте-ка, выпьем за нашу матушку-Родину! Она, и у нас, и у белых, и у красных, и у зеленых одна!
Связной, улыбнувшись такому приему, тут же схватил стакан и стал вливать в себя согревающую жидкость. Марков посмотрел на Сысоя, который боролся между соблазном выпить стакан самогонки на шермачка и своими партийными принципами, и усмехнулся.
— Да я чо, рыжий? — махнув на все, а заодно забыв, что он действительно был рыжим, Сысой выплеснул горькую обжигающую рот вонючую жидкость прямо в широко раскрытый рот, пододвинулся к офицеру связи.
Марков пил последним. Прежде чем выпить, он еще раз раскрыл бумагу и снова прочитал знакомое слово «Приказ». Ни горечи, ни запаха самогонки комполка не ощутил: сейчас все его существо переваривало то, что было им прочитано. И, чтобы убедиться лишний раз, что это не сон, Марков снова начал читать приказ. И чем дальше читал он текст, тем легче становилось на его душе. Дочитав до конца, он передал бумагу Сысою. Читал Сысой этот приказ очень долго…
Марков же тем временем налил еще по стакану: глянув друг другу в глаза, они с Федотовым чокнулись и выпили. Сысой же, дочитав до конца приказ, молча плеснул самогонку в рот: так плохо ему еще никогда не было…
— Ну вот, — подумал Марков, наблюдая, как кривится Сысой от выпитого им самогона.  — И поставили точку в нашем с тобой споре, Сысой! И, хоть ты, как я вижу, не согласен с этим приказом и, надо полагать, будешь мне всячески вредить, но, наконец, мои руки будут развязаны! Тогда можно будет делать то, что действительно необходимо на войне. А иначе мне никогда не спасти этих молодых парней, волею судьбы вверенных мне… И дай Бог здоровья тому, кто издал этот приказ!
По заблестевшим глазам офицера связи Марков понял, что тот, наконец, способен говорить и начал согреваться. Мало того, вестовой сам захотел им рассказать все, что изменилось наверху за это время.
— У нас ведь теперь новый командующий фронтом! Во, мужик! — и поднятый вверх большой палец только подтвердил его слова. — Владимир Алексеевич, вы полковника Каменева Сергея Сергеевича раньше знавали?
— Знавал я, однако, одного Каменева… — Марков задумался на некоторое время, а потом снова посмотрел на связного. — Но тот ли это Каменев? Да и сам человек мог за это время сильно измениться… Да вы рассказывайте, рассказывайте!
Сысой вдруг запереживал. — Как энто мохло случиться? Ехо учителя, Мостовохо, сместили? Иде ж ен тоды? А как жа я?
Он и не заметил, как произнес часть своих мыслей вслух..
— Мостовой - то? Он так и остался комиссаром при новом командарме! — просто ответил ему офицер связи. — Ленин требует создать Красную Армию по образцу царской. Так что теперь везде военспецы. Даже в Генштабе они есть!
— Тьфу ты, лихоманка тя забери, оне чо тама, усе заболели? И Мостовой? — Сысой явно был не доволен решением руководства коммунистической партии, невольно вставшей на сторону его врага. — Они чо там, решили контру разводить?
— Нет, товарищ Ленин так и сказал: это требование настоящего момента… — связник, намерзшись за долгий путь в санках и согревшись самогоном, разомлел и начал моргать глазами. — Извините, устал, мужики… Можно где-нибудь подремать до утра? Завтра надо ехать дальше…
Марков, легко подняв маленького связного как дорогую вещь, повел его к своей тахте: спать в это время он все одно не мог. То, что было написано в приказе, с одной стороны взбудоражило его так, что он не мог спать. Так хотелось немедленно действовать, а с другой стороны, успокоило его душу, и ему хотелось побыть одному, чтобы все хорошенько обдумать.
Сысой же, махнув от огорчения рукой, медленно побрел к себе в комнату, которую он сразу занял, как привилегированное лицо.
Марков, достав карандаш и бумагу, начал продумывать то, что предстояло начать делать…
Утром, напоив морковным чаем из своего скудного пайка, комполка отправил связного дальше, попрощавшись с ним как с хорошим знакомым. Сысой видеть связного не захотел, и провожать не пошел. Кроме того, предупредил Маркова, что на совещание, которое тот собрался провести со всеми комвзводами, не прийдёт.
Сразу после отправки связного Марков собрал своих ближайших подчиненных. Сам сел поближе к окну, а все остальные разместились у стола там, где удалось. Даже Семен, который орудовал в это время за печкой, замер: что-то подсказывало ему, что это совещание запомнят все и оно перевернет всю их жизнь.
— Ну, что ж… Здесь все, кроме комиссара. Он уже читал своими собственными глазами приказ командующего фронтом полковника Каменева… — обходя глазами каждого из присутствующих, Марков вглядывался в лица товарищей и видел в них надежду на будущее, гораздо лучшее, чем сейчас. Всем надоело постоянное отступление, анархия и демагогия, перемешанные на митинговщине, постоянные потери от неприятеля и массовое дезертирство от управления, навязанного Сысоем. Поскольку за все время службы это был первый случай, когда сам Марков приказал всех собрать, а комиссар не вмешивался в его действия, то всех без исключения охватило предчувствие чего-то очень важного. — Поэтому начну с приказа командующего фронтом…
Чем больше и дальше читал Марков приказ, тем быстрее расправлялись сдвинутые к переносице морщины младших командиров, а их рот расплывался в улыбке, означавшей только одно. — Наконец-то! Нашлась-таки хоть одна умная голова, чтобы поставить все на свое место!
Марков закончил читать приказ и перевел дух.
— Все ли вам понятно?
Он даже не спрашивал их о том, что надо делать в этом случае. Вглядываясь в лица, видел улыбки, одобрительные кивки головой и другие знаки, показывающие полное одобрение происходящих перемен. Мысль о том, что эти люди в такой момент взваливали на себя огромную ответственность за все происходящее и были этому рады, вселила в него дух уверенности в возможности выполнения приказа должным образом.
 — Ну, что ж, мне все понятно! А раз так, то начнем с того, кто и чем будет в полку заниматься. Начнем со взвода разведки. Командиром этого взвода назначаю унтер-офицера Орлова!
Дорофей Орлов встрепенулся: весь предыдущий период он как бы не замечал, сидел себе тихо в уголке, опустив свою голову, и думал о том, родила Варвара или еще нет?
— Слышь, Дорофей Федотыч? — Марков заметил и понял мгновенно, о чем думал самый близкий по духу человек в полку. — Хватит, дорогой, потосковали о доме… Выбери-ка себе бойцов из всего полка ребят поумнее да посильнее, этак с десятка два!
— Да я ужо выбрал… -— тихо ответил из угла Орлов, усмехнувшись в усы и бороду. — Двадцать и выбрал! Да оружие получше присмотрел!
— Ну, вот и хорошо, значит, у нас уже есть взвод разведки… —  Марков улыбнулся.
 Орлов с первой встречи ему понравился: несуетлив, нешумлив, внутренне организован, как пружина. Поэтому как-то само собой у него почти всегда получалось, что впереди оказывался именно он, а не те, которые толкались и кричали.
 — Вторым взводом будет командовать Александров, третьим – Буценко, а четвертым – Кучин. Всех людей, оружие и лошадей оставшихся после выделения Орлову, разделить поровну. Списки представить мне до обеда. Тех, из-за кого будете спорить, определю сам! А сейчас в - казарму!
Он внимательно посмотрел на комвзводов, которые ринулись было к спискам и уже начали спорить, и положил огромную руку на них.
— Всем сесть на место! — суровый тон приказа мгновенно утихомирил всех и посадил на те же места. Марков же, усмехнувшись в кулак, добавил. — А не то переругаетесь! В казарме проверить все обмундирование, оружие и боеприпасы по каждому человеку и мне доложить! Увечных и больных проверить на честность и отправить в лазарет. Человека три-четыре из самых увечных, но честных, к боевым действиям не привлекать, а направить ко мне: они будут у нас заниматься снабжением. На это все даю вам три часа. К обеду чтобы у меня были все списки и результаты вашей проверки! Ежедневно вечером – поверка. И чтобы никто и никуда!
— Эх, кончилося времечко… — усмехнулся в бороду Орлов: если честно, то ему все это время бездействия надоело хуже горькой редьки. Однако, слова его каждый понял по-своему.
— Вот именно: кончилось «Времечко»! С этого момента действует суровая воинская дисциплина. И прошу довести это до каждого бойца! Вам все понятно? — не смотря на приказной тон, складки между бровями Маркова расправились и он улыбнулся. — Ну, с Богом, господа офицеры! Будем делать Красную Армию такой, какой была непобедимая армия нашего Отечества!
Тут комполка лукаво усмехнулся, оглядывая радостные лица своих подчиненных, и добавил. — А поскольку большевистская этика требует обращения по-товарищески, то скажу иначе: С Богом, товарищи офицеры! За работу…
Унтер-офицеры переглянулись, не зная как отнестись к этому: то ли серьезно, то ли отшутиться. Некоторые из них сразу же приняли новые термины, некоторые были недовольны, и еще долго будут игнорировать их, но сама жизнь потом утвердит этот странный термин «товарищи офицеры», который сейчас еще звучит дико и непривычно. Но в душе все были согласны создавать на новой почве истинную российскую армию. В такой воевали их деды и отцы, а теперь придется воевать им и той молодежи, которая поступила в подчинение. И, чтобы окончательно примириться с новым термином «товарищ» они постепенно, как-то негласно, стали трактовать его как человека, которого надо беречь в бою.
С этого момента Сысой старался не показываться Маркову на глаза: все, что делал тот для поднятия дисциплины и воинского духа в полку, тут же вызывало негативный отклик в его душе, хотя большинство его мер признавал разумными.
Однако, как это бывает всегда, новый порядок помимо положительных результатов привел к появлению и противоположных: в полку незаметно произошло расслоение. Одни из бойцов безоговорочно приняли нововведения Маркова, другие наоборот – не приняли и признавали только анархию и митинговщину. Когда же открыто сопротивляться новому режиму стало опасно, они ушли в подполье, сплотившись вокруг Сысоя. Но таких осталось немного. Возможно, оттого, что нововведения Маркова случайно совпали с первыми признаками потепления и весны, полковой народ их принял, в том числе и как согласие Матушки-природы. Но результаты реформы почувствовали все очень скоро.

11.
Конец декабря 1918 года, г. Пермь.
Два офицера в шинелях и белых башлыках, открутив проволоку, открыли дверь.
— Да тут кто-то есть! — удивился один из них, разглядывая в полутьме одного окошка, на котором стояла мелкая решетка, людей. — Вы кто такие?
Ирина Терентьевна, кашляя непрестанно и согревая своим телом сына, который то и дело харкал кровью прямо на пол, шагнула вперед.
— Я жена… штабс-капитана Маркова. А это… мой сын! А это…мать унтер-офицера Буценко… Это – его сестры… Здесь… на полу – мертвая жена… унтер-офицера Орлова… — Ирина Терентьевна по простоте душевной, думала, что это Мостовой, наконец, вспомнил о них и начала пенять пришедшим военным. — Передайте Мостовому…Что я требую… встречи с мужем!… Напоминаю … Он служит в Красной Армии… И пусть… накажут тех мерзавцев, что… замуровали нас здесь!
Офицеры тут же переглянулись между собой. Ехидные улыбки появились на лицах.
— Так-так… Так говорите, штабс-капитан Марков? Знавал я одного такого… Ох, и здоровенный же был бугай! Значит, оклемался и служит у красных? Переметнулся… Предатель! Я так и знал… Слышь, Платоныч, давай-ка поможем этому Мостовому: не добил комиссаришка эту живучую породу! А ну, выходь на улицу!
Только тут Маркова поняла, что совершила очень большую ошибку, и снова шагнула к ним.
— Оставьте их в покое, господа офицеры! — кашляя, произнесла она. — Ежели вам обязательно нужна жертва – возьмите лучше меня!
— Да на кой ты нам нужна, старая ведьма! Ты сама скоро сдохнешь вместе со своим щенком! Тут и дураку ясно, что у тебя и у него последняя форма чахотки. А ну, отойди!
И, оттолкнув ее прикладом винтовки так, что Маркова  с сыном упали на пол, он шагнул к женщинам, жавшимся в углу друг к другу. — А ну, выходь!
— Не пойдем мы никуда! — мать встала и шагнула вперед, пряча за собой обеих дочерей. — А ты, изверг рода человеческого, гореть будешь в пламени ада…
Выстрел из нагана оборвал ее речь. Видимо, опасаясь заражения чахоткой, офицер поднес платок к носу и рту, а другой рукой хладнокровно расстрелял двух ее дочерей, которые кинулись поддерживать падающую мать. Все трое так и упали на пол…
— А ты, старая ведьма, сдохнешь сама здесь со своим щенком! Мне даже пули жалко на тебя… — прошипел он, заталкивая наган в кобуру и выбегая из подвала. — Платоныч, закрути их снова!
Ползком Ирина Терентьевна добралась до женщин, но было уже поздно: и мать и обе дочери были уже мертвы. Слезы рекой текли по щекам, но она их уже не замечала, прижимая к себе медленно умирающего сына.

12.
Конец марта 1919 года, Н-ский полк Красной Армии.
Если честно сказать, то служилось Семену в качестве ординарца у Маркова и Сысоя неплохо. Конечно, страх быть разоблаченным оставался, особенно с начала, но теперь становился все меньше и меньше. Нога уже давно прошла, да и стрелять Семен научился. Однако нечто внутри постоянно требовало бдительности и осторожности. Семен чувствовал, что весь страх его связан с Сысоем, и не будь рядом Маркова, невольно взявшего его под свою защиту и крыло, тот давно съел бы его с потрохами.
«Рыжий черт», как его за глаза звали бойцы, нет-нет, да и показывал ему взглядом это. Даже по случайным вопросам, которые тот задавал ему, бывший монах ощущал опасность. Иногда ему казалось, что он знает комиссара с детства, и это чувство приходило к нему в образе того рыжего пацана, который больно ударил его об ограду монастыря. И когда по ночам ему приходило это ощущение, то сердце обливалось кровью, а от страха за свою жизнь холодели руки и ноги, ибо предстояла встреча с человеком бесстрашным и беспощадным!
Мысли о побеге стали все чаще и чаще посещать его, но армейская дисциплина и ласковые объятия женушки, ее нежное, зовущее тело препятствовали развитию этих мыслей. Любовь к Дарье изменила всю его судьбу.
— Дашутка, голубушка моя, милушка… — шептал он по ночам, обнимая соломенную подушку. — Как жа ты тама без меня? Ну, хоть ба единым клазиком взклянуть… Ну, хоть ба единам пальчиком потрокать твою шелковую кожу… Ну, хоть ба ишшо разок испытать то шшастье с тобой на сеновале!
Ночь так или иначе быстро кончалась и Семен рано вставал, чистил коней своих хозяев, готовил им есть и пить, топил печку и носил воду. Еще с первого дня Семен заметил, что «батя» и «рыжий черт» живут между собой как кошка с собакой. И естественно, всегда принимал сторону Маркова, зная, что тот всегда заступится за него.
Как-то незаметно возникнув, все чаще и чаще стал приходить в голову один и тот же вопрос. — Кражданска-то кокда-то кончицца, чо тоды делать-то?
Однажды, когда он с этим вопросом сунулся к Маркову в надежде получить готовый ответ, тот так странно посмотрел на него, но ничего так и не сказал. Сысой на этот вопрос тоже ничего не ответил, а лишь злорадно усмехнулся. И опять в душе Семена стало хмуро, поползли черные тучи.
Вот и сегодня он видел, как батя пошел в казарму ни свет ни заря, как заметались при этом дневальные и дежурные, подгоняя нерадивых бойцов.
— Боюцца, значить, уважают! — довольно, почти вслух произнес он.
Уже порядком нахватавшись слов и поговорок и от Маркова и от Сысоя, который все больше и больше времени ошивался где-нибудь на стороне, Семен кожей ощущал пропасть между этими двумя людьми. Марков Сысоя не сдерживал и не контролировал: ему было известно, что тот часто жалуется на него и его порядки начальству, и по-своему поощрял это дело. Почему? Вот это-то и было загадкой для Семена!
— Батя! Батя идеть! — шептали бойцы: одни шептали это с трепетом, другие – со страхом, третьи – любовью, уважением и благодарностью.
Действительно, огромный Марков с его руками-кувалдами, злой и резкий на язык, мог любого заставить делать то, что было нужно ему. К счастью, все они очень скоро поняли, что их суровый командир бережет каждую жизнь в этой непонятной войне. Кроме того, уважали его и за то, что в смертельной схватке, он всегда был впереди или рядом, и частенько своей пробивной силой решал исход поединка или всего боя. Иногда Семену даже казалось, что его командир ищет в бою смерти, да Всевышний никак не дает ему это.
Сысоя же напротив, никто не любил. Во-первых, он не участвовал в боях, а во-вторых, вся его митинговщина, порядком надоевшая всем в самом начале, развалилась как карточный домик, стоило только Маркову взяться за наведение дисциплины в полку. При этом многие, шедшие за Сысоем пострадали. Но его бойцы побаивались тоже: этот «рыжий черт», казалось, знал все, что творилось ночью в полку и даже в душах бойцов. Так говаривали они о его черных глазах, которыми он обшаривал их души, чтобы потом при удобном случае наплевать туда.
Меж тем все было гораздо проще: Сысой, чтобы все знать, окутал, как простыней, весь полк системой своих осведомителей и почти всегда знал о ситуации в казарме. Иногда, даже целенаправленно управлял ею в своих интересах. Ему понравилось, что Марков с первого дня ввел твердую воинскую дисциплину и ответственность за ее нарушение. Причина такой любви была в том, что появилась возможность крепко укусить комполка с помощью Мостового, которому он немедленно нажаловался, разрисовав все это в самых черных красках. Однако наверху его не поняли, и Сысой обиделся. А тут еще обнаружилось, что это нововведение, характерное для царской армии, начало мешать ему мутить воду и быть реальным хозяином положения. Пришлось создавать конспиративную сеть осведомителей.
— Смирно! — подал команду дневальный, увидев приближающегося Батю. Все повскакивали с мест и приняли положение «смирно», как их учили на занятиях.
— Да, эти занятия - великая штука! — подумал Семен, вспомнив одну из поговорок Маркова. Он часто наблюдал за тем, как каждый комвзвода проводил занятия со своими бойцами, обучая их приемам военного дела.
Самое удивительное было для Семена то, что Батя ввел по утром зарядку, заставляя всех бойцов делать ее, независимо от погоды. Семен, который до этого никакого понятия не имел, что это такое, скоро на себе ощутил ее благотворное влияние. Хоть и не все с желанием делали ее, но видя, как сам Батя и командиры делают ее, постепенно привыкали. Привык и Семен. Свободные от походов на белочехов бойцы на занятиях разбирали оружие, целились, стреляли, учились рукопашному бою, кололи чучело, ремонтировали сбрую, стирали, убирались и выполняли множество разнообразной работы, а потом ходили в рейды на белочехов, раз за разом добиваясь успехов.
И сколько бы ни жаловался Сысой на Батю, всякий раз начальство, по очередному доносу проверяя полк, только разводило руками: «Да хрен с ним, пусть чо хочет, то и делает, лишь бы гнал этих белочехов в Сибирь и подальше»
И Марков действительно гнал! Он согласовывал свои действия с соседними полками, не выпячивая свою инициативу и не показывая начальству свою роль, умело противостоял крупным группировкам противника, который в отличии от своих, немедленно оценил его боевое искусство, а так же его боевых офицеров, особо выделив из них Орлова.
— Вольно! — ответил дневальному Марков.
— Товарищ комполка, полк после боя отдыхает! — четко доложил дежурный, отдав честь.
— Честь… — Семен вспомнил целую баталию между Батей и Сысоем.
— Енто буржуйския предрассудки! Им не место в Красной Армии! — кричал Сысой с пеной у рта на Батю, который спокойно стоял у карты и рассматривал ее, будто ничего не происходит.
— Енто те ня царска армия! Я не допушшу хлумленья над Красной армией! — Сысой наскакивал и тут же отходил назад, соблюдая дистанцию и опасаясь кулаков Маркова. — Ишь, чо придумал? Ему, как царьскому охвицьеру, наш краснай боец будеть честю отдавать? Да никохды в жисти!
— Ты бы так-то не орал – бойцы смеяться над тобой будет! Скажут, опять кабанчика наш комиссар режет! —  с некоторой издевкой спокойно ответил ему Батя. — Честь – это гордость, это уважение той формы, которую носишь. Это внутренняя готовность к послушанию и одновременно – вера в командира! Вот, что такое честь. А ты, Сысой, этого никогда не знал и, поэтому не понимаешь!
— А ты, кажись, хордисся своим буржуйским прошлым! — укусил Сысой, уже не зная чем еще можно принести боль этому человеку. — Лучче подумай, чем буш заниматьси, коды мы с твоей помошшью побьем твоих жа товарышшев!
Сысой ударил в самое больное место. Ударил подло и сильно. И, будь вместо Маркова кто-то другой, он непременно бы сломался.
— Когда придет время, тогда и буду думать! — отрезал Батя. — А пока я здесь командир, будет так, как я сказал!
Именно тогда Семен и понял, что и его железный Батя имеет свои слабые места. Марков дисциплину и отдание чести в полку ввел и не ошибся. Железной рукой наводя порядок, он добился своего. Конечно, бойцы поначалу роптали и ругались втихаря, в также жаловались Сысою, который знал от разведчиков, что в других полках этого всего не было.
Когда же оказалось, что за год боев Батя таким образом сохранил почти всех бойцов, потеряв лишь единицы и то по их личной инициативе или вине, они согласились – на войне должна быть такая дисциплина! К этому же выводу пришли и начальники, но гораздо позже. А помогли им осознать это огромные потери в людской силе в соседних полках, не имевших командиров с такими же понятиями как у Маркова.
Но сегодня Батя шел в казарму с вполне определенной целью: ему самому хотелось убедиться, что бойцам не хватает того скудного пайка, который выделялся командованием. Бойцы были худы, бледны и вялы. С провалившимися скулами и глазами от постоянных боев, нагрузок в свободное время и недостаточного питания, они провожали своего Батю, ничего не говоря и не жалуясь.
— Так, Семен, запиши: поставить вопрос о централизованных поставках для питания бойцов, как это было в царской армии… — последнюю часть фразы он сказал тихо-тихо, чтобы никто не услышал. Однако Семен услышал и ее. — И еще: передай этот вопрос комиссару. Пусть позаботится!
Семен, еще будучи монахом, постиг азы грамотности, и здесь, в армии среди сплошь безграмотных бойцов, невольно оказался видным и уважаемым человеком, который мог читать по слогам, считать и писать.
— Ну вот, Сысой очередной донос на Батю напишет! — подумал Семен и покачал головой. — И чо Батя опеть приключений на свою бедну колову ишшет?
Меж тем Марков обошел казарму, сделал замечание дежурному и дневальным по порядку в казарме и ушел, предупредив, что проверит исполнение. Он шел к разведчикам.
Семен знал, что у разведчиков был свой маленький «Батя» - Дорофей Орлов. Марков это тоже знал и любил своего друга, отчаянного храбреца, сорвиголову и затычку в каждой бочке. А еще его, как и Маркова, любили за то, что в бою он готов был без разговоров тащить на себе раненного бойца столько, сколько понадобится, и не раз это подтверждал. Он все знал о противнике, был уже несколько раз ранен, но по-прежнему находился в строю. И сам противник высоко ценил его, как и Маркова, назначив цену золотом за эти головы. Что уж тогда говорить о подчиненных, старавшихся во всем походить на своего командира!
Сегодня Орлов и его три бойца были в разведке еще с ночи. Семен знал, что Марков любил бывать во взводе разведки и прощал ему многие нарушения распорядка дня, а так же шалости, как и их командиру. Не заходя во взвод, чтобы не потревожить тех, кто вернулся с разведки, он сел на крыльце возле щуплого и аккуратного бойца, тут же отдавшему ему честь. Отдав ему честь, Марков пригласил его сесть рядом.
— Ну, что скажешь, Хвыря?
Семен знал, что разведчик Микола Хвыря был хохол, когда-то попавший на Урал со своими родителями, а потому успевший поднахвататься слов как от уральцев, так и не забыть родных. Умный, артистичный, холостой и независимый, сильный и умелый, к тому же обладающий наблюдательностью и хорошей памятью, он был ценным приобретением взвода разведки. Пожалуй, никто, кроме Семена, догадывающегося об этом, и не подозревал, что Хвыря был осведомителем Бати и докладывал ему обо всем, что творилось в полку.
— Рана-то болит, Микола? — Марков показал на забинтованную ногу: вчера Хвыря вернулся с разведки раненным в ногу, по принес при этом очень ценную информацию о противнике на станции. Собственно, эта информация и послужила причиной рейда самого Орлова.
— Та вы шо, батько? — улыбнулся Хвыря, показывая на рану и махнув при этом рукой. — Та разви ж енто рана? Так, царапина…
— Ладно, ладно, не храбрись! — улыбнулся Батя, услышав знакомую браваду Орлова в Хвыринском исполнении. –— Как ты думаешь, почему Орлов еще не вернулся?
— Та наш батько Орлов куды хошь пройдеть! — усмехнулся боец: улыбка истинного уважения и благоговения перед своим кумиром тут же расцвела на его лице. Но через секунду оно стало серьезным. — Знать так надоть. Подождем ишшо! Белочехи стали нервными, стреляют на кажный чих!
— Интересно, как у них с подкреплением?
— Не, щаз  нету. Та и откель имя ехо узять? — усмехнулся Хвыря. — Оне ить как получуть подкрепление, так сразу жа песняки тавай давить, да водку жрать! А щаз песняков нету… Вот оне и нервныя!
— А как ты думаешь, когда Орлов вернется?
— Та к обеду и вертаетси! — улыбнулся боец. —  Я ж бачу батьку Орлова: ен галушки шибко любить, а у нас на обед оне будуть!
— Ну, галушки-то я вам не обещал, но сытный обед, я, думаю, Семен вам сделает! — и Марков посмотрел на Семена, который сделал важный вид. –— Ну, как, Семен? Накормим разведчиков галушками?
Семен неопределенно мотнул головой. — Антиресно, знает али нет Батя то, што в нашем покребе ужо ничо нету? А про то, как лазил в погреб заброшеннова дома? И чо енто ен про хорошай обед заковорил? Знаеть?!
— Ну, да не жмись ты… —  Батя, усмехнувшись чему-то, весело посмотрел на Семена. — Ты глянь, Микола, на него: вчера успешно проверил погреб соседнего пустующего дома, а сегодня жмется накормить разведчиков хорошим обедом!
— Куды ж я денуся… — сокрушенно подтвердил Семен, а сам подумал. — Вот откуда ж ен усе знат? И ведь никово тама не было! Сам проверял… А Батя… Эх, я ж хотел неожиданно, а топерича…
Орлов действительно вернулся к обеду. Накормив хорошим обедом всех разведчиков, как и обещал, Батя оставил у себя лишь одного Орлова.
— Ну, не томи, говори… — Марков сжался как пружина, готовая выстрелить в любой момент: так нужны были сведения, которые должен был принести Орлов.
— Чехи по-прежнему группируются возле железки. Продсклад у них в вагоне. Хвыря был прав! С двух сторон его охраняют максимы… — Дорофей нарисовал на листе бумаги несколько линий и квадратов. — Все улицы вокруг перекрыты баррикадами и укреплениями. Вот тут, в тупике и стоит вагон. Из него чехи и пополняют свой склад!
— А какая там охрана?
— Вот там-то охраны немного, но он огорожен со всех сторон. — Орлов внимательно посмотрел на своего командира и, кажется, понял то, что задумал Батя. — Вот здесь и здесь можно аккуратно просочиться… А такую операцию нам разрешат?
— Ты запомнил это место? — как бы не услышав последний вопрос, продолжил Марков.
— Конечно! — Орлов улыбнулся, как бы говоря командиру. — А как ты думаешь, по какому месту я сам просочился?
А вслух сказал. — Но в других местах тут и тут у них по три линии обороны…
— Так ты думаешь, они именно здесь нас ждут?
— Почему-то мне кажется, что им сейчас не до нас. Вроде как грызня у них идет большая: все чехи домой хотят и им наплевать на нашу войну. Лишь бы домой пропустили! Мне, кажется, потому и бузят, пьют и ничего не хотят делать…
— А кого из наших… то есть белых офицеров, удалось увидеть? — в какой-то момент Марков замялся: на эту тему ему было неудобно разговаривать, однако обстановка этого требовала.
— Полковник Берестов руководит всей обороной. Тебе это имя что-то говорит?
— Берестов хороший офицер… Вот только почему-то он озлобился на свой народ. Непонятно…
— Ага, тогда понятно, почему я видел его таким… Видишь ли, он мне показался пьяненьким… — Орлов усмехнулся. — Видать не одним нам хреново живется!
Они посмотрели друг на друга и молча вздохнули.
— Эх, узнать бы… Как там наши! — тихо произнес Дорофей, вспомнив Варвару. — Уж поди родила… А могет и нет…
— Я тоже, Дорофей, скучаю по своим! — дрогнувшим голосом признался Марков и положил свою тяжелую руку на плечо друга. — Даст Бог, узнаем как там они…
Дорофей мотнул головой: в его глазах мелькнули слезинки. Марков по себе знал, что часто у сильных духом и бесстрашных мужчин имелось и такое слабое место. Но ни тот, ни другой не хотели показывать его.
— Отдыхай! Вечером я пошлю за тобой Семена: надо посовещаться. — уже обычным своим голосом произнес Марков и добавил. — Спасибо за информацию, Дорофей!
Когда Орлов ушел к своим разведчикам, Марков засел за разработку отчаянной операции, которая давно вынашивалась в его мозгу. А вечером он послал Семена за командирами и комиссаром.
— Да чо, ен ужо без мене не мохеть решить? — деланно возмутился Сысой, хотя в действительности был горд этим. Но тут же быстро собрался и пошел на военный совет.
— Товарищи командиры… — он расстелил перед ними небольшой лист с нарисованными на нем квадратами, линиями, решетками. — Вы знаете, что противник сильнее нас на сотню сабель и  полторы сотни бойцов. Он хорошо обучен и обеспечен продовольствием. Но деморализован. У него разлад между чехами, которые хотят побыстрее добраться домой и белогвардейцами, которые рассчитывают на помощь из-за границы. Наша разведка выявила, что продовольственные склады противника недостаточно хорошо охраняются и, если мы нападем на них, то пополним свои запасы, которые уже заканчиваются. С другой стороны, лишив их продовольствия, мы окончательно деморализуем противника. Сейчас противник содержит провиант в теплушке под охраной двух максимов и трех линий обороны. Имеется еще склад – вагон в тупике. Такова диспозиция. Прошу задавать вопросы и давать предложения!
Сысой оглядел командиров взводов и усмехнулся. — Надо ж, великий полководес, собрал свой сброд и решаеть, как имя победить белочехов при их полном превосходстве! Ну, да мене-то чо? Пушшай поломат зубы о три линии обороны, ну а я сообчу об ентом кому следоват: мол, хреновай ен комполка!
— Можа напасть на них ночью?
Сысой глянул на говорившего и усмехнулся. Когда был получен злополучный приказ нового командарма, Федота Кучина Марков выбрал из числа красноармейцев. — Эх, ты, Федот, да не тот! Куды тобе-то лезти в советчики со своим-то свиным рылом?
— И угробить всех наших людей! — ответил ему Орлов. — Уж они-то, наверняка, нас и ждут именно ночью к себе в гости…
Федот сильно покраснел и, обидевшись, сел на свое место.
— Ты посмотри-ка, какой обидчивый! — отметил про себя Сысой. — Надоть к яму присмотретьси…
— А чо, ежели послать подводу с бойцами по домам, да пошерстить местных маленько?
Идея «пошерстить население» Сысою понравилась, и он благосклонно взглянул на Буценко.
— Армия не должна воевать с местным населением! — резко заметил Батя, строго посмотрев на Буценко — Для этого есть жандармерия…
— Ну вот, опеть ен со своими царскими штучками-дрючками! — подумал Сысой, чувствуя, что опять начинает сердиться на Маркова: идея «экспроприации» была любимой темой Сысоя во всей его революционной деятельности.
— Значит, так: мнение Орлова на этот счет мне уже известно, ваши – тоже. А делать будем так, как скажу я! Кучин, ты устроишь перестрелку там, где ждет нас противник прямо с утра. Пусть они думают, что мы собираемся их всерьез атаковать! Буценко, ты придешь Кучину на помощь через час: тогда они уже без сомнения подумают, будто мы собираемся взять их штурмом. Вы оба, пошумите там, как следует, но на пули не нарывайтесь! Александров, ты со своими людьми и телегами обоза рано утром осторожно подойдете вот к этому месту и вслед за Орловым и его людьми втянетесь в тупик. По знаку Орлова поможешь ему напасть на склад-вагон. Быстро загрузите все в телеги и отойдете назад под охраной Орлова. Понятно?
Все, кроме Сысоя, закивали головами. Комиссар сидел бело-зеленый от злости. Когда все разошлись, он остался.
— Ты, почему не дал мне слово? Кучину дал, а мне – не дал? — Семен, топивший с другой стороны печку, ясно ощутил злобу в голосе комиссара.
— Успокойся, ты же прекрасно знаешь, что ни хрена в военном деле не понимаешь. Разве мог я рисковать авторитетом комиссара? А ежели бы ты ляпнул что-то невпопад, и командиры подняли на смех? — голос Маркова сейчас как никогда был жесток. — Ты поставлен здесь только за тем, чтобы наблюдать и следить за нами, бывшими царскими офицерами. Ну, так вот и следи! А в военное дело не суйся – и без тебя как-нибудь разберемся! Понял?
От такого жестокого разноса Сысой не знал, что ему ответить: и правда, этим чертовым приказом, вся его деятельность была сильно ограничена, и военное дело не входило в круг его обязанностей.
— Вот енто Батя! Лихо он оттянул комиссара… Да и то правда, не здря же у нас в деревне коворят: «Комолой корове Бок не здря роков не дает»! Вот и тута… — подумал восхищенно Семен, но тут же испугался. — Ой, ентот рыжий черт, топерича точно ево съест!
И по сильно хлопнувшей двери, Семен понял: Сысой ушел очень рассерженным и обиженным! И не дай бог кому-то попасться ему под руку!
Забрезжил рассвет. Тихий топот копыт разбудил чутко спавшего Семена. Он удивился, увидев Батю на крыльце и быстро побежал за его конем. При своем росте и весе, Марков легко запрыгнул в седло, приказав Семену никуда не отлучаться, а сам поскакал за отрядом Орлова. Следом заскрипели телеги, одна за другой покидая расположение полка. Откуда такое количество их взялось за такой короткий промежуток времени, так и осталось загадкой для Семена.
С рассветом ушли взводы Кучина и Буценко к месту расположения, ожидая условленного сигнала к началу боя.
Сысой же встал, когда солнышко было высоко, а на станции яростно шла перестрелка. Он умылся, побрился и ушел к себе в комнату, дожидаться сведений о поражении ненавистного Маркова.
Весь день на станции шла канонада. Лишь к закату солнца одна за другой в расположение полка вошли все подводы до верху нагруженные отбитым у неприятеля продовольствием в сопровождении бойцов всего полка.
Батя, раненный в руку, а также девять разведчиков с перевязанными руками и ногами, головой или туловищем вместе с Орловым шумно вспоминали всю операцию. Гомон, шутки, подначки неслись всюду: несмотря на ранения, бойцы были довольны успехом. То же творилось и в казарме.
Лишь один человек был как всегда зол: ему приходилось рвать уже настроченное донесение о провале операции, о том, что Марков не бережет людей и обирает местное население. Листы доноса, изорванного на клочки, медленно догорали синим пламенем…
Но самому Маркову было в это время не до него: собрав своих офицеров в доме, они ели и пили, в том числе и трофейное вино, которое добыли у неприятеля.
Выставив усиленный караул, полк отдыхал от боевых действий.

13.
Последние числа марта 1919 года, Н-ский полк Красной Армии.
— Тьфу ты, лихоманка тя забери! Приснится жа тако! — Сысой дрожал: в кошмаре огромный детина, точь в точь похожий на Маркова, своими клешнями-руками душил Сысоя, которому до молодой сладкой бабенки, чем-то очень похожей на Дашку, и оставалось-то совсем немного – руку протяни и она твоя! И вот… Обида вперемешку со страхом съедала Сысоя: так и проснулся, не попробовав ее! Он смахнул холодный пот со лба. — Хорошо хоть енто только сон!
Он встал, оделся и умылся, крикнул Семену, чтобы тот подавал ему еду. Без аппетита, позавтракав, стал наблюдать за рутинными повседневными занятиями бойцов. Неожиданно вспомнив, что до сих пор не отправил очередное донесение на Маркова, ощутил незнакомую ранее тоску. Невольно взгляд его пошел поверх забора туда, где дымили трубы стареньких домов деревни. И тут Сысой понял: ему до смерти захотелось женщины! Не важно какой, лишь бы была молода…
— Слышь, Семен! — крикнул он ординарцу. — Иди, скажи Маркову… Мол, я собираюсь на пару деньков в суседний полк, да тебя с собой беру!
Семен быстро собрался и пошел к Бате. Вернулся он быстро, кивнув Сысою: Маркову сказал! И тут же побежал в конюшню готовить лошадь, да собирать провиант для комиссара в вещмешок на три-четыре дня. Сысой, положив в планшет письмо-донос и карту местности, вышел на крыльцо, сел и закурил.
— Как жа мене усе енто надоело! — неожиданно охватившие душу мысли были похожи на пасмурную погоду. — Я-то ишшо, дурак, думал… Ну – война. Ух, шашки нахоло и вперед! А тута? Ни мы, ни белочехи особенно-то и не нападаем! А чо? Ить енто мысля: а почему мы не нападаем? А чо, ежели Марков специяльно не хочеть воевать? Ить с друхой-то стороны, небось, евоные дружки! Там, у белочехов… Подкину-ка я енту мыслю кому следоваеть!
Сысой и сам понимал, что это чистой воды клевета, но за время службы у Маркова так насобачился писать пасквили, что уже не мог остановиться.
Как это ни странно, но Сысой был очень близок к истине: действительно, с обеих сторон одной из многих причин была и та, о которой подумал комиссар. Марков и его офицеры не жаждали кровопролития, в том числе и потому, что против него стояли такие же офицеры, как и он сам. Однако главными все же были другие причины.
 Во-первых, нужно было найти время, чтобы все разведать как следует у противника и составить хороший план операции, чтобы сберечь как можно больше людей от верной гибели. А во-вторых, Марков, прекрасно понимая, что как только война закончится, так военспецы больше большевикам не будут нужны. Учитывая, что в их руках находятся заложники – семьи военспецов, то, большевики постараются поскорее расправиться либо с ними или с заложниками. Вот потому и вел он войну осторожную. Свою войну…
Тем временем Семен привел лошадей к крыльцу. Бросив цигарку на землю, Сысой прыгнул на свою лошаденку и снова почувствовал себя тем лихим конником, который еще недавно вел свой отряд на осаду монастыря. Буйный ветер, подувший на душе, быстро разогнал сгустившиеся тучи.
— Надо же, как енто давно было! — подумал он, вздыхая. — Дашка… Осада… Побех белых через подземнай ход… Ох и сволочь жа, Хришин! Надо ж так-ту… Оммануть меня, Сысоя! И чо? Вот, расхлебывай тута топерича… Ну, ничо, оне ишшо меня узнають!
Еще так и не определившись, кто же будут «оне», комиссар ударил лошаденку пятками так, что та взвилась и с места погнала рысью. Он и не заметил того, что Семен сильно отстал на своей неторопливой кобылице.
С первых же домов деревни, Сысой начал искать взглядом женщин или то, что могло бы ему их найти. Увидев дедка с несколькими клочками на лысой шапке, похожей на кочку, и вылезшем от старости не то тулупе, не то шубе, мирно сидящего на завалинке такого же древнего дома, Сысой направил к нему свою пегую лошаденку.
— Слышь, дед, как здеся найтить солдатку? — хоть Сысой и пытался всеми силами скрыть охватившее его желание, но, поняв, что совладать с ним уже не может, пошел напрямик.
— Чо? А? — дед приложил ладонь к уху и раскрыл рот, в котором остался всего один зуб. – Чо?
— Да ни чо, старый пень! Уж лучче ба сидел дома на печке… — Сысой ворчал. — Эх, вот…
Казалось, вот-вот ухватил кусочек счастья за бок, и вот те на! Ударить старика или пустить ему пулю в лоб все-таки совесть не позволила. Но и спустить собственную неудачу старику тоже не собирался. А потому ехидно продолжил. — И на кой черт ты ишшо живешь, ежели не знашь, иде молодки водютси?!
Он хлестнул лошаденку и поехал, вглядываясь в окна. — Авось да выглянет кто? Но вот в одном из домов мелькнуло в окне молодое круглое лицо. Сысой, не мешкая, тут же подмигнул молодке, и к его радости окно с шумом распахнулось.
— Енто куды спяшит тьокой мольодой и кросивой? — на распев произнесла молодка. Ее полные губы на круглом лице заулыбались, показывая заигравшему в Сысое жеребцу крупные белые зубы. Две изогнутые толстые бровины, соединившись, вполне могли бы напомнить охотничий лук, если бы не большое белое расстояние между ними. Карие глазки заблестели и заиграли, скорее почувствовав, чем поняв, что нашли нужного самца, а пальцы нервно теребили кусочек тряпки, невольно оказавшийся в руках. И дураку было ясно, что молодка сама была не прочь завести мимолетное знакомство.
— Да вот устала моя бедная кобыла… — слова начала любовной песни, конец которой уже давно был ему известен, широкой рекой полились из него, воспевая ее полное тело, пышные груди и ласкающие руки. Все в ней нравилось ему. — Вот и ишшу я, иде ба передохнуть?!
— А чо искоть - то? — вот и соловей в душе хозяйки запел свою любовную песню. — Туто любому нойдетси отдых и кобылке и хозяину. Зоходь, доброй молодец! Ишь, кокия вы одиноковыя: и кобылица гнедоя и хозяин рыжой…
— А хозяин-то бока не обломат? — Хоть Сысой уже знал наверняка, что его сейчас никакой мужик не остановит, но все же помнил, что находится при исполнении служебных обязанностей. Так что осторожность не помешает!
— Эх, до воюет, хозяин-от! — распевно окая и улыбаясь призывно, ответила солдатка и закрыла окно. Однако не успел тот отъехать со своего места, как она появилась в дверях и открыла их пошире. — Зоходьте, гости дорогия!
Семен, который все видел и слышал, только диву давался тому, как лихо уговаривал комиссар солдатку. Усмехаясь, завел во двор обеих лошадей.
— Как звать – величать хозяйку-то? — осведомился Сысой, пожирая голодными глазами фигурку хозяйки и идя с ней в дом.
— Ньушкой-то зови, Лозорь ты мой рыжоволосой! — она видела его огонь и не смущалась смотреть в горящие глаза, хотя прекрасно знала, что может в них сгореть раньше времени. Однако, это не помешало ей на крыльце остановиться и, перебирая пальцами платок, тихонько покручиваясь из стороны в сторону, спросить его, смотря прямо в бесовские глаза. — Док ить у нос-то зо постой плотить нодоть!
— Знамо дело! — Сысой махнул рукой Семену. — Дак и муха задаром дело свое ня делат! Ня переживай: за ними ня станет!
— Ну, чо тоды, гости дорогия… — она чуть-чуть изогнулась в поклоне и обеими руками показала на вход в дом. — Тоды ходьтя в дом!
Семен увел в дальний угол двора лошадей и старался не вникать в любовный разговор Сысоя и хозяйки.
— Семен, ты, вот чо… Покорми-ка получче лошадей… — и тут рыжий дьявол усмехнулся, прекрасно понимая на что уйдет это время. — Да не торопись шибко-то! Ежели чо, позову сам, понял?
Семен кивнул, еле сдерживая на лице улыбку: он прекрасно понял, чем будет все это время занят этот рыжий чертеняка! Проводив уходивших в дом влюбленных голубков, осмотрелся, нашел конюшню и сено. Взяв охапку душистого прошлогоднего сена, понюхал и захлебнулся от хлынувшего в нос аромата, который так любил. Дал его лошадям, еще раз понюхал сам.
 Однако, вместо восторга пришла беспокоящая душу мысль. — Прошлогоднее сено и так пахнет? Ведь она сказала, что хозяин на войне, значит сено должно пролежать два года. Но оно пахнет как свежее, прошлогоднее. Так кто же косил? Она сама? Не похоже…
Ответ сам нашелся, лишь стоило вспомнить ее фигуру и поведение с Сысоем. — Эх, ха, дак такой-то хозяйке кажнай постоялец не пожалеет никакова сена! Вон и Сысой-от… Ишь, взял с собой вещмешок! Небось, харчами хозяйку уламывать бут!
Невольно вспомнилась Дашка, ее тело, губы, улыбка… Черная туча ревности змеей вползла в душу и начала отравлять Семену жизнь. Взревновав ее, сравнивал с Нюшкой и представлял, как она привечает у себя молодых комиссаров. Руки сами собой крепко-накрепко впились в деревянную ручку вил и начали набрасывать лошадям сено раз, другой, третий…
— Нате, еште! Усе не то, чем у таких вот баб скапливатьси! — невольно перенесенная ревность с Дашки на хозяйку принесла неожиданные результаты. — Имя… такия вот… ишшо привязут!
Забравшись на сеновал, он несколько раз для порядка пнул ногой хозяйке подаренное сено, выбивая о него свою злость и ревность. В конце концов, начал тыкать кулаком в сено, отчаянно крича. — Моя Дашка – не така! Не така! Не така!
Только после того, как выдохся от сражения с сеном и накричался, Семен пошел в конюшню к своим лошадям, улегся на солому рядом с перегородкой, привалив к ней свою разгоряченную голову. Как задремал и сам не помнил…
Вспомнилась ему его Дашка, теплая, такая желанная и зовущая, что он невольно застонал, зовя ее. — Дашутка… Голубушка… Милушка…
Меж тем Сысой, довольный тем, что хозяйка не разрушила его ожиданий, да оказалась ласковой и горячей как мартовская кошка, вышел во двор справить малую нужду и покурить. Глянув туда-сюда и не найдя Семена, был немало удивлен этим, пошел к конюшне и прислонился к забору, чтобы втихаря справить нужду. Однако в тот самый момент, когда все было закончено, послышался голос Семена, выговаривающий ласковые слова. Все бы ничего, но одно имя заставило его насторожиться.
— Дашутка? Енто ишшо кто така? — удивился Сысой, сразу вспомнив свою верхотурскую Дашку. Злость, замешанная на подозрительности, половодьем разлилась в его сердце. Тут же коварная мысль родилась в его порочном мозгу. — А чо, ежели Нюшка совратить ентова преданнова жене лабуту ?
И, тихо повернувшись, чтобы не разбудить ординарца, пошел в дом, продолжая обдумывать в деталях понравившуюся мысль. — А пушшай! Нюшка – ево… Ужо тоды он от мене никуды ня денетси! Чуть чо – скажу жене!
 И, улыбаясь от того, что нашел способ шантажировать слугу врага своего, и, причмокивая от удовольствия, которое предстоит испытать ему, а также то, что скоро преданный Маркову Семен будет в его власти, Сысой вошел в дом.
Нюшка лежала на кровати и млела от полученного ею удовольствия.
— Ты вот чо, ласковая, хошь такова ишшо? — Сысой внимательно посмотрел в глаза хозяйки. — Тама, у конюшни, ординарец мой дремлеть. Дак ты ба сходила, да и обласкала и яхо!
— До ты чо, кобель рыжой? Я ить ня сучка! — возмутилась Нюшка. Мгновенно лицо ее исказила гримаса злобы и оскорбления. Однако через мгновение оно снова безмятежно улыбалось. — Зачем мене другой-то? Вот с тобой, мой светочок, енто друго дело!
— Дура ты, Нюшка! Вот со мной-то и не будеть ничаво, ежели не обласкашь мово ординарца, поняла?
Та непонимающе смотрела на возлюбленного и никак не понимала, почему ей нужно ублажать кого-то еще. В какой-то момент ее губки выгнулись в виде месяца рогами вниз, но через мгновение вернулись в свое прежнее состояние. Нюшка потянулась к Сысою, нежно выпятив наружу половинки своей оголенной груди и касаясь чуть-чуть тела коварного соблазнителя. Рыжий черт ухмыльнулся, прекрасно поняв ее маневр, и отодвинулся.
— Дура, ты, Нюшка, дуришша! Со мной хоцца? Дак, вот и не бут ентова ничаво! — резко добавил он, отбрасывая ласкающие руки. — Надоть обласкать мово ординарца, поняла?
— Да на кой черт он тобе здолси? — она никак не могла понять, зачем ему надо, чтобы она ублажала какого-то ординарца. Однако, увидев, что Сысой собирается ее покинуть, резко переменила свое отношение. — Да мене-то чо?! Я могу и ентова облоскоть. Лишь бо ты был со мной! Тока скожи зочем?
— Ох, и дура же ты, Нюшка! — Сысой почувствовал, что начинает всерьез сердиться, оттого, что глуповатая Нюшка невольно заглянула в его гнилое нутро, которое он старался никому не показывать. — Надоть начинать гнать ей туфту , а то дохадаетси! Так, кто она? А она у нас ластена ! Ну, так чо, прохлотим-ка и ее!
И, решив для себя то, что нужно делать, сладко улыбнулся хозяйке. — Эх, дурочка ты моя! Я ж о нас с тобой ведь и думаю! Подумай сама: а чо, ежели он меня заложит комполка? Разве я смоху к тобе ишшо приттить? Ить он не отпустит! Я ить воюю как-никак!
— Док чо ж ты, косатик-от мой, срозу-то мне не скозывол про то? — простодушная Нюшка тут же поверила Сысою. — До я щоз! Мене енто соусем недолго!
И, сорвавшись прямо в ночной рубашке с тахты, она выбежала из дома. Семен спал, вспоминая свою Дашку. Ее полная грудь, которую он так часто любил ласкать и трогать своей рукой, полные движений страстные бедра, не дающие покоя ему даже сейчас вместе с тем, что было спрятано между ними, снились так явственно, что он тихонько постанывал, шепча ее имя. Ему представлялось, что они снова на сеновале с его духмяным запахом травы и лета, а она – жаркая, страстная и желанная лежит рядом, обдавая его запахом молодого женского тела.
Невольно рука его скользнула по рубашке и ощутила теплую грудь, живот и сама собой устремилась вниз живота, заставляя прижиматься к желанному теплу и раздвигать ноги жены, ощущая твердость напряжения внизу своего живота. Как он вошел в нее, Семен и сам не понял. Энергично доводя себя до момента, который всегда ему нравился, он вдруг испытал взрыв невероятного блаженства, который ударил в голову, и последующее освобождение от всего, чувствуя, что уже не может остановиться и начинает извергаться.
С долгожданным облегчением он упал на грудь жены, а его стон смешался со стоном Дашки. — Нет, не Дашки… Дашка так не стонала! Тогда кто же?
 И Семен, вздрогнув, открыл глаза: в полутемной конюшне под ним лежала хозяйка, приютившая их, и стонала от страсти!
— Енто ишшо чо тако? — услышал Семен знакомый голос и вздрогнул от страха: даже победный стон хозяйки теперь его не радовал и остался не замеченным. — Под трибунал! Под трибунал захотел, лихоманка тя забери!?
— Косподи, чо ж я наделал? — подумал Семен, вскакивая с Нюшки и не зная, куда бежать. — Ить енто ж рыжай Сысой! Я пропал…
Его руки сами на ходу застегивали штаны и поправляли гимнастерку, а он, мечась из стороны в сторону, никак не мог успокоиться и остановиться.
Меж тем хозяйка встала, отряхнулась как курица после налета петуха, сбросила с себя налипшее сено, и пошла к комиссару.
— Иде ж у вас дисцоплино, товорышш комиссор? — Нюшка так искусно разыгрывала из себя обиженную женщину, что Семен даже не заметил подвоха. — Ужо и до ветру бобенке выйти низзя! Схвотил, на сено затошшил да сносильничол!
Семен от волнения не видел, как улыбнулся ей Сысой и подмигнул правым глазом. Сейчас он стоял перед рассерженным комиссаром, опустив голову и признавая всю тяжесть им содеянного, повторяя всего одно слово: «Пропал… Пропал… Пропал!», меняя с каждым разом лишь интонацию, подтверждающую обреченность своего хозяина.
— Так вот ты как несешь службу? Енто етому тобе Марков научил?! Пойдешь под трибунал! Отдам, как пить дать! Отдам под трибунал, лихоманка тя забери! Ухоловник хренов… — Сысой все накручивал и накручивал обстановку с каждым словом, все повышая и повышая интонацию, чтобы совсем сломать неискушенного Семена. И это ему удалось: скоро у того задрожали губы и руки, в голове появилась полная сумятица, а из глаз закапали отдельные слезинки.
— Как жа енто так у тобе получатси? Над населеньем измыватьси? Ня позволю! — Сысой для убедительности так взвыл, что Семен вздрогнул и упал на колени, вспомнив свою монашескую жизнь, бормоча молитву прощения.
О-о-о, об этой минуте триумфа Сысой-артист мечтал всю свою жизнь! Как сладкий мед, как нектар он впитывал торжество такой минуты… Хоть и не весь мир оказался у его ног, а всего лишь единственный жалкий человечишко, но у ног и на коленях! С широко раскрытыми ноздрями впитывал Сысой исходящий от Семена страх и даже ощущал некоторое кружение головы: пьянея от хлынувшего в голову восторга, которого не испытывал даже с Дашкой, когда впервые насиловал ее, а она, кусаясь и сопротивляясь до самого конца, так и не сдалась ему…
— Про-о-о-сти-те, товарышш комиссар, простите! — жалобно стонал Семен, валяясь в ногах у победителя и обнимая сапоги своего нового повелителя. — Я вам отслужу… Только не отдавайте под трибунал!
В какой-то момент Сысой вдруг почувствовал, что вместе со словами Семена ушло то неведомое ранее ощущение бешено бьющегося сердца и сладкое кружение головы, дающее то самое чувство безграничного могущества.
— Собака! — сейчас как никогда в своем оскорблении Сысой был искренен. Он со злостью сильно пнул Семена в бок, едва сдерживая себя, чтобы не произнести вслух: «Собака, такой момент мне испортил!», сжал зубы так, что услышал хруст, и сквозь них произнес. — Ладно, я подумаю над тем, чо ты мене щаз сказывал!
И Сысой, оставив ничтожного ординарца один на один со своей радостью, в том, что остался жив, перемешанной с горем полного подчинения ничтожеству, повернулся и пошел в дом.
Нюшка ждала Сысоя на кровати горячая, зовущая, однако теперь ему этого было мало. Ударив ее по лицу и опрокинув навзничь, Сысой бил и насиловал Нюшку почти всю ночь с перерывами на прием самогона до такой степени, что она, обессилив, потеряла сознание. Но то ощущение, которое он испытал тогда с Дашкой, никак не наступало… Хоть он бил обессилившую женщину без конца и края, но так и не получил того, что желал!
Впервые Сысой был недоволен собой, не понимая то, что произошло в этот раз. А между тем у него было с чем сравнивать. И в этом сравнении, ощущение безграничной власти над человеком, подчиненном ему, в сравнении с полученным удовольствием от насилия женщины, значительно выигрывало. Испытав сегодня самое сильное чувство удовлетворения от полноты власти над мужчиной и самое сильное разочарование от насилия женщины, Сысой сидел на крыльце и курил. Почему-то опять в его памяти всплыла Дашка, как идеал его женщины. Плюнув в землю и выкинув окурок, он пошел спать.
Проснулся Сысой, когда вовсю светило солнышко, от ласковых поцелуев Нюшки.
— Встовай, герой, обед но столе! — к его удивлению, хозяйка не была обижена на него за то, что он сотворил с ней за ночь, а даже наоборот: за его варварское обращение с ней была очень благодарна. Еще никогда и ни с кем она не испытывала ничего такого, как в эту ночь с Сысоем. А потому и была не прочь повторить все сначала, ибо все произошедшее приписывала одному – его необычной любви и желанию быть с нею больше и дольше!
Однако Сысой был настроен иначе: пообедав, он вышел во двор, где стояла его лошаденка, уже готовая к дальнейшему пути. Ничего не сказав Семену про ночное происшествие, он вывел со двора лошаденку и вскочил на нее. Из окна хозяйка ласково махала ему рукой, но Сысой даже не взглянул на нее…
В соседний полк приехали быстро. Сысой тут же заметил, что в этом полку все было не так, как у него: неухоженные кони, неопрятные и голодные бойцы, дерущиеся из-за обеда. Пределом его внутреннего возмущения стали подвыпившие командиры и комиссар, которому Сысой и передал свой пакет. Плюнув от возмущения, Сысой молча удалился, всю дорогу матеря нерадивое командование.
Приехав в свой полк другим путем, Сысой заперся в своей комнате и больше не выходил, не понимая, что происходит в Красной Армии и с ним лично.
Семен же обо всем им виденном в соседнем полку доложил Маркову. О случае с Нюшкой он промолчал. Марков все это слушал как-то рассеянно, почти не расспрашивал и быстро отпустил. Как потом узнал Семен, Марков от Орлова узнал, что белые захватили Пермь. Именно поэтому, переживая за судьбу своей семьи и семей офицеров своего полка, он и был в таком состоянии. Предчувствия чего-то нехорошего со своей семьей никак не отпускали его все последнее время

14.
Конец мая 1919 года, Н-ский полк Красной Армии.
Чем ближе Красная Армия подходила к Перми, тем чернее становилось лицо Маркова и его офицеров. О деморализации белочехов говорило всё: и быстрый отход их под натиском Красной армии и нежелание ввязываться в кровопролитные бои, особенно с такими полками и командирами как Марков. Самого же Маркова с полком, увидев их боеспособность, начали бросать в самые трудные места. К тому же низкая активность белочехов в вылазках и контратаках, а так же быт, в котором пьянки занимали все основное время, только способствовали успеху военспецов типа Маркова.
Но, чем задумчивее становился Марков, тем нахальнее становился Сысой. Семен уже неоднократно сопровождал своего хозяина в деревню к Нюшке. Марков же, к большому удивлению Семена, относился к этому спокойно и ничего не говорил. Выполняя по-прежнему добросовестно свои обязанности, Батя и его офицеры непрестанно в последнее время думали о своих родных и близких, оставшихся в заложниках. Возможно именно поэтому Марков не считал возможным доносить своему начальству об амурных похождениях своего комиссара.
Однако сегодня, прочитав пакет из штаба командующего фронтом, Марков расписался у вестового за получение пакета и выполнение приказа, отпустил его и долго смотрел ему вслед.
— Чо енто с ем? — подумал Семен, внимательно следя за лицом своего кумира. — Чо-то я таким ево ишшо никокда не видел! Мокет чо тако ишшо в приказе привез вестовой? Ить ня даром жа Батя вышел ево провожать?
Меж тем Марков выкурил цигарку, растоптал ее своим большим сапогом и пошел медленно в дом.
— Вот что, Семен!
У Семена чуть щетка для чистки лошадей не выпала из рук. — Надо же, Батя мене по имени назвал!
И сердце Семена ёкнуло. Почему-то сегодня впервые он заметил у Бати глубокие лучики морщинок у глаза.
— Отнеси-ка этот пакет комиссару, пусть ознакомится! А через час собери-ка ко мне всех наших командиров и комиссара, ежели он того захочет!
Сысой дважды перечитал краткий текст приказа командующего фронтом и отдал пакет Семену
— Хрен знат чо творился на фронте! Передай Маркову: на совещанье я не приду! Будя их повожать!
Сысой был недоволен: Мостового полгода назад с должности командующего армией перевели в армейские комиссары, а вместо него поставили военспеца полковника Каменева. Естественно, что Мостовой тут же вспомнил бы последними словами того, кто первым подал эту идею, от которой он сам пострадал! — Да, Мостовой был настояшшим командармом… И куды только смотрит наш вождь?
Конечно, и сам Сысой обижался на Мостового за то, что тот давно оставляет его доносы на Маркова без внимания, но все же обвинить кумира в чем-то антибольшевистском не посмел!
Семен же оббежав всех командиров, собрал всех к назначенному времени.
— Наш полк перебрасывают к Перми – там будет главный удар! — спокойно, но с некоторым подтекстом, произнес он. — Нам приказано в течение трех дней своим ходом отправиться к месту назначения. Прошу вопросов, куда именно мы направляемся, мне не задавать, а приступить немедленно к подготовке исполнения приказа.
Командиры взводов, уже привыкшие к неожиданностям, качнули утвердительно головами, но каждый из них почувствовал, что Батя что-то недоговаривает. Но что?
В назначенное время полк снялся со своего места и тридцатого мая с ходу вступил в бой с противником. За два дня боев, беспрестанных и жестоких, вымотавших всех, кроме Сысоя, сразу же сказались на состоянии полка. Они обошли Пермь с севера и погнали белочехов к Екатеринбургу. Однако возможности побывать в Перми у полка не представилось.
— Вот что, Семен! — ординарец вздрогнул оттого, что огромная тяжелая рука опустилась на его плечо. — Отправлю-ка я тебя в Пермь! В командировку. Вот твои документы, вот деньги. А вот письма и подарки семьям наших командиров! У тебя будет одна задача: добраться до Перми и побывать по этим адресам. Передашь им подарки, узнаешь, как они там живут, и догонишь нас у Екатеринбурга. На все про все даю тебе три дня! Ну, с Богом…
Тут Семен почувствовал, как две огромные руки легко подняли его, а строгие глаза впились прямо в душу. Всего-то мгновение и было это, но Семен запомнил этот взгляд надолго. Скоро он ощутил привычную землю. Те же руки повесили на него четыре вещмешка и подтолкнули к выходу, где уже стояла его лошаденка. По тому, что сам Батя разговаривал с ним полушепотом, Семен решил, что задание у него не иначе как секретное.
— А комиссар-то знает? — тихо спросил он у Маркова.
— Я… ему потом скажу сам… — нашелся тот. — Родственников у него там нет, так что иди и не опаздывай!
Свежий холодный утренний воздух сначала бросил Семена в дрожь, но скоро он к нему привык. Однако от этого холода Семен неожиданно понял то, что тогда на совещании не договаривал Батя.
— Ох и хитер! — восхищенно подумал он о Маркове, который тихо обвел вокруг пальца бдительного Сысоя. Но тут же одна мысль просто чуть не обожгла его радостью. — А ежели, он быстро обернетси, дак и к Дашке смокет проведатьси!
Как ни жалко, но пришлось ее отбросить: за три дня к ней не добраться. А ишшо надоть иттить обратно! Поняв, что нужно торопиться, он ударил лошаденку плеткой и поскакал к Перми.
Сысой по-настоящему взбесился, узнав, что без его ведома в Пермь был отправлен Семен. — Вот сволочь, Марков, омманул таки! Ведь Мостовой меня ишшо четыре дня тому назад предупредил, что нельзя давать ему возможность связаться с родными! И вот топерича… Ну, чо я скажу Мостовому? А ентот… Подвел меня!
Так, с бурей в душе и увидел он Маркова.
— Ты, чо, сдурел? Без мово разрешенья!? Да я… тобе… к стенке! Отправить бойца… в командировку… в военно время?! — кричал Сысой на Маркова от возмущения и страха, чтобы хоть как-то оправдать потом себя перед Мостовым: мол, да, предупреждал! А он не послушалси!
— Не ори! Я Колобова послал проведать наши семьи. И ничего в том противозаконного нет! — спокойно произнес Марков. — Это не боевая операция и не требует согласования с тобой! А тебе и твоим новым подружкам некоторое время придется не видеть ординарца!
Сысой, услышав ехидное замечание Маркова по поводу его амурных похождений, чуть не лишился дара речи. Но только на мгновение. — Ну, Колобов, ты у мене ишшо свое получишь! Да и до тобе, Марков, я тожа скоро доберуся!
Сысой покраснел, побелел и сжал кулаки до предела. Он и сейчас боялся Маркова: будь на его месте кто-то другой – давно бы съел с потрохами и не почувствовал… — Но ента хорилла… Враз убьеть и не поморшшитси! Ну, походь у мене…
Меж тем Семен шел по грязному серому городу, ведя в поводу взмыленную лошадку и ища указанный адрес на треугольнике письма. Наконец, после расспросов горожан, он нашел то, что ему было нужно, но остановился, увидев странную картину: дверь сорвана с места и валяется в стороне, а сам дом пуст. Даже досок на полу нет. Побродив немного, подошел к дворнику, собравшемуся наводить порядок у дома.
— Слышь, дедушко, тута Марковы жили. Не знаш, иде оне щаз?
— Ишь, хватилси! — дворник внимательно посмотрел на него, соображая, стоит ему говорить или нет. — Ить их-то давно тута нетути! А ты, милок, кто имя буш? Сам-от Марков-от, у-у-у какой большой был, да нетути. Весь вышел!
— Как вышел? — не понял его Семен. — Ведь он и послал меня суды!
— А иде ен тоды был? Красныя приходют – бьют, ломают! Белыя приходют – бьют, ломают! А ежели так, то чо ж тоды останетси? Иде ж вы с Марковым тоды были?
— Да на войне и были! А щаз мене Марков и послал проведать евоную бабу и сына.
— Э-э-э, сынок, дак их ить ужо давно как отвели в друго место! — дворник, сменив гнев на милость, сочувственно качал головой. Потом сообразил, что нужно рассказать, как найти Марковых, и начал бестолково объяснять это. Но потом снова вернулся к началу разговора. — Ить их даже с охраной отвели! Сказывали верныя люди, заперли тама их. Перемерли оне почти усе. А тех, кто осталси, белыя постреляли..
Огромная тяжесть на сердце, образовавшаяся у Семена от услышанного, давила всю дорогу, рождая в мозгу его невероятные мысли.
Дверь подвала дома, указанного ему доброжелателями, удерживалась на одном шарнире и постоянно хлопала от ветра. Когда же он потянул ее к себе, зловещая темнота подвала опахнула сыростью и холодом. Семен шагнул вниз, крикнув: «Эй, люди! Тута кто есть живой?»
Глухой надрывный кашель был ему ответом. Присмотревшись в полутьме, он шагнул дальше и провалился ногой через полусгнившую доску ступеньки. Заскрипела тахта в самом конце подвала и женская фигура в тряпье и шали поднялась, непрестанно кашляя в тряпочку.
— Есть… — скрипучим голосом тихо произнесла она и добавила. — Еще пока…
Семен обрадовано заспешил к ней, содрогаясь от воспоминаний: так сильно этот подвал ему напомнил подземный ход и убийство настоятеля.
— А… вам… кого… нужно? — кашляя в кулак, тихо произнесла женщина.
— Марковы… здеся живут? — спросил Семен, вглядываясь в глаза седой, серой и старой женщины, которая от вопроса даже дернулась и испугалась.
— Я… Маркова… — она впилась взглядом в глаза Семена, ища в них страшную информацию. Руки ее начали нервно теребить шаль. — Ирина… Терентьевна…
Семен внимательно вглядывался с стоящую перед ним женщину и никак не мог понять. — Чо-то тута не то: не мокет она быть жаной Бати! Та – молодая, а ента – старуха! Нет, не она!
— Удивляетесь… — скептически печально заметила женщина, непрестанно кашляя. — Думаете – не жена… Владимира Алексеевича…?
Слеза одна за другой покатилась по впалым щекам, но женщина даже и не смахивала их. Что-то сильно кольнуло в сердце Семена. — Енто она, Маркова!
— И… Эх, забыл! Ить он письмо велел передать! Да харчи… -— Семен заторопился, вынул из вещмешка письмо и подал Марковой.
— Да… вы… проходите… Правда… неизвестно… где… холоднее!
Взяв у посланца письмо, Ирина Терентьевна подошла к окну и стала читать письмо от мужа. Она часто останавливалась, кашляла кровью и плакала, упираясь лбом в оконную раму. Потом снова читала…
В подвале было холодно. Оглядевшись, Семен увидел несколько продолговатых и округлых предметов, обмотанных тряпками. Они были уложены прямо на полу один возле другого и очень напоминали трупы бойцов, хоронить которых была его обязанность. Отбросив эту мысль как немыслимо жестокую, посланец офицеров продолжил рассматривать подвал. У самой тахты стояла железная печь-буржуйка с трубой, закоптившей весь потолок и маленький столик с одной кастрюлькой и чашкой. Пол был разломан везде, кроме тахты и печки.
— Вот так и доживаю уже одна… — горестно качая головой, кашляя после каждого сказанного слова, произнесла она. С большим трудом подойдя к овальным предметам, завернутым в тряпье, указала на самый большой и первый из лежащих. — Это – Варвара Орлова… У неё только-только умер от чахотки сын, а её саму, беременную, ударил в живот прикладом красногвардеец. Когда они зимой переводили нас сюда. Тогда же и закрыли дверь намертво! Она умерла первой… А это мать и сестры Буценко: их застрелил белый офицер. Он узнал, что мы родственники их бывших товарищей… А это мой Коленька… Он умер от чахотки… Уже после… Когда нас снова закрыли в этом подвале! Да и моя очередь пришла… Ведь только и держалась потому… Хотела правду сказать Владимиру Алексеичу! А только ты, мил человек, не говори ему про все это! А то и он погибнет… Уж лучше я сама…
Семен видел, как трудно дается ей каждое слово, однако она, непрестанно сплевывая кровь в платочек, все же сказала то, что хотела. Холодный пот уже давно бежал по спине Семена, но он не замечал его, удивляясь той силе духа, которая была у этой женщины. Выполнив, наконец, свою скорбную задачу и рассказав о том, что же произошло с ними на самом деле, она пожалела того, кому и предозначалась эта непосильная правда… В горле у Семена мгновенно пересохло. — Да как же так? Чо ж тако? Рази так ту можно? Ить енто ня по божески!
Какое-то время он просто не понимал и моргал глазами, а, поняв, наконец, ту жестокость, с которой столкнулся невольно, начал мерзнуть от страха и сожаления.
 Его словно кто-то подхлестнул: вспомнив о харчах, он закрутился и начал лихорадочно выкладывать прямо на тахту продукты сначала из одного мешка, потом из второго, третьего…
Однако Маркова строго посмотрела на него и схватила за руку. — Не надо, прошу…
Семен, остановленный, холодной, как смерть, рукой больной женщины, вздрогнул, совершенно не понимая ее. Меж тем еще какая-то мысль никак не давала ему покоя. И не вспомнил бы, но, сделав шаг в сторону, споткнулся о вещмешок Александрова. Пересчитав мешки, а затем – покойников, он, наконец, понял, что за мысль беспокоила его.
— А… Александрова… иде? — руки его дрожали: он ждал рассказа, еще более страшного, чем предыдущий.
— Александрова-то? — хозяйкин тон на удивление был безмятежным: она спокойно рылась в столе, ища, видимо, карандаш и бумагу. — С ней все нормально… Она жива! И на содержании у одного военного начальника. Где ваше письмо? Я вам даже адрес скажу…
Но тут она сильно качнулась и побелела, схватившись рукой за сердце. Но тут же убрала ее, как будто ничего не случилось. Однако передумала и показала на продукты.
— Послушайте, мил человек, отнесите все эти продукты в подвал соседнего дома! Там много детей… Они беспризорники. Отдайте все это им: мне уже немного времени осталось жить… Не спорьте! Я это точно знаю… Даже белые «пожалели»… Стрелять в меня не стали: видите ли пули им жалко! А детям надо жить! Вы идите, а я пока напишу ответ…
И она, больше не обращая внимание на Семена, собиравшего продукты с тахты, начала писать ответ, положив бумагу на стол. Она то и дело харкала кровью в свой платочек, не обращая внимания на слезы, обильно бегущие по ее щекам…
Когда посланец Маркова вошел в подвал соседнего дома, два десятка детских лиц мгновенно окружили его. Если до этого времени он еще сомневался в правильности своего поступка, поддавшись на уговоры жены Маркова, то увидев их глаза, понял, что поступает правильно, исполнив, возможно последнюю, волю Марковой. Он постелил на пол первую попавшуюся на глаза старую газету и вывалил на нее содержимое вещмешков.
— Это вам от… Марковой Ирины Терентьевны! А это от Орловой Варвары! Это – от Буценко! — выкрикивал он, уже находясь в состоянии истерики.
Слезы бежали по его щекам: он смахивал, не замечая их, одновременно улыбаясь малышне, которая кинулась к продуктам и начала быстро-быстро есть все подряд. А Семен все еще шептал, как заклинание, имена и фамилии погибших близких своих друзей-офицеров. Даже когда кончились продукты и беспризорники его окружили, прося еще продуктов и теребя за красноармейскую форму, он не понимал, что же происходит с ним…
Совершенно обессиленный и опустошенный, пришел Семен к Марковой. Сколько времени прошло с того момента, как покинул Ирину Терентьевну, он не понимал, находясь в состоянии близко к какому-то полусну и безразличности. Держась одной рукой за стенку, спустился на ступени и сел. И снова каждый удар в сердце начал отзываться болью в голове: вспомнилось то, что он сделал с настоятелем и монахом. Обхватил её обеими руками, с трудом оценивая реальность.
В голове же меж тем, в бешеном круговороте маленьких тел на него смотрели детские глаза мальчишки из его детства, когда он ходил и добывал еду в монастыре. Дикий хор и какофония из визжащих и прыгающих чертей так ударили в голову, что он забыл все, что относилось к действительности, и невольно зашептал слова спасительной молитвы. — Отче наш…
 И вдруг ему стало легче: черти разом поуменьшались в размерах, не так стали страшны, да и хор их заметно поутих. Неожиданно все исчезло. Семен уже уверенно договорил знакомые с детства слова почти вслух. Глаза его сами открылись. Но полутемная комната подвала почему-то начала давить своей неподвижностью.
— Стоп, а иде Маркова? — вопрос, который выплыл откуда-то изнутри, заставил Семена снова вздрогнуть. — Неужто?
И только тут он заметил серый комок, съежившийся на полу – это была Маркова.
— И все-таки она сдержала свое слово… -— посланец мужа этой женщины укоризненно и восхищенно покачал головой. — Надо ж так: разом скорела как свечка!
И действительно, выполнив свой святой долг перед теми, кто так изуверски был лишен жизни, и так и не высказав мужу все, что хотела бы сказать, она держала листочек, на котором были нацарапаны слабеющей рукой последние строчки, и ее предсмертная просьба: «Прощай, любимый! Ради Бога, только выживи…». Она как будто знала, что предстояло впереди ее мужу…
За свои харчи Семен нашел телегу и место на кладбище. Там лопатой вырыл братскую могилу и похоронил всех их в одной могиле. На кресте тем же карандашом он вывел все фамилии, налил полный стакан самогона и выпил. Слезы сами бежали по его щекам. Не замечая их, он вспоминал всех пославших его офицеров и от лица каждой женщины разговаривал с ними. Со стороны сейчас Семен больше всего смахивал на сумасшедшего, однако это вовсе было не так – это была, пожалуй, репетиция рассказа того, что же случилось в их отсутствие в Перми …
Когда посланец прибыл к дому, указанному Марковой, дверь открыла молодая женщина с явно выпирающим животиком из небрежно наброшенного халата. Увидев перед собой красноармейца, удивленно смотрящего на ее живот, она в первый момент даже смутилась.
— Вам чево? — спросила она, уже придя в себя и улыбаясь. Игриво кокетничая с Семеном, начала покручивать свои локоны. — Вы от Пал Ваныча?
— Я от вашего мужа! — зло прохрипел Семен: еще не прошло его состояние от похорон, а тут еще она. — Вот кадюка! Ляксандров тама жистю в кажном бою кладет, а она?
И протянул вещмешок мужа. — Тута письмецо и харчи!
— Ну, раз вы не от Пал Ваныча… — ее лицо на миг стало растерянным от воспоминая о муже, а потом обрело привычный нагло-ехидный вид, решая всего один вопрос: пускать его в дом или не пускать?
Но Семен уже сам заглянул внутрь и увидел хорошо обставленную квартиру.
— Я лучче подожду здеся! — прошипел он, не в силах скрывать больше свою раздраженность поведением Александровой. — У-у-у, сучка! Пушшай только Дашка мене изладит тако жо - убью!
Меж тем Александрова, бегло прочитав письмо мужа, вдруг густо покраснела и смутилась, вспомнив про свой животик. Однако это продолжалось совсем не долго: она повернулась, скрылась внутри дома, а уже через пару минут снова была в дверях наглая и самоуверенная.
— На, передай! — и сунула в руку тот же треугольник, ехидно ухмыльнулась и, виляя бедрами, пошла в комнату. Но тут же вернулась и захлопнула дверь перед самым носом Семена.
Семен покачал головой, засовывая письмо в карман, и направился к Кучиным.
К радости посланца, Кучины встретили его просто: обычная семья тружеников была рада любому привету сына, тем более, его харчам. Жили они, как и большинство, бедно, но дружно. Отец с утра до вечера трудился в депо, а мать успевала обшивать и обстирывать целую ораву девчонок и мальчишек. Не долго думая, Семен передал им не только вещмешок их сына, но и то, что предназначалось для «мадамы Александровой», как теперь он стал про себя ее звать. И был этим очень доволен! Его накормили, как смогли, и обратно отправили с благодарственным письмом сыну. Уезжая, он ясно почувствовал, что именно такой обстановки ему всегда и не хватало…

15.
Начало июня 1919 года, Н-ский  полк Красной Армии.
— Ну, чо, Семен-от, не появлялся ишшо? — Марков вздрогнул от голоса Дорофея Орлова. Хоть он и смотрел в бинокль, но все его мысли сейчас были там, в далекой и близкой, бесконечно дорогой Перми.
— Н-нет… еще! Но срок уже кончается. Думаю, не сегодня, так завтра приедет…
Марков отложил в сторону бинокль и посмотрел на друга. — Не спал, видно… Ишь, какие красно – синие круги под глазами! Оно и понятно: переживает… Интересно, кем его Варварушка разрешилась: сынком или дочерью? Да хоть кем, лишь бы все было нормально! А уж мы-то отметим это дело в своем кругу… Ясно, не спится… А сам-то? Тоже как на иголках… Да и как тут уснешь, ежели всю ночь кошмары снятся! Как бы чего там, в Перми, не случилось… Ведь почитай целых три месяца в городе белые хозяйничали! Не дай Бог, узнают, что мы в Красную Армию подались – пощады тогда не жди!
И по-доброму посмотрел на Дорофея, скорее почувствовав, чем, поняв причины его тревоги. И, чтобы не причинить боль другу, сделал вид, что внимательнейшим образом просматривает позиции белых.
— Думаешь, начнут скоро наступать? — медленно произнес Марков лишь затем, что пауза итак сильно затянулась.
Но Орлов молчал: он даже не услышал того, что спросил комполка. Точнее, слышал, где-то далеко-далеко, но не мог ответить: он как и Марков был весь там, в Перми…
— Как ты думашь, нашел он их? — этот вопрос у него вырвался самопроизвольно: друзья давно были на «ты», но это делали строго тогда, когда оставались одни. Для многих была удивительна дружба этих офицеров разных по рангу, однако оба они ничего в том не видели. Во-первых, оба были людьми прямыми, храбрыми и честными, что позволяло им относиться к друг другу уважительно. Во-вторых, между ними было нечто такое, что сближало их, прошедших огни и воды двух войн, и при этом оставшихся самими собою. А еще сближало их то, что в Перми остались у них самые близкие люди…
 Вот потому, прикажи Марков Орлову: «Вперед, на белых!» и Дорофей не очень задумываясь над тем, зачем это надо, поскакал бы на белых. Так же и Марков был способен выполнить практически любую просьбу друга, кроме той, которая могла бы запятнать его честь. Вот такие они и были: огромный Марков и низкий, но широкоплечий Орлов!
В этот раз Марков на вопрос Орлова не ответил, а просто кивнул ему головой. Как это ни странно, но ни у того, ни другого даже ни разу не возник вопрос о том, что Семен может их просто обмануть.
— Чо-то шибко хреново мне, Владимир Алексеич… — тихо признался Дорофей, потирая левую сторону груди. — Сердечко чо-то шибко ноеть… Как бы чо не случилося!
— Типун тебе на язык! — строго отозвался Марков и тут же смягчился, пытаясь улыбнуться: только улыбка почему-то получилась какая-то жалкая. — Мне тоже, Дорофей, почему-то тревожно… Кошмары… Всю ночь! Про сына, да про жену… Ты, Дорофей, не тужи: вот прикончим Гражданскую – поедем к тебе сына обмывать!
— Дак, я-то чо… Я бы и щаз кумышки-то нашел… Вишь ли, по срокам-то Варвара давно должна была разрешиться… А вот кем – не знаю! — тут на лице Дорофея появилась чистая улыбка, озарившая мечтательную физиономию. — Баба-то она у меня крепкая: родит! Вот тока разве …белые? Ить почитай вон скока времени в Перми хозяйничали! Ишшо пронюхают чо про нас… Да и кокнуть могут запросто!
— Ну, мы ж не по своей воле…
— Да кто тама будить разбиратьси? По своей али не по своей… — и Дорофей пальцами легко сломал ветку толщиной в два пальца, случайно попавшую ему в руки. Незаметно для себя сунул одну из них себе в рот, пожевал-пожевал и выплюнул на землю. — Их, таких как Сысой, вон скоко: пруд пруди! Чо, думашь, у белых таких нету? Ошибасси, их – везде навалом! Они ить ко мне ишшо до Сысоя приходили… Уговаривали…
— Не уговорили? — съехидничал Марков, явно улыбаясь другу.
— Да их моя Варвара выкинула, даже пикнуть не успели! — засмеялся Дорофей, вспомнив, как это было. Но тут же, заметив улыбку Маркова, строго спросил. — Ты чо?
— И ко мне приходили… Перед Сысоем…
— Ну, и как? Никак согласилси?!
— Ага… — улыбаясь, произнес Марков. — Чо, думаешь, Сысою сходу фингал под глаз поставил? Это просто я еще от тех не отошел…
— Да, не повезло тогда Сысою… — Дорофей улыбнулся, вспомнив синюю половину лица и заплывший глаз комиссара. — Да и нам тоже не повезло с комиссаром: дерьмо а не человек!
— Нет, не скажи… — задумчиво произнес Марков. — Пожалуй, ему всех хреновей: обманутый он! Совсем не понимает он жизнь… Хорошо над ним потрудились, господа большевики: сделали из мужика фанатика! И ведь таких как он – вон сколько… Да они нас как соломинку сомнут!
— Вот-вот… Тока хрен ево кто сломат! Ты тока глянь на енту рыжу сволочь: оне, такие-то, скока ишшо жизней переломают, пока не успокоютси! И ты напрасно надеесси – не изменитси ен никогда! — Дорофей плюнул от отчаянья на землю. — Башкой все они, такие, ущербные… А по мне – не чо таких-то жалеть: стрелять их надоть как бешеных собак!
— Ой, боюсь, Дорофей, у нас патронов на всех не хватит… — и Марков похлопал по плечу Орлова. — Пойдем-ка, брат, в казарму… Вишь как белочехи-то зашевелились?
— Да чо имя-то не шевелитьси? Ить вон, Хвыря, с разведки пришел. Докладывал: опять пьют, воевать с нами не хотят! Уже свое, награбленное, пропивают… — Орлов повернулся спиной к позиции противника. — Так что, командир, наступать седни никто не будеть! А подраться так хоцца…
Семен в полк приехал в полдень и сразу же зашел к Маркову.
— Обожди… — тихо сказал ему Марков, не понимая знаков, которые делал Семен. — Щаз всех соберу!
И выбежал. Семен бросил в угол пустые вещмешки, сел на лавку и обхватил голову руками. — Ну, чо я имя скажу? Мол, так и так: нету у вас, дорокие командиры, топерича никово?! Так што ля? Дак, Орлов-от враз прибьет: вон какой он бешенай! Прибьет и не поморшшитси! А Батя? Вона каки у яво кулачишши: из мене дух выпустить – раз плюнуть! Косподи, помоки мене имя сказать как-нидь помякше! И мене убытку бут поменьше…
А как вошли они все разом, так сердце у Семена и упало. Лишь только Дорофей Орлов глянул на него своими глазищами, так Семену почему-то вдруг захотелось стать маленьким-маленьким мальчиком, которому каждый может дать защиту. И голова его сама опустилась…
Тяжелая рука осторожно легла на плечо: еще никогда в своей короткой жизни Семену не было так страшно и тяжело, даже больно на сердце.
— Ты, Семен, того… — может оттого, что голос Маркова дрожал, а может оттого, что в какой-то момент Семен сам понял, что Батя не даст его в обиду, даже если он и скажет им всю правду, но на сердце его разом полегчало. Словно гигантский мешок с песком, сгибающий его до пола, свалился с плеч. А еще тихие, уставшие от страдания слова обнадежили. — Ты… Говори, как есть… Мы стерпим!
Уже ясно осознав, что Батя его, возможно, спасает от гнева неправедного и несправедливого, Семен поднял голову.
— Ну, дак, чо сказывать-то… — он порылся в карманах и подал письмо Маркову и Александрову дрожащими руками, да записку Кучину. — Тута усе написано…
— Нет, ты все-таки скажи сам! — Дорофей вскочил, руки его сжались в кулаки: казалось, он готов был сейчас броситься на Семена и разорвать его в клочья. Однако взгляд раненного в самое сердце Бати его остановил там, где тот стоял: еще никогда тот не видел такого взгляда. Сердце его разом забилось, как пойманная в силки птица. Но тут Марков так ударил по стене своим кулаком, что из окна вылетела вся слюда. Сам же Марков прислонился к стене лбом и замер, а потом тихо сел. В комнате наступила мертвая тишина. Когда он поднял голову, глаза его были полны слез. Таким его никто и никогда не видел.
— Но… Тут ничего не сказано про других… — заикаясь, тихо сказал Батя, хватая ртом воздух и обводя глазами всех, будто искал в них поддержку. — Ты… Уж, голубчик, все нам… Как было! И ничего не бойся!
И тут Семена, после всего того, что он повидал, прорвало: он завыл и зарыдал, как маленький мальчик. Пока у него была истерика, никто из стоящих вокруг него мужчин не проронил ни слова: все будто окаменели. Предчувствие нечто огромного, страшного, словно остановило часы их жизни… И каждый из них ждал своей участи молча и стойко. Наконец, из Семена начали вылетать слова о том, что увидел и узнал, как хоронил, как отдавал их продукты беспризорникам…
Та минута тишины, которая воцарилась в комнате после его рассказа, казалось никогда не кончится.
Как на грех, Сысой, от стука Маркова и звона разбитого окна, проснулся от обеденного сна и пришел узнать, от чего такой грохот. В таком виде и появился в дверях и услышал последнее из того, что говорил им Семен.
— Я… Эту суку… Щаз! — Дорофей Орлов вскочил, доставая из кобуры свой наган и направляя его на Сысоя. — Это ты и такие, как ты, во всем виноваты!
Кучин повис на его руке, но Дорофей попытался отбросить его в сторону, рыча, как бешеный буйвол. — Уйдитя… Убью!
— Врешь, хадюка! Не мохеть тово быть! — крикнул Сысой еще с порога, чтобы заглушить голос Семена, и вышел вперед.
Однако Дорофей, услышав такое, как щепку отбросил Кучина и ринулся к Сысою. Но не успел он к нему добежать, как длиннющая ручища как щенка смела его в сторону и отбросила в угол.
— Всем сидеть! — громовым голосом проревел Марков. Все невольно замерли: нечто ужасно-непререкаемое было в этом голосе сейчас. — Я сам с ним разберусь!
Первый удар в лицо не только потряс до основания Сысоя, но и выкинул его в сени. Обливаясь и харкая кровью, он попытался еще встать на ноги, но тут второй удар ногой в живот опрокинул его и выбросил на улицу. Сысою не хватало воздуха: от очередного удара ребра сдавили легкие, кашель разрывал горло, лицо горело и больше не ощущало боли. Все тело разваливалось на части… Но Сысой все еще боролся за жизнь: удар за ударом терпел он, моля Бога, чтобы побыстрее все закончилось. В тот самый момент, когда он все же разглядел через щелки заплывших глаз, что находится за домом возле обрыва, где стояли две березки, он вдруг почувствовал, что ноги его больше не ощущают привычной тверди, а неведомая сила поднимает его все выше и выше.
— Молись, гадина! — прохрипел рассвирепевший Марков. — Это смерть твоя пришла!
И тут Сысой, пришпиленный Марковым к березе, вдруг начал вспоминать матушку из далекого-далекого детства и то, как она молилась. Слова сами выплыли из памяти, стоило вспомнить ее. Разбитые в кровь губы шевелились, пытаясь произнести эти слова: «Отче наш! Иже еси…» и не могли их произнести, потому что Марков сжал его горло своей ручищей.
— Отче наш! Иже еси на небесех! Да святится имя твое…— взбешенный до крайности в своей ярости, Марков вдруг услышал голос, читающий молитву, и вдруг ясно начал понимать, что этот голос не принадлежит Сысою! — Так кто же это?
Повернувшись, он увидел Семена, который, стоя перед ним на коленях, совершал земные поклоны, как самый настоящий монах, даже завывал там, где это надо, чисто по-монашески произнося слова великой молитвы…
И рука Маркова дрогнула. Сысой начал рывками вдыхать воздух, еще не веря в спасение. Начала опускаться и вторая, в которой был наган, приставленный ко лбу Сысоя. Черная ярость, с головой накрывшая его, отступала под действием молитвы…
Сысой смотрел через щелочки разбитых глаз на человека, который молил Всевышнего за него и стоял на коленях перед Марковым, клал поклоны, как настоящий монах. Сысой чувствовал, что и с ним самим происходит нечто очень важное - это появлялась надежда: он снова останется жить! Она ярко вспыхнула после того, как он увидел опустившуюся руку Маркова с наганом.
— …И не введи нас во искушение… — голос монаха бил колоколом в голове Маркова, неожиданно заставив зазвучать иначе голос его любимой Ирины Терентьевны: «Любимый мой! Не убивай его! Прости… Знать так Богу было угодно… Только не убивай! Живи сам и другим давай жить! Прощай…». И, словно подтверждая слова жены, послышался голос монаха. — Аминь!
Душу Маркова охватила тревога и полное безразличие ко всему.
— Батюшка ты наш, Владимир Алексеич, пожалей ты еко… Не марай ты душу свою светлую, не бери крех на душу! Ведь пропадем мы все до единова без тебя тута! Ну, кто ишшо нас, бедных, зашшитит? Кто заступитси, окромя тебя? Побьют ить белыя нас, как тараканов без тобе пошшелкают!
Марков и сам не заметил, как выпал из рук его наган, а ноги подкосились. Огромный человек сидел у обрыва и беззвучно плакал…
Сысой, почувствовав свое спасение, тут же воспрянул духом и соскочил с сучка, на который повесил его Марков. Поднимаясь на полусогнутых  и дрожащих в коленях ногах, он уже был уверен, что смерть и на этот раз прошла мимо. Но новый сильный удар опрокинул его: неведомая жестокая сила подняла его голову за волосы: перед ним стоял Дорофей Орлов.
— Нет, ты обожди малёхо: я ишшо с тобою не гутарил! — пена летела из его рта, а глаза сверкали гневом и яростью.
Вот когда Сысой своим звериным чувством вдруг ясно ощутил. — Вот, она, моя смертушка… Пришла, окаянная! Ну, чо ж, бери, коли так!
Страх, ледяной страх разом сковал все его тело, заморозил душу и сердце, превратив его в сосульку… И, словно в подтверждение этого, захрустели шейные позвонки. Сквозь ужасную боль, Сысой услышал. — Запомни! Такая мразь, как ты и твои красногвардейцы, жить на этом свете не должна!
Выстрела Сысой даже и не услышал: только легкий укус комара – вот и все! А потом долгая – долгая тишина и набат в голове. — Бум! Бум! Бум!
Открывать глаза не было сил, да и страшно было… И холодно… Неожиданно звуки стали стихать…Тишина… Только все несется кругом… Голубое, как небо. — Неуж-то я на небе? А кто ж тоды мене крикнул напоследок: «Я ишшо тебя найду?»…
— Эй, Сысой Минеич, ты как? — Сысою показалось, что этот голос он уже когда-то слышал. — Клаза-то открыты… Да и сердце бьетси… Знать – живой!
— Кто? Я – живой? — это была уже надежда, яркая вспышка веры в чудо. Однако в голове набат начал звучать по-другому. — Жив! Жив! Жив!
Все поплыло куда-то, а затем полетело в пропасть. Сильная боль почувствовалась во всем теле. И, словно ответ на все, в голове возникли слова. — Ну, лихоманка тя забери, неужто костлявая и в ентот раз проскочила мимо?
Первое, что заставило его вырваться из круговорота падения, было ясное ощущение боли. Сысой застонал. Боль повторилась. Теперь он безошибочно чувствовал боль во всем теле и очнулся.
— Ну, чо, охломон, очухалси? — Семен трогал рукой лоб комиссара и качал головой. — Жар-то плохо спадает… Даст Бог, живой останетси!
Он снял тряпку со лба Сысоя, намочил ее прохладной водой, и снова положил на голову комиссару.
Словно из расплывшегося в глазах тумана, все яснее и ярче начали проступать контуры закопченного потолка крестьянской избы, печки и Семена, хлопотавшего рядом.
— Иде… я? — запекшимися губами тихо-тихо спросил он. И вдруг вспомнил все: приход, рассказ Семена, ужасающие удары Маркова и смерть рядом, наган и выстрел, которого почти не слышал… А вот теперь крестьянская изба. — Чо со мной?
— Вы, товарышш Сысой Минеич, топерича раненай, а значит, больной… — начал по-своему объяснять ему Семен. — Потому и на тахте. А я, значит, при вас.
— А иде… — Сысой хотел сказать: «Где Марков и Орлов?», но жуткий страх только при упоминании этих двух фамилий, снова охватил его и начал морозить тело и душу. Снова все закружилось вокруг в бешеном танце, но как началось неожиданно, так и закончилось. Комиссар подождал еще немного: ничего не повторялось. Чтобы избежать повторения этого, добавил. — Наш… полк?
— Э-э-э, да за эти четыре денька наш полк далеко ушел вперед! — Семен вздохнул: он присел на краешек тахты и вертел без конца в руках палочку. — А вот меня Батя оставил приглядывать за товарышшем комиссаром, потому как ен шибко больной!
— А чо… со мной? — Сысой не договорил: ему опять стало невыносимо страшно. Сердце забилось, застучало, заухало, вспоминая нечто ужасное.
— Было-то? — Семен улыбнулся. — Да топерича-то усе позади! Рана оказалась не опасной… Но ежели ба Владимир Лексеич вовремя ня ударил по руке Орлова… Щаз ба черви жрали молодое тело товарышша комиссара!
И тут Сысой вдруг все вспомнил от начала до конца: казалось все его тело сжалось в некоторую точку, а потом разлетелось на куски. Он завыл, то и дело всхлипывая, не видя никого вокруг. Потом зарычал и ощетинился как дикий зверь, кидаясь на любого, кто окажется рядом.
Семен в страхе отскочил к печке и сжался, не зная, что дальше делать.
Меж тем у Сысоя наступил перелом: слезы вдруг побежали по его щекам, руки подогнулись. Лишь только он упал носом в подушку, как послышались громкие рыдания…
— Я ж ня знал! Я ж ня думал… А как усе вышло! — причитал он, размазывая слезы на обращенном к Семену лице, без конца повторяя одно и тоже и ударяя кулаком по подушке.
Семен не знал, как бороться с истерикой Сысоя и сам испугался состояния комиссара. Сначала он отошел как можно дальше, но потом подошел, выждал, когда движения комиссара стали менее резкими, и подсел совсем рядом. Тихонько похлопывая по плечу комиссара, он пытался успокоить его, ничего не говоря. Через некоторое время Сысой, обессилев, уснул, а ординарец присел неподалеку и молча смотрел на спящего комиссара…
Когда Сысой проснулся утром следующего дня, Семен уже был на ногах и напоил его водой.
— Иде… Марков? — осторожно спросил комиссар, невольно прислушиваясь к себе. — Не повторится ли прежняя боль?
Но ничего не случилось. Это вселило уверенность: значит, все осталось как прежде!
Семен ему ответил так же как в прошлый раз.
— А… Орлов? — дрожащим голосом произнес Сысой, озираясь по сторонам. Однако и в этот раз ничего не случилось. И к нему вернулось нахальное выражение лица.
— Орлов-от? Дак, убек ен! Как стрельнул, так и убек… — усмехнулся Семен, вспоминая все, чему был свидетелем: тогда Марков еле успел прыгнуть на друга и ударить по руке в тот самый момент, когда дуло нагана Дорофея было направлено в самое сердце Сысоя. А в полку все хорошо знали: пули Орлова всегда находили свою цель! Выстрел-то произошел, но Дорофей Орлов попал Сысою в бок, а не в сердце. Пуля прошла навылет, к удивлению всех, не задев самых важных органов.
Уже после того, как Батя, придавивший своим телом друга, поднялся сам и поднял Дорофея, посмотрел ему в глаза и обнялся с ним, Семену стало ясно -  это прощание. Дорофей хотел было подойти к Сысою, но Марков не дал, покачав головой. И Орлов это понял, но все же крикнул Сысою. — Ну, гад, берегись: я ишшо тебя найду!
 — После этого исчез в кустах. Как мы потом ево ня искали, так и ня нашли! Не было ево ня у белых, ня у крестьян, ня в друких полках. Никто ня знат, иде ен топерича…
— А… Марков?
— А чо Марков-то? Иде ж яму-то быть как не на передовой? На своем коне впереди полка…
 
Глава 3. Заря новой жизни

1.
Конец июня 1919 года, г. Верхотурье.
— Давай, батюшка, зови бабку-то, Неонилу! Видать, начинацца… — Дарья тронула рукой плечо отца, одной рукой поддерживая свой большой живот. Он в последнее время, зная состояние дочери, вообще никуда не выходил: тут и работал.
— Чо? Ужо пора? — Анфим Захарыч испуганно посмотрел в глаза дочери и бросил свой сапожный инструмент.
— Пора, пора… Тока ты заздря-то не волнуйси! Ить время просто подошло… — уверенно-спокойный голос разом успокоил расшалившееся сердце отца.
Анфим Захарыч сразу же засуетился, непонятно зачем вытер тщательно руки, будто сам должен был принимать роды, потолкался на месте без толку и снова посмотрел на дочь. Дарья тут же снова кивнула ему головой: мол, давай, иди! Только тогда и направился он к выходу.
Минут через двадцать в дом вошла бабка Неонила, сухая, седая и вредная на язык. Она была грозой не только для всех мальчишек и девчонок, большинство из которых когда-то принимала у их матерей, но и взрослых, которые тоже когда-то прошли через ее руки, а так же их родителей, которых хорошо знала.
— Анфимка, черт бородатой, да у тобе тута не одна, а целых две роженицы! И котору шшаз? — знаменитая бабка-акушерка была удивлена тем, что перед ней стояли две молодые женнщины с большими животами: одна – светловолосая и постарше, другая -  с темно-русыми волосами, помоложе и покрепче телом.
— Да мене, кажись, пора! — Дарья шагнула вперед, поддерживая рукой большой живот.
— Ну-кось, дай глянуть! — и бабка привычно положила руку на живот, потом приказала лечь на спину, и тут вспомнила про хозяина. — А ты, старый пень, чо стоишь? И кто ишшо за тобе бут воду греть?
Анфим Захарыч разом смутился, сжался в комочек от сурового окрика и попятился.
— Да я ужо… нагрела! — тихо, но твердо, произнесла Дарья. — А тряпки – вот тута…
— А ты, дефькя, молодец! Не твой отец… — и бабка направилась к тому месту, которое указала ей Дарья. И снова усмехнулась, вспомнив про ее отца. — И чо, Анфимка – культяпа , весь век один куковать  собралси?
Не смотря на то, что бабка Неонила постоянно ругалась или разговаривала, все ее действия были точны и безошибочны. Незлобивая ругань ее и работа рук как бы жили сами по себе, дополняя друг друга.
— Ну, а енто кто така? Ну, та, со светлыми кудерочками ?
— Дак, то ж моя сестра, двоюродна! — ответила Дарья, как договорились они с Агатой и Анфимом Захарычем после того, как та выздоровела, чтобы скрыть истину. И вправду, Агату они полюбили: Дарья – как сестру родную, а ее отец – как дочь. Конечно, Дарья догадывалась, что, возможно, отец ее любит больше, чем дочь. Но ни тот, ни другой, ничем своих чувств не проявляли. Тем более, что вскоре Дарья ясно поняла: Агата – однолюбка и развития отношений никогда не наступит. А потому, ей даже как-то стало по-человечески жаль родного отца, так на долго отказавшегося от женщин из-за нее.
— Вы чо, дефьки, на пару собралися изладить робят-то? — однако, бабка никак не унималась. Дарья знала, за неуемное любопытство, бабку Неонилу часто звали «Затычкой». Только поэтому ее никто не любил, но уважали все без исключения, зная, что она действительно была мастером своего дела.
— Не-е-е, ей ишшо рано… — уклончиво произнесла Дарья и искоса посмотрела на молчаливую Агату. — Да и болела она у нас больно шибко…
— То-то я смотрю: бледненька она чо-то… — заметив, что Дарья стоит вся в поту и молча терпит начавшиеся схватки, даже зауважала ее и ласково погладила животик. — Ну, миленькая, ишшо маненько потерпи… Потерпи, болезная моя!
Зато строго посмотрела на отца Дарьи и Агату.
— Ну, чо вы встали тута как пеньки? А ну геть отседа! — и махнула рукой так, будто сметала их на своем пути. Сама же повернулась к Дарье и уже ласковым тоном, точно зная, что остальных уже через минуту здесь не будет, зашептала. — И чо стоять? И чо, моей сладенькой, мешать? Давай, дыши! Дыши, хорошая моя… И тужьси, тужьси шибче!
Анфим Захарыч и Агата, одетая в одежду Дарьи, сидели на крыльце дома.
— Ну, кто знал? Знать бы, еще год назад, что все вот так повернется? — думала Агата, ощупывая свой большой живот и прислушиваясь к новой жизни, которая теперь постоянно давала знать о себе, то толкая ее локотками, то коленками, то пятками. И вдруг, после долгого перерыва, опять ясно вспомнилось все, что произошло в октябре прошлого года. — Коленька… Коленька, родной мой! Это кровушка твоя во мне бьется, рвется наружу, просится продолжить твое дело! Нет, это наша любовь… Моя любовь! Не знаю, и не хочу знать правды: любил ли ты меня, так как я… Но после всего того, что произошло между нами, всевышний сам все решил за нас. И слава тебе, господи, что дал мне узнать это! Одно плохо: отец так и не узнает про ребенка… Ну и пусть! Такова уж наша расплата за все, что мы сделали…
Одинокая слеза прокатилась по бледной щеке Агаты. Прорвав оборону, за ней побежали и другие.
— Не плачь, дочка… — голос Анфима Захарыча дрожал: он смотрел на нее и страдал вместе с ней, однако, не понимая истинных причин этого. Просто всякая боль, испытываемая ею, эхом отдавалась в нем.
— Все будет хорошо… — улыбнулась Агата и взяла руку сапожника в свою. Она думала, что его волнение в первую очередь относится к тому положению дочери, в котором та сейчас находилась.
То ли тон, то ли тепло руки, то ли уверенность Агаты, а может все это вместе взятое, передалось Анфиму Захарычу. Переключившись на Дарью, он перестал дрожать и даже попытался ей улыбнуться.
Так, взявшись за руки, они и сидели, неизвестно сколько времени, пока крик новорожденного не разбудил их от оцепенения.
— Дефькя! — бабка Неонила вынесла к ним дрожащий комок, окровавленный, но живой, и торжественно подняла его вверх, к свету, извещая весь мир о рождении нового человека.
Анфим Захарыч, стоя на ногах, ждал ее появления. И теперь, протянув к ребенку руки, не заметил, как Агата упала в обморок.
— Ня трошь! Посмотрел? И будя! — бабка Неонила, заметив состояние беременной Агаты, кивнула головой на нее. — Ты лучче займися ентой!
И, хлопнув дверью, пошла обмывать ребенка, да заниматься своим делом с Дарьей, которая терпеливо ждала своей очереди.
— Молодец, девонькя! Лико-ся на ее личико! — и бабка-акушерка поднесла дочку к Дарье.
От одного только взгляда сердце упало у Дарьи: ей так хотелось забыть плохое прошлое, уничтожить его, но… на нее смотрела и не видела ничего рыжая девчонка – точная копия Сысоя!
— Рыжая… — страдальчески выдохнула она: сердце сразу же заныло, затосковало, застонало. — Ох, и сволочь же ты, Сысой! Опеть твоя взяла… И чо енто за кровушка така проклятушшая! Да пропади она пропадом! Ну, как ишшо мене избавитьси от тобе, Сысой? Да никак топерича… Вот доченька… Долгожданная доченька… Кровь от крови… Сысой – как я тебя ненавижу! И… и… и люблю… Дрожу и пылаю, лишь только вспоминаю тебя, проклятушшего! Скока здоровья ты отнял у меня? Гад, ты ползучий! Во что превратил ты мою жизнь? Как я объясню всем, откуда у меня рыжая дефькя? А я, дура, думала: все, избавилася от него, проклятого… И вот! Чо ж со мной-то будет? А чо с ней? Ведь он топерича и ее жизнь превратит в ад! А вот хрен тобе, Сысой! Никогда тебе, Сысой, не узнать это! Смотри, мучайси, допытывайси… А я… Я никогда не сознаюсь тебе, что это твоя дочь! И отчество дам ей другое, по второму отцу – Семеновна, назло тебе, черт рыжий!
И, решив, наконец, как должна теперь жить, Дарья облегченно закрыла глаза.
Меж тем, Анфим Захарыч, приведя в чувство Агату, зашел в дом и невольно услышал последнюю фразу, которую Дарья, не в силах удержать эмоции внутри себя, прошептала вслух, не заметив вошедшего отца. Но даже и без того, что он услышал, стоило ему взглянуть на дочку Дарьи, как стало ясно, чей это ребенок. И он с трудом подавил в себе взрыв ненависти к ребенку, молясь и призывая всевышнего о помощи ему, грешному…
Бабка Неонила уже у самых ворот, получив свои подарки, напоследок кивнула на Агату и тихо сказала. — Анфимка, лешак старый, ты давай приглядывай за ней в оба! Чо-то ня нравитси мене она… Да и вот-вот родить должна!
Анфим Захарыч, благодарно поклонившись бабке Неониле, долго смотрел ей вслед, думая о своем. — Все же молодец, Дашка! Успела-таки скрыть Сысоев срам… Тока чо ж дальше-то будит?
 Он долго смотрел, как уменьшается в размерах фигура Неонилы, и не видел ее.
— На все Божья воля! — произнес с обреченностью Анфим Захарыч и махнул рукой на то, что сулит Дарье и ее дочери будущее. Но то, что жить им придется нелегко, он это ясно видел. Вздохнув, поднял с крыльца Агату и повел в избу.

2.
Средина августа 1919 года, г. Верхотурье.
— А-а-а… Чо такое? — Дарья вскочила: ей показалось, что дочка заплакала. Спросонья, быстро сунув руку ей между ног, она тут же обнаружила мокрую простынку. — Ох, и зассянка! Ну, чо за дефькя! Опеть мокрая… Ну, не реви, щаз излажу…
С полузакрытыми глазами, еще находясь в полусне, Дарья как машина, быстро засунула сухую пеленку на место мокрой. Мокрую же одним движением выдернула из-под дочери, ласково прошептав. — А-а-а, а-а-а, спи, доченька! Ишшо ночь… Да и я… посплю маненько…
Положив руку на зыбку, подвешенную к потолку, она и не заметила, как сама создала ей наклон, ритмичными покачиваниями невольно начала сдвигать ребенка к самому краю.
Меж тем в доме не спал еще один человек. Агата, только что, проснувшись оттого, что снова видела себя во сне голой, да не одну, а с Николаем, который настойчиво звал к себе, попыталась вспомнить все, что приснилось, и даже снова прикрыла глаза.  И вот снова шагнула Агата к нему, но почему-то оказалась в доме ее детства, в который и вошла, открыв дверь. Но тут возникло сильное сияние, в котором появилась маленькая темно-русая девочка. Удивительнее всего было то, что в ней ясно проглядывались черты ее и Николая. — Доченька?! Наша дочь?
И радость, охватившая ее всю от волос до пальцев ног, была так жгуча и велика, что сердце зашлось в бешенном стуке… Открыв глаза, Агата с сожалением поняла, что это был только сон…
Увидев потолок, она тут же вспомнила, где находится, и тихо-тихо вздохнула, чтобы не разбудить своих спасителей. Невольно рука ее легла на то место, откуда шла эта боль. Ни вздоха, ни стона не могла Агата позволить себе, зная, как дорого обходится сон всем, но пальцы почувствовали нечто влажное и теплое между ног. Возможно, Агата успела бы обдумать все как следует, но в это время мягкий стук об пол и, следом раздавшийся захлебывающийся плач ребенка, сдернул ее тахты.
Неуклюже наступив на свою одежду, она упала, ударившись об пол своим животом: острая боль резанула живот, искры посыпались и мгновенно погасли из глаз от боли. Но, стиснув от боли зубы, она ползла к ребенку, который выпал из зыбки.
— Дарь-я… — прохрипела она, понимая, что уже не сможет от потери сил доползти до ребенка. — Дарь-я, вста-вай!
Однако Дарья, еще чумная от нехватки сна, в полусне сунула руку в зыбку и пошарила рукой. Вскочив, как раненая птица, закричала, заметалась, не обнаружив дочь.
В окошко светила полная луна: только это и помогло быстро проснувшейся Дарье понять мгновенно то, что же произошло на самом деле: под зыбкой хрипела дочка, а к ней тянулась рука Агаты, за которой оставался след, блестящий при лунном свете.
Только один прыжок и понадобился Дарье, чтобы оказаться у дочери и поднять ее на руки. Прижав к себе беспомощное тельце ребенка, страх вдруг охватил ее всю. Дрожа и щелкая зубами, она какое-то время была просто не в состоянии что-то делать, держа на руках синеющего ребенка.
Последним усилием воли Агата поднялась, превозмогая боль и непомерную тяжесть в низу живота, совершенно не обращая внимания на жидкость, обливающую ноги.
— Дай! Дай… мне… ее! — шептала она, протягивая свои руки к девочке, но шепота ее не слышал никто.
Огонек лучины, зажженный Анфимом Захарычем, который от плача дочери проснулся и выбежал к ним прямо в исподнем, высветил картину: Дарья держит задыхающуюся дочь и рыдает непрестанно, и Агату, тянущую руки к ребенку. Наконец, это ей удалось и она достала девочку. Резко подняла ее одной рукой за ноги и ударила несильно по спинке.
— Ты чо ладишь, лабута! — крикнул он, собирась тут же добавить несколько бранных слов в адрес монашки, но неожиданно услышал детский плач. Не веря своим глазам, кинулся к внучке. Да, это плакала его маленькая, такая родная и бесконечно любимая малышка! А на слабеющих руках ее держала та самая «лабута», которую он только что собирался обматерить!
Дарья, сорвавшись с места, разом перестала всхлипывать, лишь только услышала плач ребенка, и подхватила дочку из рук падающей без сил Агаты: та вложила в девочку все свои силы. Тем боле, что о себе она и не думала в то время!
— О, господи, да у нее же воды отошли! — ужаснулась Дарья, увидев лужи жидкости и мокрое исподнее Агаты. Аккуратно поцеловав и положив дочку в зыбку, она уже снова была готова к бою. Теперь – к бою за Агату. — Батюшко, беги скорея к бабке Неониле. Скажи, Агата рожат!
Анфим Захарыч, накинув на себя лишь полукафтан, как был в исподнем, так и побежал к акушерке.
— Агата, родненькая, очнися! — причитала Дарья, поняв теперь все, что произошло до конца, и чувствуя перед ней свою вину. — Господи, только не оставляй ее, спаси! Ить она от смерти мою доченьку избавила…
Кряхтя и надрываясь, тащила Дарья свою подругу на тахту, где та еще недавно лежала. Кое-как подняв и положив бесчувственную женщину, она села рядом и зарыдала, почувствовав, какой родной и близкой за такое короткое время для нее стала Агата.
Но только один раз пришла в себя Агата.
— Даша… выполни … мою… просьбу… — всматриваясь в Дарью своими ясными глазами, с трудом прошептала она. — Отправь… с отцом… мою… дочку… к сестре… Ольге. Адрес… здесь!
И, сорвав с себя медальон, положила его в руку Дарьи и посмотрела с надеждой на ее отца.
— Обешшаю тобе… — от отчаяния в глазах Анфима Захарыча даже слез не было.
 Только теперь, она вздохнула облегченно и закрыла глаза.
— Я… иду к тебе… Коленька! — ясно услышала Дарья и увидела, как голова Агаты медленно начала клониться с подушки.
Бабка Неонила с одного взгляда поняла все, что произошло.
— Быстро: воды и тряпок! Да свету поболе! — строго приказала она и грубо добавила. — Не жилица она…. Робенка спасать надоть! Вот чо, Анфим Захарыч, ты возьми-ка на руки внучку и уходи! Не для тобе енто зрелишшо… А ты, Дашка, буш помогать, поняла?
Анфим Захарыч, весь в слезах, взял внучку на руки и вышел на крыльцо, бросив последний прощальный взгляд на еще живую ту, которая ценой своей жизни спасла его родную внучку, его кровиночку. Увидев в руках бабки Неонилы опасную бритву, вздрогнул всем телом и разом поник… Так, прижимая к своей груди крохотное тельце, и просидел он на крыльце, пока не услышал крик новорожденного.
— Слыш, Анфимка, ить опеть дефькя! — бабка Неонила толкнула в бок оцепеневшего хозяина дома. — Ну, и везет жо тобе на них!
Однако увидев каменное лицо хозяина дома и совершенно отсутствующий его взгляд, усмехнулась и положила ему на плечо свою натруженную руку.
— Слыш… Ты, тово… Поплачь, чо ли!  Умерла она, монашка твоя… Так, сердешная и не пикнула ни разу!
Потом, успокоившись и перемолов в памяти все случившееся снова, Дарья никак не могла взять в толк одно. —  Как и откуда эта разудалая и бывалая бабка поняла, почувствовала все то, о чем сам Анфим Захарыч боялся признаться даже себе? Как поняла его горе? Как смогла найти нужные слова, чтобы вернуть его назад из своего далекого и безутешного горя?
 И зауважала ее.
Да и сам Анфим Захарыч эти вопросы потом себе не один раз задавал и не находил ответа. Но твердо осознал одно: тот самый маленький комочек, который он грел своим телом в это тяжелое время и спас его. И неизвестно, как бы он поступил, если бы не этот ребенок.
— Ну, прошшевай, Анфим… — она словно почувствовала его состояние и еще раз похлопала по плечу, но уже как друга. — Ты не убивайси так-ту: скоро все тама будем! А у Дашки-то грудя большия – молока и двоим дефькам хватит!
Кто и когда принес на крыльцо два стакана и бутылку кумышки, Анфим Захарыч потом так и не вспомнил. Налив себе и Неониле по полному стакану, он подал акушерке.
— Ну, чо ж, Захарыч, давай помянем душу ее светлую… — сказав это, бабка Неонила опрокинула свой стакан прямо в рот, крякнула, поклонилась и молча пошла к двери. А Анфим Захарыч так и просидел на крыльце до утра.
Схоронили Агату тихо на следующий день. А через день пришел дьякон и по просьбе Дарьи окрестил обеих девчонок. Так старшая из них стала Анной, а младшая – Аграфеной.

3.
Начало сентября 1919 года, г. Верхотурье.
Дарья кормила дочек грудью, когда услышала резкий стук в дверь.
— Открывай, чертова кунка ! — кричал кто-то грубо, пиная изо всех сил закрытую на щеколду дверь. — Готовь картошку на сдачу! А не то спалю твою избу к чертовой матери!
Располневшая после родов Дарья заметно округлилась и налилась жизненными соками так, что, казалось, светилась изнутри.
— Ой, разверсточник пришел, а батюшки-то, как на грех, дома нету! — воскликнула она, быстро покидав дочек в зыбки, и заметалась по дому. — Надоть чо-то изладить… А то дефьки мои  без картошки на зиму останутси!
Меж тем стук в дверь стал еще яростнее. Пес Дружок с пеной у рта рычал и лаял на непрошеного гостя, а Дарья так и не решила, что же будет делать. Выскочив в одной исподней рубахе на крыльцо, напряженно вглядывалась в щель на тех, кто стоял за высоким забором, еще надеясь увидеть среди них хоть кого-то знакомого.
— Слышь, мужики, обождитя маненько! Щаз вот девок своих уложу, оденусь и выйду…
— Да ты не одевайси! Такая-то… мене ишшо лучче подойдешь! — со смешком отозвался молодой голос, но стучать в дверь, однако, перестал, прильнув к щелке. — Ишь, кака ты справная, ну, чисто – пышка! Так сама в рот и просисьси…
Дарья, услышав ржание за дверью, немного смутилась и оглядела себя. — Ну, чо они ржут как жеребцы? Баба как баба!
— О-о-о, жеребец окаянный! — передразнила его: она уже пришла в себя и включилась в игру, предложенную парнем и даже покраснела от того, что еще может нравиться кому-то. Однако все ее думы были в другом. — И чо яму на ентот раз надоть? Куды ба спрятать продукты с огороду?
Но резкий удар ногой в дверь ворот, от которого она чуть не сорвалась с петель, не дал ей придумать что-то оригинальное. — Ну, щаз… Накину чо-нидь и выйду!
— Так, Дашка, главное – не дергатьси: пушшай ишшет! — думала она, накидывая платок на рубашку и завязывая его на талии. Получилось нечто вроде юбки. — Антиресно, кто яму сказал? Ить мы тока вчерась с отцом выкопали картошку… Хорошо хоть сама успела перепрятать большую часть в огороде, пока отец спал!
Дарья дрожащими руками открыла щеколду дверей.
— Ты чо, дефькя, так долго прихорашивалася? — въедливый глаз Федотки Лешака сверлил ее, лез не только снаружи в каждую щелочку ее одежды, но, казалось, пытался забраться и в душу, стараясь понять главное: обманывает она его или нет?
— И ни чо не прихорашивалася… — спокойно ответила Дарья, слегка улыбнувшись. — А, пушшай думат, чо хочет! Ишь, заигрыват… Ну, дак и я начну!
 И игриво повела плечами. — Ты тута потише: мои дефьки спять!
— А ты чо думаш, я из-за твоих девок буду откладывать револьюциенно дело? — и он, переложив винтовку в другую руку, оттолкнул небрежно Дарью к стенке дома. — Давай, показывай, чо вчерася нарыли!
— Да вы чо, люди, совсем очумели? Ужо картошку в разверстку положили! — Дарья кинулась в проем двери сарая и уперлась в косяки ее. –— Не пушшу! Чо тоды бут есть мои дефьки? Ить зима на носу!
— А-а-а, да ты хошь пошшупатьси? — по-своему понял ее действие и ухмыльнулся Федотка. От предчувствия удовольствия он даже пустил слюну. — Ну, дак мы енто могем!
И, приставив к стене свою винтовку, обхватил Дарью за талию и резко рванул к себе. Не ожидавшая такого рывка хозяйка, кое-как снова уцепилась за косяки дверей и не отпускалась, болтая ногами в воздухе, она пыталась лягнуть его побольнее. Но пока это никак ей не удавалось. Более того, Федот, вклинился в ее пространство между ног, изловчился  и дыхнул перегаром в лицо. А потом, схватившись за ее талию, резко дернул. Меж тем Дарья не сдавалась: кряхтя и извиваясь как змея всем телом, иногда даже кусаясь, она не имела возможности пустить в ход свои руки. Светлая ее коса время от времени хлестала Федотку по лицу, доставляя немало хлопот. Он сердился и рычал от гнева.
— И-ха! — крякнув от напряжения, он все же выдернул ее из проема и обнял.
Волей-неволей пришлось хозяйке устроиться на его бедрах: хоть и продолжала она колотить его кулачками по плечам, голове и лицу, но он упорно тащил этот клубок в хлев. И, когда же, наконец, ему удалось разложить ее на сене, сильный удар по шее опрокинул Лешака назад.
— Ни чо не скажешь, хороша кукизка! — восхищенно произнес Федька Бегунок. Он был совсем недавно назначен новой властью председателем исполкома Советов народных депутатов в городе и отвечал за действия Федотки Лешака, который занимался продразверсткой. Невольно увидев полуголое тело Дарьи, Федька не смог оторвать от него взгляда и скрыть свое искреннее восхищение, по-своему произнеся ей комплимент.
— Енто тобе за кукизку! — вскочившая с сена Дарья, грозно глянула на еще одного охотника до женского тела и освободившейся рукой тут же ударила Федьку по лицу. — Ну, чо за мужики таки пошли? Ужо и с бабой по-хорошему договориться не могут! Ну, вот обождитя: придет мой Семен с Красной Армии – вот тоды оба у меня запляшите! Уж ен-то вам таку кукизку покажет, ня захочитя!
Федька от пощечины да напора молодки явно растерялся.
— Ну, дак чо ж ты сразу-то… об ем не сказывала? – начал оправдываться Федотка, виновато поглядывая на начальника, который из-за него получил оплеуху. — Ить я бы так-то не стал…
Но тут Лешак вдруг вспомнил, что прибыл к Дарье не просто так, а по революционной необходимости. И тут же принял свой прежний грозный вид, приосанился и вспомнил про винтовку, которая все это время сиротливо стояла там, где ее поставили.
— А ты, гражданочка, зубы то нам не заговаривай! И давай-ка сюды свою картошку! — неожиданно став храбрым, громко заявил он. — Ить мы-то чай не себе собирам, а для таких … вот как твой мужик. Ить армии-то тожа надоть исть!
Дарья отряхнулась от налипшей соломы и посмотрела на молодых мужиков.
— Ох, и сволочи вы! — она укоризненно посмотрела на Федьку, хотя говорила им обоим. — Ну, пошто забираетя? Ить мене двух девок поднять надоть! Ну, чем я их кормить-то буду зимой?
— Слыш, Федот… — Федька взял за руку своего разверсточника. — Давай возьмем у нее немного! Ить дефьки у нее… И мужик в Красной армии… Да и сама она … ничо, наша в доску!
— Да ладно, так ба и сказывал: мол, баба понравилась… — ухмыльнулся Федотка и сам не без удовольствия оглядел фигурку Дарьи. Затем глянул на блокнот Федьки, в котором тот уже исправил норму для Дарьи.
— Ладно, показывай, чо у тебя есть! И не бойся – возьмем только четверть! — улыбнулся Федька радостно блеснувшей глазами хозяйке.
Довольная исходом дела Дарья повела их в погреб. Как и обещал Федька, они взяли только четверть того, что было у нее в погребе. Расставались они как хорошие друзья. Смотря на удаляющегося председателя разверсточников, невольно Дарья подумала, что приди он первым, а не Федотка, как знать… Может, все было бы и по-иному? Тут же вспомнился Семен, и тоска по мужиковской ласке охватила все ее молодое тело. Слезинка, одна за другой покатились по пухлым щекам, затем она начала всхлипывать, а под конец разрыдалась, обнимая толстый столб ворот…
Ночью она перетащила припрятанную в огороде картошку в погреб. — Так-то оно вернее будет, а то ведь и это стащить могут!
А Анфим Захарыч так ничего и не узнал об этом.

4.
Начало сентября 1919 года, г. Верхотурье.
— Дашка, Дашка… Проснись! — кричал кто-то за окном и стучал в раму. — Дашка! Ты чо, там, померла, чо ли? Ну, проснись же! Енто я, Варька… Выгляни в окошко!
Дарья метнулась к окну и увидела там свою давнюю подругу, живущую от нее через три дома. Она потянулась, зевнула и, не спеша, направилась к дверям.
— Иду-у-у… Ну, чо там? Варьк, случилось, чо? — Дарья терла глаза, все еще находясь во власти сна, и про себя потихоньку ругала свою назойливую подружку.
— Дашк, пошли учитьси!? — Варька обняла теплую еще ото сна подругу и зашептала ей на ухо. — Ну, Дашк, пошли? Тама мене такой парень понравилси! Ево Федькой зовут… Ну, дак ен всех гонит учитьси. Грит, такой приказ от власти получил: мол, все учитьси должны! И слово тако придумали: Лигбез! Пойдем, а? Одну мене мамка не отпускат, а с тобой – можно! Мене ентот парень ужас как понравилси… Да и страшно одной-то! А вдруг ево кто из молодок уведет? Их вона скоко… Ить не сидеть жа мене в девках до старости!? Вон, ты: и Семен у тобе… И дефьки… Пойдем, а?
— Да ты чо, Варьк? Я, девок-то, куды своих дену? Да и она мене нужна, ента грамота?
— Ну, давай , отца попросим посидеть? Федька-то говорит: много молодых-то будет учитьси! И нам не стыдно бут… А так? Кто учить-то станет? Да и не стары ишшо… Ну, пошли? — и она хитро подмигнула и потихонечку ущипнула Дарью за крутой бок. Та хихикнула от щекотки.
Глаза Дарьи вдруг заблестели: она вспомнила свое знакомство с Федькой Бегунком  и грустно улыбнулась. Варька. Заметив блуждающую улыбку на лице Дарьи, истолковала ее по-своему.
— Ить усе одно – заставют! Оне у нас ужо были. Топерича в кажон дом ходют и пишут! Я ж тобе говорила – бумага така пришла. Лигбез называцца. Всех надоть учить грамоте, поголовно! Дашк, ну пойдем?! Жирок-от хоть малость растрясем с молодыми парнями… Тобе чо, не надоело дома сидеть?
Глазки Дарьи вспыхнули и разом погасли: она вспомнила о своих дочерях.
— Не, не могу: у мене дефьки! — и она повернулась, чтобы уйти в избу. — Да и скотину кто-то должон жа поить-кормить…
— А ты чо, не успеш? Не севодни ить…
Не успела Варька договорить, как из-за палисадника в дверном проеме появился Федька Бегунок.
— Здорово, бабоньки, живетя?! И об чем енто кумушки сговариваютси? — Федька сделал на обеих руках указательный палец и мизинец веером и подпрыгнул к ним как молоденький козел. Одной рукой он полез к животику Варьки, а другой – к груди Дарьи. Варька, покраснев, тут же захихикала, а Дарья стояла без движения и с интересом наблюдала за происходящим. Лишь невзначай, встретившись глазами с Федькой, она вспомнила пощечину и усмехнулась. Однако, Федька, как ни в чем не бывало, щекотал Варьку, лишь изредка осторожно поглядывая на Дарью. Наконец, все закончилось.
— Ну, чо, красавицы, пойдетя учитьси? — он широко улыбался им обеим.
— Да ты и сам-то неграмотнай, чему ж ты могеш научить? — голос Анфима Захарыча мгновенно охладил пыл подружек, особенно, Варьку, которая сильно смутилась, будто кто-то уличил ее в чем-то постыдном. Сам же Федька ничуть не смутился.
— Будь здоров, дядь Анфим! Те ить тожа надоть топерича иттить учитьси… — улыбаясь, спокойно заявил он. — Бумага така пришла: советска власть хотит усех грамотнами изделать! А потому и требует учить кажнова подомно. И тебя – тоже. Вона я дажа бабку Федосью и ту уговорил: бут учитси!
— Ты, Федьша, однако, со своей властью совсем сдурел… — серьезно ровным голосом ответил ему отец Дарьи. — Ну, подумай сам: старикам-то зачем? У их мозги-то ужо давно совсем засохли! Вон, молодежь бери!
Хитрый Федька не сдавался: он уже добился того, что Анфим Захарыч начал отбрыкиваться, но нужно было, чтобы он не всех, а именно Дарью и Варьку отпустил на учебу.
— Ну, дак чо, Анфим Захарыч, я тобе записываю? — и Федька достал листок бумаги и карандаш.
— Ты чо, Федьша, совсем сдурел? — испугался отец Дарьи и перешел в наступление.  — Мене записывать? Я те чо, бабка Федосья? Вон ее пиши, раз тебе так енто надоть!
И ткнул пальцем в плечо Дарьи.
— Да, ты, чо, батя? — Дарья, хоть и изобразила удивление и разочарование принятым им решением, однако внутри уже смеялась над розыгрышем. — А кто за скотиной смотреть бут? А девок кто кормить станет? А кто за имя следить? Не-е-е, не пойду! Иди лучче ты…
— И не спорь, дура, пойдешь ты! Ты молодая, все ишшо впереди… Да и власть так хотит! — Анфим Захарыч даже топнул ногой, ставя точку в этом разговоре. — За скотиной посмотрю сам… А девок накормишь и пойдешь, поняла? Потом, ежели чо, я к тобе их туда приташшу… И не спорь! Пиши ее, Федьша, на грамоту! От нашева дому…
И, повернувшись, довольный ушел в дом. Варька и Дарья, уткнувшись носами друг другу в плечо, тихонько смеялись над тем, как Федька смешно корчил рожицы в след уходящему Анфиму Захарычу.
— Федьк, а ты чо не записываш-то? — осведомилась Дарья, видя, что он просто водит карандашом по листку бумаги. — Ить так-то я могу и не пойти!
— Да я и писать-то толком не умею! — рассмеялся Федька, пряча бумагу и карандаш в карман. — Шшитать научилси, а писать – нет!
Тут уж и Дарья и Варька совсем прыснули со смеху, тыча в улыбающегося Федьку пальцем.
— Да ладно вам… — тут Федька приложил палец к губам, — Тока вы енто… Никому! Ладно?
— Да как жо ты их усех пишешь?
— А так… Я их всех по памяти хорошо помню! — и он улыбнулся подружкам. — Ну к, чо, завтре, с утра… Подходитя к Троицкому монастырю!
Федька почесал пальцем затылок, потом неожиданно бросился к подружкам, обнял их и ущипнул тихонько Дарью за крутой зад, полез под юбку к Варьке и получил снова от Дарьи оплеуху: мол, не лезь! Енто добро не твое! Но вовсе не обиделся, а наоборот, сделал вид, что собирается напасть на них. Они взъерошились, приняв это за правду, а он, смеясь над своим розыгрышем, пошел дальше.
— Ну, чо, девоньки, приходьтя! Ить я вас буду ждать… — крикнул он им, отойдя на несколько шагов, и махнул рукой на прощание.

5.
Середина сентября 1919 года, г. Верхотурье.
Когда Дарья с Варькой все же пришли к Троицкому монастырю, там уже собралось немало народу. Дарья не раз и не два видела эти лица: в большинстве своем это были бедные люди или приезжие, как они с отцом, но и старожилов Верхотурья было немало. Однако, удивлена она была не этим: хоть к ее радости среди них было много людей молодых, но около трети всей толпы составляли люди взрослые и основательные. Особую группу составляли старики и старухи, заводилой которых была бабка Федосья, согнувшаяся в три погибели старуха, злая на язык и непоседливая.
Федька, забравшись на чью-то могилку с поваленным камнем, увидев их, замахал рукой, подзывая к себе, но, приосанившись, повернулся к собравшимся будущим ученикам.
— Дорогия граждане! — тут его осенило, что одного слова «граждане» для собравшейся толпы недостаточно, и он, подумав, добавил для убедительности еще одно слово – «верхотурцы», за что толпа приветливо закивала головами. Ободренный теплым приемом, он оглядел собравшихся и нашел глазами Дарью и Варьку. Улыбнувшись им, вдохновился их присутствием и выкрикнул в толпу. — Советска власть требует ликвидировать безграмотность! Потому мы сюды вас и созвали. Щаз кажный из вас зайдет в монастырь и учнет учитьси. А потому, вперед, к победе над безграмотностью!
— Такия как ты, балбес, учить-то нас будут? — хоть и тихо были сказаны слова бабки Федосьи, однако их услышали все. Хохоток пронесся над площадью: уже все знали, что сам Федька в грамоте ничего не понимает, но до сих пор просто помалкивали. — Ить как меня, старую, омманул, паршивец! Тожа учитьси приперлася…
— Да не, не я… — просто ответил ей Федька, улыбаясь широко открытым ртом. Глаза его искрились от смеха: он вспомнил свой розыгрыш, но тут же перестал улыбаться и уже серьезно добавил. — ВЧК Катеринбурга направил к нам настояшшую училку. Вот она и бут мене и вас учить!
Он спрыгнул с камня и начал подсаживать под зад молодую девушку в красной косынке, коричневом платье с большим отложным белым воротничком. Однако подъем на камень у ней никак не получался.
— Эй, Федьша, ты тама случаем не проверял, как у ее под платьем-то усе грамотно? — громко произнес один из бородатых мужиков под все возрастающее ржание таких же, как и он, жеребцов. Учительница сильно покраснела, а Федька довольно заулыбался им. — А то ить мы и сами могем проверить!
Махнув отчаянно им, чтобы замолчали, Федька поднатужился и все-таки водрузил ее на камень
— Товарищи! — звонко крикнула раскрасневшаяся учительница. — Заходите в монастырь, начнем уроки!
Дарья, держа под руку Варьку, которая не отпускала своего взгляда от Федьки, вошла в храм в середине толпы горожан. Аверька Щипок теперь постоянно сопровождал его везде и не отставал от товарища, медленно продвигаясь в толпе к монастырю. Сам же Федька то и дело оглядывался на Варьку и делал ей знаки, которые Дарья расшифровывала как деловые, а Варька – призывные. Когда же подруги оказались в монастыре, где были расставлены столы и скамьи, то оказалось, что Федька уже занял им места около себя и Аверьки.
Учительница подошла к амвону и заняла самое высокое место в монастыре.
— Товарищи! — она внимательно оглядела всех. — Сегодня мы должны составить списки по классам. Детей будем учить отдельно, взрослых отдельно по возрастным группам, понятно? Дети будут учиться здесь днем, в взрослые – вечером. Пожилым можно не учиться.
Все закивали головами: такая организация дела им понравилась
— Ну, енто друго дело! А ты мене чо сказывал, балбес? — и, найдя глазами Федьку, она замахнулась на него своей палкой. — У-у-у, ирод! Усе, поголовно?
Хохоток прокатился по залу, особенно со словом «поголовно», которое так любил повторять Федька, когда ходил и уговаривал учиться.
— Ну, и чо? Я ить хотел, как лучче… — оправдывался тот перед всеми и самой бабкой, которая перед тем, как уйти, еще пару раз пригрозила ему палкой. — Ить так бы и померла неграмотной… А топерича…
Меж тем молодые по одному подходили к столу учительницы, записывались и садились на свои места. Когда пришла очередь подходить Дарье и Варьке, то к ним тут же присоединились Федька и Аверька. Так их записали в один класс.
Распустив после объявления о занятиях всех, учительница, Федька, Аверька, Дарья и Варька, стали решать вопрос о месте для занятий, так как в зиму в монастыре учиться было бы невозможно. После недолгого поиска, остановились на опустевшем доме купца Анфиногенова.
Невольно Дарья заметила одну особенность: Федька, искоса поглядывая на нее, открыто ухаживал за Варькой. Почему-то сразу же ей вспомнился Сысой, а затем – и Семен, поступавшие иначе, когда хотели добиться благосклонности женщины. И вот еще одно поведение мужчины…
Учительница держалась как-то особняком и в дружеские перепалки не вступала, хотя и работала ничем не хуже добровольцев. Так за неделю они вычистили и вымыли все комнату, выскребли и оттерли все собранные по разным богатым и не разграбленным домам столы, лавки и стулья. Когда все было сделано, то решили, не откладывая в долгий ящик, начать учебу.

6.
Середина сентября 1919 года, г. Верхотурье.
— Дарья, ну ты готова? — Варька без стука влетела в дом и смутилась, увидев подругу. Дарья, вынув из сарафана свою большую грудь, кормила Фенечку. Нюрка, получив свое сполна, уже лежала в зыбке, сонно моргая глазками.
— Щаз, подруга, обожди мененько! Вот, накормлю девок, и пойдем. — Дарья с любовью смотрела, как смешно чмокает губками Фенечка, и улыбалась: слава Богу, молока хватает обеим. — Еще немножко, и эту можно бут положить в зыбку…
Варька, присев на лавку, ждала подругу. Ее не смущало, что Дарья к этому времени в своей жизни испытала все: и насилие, и побои, и роды… Однако при этом осталась такой же, как и была раньше, веселой, озорной и жизнерадостной. Только вот морщинки на лице, да несколько седых волос на голове прибавилось.
Варька о своей подруге знала почти все и даже немного завидовала ее жизнелюбию. Особенно сейчас, когда поняла, что влюблена в Федьку Бегунка, ей тоже захотелось испытать хотя бы часть того, что было у подруги. И ревновала. И злилась. Особенно тогда, когда Федька чуть-чуть заигрывал с грудастой Дарьей. И ненавидела свои небольшие груди за это…
К счастью, у нее хватило ума понять, что Дарья в этом деле ни при чем и не возненавидеть ее, почуяв в ней свою соперницу. Они как и прежде, остались близкими подругами, которые вместе пошли учиться в школу.
За большим столом, облюбованным ими давно, уже сидели Федька и Аверька, смиренно дожидаясь их. Смутившись, подруги сели на свои места и приготовились слушать учительницу. Однако, все очень быстро изменилось: почувствовав на своем крутом бедре руку то ли Федьки, то ли Аверьки, Дарья не стала долго думать и ответила звонкую оплеуху Федьке, который был ближе всех к ней.
— Отвали, басстыжай! — грубо и жестко заявила она ему. — Заимей свою бабу и лапай ее, сколь хошь! Марьванна, можно перейти на другой стол?
Учительнице, которую звали Марья Ивановна, кивнула: ей тоже не понравилось поведение зарвавшихся друзей, особенно – на уроке.
— Ну-ка, Бегунок, иди-ка к доске! — она мгновенно отреагировала на произошедшее и сузила до щелочек свои глаза, чтобы скрыть раздражение. — Бери буквы, будем составлять из них слоги и слова!
Федька, показав Дарье и Варьке язык, пошел к доске, а они, дружно поднявшись, перешли на соседний стол, оказавшийся свободным. Освободившись от мужиков и их влияния, Дарья загорелась желанием как можно быстрее овладеть знанием составления слов из карточек. Мгновенно забыв о существовании Федьки как мужчины, она стала вслушиваться в каждое слово учительницы.
— Итак, первое слово, которое мы составим, будет слово «Мама»! — от слов учительницы невольно горло Дарьи оказалось перехваченным волнением: таково сильно было желание самой составить это слово. Она вдруг вспомнила и Фенечку, и Нюрочку, своих маленьких ангелочков… Слезы сами подкатили к глазам. Она так и слушала учительницу, глотая соленые слезы и улыбаясь — Да! Именно это слово мы и должны выучить первым!
В этот момент Дарью совсем не волновало то, что кто-то смотрит на нее, ее фигуру: она, всем своим пылом вслед за учительницей выбирала и запоминала буквочки, ставила их рядом, шепча их название и слоги. А когда прошептала полученное ею слово «мама», была бесконечно довольна! Но и этого оказалось ей мало: подскочив в избытке чувств к Варьке, она обняла и поцеловала ее в щеку, совершенно не ведая о том, что подружка злится на нее от ревности. Так, сама, не ведая об этом, растопила первый лед в их отношениях. И Варька смогла понять: бояться ее не следует! Смутившись, обняла свою подругу и заплакала беззвучно, а потом и сама увлеклась занятиями.
Довольные своими успехами подруги возвращались домой в сопровождении Федьки и Аверьки затемно. Как обычно, стукнув в окошко, Дарья махнула всем рукой и пошла в избу. Варька же пошла дальше.
— Папа! — Новое, неожиданно-нежное слово, которое она узнала сегодня в школе, вырвалось из ее уст, как только отец открыл ей дверь. По глазам, мгновенно наполнившимся слезами, она поняла, что и его не оставило без чувств это слово. Он улыбался, ласков глядя на взрослую дочь. — Я сегодня научилась составлять два самых важных в моей жизни слова: «мама» и «папа»! Спасибо тебе…
— Я рад, дочка, за тебя… Я рад… Ты смогла понять это!
В ласковых объятиях отца взрослая дочь вдруг снова почувствовала себя маленькой девочкой и расплакалась…

7.
Начало декабря 1919 года, г. Верхотурье.
Дарья в ужасе вскочила с тахты: руки ее дрожали, а широко открытые глаза в полутьме рассвета с трудом различали предметы.
— Дашк, ты чо? — отец слез с полатей и начал одеваться: надо было принести дров и затопить печку. — Да не молчи, ты! Чо случилося-то? Сон плохой?
Дарья, уже вернувшись в действительность, мотнула согласно головой. Когда отец, так и не поняв ничего из странного поведения дочери, вышел из дома, она быстро оделась, проверила девчонок и уже в дверях столкнулась с возвращающимся Анфимом Захарычем. — Бать, я щаз! Вот тока на минутку к Варьке сбегаю!
Варьку она застала в слезах и этому совсем не удивилась.
— А ну, говори, чо тако у тобе случилося? И мене не ври! — Дарья взяла подругу за плечи и посмотрела ей в глаза. — Варька, сон мене плохой приснилси: будто у тебя и Федьки дитё…
Словно подтверждая слова Дарьи, Варька разревелась еще сильнее и уткнулась ей носом в плечо, словно дитя малое.
— Да не реви ты так! — она гладила рукой по спутавшимся волосам подруги, а сама слегка улыбалась. — Эх, Варька, Варька… Подруженька, моя закадычная! Всегда так бывает, когда с мужиками имеешь дело!
Но почему-то Федька ей показался вовсе не таким злым и жестоким, как Сысой. Он, скорее, походил на Семена, тихого, ласкового, а теперь такого далекого… И по ее щекам тоже побежали слезинки одна за другой. Теперь уже Дарье совсем было не понятно, чего же в ней больше: то ли сострадания к подруге, то ли жалости к самой себе…
Они так и сидели, обнявшись, и обливались слезами, пока Дарья не вспомнила, зачем прибежала к подруге. —Ты не ошиблася? Это точно?
Та подняла на нее заплаканные глаза и молча кивнула головой.
— Ну, и чо ж ты ревешь? Нашла из-за чево проливать реки слез! — Дарья улыбнулась. — Да, совсем недавно и я была така же дура – дуришша! Как она… Вот тока у нее – Федька, а у мене – Сысой, паразит чертов!
 И подмигнула правым глазом. — Небось, от Федьки?
— А от ково ж ишшо! —  Варька улыбнулась и вытерла платком сначала нос, а потом слезы. — Тока он и провожал…
— Ну, и чо ж ты тута сидишь? Давай, умывайси да одевайси! — Дарья схватила разбросанную по комнате одежду подруги и швырнула ей в колени. — Быстро собирайси, пойдем правду искать! Али не ён тобе трогал?
От возмущения у Варьки даже слезы в глазах высохли. Она вскочила, гневно глянула на подругу, которая усомнилась в ее искренности, раскрыла рот, но увидела вновь хитрющую улыбку Дарьи и сникла, поняв, что выдала себя полностью. — А чо, делать-то бум?
— А вот, оденесси, тоды и узнаш! — решительный вид и собранные к переносице брови окончательно убедили Варьку: подруга знает что надо делать и как! Слезы литься перестали – настало время действовать! Теперь Варька твердо знала – подруга поможет!
— Ну? Чо? — кротко и испуганно спросила она Дарью, видя, как подруга, найдя крепкую палку, опирается на нее. Пару раз хватнув воздух ртом, она тихо призналась. — Я готова… А енто… Зачем?
- Пойдем к Федьке, тоды и узнаш!
Между тем, таких гостей Федька не ждал и как-то странно покосился на палку в руке Дарьи. Но больше его смутил ее грозный вид.
— Ах ты, охальник! — палка в ее руке взметнулась и опустилась прямо на плечо хозяину, который не ожидал нападения. — Бабу спортить, дак енто ты могешь, а жанитьси на ней – духу не хватат?
— Да ты чо, шальная? — Федька увертывался от ударов палкой, пытаясь схватить ее и вырвать, но пока никак это ему не удавалось сделать. — Да кто ее урочил-то? Она ж сама…
— Ах, ты, гад! Иде енто ты видел бабу, котора от бабы забрюхатела? — Дарья уже не на шутку решила проучить Федьку, но, увидев его удивленные глаза, даже немного засомневалась и остыла.
— Ага, сама? — возмутилась Варька и начала искать какой-нибудь подходящий предмет, чтобы от возмущения запустить им в хозяина, но, как назло, ничего такого поблизости не оказалось. — А кто мене обешшал жанитьси? А как дала, дак, и дорожку к дому позабыл?!
— Ах ты, варнак! А ну, быстро исправляйси! — и с новой силой Дарья начала палкой учить уму-разуму Федьку, который уже прыгал от боли то на одной ноге, то чесал плечо, то спину… А палка – училка еще и приговаривала. — Я ишшо тоды видела, как ты, паскудник, слюни по Варьке пускал! Жанися, говорю, а то башку твою в клочья разнесу!
— Дак, я-то чо! Я-то хоть щаз согласнай! А вот ты у ее спроси, чо она? Согласная али нет? — и показал на Варьку, моментально покрывшуюся малиновым цветом от стыда.
От удивления Дарья опустила палку. — Как же так? Чо ж энто тако? А я-то думала… Ни чо не понимаю!
И повернулась к подруге. — Дак, енто чо ж?! Енто правда? Он предлагал тобе жанитьси? А ты?!
Варька, потупившись в пол, молча кивнула головой.
— Ну-у-у, я вобче ни чо не понимаю… — растерянно произнесла Дарья, неожиданно почувствовав, как палка начинает жечь руку. И вдруг в голову ей ударила шальная мысль. — Господи, дак, ить она же ко мне его ревнует!
Ненужная больше палка сама выпала из рук, а Дарья, улыбаясь, уже шла к Федьке. — А ты, черт лохматой, плохо, видать уговаривал! А ну, говори ей снова! А не то…
Хоть и оба знали, что палки больше нет в руке Дарьи, но во взгляде их было нечто большее и это не осталось незамеченным ни с той, ни с другой стороны. К тому же Дарья неожиданно поверила, что Федька все сделает, как надо.
И Федька пошел к улыбающейся сквозь слезы Варьке.
— Варвара Акимовна, готова ли ты пойти за мене замуж? — произнес он, взяв ее руку и посмотрев ей в глаза.
— Готова… — прошептала Варька, еще не веря своему счастью.
— Ну вот, енто жо сосем друго дело! А то б родила робеночка-то без отца, а енто не дело… — уже спокойно обнимая подругу, тихонько журила она пылающую счастьем подругу, ехидно посматривая на Федьку.
— Чо, правда? — удивился Федька, радостно блестя глазами. — И ты молчала? Вот дуришша…
И, не сдерживая больше нахлынувшую радость, обхватил он Варьку за талию и закружил. Зареванная, но счастливая от быстро разрешившейся проблемы, Варька смотрела на него еще какой-то миг, но потом обняла и ласково поцеловала. Так они и стояли в центре комнаты, совершенно не обращая внимания на Дарью.
— Ну, я пошла! Мене ишшо надоть девок кормить… — неожиданно откуда-то выпорхнула черная птица ревности и больно клюнула прямо в сердце. — Вот сволочи, цалуютси! А мене будто и нету тута… А ежели ба не я, дак… И не видют и не слышут!
Блеснув глазами, сказала так громко, чтобы Федька услышал. — Смотри, Федька, седни жанися! А то…
Они оба махнули ей рукой, чтобы быстрей уходила, и не ведали о том, что черная птица ревности уже яростно рвет ей душу, обагряя ее кровью…
Две маленькие дочки не могли видеть слезинки на ее лице: они радостно улыбались ей, просто любя свою мать. Любовь их одела сердце матери таким панцирем, что неимоверно разросшаяся в размерах птица ревности испуганно вскрикнула и начала быстро уменьшаться в размерах, пока не исчезла совсем…
А вечером, лихо отплясывая в доме Федьки на их скромной свадьбе после регистрации в своем исполкоме, она даже и не вспомнила про это и ревности к подруге больше не испытывала. Да и Варька все время была начеку: даже лучшей своей подруге она не хотела отдавать своего мужа! В тот вечер они не пошли в школу. А потом, поздно ночью, плакала в подушку, вспоминая Семена, образ которого то и дело почему-то закрывал собой ненавистный Сысой. Так и не поняв окончательно, кого из этих двоих она любит по-настоящему, уснула, и сама того не желая, простила все зло Сысою и даже жалела его…
 
Глава 4. Конкуренты

1.
Третья декада декабря 1919 года, Н-ский полк Красной Армии, Западная Сибирь.
— Та-ту-та, та-ту-та… — стучали колеса по рельсам, отдаваясь странным ритмом в голове Семена. Вздохнув, он открыл глаза и стал подниматься: надо было идти к лошадям давать соломы.
Уже третий день паровоз медленно тащил эшелон, увозя полк Маркова куда-то на Восток. Светало. Протерев рукавом глаза, чтобы не слипались, Семен зевнул и потянулся, но тут же остановился. —  Остальные-то спят! А вдруг разбужу ненароком? Особенно – Сысоя: потом греха не оберешься!
Осторожно нащупав свои башмаки, он стал наматывать на них обмотки.
— У-у-у, едят тя мухи! — невольно вырвавшееся ругательство поразило его. — Неужели и я стал как все?
Ощущение чего-то ужасного вновь, как много лет назад, ударило прямо в сердце и испугало. Бросив свою работу, тут же перекрестился. Страха больше не было! А потому ухмыльнулся своему новому ругательству и опять продолжил начатое дело, уже более терпимо отнесясь к башмаку, который затрещал по швам и вызвал его ругательство. — Тьфу ты, чуток ба ишшо – и как бы я без башмака-то?
Так, бормоча себе под нос и тихонько покряхтывая, направился к лошадям. Настроение было безнадежно испорчено.
Неожиданно выплыло из памяти то безмятежное времечко, когда он присматривал за побитым и раненным Сысоем в деревне после ухода оттуда полка Маркова. Почему-то вспомнился именно тот эпизод, когда комиссар застонал и проснулся.
— Слышь, Семен, иде я? — свой хриплый голос комиссар не узнал – неожиданно заболело сердце. И, словно отвечая на его вопрос, из памяти выплыл момент, когда он стоял перед Марковым и прощался с жизнью. И вдруг голос, который ему поначалу даже показался небесным… Лишь потом, он увидел Семена, на коленях перед Марковым молившего о пощаде своего хозяина. Тогда ему вдруг стало так себя жалко, что даже заплакал. —  Ить убил ба, белогвардейская шкура, точно, убил ба! И хренец ба тобе, Сысой, как пить дать пришел ба…
Меж тем что-то, щекотя бородатую щеку, покатилось и попало в рот. По солено - горькому вкусу комиссар понял – это слеза. Мотнув головой, Сысой сбросил предательницу и посмотрел на ординарца, склонившегося над ним. — Ты, енто тово… Спасибо тобе, вот чо!
— Да ничо… — Семен смутился: услышать такое из уст Сысоя – большая редкость! Да и не это его больше всего сейчас волновало: уже не один раз ругал себя за то, что не сдержался и начал молиться. — Топерича ентот рыжай черт в момент догадатца! И про монаха, и про монастырь … Тоды мене совсем крышка бут!
— Ну, а ты-то чо осталси? — несмотря на ласковый тон, глаза Рыжего дьявола лезли в самую душу, пугая до смерти Семена.
— Ну, дак енто… Ня сам жа я… — рукам его, как на грех, нечего было делать, и они мяли друг друга, выдавая своего хозяина. — Дак, ить сам Батя и велел остатьси, да лечить комиссара!
— Слышь, Семен, ты иде так ловко молитьси научилси? — глаза комиссара вдруг стали колючими. — Ишь, ты, монах хренов, ловко брешет! Но и я ня дурак – дай срок, выведу тя на чистую воду! Ить ня слепой: вижу – монах ты! Вот тока как ты, монах чертов, попал в нашу Красну Армию? Чо те тута надоть?
И, вдруг спохватившись, что может раньше времени выдать себя, отвел глаза в сторону.
Семен вздрогнул, лишь только увидел эти волчьи глаза. —  Косподи, помилуй! Нешто ентот кад ужо докадалси? Ня дай бок! Надоть чо-то тако яму ответить!
— Да мамка ишшо в детстве научила так-то молитьси… — он врал, спасая свою шкуру. а потому никак не мог смотреть в глаза своему начальнику.
— А иде ж в Верхотурье твоя мамка жила? — неожиданно пришедшая в голову мысль показалась комиссару интересной. — Врет! Как пить дать – врет! Но почему? Ить я ево ни об чем таком ня спрашивал, а он начал врать… Нет, тута чо-то друхоя! Ить он же из Верхотурья? Дай-ка я спрошу его кой о чем? А вдрух ен из тех монахов? Из тех, которы подземнай ход? Скотина, Хришин, взорвал: ни себе, ни людям!
— А на Ямской… В конце… — Семен мямлил: он боялся ошибиться. — А вдрук ентот рыжий черт хорошо знат енто место? Чо тоды? Ить ен тожа Верхотурья!
— А енто иде? Чо-то я никак не припомню тово места… Не там ли, иде ямшшик Авдей жил? — Сысой сознательно гнал Семена в ловушку. — Уж кто-кто, а я-то точно знаю, где жил его отца главный враг! А жил он недалеко от их дома, и не в конце, а в начале улицы.
— Да-а-а… — Семен растерялся: такого детального расспроса он не ожидал. Тем более не знал, где жил Авдей, и невольно поддавшись страху, начал врать, посчитав это спасением. Авось, да пронесет!
К счастью в дверь постучали, и Сысой тут же схватился за наган. —  Придурок, ты ково хотел оммануть? Мене, рыжаво Сысоя? Дак, ишшо ня родилси тот, кто мене омманет!
Не скрывая своей ухмылки, он кивнул головой ординарцу. — Иди, открой!
Тяжелые шаги и широко распахнутая дверь заставили комиссара повернуться и удивиться: к нему, махнув рукой ординарцу, чтобы оставил их одних, приближался сам Мостовой!
— Серхей Серхеич! — только и выговорил он, пытаясь встать с тахты и морщась от боли.
— Да ты не вставай, гегой! — Мостовой обнял Сысоя. — Молодец, огдинагец, блюдет твои интегесы, шельма! Так ты, ггишь, в бою был ганен и не покинул его? Да за енто одно огден полагаетца! А ты газве ентого не знал?
Сысой молчал. Кривая ухмылка никак не хотела сползать с него лица. — Херой? Чо ишшо тако успел наплести яму Семен? Орден, ховоришь? Могет и к луччему! А мохет сдать мене их обоих Мостовому? Тоды не видать мене ордена… Да и вылезет усе наверьх… Про их баб… А Мостовой ентова не любит! Ишь, зараза, чует неладное – сам прикатил! Уж лучче оставлю-ка я усе, как есть, а там посмотрим!
— А я тебе сахагку да чаю пгивез… — Мостовой улыбался только ртом, меж тем глаза его были холодны, как лед, и внимательно прощупывали Сысоя. — Гегоя-то надо поддегживать!
— Засуетился, сволочь! — невольно Сысой стал разговаривать сам с собой, не переставая улыбаться Мостовому. — Кто жа тобе доложил про мене? По хлазам вижу: знашь, все знашь… И про Маркова… И про Орлова… И про мене! И не хошь охласки, а то стал ба ты сюды мчатьси?! Сахарок… Чай… Мене испужалси? Нет, не мене, а Маркова ты испужалси более всехо: а вдрух ен и тобе отышшет, да как мене, к березе?! А ишшо как ба не доложил кому следоват про то, как похубил ты их баб и детишек малых! 
Неожиданно поняв, что не один он боится, направили мысли совсем в другую сторону. — А подумашь – бабы охвицерския? И чо, из-за их я буду кому-то Мостовохо сдавать? Да ни в жисть! Ен мене не раз ишшо понадобитси…
И Сысой только сейчас заулыбался по-настоящему обрадовано.
Мостовой это прекрасно понял по его глазам, тут же выставил на стол из вещмешка сахар и чай, а сам подсел к Сысою на тахту.
— Слушай сюда, Сысой Минеич! — такое обращение снова насторожило комиссара. — Ггажданская война не сегодня – завтга закончится. Што думаешь делать дальше?
— Да ничо не думаю… — настороженно огрызнулся Сысой, чувствуя, что снова может попасть в очередную авантюру Мостового и поплатиться, как это было с Марковым. — Я как усе…
— Это, конечно, хогошо… — Мостовой прищурился, соображая: стоит или не стоит посвящать Сысоя в планы командования. И то, что старый товарищ не захотел знать его далеко идущих планов, подзадорило. — Да и не пгедал он меня!
А потому тихо, почти шепотом, произнес. — Навегху собигаются пговодить демобилизацию в Кгасной Агмии… Ты как: хошь стать комполка и остаться в агмии?
Сердце зашлось от радости. — Дак, ить я ж тово только и желаю!
Но тут же с болью отозвалось в душе. — Дак, ить енто ж место уже занято!
— А Маркова куда? — спросил он, заглянув в хитрые глаза Мостового.
— А демобилизуем! — ехидно улыбнувшись, ответил Мостовой. — Уже пгинято гешение всех бывших цагских военспецов демобилизовать в пегвую очегеть! Пусть в нагодно – хозяйственном говне покопаются! А то гучки у них белые, ни к чему не пгиспособленные! Да и мешать тебе он не будет…
— Ну, дак я же… В военном деле ни хрена не знаю! — в прохрипел комиссар, удивляясь тому, что впервые честно высказал свою потайную боль. — Как жа я в бою-то командовать буду?
— Ох, Сысой, Сысой! — Мостовой ухмыльнулся: он остался доволен тем, что не ошибся в своем воспитаннике и даже отметил некоторые сдвиги в вопросах честности, которые по отношению к себе считал применимыми только по обстоятельствам. — Война-то ского закончится, с кем ты воевать-то собгался? А всех белых офицегов мы и так ского к гукам пгибегем… Так что главная наша забота – политпгопаганда нашего великого дела! Чуешь?
— Чую… — ответил Сысой: до него помаленьку начало доходить то, что ветер удачи снова подул в его паруса. Только так и можно было понять Мостового, которому он всегда верил!
— А ты не суетись, в бой пегвым никуда не лезь, а все больше пгимечай то, кто чем дышит! На бумажке пометки делай, да мне на доклад! — и тут Мостовой, немного порывшись в вещмешке, достал бутылку настоящей водки. — Где тут у тебя стаканы?
Мостовой сам нашел стаканы и налил по полной.
— Ну, давай лечись! Да про наш газговог до погы до вгемени – молчок!
Чокнувшись стаканами с водкой, они выпили, крякнули и заулыбались друг другу, невольно вспомнив, что это уже у них было когда-то в Сибири после каторги.
— Ну, пгощевай! — Мостовой пожал руку Сысою. — Да не забудь: о том, что я тебе сказывал – молчок! А я буду иметь тебя в виду, когда вгемечко подойдет!
Он ушел, оставив за собой шлейф чего-то неуловимо бодрящего. И только после того, как его шаги совсем затихли, комиссар вдруг понял – это был шлейф надежды!
Именно с этой минуты и начал поправляться Сысой. И теперь, находясь в теплушке, вспоминал он тот самый день – День его новой Надежды!
Как это ни странно, но впервые встретившись с Марковым на передовой, они оба сделали вид, что ничего не случилось. И только глаза обоих говорили. — Мы – враги на всю жизнь!
 Однако с той поры не мешали друг другу: Марков искал смерть в бою и не находил ее, а Сысой не вылезал из тыла, шпионя за всеми, начиная с командира полка. В его донесениях Мостовому чаще других звучала фамилия комполка. Лишь однажды по ядовитой ухмылке Бати комиссар понял: Марков каким-то непостижимым образом обо всем знает. Все попытки разузнать, как он это узнает, оказались безуспешными.
Стуча колесами по железной дороге, эшелон неумолимо двигался в Сибирь. Оба врага лежали на одной соломе и незаметно подглядывали за Семеном.
— Эх, жисть собачья! — бормотал тот тихо-тихо, стараясь не разбудить спящих командиров, высказывая мысли вслух. — Оне-то враки, а мене-то как быть промежду ними? Ить служить-то мене надоть обоим… Оно, конечно, служу по-разному: Бате – тому с желанием, добром и заботой… А рыжему? А ентова черта, прости косподи, боюся шибко… Даже щаз мурашки бекают. С чаво ба енто?
Так, бормоча о своем, подкинул по охапке сена лошадям и уселся рядом с ними.
— А ишшо сон… Думаю – шибко нехорошай! — Семен запустил руку в горловину гимнастерки и почесал грудь. — Надо ж тако: Я – колой! Да ишшо конюся за Дашкой… Оно, конечно, за Дашкою ба неплохо, так ить ня докнал жа! Стал быть, шибко плохой, раз ня докнал… Эх, щаз ба домой, да к Дашке в постелю! Ужо токда ба обязательно докнал!
Невольно улыбнувшись своим грешным мыслям о Дарье, Семен смотрел на убегавшие леса и поля, сравнивая их с родными, и находил много общего.
Обдало холодом. Поежившись, ординарец начал пробираться на свое место. Не снимая ботинок, он так и уснул, стоило лишь голове прикоснуться к душистому сену…
Сысой не спал и не вставал. Он видел, как встал ординарец, давал сено лошадям. Однако больше всего ему хотелось узнать, о чем бормочет Семен, и он напряг слух. Услышав слово «Дашка», тут же представил ту, которую никак не мог забыть и которая, как заноза, накрепко засела в его сердце, постоянно напоминая о себе даже тогда, когда были у него другие женщины.
— Монах чертов! — Сысой невольно рассердился: хотя он и понимал, что Семен здесь не причем, однако ревность требовала пищи. И свое получила: его бабу звали тоже Дашкой, а это само по себе прозвучало как угроза его собственности. — Да разве твоя Дашка мохеть сравниться с моей? А ежели она ково-то щаз охмурят? Ну, обожди, зараза, вернуся – опеть штаны спушшу!
От такой шальной и греховодной мысли ему вдруг стало так хорошо, что он, улыбнувшись, даже задремал. Словно по заказу приснилась ему его Дашка – такая голая, такая мягкая, такая страстная и желанная, что ощутилось явное напряжение внизу живота. — Вот бежит она по полю ко мне, все ближе и ближе… Но что это такое? Она проскакивает мимо него и бежит теперь уже к другому! Кому? Да это же Семен! Ух, монах чертов, ты у меня еще попляшешь, зараза!
От досады Сысой заже заскрипел зубами. Сильно зазуделась кожа на лобке и он проснулся, почесав это место. Но глаз не открыл, прислушавшись к тихому разговору, зазвучавшему в углу теплушки у лошадей.
— Алексеич, война-то, видать, кончается: ишь, как драпають чехи-то! — по взволнованному голосу Сысой узнал Буценко. — Я ить чо думаю: скоро большевики пошлють нас к чертовой матери из армии…
— Почему ты так думаешь? — Марков закурил: тонкий аромат махорки защекотал ноздри Сысоя. Ему вдруг неудержимо захотелось тоже закурить, однако тема разговора ему показалась крайне важной и он пересилил себя, напряженно вслушиваясь в разговор.
— Да пэрэд отпраукой эшелону видал я однохо знакомохо с друхова полка. Так вот у ихь ужо енто началося! — тихо произнес Буценко.
— Что началось? — голос Маркова к удивлению Сысоя был спокоен. Тот про себя даже ухмыльнулся. — Ну-ну, святоша чертов! Скоро и ты за бортом настояшшей жисти окажесси, обожди малёхо!
— Как што? — теперь уже Буценко удивленно посмотрел на Батю. — Военспецов дэмобилизують!
— Ну, а ты сам-то хочешь демобилизоваться? — по ровному чуть насмешливому тону голоса Маркова Сысой никак не мог определить, сам-то Марков хочет демобилизации или нет. — Почему он такой спокойный? Может, Мостовой снова обманул?
— Та хто е знаеть? Трошки обжилыся тута. Та и опосля тово… Ну, шо оне изладили с моею семьею, люто я зол на чехов! — Буценко сплюнул слюну на убегающий снег. — Пока их усих нэ пэрэбью – нэ успокоюся!
— Или пока тебя не демобилизуют… — с легкой иронией произнес Марков. — Ну, и что ты тогда будешь делать?
— А ты? — Буценко опустил голову на мгновенье и снова поднял, напряженно вглядываясь в глаза своего командира. Этого ответа напряженно ждал еще один человек, который даже чуть-чуть приоткрыл глаза, чтобы не пропустить его, напрягая весь слух.
— Да я-то чо… Предложат – уйду без сожаленья! — Марков выпустил из ноздрей большой клубок дыма и посмотрел в глаза Буценко. — Надоело мне воевать…
— Дак, ить ты жа ничохо, окромя войны делать и не умешь! — как это ни странно, но Буценко откровенно хотел укусить Маркова и это сделал. И при этом в своём желании был не один: Сысой, злясь на то, что Марков и в этой ситуации продумал для себя достойный выход, оказался выше, чище и порядочнее его, зло сжал кулаки.
— Знаешь, Николай Фомич, скучаю я по дому… — Марков положил ему свою большую руку на плечо, совсем не обижаясь на слова: никогда еще комполка так не поступал со своими подчиненными, чтобы не допускать панибратства. — Даже приснилось мне, будто печку топлю дровами и долго сижу у огня, хоть и не ждет меня там никто…
Последние слова Маркова мгновенно обожгли память Сысоя: вспомнилось ему то, как Марков бил его у березы, а потом собрался застрелить, да Семен упросил. — А ента сволочь, Орлов?! Все-таки бабахнул! Ну, а я-то причем? Я чо ли обешшанья раздавал их бабам? Я ж тока этих усех в армию собирал! А усе енто Мостовой: ох, и большая жа сволочь! Он, значить, усех омманул, а я – отвечай?
Многократный гудок паровоза известил о подъезде к крупной станции. Все зашевелились, закряхтели и начали подниматься.
— Подъем! — ухмыльнувшись, гаркнул Марков. — Видать по всему – скоро остановка. Ишь, как расшумелся! Семен, ты коней покормил?
— Покормил, а то как жа не покормил… Покормил! — с разной интонацией доложил ординарец, поднимаясь с соломы.
И действительно, паровоз заметно сбавил ход, пока совсем не остановился. Некоторые красноармейцы, спрыгнув с теплушки, кидали целые охапки снега себе в лицо и радовались дню, как дети, бросаясь снежками друг в друга. Марков смотрел на их забаву и курил, думая о чем-то своем, чуть-чуть улыбаясь.
Было уже совсем светло, когда паровоз, несколько раз останавливаясь, вошел в пристанционные пути. Марков и Сысой сошли с теплушки, поглядывая на снующих вестовых. Неожиданно, один из них остановился перед ними, словно вырос из-под земли.
— Скажите, комполка Маркова, где найти? — от бега на морозце он весь раскраснелся, даже нос от мороза побелел. И, чтобы не поморозиться, вестовой сложил обе руки лодочками и выдохнул на него теплый воздух изо рта. — Ему пакет…
— Я – Марков! Давай его сюда…
Вестовой, обрадованный тем, что его мучения на морозе закончились на сегодня, быстро передал пакет в руки Маркову.
По мере того, как читал содержание приказа Марков, его лицо заметно белело. Возможно, именно этого так и хотелось Сысою, который напряженно вглядывался в реакцию Маркова и наслаждался местью.
— Возьми и прочти его! Это тебя в первую очередь касается. — спокойно произнес комполка, подавая приказ Сысою.
Собственно, Сысой и так догадывался, что было в нем, когда-то мечтая о том, как будет по глоточку пить и наслаждаться местью Маркову и всей этой офицерской сволочи, с позором изгнанной из его армии. Время шло, а обещанного Мостовым приказа все не было! Злость ко всем клокотала в душе Сысоя в первое время, медленно затихая от мысли, что подлый Мостовой и на этот раз его предал. — И вот он, наконец, долгожданный приказ! И что? Где же оно, большое желание мести?
К его удивлению, душа никак не реагировала на все это: ни желания показать себя, стукнуть по столу, прикрикнуть на всех, и гаркнуть во всю глотку: «Ну, кто теперь здесь хозяин?», ни разочарования, ни ощущения наслаждения долгожданной местью… Даже более того, сейчас он, к собственному удивлению, испытывал некое чувство двойственности: и хотел этого, и не хотел!
— «Пункт один. Приказываю комполка Маркову Владимиру Алексеевичу, —  читал Сысой долгожданный приказ медленно и неторопливо, смакуя каждое слово, чтобы вновь ощутить то волнительное чувство долгожданной мести. — Передать полк комиссару Тимофееву Сысою Минеевичу. После чего прибыть в Пермский военкомат для демобилизации. Пункт второй. Полку товарища Тимофеева С.М. прибыть в Мариинский гарнизон для постоянной дислокации.»
Глухо застучало сердце Сысоя. — Я теперь командир! Я, Я, Я!
Глупая тупая победная улыбка застыла на лице комиссара. Марков ее заметил и хитро усмехнулся.
— Ну, вот и хорошо. — ехидно усмехнувшись прямо в лицо Сысою, тихо произнес Марков. — Вижу, ты очень рад этому. Тем легче мне будет!
На Сысоя будто кто-то вылил целый ушат холодной воды: еще секунду назад сердце его пело и звучало от радости, как колокол, извещая всех о его победе над вечным противником. — Вот, тобе, Марков! Буш знать наших, хад! Моя топерича очередь командовать пришла!!! И вот тебе на! Откуда жа Марков усе енто узнал? Мостовой? Нет… Так кто жа? Ить таку победу мене испоханил! Ну, хоть ба одна ужимка от охорченья… Ну, руханулси ба хоть разок! Даже рад… Вот хад, усю песню мене спортил!
И предательская слезинка огорчения прокатилась по его щеке.
— Ну, комполка, давай командуй на выгрузку! — Марков, видя полную растерянность в чувствах своего комиссара, нисколько не ошибался в своей оценке того, что происходило прямо на его глазах. Усмехнувшись в кулак, добавил. — Мы приехали. Это и есть твой Мариинск!
Если бы у Сысоя было время на раздумье или Мариинск оказался бы не так скоро, он успел бы внутренне подготовиться и осознать себя как комполка. В этом случае ни о какой растерянности говорить не пришлось бы, но все получилось неожиданно. У Сысоя даже дыхание перехватило: он начал хватать ртом колючий холодный воздух, вертеть головой туда-сюда. И даже попытался крикнуть. Хрип, писк, шипение в горле – все, что угодно, кроме громкой команды! И горькая обида на этого чертового верзилу, заставившего его опять показать всем его ничтожность… Уж и скомандовать выгрузку не смог! Скрежет зубов даже Марков услыхал… Но Сысой был бы не Сысой, если бы сконфузился от одного поражения.
— Эй, Семен! Се.. ме… — голос Сысоя сорвался, жалобно издавая непонятные звуки.
Марков, улыбаясь, топтался на месте.
— Да, дружище, вот так ждешь чего-то… Надеешься, что будешь лучше, чем тот, кто сейчас на этом месте…— как бы между прочим, произнес Марков, откровенно издеваясь над всеми потугами Сысоя. — А на проверку…
Сысой закашлялся: вот когда он снова почувствовал ненависть к Маркову! Но в этот раз, она пришла вместе с ощущением полной своей беспомощности. И горькая горячая слеза покатилась по щеке Сысоя…
Марков, видя полный конфуз Сысоя, все же решил и на этот раз выручить его, махнув рукой Семену, с тревогой смотревшему за ними.
— Вот что, дружище, оббеги-ка ты всех и передай приказ: Полк выгружается! Приехали. Построение прямо у вокзала, понял?
Семен, получив четкие указания, исчез, а Марков пошел к себе в теплушку, совсем забыв про Сысоя.
— Мохеть передашь… полк… потом? На месте? — Сысой никак не мог остановиться от кашля, став красным как рак от натуги.
Марков усмехнулся, кивнул ему и вскочил в седло своего черного жеребца. Через мгновение, выпрыгнув прямо из вагона, он даже не посмотрел на Сысоя, а направился к построившемуся полку.
Сысой, непрерывно кашляя, с сожалением смотрел в след удалявшемуся полку. Удовлетворения оттого, что это теперь его полк, почему-то не было…
Меж тем полк, построившийся повзводно, по взмаху руки Маркова двинулся к месту своей постоянной дислокации. Впереди, как обычно, ехал комполка. Комиссар тихо плелся сзади, догоняя уходящий полк. Однако еще никто не знал, что скоро все переменится.
То, что досталось им для житья, было хозяйством зажиточного купца Привалова. Большой двор вполне умещал весь полк, а сараи и конюшни с трудом, но позволяли разместить и лошадей. Дом большой и двухэтажный дал возможность поместить казарму для красноармейцев на первом этаже, а комсостав – на втором. Там же сделали и пищеблок. В хлопотах по размещению прошли полдня, но уже все знали, что своего Батю они видят в последний раз.
Перед обедом Марков построил полк во дворе и зачитал приказ. Кто-то зашептался, кто-то откровенно вытирал слезы.
— Благодарю за службу! — крикнул Марков тихо стоящему полку: так было в царской армии, когда он прощался со своими солдатами, так он сделал и сейчас, отдав честь полку. К его удивлению и радости, Буценко, Александров и Кучин тут же приложили к козырьку своих буденовок руки, отдавая честь своему командиру. Только Сысой растерялся на мгновение. Однако, подумав, что сейчас ему нельзя отрываться от коллектива, тоже медленно поднес правую руку к козырьку. — Прощайте, друзья! Рад был служить рядом с вами!
Сысой так и не понял, кто же первым крикнул: «Ура, Бате!». В воздух полетели буденовки под троекратное «Ур-р-ра!»…
Марков, смахнув слезу, еще раз отдал честь полку, повернулся и четким шагом пошел к дому, предоставляя право теперь командовать полком Сысою. А через полчаса, обнявшись с каждым из комвзводов, он шагал к дверям, закинув свой вещмешок на плечо, у самой двери чуть не свалив вставшего у него на пути Семена.
— Ну, Семен, прощай!
Семен, впервые оказавшись внутри медвежьих объятий Маркова, вдруг почувствовал себя таким маленьким и ничтожным, лишенным всякой надежной защиты перед жестоким миром. Вихрем пронеслись в его мозгу все мгновения его службы, начиная с первого до последнего, и ясно им осозналось, что вместе с огромным Марковым уходит от него удача и нечто более важное – возможно и сама жизнь! И так горько ему стало, что слезы рекой потекли из его глаз…
— Мокет к нам… в Верхотурье? — с трудом выговорил он, пытаясь ухватить хоть краешек надежды. А в голове вертелось дурное предзнаменование. — Черт бы побрал ентот день! Не здря жо с самоко утра так было плохо… Прости. Косподи меня за енти слова!
— Ну-ну… — видя такое состояние ординарца, решил успокоить его Марков. — Может, и приеду, а пока – не обессудь!
Сысой к Маркову не вышел. Он уже давно успокоился и принял надлежащую новому положению манеру поведения. А теперь наблюдал из окна за всем происходящим.
Да и сам Марков особого желания проститься с Сысоем не изъявлял: он хорошо помнил все, что было связано с этим человеком в его семье.
Красноармейцы молча провожали взглядами своего командира, откровенно завидуя его демобилизации. Некоторые по старинной привычке кланялись ему за то, что были обязаны своей жизнью этому высокому человеку в этой непонятной им войне.
— Что же будет теперь с вами? — думал Марков, кланяясь им в ответ. — Сысой ведь не будет думать над тем, как вас спасать в боевой обстановке. Ему нужен результат любой ценой… Одна надежда – на комвзводов! Не зря же я их столько времени учил…
Пройдя строй, который он не строил, Марков поклонился каждому из них и пошел прочь, твердо зная, что из окна на него ехидно смотрит Сысой, радуясь окончательно поверженному врагу…
Единственно, что не учел Марков, думая о Сысое, было чувство откровенного злорадства и ревности. — Ишь ты, артис какой! Чо мене тута устроил… Честь отдавать? Кланяться ентому быдлу? Ишь, ты, барския привычки… Каленым железом буду выжигать их!
В тот же вечер Сысой подошел к Семену и сказал, глядя ему в глаза:
— Вот чо, Семен, у нас в одном взводе нету командира. Так вот ты и буш им!
— Да вы чо? Я ить и воевать-то не умею! Да и ня буду я…— заупрямился он, но взглянув в прищуренные глаза рыжего дьявола, вдруг сжался в комочек: в этих глазах не было пощады!
— Будя, будя… — Сысой пренебрежительно хмыкнул. — А то я тожа моху тобе коя-чо напомнить. Про монастырь… Ну, чо?
Сердце Семена упало от страха куда-то вниз, а сам он чуть не упал на пол из-за подкосившихся коленок. — Косподи, я пропал! Ента рыжа сволочь топерича мене в любой момент продаст! Придетси подчинитьси…
И он молча кивнул головой, опустив ее от безнадежности.
— То-то жа! — хмыкнул Сысой, чувствуя, что попал в яблочко. — Да не забудь: топерича я должен знать усе… И в казарме, и в бою, и в друхом месте, понял? Иначе тобе бут очень плохо!
Когда довольный Сысой ушел, Семен присел на корточки и, обхватив голову, завыл тихо по-волчьи, склонив голову на свои колени. Вот теперь-то до него окончательно дошло, что делал для него Марков, заслоняя собой его от коварного Сысоя…

2.
Средина января 1920 года, Н-ская часть Красной армии, Мариинск.
— Лихоманка тя забери, Сысой, командир хренов! — Семен шел в шинели по хрустящему снегу и ворчал, ругая Сысоя за свое назначение.
Полная луна, окруженная двумя кольцами светящегося воздуха, замерла на ночном небе и ехидно улыбалась ему ну точь – в - точь как Сысой. — Ну-ну, как он, командирский-то хлебушко? 
Семен всего-то лишь пару раз и взглянул на проказницу, подсвечивающую ему тропинку в глубоком снегу от часового до дома, а прищуренный взгляд комиссара-командира мерещился весь оставшийся путь.
Ноги его в ботинках с обмотками мерзли постоянно, поэтому он и торопился поскорей добраться до дома в тепло. Если ноги ему было некуда спрятать от холода, то руки, которые тоже мерзли, он засунул в рукава шинели, позволяя им хоть немного погреться.
Такая странная форма одежды Семена не смущала и он шел, ругая на чем свет стоит своего теперешнего командира и взвод, который достался ему.
Наконец, добравшись до тепла, он прямо в обмотках завалился на деревянную тахту и не раздеваясь, накрылся с головой шинелью, пытаясь уснуть. Невольно вспомнилась ему Дарья и ее жаркое тело, пылкие объятия и страстные поцелуи. Как-то незаметно в воспоминаниях глаза его закрылись…
Снилось ему родное Верхотурье и утес с Троицким монастырем, а еще они с Дарьей. Только она почему-то стоит на самом верху утеса, а он – внизу. А вокруг, куда ни кинь взгляд – везде одни камни да обрывы. Дарья стоит в сарафане и манит его к себе рукой, зовет… Вот она снимает с себя сарафан и остается в одной ночной рубашке, через которую просвечиваются ее полные жизни, зовущие груди. Она немного поднимает и показывает ему свои обнаженные выше колена ноги, поднимая рубашку все выше и выше. Сладкое, зовущее тело, белее мрамора, тревожит и бередит его грешную душу…
Схватившись за уступ, он подтягивается на руках и лезет вверх, к этому родному телу, в кровь разбивая о камни колени, руки и пальцы. Но боли не чувствуется. И движение вверх вновь продолжается. Еще немного – и Дарья будет рядом! Но что это? Это не его Дарья, а кто-то другой, в гимнастерке и буденовке…
— Товаришш комвзвода, вставай! — кто-то трясет его за плечо, неустанно повторяя одно и то же. — Бяда! Драка в казарме!
Семен поднял голову. — Вот паразит, такой сон мене испортил!
И усмехнулся, вспомнив о зовущей Дарье. — Ну, на хрен мене сдалася ваша казарма? Чо я там не видал?
И продолжал бы ворчать и дальше, но тут вспомнил, что Сысой назначил его комвзвода, а это значит, что хочешь или не хочешь, а идти придется в казарму и разбираться.
— Ладно, иди, я щаз приду! — уже мирным голосом сказал он дневальному. — Дай тока очухатьси…
Настроение у Семена было хуже некуда.  — До Дарьи я так и не добрался, а была так близко… А тута ишшо чо-то… Ну, чо имя надоть? Ну, как хорошо было при Маркове: усе тихо спокойно! А вот не стало Бати – не стало покоя и порядку в полку. И как ен енто делал? Сысой, ентот черт рыжай, в казарме воще не появлятца, а мы не вылазим из нее! Ну, драка. Ну, и чо с тово? Чо вот я тама изделаю? Ведь у мене нету таких кулачишшев, как у Маркова. Поневоле зауважашь! Эх, жистя поканая…
Так, ворча и ругаясь про себя, Семен шел в казарму. Дневальный, увидев его, тут же повел туда, где шла драка. Он даже растерялся, увидев то, что происходило у него на глазах. — Ну, как их разнять? Они вона, как клубок! Не поймешь, иде руки, иде ноги. Мокет поднять руку? Али позвать? Дак никто и не услышит…
К его радости драка прекратилась сама собой – кто-то из них увидел комвзвода.
— Ну, чо вам ишшо надоть? — невольно вырвалось у Семена то, что было выстрадано им. — Ить вы же люди!
К его удивлению трое из драчунов опустили головы. Махнув рукой дневальному, чтобы тот помог подняться бойцу с разбитым в кровь лицом, он смотрел на своих подчиненных и не понимал, почему все это происходит с ними, в бою выручавшими друг друга не раз и не два.
— Вот ентот – Каврила Швырин: высокай, крепкай, колова больша – знать коловастай! Сибиряк. Ить усю войну прошел. И Батя ево уважал. Ну, чо яму надоть? Чо не поделил?
Семен перевел взгляд на другого драчуна.
— А ентот, Антип Муха: малай, верткай, ну, чисто шило! Ужо два раза был ранен и выжил! Нешто не понимат – итак хреново новобранцу, а туды жо! По себе знаю – не будь Бати, пропал ба сразу…
Оглядев третьего смутьяна, он покачал головой.
— Назар Бурьян! Ентот с Тамбовщины. Ох, и хитрован, одно слово – хохол! — Семен усмехнулся, вспомнив о том, что на Тамбовщине идет жестокая война. — Дак и яму не сладко: токо и кляди семью побьют. Мокет чо по почте получил? Дак нет, ее давно не было! Тоды совсем не понятно…
Желания устраивать сейчас разбирательство по горячим следам никакого не было.
— Идитя спать! — строго сказал он, обведя драчунов взглядом. — Утром разберемси, кто прав, а кто виноват!
Бойцы, опустив голову, один за другим ушли. Семен вышел из казармы на улицу. Молодой красноармеец с разбитым носом и подбитым глазом уже шел ему навстречу, прикладывая снег к ранам.
— Обожди-ка, чо-то я никак не возьму в толк, за чо тобе били-то?
— А ни за чо. Я имя чо, холуй? — боец говорил, сплевывая кровь из разбитых губ. — То ружжо имя почисть, то ботинки. То обмотки имя постирай! Я имя чо, нанималси енто делать? Могет, я слесарем на заводе работал, и мене уважали за енто. А тута… Я чо, виноватый? Раз тока шшаз в армию взяли?!
— Ладно, иди спать! — мирно распорядился Семен, похлопав но плечу крепкого ершистого парня, который не захотел поддаваться давлению старослужащих. И даже зауважал его. — Вот ить каков? Не испужалси! Один на троих пошел, хоть и получил изрядно…
Он поднялся наверх и долго не мог уснуть: драка так и стояла перед его глазами. Но главное было в другом: он увидел возможность сопротивляться и цену, которую нужно было заплатить за свободу.
Утром, посчитав, что трое против одного – не справедливо, наказал Швырина, Муху и Бурьяна. Но понять, что это было только начало дедовщины, ему не хватило интуиции…

3.
Начало мая 1920 года, расположение Н-ского полка Красной армии.
— Почту, почту привезли! — кричал неизвестно кто в толпе красноармейцев, окруживших почтальона.
— Ха, почта! Надо ж, нововведенье како… — Сысой был недоволен: смотря на толпу кричащих, прыгающих и пляшущих за письмецо из дома, все больше и больше раздражался. — Ну, чему радуютси? Ну, разрешили имя получать письма из дому, ну и чо? Один хрен мене никто не пишет! Мохеть, самому кому черкнуть? Кому? Дашке? Обойдетси, ишшо подумат, чо не надоть. Ишь, как хотела обжанить мене на собе! Али Нюшке? Ентой тока напиши, дак она тута жа прискочеть! А на хрена она мене тута? Чо баб и без нее не хватат? Мохеть, Мостовому? Дак яму и без мене докладов мнохо идеть. Мохеть, усе жа Дашке?
Мысль о Дашке неожиданно обожгла сердце ревностью: уже несколько раз он слышал, как во сне Семен неоднократно звал Дарью. Свою Дарью. Но Сысою все едино казалось, что зовет он его Дашку. А потому и начал он невольно ненавидеть Семена. Потому и начал все чаще и чаще посылать его то в караул, то на дежурство, то еще куда-нибудь, лишь бы не слышать этих вздохов о Дашке.
В последнее время повадились к нему с разными просьбами местные коммунисты. — Помохи, да помохи! Имя хоцца образумить однех крепких мужиков, да поприжать друхих. А я чо? Судья? Оне, понимашь, болтають, Колчаку помохали! Ну, дак енто ихь дело: вот пушшай сами и разбираютси! Мое дело маленькое: послал бумаху наверьх: скажуть помохать – помоху, а не скажуть – ня буду!
Интуиция зверя подсказывала Сысою, что здесь дело нечисто и он не спешил.
Однако после ухода из армии Маркова, что-то в Сысое сломалось. Тихо, незаметно, но сломалось. В полку все шло наперекосяк и не так, как было при Маркове. Его начали на совещаниях поднимать, сравнивать с Марковым и даже наказывать. Если наказания он переносил стойко, то всякое сравнение с Марковым не в его пользу, бесило, будто нож к горлу приставляли. Если сначала он все неудачи сваливал на Маркова, то потом это надоело его начальству. И Сысоя перестали щадить. Вот тогда и начал он ночами вспоминать всех своих баб. И особенно – Дашку! Даже заскучал по ней. А от скуки начал попивать кумышку. Даже пожалел, что стал комполка, лишившись самого главного: никакой ответственности и той свободы, которой с избытком хватало раньше. А сейчас? Сейчас было все наоборот…
Заухал филин, вгоняя страх. Сысою уже доложили, что молодежь принимает крики филина за стоны покойников.
— Ну, чо имя надоть? — с остервенением подумал он о новобранцах, непривыкших к здешним местам. — И ховорили имя не раз - ня надоть бояцца! Один хрен, объявляють тревоху! Ну, хоть холовой об стол тресни – ни чо не понимають! Ужо и раздевал ихь, и крестики сымал: ничо не помохат, хоть кол на холове теши! А крестики снова надевають от страха… Ну, чо вот с такими делать? Ох, и хитер Марков: сплавил мене хреновай полк, а сам домой укатил! Мохеть филина прихлопнуть? И чо, паразит, повадилси ухать?
В таких случаях он прятал свое бессилие на дне кумышки, но сегодня был еще трезвым, поэтому все с утра его раздражало.
— Да штоб оне усе пропали куды-нидь! — подумал комполка, смотря на радующихся почте бойцов. — И на хрена нам приказали их усех учить читать и писать? Так-то ба и почтальон не понадобилси…
Сысой лгал себе самому: в глубине души он уже жалел, что не оказалось у него сейчас ни отца, ни матери, ни девушки, которым он смог бы написать письмецо и выплеснуть хотя бы часть той грязи, которая накопилась в нем, легла тяжким грузом на его душу. Потому и смотрел он с еще большей ненавистью на Семена, который дописывал своей Дарье письмецо, чему-то улыбался и что-то представлял.
— У-у-у, лихоманка тя забери, и ен туды жа! Небось, письмецо своей Дашке пишет! — плюнув со злости слюну на пол, он снова покосился на Семена. — Ишь, рожу-то каку на армейских харчах наел! Ужо как лепеха стала…
Не в силах больше смотреть на счастливого Семена, он отошел к окну, но этим не удовлетворился. Снова лег на тахту, закурив козью ножку из махорки. Как-то сами собой его мысли вернулись к воспоминаниям сегодняшнего сна, и он впервые за все утро улыбнулся.
А снилось ему, будто он, летом оказавшись снова в Верхотурье, скачет как ветер на своем буланом коне туда, за реку, где нашел он, этот чертов, подземный ход, и по пути гоняется за зайцами. Как они привели его снова к реке, вспомнить не смог, однако был этому несказанно рад: в речке купалась голой Дашка! Бросив коня, Сысой начал прямо на берегу раздеваться, разбрасывая всюду свою одежду прямо на бегу, потому что Дашка бросилась наутек. И только он нагнал ее, как все разом пропало…
— Бабах! — стекло в окне, у которого совсем недавно стоял комполка, разлетелось на мелкие кусочки. Сысой вскочил с тахты и в первый раз по-настоящему испугался. — А вдрух стреляли в меня? Вот, лихоманка тя забери, чо за хад енто изделал?
Осторожно выглянув в разбитое окно, он увидел бойца с винтовкой, направленной прямо в его окно, и еще двух красноармейцев, повиснувших на его плечах. Увидел он и Семена, уже бежавшего к ним.
— Сволочь, я-то тута при чем? — Сысой дрожащими руками поправив гимнастерку, начал медленно спускаться вниз, надевая на ходу фуражку. — Енто усе почта! И на хрена ее только ввели?
— Убью! Перебью усех коммуняков к чертовой баушке! — кричал истошным голосом боец, пытаясь сбросить со своих плеч насевших на него бойцов. Лицо от натуги покраснело, напряглось от гнева и ярости, охвативших душу и не нашедших выхода. А глаза все искали и искали комиссара. Наконец, он увидел его и взревел, как раненный кабан. — У-у-у, изверги! У-у-у, зверюги! У-у-у, ненавижу!
Наконец, его левая рука оказалась в более выгодном положении, чем правая, и он поднял ее, сжимая и показывая на письмо из дома.
— Товарышши, вы чо думаетя, комиссары нам друзья? Как бы не так! Враки! Усе вранье у них! — кричал он, маша рукой с письмом так, чтобы второй боец не смог достать злополучное письмо. Слезы бежали по его лицу. — Оне весь наш хлеб… Подчистую! Отобрали… Корову забрали… Батьку и брата застрелили! Сеструху… Жонку мою… Дуньку ссильничали! Убью!
Тут его голос от страдания прервался, и рыдания охватили его, не давая дышать полной грудью: ему, воину и победителю, было горько и стыдно говорить о том, что было сделано с его родными там, на Тамбовщине.
— Назар, дай-кось, гляну! — это Гаврила Швырин как нож в масло вошел в толпу, мигом окружившую Назара и растерявшихся бойцов. Только дважды и взмахнул он рукой, как оба красноармейца обмякли и повалились на землю, освобождая руки Назара.
Семен, видя такой исход событий, резко остановился и отошел в сторону.
— «… Дуньку, жонку твою ненаглядную, коммуняки снасильничали, а потом убили. Потому как обещалася она сказать про все тобе, Назар. Грила; вот Назар придет – всем вам башку оторветь!» — медленно, но громко читал Гаврила, у которого в ногах на земле сидел и плакал Назар Бурьян.
Семен тут же заметил, как заходили желваки на скулах у каждого из них. Спрятавшись за стропилу, от греха подальше, он внимательно наблюдал и слушал то, что читал Гаврила. Отсюда все было хорошо видно и слышно, оставаясь при этом незамеченным.
— «…Батьку и брата твово Мыколу тожа убили: оне не давали имя уводить нашу Буренку. Давай, Назар, возвертайси до дому, да прихвати свое ружжо! Бей ентих кровоглотов! Пушшай отольютси имя наши слезки! А я, видно, помру скоро, так мене плохо. Со слов твоей матки писала соседская дочка Варька.» — Гаврила молча оглядел толпу, подняв высоко письмо матери Назара.
Зловещая тишина нависла над двором: каждый из бойцов думал сейчас о том, что и у него дома сейчас также плохо. Те же поборы, те же издевательства. Может и поменьше, чем у Назара из Тамбовщины, но из последних сил тянули крестьяне невыносимые страдания…
— «Мобилизованные красноармейцы! — это уже Гаврила перешел на чтение еще одного листка, который обнаружил вместе с письмом: он был отпечатан более крупным шрифтом и Гаврила справлялся с ним гораздо лучше, чем с письмом. — Прочь свое незнание! Прочь свои подлые действия по отношению к крестьянству и в особенности, к восставшим! Время сознаться и опомниться в своих негодных поступках! Вступая в борьбу против крестьянских восстаний вместе с коммунистами – большей частью уголовными преступниками и шарлатанами, вы наводите народный гнев на себя! Разве ваши отцы, братья и семейства находятся не в тех же условиях, что и повстанческое крестьянство, всячески теснимое коммунистами и Советами?»
Комполка так и не понял, что же на самом деле происходит во дворе, когда вышел на крыльцо, копируя действия Маркова, когда что-то среди бойцов возникало. Однако не учел самого важного: Марков, прежде чем действовать, внимательно и долго разбирался. Сысой же считал это излишним. Он видел, что красноармейцы, как возбужденные пчелы, роились возле двух человек – Гаврилы Швырина и Назара Бурьяна, сидевшего у него в ногах со слезами на глазах и обнимавшего свою винтовку. Предпочитая сначала действовать, а лишь потом разбираться, командир-комиссар вынул свой наган из кобуры и выстрелил вверх.
— А ну, расходись! — крикнул он, наставляя свой наган на Гаврилу. — Кончай бузить, а не то прибью к чертовой матери!
Однако комиссар не договорил: кто-то из бойцов, оказавшись сзади него, прыгнул ему на плечи и ударил по руке с наганом. Не ожидавший нападения, комполка выронил свое оружие и оказался один на один с разъяренной толпой.
— Дай! Дай мене! Я яхо шлепну! — закричал Назар и передернул затвор трехлинейки. — Мене коммуняки за все заплатят!
Толпа бойцов, некогда окружавшая его, хлынула в обе стороны, образуя широкий коридор, по которому Назар, держа винтовку на изготовку, шел к Сысою.
— Ты чо, Назар? Назарушко…— губы у Сысоя задрожали, глаза забегали в поисках хоть одного человека, позволившего бы ему выбраться из этой ситуации. И вот, откуда-то изнутри, выплыли давно забытые слова. — Хосподи, спаси и сохрани раба своехо… Ить прибьют жа, хады! Ну, я-то тута причем? Я ить никаво из их не убивал!
Жуткий страх сковал и руки и ноги его, воочию увидевшего свою смерть. С каждым шагом Назара Сысой все больше и больше походил на глыбу льда. Однако и пересохшим ртом, он прохрипел. — Я-то тута при чем?
— А при том! — и Назар навел на комиссара свою винтовку. И выпалил бы, да Гаврила помешал: неожиданно он понял, какая ярость охватила друга.
— Обожди-ка, Назар! — Гаврила легко отвел винтовку, а потом и вовсе отобрал ее, словно пушинку, отдав кому-то из бойцов. Назар, оставшись без родной винтовки, растерялся, завертелся туда-сюда, не понимая того, что должен был дальше делать. Потом остановился, закрыл лицо руками и сел на землю. — Ить ен мене ишшо старой должок не отдал!
И, размахнувшись, Гаврила так ударил Сысоя в челюсть, что тот, взбрыкнув обеими ногами вверх, как молодой козел, тут же обвис на руках у красноармейцев, потеряв сознание
— Ну, вот, топерича мы в рашшоте! — Гаврила подул на свой большой кулак, вытащил листовку из-за обмоток и взошел на крыльцо. — Ташшитя ево в стойло к лошадям! Да свяжитя покрепча, ну, а я пока далее дочитаю, чо тута прописано …
И, развернув смятую листовку, продолжил свое чтение.
— «…Обратите свое внимание: где свобода слова? Печати? Союзов? Собраний? Вероисповедования и личной неприкосновенности» — Гаврила читал с выражением, останавливаясь на каждом слове под одобрительные крики товарищей. — «Все это Советами убито! И вместо всего сказанного мы видим и вы видите на каждом шагу произвольные аресты, расстрелы людей ни за что, грабеж и поджоги! Изнасилования женщин учиняются на ваших глазах чуть ли не в каждом селе, занимаемом красными…»
— Бей красных! — закричал Назар, выбегая на крыльцо. — Бей комиссаров! К стенке Сысоя!
— Стойтя! Стойтя! — от знакомого голоса бойцы расступились: перед ними стоял комвзвода Буценко. — Ты, Гаврыла, чо читашь? Ты, видно, соусим з ума сошел? Ить енто ж Бунт! А в армии бунтов не мохеть быть!
— Ты, вот чо, ваш бродь, отошел ба ты в сторонку! Енто до тобе не касаемо. Мы тобе уважам, но с комиссарами у нас свои шшоты! — Гаврила, как и другие бойцы, очень уважали лихого комвзвода и знали о том, что тот в царской армии был унтер-офицером.
— Гаврила, да пойми ж ты, наконец, на чо ж тако вы с Назаром бойцов подымаетя!? Ить енто ж бунт! А бунт в армии будут усмирять только силою оружия! — Буценко повернулся ко всем. — Прошу вас разойтись, товарышши!
— Тамбовский волк топерича тобе товарышш! — крикнул Назар, все еще желавший комиссарской крови.
— Отойди, ваш бродь, в сторонку! — мирно попросил Гаврила. — Ня мешай нам бузить!
И толпа красноармейцев снова сомкнулась у крыльца.
Сысой услышал голос Буценко, но из-за криков толпы так и не смог разобрать, о чем тот говорил.
— Вот, сволочь, так и знал, чья енто работа! — по-своему расценив происходившее, проворчал комиссар, сплевывая кровь на солому.
— «…Вам, мобилизованным, непростительно спокойно и равнодушно смотреть на этот ужасный кошмар, чинимый озверевшими коммунистами…» — продолжил чтение листовки Гаврила, не обращая внимания на Буценко, махнувшего с отчаяния рукой и направившегося прочь в свою комнату.
Семен, спрятавшийся за бочкой, видел, как мимо него пронесли тело комиссара. Стоило красноармейцам, которым хотелось послушать то, что говорилось в листовке, пройти мимо него назад, как он юркнул в стойло к лошадям. Осторожно проползая под их животами, комвзвода, наконец, нашел окровавленного Сысоя, который, придя в чувство, уже материл всех без исключения.
— Тихо! — цыкнул на него Семен и пригрозил пальцем. — Сиди тихо! Дай развязать…
Сысой, сообразив, что сейчас лучше послушаться своего подчиненного, замолчал, но стоило ему освободить руки, как тут же схватился за кобуру.
— Да я их щаз… — руки его напрасно искали наган в кобуре: его там уже давно не было! Поэтому, да еще потому, что увидел кулак Семена прямо перед своим носом, он остановился с раскрытым ртом. Меж тем Семен развязал ему и ноги.
— Надоть бяжать! — тихо, но четко, произнес комвзвода, глядя на Сысоя.
— Да ты чо? Я – и бежать? От ково? От ентих? — пренебрежительно произнес он, показывая на бойцов, сгрудившихся у крыльца. —Да я ихь однем пальцем!
— Пальцем буш потом, а щаз надоть сбежать отседова! — и Семен начал искать прогнившие доски в сарае. Наконец, это ему удалось и, выбив ногой осторожно одну, вторую, третью, он провел взнузданную лошадь через дыру. Сысой, немного поколебавшись, сделал тоже самое.
— Бей комиссара! — услышали они возгласы взбунтовавшихся где-то во дворе, но было уже поздно: ударив пятками коней, они мчались огородами к лесу…

4.
Начало мая 1920 года, Н-ская часть Красной армии, Мариинск.
— Так, мы с Семеном пойдем в разведку, а вы пока окружайте двор со всех сторон! Ишь чо придумали? Бунтовать?! У меня в полку? Да я вас…
Сысой был зол: за те четыре дня, которые прошли с момента восстания в его полку, он уже получил нахлобучку и выговор за недогляд от Мостового, вернулся сюда с полком для усмирения своих бойцов и, что было вполне естественно, с большим желанием реабилитировать себя в глазах своего кумира. Хотя за это время, если честно сказать, то и сам образ Мостового как кумира очень сильно поблек и опустился с недосягаемых высот на грешную землю. Особенно сильно поколебался он после того, как пришлось им вместе выкручиваться из-за Орлова и Маркова. Но некоторый трепет и уважение еще оставались.
Обиженный всеми бывший комиссар мечтал увидеть полную вакханалию в полку, чтобы с нескрываемым наслаждением приговорить к расстрелу Назара Бурьяна и Гаврилу Швырина: так хорошо ему запомнился удар по челюсти. Однако, к его удивлению, та самая дыра, которая помогла им сбежать, была аккуратно заколочена. Не было и других щелей: как будто кто-то специально позабивал их! Так, в поисках возможности через дырку в заборе или щель проникнуть в расположение полка, Семен и Сысой обошли весь забор и вышли к будке часового. К их немалому удивлению, он не только бдительно нес службу, но и выскочил из будки и подбежал к Сысою для доклада.
— Товарышш комполка, за ваше отсутствие происшествий не случилося! — рявкнул часовой и вытянулся во весь фрунт.
— Вот, ни хрена себе, как енто не случилося? А бунт?
— Какой ишшо бунт? — удивился часовой. — Не было никакого бунта! Да вон хоть у комвзвода Буценко спросите! Оне на плошшадке строевой занимаютси…
Сысой, не веря часовому, вытянул шею и увидел во дворе взвод во главе с Буценко, занимающийся строевой подготовкой.
— Ну, вы чо тама? Чо-то тихо у вас! Мы их ужо окружили по периметру… — голова Игнатия Рога, невысокого усатого казака и комполка, присланного для усмирения взбунтовавшихся бойцов, высунулась из кустов. Увидев часового, докладывающего своему командиру, как это положено по уставу, он даже прослезился, но, вспомнив про то, зачем прибыл сюда, от удивления замотал головой. Не получив ответа от Сысоя, он вышел и заглянул внутрь двора. Увидев удивленное лицо Сысоя, потерявшего на мгновение дар речи, он потянул его за рукав, чтобы получить хоть какие-то объяснения.
По лицу Семена расплылась сдержанная улыбка: начиная понимать, что здесь имеет место какой-то розыгрыш, он был рад тому, что никакой стрельбы, и тем более – убийства, пока не предвидится.
Игнатий Рог, не получив ответа у Сысоя, внимательно посмотрел на Семена, который хитро улыбался чему-то. Он слышал доклад часового, видел занятия с бойцами, проходящие, видимо, по плану, порядок и дисциплину вокруг… И по-своему расценил происходящее.
— Ну, робяты, вы и даетя! — ухмыльнувшись и подмигнув Семену, он разгладил свои пшеничные усы. — Ну, разыхрали, старова! Ну, по полной форме!
И, повернувшись к кустам, крикнул. — Всем отбой!
Как это ни странно, но именно Игнатий Рог больше всех был доволен исходом дела. Сысоя он недолюбливал из-за отношения к своим подчиненным и не удивился, когда услышал о бунте в его полку. Но ему очень не хотелось заставлять стрелять своих бойцов в таких же, как и они сами, поэтому и надеялся обнаружить хоть какие-то смягчающие обстоятельства. Взглянув по-своему на эту ситуацию, он и ухватился за идею розыгрыша. Особенно этому способствовал вид скрипящего зубами Сысоя и хитрая улыбка Семена.
Сысой, не веря тому, что видит и слышит, покраснел, побелел, оттолкнул часового, и, схватившись за наган, влетел во двор. Семен и Игнатий, улыбаясь друг другу, не спеша вошли следом за ним.
— Смир-р-рно! Товаришш комполка, третий взвод согласно распорядку занимается строевой подготовкой! — четко доложил ему Буценко, отдав честь и хитро поглядывая на Семена и Игнатия: он, как никто другой, понимал важность всего происходящего.
Игнатий Рог только зацокал языком от удовольствия: такого образцового порядка даже в его полку не было! Семен же с тревогой наблюдал развитие событий, моля всевышнего помочь им избежать кровопролития.
— Занятия? По распорядку? — у Сысоя от негодования чуть пена изо рта не пошла. — То исть как енто? А я? А бунт?
И он изуверски прищурил глаза, ехидно спрашивая Буценко. — А как же бунт? Мохеть и ево не было?
— Какой бунт, Сысой Минеич? — деланно удивился Буценко, лишь умные глаза чуть-чуть выдавали его усмешку. — Да и не было никакова бунта! Почитали письма, да и разошлись по казармам…
— Аха, только письма? Разошлися? А как же я? Я тоже случайно за забором оказалси? — Сысой еще не сдавался, но сомнение уже охватило и его.
— А шо вы? — Буценко продолжал свою рискованную игру, зная, что проиграй он – Сысой не пожалеет никого из бойцов. — Вы ж Семеном так сильно кумышкой позабавилися, шо ничохо и ня помнитя! Вот вам и показалося… Семен, шо ты помнишь?
Когда Семен посмотрел на Буценко, воцарилась полная тишина: казалось, бешеный стук его сердца услышат другие.
— Ну, друх, ня выдай! — молили глаза Буценко, неожиданно в самый последний момент, подмигнув ему заговорщически. — Смотри, похубишь людей!
— Ничо не помню… — пожал плечами Семен, чувствуя, как холодеют его руки и ноги от страха перед Сысоем. — Ну, усе! Топерича прибьеть…
А вслу сказал. — Ну, выпили чуток…
— Ну, мужики, вы в конец завоевалися! — Игнатий, довольно улыбаясь, положил свои руки на плечи Сысоя и Семена. — Пора вам в отпуска!
Повернувшись к Буценко, он незаметно ему подмигнул в знак одобрения, а потом еще раз похлопал по плечам Сысоя и Семена.
— Так и доложу товарышшу Мостовому: мол, такова порядка, как у тобе, товарышш Тымофеев, давно не видал! А то был розыхрыш с перепою… — довольно крутанув свои пышные усы, поднял руку на прощание и нырнул в кусты.
После его ухода еще с минуту-другую стояла полная тишина: противники молча стояли и смотрели друг на друга, а потом быстро пошли к дому.
— Ну, а топерича, мать вашу так, Буценко, рассказывай, как усе было на самом деле! — как это ни странно, но лесть Игнатия Рога сделала свое дело: ярость прошла, ему даже стало немного весело. Ехидная улыбка появилась на лице рыжего дьявола, которого удалось так провести. — Ну, паразиты! Ну, прохиндеи! Меня, так разыхрать! Позвать ко мне Назара Бурьяна и Гаврилу Швырина!
— А нету их в полку… — спокойно произнес Буценко. — Оне дезертировали прямо с оружием. Только так и удалось нам навести порядок в полку, и исключить расстрел всех красноармейцев! Ведь не зря же вы привели с собой полк Игнатия Рога?
Глаза Буценко как никогда были суровы, а слова его жгли и били прямо в сердце.
— Ах, ты, сволочь! — Сысой заметался по комнате, где и происходил этот разговор: только сейчас он и понял до конца все, что было сделано в его отсутствие. — Так енто ты! Меня в таком свете! Перед Мостовым? Да я тобе сгною! И не ты ли и был заховоршшик?
— Не был он заковорщиком… — неожиданно вмешался Семен. — Я слышал: он только предупреждал их о последствиях!
— А ты, паскуда, замолчь! — закричал на него Сысой. — Ты в каком свете меня перед Мостовым выставил? Запилси кумышкой? Чо подумат Мостовой?
— Да ни чо и не подумат! — снова заговорил Буценко. — Кому какое дело скоко пьет комполка, ежели в полку у нехо порядок, занятия идут по плану! Да и никто на вашу власть не покушатси… Игнатий так и доложит Мостовому! А вот ежели ба он нашел беспорядок, да ишшо бунт – головы вам не сносить!
— Ну, сволочи, обошли со всех сторон… — уже успокаиваясь, произнес Сысой. — Но учти, Буценко, ежели Мостовой… Хоть единым словом – шкуру спушшу!
Когда же Семен и Буценко вышли, Сысой достал бутылку кумышки и прямо из горла стал лить прямо в глотку: ему было горько от того, что после Маркова, никто его командиром полка так и не воспринимал. Того даже звали по-отечески – «Батя», а его, Сысоя – «рыжей сволочью»…
Напившись изрядно, он ударил почти пустой бутылкой об стол. — Ну, сволочи, я вам ишшо покажу кузькину мать! Вы у мене ишшо попляшетя! И никто тоды вас не зашшитит!
И выплеснув остатки кумышки из бутылки себе в рот, он упал лицом прямо на стол…
Оба комвзвода вышли на крыльцо и сразу же закурили.
— Фу-у-у, кажись, пронесло! — Буценко, вытерев пот со лба рукавом, сел на крыльцо, затянулся и выпустил большой клуб дыма. — Ты представляешь, Семен, чо было ба, ежели ба Хаврила с Назаром шлепнули ентова индюка?
Семен от пережитого волнения не мог говорить: ноги и руки его сильно дрожали.
— А то и было ба: весь полк Игнатий Рог пострелял ба! — ответил Буценко сам себе и Семену. — Хорошо хоть ты умудрился выташшить ево! Точно пришили бы ево…
— Как же тобе удалося усмирить их? — Семен начал понемногу успокаиваться: такого количества возможных смертей близких ему людей он еще ни разу не ощущал. — Оне ишь как шустро за нами покналися…
Семен затянулся и почувствовал облегчение: большая кровь на этот раз прошла мимо! Однако, себе усвоил урок: советская власть непокорства не прощает!
— Дак, ить три дня и уховаривал… Вот тока вчерась и удалося. Хорошо хоть Назар с Хаврилой помохли! А то бы… — усмехнулся он. — Вот так, дружище! А ты не знашь, коды дембель у нас? Чо-то без Бати стало шибко тяжело служить… Уж лучче на дембель!
— Ня знаю, но крят, скоро ужо… — неожиданно Семен вспомнил о Дарье и вздохнул. — Вот тока додюжим ли мы с таким-то командиром? Енто тобе не Батя!
Семен как в воду глядел: через несколько дней Буценко арестовали. Как ни хотел Сысой сделать это тихо и незаметно, но не получилось: вопреки его приказу, боевой полк сам построился у крыльца и растянулся до самого выхода. Каждый боец отдавал честь своему герою молча, кланяясь по пояс ибо был ему обязан своею жизнью.
Из окна смотрел на это тот, кто вдруг почувствовал себя всего лишь пешкой, которая так и не смогла стать командиром. Охвативший душу страх Сысой вновь залил кумышкой…

5.
Конец мая 1920 года, Н-ская часть Красной армии, Мариинск.
Привезли почту: теперь уже никто не шумел, не прыгал от восторга – все знали о досмотре писем и тихо ждали, когда им их выдадут. Это Сысой, чтобы исключить повторный бунт из-за того, что им напишут родственники, недовольные действиями советский власти, ввел просмотр писем, получаемых из дома.
Свое письмо Семен получил в открытом конверте треугольничком.
— Ну, чо, дождалси, мноходетнай монашек? — Семен за суетой и делами, не заметил тихо подошедшего Сысоя. Он давно ждал письма от Дарьи. Ехидный голос рыжего изверга ударил бичом по душе: Семен вздрогнул, а сердце екнуло и провалилось куда-то в промежность от страха. Невольно рука сама сунула полученный треугольник в карман. — Да ты читай, читай! Ить енто тобе ж написано!
Семен еле сдержался, чтобы не вспылить этому ехидному голосу. Повернувшись и ничего не сказав Сысою, он вышел, заметив по пути трех человек из местного исполкома Советов, шедших к комполка.
— А-а-а, исполкомовцы, прошу, прошу! — услышал он ненавистный ехидный голос и, обойдя со двора дом, где была казарма, уселся на бревнах, дрожа от нетерпения.
— «Милай мой монашек!» — писала Дарья корявым почерком. Увидев слово «монашек», Семен тут же все понял и возмутился. — Ах ты, скотина! Паразит! Мое письмо прочитал! Ох, и сукин сын! И чо надоть лезти в чужие дела? Письма чужия читать?!
От злости на Сысоя он стукнул кулаком по бревну. Однако, немного успокоившись, продолжил чтение письма.
— « Во первых строках своего письма сообчаю: слава Богу мы здоровы! И я, и твои дочки Нюрка и Фенька, да отец мой Анфим Захарыч. Жалеем тобе. Как ты тама в армии?» — сердце его сжалось от страха: невольно вспомнил он глаза своего комполка, его ехидную ухмылку, не обещавшую ему больше ничего хорошего. — И нахрена я ево спасал? Ну, тоды, коды Каврила свою листовку читал? Шлепнули ба ево! И усем жистя была ба лучче… Хоть енто и не по-божески! А он? Ну, вот чо яму от нас с Дашкой надоть?
И горькая слеза прокатилась по его щеке. — «У нас корова Звездочка издохла, да всё отобрали в продразверстку. Отец сапожничат, я с детями все больше по хозяйству да на огороде. Хорошо коза Зинка жива, а то ба померли все в ету зиму. Ждем тобе коды придеш. Твоя баба Дашка.».
Вдруг ясно вспомнился ему тот самый день, когда он вышел из подземного хода вместе с белыми, тот самый женский голосок, который ругался с Сысоем. — Уж что-то больно знакомое было в нем! А чо, ежели енто была она, Дашка? Ить не просто же так оказалася она тама в ентот день? Да не-е-ет, не мокет тово быть! Тоды, почему проклятай Сысой так улыбацца? Она? Но тоды ба она выдала ево Сысою! Знать, не она…
Облегченно вздохнув, Семен поднялся с дров и закурил: в последнее время, пристрастившись к махорочке, он стал испытывать некоторое облегчение после курения: становилось хорошо, не страшно… Правда потом страхи опять приходили, но это было уже потом.
Услышав шаги на крыльце, Семен тут же спрятался за бревна.
— Ну, усе, доховорилися! — Сысой, пожав руки троим исполкомовцам, начал вертеть головой в поисках подходящей кандидатуры. — Щаз отправлю с вами взвод, и мы устроим козью морду ентой контре!
Не увидев Семена, которого хотел отправить с карательным отрядом, окликнул Александрова и приказал ему следовать с исполкомовцами. Но, увидев, что тот шатается из стороны в сторону, быстро смекнул что к чему. Схватив его за шиворот, подтянул лицо комвзвода к себе, ясно почуяв знакомый запах самогонки. — Да смотри, мене, а не то… Понял?
— А-ха… — икнув, Александров неуклюже повернулся и пошел, шатаясь, к своим людям.
— А енто и лучче! — подумал Сысой о пьяном Александрове. — Тверезай ба заупрямилси, а так…
Сысой проводил взглядом исполкомовцев и Александрова с десятком его бойцов, ускакавших на карательную экспедицию против тех, кто помогал Колчаку, повертел головой туда-сюда и, не увидев Семена, с которым все еще хотел поговорить по душам, сдвинул плеткой фуражку на затылок. — Эх, иде наша не пропадала! Вспомню-ка я, как ишшо недавно опосля рыволюцьи страху нахонял на людишек! А ну, вперед, Красна Хвардея!
А через несколько минут он уже догонял исполкомовцев, представляя, как захлебнется от крови контра Мариинская…
Возвратились они вечером, но Александрова почему-то с ними не было. Сам Сысой, пьяный от выпитого самогона и пролитой им крови, шатаясь, тяжело поднялся на крыльцо. Увидев Семена, он остановился и посмотрел на него посоловевшими глазами.
— Я… самолично кокнул пятерых монахов! — икая, похвастался он. — Завтре опеть пойдем. Т-твоя бут очередь!
Сердце Семена превратилось в ледышку. — Чо енто значит? Иде Александров? Какия монахи были убиты и почему? Ентот Сысой совсем озверел! Кто скажет, чо было севодни тама?
Ощущение чего-то страшного и важного вдруг придавило тяжелым камнем душу, не давая возможности сосредоточиться и продумать каждый свой шаг. Гонимый множеством вопросов, он пошел в казарму, чтобы расспросить бойцов.
Вот там и узнал Семен, что Александрова Сысой сам убил. Правда, мнения о том, был ли прав Александров, защищая монахов от Сысоя и исполкомовцев или нет, у них разделились. Одни считали, что ему не нужно было их защищать, а другие наоборот, поддерживали его действия, даже хвалили. Но и те, и другие были недовольны тем, как Сысой застрелил своего комвзвода, даже не дав рта раскрыть ему в свое оправдание. А еще они были недовольны тем, что приходится воевать с местным населением. Но, поскольку Сысоя многие боялись больше, то и стреляли, часто вспоминая Назара и Гаврилу…
Ушел Семен из казармы в большом смятении духа.
— А-а-а, А-а-а… — стонал Семен - ему снился кошмар. — Вот я опять в хранилище икон и мне не хватает воздуха…
Что-то страшное, темное, сильное сжимает горло, говоря: «Убей их! Убей их!». И Семен хватает подсвечник и бьет, бьет, бьет! Страшный гром и невыносимо яркая молния ударяет прямо в сердце, превращая в ледышку. Вот он уже идет… Это подземный ход: кровь, гарь, дым, смрад от горящей человеческой кожи заставляют его закашляться так, что выворачивает от рвоты все внутренности. Сгибаясь от непомерной тяжести и боли в животе, он бредет, шатаясь, вдоль стенки к своей свободе… Вот он, свет и свобода! Но радости почему-то нет. Боже мой, проведя рукой по волосам, видит их в своей руке. — Не может быть! Волосы, иде мои волосы? Чо со мной? Почему выпали волосы? А енто кто? Дарья? Почему она здеся? Ты чо, за одно с Сысоем? Нет!
Она тянет к нему свои руки, которые разом превращаются в двух девочек, одна из которых такая же рыжая, как Сысой, а другая темненькая, как он сам. Но что это? Вместо Дарьи с девочками уже стоит Сысой и хватает его за горло! Однако Семен удачно отталкивает руки от своего горла и бежит, бежит, бежит… Но нечто ужасное уже воткнуло свои когти в голову, спину, руки и ноги… — А-а-а, А-а-а…
Проснувшись в холодном поту, он с облегчением взглянул на бревенчатый потолок и вздохнул. Однако мысли тут же напомнили ему то, что вчера сказал Сысой: «Самолично кокнул пятерых монахов! Завтра – твоя очередь!»
И Семен замер, неожиданно поняв, что времени у него осталось совсем мало. — Надо бежать! Но как?
По тяжелым шагам в соседней комнате, он понял: этот изверг уже встал.— Значит, все, поздно!
И сердце вновь сжалось в маленький комочек, покатившись куда-то вниз. — Сволочь! Кад! Паразит! Усе-таки узнал про мене… А усе она, Дашка! Дура! Ну, чо вот было писать «монашек»? Нет, бабам ни чо низзя коворить – обязательно проболтаютси!
Он сел на тахту и закурил.
— А вдрук ня знат? Вдрук так просто получилося? А я сорвуся в бека?! — сомнения мучали душу: ему очень хотелось, чтобы все осталось по-прежнему, тихо демобилизоваться и к Дашке под одеяло… Вздохнув, решил. — Ладно, пусть усе бут как бут!
Пошарив в кармане, он нашел письмо, потрогал его пальцами, как бы набираясь от него силы и отваги для чего-то нового и опасного.
Когда Семен умылся и начал вытираться, тяжелая рука Сысоя легла ему на плечо. Невольно Семен вздрогнул.
— Ты чо енто такой у нас пужливай? — засмеялся Сысой, глядя на сжавшегося в комочек Семена. — Скажи-ка, дружок, как енто ты в Верхотурье оказалси? Да ишшо у моей бабы? Да ишшо успел ей двух девок заделать?
Разом потемнело перед глазами у Семена: этого вопроса он ждал и боялся! Ноги разом одеревенели, руки перестали слушаться, в голове появился какой-то глухой гул. И словно волной горячей воды окатили его снизу вверх: Семен разом покраснел.
— Да ты не красней, чо уж тама! — Сысой смотрел на него, как удав на кролика, понимая, что подлинный хозяин положения только он. Еще немножко и понадобится только рот открыть и ентот трусишка сам прыгнет в него! Но не таков был Сысой: без куражу – нет никакой радости!
Однако полное торжество его нарушили шаги трех человек: резко рванув дверь, красные исполкомовцы вошли в комнату.
— Собирайси, Сысой! — сказал один из них, подходя к нему и дружески похлопывая по спине. — Надоть ишшо закончить дело. Аль ты боле не хош?
— Енто почаму жа? — Сысой выразительно посмотрел на них и выпятил грудь, как петух на насесте, и довольно улыбнулся, глядя на Семена. — Ну, чо, монашек, вот и дельце нам подвалило! Чо, не хош? Да никуды ты от мене не денисси, как ни крутись! Ты, дуралей, ишшо и не знаш, какую казню я тобе придумал! Мене нету никакова антиресу тебя, как Александрова, просто пристрелить. Вот, а посмотрю-ка я, как ты буш своих братьев- монахов…
И Сысой хищно заулыбался. — Идем! Да вот и Семена с собой нынче прихватим: пушшай опыту набирацца!
Уже вчетвером они ехидно ухмыльнулись: каждый из них твердо знал, что никогда не будет предан другим, ибо связан круговой порукой на крови. А повязать ею еще одного человека – вот это кураж!
— Иди и бери с собой десяток бойцов! Да не шуткуй – ты у мене топерича вот иде! — и Сысой выразительно показал внутренность своего волосатого кулака.
Семен, молча кивнув, вышел.
— Ну, мужики, по маленькой? — Сысой, достав бутылку самогона, разлил всю на четыре стакана и раздал каждому.
Крякнув и закусив капустой, Сысой достал три нагана, снарядил их пулями и дал исполкомовцам: он был доволен предстоящей охотой и почувствовал настоящий кураж. То же испытывали и исполкомовцы…
Первым по их счету оказался священник со своей семьей. Вытащив не сопротивлявшегося дьякона из церквушки, Сысой и зампредисполкома по разу ударили его рукояткой нагана по лицу: тот рухнул на землю и больше не слышал криков жены, которую насиловали исполкомовцы, порвав на ней всю  одежду. Плачущих детей Сысой тут же застрелил, а когда дьякон, обливаясь кровью, все же поднялся, он подозвал Семена.
— Ну, чо, топерича твоя очередь! — ткнув его наганом в спину так, что Семен чуть не упал, Сысой засмеялся. Бойцы, расставленные вокруг церквушки в оцеплении, напряженно смотрели на то, что должно было вот-вот совершиться. — Стреляй, морда церковная! Али я сам тобе кокну!
Когда глаза их встретились, Семен вздрогнул и сжался в комок: дьякон не просил пощады, не ругался. Он видел, как исполкомовцы расправились с его женой и детьми, которого одного за другим они стаскивали в дом – пристройку к церквушке.
— Помни о божьем суде, сын мой! — тихо, но твердо сказал дьякон, пытаясь спасти душу Семена от тягчайшего греха.
И тот его услышал: словно гром загремел в его голове, сверкнула молния… Схватившись за голову, он заревел, застонал, и, мотая головой из стороны в сторону, побрел от дьякона, приближаясь к горящему дому-пристройке церквушки. Выстрела уже не слышал: гул в душе, который сжал в комочек сердце его и забросил куда-то далеко-далеко, овладел им, превращая тело его в кусок льда. Неведомая сила толкала его туда, куда стаскивали трупы дьякона и его семьи…
От сильного толчка в спину, он полетел вперед, запнулся о голову дьякона и ударился головой в грудь бойца, который затаскивал за ноги труп дьякона. Красноармеец отпустил свою ношу и начал падать на пол, где и ударился обо что-то твердое головой. Теряя сознание, Семен упал рядом с ним…
Очнулся он от нестерпимого жара и боли в лице: словно весь мир обрушился на него – все вокруг полыхало, не давало дышать, заставляло кашлять. Не понимая, зачем он это делает, Семен, кашляя и задыхаясь от дыма, закинул красноармейца себе на спину и потащил туда, где огонь еще горел не так сильно. Сколько так тащил на себе бойца, Семен не помнил. Однако, увидев окно, он выбил его ногой и вытолкнул в него сначала красноармейца, а потом уж выпал сам. Без сил и едва соображая, что делает, спасал он своего бойца…
— Эй, ты жив? — перевернув уже бездыханный труп лицом вверх, Семен ужаснулся: красноармеец обгорел весь, пока тащил он его на спине к окну. Обгорело лицо, грудь руки. — Ну, как я топерича узнаю, кто енто?
Вдруг мысль, одновременно ужасная и спасительная в своей невероятности, ударила в голову: Семену даже стало жарко от нее. — А чо, ежели? Я ж не смок узнать еко? Знать и Сысой – тоже не смокеть? Ботинки и оммотки у нас одинаковы… Вот ить как получилося: не выдали мене командирско оммундированье, вот и хорошо! Топерича ево портки, оммотки и ботинки – все едино как мои. Тока надоть убрать из яво портков усе евоноя… А Дашкино письмо – оставить: пушшай Сысой думат – это я… А я – к Дашке!
И, вытряхнув из портков бойца все имеющееся там барахло, он засунул туда письмо Дарьи. Глянув в последний раз на горящий дом и церковь, Семен перекрестился и побежал вниз, к реке, где густо рос лес…
Сысой, обойдя сгоревший дом и церковь, вдруг наткнулся на труп красноармейца. Пошарив в его карманах, он нашел письмо Дарьи, которое сразу же узнал.
— Так тобе и надоть, морда церковная! Ишь ты, на мою Дашку позарилси! Хрен вот тобе!
И, удовлетворенно пнув несколько раз труп Семена, он достал початую бутылку самогона и выпил несколько глотков, празднуя победу и избавление от конкурента.
Семен бежал, падал, поднимался и снова бежал. Обдирая в кровь лицо, руки, ноги, бежал, пока хватало сил. Чувствуя, что все лицо неимоверно горит, обжигая нестерпимой болью, щиплет от пота, он трогал мягкую ткань лица и видел кровь и еще что-то очень противное на своих руках. Боль от прикасания к лицу била так по мозгам, что сознание едва удерживалось им. Еще не понимая всего того, что случилось с ним, он опасался лишь погони Сысоя. И, только пробежав значительное расстояние и совершенно измучавшись, без сил упал на землю.
Молодая высокая и худая женщина шла по берегу реки, собирая хворост для печки. Глухой стон откуда-то из оврага заставил ее насторожиться.
Осторожно подойдя к обрыву, она посмотрела вокруг внимательно: уж не лешак ли балуетси? Однако тихий стон повторился, и она пошевелила своей длинной палкой в ворохе листвы. Руку человека она увидела не сразу – это была черная, закопченная и грязная рука.
— Свят, свят, свят! — перекрестилась она, но не убежала, а замерла: пушшай лешак идет своим путем, а она своим! И для большей убедительности своих намерений, сказала вслух. — Э-э-эй, куль , давай, иди-ка своей дорогой! На мене ить крест!
И показала руке свой крест. Однако рука даже не сдвинулась! Тогда женщина положила собранный ею хворост и потрогала палкой руку: раздался легкий стон, и рука зашевелилась! Но любопытство уже раздирало женщину и та, осторожно спустившись к руке, даже потрогала ее.
— Гли-кось, теплая… — если раньше ее одолевали сомнения по поводу лешака, то сейчас она была готова признать, что это человек. Осталось совсем немного. — Ить человек энто. А бросать человека – не по-христиански!
Растолкав ворох травы, она увидела человека, лицо которого было в глине и листьях.
— Куль! Ну, чистай куль! — отпрянув назад, она все еще сомневалась: человек это или нет. — А могет енто лайдак?
Но и в этот раз любопытство оказалось сильней ее: к тому же она увидела форменные ботинки в обмотках. Спустившись к нему пониже, поняла окончательно, что это человек.
— Не-е-ет, енто не лайдак, а солдатик! — по лохмотьям портков, остаткам одежды, обмоткам и ботинкам, сделала окончательный вывод.
Неожиданная мысль так удивила ее и обрадовала, что она всплеснула руками и даже закрыла рот, чтобы не испугать удачу. — А ежели енто мой Гурьян? Шел ко мне через тайгу, добиралси как мог! Гурьянушка!
И, кинувшись к солдатику, перевернула его на спину и отпрянула в ужасе: черное, обгорелое лицо в крови и лохмотьях кожи, ей было сосем не знакомо!
— Господи, да кто ж енто тобе, миленькай, так-ту? — сердце ее сжалось от сочувствия и боли за него, солдатика, всколыхнуло потухшее было чувство жалости к мужчине, который, как и ее муж, сражался в войне, а теперь обгорелый лежит без чувств в овраге никому не нужный. — И чо я-то стою? Ну и чо, ежели и не Гурьян? Дак и помогать не надоть?
И она заметалась, соображая при этом, как получше вытащить его из оврага. Наконец, решила: освободив веревку, связала обе его руки одним концом, а другой бросила наверх. Упираясь обеими ногами в корень большой ели, она подтягивала его наверх маленькими рывками, пока обе его руки не показались из оврага.
Только здесь, наверху, она и смогла понастоящему рассмотреть этого человека. — Да, это не её Гурьян. Ну и чо? Да и был ли жив её-то Гурьян? Был бы жив – дак уж давно бы объявилси!
И невольная жалость к этому несчастному солдатику вновь овладела ею. К тому же он начал стонать и извечная бабья доля уже не позволила ей его бросить здесь на съедение хищникам.
— Господи, да за чо ж мене наказанье-то тако? — бормоча, приговаривала женщина, таща Семена, как куль с песком. Она бросила свою вязанку, попробовала его поднять, но так и не смогла закинуть себе на спину. Получилось так, что, взяв его под мышки, падая и проклиная свою судьбу, пятилась и тащила его к себе домой. Когда же они добрались, наконец, до огорода ее, на Семене не осталось ни ботинок, ни обмоток, ни большей части портков. Она же без сил легла на землю и расплакалась: ей было жалко и его, такого разнесчастного, и себя, дуру, такую жалостливую…
Когда Семен очнулся, он сильно испугался – все вокруг было темно!
— Иде я? Мокет ужо на том свете? — и тут его сердце ёкнуло. — Косподи, прости! Я заслужил енто, заслужил. Знать скоро ужо черти учнут мене поджаривать!
И замер, дожидаясь, когда за ним придут из преисподней. Однако никто его не трогал: минуты шли за минутами, а за ним не шли. Он лежал и не шевелился, дожидаясь черных посланцев. Невольно сомнения начали беспокоить и настораживать нового покойника. И вдруг кощунственная мысль ударила в сердце как молния. — А ежели я вовсе и не на том свете? Чо тоды? И иде ж я тоды?
Ответа не было. Это испугало еще больше.
Для проверки шевельнув одним пальцем, он ощутил его движение и нечто, вроде надежды, зажглось в нем. Другой палец тоже отозвался мышечным напряжением. Пошевелив всеми пальцами, он попробовал поднять и руку: она поднялась к великой его радости. — Значит, я жив?
Еще не осознав и не веря руке, он прикоснулся к лицу и чуть не закричал от боли. Но и чуть не захлебнулся от радости. — Жив! Жив! Жив! Но почему не вижу ничего?
И послушная рука осторожно ощупала тряпку, плотно прикрывавшую его лицо.
— Тряпка? Почему тряпка? А иде лицо? Чо с лицом? — и рука начала было срывать тряпку, но тут же лицо отдалось сильной болью: Семен застонал. К тому же теплые ласковые женские руки мягко остановили его.
— Нешто очухалси? — молодой глуховатый, но такой приятный женский голос почему-то мгновенно успокоил его. Он доходил до самого сердца и чем-то был похож на голос его матери, которую Семен всегда слушал в детстве. — А я-то ужо думала, чо енто он никак не могет оклематьси? Уж больно надоело одной дома куковать!
— Иде я? — Семен с трудом услышал свой голос: было очень трудно говорить.
— Ты, миленькай, молчи! Тобе низзя говорить… — женский голос успокаивал, обволакивал, убаюкивал. — Ты весь обгорел! Потому и смазала я твое лицо бабкиным лекарством, да оммотала тряпкой. Ты, уж, ее не срывай до поры до времени! Так было трудно ее наматывать одной, а тут ишшо ты не даесси… Иде ж тобе так угораздило?
Семен разом вспомнил все, что произошло. Стон невольно вырвался из него.
— От, дура-баба, ты уж прости мене, дуру таку! Ить сама сказывала: говорить низзя! — и она ласково погладила обмотанную голову: к удивлению Семена ему от этого вдруг стало легче. Вздохнув, он постепенно начал осознавать, что и на этот раз оказался спасен. Разом стало сухо в горле, и он с трудом проглотил накопившуюся слюну.
— Попей чайку тепленького! — видимо, его движение было замечено его спасительницей. А вместе с этим ароматная и прохладная жидкость начала литься в его рот, удобно приподнятый вместе с головой.
Семен через боль глотал живительную влагу и был счастлив: вот, есть кто-то и у него, кто заботится о нем! Всю жизнь он мечтал об этом: ему не хватало с детства ласковых, теплых рук матери, пахнущих добром и молоком! Почему-то вся его жизнь сложилась так, что вокруг были одни мужики: и в монастыре, и в армии… Лишь ненадолго в своей жизни он был обласкан женщиной: Дарья была его первая, а потому неповторимая женщина! Она сделала его мужчиной, отцом! Дала ему новые, незабываемые ощущения… Однако, той желанной материнской теплоты и ласки, которую он ждал от женщины так дать и не смогла… И вот! Эти руки… Этот голос… Как у матери…
То ли после удовлетворения жажды, то ли от того, что он все же жив, но усталость его охватила вновь, глаза закрылись, руки и все тело стало тяжелым. И бывший покойник провалился в сон…
Сколько Семен проспал, ему было неизвестно. Возможно, впервые за много лет он не видел никаких снов. И, когда проснулся, почувствовал себя отдохнувшим и даже попытался встать по нужде. Однако, боль во всем теле молнией ударила в голову: охнув, он стался лежать в том же положении.
Но на помощь вновь пришли ласковые руки и, помогая ему подняться, подставили к промежности загремевшее ведро. — Помочись, ежели хошь! — голос его матери успокоил и заставил немедленно подчиниться, как было не раз в детстве. Послушно помочившись, он снова лег спать. И материнские руки помогли ему в этом. Сон снова охватил его.
Когда, проснувшись, он повел языком по сухим губам, тот же материнский голос, как-то по-особому спросил: — Могет, поесть хошь?
Как кормила мать его с ложечки, дула на теплое свежее молоко, сейчас он мог только представлять, но ощущал себя маленьким мальчиком и был счастлив безмерно, жалея лишь об одном, что это время может когда-то закончиться… И тогда… Об этом было даже страшно думать! И он решил не думать…
Лежа на деревянной тахте, ощущал ее дыхание, слушал этот родной голос, а думал о своем. — Вот закончится все это, а она потом возьмет и спросит: Кто ж ты таков? Чо я тоды скажу ей? А как же Сысой? Тот ить не даст себя провести и не поверит его уловке с письмом… И ищет его! А как же теперь Дарья? Ково она ждет? Ево? Урода с обгоревшим лицом? И я ишшо не знаю, вижу ли чо-нидь!
Эти мысли хуже червяка точили его душу…
И Семен решил молчать до тех пор, пока только возможно…

6.
Средина июня 1920 года, окраина Мариинска.
Все лицо у Семена зудилось: нестерпимо хотелось чесаться и он то и дело ногтями раздирал тряпки.
— Ну вот: знать времечко подоспело сымать тряпки… — Семен уже так привык к этому голосу, что даже и не пытался сопротивляться. — Давай, потерпи, миленькай! Спервоначалу будет немного больно…
Он чувствовал, как ее ловкие руки разматывают забинтованную тряпками голову, и со страхом ждал того, что будет. Самые ближние к телу бинты действительно присохли: некоторые из них отделялись с кусочками его кожи безболезненно, но другие так присохли, что приходилось их  отмачивать.
Неожиданно темнота, много дней окружавшая Семена, посветлела.
— А ежели я ничо так и не увижу? — страх так сковал его сердце, что рукам стало холодно, и он уцепился за край тахты.
— Давай, миленькай, не боись! Попробуй сам открыть глазоньки… — уговаривал голос. Этому голосу матери-спасительницы он верил столько дней, что сейчас боялся разрушить его очарование.
Вздохнув, он тихонько приоткрыл глаза: свет хлынул в них так ярко, что он тут же зажмурился.
— Ничо, миленькай, привыкнешь! — руки его спасительницы потихоньку отдирали оставшиеся тряпки на коже лица. — А пока не торопись, успешь!
В какой-то момент он даже почувствовал, как дрогнул ее голос, когда большая часть бинтов была снята, и снова приобрел ту же ласково-спокойную интонацию. Когда же все было снято, в доме воцарилась полная тишина.
— Эх, миленькай ты мой… — он даже почувствовал, что она приложила свою руку ко рту, чтобы не заплакать.
— Чо, так усе плохо? — Семен не удержался и осторожно приоткрыл глаза: первое, то он видел был белый квадрат окна и молодая высокая женщина, стоящая рядом и прикрывавшая свой рот рукой. — Вижу! Вижу! Знать, не усе так плохо! Косподи, блакодарю тобе за енто!
Глаза, еще не привыкшие к свету, сами закрылись. Но тут он вспомнил про то, что и руки его обмотаны тряпками.
— Давай и руки освободим… — улыбнувшись своей спасительнице, он протянул ей руки и чуть-чуть приоткрыл глаза, довольный тем, что уже может видеть.
Женщина, как большая птица, кинулась к его правой руке и начала быстро снимать бинты, затем то же самое было сделано и с другой.
Семен смотрел на свои руки и не узнавал их: бледно-красные пятна, подернутые пленочкой среди черноты тела – таковы были последствия пожара на его руках.
— А енто? — и Семен пальцем показал на лицо. Женщина поняла его без слов и кинулась к комоду, достала обломок зеркала и протянула мужчине.
— А-а-ах! — от страха и удивления он чуть не выронил драгоценное зеркало, руки его дрожали, губы дергались. Лицо, которое смотрело на него из зеркала было ему не знакомо! Он даже закрыл глаза, чтобы перевести дух. — Усе! Енто не я… А тоды кто? Руки мои, ноки – мои, тело – мое. Лицо – не моё!
Опустив руки на колени, Семен закрыл глаза, не в силах перенести очередной удар судьбы. Слезы текли по его щекам, заставляя больно щипать там, где они попадали на раны.
Неожиданно женщина шагнула к нему, сидящему на тахте, и обняла осторожно его голову.
Уткнувшись в ее теплый, пахнущий коровьим молоком живот, он молча плакал, всхлипывая и посапывая, и прощался с чем-то старым, навсегда уходящим от него. Она же, молча, осторожно и ласково гладила его плешивую голову, стараясь не разбередить незажившие до конца раны. Как-то незаметно для себя он начал успокаиваться.
Вот он насмелился снова посмотреть на себя и набрал в свои легкие много воздуха. Хозяйка и в этот раз поняла его: молча отстранившись, она села рядом. В этот раз Семен более внимательно и не так обреченно посмотрел на себя. Даже мелькнула мысль. — Ну и чо?
— Так. Скорели волосья, брови, ресницы, кожа на лице… Ну и рофа! — несмотря на это, что-то новое появилось в его голове. Он видел безобразный рубец на щеках, от которого во все стороны шли другие рубцы. Губы, приобретшие отвратительную и скошенную ухмылку, пятна кожи в рубцах на лбу и отдельные волосинки, островками стоящие на розово-плешивой голове без бровей и ресниц. Но теперь он смотрел на все это уродство уже иначе. И было в этом что-то оптимистическое… Но слезы, почему-то прошедшему сами собой, навернулись на глаза.
Как-то само собой получилось так, что он, повернувшись к своей спасительнице, обнял ее за плечи и даже положил ей голову. Это было ему непонятно ни сейчас, ни потом, когда он вспоминал это мгновение. Думал ли он об этом? Едва ли! Ему сейчас нужна была ее женская сила и бойцовский дух, и он впитывал их всей кожей, ибо они были так необходимы для победы над самим собой.
Когда же минута слабости прошла, в его голову пришла неожиданная мысль. — Дак ить Сысой-то мене топерича тоже не узнат!
И так хорошо ему стало вдруг от мысли такой, что он невольно рассмеялся.
Хозяйка, с недоумением посмотрев на только что плакавшего мужчину, тут же отстранилась от него, чтобы получше рассмотреть и понять, не сошел ли с ума ее подопечный.
— Ты чо? — увидев, что с ним все в порядке, она тоже улыбнулась. — Чо это с тобой?
Теперь, когда реальная угроза жизни Семена отступила, у него появилась возможность рассмотреть свою спасительницу. Это была женщина выше его ростом, примерно одних лет, круглолица, стройна до худобы, с мужскими сильными руками, привыкшими все делать дома по хозяйству. Маленький нос и небольшой пухлый рот с большими карими глазами, да коса из темно-русых волос толщиной с руку и длиной до пояса, как оказалось потом, больше всего понравились в ней Семену.
— Ну, топерича ты могешь сказать, как тобе зовут? — глуповато спокойно произнесла она, улыбаясь ему своими пухлыми губками. — Ты у мене ужо две недели, а я так ничо про тобе и ня знаю! Да и показывать тобе никому не могу – мужик-то у мене в армии…
— Дак ты фо, мене усе енто ффемя пфятала от всех? — Семен был удивлен. — Вот это да! Значит, про меня никто и ня знат? Знать Сысой шшытат мене скоревшим на пожаре? Тама, в доме дьякона? Нет, не мокет тово быть!
И он попытался пошевелить губами: боль тут же дала о себе знать. Теперь стало понятно, почему появились странные звуки при разговоре. — А ты не знаф, ково-нидь искали на пофаре?
— Искали красноармейцы на пожаре, искали! — она взяла его за руку, как закадычную подругу, и с большим желанием поговорить, раскрыла рот. Но тут вспомнила, что он – человек больной, весь в ранах и крови, внимательно посмотрела на него, и все же решилась. — Ужо скоко людев постреляли! Енте исполкомовцы совсем озверели: чуть чо скажи им не так, дак тут жа ведут красноармейцев и стреляют! Вон две недели назад аж дом дьякона с семьей постреляли! Да и церкву нашу сожгли… Грят, двое ихних тожа сгорело…
Она посмотрела на него как-то необычно и даже немного отстранилась.
— А ты, видать, один из них буш? — и тут же улыбнулась, тихонько положив руку на его плечо. — Да ты не боися, ня скажу никому! Ужо давно ба сказала, ежели ба захотела…
— Да, мокла бы давно сказать про мене! — подумал Семен. — Мокет свою выкоду ишшет?
— Да ты не думай, мене от тобе ничо не надоть! — она даже немного обиделась, увидев, как он отреагировал на ее слова. Но снова жалость к нему, увечному, заставила ее улыбнуться. — Ну, могет, самую малость…
Она наклонилась и нежно коснулась его здоровой руки своей нежной кожей на щеке, поднялась и посмотрела ему в глаза. — Ить два годка, как одна… Ужо забыла, как пот мужицкий пахнет!
Удивительно, но такое откровение заставило и Семена открыться.
— И я… -— Семен даже не понял, что с ним такое происходит: вдруг он всем сердцем потянулся к ней. — И я… Уфо два кода, как беф бабы!
— Бедненькай ты мой! — рука ее мягко провела по здоровым частям лица, стараясь не задевать кровоточащие обожженные участки, приблизилась к губам, потом убрала ее и осторожно приблизилась к здоровой части губ своими влажными губами. Затем осторожно и нежно поцеловала.
Такого поцелуя Семен еще никогда в своей жизни не испытывал: здесь было все – и давнишнее жгучее желание мужчины, и материнская нежность, и отдача всей себя без остатка человеку, которого практически спасла от неминуемой смерти. А еще в нем было нечто неизвестное, жгуче приятное, требующее повторения. И он сам к ней потянулся, чтобы понять то, что осталось неизвестным. И получил такой же поцелуй. Неожиданно Семен понял, что если проделать то же самое без отрыва, то как бы сами собой уходят в никуда все его страхи и болезнь, не чувствуется боли, а в него откуда-то вливаются совершенно новые силы. И снова поцелуй его получился долгим. Нечто давно забытое, принадлежавшее ранее только одной лишь Дашке, всколыхнулось в нем, зажигая страстное желание обладать этой женщиной и рука его, подчиняясь зову природы, коснулась полной, ровной и шелковистой кожи на ноге у хозяйки и пошла вверх. Все сейчас для этих двоих сосредоточилось в одном: он трогал ее грудь, ее бедра, живот, освобождая тело от ненужной теперь одежды, не переставая пить  свежий источник радости из ее губ.
 Как-то само собой получилось, что он оказался сверху нее. Она застонала, почувствовав победу своего давнишнего желания над всеми невзгодами, которые пришлось перенести после отправки мужа на войну и его отсутствие, а так же свежую мужскую силу, помноженную на страстное желание обладать ею. Семен, вдруг почувствовав, что вот- вот взорвется фейерверком ярчайших впечатлений, которые объединились в одно умопомрачительной чувство, наконец отдался полностью ему, отбросив соображения морали, которые все еще его мучили.
Счастливая и обессиленная лежала хозяйка рядом с ним, с этим человеком без лица и имени, случайно подобранному ею в лесу при смерти и выхоженному с величайшей трудностью. Море ласки могла бы подарить ему, но чувствовала, что должна его отпустить к его прежней жизни.
— Могет ты останесси? Ну, хотя ба пока раны зарубцуются? — ласково и благодарно поглаживая нежную кожу на животе за то счастливое мгновение, доставленное им, она молила всевышнего, что бы он еще остался, хоть бы на денек.
— Ладно, уйду, коды зарубцуютси раны…— с одной стороны Семен не имел права отказывать ей в самом малом, что мог для сделать для той женщины, которая не только спасла его, но и выходила, вернула к жизни, но с другой стороны, по-прежнему не забывал и о Дарье. Вот и в этот раз, видя счастливое лицо хозяйки после нескольких минут мужской ласки, победно улыбнулся ей.
— Хоть часок, да мой… Хоть и не мой мужик, да мужик! Эх, люди, не понять вам никогда молодой бабы, оторванной никому не нужной войной, от радостей семейной жизни… — в глазах ее навернулись слезы: она вспомнила своего Гурьяна. Хоть не был он столь ласков, как этот солдатик, но все же свои супружеские обязанности исполнял добросовестно. Бивал, конечно, но и удовольствие бабье доставлял. И чего подался на войну, ведь никто не просил?
— Знаш, чо, зови мене Секлетиньей… -— тихо произнесла она, пытаясь хоть как-то перед всевышним оправдать свою связь. Ведь у солдатика совершенно невозможно определить лицо. — Может он и в правду мой Гурьян?
 Хотя по всему – по телу, запаху, движениям и по мирному характеру видела, что это не он. — Могу я тобе Гурьяном звать? Так-то оно мене легше бут потом…
— Ну, Курьяном, так Курьяном…— согласился Семен, внутренне становясь довольным оттого, что не понадобится объясняться с хозяйкой обо всем, что с ним случилось. А так-то получается, что и он своей Дарье не изменял, ведь это сделал Гурьян!
— А кто таков ентот Курьян?
— Да енто мужик мой.. — она смутилась, но тут же улыбнулась ему снова. — Как ушел ен на Гражданску, так доселе и не вертаетси! А ты, вроде похож на нево, тока другой…
— Ну, дак ить скоро ужо демобилизацья в Красной Армии бут… — заметил Семен, внутренне уже сожалея, что мужик ее может вернуться так скоро. — Эх, ежели ба не Дарья, жить ба с такой бабой было любо-дороко!
— Дак ить ен ня в Красной Армии-то…—  с грустью сказала хозяйка. — По дурости своей к Колчаку ушел…
— Енто плохо: усех ихь разкромют! — уверенно сказал Семен, довольный тем, что муж ее никогда не вернется. Рука сама потянулась к нежной груди Секлетиньи.
— Дак и я так думаю… Не вернетси… — ахнув от нежного прикосновения к соску, полушепотом произнесла она, мечтая о том, чтобы подольше он не возвращался. — Такой мужик, и ня мой! И везет жа кому-то?!
Мысли ее уже были далеко и вовсе не имели к мужу никакого дела. Нервная дрожь оттого, что есть возможность вновь испытать то бесконечно сильное ощущение от близости с мужчиной, вновь овладели ею. И, проглотив слюну, чтобы хоть как-то смочить разом пересохшее горло, она с трудом прошептала. — А ты поживи у мене ишшо… А уйдешь, коды захошь… Тока доставь бабе ишшо немного женских радостев!
И так откровенно призывно это было произнесено, что Семен немедленно почувствовал, как в нем снова разгорается этот неуемный пожар любви…
Теперь уже они оба знали, что, возможно, больше никогда и не встретятся, а потому решили брать все, что им подарила судьба на столь короткий промежуток времени.
И взяли все сполна…
 
Глава 5. Клад монахов

1.
Конец июля 1920 года, г. Верхотурье.
— Уймись, бесстыдница! — Дарья вздрогнула от отцовского голоса и открыла глаза: Он стоял неподалеку, держа на руках Фенечку. — Уймися, грю! Ить у тобе, чай свой мужик имеетси, а ты про ентова рыжева куделю во сне то и дело вспоминаш! «Сысоюшка.. Сысоюшка»… Тьфу! Кукизка, ты, Дашка! Одно слово, кукизка!
— Черт, проболталася, видать! —  ихо произнесла Дарья, разом покраснев от слов отца. — Ну, чо я могу с собой изладить, ежели люблю ентова рыжева черта? Страдаю… Жду… Вижу во сне… Даже люблю во сне!
— А ты терпи! Ить никак мужнина топерича жена. Да и дефьки у тобе имеютси. Кто ихь кормить бут?
— Ну, шшаз! — момент первоначального стыда уже прошел, и Дарья потянулась. Теперь, усмехнувшись виденному ею во сне, она готова была к реальной жизни. — И-э-эх, такой сон прервал! Ладно, давай ее суды!
И, вынув свою полную грудь, Дарья воткнула ее в открывшиеся пухленькие детские губки. Поиграв немного своим детским нежным язычком с соском Дарьи, Фенечка начала сосать молоко, проливая его на грудь и причмокивая.
Дарья постаралась вызвать тот сон и доглядеть его, но он больше не появлялся. Тогда она попыталась вспомнить все, что видела в нем.
Постепенно услужливая память начала воскрешать некоторые самые важные события, виденные ею. — Ага. Вот он, Сысой: красивый, сильный, желанный… Нежно ласкает ее грудь, живот… И вот его могучее орудие удобно разместилось внутри ее… Сладкая истома прошлась по всему телу Дарьи. Только вот енто ужо не Сысой, а кто-то другой, страшнай!
Острая боль в груди заставила ее вскрикнуть и открыть глаза: Фенечка, вдоволь напившись молока, нахально куснула ее за сосок!
— Ах, ты! — вскрикнула она с досады и хотела даже шлепнуть расшалившуюся девчонку, да Анфим Захарыч, внимательно наблюдавший за дочерью, тут же вырвал девочку из рук дочери, погрозив ей. — Не шали!
Нюрку Дарья кормила уже с открытыми глазами, боясь повторения странного полусна и нежно поправляя ее рыжие волосенки.
— Сысоева кровь! — тихо на ушко любовно прошептала она, целуя дочку в лобик. Нюрка чмокала губами, не обращая внимания совершенно на прилив нежности у матери.
— У-у-, Сысоева кровь! — с отвращением думал Анфим Захарыч, баюкая на руках дочку любимой им Агаты и наблюдая за ласками Дарьи к ненавистному детищу Сысоя. И все же он улыбнулся, вспомнив, как Дарья выкрутилась из сложнейшего положения, в которое поставил ее Сысой. — А Семена ить вона как прибрала к рукам, да и грех свой спрятала… Не иначе! А усе ентот кудеяр  Сысой! Сволочь, испоганил дефьку! А Фенечку-то Дарья не любит… Дак, и как любить-то, коли не твоя? И я ба не любил! Вот, подрастет Фенечка, отвезу ее, как обешшал любезной моему сердцу Агате. Да только жаль отдавать ее кому-то, уж больно шибко привязался я к ей усем сердцем!
Меж тем Дарья, видя как отец любуется Фенечкой, заревновала ее к отцу, но быстро с собой справилась и встала. Умывшись из рукомойника, навертела себе в узел длинные волосы, спадавшие по полным плечам, и стала греметь посудой. Когда же обе девочки мирно уснули в одной зыбке, Анфим Захарыч вышел из дома, махнув Дарье рукой. Она улыбнулась ему в ответ и кивнула головой.
Однако, не успел он выйти из дома, как воробей влетел в окно и уселся на край стола и стал чирикать, не обращая никакого внимания на шум, который производила Дарья, готовя пищу отцу и себе.
— Не иначе, как весть, какая! — увидев нахального воробья, она вздрогнула всем телом подумала о двух своих мужчинах. — Сысой? Али Семен?
В голове как ураган, сметая все на своем пути и заставляя содрогаться, пульсировала крамольная мысль, которую она даже боялась сформулировать для себя. — Сысой? На войне? Убит?!
И головной болью отозвалось пришедшее следом опустошение в душе – так была эта мысль ужасна, бездонна, безысходна…
— А ну, пошел отседа! — замахнувшись на воробья, она не хотела знать, думать и видеть вестника несчастья, который, между тем, клюнув зернышко гороха на столе, вспорхнул и исчез в распахнутом окне. — Кыш, кыш!
Настроение было безнадежно испорчено.
Меж тем Семен, переночевав в лесу у берега Туры, позавтракал печеною рыбкою и потушил костер. Перекрестившись, он встал и пошел берегом реки к Верхотурью. Однако, чем ближе он подходил к Верхотурью, тем больше думал о том, что совершил тогда, осенью восемнадцатого. И не случайно: сегодня ночью он видел во сне и настоятеля, и второго монаха. Теперь он точно знал : они звали его к себе!
Жуткий страх от этой мысли у него, как и тогда, когда он проснулся, побежал холодный пот по телу, начали мерзнуть руки и ноги. И снова, как в прошлый раз, начал Семен просить всевышнего о пощаде, прекрасно понимая, что совершил смертный грех. И опять без устали он читал молитвы одну за другой, пока не успокоился. Лишь после этого он подошел к речке, чтобы умыться и порыбачить удочкой, которой снабдила и научила пользоваться его спасительница – Секлетинья.
— Э-и-э-эх, Секлетинья… Моя Секлетинья! — нежно произнес Семен имя той, которая в последнее время занимала все его мысли. Даже Дарья теперь не могла с ней соперничать: он чувствовал, что она занимает в его сердце значительно больше места, чем просто знакомая женщина. Удивительнее всего было то, что именно к ней, а не к Дарье, к которой он шел, были постоянно привязаны его мысли!
И чаще всего он вспоминал Секлетинью в момент их расставания: удивляло то, что не претендовала ни на что в их отношениях и, между тем, беспокоилась о нем, снабдив обрезом и патронами к нему, удочкой и едой на первое время. Даже денег дала! Такое поведение женщины было для Семена в диковинку, а уж и последние слова, как сам крик ее души: «Приезжай!» до сих пор большой занозою засели в его сердце! Мало того, чем больше времени проходило с того момента, как они расстались. Тем сильней и ярче становился ее образ. Уж не раз Семен хотел повернуть назад, поставить крест на своей прежней жизни и вернуться к Секлетинье, но лишь большим усилием воли ему удалось как-то справиться с этим зовом.
Между тем Семен и сейчас не хотел признаться в главной своей правде: он шел в Верхотурье не только к Дарье и дочкам! Смутное желание вернуться в кладовую, где были убиты им настоятель и второй монах, набитую золотом и иконами, теперь превратилось в навязчивую идею и невольно руководило им. Впервые появилось оно именно тогда, когда Семен увидел реакцию людей на свое уродство. А деньги? Деньги – это лишь небольшая компенсация за его уродство! И даже сейчас, не осознавая до конца главной причины своего стремления в Верхотурье, он упорно шел лесами и реками, полями и дорогами, намеренно обходя густонаселенные места не только из страха быть узнанным, и из боязни издевательства над своим уродством…
Начало темнеть, когда он берегом добрел до Ямской. Постучав в дверь дома Дарьи, с бьющимся сердцем ждал выхода хозяйки. И не выдержал: прильнув к щели в воротах, высматривал хоть кого-то.
— Енто ково ишшо тама черт принес в тако время? — голос жены Семен узнал сразу же: сердце глухо застучало в груди, а в голове появился шум и гул , как от колокольного звона. Щеколда открываемой двери неприятно звякнула, обрывая радостное пение колокола его души. Дверь заскрипела, и из темноты выплыло лицо и располневшая фигура Дарьи. — Те чо, урод?
Семен опешил. — Ладно, пушшай мене так посторонние люди зовут, но Дарья-то почему? Ить Секлетинья-то так ни разу не говорила?! Енто ишшо чо тако? Ить я вернулси! К тобе, женушка, Дашка моя!
 Он шевелил губами, не в силах высказать то, что разом скопилось на его душе.
— Я грю, чо щерисси, урод? — Дарья, замотанная делами и дочками, начала сердиться. — Ежели подаянье пришел просить, то проваливай! Мы и сами бедныя! А потому – не подаем… А ежели чо друго, гри сейже час, а не то уйду!
— Дарья… — тихо и нежно, как смог, произнес Семен. — Ты рази не узнаеф мене?
— А чо енто я должна тобе узнавать? Ты, урод, не мужик мой – ево-то я сразу ба узнала! Вали отседа, а не то собаку спушшу на тобе!
— Дак ить я и есть муфик твой, Семен! — и тут до Семена дошло, что лицо-то у него совсем другое, поэтому жена и не признает его. – Ты не смотри на мордафку-то…
— Антиресно, а на чо я тоды должна смотреть? — Дарья подозрительно осматривала человека, который осмелился назваться ее мужем. — Могет на одежу? Дак она у тобе как у странника. А ен у мене – краснай командир! И одежа у него командирска, а у тобе? Да и рожей он не в тобе, урод! Ну-ка, скажи, могет ишшо чо знаш про меня?
— Ну, а ефели скафу, как ен стал красноармейфем, признаф?
— Ишшо чо! Енто ен мог наплести и по пьянке…
— Ну, а ефели скафу: больфа родинка у тобе на левой круди, признаф? — вдруг поняв, что доказывать ей что-то бесполезно, он решился на самый отчаянный поступок. Реакция Дарьи могла теперь быть самой неожиданной.
— Ух, ты гад! Ну и кобель твой Семен, раз тако всякому встречному - поперечному болтат! Ну, пушшай тока сюды заявитси, ужо я ему шкуру-то спушшу! — Дарья не на шутку рассердилась. — А ты, урод, ишшо буш болтать чо попало и кому попало про мои грудя, и с тобе шкуру спушшу, понял? А топерича, давай проваливай отседова, пока кобеля не спустила! Он-то тобе последни твои портки порвет!
И дверь с грохотом закрылась перед самым носом у Семена.
Постояв немного перед дверью, он повернулся, боковым зрением заметив в окне смотрящего на него Анфима Захарыча, и пошел прочь.
— Так тобе и надоть! — подумал Семен сквозь стоящие в глазах слезы: только что он лишился жены, детей и дома. Но больше всего ему было обидно другое: та Дарья, о которой он так мечтал долгими ночами все эти годы Гражданской войны, не узнала и так быстро от него отказалась. — Сволофь! Командирска одефа ей надобна…
Однако расстраивался он недолго.
— Пойду-ка я проверю, на месте клюф или нет? — решение, возникшее неожиданно, было принято им немедленно, а потому, показав Дашкиному дому кулак, подался Семен к реке, разделся и поплыл на другую сторону.
Было уже совсем темно, когда Семен оказался на своем месте.
— Ладно, ффаз уфо темно, я тута перенофую, а утром и проверю… — решил он, устраиваясь на ночлег из поломанных им веток елей и сосен у костра, который сам и разжег.
Хвороста было достаточно на всю ночь, и костер в его пещере горел большим пламенем. Однако Семен почему-то чувствовал себя в ней очень неуютно и никак не мог согреться. И только через час-полтора Семен понял: в нем поселился страх, тот самый, который испытал он еще в восемнадцатом, когда проходил этим самым подземным ходом. Тени костра причудливо создавали на стенках хода образы тех, которые шли тогда здесь, и ему все время казалось, что вот-вот кто-то страшный возьмет и выползет из черноты хода и придушит его…
Кончилось все тем, что он, взяв несколько головешек, ушел в лес и там, найдя подходящее место, запалил костер вновь. Именно там, согретый пламенем костра, он и уснул, изредка дергаясь во сне от посещавших его воспоминаний.

2.
Конец августа 1920 года, г. Верхотурье.
— Цельнай месяц – псу под хвост! — подумал Семен, дрожа от холодной воды, из которой только что вылез. Он ругал себя за то, что так и не смог найти проход в воде подземного хода в течение месяца с момента прихода сюда. —Ну, чо топерича делать?
Ночи стали холодными, а Семен так и не смог приучить себя ночевать в подземном ходе и по-прежнему спал в лесу у костра. В качестве утешения, достав из тайника крест-ключ, Семен погладил его ласково рукой. — Сколько надежд было похоронено в этом подземном ходе? Много…
И все же оставалась еще одна – попытаться проникнуть в подземный ход из комнаты настоятеля. А для этого необходимо было попасть в храм, а, значит, и в сам монастырь, что по нынешним временам было делом почти безнадежным. Поэтому и нырял он целый месяц в холодную воду…
Однако в этот раз он махнул рукой на подземный ход, оделся и пошел к реке, не оглядываясь. Переплыв реку, он оделся и осторожно подошел к Дашкиному дому. Ему повезло: Анфим Захарыч вышел из дому и уселся на скамеечку вместе с двумя внучками.
— Ну, вот… Топерифя и мене усе ясненько! — прошептал Семен, впившись глазами из-за забора, в котором уже не раз прятался. Отсюда скамейка была видна , как на ладони. — А-ка, та рыфая – Сысойска, а та, друкая, русенька – моя! Ох, Дафка, и стерьва! И с Сысоем успела покулять, и со мной! Знафить, тоды была она… Там, в подземном ходе – тофа она… Потому и фенилась на мене – надоть было крех-то свой прикрыть! Да, ох и стерьва… Ну, покоди уфо, я тя тофа омману! Дай тока клад найтить…
И, словно подтверждая мысли Семена, появилась из дверей Дашка, тут же взяв на руки рыжую Нюрку.
— Ух, стервиффя, Сысойско дитя к себе на руки взяла, а мое, дак, нет! — Семен сердито заскреб землю от ревности. — Уфо подофди иффе!
Он отполз назад и перелез забор в безопасном для себя месте. Теперь его путь пролегал к Распутинскому дому, про который говорили, будто сама императрица подарила его Распутину.
Так и шел он, держа палку в руке и согнувшись, как пилигрим.
— Эй, урод, иди сюда! — Семен даже вздрогнул от неожиданности: после оскорбления Дашкой еще никто его так не называл! Он резко повернулся на голос и увидел, что грязный подросток-попрошайка, расположившись под деревянной лестницей Распутинского дома, машет ему рукой. Подумав немного и простив ему оскорбительные слова, пошел к нему. Тот, мирно протянув кусок хлеба, улыбнулся и добавил. — Ну, ты чо, жрать-то буш? Да не боись, мене седни надавали стока, боюся сам не сожру! Один черт пропадет…
Семен почувствовал, что сильно проголодался, а потому махнул рукой на все приличия и полез к нему под лестницу. А через несколько минут, наевшись и напившись так, как давненько не едал, он лежал в компании с маленьким попрошайкой под лестницей и блаженно смотрел на небо.
— Тя как звать-то? — спросил словоохотливый хозяин, не подозревая, что задал своему напарнику очень трудный вопрос. — Меня могеш Щепкой звать…
— Ежели скажу – Семен, то это не совсем так: для Дашки и всех Семен помер вместе с пожаром. —начал лихорадочно соображать он. — И Дашка это ясно показала. Знать остается второе имя – Гурьян! Так нравится Секлетинье, да и подойдет теперь и мне…
— Курьяном клифь…— небрежно ответил он, внимательно наблюдая за попрошайкой: заметит тот что-нибудь или нет?
Словно некий тяжелый мешок упал с плеч его - все стало на свои места. — Нет больше Семена! Топерича есть другой мужик – Гурьян, которого дома в Мариинске ждет жонка! И зовут ее ласково – Секлетинья… А здеся я по делу! Вот закончу – и домой!
И даже удивился некоторой уверенности, поселившейся в нем.
— Ты фе, тута и обитаф? –— от нечего делать, Семен решил получше познакомиться с попрошайкой. — Да и кто знает, авось, да и пригодится?
— Не-а, я в монастыре… А тута – я отдыхаю! Тута тихо, а летом можно и поспать даже. Ну, а к холодам ухожу в монастырь!
— И как ты туды добирафси? Ить двери-то завсегда заперты!?
— Эх, ты, лабута, да чо ж тут такова-то? Да как стемнеет-то, дак оттель нам и скидывают лесоблю ! Ли-кось , такова ня знат! Ты чо, ня здешний?
— Не-а, не здефний… — Семен напряженно думал об одном: говорить ему иди не говорить о своем интересе? Наконец, природная осторожность победила. — Слуфяйно я тута оказалси…
— Ну, не переживай, приятель! Держися меня… Со мной, брат, не пропадешь! Вот стемнеет и мы с тобой пойдем в монастырь…
Семен улыбнулся. — Надо же, так подфартило!
Его друг – попрошайка даже изменился в лице: так ему стало противно от ощерившейся рожи приятеля! Но тут же спохватился, поняв, что по-другому тот просто не может. Меж тем, Семен, поймав его выражение лица, вдруг обозлился на Сысоя. — Собака, из-за тебя все у меня пошло прахом!
И, слово по заказу, из памяти выплыл образ рыжего Сысоя, нагло ухмылявшегося. Семен содрогнулся и автоматически сжал кулаки. Но тут же спохватился – попрошайка с ужасом смотрел на него.
— Ты чо, боисси иттить туды? — сочувственно произнес он. — Ня боись, монахов тама нету давно. С осьмнадцатова. Ишшо коды красныя брали штурном монастырь!
И Семен отчетливо вспомнил все, что случилось тогда… Сердце его бешено заколотилось и закололо, ноги подкосились, и он мягко сел на крыльцо, на которое вышел. Попрошайка с удивлением и страхом смотрел на его бледно-бледное лицо и трясущиеся руки.
— Ну, ты чо? Ну, не боись ты так… — попрошайка сел рядом: он искренне жалел этого уродца. — Я же рядом буду! Да и кельи почти усе пустыя…
— Хорофо… — еле выдавил из себя Семен: ему полегчало. — Дофдемся темноты…
— Знаш, я седни ужо никуды не пойду: жратвы нам итак хватат. Пошли в мою берлогу?
Попрошайка встал, махнул ему рукой и полез под крыльцо – туда, где был совсем недавно. А вечером, подкрепившись, они вылезли из своей берлоги. Сложив остатки еды а переметную суму, попрошайка хлопнул Семена покровительски по плечу.
— Пора! — в темноте не было видно его лица, но Семен вдруг почувствовал, что тот о чем-то беспокоится. — Иди за мной и ня отставай!
Где-то метров через сотню, он остановился и прислушался: какие-то тени заметались впереди.
— Щепка, енто ты?
Семен даже почувствовал, как дернулся его напарник оттого, что его так назвали, и тут же ответил на вопрос. — Я, а то – со мной!
— А ты знаш, чо быват с теми, кто приводит чужих? — голос неприятно пугал Семена и он ощутил явную дрожь в ногах.
— Да ты сам глянь на нево, тоды и трепли языком-то! — отозвался попрошайка.
— Эй, ты, а ну, подь суды! — Семен даже почувствовал, как рука попрошайки подтолкнула его вперед. Повинуясь ей, он шагнул пару раз и наткнулся на того, кто спрашивал. Чиркнула спичка, и тут же загорелся огонек, огороженный ладонями. Но вот этот огонек приблизился к лицу Семена, тут же дернулся и погас.
— Ччерт, ну и образина! — Семен, по голосу говорившего, вдруг понял, что тот доволен его лицом. — Ну, лады: такой нам пойдеть! Могешь показывать яво Тузу!
— Ну, я чо говорил? Полезли, Курьян!
Тычок в бок, и вот рука попрошайки повлекла его в сторону, где в двух-трех местах стояла лестница.
— Слыф, Ффепка, а кто таков Туз? — Семену вдруг показалось, что он может попасть во что-то нехорошее.  — Мокет сбежать? Али так пройдет? Авось, да окажуся в монастыре… А там, клядишь, и сбеку…
Да было уже поздно. Это жадность, да желание доказать Дашке, что он еще на что-то годен, уже поставила ногу на первую ступеньку лестницы.
— Туз-то? Дак енто наш пахан! — по тону голоса попрошайки Семен понял. — Это наш благодетель, отец и хозяин!
Но Семену почему-то не очень верилось во все это.
Благополучно перебравшись на другую сторону стены монастыря, Семен сошел на землю, по которой сам много лет ходил и мог с закрытыми глазами сказать, где и что находится. Волнение вдруг подкатило к горлу, на глаза навернулись слезы. Быстро смахнув их кулаком, он двинулся вслед за Щепкой.
Идти пришлось недолго: в первой же келье горел костер. В четырех настенных держателях горели факелы, а возле двух факелов в дальней части от входа сидел человек. По обе стороны которого располагались такие же как и Щепка.
— Ну, Щепка, чо принес? — хриплый голос, казалось, не предвещал ничего хорошего. — Да ты не один… Ты наш закон знаш?
— Да какой он посторонний? Ты только глянь на ево рожу! — Щепка, оправдываясь, незаметно перемещался за Семена, который, услышав, что речь идет о нем, поклонился костру и самому пахану.
По жесту пахану дали факел. Сойдя со своего трона, он подошел к Семену, чтобы лучше рассмотреть пришельца: хищная блуждающая улыбка все время не сходила с его лица, пока он рассматривал Семена.
— Ну-ка, Клоп, обшманай ево! — приказал он одному из своих ближайших подручных.
Клоп, молодой, сильный парень обеими руками похлопал по карманам и телу Семена.
— Хорошо хоть не взял крест-ключ с собой! — подумал Семен, одобряя свое осторожное поведение перед уходом из тайника. — Щаз бы и потерял ево!
— Чистай! — безразлично произнес Клоп и вернулся на свое место. Семен видел, как Щепка облегченно вздохнул.
— Ну и образина! Откель взялси тута?
— Обгорел малость на пофаре…
— Лады… — пахан явно о чем-то думал своем, не особенно слушая его ответа. — Буду звать тобе Паленай! Хмырь, а топерича ты обшманай Паленова!
К Семену подошел среднего роста крепкий парень в шляпе-канотье и в клетчатом костюме. Он быстро провел снизу вверх своими невесомыми руками, а потом сверху вниз. И даже огорчился, что не нашел ничего стоящего. Покачав головой отрицательно, уселся на свое место недалеко от трона пахана.
— Лады, Паленай, проходи, а ты, Щепка, еще не отчиталси перед нами!
Попрошайка подошел к столу и вывалил все из своей сумы.
— Не густо! — Туз покачал головой. — Плохо работаш, Щепка! Так-ту скоро и за приют-ласку не смогеш оплачивать… Иди, да не забудь про мои слова…
Щепка поклонился пахану, успев шепнуть тихо на ухо Семену. — Не поворачивайся спиной к пахану! Делай как я…
Он попятился и вышел из кельи. Семен сделал все так же, как и его товарищ.
— Ты топерича у нас Паленым зовесси! Пахан таку кликуху тобе дал, понял? — Щепка шел на полшага впереди, то и дело поворачиваясь к Семену. — Тута усе у нас с кликухами!
Семен кивнул головой: они шли по коридору, по которому он в своей жизни ходил сотни раз, с небывалым волнением отмечая каждый поворот и каждую дверь.
— Тута должон быть порожек! — вспомнил он и подхватил за руку Щепку, который в это самое время споткнулся. Не будь Семена, он обязательно бы ударился головой о стенку, как это было с самим Семеном много раз.
— Ч-черт, скока хожу, кажон раз падаю! — начал оправдываться он, даже не задумавшись о том, откуда его напарник знает этот порожек.
Сердце Семена вдруг задрожало. — Вот она, моя дверь! Ить скока лет я тута жил…
— Ну, ты чо испужалси? — Щепка остановился. — Боисси иттить дальше? Ну, дак давай тута и зазимуем!
И он открыл келью Терентия-Семена. Шагнув за порог, Семен-Гурьян чуть не потерял сознание: так сильно пахнуло на него той далекой и счастливой стариной! Это здесь ему жилось так спокойно и хорошо… Здесь он не знал, что такое сумасшедшая жизнь вместе с Сысоями и Дашками… Здесь даже запах его сохранился, так было все знакомо!
Щепка воткнул свой факел в держатель и бросил свою суму на стол, а затем плюхнулся на тахту, которую когда-то занимал тот самый монах, убитый им, Терентием, в кладовой…
Шатаясь на ватных ногах, Семен-Гурьян подошел к своей тахте и упал на нее, как подкошенный. Сон пришел к нему почти мгновенно…

3.
Конец марта 1921 года, г. Верхотурье.
— Вставай, Паленай! — Семен открыл глаза оттого, что Щепка тряс его за плечо: за те семь месяцев, которые он провел в обществе воров и попрошаек, он так и не смог по-хорошему привыкнуть к своей кличке. Одно слово это напоминало ему о том ужасе, который испытал он тогда в Мариинске, горя в церкви. — Пора, ить дело-то не ждет! Ужо и Туз начинает сердитьси…
— Ффяз! — протерев кулаками глаза, Семен встал с тахты, обул ноги в рваные катанки, накинул драный зипун, который стащил когда-то с телеги зазевавшегося крестьянина на рынке. Подтянув его веревкой и взяв суму, он вышел из кельи вместе со Щепкой.
Однако не успел он надеть на голову рваный треух, который снял с пьяного горожанина, валявшегося в канаве возле монастыря, как ему на руки опустилось перо голубя, которых развелось в монастыре великое множество. Воры и попрошайки относились к ним с большим уважением, ибо большинство из них попадало на обед к ворам.
Сердце Семена екнуло, будто кто-то сверху шепнул ему тихо: «Будь осторожен! Сегодня!». В таком волнении и перебрался он на другую сторону стены и стал дожидаться Щепки, который медленно спускался, переваливаясь с бока на бок, как утка. Состояние того необычного, что сегодня непременно что-то должно случиться очень важное, теперь ни на минуту не покидало его.
Невольно вспомнил он сон, который видел совсем недавно: он идет по коридору, открывает дверь и видит иконы, много икон. Молния, гром… Просыпается и видит Щепку рядом.
Семен уже перестал пугаться этих снов. После первой же ночевки в своей келье, ему опять приснились покойники, убиенные им, а утром Щепка сообщил ему, что он всю ночь кричал во сне. К тому же у него обнаружилась высокая температура. Однако, это не помешало Тузу выпроводить их на заработки. Вот так на практике и стал Семен Паленым – попрошайкой с уродливым лицом! Кстати, именно это обстоятельство быстро сделало его чуть ли не самым удачливым попрошайкой среди своих теперешних товарищей. Во всяком случае, Туз даже стал уважать его за то, что он приносил ему хорошую прибыль. И все же продолжал контролировать его карманы всякий раз, не доверяя ему, когда тот возвращался в монастырь. Именно это обстоятельство и не позволяло ему принести крест-ключ в монастырь. Да и к тому же за семь безуспешных месяцев, он так разуверился в том, что когда-нибудь ему удастся без проверки пронести крест-ключ! А храм по-прежнему оставался открытым, хоть сейчас заходи!
И ничто не помогало. Хоть и факел был приготовлен им давно, и подходы изучены… А ключа как не было, так и нет! И оттого настроение Семена становилось день ото дня хуже и хуже: он уже сильно скучал по своей Секлетинье!
Как-то увидев на рынке Дарью, Семен вдруг понял, что больше не испытывает к ней того благоговейного чувства, которое когда-то помогало ему выжить во время Гражданской войны. Да и та, увидев его среди попрошаек, быстро сделала вид, что не знает его и прошла мимо, даже не взглянув. А еще он скучал по своей дочке. Однажды, увидев ее вместе с Анфимом Захарычем, он долго провожал Фенечку взглядом…
Сегодня на их с Щепкой промысловом месте было непривычно людно и беспокойно. Именно это чувство обеспокоенности, внезапно охватившее его с того момента, как он приблизился к своему промысловому месту, позволило ему еще издали увидеть группу красноармейцев и милиционеров, пытавшихся окружить весь рынок.
— Ффепка, надоть сматыватьси, облава! — Семен дернул напарника за руку, но тот сделал вид, что не слышит его. — Ты фе, не слыфифь? Облава!
— Да иде? — Щепка крутил головой во все стороны, делая вид, что не слышит Семена: у него очень успешно шел сбор подаяния, и он никак не хотел его бросать. — Нету никакой облавы! Ты чо, Паленай, снова седни не в настроении?
— А я коворю тобе, облава! — Семен рассердился: попадать в облаву вот так, из-за глупости напарника, никак не входило в его планы. — Ну, ты как хофь, а я сматываюсь!
И, сказав это, он подхватил свою суму и треух, который тут же нахлобучил на голову, и нырнул в толпу, собравшуюся на краю рынка. Добравшись до конца базара, он бегом устремился к лесу, где и залег за большим пеньком. А минут через двадцать – тридцать уже весь рынок был окружен.
Выстрелы вверх, а некоторые прямо по ворам и попрошайкам, с одной стороны испугали его, а с другой – обрадовали: еще бы немного и он сам попал бы в их сети!
Но вот двое вырвались из толпы и побежали в том же направлении, которое и Семен избрал себе для спасения перед облавой.
— Туз! Хмырь! — чуть ли не выкрикнул он, но вовремя закрыл рот ладонью: залп красноармейцев по ним достиг своей цели и те упали. — Косподи, фе ф топерифя бут?
Рядом просвистевшие пули заставили его уткнуться лицом в прохладу тающего снега и замереть. Когда же он, осторожно подняв голову, увидел идущих обратно красноармейцев, в голове его была каша.
— Дак, чо ж это? Туз и Хмырь… тово? — еще не зная, радоваться их смерти или нет, он внимательно смотрел за тем, что делали красноармейцы и милиционеры. Вдруг мысль. — Дак топерича никто меня ить не бут проверять на входе! Надоть успеть приташшить крест-ключ, да ночью иттить в кладовую! Это был шанс на успех и Семен тут же отдал себе команду. — Вставай, чо лежишь!
Семен вскочил и побежал лесом к реке. Лед за зиму намерз толстый, поэтому Семен даже не опасался того, что может провалиться. Кроме того, солнышко, подогревая его сильно бьющееся сердечко, хоть и слепило, но заставляло идти все быстрее и быстрее по тропинке на ту сторону.
К своему тайнику он шел по бездорожью, частенько проваливаясь по пояс в снег. Но даже это препятствие не смогло его остановить. Мысль «сейчас или никогда!» гнала его все ближе и ближе к своей цели.
Но и у тайника ему пришлось изрядно потрудиться: тайник замело, да и камни сильно примерзли. Только концом ложки, который он носил теперь постоянно, ему удалось расшевелить нужный камень. Изодрав в кровь руки, все-таки достал свой крест-ключ и накинул его через ворот на голое тело. Камень же поставил на свое место.
Ощущая приятный холодок креста, добытчик пошел обратно.
Было уже послеобеденное время, когда он оказался вновь на рынке, где оставил Щепку на своем рабочем месте.
— Дурак, крил фа я тобе – облава, а ты не поверил! — утешая свою разбушевавшуюся совесть, обращался он к невидимому Щепке.
— По-мо-ги-те! — чуть слышно произнес кто-то совсем рядом с ним.
Повертев головой туда-сюда, Семен заметил едва заметное шевеление в канаве, в которой лежали сброшенные туда трупы попрошаек и воров.. Даже Туз и Хмырь лежали там же. Но не их искал он: теперь был уверен, тот голос принадлежал Щепке! Расшвыривая одно тело за другим, на самом низу он нашел того, кого искал. Это был Щепка, раненый в живот и в плечо. Он истекал кровью, но был еще жив.
— Эх, здря я не послушал тобе! — произнес он из последних сил. — Ить я верил тобе, потому как ты монах!
Семен даже вздрогнул, услышав это от человека, которого считал почти другом за эти долгие месяцы зимы.
— А как ты узнал? — голос Семена дрожал.
— Не боись, я никому… — силы покидали Щепку, и он торопился сказать другу самое главное. — Услышал во сне… Помираю… А ты уходи! Берегися Клопа!
Щепка не договорил: голова его дернулась и опустилась. Слезы навернулись на глазах у Семена.
— Ну, пофто ты мене не послуфалси? — он бил себя в грудь, потом в грудь своего мертвого товарища, пытаясь хоть как- то продлить его дни на этой земле… Но было уже все бесполезно. — Енто я виноватой! Тобе надоть было послуфатьси!
Семен давно так безутешно не плакал: связавшись с ворами и попрошайками, ему уже казалось, что вообще никогда не сможет плакать. Теперь же, когда смерть снова превратила Щепку из напарника в простого подростка, Семену стало особенно больно за то, что не смог предотвратить его гибель.
Щепка умер прямо на руках у Семена, корящего себя хотя бы за то, что так и не узнал подлинного имени своего друга. Неожиданно поняв, что в этом жестоком мире он теряет настоящего друга, Семен начал читать заупокойную молитву, положив под голову друга свою шапку.
Щепку он схоронил, когда было уже темно. С трудом встав с затекших ног, он побрел к лестнице в монастырь. В этот раз все случилось именно так, как он и предполагал: никто его не обшманал, никому он не был нужен: среди сподвижников Туза Графа и Клопа назревала драка за власть, неожиданно оставленную Тузом. И все же он выложил содержимое карманов на стол и пошел прочь.
Взяв заготовленный заранее факел, Семен пошел к храму в темноте. Нервничая, с дрожащими руками, он кое-как на ощупь открыл дверь храма и вошел в него, плотно закрыв за собой дверь. Но и на этот раз он не стал зажигать факел из соображений безопасности. Зажег его он уже в келье настоятеля: к тому же факел зажегся не сразу, приводя искателя клада в большой страх. Как он нашел в тайнике настоятеля крест-ключ, он уже не помнил, находясь в состоянии, близком к прострации: сердце готово было от ужаса, охватившего его, выскочить из груди, а в голове был постоянный гул, который не давал ему сосредоточиться. Но он шел, влекомый еще большим желанием оказаться там, где были убиты им настоятель и монах.
Семен не помнил, как он оказался в подземном ходе, как нашел нужную дверь и повернул держатель факела после того, как вставил в замок свой крест-ключ. В голове его теперь каждый шаг отдавался ударом колокола-вечевика, а он, как безумный, шел все вперед и вперед, пока не оказался в кладовой…
Спертого воздуха, дохнувшего на него тленным запахом, Семен бы и не заметил, да закашлялся и схватился за горло. Инстинктивно закрыв нос рукавом, он вошел в кладовую: все здесь оставалось так, как было тогда, в восемнадцатом! Но сейчас, лишь мельком оглядев свои жертвы, он устремился туда, где за иконами лежали несколько мешочков с золотыми монетами. Именно это место он видел во сне столько раз, что перестал их считать.
Однако, двигаясь как во сне, он схватил лишь один из них, и, удивившись его тяжести, тут же повернул назад, окинув прощальным взглядом свои жертвы. Сейчас сердце его готово было взорваться и разлететься на части, продли он хоть на мгновение свое пребывание здесь. А голова, предательски озвучивая каждый его шаг, словно звала весь народ на судилище, где каждый мог узнать, кто убийца этих невинных людей. Едва соображая, будто во сне, Семен все же закрыл за собой дверь кладовой и опустился без сил на холодный пол подземного хода. Сколько он пробыл в таком состоянии, так никто никогда и не узнает… Только почувствовав себя способным двигаться дальше, он повесил крест-ключ от кладовой себе на шею и вышел в келью настоятеля, хорошо закрыв за собой дверь в подземный ход и снова спрятав ключ от подземного хода.
Лишь выйдя из храма с ощущением тяжести золота, Семен понял, что все самое страшное для него, уже позади. Потушив факел и отдышавшись, он, как чумной, вышел из пристройки и пошел к лестнице, совершенно не помня, как перебрался на другую сторону стены и дошел до дома Распутина. Там и нырнул под крыльцо, очутившись в месте, где впервые познакомился с Щепкой.
Светало. Один за другим сыпались с лестницы воры и попрошайки, чтобы заранее занять наиболее выгодные места на рынке. Семен провожал их взглядом, полным безразличия. Во-первых, ему теперь не было необходимости куда-то спешить и занимать лучшее место для попрошайничества. Во-вторых, он так устал за ночь, что глаза сами закрывались, а он пытался хотя бы подремать.
Но все напрасно: закрыв глаза и дрожа от страха, что его сокровище могут отобрать, он так и сидел с полуоткрытыми глазами. Через некоторое время, поняв, что его затея бесполезна, кладоискатель поднялся, как в полусне, и пошел, качаясь, на ту сторону реки к своему тайнику, только которому и мог доверить свои сокровища. Именно там, спрятав надежно все, он привалился к холодному камню и уснул…
Вечером, окончательно замерзнув, но придя в себя, с больной головой, он понял, что должен что-то предпринять, иначе заболеет. Достав свой мешочек с золотом, Семен-Гурьян отсыпал несколько золотых червонцев в свой карман. Подумав еще немного, отложил в сторону десяток золотых монет и вшил их в свой пояс: уже сейчас он почувствовал недоверие к каждому, кто приблизится к нему на расстояние вытянутой руки. И неожиданно поймал себя на мысли, что ничего подобного до этого у него никогда не было!
Ноги сами привели его к дому Дарьи: длинные предзакатные тени позволили ему незаметно приблизиться поближе. Но стоило ему заглянуть в щель двери, как зло залаяла собака.
— А -ну, брыся! Ково енто лешак принес?
Семену повезло – это был Анфим Захарыч. Загремела щеколда и засовы: в других бы условиях Семен сильно переживал, но в этот раз у него просто не было на это сил, а потому он просто ждал, когда отец Дарьи откроет дверь.
— А-а-а, енто опеть ты? Ну, чо топерича тобе надоть?
Мирный тон хозяина позволил Семену не прятаться за какой-то маской.
— Я, дядь Анфим, вот тобе денек принес! — Семен прислонился к косяку ворот, чтобы хоть как-то охладить свою пылающую голову: голова его гудела как большой котел, ноги были ватными и едва держали хозяина. Поэтому он едва слышал свои слова. — Для дефьки моей! Не той, рыфэй, а друкой, светленькай…
— Могет ты зайдешь в дом, чо тута стоять-то? Дашки один хрен дома нету! Ты, мил-человек, кто буш? Почему Феньку своей дефькой зовешь? — слышал сквозь гудение головы Семен слова отца Дарьи.
Дело было в том, что Анфим Захарыч вдруг испугался. — А чо ежели енто настояшший мужик Агаты? А вдруг он скажет: Усе, забираю свою дочку, и конец!
 Глаза его округлились от страха потерять любимую внучку, сами руки задрожали.
— Да ты не боися, я от Семена вафева денек принес! — усмехнулся Семен, видя как напугал отца Дарьи своими словами. –— Ты только дай мне подерфать ее, дефьку Семена-то! А то я как потом ему скафу, не подерфав ее?
И он положил в руку отца Дарьи золотые червонцы.
— А иде ж ен сам-то, Семен? Ишшо в армии? — Анфим Захарыч быстро положил деньги в свой карман, думая. — Золотишко-то… Оно завсегда хорошо! Но лучче пусть Феньку не забират!
С этими словами он вошел в дом и вынес играющую тряпичной куклой девочку. С мгновение они смотрели друг на друга, потом девочка засмущалась и не захотела идти на руки к незнакомому дяде. Однако Анфим Захарыч кое-как ее успокоил и дал на руки Семену. Она пошла, однако ручки свои от деда не оторвала и накуксилась.
Осторожно подняв легкое тельце девочки, Семен вдруг почувствовал неведомое ранее ощущение такой любви к этому нежному созданию, что заметил явный прилив сил.
— Фто енто у ее? — Семен указал на медальон, думая при этом. — Доченька моя! А чо, ежели я на бумажке напишу ей про место, иде спрятал крест-ключ от клада? Могет подрастет, да и найдет. И вспомнит обо мне! Пушшай енто ей бут мой подарок! И хитро посмотрел на хозяина. — А мофно мене посмотреть?
— А чо не посмотреть? Посмотри! Тока бумажку не выбрось – тама адрес ее родственницы. — отец Дарьи осторожно снял медальон и раскрыл его: он и сам вдруг захотел взглянуть на образ той, которую уже давно любил всем сердцем, а дочь которой уже заменила его собственную дочь.
Быстро взглянув на содержимое медальона, Семен передал его хозяину, а бумажку оставил у себя, чтобы получше рассмотреть адрес. Солнышка там, где они стояли, уже не было, и Анфим Захарыч вышел полюбоваться портретом Агаты при свете солнышка за двери.. Пока он любовался своей возлюбленной, Семен достал огрызок карандаша и на обратной стороне быстро написал: «Вых. п. х. 2р 3к.».
-— Ну, вот и все! – подумал он и передал бумажку хозяину, который аккуратно поместил ее снова в медальон, даже не взглянув на обратную сторону, защелкнул его и повесил снова на шейку Фенечки, которую по-прежнему держал на руках.
Они увидели оба одновременно идущую с Нюркой на руках Дарью.
— Ты бы, мил-человек, шел отседа: Дашка идет! — Анфим Захарыч поклонился Семену, показывая всем своим видом, что пора им расставаться.
— Ну, проффевайте, не поминайте лихом Семена! — и он, накинув свой треух на голову, нырнул в дыру соседнего забора, махнув хозяину рукой на прощание.
Анфим Захарыч, дожидаясь Дарью с Нюркой, почему-то вдруг подумал. — Чем-то похож этот посланец на самого Семена, вот тока чем, никак не пойму! Не буду ничо сообчать Дашке про деньги, а то наругат! Мол, чо, совсем дурак стал, с ентим уродом связалси!
Меж тем Семен, довольный тем, что ему удалось-таки повидаться с дочерью и даже отдать золотые червонцы для нее, минуя вредную Дарью, шел опять к своему тайнику за остальным золотом.
— Ну, усе, топерича и к Секлетинье с золотишком можно податься! — решил он, доставая мешочек из тайника и аккуратно устанавливая на место камень.
Когда все было сделано, он поклонился тайнику и довольный пошел в город. В животе у Семена сосало и бурчало: ведь со вчерашнего дня он не брал и крохи в рот! И вот теперь, запах мяса в трактире, открытого днем и ночью для ямщиков, заставил его невольно сначала проглотить слюну, а затем и направить в это русло все его мысли.
— А фе, и время иффе есть. Надоть просто поуфынать как следоват! — с такими словами и вошел он в этот трактир, совершенно забыв о том, как одет.
— Те чо, убогай? — здоровенный вышибала остановил его рукой.
— Как фе, поуфынать! — и, подняв нос вверх и выпятив живот, как это делали приказчики и ямщики, он храбро шагнул вперед, удивив этим даже вышибалу, который только покрутил недоверчиво головой.
— Водки, мяса и картофки! — приказал он официанту в грязной белой рубашке с перекинутым через плечо серым полотенцем.
— А у тя денег-то хватит за енто заплатить, убогий? — официант уже в открытую надсмехался над Семеном.
— Ах ты, скотина, надсмехаться? Да знаф ли ты над кем смеесси? Да у мене денек куры не клюют! — придя в неописуемую ярость, заорал на официанта Семен, уже совершенно не понимая, почему это делает. Его понесло, и остановиться он никак уже не мог. В запале ярости вдруг вынул из кармана золотой червонец царской чеканки и покрутил перед носом у официанта. — Ты енто видел, скотина?
Семен чувствовал, что раздваивается, но ничего с собой уже поделать не мог. Тот, давнишний Семен, торжествовал: он впервые видел полную растерянность одного из тех людей, которые всегда унижали его достоинство, перед которыми и сам он всегда испытывал робость только потому, что никогда не имел столько денег, как у них. И вот, наконец, они повержены, они трепещут, они его уважают, они ему кланяются! Другой Семен, наоборот, не только не хотел выставляться на показ, но и стремился быть неизвестным, на вторых ролях. Это было нечто новое и непонятное, но оно явно препятствовало вовсю разгуляться Семену Первому.
И действительно, официант, увидев в руках убогого попрошайки такие большие деньги, что поклонился им, попятился и побежал быстрей, чтобы сообщить хозяину о посещении его заведения необычайно богатого человека, да заодно заказать водки, мяса и картошки жареной, чтобы ободрать богатея на весь червонец.
Первые сто грамм водки Семен проглотил совершенно незаметно для себя и победно оглядел питейное заведение. Он видел, как о чем-то шушукаются у стойки официант и молодцеватого вида мужчина в клетчатом костюме и шляпе канотье, но не придал этому никакого значения, потому что уже захмелел.
— А ну, фиво ефе водки! Кулять буду! — крикнул он официанту.
С пустого желудка перед глазами у Семена- Гурьяна очень скоро все предметы поплыли куда-то в неопределенном направлении. Он не видел и того, что к нему подошли какие-то незнакомые люди и начали восхвалять его на все лады, произнося в его четь тосты. Сладкие речи и много выпитой им водки так усыпили его бдительность, что, выйдя из трактира, он не заметил три тени, метнувшиеся к нему из-за угла. Удара бутылкой по голове он почти не почувствовал…

4.
Начало апреля 1921 года, г. Верхотурье.
— Ну, чо, куделя  очухалси? — глухо зазвучал в голове Семена чей-то голос. Глаза его упирались в закопченный потолок, из щелей которого торчала солома. С трудом, понимая значение этих простых слов, он поднял голову.
— Иде я? Фе со мной? — вся голова его болела так сильно, что свои слова им слышались как бы издалека, сильно приглушенно. Кроме того, самой головой было очень больно и трудно пошевелить, поэтому, лишь только он попытался поднять ее, как снова уронил. Серым туманом окуталось все вокруг, закружилось и завертелось. Приступ рвоты охватил его, принося немыслимую боль в голове. Он застонал, придя в себя, и тут же снова потерял сознание, ударившись о тахту.
Сколько времени вот так Семен лежал, он не помнил и не знал. Только трижды черный вихрь виделся ему, подхватывая и кружа, нес куда-то далеко-далеко, пока где-то вдалеке не появлялся свет в этом вихре. Тело его становилось легким как перышко и устремлялось на свет. В последний раз он так и остался там…
Меж тем извозчик с молодой высокой женщиной подъехал к Николаевскому монастырю и остановился.
— Ну, вот, голубушка, и твое Верхотурье! Слазь, приехали. Топерича ужо сама!
Секлетинья, увидев такой величественный монастырь, сначала так растерялась, что не сразу поняла то, что ей говорил извозчик. Потом расплатилась и сошла на землю. Увидев второй, не менее красивый монастырь, была не просто восхищена увиденным, а начала кланяться всему подряд, как сумасшедшая.
— Господи, помоги мне найти Гурьяна! — произнесла она, прочитав молитву и перекрестившись, перед Троицким монастырем, а затем поклонилась.
Секлетинья, в старенькой пуховой шали, тулупе и валенках, шла по внутреннему зову именно к величественному Троицкому монастырю. Возможно, этому решению способствовало и то, что, таких как она, было немало: люди шли на площадь перед монастырем, молились, каялись в грехах своих или просили помощи. Подчинившись безропотно той непреодолимой силе, которая влекла ее туда, Секлетинья нашла место среди множества паломников, и, не доходя метров тридцать-сорок, почувствовала, как это нечто бросило ее на колени рядом с такой же как она молящейся женщиной, да ещё чуть не вывернуло ее наизнанку. Склонившись в глубоком и неистовом поклоне, она начала шептать одну за другой молитвы, пока не почувствовала наступившее облегчение.
— Господи, помоги мне найти его! — шептала она, крестясь и кланяясь. — Ить я ж корову-матушку продала, кормилицу … Дом бросила! Такой путь проделала, усе перетерпела. А усе ради него, убогого! Ну, как он без мене обойдетси? Господи, помоги ему, как бы ему трудно не пришлося! Дай ему силы спастись, ежели не останетси своих на енто! А я уж буду старатьси, отыскивать буду… Но без твоей помощи, господи, мене никак не обойтися! Ты только не покинь нас, грешных, в тако времечко!
Когда появилось это чувство полной уверенности в том, что она все-таки его разыщет, легкости в теле и голове, Секлетинья и сама не поняла, но почувствовала, что всевышний ее услышал. Поднявшись с колен, теперь она знала, что разыщет его, даже если для этого ей понадобится потратить все ее время и все деньги. Мало того, она уже знала, с чего начнет, и что будет делать! Теперь взгляд ее неотрывно следил за группой людей, стоящих с протянутой рукой возле ворот монастыря.
— Благодарю тебя, господи, надоумил рабу свою грешную! — она еще раз перекрестилась и поклонилась монастырю. — Вот их-то я и учну расспрашивать!
Секлетинья с мешком за плечами так и ходила от одного попрошайки к другому, но ни один из них так ничего о Гурьяне и не смог ей рассказать. Она обошла все церкви и монастыри, но все напрасно.
— Ладно, завтре снова пойду! — решила она. — Ить седни могет не усе тута были, да и на рынке похожу! А не найду, дак по домам пойду: авось кто и знат чо про яво…
Стемнело. Устав за день от походов по городу, Секлетинья постучала в первые же ворота в Ямской, которые показались ей приветливее всех.
— Те чо, дефькя, надоть? — грохнув щеколдой, перед ней оказался небольшого росточка круглолицый бородач с приветливыми глазами, испещренными морщинками.
Секлетинья поклонилась ему по пояс. Тяжелая коса вывалилась к его ногам. Невольно Анфиму Захарычу вспомнилась его монашка Агата.
— Ты прости, дедушко, дуру Секлетинью! — с этими словами она приложила руку к груди, чем опять зацепила за живое симпатичного хозяина. — Некуды мене иттить! Устала я мотаться по вашему боголюбивому городу. Пусти, ежели могешь, переночевать в сарае али в хлеву со скотиной! Не тутошняя я, из далека приехала… Аж из Сибири!
— Да ну? — искренне удивился хозяин: сплетни об этой благодатной земле давно щекотали его нервы: так хотелось про это услышать из первых уст. А уж увидеть своими глазами!? Поэтому, улыбнувшись ей, показал он рукой на дом. — Чо ж в сарай-то? Заходь, гостьей буш! Нас тута немного, место найдем. Тока вот с харчами у нас туговато, ты уж не обессудь!
— Дак я ничо, я и без харчов обойдуся! Чай, не привередливая…— Секлетинья, повинуясь руке хозяина, вошла в дом: после холода улиц на нее хлынуло тепло дома, разжигая в лице красноту.
У окна стояли две маленькие девочки: одна – рыженькая, другая – светленькая. И обе одновременно повернулись к ней, как только она вошла вместе с хозяином.
— Проходь, Дашка вот-вот придет! — и он протянул руки к светленькой девочке, которая тут же устремилась к нему. А рыжеволосая, надув губки, тут же засунула в рот свой палец. — Вот енто – Фенечка, а та – Нюрка. Внучки мот! А ты, давай, садися возле печки на лавку! Так-то тебе сподручней будет…
Секлетинья помолилась у порога, перекрестилась и прошла, сев на лавку. Облегченно вздохнув, что нашлись добрые люди и пустили ее в тепло, она прислонилась к растопленной печке и невольно закрыла глаза.
— Ково ишшешь-то? — это Анфим Захарыч, устроившись напротив нее с Фенечкой на руках, целовавшей и обнимавшей своего деда, решил начать расспрос.
— Мужика ишшу… — Секлетинья не раскрывала глаз, но вдруг блеснувшая мысль, что, возможно, сам хозяин знает его и подскажет, где он может быть, заставила ее встрепенуться и открыть глаза. — Могет ты ево знаш, добрай человек?
Искренность и жертвенность Секлетиньи удивили хозяина. — Ет чо ж тако получатца: из самой Сибири, за мужиком, да суды? Вот енто да! Дак и каков жа должон быть из себя тот мужик, ежели баба за ем аж из Сибири едет?
— Убогой ен у мене… — словно подслушав мысли хозяина, произнесла она и тут же впилась в него своими глазищами в надежде, спрятавшейся в ней глубоко-глубоко и неожиданно высунувшейся наружу. — Могет видел коды? Лицо у яво шибко обгорело! С левой стороны шрам такой большой, на паука схож… Да ен у мене ишшо фыкает часто: фе, да фе вместо чо!
Холодный пот мигом покатился по спине Анфима Захарыча: невольно вспомнился тот самый уродец, который дал ему золото.
—А рот? Рот он вот так делат? — и хозяин ощерил свою левую половину рта.
— Делат! Так и делат, добрай человек… — глаза Секлетиньи молили хозяина. — Ну, не томи, давай, говори! Ить енто ен, мой Гурьян! Тока не оммани: ить сама вижу – видал!
 Однако вслух произнесла заискивающе. — Видать, знаш ево?
— Как, гриш, кличут яво? — сомнение вдруг охватило хозяина. — А вдруг да не ен? А я ей скажу: мол, так и так…
— Гурьяном… — выдохнула она и тут же спохватилась. — А чо, ежели тута ен не тем именем назвалси, а прежним?
И поправилась. — Тока ен сперва был не Гурьяном…
— То исть как? Рази так-ту могет быть?
— Могет, могет! Ить я-то яво в лесу нашла, обгорелова, при смерти! Вот и выходила… — на глазах у Секлетиньи навернулись слезы: она рукавом вытерла их и перестала всхлипывать.
— Так-так… — глаза и слезы ее лучше всяких слов убедили Анфима Захарыча. — Нет, не омманыват, дефькя! Ну, чо ж, я ему не враг!
И он тихо произнес. — Ить ен, дефькя, был у мене тута пару недель назад…
Секлетинья чуть не вскочила с лавки, протянув к нему руки.
— Но ушел, а куды – не сказывал! — с огорчением добавил хозяин, видя, как безвольно опустились руки гостьи. Жалость к ней хлынула большим ручьем в сердце Анфима Захарыча, он тронул ее за плечо, наблюдая, как безутешно льются из глаз гостьи соленые слезы. — Ты, дефькя, не боися: ежели ен тута – мы яво найдем!
Секлетинья вытерла рукавом тулупа слезы и с надеждой посмотрела на хозяина: хоть по лицу ее все еще текли слезы, но она уже пыталась улыбаться. Фенечка, впервые видевшая такое дело, пальцем провела по мокрому лицу от слез, долго смотрела на свой мокрый пальчик, а потом сунула его себе в рот, как это делала сестра, и тут же выплюнула, сморщившись.
— Чо, не нравитси? — рассмеялся хозяин, заметив выпяченные губки внучки и лицо, готовое разреветься. — Вот-вот, запомни: енто слезы! Уж больно они всегда горькия и соленыя! А ты, болезная, давай раздевайси, гостьей нам буш! Мужик-от, твой-то, подарок нам передал от мужа Дашки – Семена Колобова. В Красной Армии ен командиром служит! Вот как оно-то быват!
Загромыхали ведра в сенях – это Дашка возвращалась. Окинула гостью одним взглядом. — Кто така? Почему здеся?
Быстро разделась и побежала на кухню, прислушиваясь к неторопливому разговору отца с гостьей, и решила. — Своя!
Скоро дом наполнился запахами, и у Секлетиньи потекли слюнки: с самого утра за этой беготней она так и не удосужилась проглотить хоть кусочек хлеба!
Меж тем Дарья, закрутив обеими руками волосы в узел сзади, начала накрывать на стол, глазами спрашивая отца. — Она как? С нами будет ужинать или нет?
И, увидев его утвердительный кивок, поставила еще одну чашку.
— Ты, болезная, давай-ка садися с нами, да скажи хоть, как тобе кличут?
Анфим Захарыч посадил обеих девчонок на лавку, и, поприжав их немного, с угла уселся сам, освобождая место гостье. Дарья, заметив это, удивленно взглянула на него, но тут же успокоилась, заметив знак отца.
— Секлетинья. — отозвалась гостья и поклонилась им обоим, добавив. — Благодарствую на этом!
Хоть обе девчонки уже изрядно проголодались, но однако смирно сидели, глотая слюнки: ждали сигнала, по которому можно было бы приступать к еде. Когда же дед тихонько ударил ложкой по столу, они накинулись на горячую картошку из чугунка наперегонки.
Секлетинья смотрела на них и дивилась: надо же, как ловко у них все получается! Дед кормит светленькую, а дочь – рыженькую. И все тихо, мирно, по хорошему, не что у нее с отцом Гурьяна было! Так и помер от ядовитости своей… Сама же она не торопилась чистить картошку, давая ей остыть, а потом уже ела эту привычную ей еду, которой часто баловала обоих Гурьянов. Как-то невольно вспомнилось об убогом Гурьяне и глаза ее наполнились слезами.
Дарья это не только заметила, но и почувствовала. Молча подставив ей морковный чай в кружке, она заметила, как благодарно улыбнулась ей гостья.
Уложив на печку девок спать, Дарья пригласила ее и отца на кухню, чтобы не мешать разговором девкам, да за одно и вымыть посуду.
— Дак ты гриш, яво Гурьяном кличут? — хозяин первым решил начать важный для обеих женщин разговор. — А ты, гриш, за ем приехала?
И опять Секлетинья кивнула, однако заметив, как поднялись брови Дарьи от удивления. — Надо ж, за таким-то уродом, да из Сибири?!
Разговор как-то не получался в том числе и потому, что от тепла да еды у Секлетиньи вдруг заморгали глаза. Они то слипались, то снова с трудом раскрывались и снова слипались. Как ни старалась Секлетинья, но желания спать она так и не смогла побороть.
— Слышь, бать, давай-ка я ее положу отдыхать! — Дарья, увидев все это, взяла отца за руку. — Ишь как устала, видать!
Быстро набросав возле печки несколько охапок соломы, она накинула на них свой старый тулуп. Затем отвела засыпающую Секлетинью и накрыла ее тулупчиком. Уснула та почти мгновенно.

5.
Средина апреля 1921 года, г. Верхотурье.
— Ну, не плачь ты так, болезная! — Анфим Захарыч не мог спокойно наблюдать за тем, как плачет Секлетинья, молча вытирая слезы руками и опираясь на ствол дерева. — Ну и чо? Ну, не нашли никово. Бум еще искать!
— Дак ужо усе дома-то прошли, а яво усе нету-у-у…
— Слушай, Секлетинья, а чо, ежели ен болеет иде-нидь? — в голову Анфима Захарыча пришла неожиданная мысль. — Потому и не видел ево никто!
Если честно сказать, то он и сам не поверил в эту шальную мысль, но очень уж ему захотелось успокоить некрасивую, но добродушную и отзывчивую сибирячку.
— Давай-ка сходим к одной нашей знакомой знахарке! — сказал он уверенным голосом. — Ну, а чо, ежели и бабка Неонила нам не помогет? Дак хоть ента успокоитси. А могет чо и подскажет!
К его удивлению Секлетинья тут же ухватилась за эту мысль, посчитав ее спасительной, и разом перестала плакать.
К дому бабки Неонилы пришли довольно быстро, но к своему удивлению, Анфим Захарыч стучал в дверь необычно долго.
— Анфим, енто ты? Те чо? — голос Неонилы в окне прозвучал как-то тревожно. Тем более, что по всему бабка даже и не собиралась ему открывать дверь. — Чо, опеть чо-то с Дашкой?
— Да не, Неонила, тут во како дело… — он даже засомневался. — Ну, на кой черт мы ее потревожили?
И ушел бы прочь, да рядом стояла Секлетинья и с надежной смотрела на него. — Могет откроешь нам? Ну, на минутку!
Недовольное лицо Неонилы исчезло из окна. Скоро загремела щеколда ворот и лицо хозяйки выплыло из полутени сеней. Она внимательно оглядела Секлетинью и повернулась к сопровождающему.
— Ну, чо те, Анфим? Гри, давай, а то мене неколды…
— Тута, Неонила, дело-то тако: ишшем мы одного мужика… Ужо четыре дня ишшем. Могет ты знаш, иде яво найтить? Он такой: паленай огнем! Шрамы на левой шшеке как паук ползат, да ишшо рот шшеритси!
В этот раз бабка очень внимательно посмотрела в глаза Секлетинье, потом долго соображала что-то и, наконец, кивнула.
— Ну, чо ж, проходь! — приказала она Анфиму Захарычу. — И ты тожа! И кто ж ен тобе бут?
За эти дни поисков Секлетинья уже много раз слышала этот вопрос, поэтому нисколько ему не удивилась, однако, как-то необычно екнуло ее сердечко.
— Мужик ен мой!
Неонила хмыкнула довольно и сделала им знак, чтобы шли дальше за ней.
— Вот тута ен! — тихо произнесла она, отдернув занавеску, за которой лежал Семен. — Куевадни  и подобрала ево! В крови весь, по башке крепко, видать, ему дали! Слава тобе, господи, очухалси. Думала – помрет! Седни вот и очухалси… Но ничо не помнит! А щаз он спит…
Секлетинья, увидев Семена, бросилась к нему.
— Ен, ен! Нашла, нашла! — выкрикнула она, схватившись только за его руку, упала на колени и прижалась щекой к ней. — Нашла усе-таки… Гурьянушко, мой, родненький!
— Иёнай мужик, иёнай! — Неонила стояла, скрестив руки на груди: она открыто радовалась, что у ее больного уродца нашлась любящая его женщина. А с другой стороны, огорчалась, ибо за это короткое время привыкла ухаживать за ним. — Молодец, баба, да за такой-то ему бут хорошо! За такой-то ен бут как за каменной горой! Вот тока ей…
— А то?! — Анфим Захарыч тоже был доволен и не слышал последней фразы бабки, тихо сказанной только для себя. К тому же он был сильно озабочен тем, что слишком затянулись поиски. —  И как тама моя Фенечка?
Поэтому радостно вздохнул и добавил, уже специально для Неонилы. — Аж из Сибири за ем прикатила!
— Да ну? — удивилась хозяйка и по-своему как-то хитро ухмыльнулась, еще раз разглядывая эту высокую молодую женщину. — Знать есть в ем чо-то, хоть и урод!
От причитаний Секлетиньи Семен проснулся и открыл глаза, не понимая ничего: какая-то женщина прижимается к его руке, плачет, смеется, чему-то радуется, целует в губы. — Ты кто така?
— Гурьянушко, родненькай, наконец-то нашла тобе! — причитала Секлетинья сквозь слезы, пока Семен не выдернул руку. — Собирайси, поедем домой!
— Ты кто? — он одновременно рассматривал эту женщину и прислушивался к болям в голове: болей не было, но остался какой-то шум. К тому же эту женщину он не знал!
— Не узнаёшь… — огорченно произнесла она, но тут же, найдя объяснение его поведения, изменила свой тон, на убаюкивающе - ласкающий. — Не узнаёшь… Ну, дак енто ничаво! Ишшо узнаш, мой родненькай!
Неожиданно что-то знакомое вдруг почудилось Семену в этом голосе и он невольно улыбнулся ей.
— Признал, признал! Признал, родненькай мой! — мурлыкала Секлетинья, напоминая большую кошку. — Мур-р-р, мур-р-р…
— Ты гляди-ка, ить признал! — удивилась Бабка с легким сожалением в голосе: теперь она уже не сомневалась в том, что эта женщина имеет все права на ее уродца!
— Слава тобе, господи, признал! — согласился с ней и Анфим Захарыч: теперь-то он уже не сомневался, что мучения его закончились. Да и кому, окромя ентой бабенки, ен нужон-то? Да никому!
Меж тем Секлетинья осторожно посадила Семена, нашла его валенки, одежду и тулуп и начала потихоньку одевать его, как маленького ребенка.
— Ты куды енто, дефькя, собралася на ночь-то глядя? — сначала удивилась, а потом и рассердилась бабка Неонила. — Никуды ня пушшу! Вот завтре, по утречку и поедитя! А шшаз, бум отмечать новай день рожденья Гурьяна: ить, чай, с тово свету вернулси!
Секлетинья осторожно положила Семена назад и посмотрела уважительно на бабку Неонилу и Анфима Захарыча: оба кивали головой. Улыбнувшись им, она лихо махнула рукой, соглашаясь с тем, что было сказано хозяйкой дома. Скоро в руках их оказались кружки с кумышкой.
Лишь Семен смотрел на радующихся людей и не узнавал их…

6.
Конец второй декады апреля 1921 года, г. Верхотурье.
— Эй, черт бородатой, останови тута! — крикнул Сысой извозчику. — Дай сойти!
Сысой отдавал извозчику деньги и невольно оглядывал город. — Черт возьми, как давно я тута не был! Не дышал родным воздухом. Как жа здеся хорошо!
С нескрываемым удовольствием оглядывая красивые купола Троицкого собора, он ощущал всей кожей, как млеет от красотищи такой. Однако, как только взгляд его упал на закрытые ворота Николаевского монастыря, так настроение его радикально изменилось: невольно вспомнилось, как брал осадой и штурмом эти ворота в восемнадцатом… Плюнув с досады, которая и по сей день не проходила, он повернулся и пошел к кладбищу.
Долго пришлось ему искать эти могилки, а может даже и не нашел бы и вовсе, да на пути его встретилась бабка с бородавкой на носу.
— Не уж-то ты, басурман, за ум взялси? Даже могилку отца с матерью ишшеш? — наклонив перед ним свою седую голову, ехидно спросила она.
 Никогда не любил Сысой ее, эту бабку Неонилу: вечно совалась в его дела, вечно вставала на его пути и вечно кусала за каждый промах. Даже палкой не раз бивала, когда он маленький был. Правда было за что… Но ведь не весь же лук у нее своровал тогда? Кое-как сдержавшись на этот раз, попытался ответить ей как можно вежливей. — Дак ить не кому было за енто время на могилки ходить – ить война, чай, была!
— А ты на войну-то не греши, не усе время , чай, была! И сколь же годков ты не был на могилке их?
— Да, ладно, отстань, бабка Неонила. И палкой-то не маши, ить не маленькай ужо, не боюся! — усмехнулся он.
— Большой-то стал, а ума вот не нажил! — сказала сердито, как отрезала, Неонила.
— Ну, ладно, бабуля, подскажи… Не ходить жа мене тута да поздна?
— Ох, и врезала бы я тобе, Сысойка, за усе по хребтине, да стара ужо стала. Того и гляди сама развалюся! — неожиданно ее настроение изменилась: она уже больше не сердилась и не замахивалась на хитрого Сысоя. Даже немного улыбалась. — Вот ить, черт рыжай, нашел-таки чем меня улестить! А я, дура старая, тута и поплыла…
Хмыкнув, она пошла по тропинке, опираясь на палку и ковыляя, пока не остановилась перед двумя безымянными бугорками, поросшими травой.
— Вот тута… оне! — ткнув концом палки в один из них, сердито взглянула на Сысоя. — Дождалися роднова сына! Ить чай за усе время ни разу не был у родителев, морда бессовестная?! Кожу да наган нацепил, а ума так и не нажил!
Неонила, повернулась и пошла, не оглядываясь, прочь, ворча на всех детей, которые по каким-то причинам перестали ходить к могилкам отцов и матерей.
Сысой долго стоял перед безымянными могилками, сняв фуражку, и молчал. Невольно вспомнился ему тот последний день, когда видел их живыми, и слезы одна за другой непослушно побежали по щекам. Он не останавливал их, изредка глотая горько-солоноватую жидкость и не замечая ее вкус. Вспомнились и самые хорошие минуты общения с матерью, а потом и с отцом. Сысой даже удивился, что помнит это так хорошо. Однако, удивительнее было то, что ни злобы, ни обиды в сердце его к родителям не оказалось. Но и слов прощения не произносил, по-прежнему виня во всем случившемся отца. Возможно, именно поэтому и не стал сразу же приводить в порядок могилки, а, шмыгнув носом, вытер рукавом остатки слез, осмотрелся и запомнил место, где они находятся, чтобы прийти и привести в порядок обе могилки.
К слову сказать, свое намерение Сысой так никогда и не исполнит.
Он шел по улице к дому отца: сердце невольно забилось, сразу же захлебнувшись от ревности: нечто гадкое и злое появившись на его лице, нырнуло внутрь, перекосив и обезобразив лицо Сысоя: это были мысли о Дашке, к которым к прежней уверенности о причастности их к гибели родителей добавилась ревность из-за Семена.
— Ты, мене ишшо, собака, ответиш за енто! — погрозил он кулаком почему-то лишь одному Анфиму Захарычу. — Вот заберу Дашку от тобе!
От этой мысли даже как-то теплее стало на душе. Даже серое небо с темными тучами посветлело. А душа уже летела дальше. — Кака она, моя Дашка, топерича? Усе така же, сладкая?
И снова вспомнился Семен: душа со всего полета ударилась о землю, небо вокруг заволокло черными тучами. — Сучка, и с кем это ты тама моталася? С монахом?! Позор! Замуж вышла? А вот хрен тобе топерича, а не монашек твой! Схорел ен! По моей милости: чай сам и столкнул ево туды, в пожар-от! Так ему и надоть: одной контрой на свете стало меньше!
От вида родного дома, все посторонние мысли отлетели разом, оставив только одну. — Наконец-то я дома!
А потому, подойдя к двери, он, как настоящий хозяин, сильно пнул ее ногой.
— Эй! Эй, вы, тама… — он уже почему-то не верил себе, что его здесь ждут как хозяина, и засомневался. — А чо? Ить енто мой дом? Чай тута мои батька и матка жили! А оне кто? Да никто! Так, сторожи…
Однако что-то говорило внутри: не живи они здесь, все бы давно быльем поросло, да и сам дом давно бы развалился. И мысль, не быть сильно к ним жестоким, сначала не понравилась, но уже овладела им.
Первым на стук выскочил Анфим Захарыч и, увидев Сысоя, замер: слова человеческие почему-то не лезли из глотки.
— То-то жа! — Сысой замешательство Анфима Захарыча принял за признание его прав на дом и важно шагнул вперед. — Чо, не ждали? Ну, дак вот я, приехал! И не к кому-нидь, а к себе домой приехал!
Наглая бравада Сысоя еще больше напугала старика: он скукожился, замолчал и безропотно пошел за ним в дом.
Меж тем Сысой, как следует хлопнув входной дверью, переступил порог жилой части дома.
— Ну, здорово живетси? — окинув хищным взглядом все, что находилось в доме, он как бы заново прощупал каждый предмет, отмечая изменения в доме про себя. — А и ничо тута не изменилося, тока вони поприбавилося. Ну, дак мы енто знам, как исправить!
Улыбнувшись себе сам и отметив про себя, какой он всесильный, Сысой неожиданно увидел Дарью, вышедшую на шум из-за печки. Нюрка и Фенечка, привлеченные необычным шумом и голосом незнакомца, тут же высунули свои головы из-за занавески на печке.
— А ты ишшо ни чо, Дарья Анфимовна, справная стала, баба! — с трогательной любовью в голосе произнес он, оглядывая ее фигуру.
Дарья, увидев Сысоя, вдруг вспыхнула как огонь и покраснела от его слов, вспомнив свои страстные сны, засмущалась от радости, опустила глаза в пол, боясь поднять их на Сысоя. Невольно на ум пришли их встречи и то, что вытворяли тогда оба. Рот невольно расплылся в улыбке, а глаза впились в глаза того, кого так неистово любила. Совершенно не понимая того, что сейчас делает, и, считая про себя, что бог лишает ее рассудка, раз заставляет поступать так, как никогда бы она не стала поступать, она, бессовестно- игриво улыбаясь, выплыла навстречу Сысою и поклонилась ему в пояс, приводя в изумление при этом своего отца.
— Пожалуйтя в свой дом, Сысой Минеич! — ее вело нечто более важное и сильное, чем собственные интересы, так что хитрить или играть не требовалось. Все - по-настоящему, все – всерьез. И никакого расчета.  — А ну чо, вот оно, наше-то уваженье! А прошлое? А я ево забыла! А забыла ли?
Вот этого Дарья пока никак не могла для себя определить: стоило только взглянуть в эти бесовские глаза, как опять в душе поднялся вихрь, все спокойствие полетело к черту! Знать, нет, не прошло…
Сысой, удивленный ее поведением не меньше Анфима Захарыча, вдруг разом потерял прежнюю суровость, размяк и заулыбался, как кот мартовский. — Ишь ить кака стерьва?! Ить чо удумала? Ну, Дашка, уважила!
— Папаня, собирай-ка на стол, бум хозяина потчевать! — отчаянная бесшабашность сделала свое дело: неожиданно к ней вернулось прежнее спокойствие и по глазам Сысоя она поняла, что бессознательно поступив сумасбродно, нашла самый верный ход в незримой борьбе с жестоким врагом. А может и не врагом? Этого Дарья пока никак не могла понять. Она скорее чувствовала интуитивно, что идет в нужном направлении, и продолжала наращивать свое преимущество, удивляя отца и Сысоя, готового уже мурлыкать у ее ног. — Садися-ка, батюшко, Сысой Минеич, за стол, щаз встречу отмечать бум!
Самая лучезарная улыбка получилась легко и просто потому, что не нужно было играть: Дарья действительно была рада этой встрече и одновременно до смерти ее боялась. Эта улыбка окончательно растопила ледяное сердце Сысоя и заставила его трепетать от радости. Теперь он уже не помышлял о мести и напоминании жильцам, кто здесь хозяин. Его глаза бессовестно раздевали Дарью, будя воспоминания о тех неизгладимых минутах страсти. — Ну и баба! А как выкрутилася? Ить и я ужо, как дурак, собралси дать Анфимке по роже, а щаз? Ну и баба… Так и тянеть к себе, так и тянеть! И бить как-то ужо и не хоцца… Эх, щаз бы с ней да на сеновал!
Анфим Захарыч, увидев радостные глаза дочери, сначала возмутился таким поведением замужней молодой женщины и не заметил непонятный жест рукой, адресованный только ему. Но что-то заставило его не вмешиваться, и даже слушаться. Более того, видя как меняются бешеные глаза хозяина дома, становятся кроткими и послушными, а сам он, как большая и опасная кошка, готов мурлыкать под любые ее слова, начал понимать, что это странное поведение помогает выжить всей семье. Когда же Дарья незаметно показала ему на кухню, понял ее и тихо удалился, лишь покачивая головой и усмехаясь: такой свою дочь он еще никогда не видел!
Сысой же, пройдя в комнату важно, как барин, млел от наконец-то полученного почтения.
— Кхи… Кхи…
Оглянувшись на эти знакомые звуки и думая, что их производит Дарья, желая привлечь его внимание, он удивленно поднял брови. — Нет, это была вовсе не Дарья!
Две веселые рожицы смотрели на него и улыбались. Одна из них тут же спряталась, а другая наоборот – еще шире заулыбалась, да еще с таким умильным выражением лица, что не было сомнения: кашляла ему именно она! Курносая, конопатая рыжеволосая девчонка чем-то уже нравилась ему. Особенно после того, как она опустила и подняла брови, а затем снова улыбнулась, Сысой больше не сомневался в том, кого она ему напоминала. И улыбнулся ей в ответ.
— Ты кто? — говорили ее хитренькие глазки. — И почему волосы у тебя такие же как у меня?
— Во дуреха, ты чо ж не понимаешь? Ить я ж твой отец! Потому и волосы у тебя такие же рыжие: как никак Сысоева кровь! — отвечали ей глаза пришельца.
— А я тебя уже люблю… — смеялись над ним коварные глазки.
— Похоже, и я начинаю… — отвечали его, совершенно не понимая того, что заставляло рот растягиваться в бестолковой, но честной улыбке.
Появление Дарьи прекратило этот пока не нужный ей бессловесный диалог: лишь только раз взглянув на отца и дочь, она моментально поняла все то, о чем они переглядывались. И ласково толкнув дочь, закрыла занавеску.
— И енто кто ж тута на печи у тобе, Дарья Анфимовна? — игривым голосом, продолжая улыбаться, произнес он, поглядывая на занавеску, за которой находились девчонки.
Дарья повернулась к нему и не видела, как Нюрка высунула голову из-за занавески и показала Сысою язык и снова спряталась. Неожиданное вмешательство Нюрки еще больше раззадорило гостя.
— Дак то ж дочки мои Нюрка и Фенька. — покраснев и отведя взгляд свой в сторону, произнесла Дарья. — Так ить я, Сысой Минеич, топерича баба замужняя!
— Была замужняя… — подумал не без удовольствия Сысой, оглядывая снова ладную фигуру Дарьи и ничего не говоря на ее реплику. — Ну, а топерича ты, милушка, вдовая! И все енто моими стараниями…
Однако говорить это было еще преждевременно.
— Ну, дак кажи их, чо прячешь? Ишь каки дефьки-то стали больши!
Нюрка , услышав эти слова снова высунула свою головку, и улыбнулась. Дернув за занавеску, открыла взору Сысоя и вторую дочку.
Дарья только по глазам гостя смогла определить, что его искренность в улыбке относится к Нюрке. По отношению к Фенечке улыбка была холодной и даже недоброжелательной. Возможно, это только показалось ей, но, решив не будить зверя, она снова задернула занавеску, скрыв ею обеих девчонок. Но Нюрка снова высунула свою голову, показала язык Сысою и только тогда скрылась окончательно.
Меж тем Анфим Захарыч сбегал к соседу, принес литр самогонки в долг, слазил в голбец за капустой. Стук ухвата о чугунок извещал о том, что скоро горячая картошка окажется на столе. Девчонки не скрывали своего аппетита, но за стол их никто не пустил. Окончательно все решила Дарья: обжигая руки, она бросила в тряпку несколько картошин и отнесла их девчонкам на печку.
— Хреново, однако, вы живете! — произнес сквозь зубы Сысой: он и радовался и сожалел, сам еще не определившись, чего больше хочет. В нем сейчас сидели сразу два черта, и каждый тянул в свою сторону.
Ни Дарья, ни Анфим Захарыч не ответили на его слова, как будто не слышали.
— Ну-ка, хозяйка! — в эти обыденные слова Сысой вложил свой, особый смысл, а поэтому очень хотел, чтобы Дарья его поняла. Рукой отодвинув все с края стола, сгреб в кучу это, а сам, пристально глядя ей в глаза, вывалил из вещмешка продукты на стол, как бы говоря ей. — Привыкай, то бут твоя работа… Один хрен буш моей!
Залихватски махнув головой, приказал. — А ну, нарежь-ка сальца нам под самохоночку!
Меж тем Дарья все прекрасно поняла. Мало того, она вдруг ощутила всей кожей, что Сысой к ней так и остался неравнодушен! И грациозно встала, потянулась, как ленивая кошка, которая долго сидела и теперь хочет размять свои косточки, провела своими полными руками по бедрам и груди, животу… Лишь когда слегка шлепнула себя по крутым бедрам, плавно двинулась на кухню за стаканами и ножом.
Запах чесночного сала, разлившийся по комнате после того, как она мелко нарезала чеснок и покрошила в ломтики сала, заставил выглянуть и уставиться на сало девчонок, демонстративно покрутивших язычком. — Ну, вы, люди, про нас-то не забудьте!
 Дарья, заметив их смешные рожицы, улыбнулась, взяла несколько кусочков для них и отнесла на печку, незаметно подкинув им и по кусочку хлеба. Довольные, они запрыгали, предчувствуя лакомство.
Сысой с улыбкой смотрел на это представление, время от времени невольно останавливая свой похотливый взгляд на пополневшей фигуре Дарьи. — Ну, чо за баба!? Сахар да и только! Эх, шшаз ба…
Сысой, сидевший на самом важном месте, первым делом налил себе полный стакан самогонки, потом плеснул полстакана Дарье, а затем столько же ее отцу.
— Ну, со свиданьицем! — глаза его впились в Дарьину грудь, которая манила к себе как магнит. — Да знала ба ты, холубушка моя, как я ждал ентой устречи? Так ба и съел тобе, сладенька!
 Он вливал в горло горькую обжигающую жидкость и не чувствовал этого: все его мысли были в будущем, там, где были их любовные объятия и праздник тела…
Когда же глаза его столкнулись с глазами другого человека, сидящего здесь же, за столом, то он чуть не растерялся от неожиданности: после ласково - зазывной любезности Дарьи внимательные и холодные глаза ее отца подействовали на него как красная тряпка на быка.
Это был враг! И Сысой неожиданно это почувствовал всем своим звериным нутром – так чувствует волк – одиночка присутствие опасности… Но тут-то был всего-то небольшой бородатенький дедок! И Сысой ехидно заулыбался. — Хэ, сморчок! Куды тобе до мене? Вот захочу – и тут жа, на ентом жа столе дочку твою разложу! И чо ты мене тоды скажешь? Чо изделашь? Да ни чо!
Однако, кто-то невидимый внутри его тут же перевел взгляд на Дарью.
Меж тем она внимательно наблюдала за всем тем, что происходило за столом, и видела эту бессловесную дуэль. — Батюшка, родненький! Да не связывайся ты с ентим вурдалаком, псом бешеным! Вишь как ощерил свою пасть? Как был волком, так и осталси! А ты не лезь, не лезь! Я сама… За мною к нему ишшо должок большой числитси!
И ласково поглядела на отца.
Словно почувствовав ее слова, убрал свои гневные очи Анфим Захарыч с лица Сысоева, так и не высказав ему все то, что накопилось в душе за все эти годы.
Сысой же победно ухмыльнулся, по-своему истолковав все это, и начал пить самогоночку, так и не чокнувшись ни с Дарьей, ни с ее отцом. В звонкой тишине были отчетливо слышны шумные глотки Сысоя, да его довольное кряканье от крепости самогонки.
Ничего не говоря, Дарья и ее отец посмотрели друг на друга и разом опрокинули в рот вонючую самогонку: рот обожгло, дух ударил в ноздри и заставил закашляться.
— Хреново, однако, вы пьетя! — укоризненно заметил Сысой и ухмыльнулся: нечто звериное опять напомнило ему о своем существовании. — Видать и хость вам пришелси не по душе, супротив шерсти, значить!
Вдруг волна злости, медленно накапливавшаяся все это время внутри Сысоя, неожиданно вырвалась наружу, и победно прокатилась по всему телу, больно ударяя в голову. Лицо Сысоя исказила злобная гримаса.
— Да чо ты, Сысой Минеич, бог с тобой! — глаза Дарьи, светившиеся радостью, спешили успокоить, приласкать, убаюкать его изголодавшуюся злобу. — Ох и дурак же ты, Сысой! Дак енто ж тебя, кобеля ненасытного, я ждала – изождалася!
Как сумела Дарья понять своим женским нутром состояние Сысоя и то, что грозит им всем от потери контроля и управления над этим жестоким зверем, ей и самой-то было не понятно.
Тем более – отцу ее. Немало удивившись резкой смене настроения и поведения Дарьи, он чуть не заматерился, по-своему истолковав ее поведение. — Ах, ты паршивка! Ить енто ен жа так-ту с тобой, а ты? Тьфу, зараза! И чо за бабы таки пошли?
Плюнув в ее сторону, он допил остатки самогонки в стакане, оперся на локоть и отключился от всего того, что происходило за столом. Голова его опустилась, а мысли унесли в далекую страну грез, где жила та, которая оставила ему на попечение Фенечку. Та, которой он так и не отважился сказать о своих чувствах к ней…
Дарья же, выпив свою самогонку и заметив отключившегося от внешнего мира отца, совсем осмелела: подошла сзади к Сысою, обняла его за шею и наклонилась к уху.
— Хоть ты, Сысой и скотина большая, да не забыла я тебя… Бросил бабу брюхатую на произвол судьбы и смылся! А не попадися мене ентот телок приблудный – Семен, то чо ба было? Ох и хлебнула бы позору по самы уши! А все ты! — и она, улыбаясь, крутанула его ухо. Сысой от неожиданности взвыл. — Так тобе, Сысоюшко и надо! Надо ба побольнея, да боюся уши твои оторву совсем, да и ты сорсвесси… Ишь, как ты кинулся на батюшку? А ить только он один и остался со мной, выручил в трудную минуту. А ты, сволочуга, отказалси, любовь мою порушил… Как ты мене тоды сказывал? Выходь за ково хошь? Вот я и вышла!
Она отпустила его и нежно поцеловала багровое ухо Сысоя, ухмыльнувшись про себя.  — А ты у мене за енто ишшо наплачесси. И лучче тобе, Сысоюшка, мыслев-то моих ня знать!
И поцеловала в щеку. Но не успел он заулыбаться, как Дарья снова крутанула то же ухо. — Давай, давай, черт рыжий, переваривай: могет поймешь, кто тобе бут Нюрка! А пока попрыгай у мене, да забудь про батюшку мово! Узнашь, как оно попасть из огня, да в полымя!
Дарья не ошиблась: Сысой от ее выкрутасов совсем забыл об отце, а последние слова просто ошеломили: он раскрыл рот, с удивлением пытаясь что-то сказать вразумительное..
— Дак ты чо? Чо мене-то про енто не сказала? — моргая как ребенок, он оправдывался, уже совсем не понимая то, что нужно сейчас ему делать: то ли радоваться, то ли огорчаться.
Меж тем Дарья, бросив крутить ему ухо, уселась на его колени и больно ударила по щеке ладонью.
— Енто тобе за память твою короткую! — и с удовольствием отвесила еще такую же пощечину. У Сысоя только голова дернулась: сам же он уже был не способен что-то предпринимать против Дарьи и боли не ощущал. Возможно, это начал действовать самогон, возможно и другое: впервые появилось ощущение его вины перед Дарьей.
А Дарья же была довольна: как кошка она играла с рыжей и опасной мышью, однако, не забывая после очередной пощечины поцеловать ударенное ею место. И этим совсем запутала захмелевшего гостя. — А ведь я тебя любила! Искала тебя. Даже начала говорить тебе про енто. Помнишь, там, на той стороне? А ты мене чо тогда ответил? Напомнить?
И Сысой ясно вспомнил то время. Он бы и рад был раз и навсегда выбросить его из памяти, да не мог: уж столько всего было связано с ним. — Эх, дурак! Как жа я –то ня понял? И ждала ба она меня щаз, а не Семена! Эх, Дашка, Дашка! Ну чо ж ты так? Хоть ба намекнула!
Казалось, почувствовав впервые себя виноватым, ну сделай последний шаг, скажи. — Прости меня, Дарья, виноват! Не разглядел свое счастье, упустил!
 И видел он, что ждала она именно этих слов, а не смог переступить эту грань…
Дарья вздохнула и, сокрушенно покачав головой, поднялась с его колен: был момент, да прошел! Момент, когда можно было еще все исправить, пустить по другому руслу…
Пожалуй и Сысой почувствовал это – нечто неподъемное упало ему на душу. Не справляясь со своей ношей, потянулся он к бутылке, наливая себе снова полный стакан, а отцу Дарьи и ей – по половинке. Так и выпили они самогон, не чокаясь, каждый за свое: Сысой мечтал о теле Дарьи и ни о чем другом; Анфим Захарыч еще больше погрузился в мечты об Агате, а Дарья с горечью выпила свой самогон, потому что снова сейчас похоронила последнюю возможность повернуть иначе свою судьбу…
По похотливой улыбке Сысоя Дарья легко поняла того, что хочет герой, недавно свергнутый ею с пьедестала. Теперь, в отчаянии, голову ее начали посещать иные мысли. — А чо, я не баба? Ведь уже давно из-за этой проклятущей войны и не помню, какая я горячая!? Вот ты, мой предатель, хошь мово тела? Хошь, я вижу! Ну, дак ты ево получишь! Уж теперь-то я знаю толк в енто деле, да ишшо какой!
Неожиданно самогон Сысою развязал язык, который он хотел попридержать до того, как на сеновале снова попробует Дашкиного тела. Невольно он изменился в лице и недоуменно посмотрел на нее.
— Слыш, Дашк, дак ить чо я-то приехал к вам? Я ить собиралси вам сообчить… — тут он посмотрел на пылающее лицо Дарьи и засомневался, но язык его уже не слушался и молол свое. — Ить Семен-то ваш, тово, похиб!
С трудом высказав все то, он икнул и уставился на Дарью.
— Чо, чо ты сказал? Погиб? — это Анфим Захарыч, услышав слова Сысоя, спустился на грешную землю.
— Очнись, батя, Сысой Минеич же ясно говорит: Семен погиб! — она как-то странно улыбнулась, потом нервно захихикала. Неожиданно перейдя на смех, она загоготала, как гусыня, и закрыла лицо руками. Потом опустилась на пол и тихо зарыдала. — Нет его, нет! Нет человека, надежного спутника в жизни, опоры…
Дарья рыдала по человеку, которого никогда не любила! Она вскочила, охнула, упала руками на стол и начала бить по столу, чувствуя, как с отбитыми кулаками и болью уходит куда-то это истерической состояние.
Сысой с удивлением и даже жалостью посмотрел на Дарью. — Вот дура! Ну чо из-за какова-то монаха так убиватьси? Я жа здеся! Так прихолублю – монаха любова забудешь!
И он протянул к ней свою руку, чтобы погладить лицо, но рука почему-то легла ей на поясницу, а потом начала опускаться все ниже и ниже.
Дарья с силой тут же ударила его по руке да так, что Сысой ее отдернул.
— Дак ить ен тово, на пожаре похиб! — начал оправдываться незадачливый ухажер, чувствуя, что Дарья уже усматривает во всем случившемся его вину. И в этом он мгновенно убедился, встретившись в ее взглядом – злым и насмешливым. — Чо, ня веришь? Ну на, вот хляди, тута усе написано!
И начал хлопать по карманам в поисках бумажки, ворча и ругаясь, при этом совершенно не обращая никакого внимания на Дарью и ее отца, пока не обнаружил похоронку, подписанную для убедительности самим Мостовым по настоятельной просьбе Сысоя. Следом обнаружилось и письмо Дарьи к Семену.
— Нате: вот похоронка, а тута – письмо твое, Дарья…
Сысой не удивился, увидев, как Анфим Захарыч взял похоронку, а Дарья – свое письмо.
Неожиданно нахлынувшая волна теплых чувств к Семену вперемешку со стыдом от того, что Сысой наверняка читал ее письмо, вдруг накрыла ее всю, заставляя лицо покрыться пунцовой краской. Она нежно прижала письмо к груди и тут же отвернулась. — Эх, Семушка, родненький, да как же ты так-ту? Да как жа я без тебя… топерича?
Словно отвечая на ее вопрос, потекли ручьем крупные слезы по раскрасневшимся щекам. Удивительнее всего для нее самой было то, что никакой истерики она не ощущала: простое нежное чувство жалости на грани любви к человеку, всегда с неизменным теплом относившемуся к ней, как бы ему при этом тяжело ни приходилось, охватило душу, вызывая сильное чувство потери чего-то очень важного для нее.
Неожиданно, откуда-то изнутри пришел и ответ, который был неизмеримо ценен: он помог мне выжить! Выжить всем им в этих неимоверно трудных условиях Гражданской войны. Нет, это была не любовь, а что-то другое, возможно, более важное в этих условиях. Просто наличие этого мужчины, человека, заставило ее не только саму выбраться из пропасти, в которую спихнул Сысой, но и спасти всех, кто оказался с ней рядом… Огромная пустота неожиданно разверзлась перед ней. — И что же теперь? Как и кем ее заполнить? Ради кого теперь нужно жить, бороться и с собой и со всем миром? Кто его заменит? Сысой?
Как-то незаметно леденящая душу безразличность змеей начала заполнять образовавшуюся пропасть. Вдруг все стало так просто и холодно, появилось желание наплевать на всех и на всё в этом мире. Это странное состояние постепенно охватило все ее существо. Дарья молча подошла к столу и, не обращая внимания на мужчин, налила себе полный стакан самогонки… Потом, через некоторое время она даже и сама не вспомнит то, как допила его на глазах у изумленных мужчин, как гордо встанет и возьмет за руку Сысоя.
— Идем, ты получишь меня, как хотел! — леденящим душу голосом произнесла она, глядя в пустоту.
Такой Анфим Захарыч только однажды видел ее, тогда, в восемнадцатом, накануне того дня, когда пошла она на другую сторону Туры к Сысою.
— Дарьюшка, доченька, очнися! Ить у тобе есть дочки! — он, еще на что-то надеясь, просил ее, умолял, но, увидев холодный лед в глазах, заплакал тихо, по-стариковски обреченно.
— Не плачь… — как неживая ответила ему дочь, взглянула пустыми глазами и взяла Сысоя за руку.
Меж тем Сысой, ухмыльнувшись тому, что все-таки получит своё, встал и пошел за ней на сеновал…
Все время, пока он терзал ее тело, Дарья лежала как бревно. Скоро это не понравилось Сысою: не было той прежней, неистовой Дашки, которую он знал и о которой он вспоминал длинными ночами Гражданской… Впервые, так и не получив удовольствия, он прервал любимое занятие и стал одеваться.
А уже через несколько минут сидел за столом и залпом выпил полный стакан самогона. Подперев свою рыжую голову ладонью, с горечью вспоминал свою неудачу и никак не мог понять, почему все это так получилось.
Откуда-то, из самого нутра, вместе с хрипом и рыком и болью, неожиданно вырвался его родной, никому и никогда не показываемый хриплый голос.
— Ямшшик, ня хони лошадев! Мене некуда больша иттить… Мене… — голос его надломился и Сысой горько зарыдал, опустив свою непутевую голову на руки.
 Неожиданно понял: свой бой за Дарью с этим чертовым монахом он проиграл!
 Как-то странно непостижимо место Дарьи в его голове заняла мать, а его место- его отец. А он, Сысой, маленький, тянет руки к ним обоим, но плеть, жестокая и неумолимая хлещет и забивает мать до смерти. Тоска, зеленая тоска о матери, одной, единственно по-настоящему беззаветно любящей его на этом свете, заполонила всю душу и выбросила наружу ручей слез. Но и отца любил! Это он всегда знал, на него всегда хотел походить, да не всегда это получалось. Это ему хотел доказать, что он, Сысой, сам всего достигнет не смотря ни на что!
Но не кому было сказать ему простые слова: «Молодец, сынок!»… Никогда не дождется теперь их… На грубое дерево стола капали крупные мужские слезы и тут же исчезали. — Мене не куда больше спешить!
— Мене неково больша любить! — каким-то непостижимым образом выговаривал язык слова любимой отцовой песни. Даже себе Сысой никак не мог сознаться в том, что любит эту песню и то, что всегда так далеко запрятано было в его душе. То, что и сам забыл в суматохе каторги и войны.
И не вспомнил бы никогда, если бы не Дарья со своим бревноподобным поведением: так с ним еще никогда не поступала ни одна женщина! А все потому, что видел он в них только одну ее… Именно это он и понял только сейчас, потеряв Дарью, как женщину…
— Ямшшик, не хони лошадев!
— Ямщик, не гони лошадей! — чистый низкий женский голос осторожно начал подпевать обреченному, осторожно протягивая свою спасительную руку.
Сысой подсознательно встрепенулся, чувствуя, что только этот человек способен спасти, вытащить из пропасти, в которую вновь покатился он. Знал, кому принадлежал этот голос, и не верил.
Трудно сказать, что именно заставило Дарью шагнуть навстречу своему врагу. Возможно, жалость: ее сердце растопили слова Сысоя и выражение своей неприкаянности и непригодности к нормальной человеческой жизни. Возможно, любовь: роковая и безрассудная, как маятник бросающая ее то в одну сторону, то в другую. Возможно, это мольбы ее отца дошли до сердца, напоминая, что у нее есть дочери, ради которых нужно дальше жить. Возможно, это голос Сысоя, впервые признавшего себя неудачником в этой жизни, лишившегося когда-то любви матери и отца, а теперь ее любви, своего дома м семьи.
А может это она сама так решила, потому что всегда кого-то любила, всегда жила ради кого-то. Этого Дарья никогда не поймет, да и не станет копаться в своей душе. Сейчас она решила протянуть руку дружбы и любви человеку, который был рядом с ней, нуждался в этом гораздо больше ее самой. А она, имея всё это у себя в избытке, готова была помочь любому мужчине, оказавшемуся рядом с ней. Так что можно сказать просто: Сысою несказанно повезло, что рядом оказалась Дарья! А Дарье?
Словно вал огромного теплого воздуха появился в вакууме его души, согрел, поселил некоторую надежду на светлое будущее. Сысой понимал, что все это ему принес тот самый живительный голос, и не верил себе и тому, что слышал. Будь на ее месте он - никогда бы не пошел на перемирие. Просто бросил бы его и ушел к чертям подальше, обваляв грязью. А тут?! Подняв голову, тут же почувствовал, как горячая женская рука мягко легла на его руку.
Еще не веря в свое счастье, улыбнулся обрадовано: неужели она опять спасает его? Рука же сама собой потянулась к стакану и бутылке. Налив всем понемногу, все же не решился взять стакан в руку.
— За Семена! — с вызовом глядя в глаза Сысоя, дерзко произнесла она, чокнулась своим стаканом сначала с отцом, а потом и с стаканом Сысоя. — Ну, чо, храбрец – молодец, боисси со мною чокнутьси за память Семена? Уж не ты ли и помог ему на тот свет отправитьси?
От этих слов Сысой даже растерялся: застигнутый врасплох, оттаявший от проявления любви Дашки, он оказался не готов к прямому вопросу. Да и такое поведение Дарьи, бросающей его то в лед, то в пламень, оказалось в диковинку.
Однако, этого оказалось вполне достаточно, чтобы Анфим Захарыч, оказавшийся самым трезвым из них троих, окончательно понял, что Сысой просто убрал с пути своего соперника.
— Да ты чо, баба?! — поняв, что Дарья играет с ним как кошка с мышкой, гость перешел в глухую оборону. — Я выпью за светлую память мужа твово, Семена!
Самогонка явно не хотелась питься, проливаясь на стол, текла по бороде и шее обманщика, который не видел ехидную ухмылку отца Дарьи, да и ядовитую усмешку самой Дарьи. Та же, наоборот, неожиданно поняв, почему все это произошло и приняв этот поступок за признак ревности и любви, больше не сердилась на Сысоя, проглотила свой самогон быстро и легко.
— Ой, ды черный ворон… — вдруг запела она, посмотрев на отца и хитро подмигнув ему. Сысой заметил это и набычился. —  Ды чо ж ты вьесси надо мной! Ды ты добы-ы-чи не добье-ось-си, чернай во-оран, ды я не твой!
Ее глаза смотрели на Сысоя в упор сурово, а губы улыбались, давая ему понять, что всё теперь знают.
Однако пьяный Сысой ничего из этого не понял, а лишь поставил себе вопрос. — С кем теперь я? С ними или нет?
Неожиданно Дарья снова начала удаляться куда-то вдаль, вызывая у него безотчетный страх перед будущим. Испугавшись, что потеряет ее, неудачник обхватил талию женщины обеими руками и прижался лицом к теплому животу.
— Чо уж там, ваш я, ваш! — пробормотал он прямо в живот. — Примайтя…
Ни Дарья, ни отец ее этих слов не слышали, но поведение было гораздо красноречивее слов. И она приняла, погладив его голову своими горячими руками и поцеловала в макушку, как целуют ребенка, отогревая заледеневшую душу.
Анфим Захарыч, выпив свой самогон, не стал рассказывать ни Дарье, ни Сысою о странном посланце Семена.
— Топерича оне один хрен ня поймут: ишь как впилися в друг дружку. Любовь! — с легкой брезгливостью произнес он тихо, но тут же снова вспомнилась ему монашка Агата, вызывая из глаз большие капли слез, и меняя его отношение к влюбленным радикально. — Чо уж тама… Пушшай попоют! Покуда ишшо поетси…
Однако, что-то в душе ему говорило. — Ой и нелегкая будет судьба у дочери с этим оболтусом! Хоть и показал сегодняшний вечер то, что Дарья легко могла справиться с неуправляемым Сысоем, но…
И то правда: ночью на сеновале Сысой и узнал по-настоящему, какой бывает горячей Дарья, и с тех пор полностью потерял власть над ней…
Анфим Захарыч долго не мог уснуть в эту ночь: часто вспоминалась Агата, ее смерть и просьба отвезти Фенечку в Пермь к сестре. Он долго ворочался и часто разговаривал сам с собой, решая одну проблему. — Енто как жо я ее повезу-то? Да ишшо отдам кому-то? Ить я сам ее люблю как свою дочку! Нет, оставлю собе! Покуда ее жисти не бут угрожать опасность, будет тута… Ишь, Сысой-то каков!
Решив для себя стратегию поведения, мысли как-то незаметно переключились с Сысоя на Семена, а потом – на Гурьяна. Сомнение вдруг охватило его. — А чо, ежели то был сам Семен?
Эта мысль была ужасна и удивительна с одной стороны, вызывая дрожь во всем теле, а с другой, многое объясняла.  Ить Секлетьинья ясно сказывала: нашла в лесу обгорелова! Ведь мог жа Сысой толкнуть его в полымя из-за Дашки, ить вон какой курошшуп! Могет тот и спасси: ить раз ужо ему повезло… Чо ж ему издалека к нам ехать, а не в друго место? Гурьян и Секлетинья из однова места приехали – из Мариинска. Семен тоже тама служил! Неужто Сысой Семена в огонь ухнул только из-за Дашки? Нет, тута чо-то не вяжетси: должна жа быть ишшо кака-то причина! Тоды от чаво? Эх, жаль Гурьян умом тронулси, я ба узнал… А ить ежели Сысой-то про яво узнат, могет и прибить убогова!
Долго ворочался он с боку на бок, пока под утро не начали слипаться глаза. И сердце от боли сжалось, когда ударила в голову мысль, острая как стрела. — Из-за золота!
Разом душно стало, а руки и ноги мерзнуть начали. Нет, не ошибся он… Знать и вправду из-за золота! Сысой-то за золото башку кому хошь отвинтит! А Семен, видать, знал чо-то про енто золотишко. Да и нам с Фенечкой немного дал. Не Дашке… Ей, видать, побоялси: мало ли, а вдруг Сысою разболтат? Тот ить за золоты червонцы запросто прибить смогет! И тут из памяти его всплыла баночка с золотыми червонцами. А потому надоть ту баночку-то, с золотыми червонцами-то да с бумажкой Фенички из медальона, получче перепрятать! А то не дай бог Сысой чо прознат – убьет дефьку! И Дашке не скажу ни слова…
Как будто кто-то огромный и невидимый разом наложил свои тяжелые ладони на долго не закрывающиеся веки. Они сомкнулись, чтобы разомкнуться только утром. Так и было принято им очень важное решение. А утром следующего дня, пока все спали, зарыл Анфим Захарыч банку из-под монпансье с золотыми червонцами в дальнем углу огорода, оставив себе только два червонца на всякий случай, да поездку в Пермь. Переписанный адрес с бумажки спрятал подальше, а саму бумажку положил под самый низ банки.

7.
Конец второй декады апреля 1921 года, г. Верхотурье
Дарья проснулась поздно и удивилась тишине в доме: никто из детей ее не звал и скотина не ревела от голода. Это потом она узнает, что отец, встав рано, решил дать ей расслабиться как следует, а пока рядом с ней лежал голый Сысой и храпел, издавая булькающие звуки. Невольно ее взглдяд приковали рыжие волосы, обильно заполонившие грудь. Усмехнувшись своему ночному поведению, она невольно сравнивала его с Семеном: в эту ночь Сысой несколько раз ублажал ее естество, а потому сейчас чувствовала себя просто превосходно, как машина, хорошо промазанная маслом. И все же какая-то непонятная и назойливая мысль, как муха, зудила и зудила в душе, раздражая ее.
— Да ну ее! — решила Дарья, увидев, что Сысой начинает просыпаться. — Рядом такой мужик, а я, дурища, ишшо об чем-то думаю!
И убрала руку, которой хотела пошевелить вьющиеся на груди волос. — Пущай ишшо поспит малёхо!
Однако рука, покружив-покружив вокруг и не найдя себе нужного места, почему-то легла на живот Сысоя и нахально поползла вниз. На лице Дарьи появилась загадочная улыбка. Дойдя до того места, где в жесткой путанице волос возвышался живой столб из плоти и крови, рот ее неожиданно раскрылся, выпустив наружу розоватый язычок. Хитровато-хищная ухмылка довершила задуманное и Дарья юркнула под тулуп Сысоя…
Они лежали на сеновале и улыбались друг другу. Позади остались взаимные извержения вулканов чувств и эмоций, да заверения в любви. Наступило отрезвление.
— Ох, и горячая же ты баба, Дашка! — в этот раз Сысой не врал: после этой ночи он был просто восхищен безмерно ею и невольно тревожился, вспомнив, каким холодом она может наградить того, кто пренебрежет ее любовью. Почувствовав ее тело в своих руках, он отбросил тревожную мысль и вернулся к первой. — Какой ты была, такой и осталася. Вот за енто я тобе и люблю!
— Ну, дак ты не один такой…
Злая, стремящаяся вызвать ревность, фраза ударила Сысоя очень больно: лицо его тут же окаменело. — У-у-у, шалава! Сначала Семен, чертов монах! А потом и… Ишь какая сладкая! Небось на таку нашлися желаюшшия, а она и рада!
Взрыв ревности подбросил Сысоя с тулупа и он сходу ответил Дарье хорошую оплеуху: та охнула с испуга и отлетела в угол.
— Ты чо, сдурел, курошшуп хренов! — глаза ее мгновенно пожелтели от злости. Скорчив кривую физиономию, она передразнила Сысоя. — Люблю, люблю! А сам – по морде, козел дранай! Ну, чо я те такова изделала?
— А неча путатьси с кем попало! Чай мужнина жонка… — сейчас он был зол на весь мир, кроме себя, конечно. — Ты иде ентова Семена Колобова подцепила?
— Енто ты, чо ли, кто попало? Али ты сам вчерась мене сказывал: Семена-то нету в живых? —издеваясь в открытую над его ревностью, произнесла она, ощупывая языком разбитую губу. Но тут же хмыкнула довольно, смакуя новую мысль. — Во, дурак, ишшо и ревнует! Ага, раз ревнует, значит – любит! Так ить наши бабы говорят. Их самих вона как мужики-то лупят, а ночью опеть милуютси! Вот и Сысой туда же!
Выдернув из волос солому, она подползла к нему, сощурив до тонких щелочек свои глаза.
— Ишь, чертяка облезлай! Ты забыл, как бросил меня на той стороне реки Туры у подземнова хода? Напомнить тобе? Ить я-то хотела сказать, мол, брюхата от тебя!
— Чо, правда? — Сысой опустился перед ней на колени: ревность ушла как пришла. — Ты прости, дурака окаяннова! Как только подумаю… Кто-то друхой… тобе… как я щаз! Зверем становлюся…
Сысой сам себя не узнавал. — Разве он хоть раз у кого-то попросил прощения? А щаз? На коленях стоит, да еще у бабы просит?! Еще совсем недавно он с уверенностью мог сказать кому угодно: такого никогда и ни где быть не может! И вот… Даже сам опустился на колени!
Однако Дарья обняла Сысоя за голову, которая невольно уперлась ей в живот, и сама опустилась на колени перед ним.
— Дать бы тебе по роже: ить это ты, поганец, мене бросил, а не я тобе! — укоризненно произнесла она ругательские слова нежным и ласковым тоном, заглядывая ему в глаза. — Ить не найди я тоды монаха на обрыве, пришлося бы в воду кидатьси от позора!
— Прости, прости, Дарьюшка! Обезумел… тоды… от неудачи-то! — Сысой сейчас оправдывался перед ней, как нашкодивший мальчишка, и, что было ему удивительно, даже не испытывал никаких угрызений гордыни при этом. Между тем, он подсознательно понимал, что в любой момент может потерять эту сильную, самостоятельную и любимую женщину, крайне важную для него сейчас. Как это ни странно, но интуитивно попросив прощения, он нашел самый короткий путь к ее сердцу и этому был рад.
— Да, ладно, уж, чо тама… — примирительно произнесла она, одеваясь. — Ить я енто… Ужо давно простила тобе!
Она легла возле Сысоя на бок, повернув к нему свое круглое лицо так, чтобы видеть все его морщинки.
— Да и мужик он никакой… Ты – друго дело! — выдохнула она, проводя указательным пальцем по лбу и носу Сысоя. — Ишь, ты, какой кипяток! Скажи тобе, сколь их, мужиков-то, опосля тобе было, дак ты и мене прибьешь!
Слегка ухмыльнувшись, вслух меж тем спросила. — И чо тобе Семен-то далси? Да и не Семен он, а монах Терентий. Енто я ему документы из кармана убитова красногвардейца отдала. Да и одежу – тожа. Ну и женила на себе, а то ба сбежал!
— Дак ты, хришь, ен был из тех, с подземнова ходу? — Сысой жевал соломинку и о чем-то думал о своем.
— А чо тут думать? Он и сам мене про то рассказывал! Про то, как шел… Про то, как их девка- монашка и ентот полковник Гришин вели… — она замолчала, заметив, что Сысой ее совсем не слушает.
— Да ты ховорь, ховорь: я тобе слушаю! — каким-то отсутствующим голосом произнес он. — А чо дальше-то было?
— Ну, а дальше-то он ничо не помнит! Как выбралси – так и заснул, а проснулся от грохота в подземном ходе. Видать, кто-то взорвал-таки яво! А ишшо видел, как монашка та обезумела и побрела куды-то. А там и вас заметил, да побежал…
— Я ж по ентому хаду палил: жив осталси, вражина! — подумал Сысой, перекусывая с досады соломинку. —Так, знать все ж был прав я! Не здря ево тама, в армии, подозревал! Раньше надоть было ево кокнуть, да Марков, сволочь, не давал… Ну да я с ём и так справилси: схорел, вражина!
— Чо дальше было? —невольно Дарья почувствовала прилив ревности Сысоя к ее бывшему мужу и ухмыльнулась. — Смотри, Дашка, не сболтни лишнего!
Отодвинувшись от него на расстояние вытянутой руки, теперь уже внимательно следила за руками Сысоя и своими словами. — Отмыла, почистила, побрила, да выдала монаха за Семена Колобова, а потом и вышла замуж! Ить это ты, паразит, сбежал! А иде тебя искать? А ты не помнишь, вражина, чо мене тоды сказал? Скоко жить буду – тобе енто не забуду!
Сысой густо покраснел: он вспомнил, как Дарья при всех показала ему голую задницу.
— Чо молчишь-то? Ить енто ты тоды мене сказал: «Ты свободна, выходь за ково хошь!» Вот я и вышла! — неожиданно Дарья сама вспомнила, как показывала ему свою голую задницу, и звонко рассмеялась, увидев густо покрасневшее лицо Сысоя. Успокоившись и еще прыская в кулак, добавила. — Ну, енто ты сам виноват! А щаз, смотри, не прозевай: ить я топерича баба свободная!
— Хеть, шалава! — восхищенно произнес Сысой. —Така ты мене ишшо больше нрависси!
И, притянув к себе ее лицо, крепко поцеловал в губы.
— А ежели нравлюся, то чо замуж-то не зовешь? — нагловато - храбро произнесла она, глядя на него в упор. В голове невольно мелькнула скептическая мысль. — Эх, Сысой, Сысой… Ничего-то в глазах твоих, окромя тьмы-тьмущей не найдешь! Знать напрасно ищу…
Сысой ухмыльнулся: повернул голову в другую сторону лишь на несколько секунд и отпустил ее лицо. Но и этого было достаточно, чтобы все изменилось. Когда же его голова вернулась в исходное состояние, Дарья уже спускалась с лестницы.
— Ну, вот чо, Сысой, даю сутки тобе на размышление! — с каменным лицом произнесла она, не предвещая ему ничего хорошего. — Смотри, не опоздай!
Ультиматум Дарьи удивил и обрадовал Сысоя: ему еще никогда так не хотелось жениться, тем более на этой чертовой бабе! Усмехнувшись, он оделся и спустился вниз. Дарья встретила его как ни в чем не бывало. Однако опытный глаз отца все понял и без слов.
— Да ну их, сами разберутся! — решил он, ничем не выдавая своей осведомленности.
Налив себе, Дарье и ее отцу по полстакана самогонки за обедом, Сысой встал перед Анфимом Захарычем, поклонился ему в пояс и, покраснев как рак, все же произнес:
— Вот чо, Анфим Захарыч, отдай за мене Дарью!
Тот от удивления чуть не выронил ложку из руки.
— Да мене-то чо, ты у ей самой-то и спроси! Ить не девка ужо. А мене-то чо: вам хорошо и мене ладно! — пробормотал он, понимая, что мирная жизнь в этом доме закончилась. Теперь придется жить как на вулкане. — Кто топерича знат, как у их усе сложитси? А молодо, оно завсегда тянетси к молодому! Тута ужо ничо не попишешь…
Сысой повернулся к разом покрасневшей Дарье.
— Ты, вот чо, Дарья Анфимовна, выходь за мене! — в горле у Сысоя запершило, но он упорно выговорил то, что хотел. И только счастливое лицо Дарьи и ее «Да !» сказали об этом лучше всех слов.
Ударив дружно стаканами, они пили самогонку.
— Ну чо, чертова баба? Никуды ты от меня не денесси топерича, поняла? — думал Сысой, блаженно впитывая в себя текущую по жилам самогонку.
— Ну што, паразит, отбегалси? — думала про себя Дарья. — Я ишшо не такой хомут накину на твою шею!
— О, господи, пожалей ты ентих не нормальных ! — думал Анфим Захарыч, видя счастливые глаза Сысоя и Дарьи. — У них от счастья до горя всего один шаг всегда! Ну а Фенечку-то придетси, видать, увозить; сожрет ее поедом Сысойка-то!
— Ну вот…Седни днем и пойдем в исполком! Там и распишемси…— сказал важно Сысой, вставая из-за стола. — А топерича дайкось мене мою дефькю!
 Дарья кинулась к печке и начала снимать с нее Нюрку и Феньку. Взяв их обеих на руки, она поднесла дочек к Сысою.
— Я сказал- мою дефькю! А енто значить, вон енту! — и палец Сысоя уперся в рыжую Нюрку. –— А енту, Семеновску, мене не надоть!
Дарья раскрыла рот, чтобы объяснить Сысою, что это не Семена дочь, но в это время увидела как за спиной Сысоя отец ее приложил палец ко рту; «Молчи! Так надоть!»…Она тут же заморгала глазами и подала ему улыбающуюся Нюрку.
— Как енто так? Оне обе мои дочки! — растерянно произнесла он, еще не понимая сигналов отца.
— Ну вот чо…Решай сама : али я, али Семеновска дочка! —упрямо произнес Сысой, видя как хлещут Дарью его слова .
— Не… Ты! — решение это далось Дарье не просто. — Чо придумал отец? Чо значат евоныя знаки руками? И спросить – то ево нельзя, Сысой тут жа догадаетси! Да, проклятый Сысой …Усе-таки тобе удалось зацепить меня за самое больное!
— Ты…Ты…Я не тороплю тобе! Ишшо раз подумай! Потом мене скажешь… — Сысой сам растерялся , столкнувшись опять с таким сопротивлением Дарьи . Но удивительнее всех повела себя Фенечка; казалось, все поняла из того, что здесь сейчас случилось…Глазки ее заблестели и из них одна за другой выскользнули крупные слезинки; девочка накуксилась, губки изогнулась дугой, причем нижняя значительно выдвинулась вперед. Обняв  и поцеловав Дарью, склонила молча голову и больше не издала ни звука.
Поход на регистрацию так и не состоялся…
Сысой ушел в центр города, а вечером сообщил, что останется работать в городе чекистом, как и направлял его Мостовой после демобилизации. А в ночь они с Дарьей вновь удалились на сеновал, оставив Анфима Захарыча с внучками. Именно в этот вечер и решил он бежать в Пермь с Фенечкой на поиски сестры ее матери – адрес он помнил наизусть…
А рано утром, накормив скотину, он написал записку Дарье, положил ей в карман один золотой червонец, а другой оставил себе на дорогу в Пермь, как планировал…Взяв Фенечку на руки, поклонился дому и быстро пошел в Ямскую…

8
Конец второй декады апреля 1921 года, г. Верхотурье.
— Да-хрь…—Сысой поперхнулся, в горле першило, голоса своего почти не слышал. Еще раз вздохнув воздух, тут же ощутил сильную боль в горле, а при выдохе – след пара изо рта. Волосы его заиндевели.  Почти не слышно со свистом выдохнул из себя. — Слышь…
Дарья открыла глаза; она давно уже жалась к Сысою от холода.
— Чо енто? Колотун – то какой! — увидев Сысоя, глотающего со слезами воздух, тут же положила на его голову свою теплую руку. — Да ты, никак, шибко заболел! Ишь голова то кака? Так и пышет жаром-то ..Ить говорила тобе; не надоть ишшо на сеновал иттить! А ты? Вот и доигралси…Слазь! Буду топерича лечить тобе! И ложися на тахту, понял?
Быстро накинув одежонку, слезла с сеновала и тут же побежала к скотине, натягивая на ходу телогрейку и стуча подойником то об один угол, то о другой, невольно вспоминая бурную ночь с Сысоем.
Отсутствие отца обнаружила не сразу, а только после того как вернулась от накормленной скотины и занялась лечением Сысоя, который выжимал последние капли самогона из бутылки.
— Ты не видел отца? — между прочим спросила она, подавая ему парное молоко.
— Я чо …За им смотрю? — Сысой сморщился: молоко он не любил ни свежее, ни холодное, предпочитая пить спиртное и покрепче, но в этот раз он решил идти навстречу Дарье, которую все еще надеялся захомутать.
 Скрыть, однако, своей враждебности к ее отцу, так и не сумел, и Дарья это заметила. Невольно опустив руку в карман, нашла что-то круглое и тяжелое, к тому же обернутое бумагой. Вытащив все это на свет божий, увидела золотой царский червонец. Но не это было для нее сейчас главным: сердце говорило – это что-то находилось в записке.
— Ну, наконец-то! Хоть чо-то …—подумала хозяйка, нервно вытряхивая на стол червонец и освобождая записку.
Почему-то ноги сами подкосились, видимо предчувствуя нечто ужасное, и она села на скамейку. Глаза быстро побежали по корявым буквам и строчкам:
— « Дарья! Ты прости нас! Мы тута лишния…Поперек твово щастья я не пойду. Живитя с богом! А я должон выполнить своё` обешшанье: Агата ужо, небось, заждалася! Не ишши меня и Феню. Так бут лучче для усех…Прощщевайтя дорогия моя Дарья и Нюра! Об чем отец твой родной шибко печалюсь.»
Будто невидимая пружина подкинула ее с места: обливаясь слезами, Дарья побежала к печке. Но напрасно она трогала и гладила то место, где еще недавно лежала Феничка…
— Доченька моя ласковая, прости меня, дуру такую! И чо жо я наделала! — выла она, катаясь по краю печки. — Господи, прости меня, окаянную! Ить из-за мужика я их… Да на голодну смертушку…
— Ну, уж и на смерть…— заметил как бы между прочим Сысой, довольный случившимся. — Наконец- то! Ентот старый хрыч не стоить на моем путя! Ужо едино хорошо – не вижу евоную рожу тута!…
А вслух заметил. — Чо те надоть? У тобе жа есть дефькя: вот ей и занимайси! Да мужа лечи.  Аль ужо забыла?
Дарья замерла: слова Сысоя, холодные как лед, ударили больно по сердцу и быстро отрезвили. Поднявшись с пола и вытерев мокрые глаза, пошла, несчастная, шатаясь, как пьяная, ко столу, на котором горел на солнце золотой червонец… Однако не она одна его увидела: не успела взять его, как рыжая волосатая рука перехватила червонец.
— А енто откель? — Сысой глухо прохрипел, сжимая в руке золото. — Неуж-то у вас и золотишко водилося?
— Да откель я знаю? — нервно начала оправдываться Дарья, чувствуя, что в доме опять все переменилось. — Ну чо, вот, пристал? Итак тошно…
Мысли опять вернулись к дочери и отцу. — Иде ж ты, моя голубонька? Ох, батюшка. батюшка…Да чо ж ты тако придумал?! Да и чо со мною топерича-то бут? А с Нюркой? Кому мы без тобе нужны? Сысою што ли? Дак ить ен как ветер: седни здеся, а завтре – тама! А с тобою-то нам было надежно…И не надоть мене-то было проклятова Сысоя! Опеть ен мене усе спортил!
А уже вслух резко и зло заявила. — Ты, Сысой, лучче мене щаз ня тронь! Вишь кака я?
— Ладно …— Сысой ухмыльнулся: золото приятно оттягивало руку. — Да и хрен с тобой! Не не буду трохать тобе пока…Обвыкнесси – сама приползешь! И мене усе тоды расскажешь…А не захошь – дак я тобе ишшо напомню!
Дарья, меж тем повсхлипывала, повсхлипывала и успокоилась. А когда к ней подошла Нюрка, изобразившая на своем личике такую рожицу, что вот – вот заплачет, она крепко-крепко обняла ее, поцеловала в лоб и взяла на руки. Но Нюрка, видать, почувствовав, как мать безутешно горюет, вдруг сама заревела, да так громко и с такими крупными слезами, что пришлось уже Дарье ее успокаивать…
— Ну – ну, доченька…успокойси! — Дарья пыталась улыбнуться Нюрке, чтобы пересилить свое тревожное настроение, невольно передавшееся дочери, но ничего не получалось: они так и плакали обе, пока не выплакали все слезы, которые накопились к этому времени…
— Да ну, вас! — Сысой встал, и, шатаясь, направился к двери. — Вы тута скоро от слез потонете. Нашли жа, об чем хоревать!
И он вышел в сени, а потом и на крыльцо, где и закурил свою любимую махорочку. Сладковато – терпкий запах быстро вернул его в хорошее настроение: теперь он мог спокойно поразмыслить над всем тем, что произошло за столь короткий промежуток времени. Сколько же так сидел, наслаждаясь ароматом махорки, он не знал, и только скрип открывающейся двери заставил его вздрогнуть.
— На вот … Накинь на плечи! — Дарья подала ему старый отцовский тулуп, осторожно накинув на плечи и спину. — Уснула Нюрка… Наревелась и уснула…
— Ну а ты – то, чо сама взбеленилась? — спокойно спросил Сысой и, раскинув полу тулупа, посадил туда Дарью. — Чо, думашь, удержала ба отца, ежели ен чо задумал?
— Могет и удержала ба…— отвлеченно сказала Дарья, хотя уже и сама в это не верила.
— Ты лучче скажи – ка мене…Чо усе енто значить? — и Сысой вытащил из кармана золотой червонец. Он не кричал, не грозился кулаком, а просто пытался понять, что происходит в этом доме. Возможно именно это и решило все: Дарья начала вспоминать и думать …
— Ишшо тоды…Ну, в осьмнадцатом годе, осенью…Ну, помнишь, коды мы с тобою расставалися…— начала она, нервно почесывая затылок, и теребя пальцы. Увидев кивок Сысоя, разрешавшего ей продолжать рассказ, она набрала в легкие побольше воздуха. — Ну, дак вот тоды и уехал мой отец на Черну речку за бобрами доглядывать…А вы в енто время монастырь в осаду взяли! Дак вот опосля подрыву подземнова ходу, монашка Агата в отцовской сторожке-то и объявилася…
Она перевела дух: уж очень трудно было вспоминать то тяжелое время, однако нервная рука Сысоя все время требовала продолжения рассказа. — Ево – то в сторожке не было, коды она тама объявилася…
Дарья посмотрела в лицо Сысою, ища поддержки, но тот невозмутимо сидел и курил, думая о чем – то своем. Хозяйка хотела уже прекратить свой рассказ, да рука Сысоя опять дернула за рукав, требуя продолжения.
— Отец-то тоды шибко удивилси. Да и монашка усе время повторяла два слова: «Любимый» и «Гришин»…
В этот раз Дарья даже почувствовала, как Сысой вздрогнул от этих слов: показной невозмутимости его тут же пришел окончательный конец.
— Ах ты, зараза! Я так и знал! — он хлопнул себя по колену. — Вот ить, сукин сын! Ну и Хришин…Да и ента монашка хороша: вырвала – таки ево из моих кохтей! И коды! Перед самым приступом монастыря! Топерича ясненько…Так вот кто увел их тоды по подземному выходу!
Он нервно затянулся, но тут же вспомнил о Дарье и тихонько опять дернул за рукав, требуя продолжения.
— Отец сказывал потом: бредила она долго…Дак и я сама усе енто слышала собственными ушами! Мы с трудом выходили енту бедняжку! — Дарья посмотрела на Сысоя, который, казалось, теперь ловил каждое ее слово, пытаясь понять что – то свое. —  А я тоды Семена тока – тока от болести отходила: ен тожа во сне усе время кричал про клад да золото с иконами. Ежели ба не бабка Неонила, так ба и осталси дерганным на усю жистю!
Услышав про клад и золото, Сысой даже дернулся от неожиданно мелькнувшей догадки. Рука сама нащупала в кармане золотой червонец. Усмехнувшись, взглянул на притихшую жену. Однако и та телом ощутила странное поведение мужа, удивилась этому и взглянула на него, чтобы унять мелькнувшее подозрение. Но хитрый Сысой и в этот раз выкрутился. — Ну и бабка: усё мохеть!
— Точно: ить она и монашку-то нашу тожа в жисть привела! — Дарья облегченно улыбнулась: подозрения исчезли сами собой. Прижавшись к телу мужа, ей захотелось его отблагодарить за то, что не разрушил ее надежд, и даже попыталась заглянуть в его глаза. Но тот благоразумно отвел их в сторону. — А тута и мы заметили: животик у неё! Помене мово, но тоже растет. У меня твоя Нюрка на волю проситси! Вот так-ту и родили мы девок-то одна за другой. Тока чуяла она… И перед смертушкой отцу-то и отдала записочку с адресочком, да слово взяла. Отец-то и обязался отвесть Фенечку к сеструхе еёной в Пермь – город. Вот и подалси туды!
Сысой, услышав про Пермь, невольно покрылся испариной на лбу, а по спине побежал ручейком холодный пот. — Черт бы побрал енту Пермю!
Слишком свежими и не забытыми оказались кулаки Маркова. Невольно откуда-то из черной глубины выплыли грозные слова Орлова: «Запомни: такой мрази, как ты, не жить на ентом свете!». Кровь в жилах замерла от этих слов, так вдруг стало страшно, но снова оживила простая и грешная мысль. — Ха, Орлов, иде ты? Иде я! Я-то живой, а твои косточки гниют в сырой земельке!
От этой мысли вдруг стало так хорошо, что захотелось обнять и поцеловать Дарью.
Дарья по-своему поняла неожиданный прилив чувств Сысоя и еще сильнее прижалась к мужу, как бы ища защиты.
— Ну, вот, а ты боялася! – —скорее почувствовав, чем поняв, то, чего хочет от него женщина, Сысой деланно и храбро выпятил грудь. — Да найдем мы их! Ня боись…
Прижавшаяся благодарно к мужу Дарья не видела легкой ухмылки на его искривившемся лице. — Аха, жди больша! Да на хрен ен мене нужон-от! Ишшо ташшитьси в енту Пермю… Пушшай ужо сдохнут обое в тех голодных краях!
Он вздохнул облегченно, решив для себя неожиданно возникушую проблему. И усмехнулся. — Надо жа ково Дашка-то с батей на хрудях своих прихрели? Каку хадючку – дочку мово злейшева враха!
А Дарью, как на грех, словно прорвало: и никогда бы она себе не позволила рассказать о своих подозрениях, да заверения Сысоя обманули. Почувствовав в нем настоящего мужа и надежную опору в жизни, начала говорить и то, что Сысой не спрашивал.
- А ишшо ентой весною приходил к нам один уродец. Ен от Семена из Сибири привет передавал! — начала она, улыбаясь своим нежданно нахлынувшим грешным мыслям и гладя волосатую грудь Сысоя рукой. Она была так захвачена ожиданием предстоящих ласк, что не заметила, как напряглось и собралось в комок тело мужа. — Ну, дак, я тоды ево прогнала прочь! Ишь ты, как обнаглел Семен! Ен дажа товаришшам сказывал, иде у мене на грудях родинки!
— Енто как ето? — даже глаза у Сысоя замерли от предчувствия чего-то очень важного. — Вот, оно! Смотри, Сысой, не пропусти ни слова!
И сам, чтобы скрыть своё состояние, ласково попросил ее. — Да ты не боись: ить я твой мужик, зашшита! Сказывай смелея, да поподробнея… Когда был, чо сказывал…
— Да чо тута сказывать-то? — неожиданно Дарья почувствовала, что мужа не интересуют ее манипуляции с волосами, и обиделась. — Ну, приходил уродец. Постучалси. Выхожу и чуть со страху об вороты не ударилася! Рожа-то евоная уся обгорела – даже глаза и зубы видать! Противно так щеритси, а с левой стороны рожи – шрам на паука схожий! Да говорил противно: фё да фё!
Трудно сказать, что больше в ней сейчас говорило обидой: то ли не состоявшееся удовольствие, то ли противные воспоминания о роже нахального пришельца.
— Да, чуть не забыла: ить ен ишшо раз приходил к нам. Я тоды тока к дому подходила, но яво приметила издали и палкой погрозила, образине проклятой! Он и сбежал куда-то…
Нелепая в своей чудовищности мысль, хуже пчелиного укуса, вдруг обожгла. — А ежели енто Семен? Жив!? Не могет тово быть!
Однако сердце екнуло и быстро-быстро застучало.
— Слыш, Дашк, а ежели то сам Семен был? — это вырвалось из него самопроизвольно. Сначала произошедшее испугало, но потом рассмешило: Дарьины глаза округлились от испуга, а рука, как ошпаренная, отскочила от груди его. — А ну, кажи родинку-то!
— А ну, вас, кобелей! — изменившись в лице, Дарья обиделась на Сысоя. — И ты! Туда же… На, смотри: мужу можно! А Семен – кобель! Был… Царство ему небесное!
Дарья перекрестилась и, вытащив свою полную грудь наружу, со страхом увидела коричневую родинку величиной с горошину. Сысой, увидев ее, надрывно рассмеялся. Дарья оскорбилась поведением мужа и грудь свою спрятала.
— Да ну, вас, кобелей! У всех одно на уме: как ба поскорей под юбку к чужой бабе забратьси! — она недовольно и нервно стукнула по спине мужа и попыталась рассмеяться. От охватившего ее неведомого страха душа ушла в пятки. — Господи, помоги! А ежели то правда? Нешто то был сам Семен? Али Гурьян? Чья-жо тоды я жонка? Сысоя? Али Семена? Господи, помоги разобратьси!
 И, словно спасение, мелькнула мысль. Дарья обрадовано заулыбалась. — Дак ить на днях евоная баба прикатила из Сибири! Усе искала ево, убогова…
Сысой удивленно поднял брови.
— Отец-от, даже ей помогал ево искать! Целых две недели искали. Она у нас жила. И нашли! У знахарки нашей, бабки Неонилы! Она ево подобрала без памяти у трактира с проломанной башкой и выходила. Вот тока память так к нему и не вернулася: начисто потерял! Никово не признает. Таким и увезла ево Секлетинья назад, в Мариинск!
— Куда-куда? — от вернувшейся страшной мысли ему уже не стало так плохо, как было в первый раз.
— Мари-инск. Вроде так она сказывала. — теперь уже Дарья с удивлением наблюдала за побледневшим Сысоем: что-то нехорошее черной змеей сомнения начинало заволакивать душу. Она смотрела на руки мужа, которые то скручивались, то раскручивались, то нервно чесали затылок, то ухо, то лицо. Наконец, они нашли кисет и начали крутить козью ножку, просыпая на пол драгоценное зелье.
— Ты, думаш, енто ен дал твому отцу те золоты черьвонцы? — глотая нервно дым, сквозь зубы произнес Сысой.
Дарья от этого вопроса даже воспрянула духом. — От, дура-то! Точно, уродец и дал отцу те червонцы! Своих-то у них отродясь не было! На душе даже как-то легко стало. И не Семен тот уродец был! А Гурьян. И топерича Сысой у нее только один муж. А потому нету греха перед Богом!
И с радостью подтвердила это, схватив Сысоя за руку. —Он, точно, он! Своих-то золотых червонцев у нас отродясь не бывало!
Что-то новое и неведомое для Дарьи мелькнуло в глазах Сысоя: он в это время был где-то там, так далеко-далеко от неё, что ей даже стало немного жутко. Меж тем Сысой затянулся, затушил окурок и щелчком забросил его метров на четыре – пять в сторону.
— Сысой, ну, ты денег-то нам дай с Нюркой на хозяйство! — попросила она.
— Вот разменяю, тоды и дам! — отрезал он, поднялся и пошел в дом, будто Дарьи рядом с ним никогда и не бывало. Внутри него уже бушевал другой Сысой, который теперь уже не собирался делиться ни с кем золотом. — Ишь, чо захотела! Я ишшо сам разберуся… Клад есть на самом деле!
С этого момента он твердо знал, чем будет заниматься после демобилизации. Неожиданно вспомнив о существовании Дарьи, повернулся к ней и холодно заметил. —Ты, вот чо, Дашка, ступай-ка в дом!

9.
Конец апреля 1921 года, г. Верхотурье.
— Сысой! Сысоюшко, проснися! Чо с тобой? Проснись, черт мохнатай! Опеть приснилося чо? — Дарья из последних сил тормошила стонущего во сне мужа. Она уже несколько минут никак не могла его разбудить. То ли жалела его, то ли себя, но слезы ручьем бежали по щекам. Она рукавом вытирала их и отфыркивалась, когда они попадали в рот, а потом принималась вновь будить его. Животный страх поднимался откуда-то из промежности всякий раз, когда ее попытки разбудить оканчивались безуспешно. Теперь она уже жалела себя, ворча. — Да чо за жистя у меня така? То Семен стонал, стонал и кричал во сне! Топерича Сысой тожа! Будет мене когда-нибудь покой али нет? Не ори ты так – дефьку разбудиш!
И она с еще большей силой начала трясти Сысоя за плечо.
Сысой приходил в себя медленно: даже когда перестал кричать и сел на тахту, все еще был там. Наконец, он узнал ее и дом.
— Сысоюшко, миленький, чо тако с тобою приключилося? — Дарья приложила свои горячие губы к его лбу и поцеловала в небритую щеку. — Жар вроде ба ушел… Приснилося чо нехорошее? Дак, расскажи своей бабе неразумной, легча бут!
— Червонец… тот… золотой… видел! — хриплым клокочущим голосом, проглотив слюну в пересохшем от страха горле, прогавкал как собака он, пытаясь рассказать свой сон. — На самом краю… утеса… Троицкова… ен стоял! Я за им карабкаюся… Усе вверьх и вверьх… Силы кончилися… Оборвался вниз!
Дарья, представив все это, от страха прикрыла рот рукой: невольно ей самой стало так жутко, что колени начали дрожать.
— Ой, чо-то и мене тожа страшно как-то сталося! — она вздрогнула и повела полными плечами, по которым тут же разлетелись длинные волосы. — Слышь, Сысой, хошь к бабке Неониле схожу? Она помогет! И сон растолкует!
— Нет, вместя пойдем! — неожиданно пришедшая мысль была проста. — Ведь у Неонилы можно было про сон спросить, да и про Семена. А ежели чо, то и тряхнуть как следоваеть! Ить, она жо ево выхаживала? Значить, чо-то знаеть про золотишко!
И, отодвинув теплую Дашкину грудь в сторону своей рукой в сторону, жестко произнес. — Ну, будя валятьси, жрать хочу!
Дарья обиделась. — Вот сволочь! Я, как дура, ево бужу, бужу, а он? Слова доброва не сказал! Жрать ему подавай…
Однако, зная цену такому тону Сысоя, уже не раз обещавшего побить ее, побежала на кухню, проглотив обиду вместе со слезами…
Бабка Неонила сидела на крыльце и не ждала гостей, тем более таких, как Сысой, а потому была недовольна этим посещением. Её недовольство моментально передалось и Сысою: угрожающе прижав брови к переносице, а глаза превратив в две узкие щели, он только того и ждал, чем бы зацепить независимую старушенцию.
— Чо пришел, Минеево отродье?! — грубо встретила она, будто не зная истинной причины этого прихода. Она даже не пыталась разговаривать с ним по-хорошему. — Небось, грехи старые давют?
Сысой от злости захрипел и еле сдержался от такой грубости, однако, переборов себя, попытался начать разговор вежливо.
— Баб Неонила, не в службу, а в дружбу. Помоги советом! — это Дарья своим чистым звонким голосом пришла мужу на помощь. Добрый и ласковый тон сделал своё дело, и бабка Неонила смягчилась.
— Ладно, ради дружбы с твоим отцом, помогу… — бабка строго взглянула еще раз на Сысоя и отвернулась.
От того взгляда у Сысоя по спине даже дрожь прокатилась. — Вот старая карга, ни чо не боитьси! А почему? А потому: знат, видать, чо-то про золоты червонцы!
Меж тем Дарья коротко пересказала ей сон Сысоя.
— Здря ты, Дашка, с ентим бандитом связалася! — тихо, но четко, произнесла она. — Енто ен убивал монашек наших, да сжигал женскай монастырь! Усе руки ево в крови! И тобе ен ничо, окромя горя, не принесет! Да и другим тоже… Не буду я растолковывать ему сон!
— Чо ты сказала, старая? — ярость захлестнула Сысоя: сжав кулаки, он рванулся к ней.
Но бабка, без страха повернулась спиной к нему и пошла в дом, согнувшись и шаркая ногами. Дарья уже собралась уходить, когда шаркающие шаги послышались вновь.
— На, вурдалак проклятай! — бабка разжала кулак: в ней лежал золотой червонец царской чеканки. — Ты жа, небось, за ем пришел ко мне?
Сысой вздрогнул оттого, что проклятая бабка угадала его истинные намерения. Озноб пробежал по телу. Сам того не понимая, кивнул ей и даже сделал шаг навстречу. Однако золотой червонец тут же взлетел в воздух и опустился ему на ладонь.
— Хрен тобе, а не клад монахов! — ехидно усмехаясь, бабка Неонила показывала фигу прямо в лицо Сысою, явно зля его. — Топай отседа, живоглот проклятый! Черви болотныя тобе сожрут, так и знай!
Дарья от страха попятилась и потащила за собой мужа, рвущегося из рук, как это делал когда-то их кобель, когда хотел укусить непонравившегося посетителя. Уже в дверях она услышала ворчливый хозяйкин голос. —  Видать пора и мне готовитьси в дальний путь…
Когда тяжелая дверь захлопнулась перед носом Сысоя, тот с досады несколько раз изо всех сил пнул старые доски и крикнул так, чтобы хозяйка услышала. — Ах, ты, колдунья чертова! Да ты сама у мене первая сдохнешь!
Мертвая тишина была ему ответом. Вырвавшись, наконец, из крепких рук Дарьи, он крепко руганулся, тихо добавив про себя.  —Убью, гадину! Седни жа и прикончу! Енто так она со мной, Сысоем? Да я… Вот, погодь, соберу ячейку исполкомовску… Тоды никуды ты от мене не денесси!
Дарья всё же услышала его бормотание и задрожала, как осиновый лист, видя перед собой разъяренного быка, теперь уже во всем винившего ее одну.
— Давай, топай домой! — жестко приказал он. — А я – в исполком. К обеду не жди, поняла?
Закрыв лицо от стыда руками, она согнулась, как будто получила пощечину, и побежала прочь.
Все исполкомовцы были на месте: они ждали Сысоя в пустой комнате дома бывшего собственностью купца Ферапонтова. Керосинка, стол и пять стульев, один из которых еще не был занят, составляли всё имущество исполкома.
Самих же исполкомовцев было четверо: трое мужчин примерно одного возраста двадцати – двадцати пяти лет и одна девушка шестнадцати лет. Главное, объединившее их в эту группу, было желание разрушить мир своих предков – бедняков и добиться для себя лучшей, чем у них жизни. Каждый из них шел к своей цели своим путем, но, однажды случайно занесенная сюда бедняцкая правда, нашла благодатную почву в их душах. Не случайно каждый из них стал помощником тех солдат, которые устанавливали в Верхотурье власть в начале восемнадцатого года, а потом остались бы не у дела, да власть сама вспомнила о них, собрав в исполком. Ничем особым, кроме пропаганды большевистских идей, они не занимались, а сообщение, что должен прибыть чекистом бывший командир полка Красной Армии взбудоражило их.
— Енто кто ишшо таков? — Мотря, по прозвищу «Лабза»  ; темноволосая и коротко стриженная, курносая, с обсыпавшими все лицо веснушками, молодая девушка, считающая себя продолжательницей дела эмансипированных коммунисток, отреклась от своих родителей и начисто отрицала все обычаи семьи и брака. В простом сарафане она сидела на подоконнике и курила махорку, изредка поглядывая на дорогу к дому, чтобы первой увидеть нового члена исполкома. Главной своей обязанностью она считала необходимость строго по очереди спать с каждым исполкомовцем, поэтому невольно ее интересовали и подробности о новом члене исполкома.
— Сысой Тимофеев. Грят ен тута в монастыре усех белочехов разгромил. — отзвался Федька Бегунок, новый предисполкома. Тогда, осенью восемнадцатого года, он благоразумно исчез из города к больному родственнику из Чердыни, поэтому ничего о геройских подвигах Сысоя не знал.
— Геройский мужик, видать! — поддержал разговор Аверька Щипок. Этот длинный и худющий парень, белобрысый и слегка горбоносый, вечно голодный, то и дело норовил отщипнуть что-нибудь съестное и отправить себе в рот. За что и получил прозвище. Сысоя он тоже не знал и даже ничего о нем не слышал.
— Нам ба таких-то побольша! – кивнул головой Федотка Лешак , молодой крепкий парень, попавший в Верхотурье откуда-то из более отдаленных и лесных мест. Бурлящая новая жизнь ему понравилась больше, чем лесная. Тем более, быстро поняв, что можно жить в ней припеваючи, решил раз и навсегда остаться. К тому же по делам исполкомовским ему досталась милицейская работа, о которой никто никакого представления не имел, а потому и не спрашивал.
Была и друга причина ожидания – новый исполкомовец вез свежие указания партии.
Все они с чувством особого исполнения долга помогали Мотьке в ее борьбе за эмансипацию в захолустье, стараясь не нарушать очередь, установленную ею. Сегодня по графику была очередь Федьки бороться за дело эмансипации, поэтому он благосклонно поглядывал на нее, чтобы как следует исполнить свой долг. Однако та, увлеченная ожиданием Сысоя, интереса к нему не проявляла.
— Моть, могет пойдем, эмансипацией займемси? — лениво предложил предисполкома. — Седни моя очередь.
Мотька, докурившая махорку, лениво и грациозно, как кошка, потянулась.
— А чо, седни ты по очереди? — равнодушно спросила она, словно дело это было плевое, канцелярское.
Федька кивнул. Мотька встала и, вихляя бедрами, как это делали все по-настоящему эмансипированные женщины, направилась в соседнюю комнату, где и было ее рабочее место. Федька, ухмыльнувшись, тут же пошел вслед за ней.
Тяжелые шаги человека, поднимавшегося по лестнице, первым услышал Федотка Лешак и, вытянув шею, увидел Сысоя.
— Енто ня Федька! — глубокомысленно заявил он Аверьке. — Енто бут мужик покрупнея ево. Да и в соседней комнате ен. Мансипацьей с Мотькой заниматси!
Когда Сысой вошел в комнату, исполкомовцы улыбались, обсуждая приятные моменты Мотькиной «мансипацьи».
— Ну, чо, товарышши исполкомовцы, ня знам, чо делать? — строго спросил он, забыв представиться. — Вас чо, всехо двое? А иде ишшо двое? Мене сказывали вас четверо должно быть! Вот мой мандат, получитя!
Сысой, широкоплечий и крепкий, в кожаной тужурке при портупее с наганом, да в кожаной фуражке очень выгодно отличался от разношерстой группы исполкомовцев. Но главное это был заряд энергии действия, которого все заждались, и еще чего-то смутного и непонятного им. Отдав Аверьке красную бумажку, он повертел головой по сторонам в поисках остальных членов исполкома, и ехидно усмехнулся. Однако остальные члены исполкома уже сами шли на шум, издаваемый им. Сысой тут же заметил знакомое движение руки, застегивающей ширинку, и хмыкнул. А, увидев выплывшую за ним молодую девку в красной косынке и сарафане, понимающе кашлянул в кулак.
— Предисполкома Федька Бегунок! — представился он Сысою и тут же пожал ему руку. — Заждалися… Дай-кось суды!
Вырвав мандат из рук Аверьки, вертящего красную бумажку перед глазами, Федька сел за стол и начал медленно читать то, что было там написано. Сысой же спокойно уселся на свободный стул и внимательно оглядел каждого из присутствующих.
— Енто Аверька Шшипок . –— Федька ткнул пальцем в Аверьку, увидев, как внимательно оглядывает исполкомовцев Сысой. — А енто – Федотка Лешак. Мылицьёнер наш. А то – Мотька Лабза. Эмансипацьёй заниматси по очереди.
— Чем-чем? — Сысой сам в первый раз услышал это слово и заитересовался.
— Ну, значитца, дает нам кажному по очереди… — похотливо заулыбался Федька, но тут же серьезно доложил. — Безграмотность мы, товарышш Сысой, ужо ликвидировали. Об чем наверьх доложили.
Сысой посмотрел на Мотьку и ухмыльнулся.
— Больша делать неча. — с грустью Федька передвигал туда-сюда карандаш на столе. — Могет ты, товарышш Сысой, чо подскажеш? Могет знаш, чем в других местах исполкомовцы занимаютси?
— Ну, чо ж. Раз так, то подскажу! — Сысой невольно бросил взгляд на Мотьку, которая от такого призывного взгляда даже покраснела, и заговорил. — Вот в Сибири, в Мариинске, например, товарышши исполкомовцы контру белохвардейску лювют, а вы? Чем тута занимаетеся, окромя лазания под юбку по очереди?
Все исполкомовцы, кроме Мотьки, опустили головы. Она же свою подняла гордо, с чувством хорошо исполненного долга.
— У вас чо, бывших попов мало? Аль белохвардейцев? Аль воров? Аль колдуний? — последние слова он произнес, внутренне сомневаясь, что поступает правильно.
Почувствовав былое вдохновение и слушающую аудиторию, Сысой завелся: взгляд его горел, в голосе появилась прежняя медь. В какой-то момент ему даже показалось, что он вновь среди красноармейцев и словом своим вдохновляет на бой кровавый… Однако видение тут же исчезло, едва взгляд его упал на молодой полуоткрытый рот Мотьки.
 Он осекся и захрипел, вызвав некоторое недоверие у нее: уж не сифилитик ли? Прокашлявшись, заговорил снова. —Вот ты, Федот Лешак, милициёнер. А знаш ли ты, сколь у тобе в хороде жуликов? Иде оне прячутси?
— Не, а зачем? — затряс головой Федотка. — Енто чо, моё?
— Вот-вот! — приступ нового вдохновения налетел, как свежий ветер. Он усмехнулся, подумав. — Вот придурки! Да я с такой-то кумпанией изделаю усе, чо мене надоть!
Сам же, нахмурив брови, добавил. — Я лучче вам расскажу про работу исполкомовцев в Сибири!
И Сысой умело представил красный бандитизм исполкомовцев, сводивших свои счеты с бывшими противниками в нужном ему свете, внимательно следя за слушателями. И по глазам все больше убеждался, что скоро и здесь, с его помощью, наступят горячие деньки! Правда, некоторое недоверие вызывал Федька Бегунок, по лицу которого читалось неудовольствие предполагаемой работой, но Сысой был теперь полностью уверен, что и смену вожака он проведет быстро.
— Оно, это, правильно: жуликов надоть ловить. — согласился Федька. — На енто я согласнай. А чо мене попы-то наши изделали? Оне у нас мирнаи: молютси собе, никому ня мешают. Ну и пушшай собе молютси! Да и бабки знахарки много хорошева делают. Вон недавно, одному убогому башку проломили, дак бабка Неонила выходила!
Аверька, Федотка и Мотька согласно закивали головой.
Неожиданно Сысой почувствовал прилив гнева. — Вот хад! Да ен хоть знат, ково она выходила? Ну и Федька, ну и сволочь! Яму попы и знахарки нравютси. Настояшший контра! Нет, Сысой, ты, видать омманулси! Ня просто бут тобе сломать ентих лясных и деревенских чучулов!
И тут, будто кто-то изнутри в голову принес мысль. — А ты смени тактику! Видать не всё новое сразу приживается в ентом глухом углу! И черт меня дернул… Хорошо хоть не сболтнул про Семена! Надоть выкручиватьси…
И Сысой вытащил из кармана золотой червонец, который дала ему бабка Неонила, и с грохотом стукнул им по столу Федьки. — Нате вам, смотритя!
Исполкомовцы с удивлением и испугом смотрели на золотую монету: ни один из них такой никогда и не видывал!
— Вы знаетя, иде я был усе енто время? — Сысой подтолкнул монету к Федьке. Тот осторожно взял ее в руки, поглядел на свет, попробовал на зуб и удивленно уставился на Сысоя. — Да хрен с ем! У мене ишшо такой есть. Сдам хосударству! Вот ентот я обнаружил у той самой бабки Неонилы. И дал ей ево тот самый убогай уродец. Вот так! А откель у ентова уродца такие деньхи? Да ишшо царьской чеканки? Мохеть та бабка их имееть несчесть скоко! И енто, коды у нашева пролетарьскова хосударьства така нужда в ихь? И ты за таку бохатку хлопочешь? Я кровю свою проливал в Хражданску супротив таких бохатеев!
Пока в комнате исполкомовцев зависла тишина, Сысой спрятал золотой червонец в свой карман, и внимательно наблюдал за ними. —  Не верют! Ишшо ня верют! А я усе-таки удачно вверьнул про черьвонец! И про Семена ня забыл!
— Три недели назад я такой же червонец у нашева трактиршшика видел… — осторожно произнес Федька, не сдаваясь, чтобы за собой оставить последнее слово.
— Да вы чо, исполкомовцы? Коммунистическай нюх потеряли? — Сысой решил на этот раз ударить по ним политикой. — Ну чо? Как вам енто бут? Я шшаз вас разом в контру. Посмотрю, как отмыватьси будитя!
 Глаза его загорелись снова, голос к радости Мотьки, приобрел былую громкость. — Дак ить у вас под самым носом контрреволюцья процветат, золотыми черьвонцами бросатси, а вы ни чо ня делаетя! Дак ить и вас самих ужо надоть за енто к ответу привлекать! А мохеть вы и сами с имя одной шайки-лейки?
— Ну, ты, товарышш Сысой, нас-то с имя не ровняй! — возмутился Федька. — Чай и мы тута продразверсткой занималися! И ликбезом! И контру били! Не могем мы быть в одной шайке-лейке!
— Ну, дак чо ничем ня занимаетеся? — это Сысой смог сказать более спокойно, котролируя ситуацию. — Так, кажись их разобрало! Топерича ба надоть сбавить обороты, да привлечь на свою сторону!
И совсем примирительно закончил. — Давайте-ка учнем воровской контрой заниматьси! Хлянь и друхи дела появютси…
Все закивали головами: попадать в контру никак не хотелось.
— Ну и добро! — Сысой был доволен: последнее слово осталось за ним, да и в крепкий исполкомовский коллектив он, кажется, внес раскол. Так, рассуждая про себя, шел он по дороге куда глаза гледят. — Федот Лешак, пожалуй, пойдеть за мной. Да и Мотька Лабза, по мордашке вижу, ко мне отойдеть! Аверька? Нет, этот не пойдеть – слабак! А вот с Федькой мене ишшо придетси шибко поработать…
Так что первая прикидка получалась в его пользу.
Закончив свои нехитрые прогнозы, Сысой вдруг обнаружил, что идет не куда-нибудь, а к дому бабки Неонилы. Несмотря на то, что уже стемнело, шел он правильно.
К его удивлению, дверь в дом была не заперта и легко открылась. Пряно-елейный запах ударил в ноздри: за столом, спиной к нему сидела сама бабка Неонила. Перед ней в стеклянной банке догорала свеча, ярким пятном в черноте окружения высвечивая силуэт склонившейся бабки.
Неведомая ранее тревога вдруг тисками сжала сердце Сысоя. Испугавшись, он невольно потянулся к кобуре с наганом и вытащил его. Так и шел он осторожно к столу, подозрительно оглядываясь по сторонам, будто ожидая нападения неизвестных. Странным было и то, что бабка не шевелилась.
— Ну, чо, четровка старая, молчишь? Язык прохлотила? — крикнул Сысой, все еще надеясь хоть как-то заставить бабку обратить на него внимание и испугаться оружия. Однако та так и не пошевелилась. Тогда Сысой обошел ее с боку так, чтобы она оказалась лицом к нему. –— Я те чо обешшал? Ишшо вернуся? Ну, дак вот он я! И ты, старая карха, мне шшаз усе скажешь! А ну, бреши, чо знаш про клад монахов! Али тобе вперед меня черви болотныя сожруть!
Однако и в этот раз лицо бабки осталось каменным: она спокойно и безмятежно сидела перед картами с открытыми глазами и никак не реагировала на его выпады.
—Я те чо сказал? А ну, ховорь про клад монахов! — он еще никак не мог понять, что перед ним покойница: слишком уж похожа она была на живого человека со своей ядовитой ухмылкой. — Ну, старая карха, шшаз пристрелю!
И помотал перед ее носом дулом нагана. А в ответ – тишина и ядовитая ухмылка старухи. Неожиданно, его ярость перешла в дикий страх.  — Стоп, тута чо-то не то! А чо, ежели бабка померла? Кто мене скажеть про клад? Нет, не мохеть тово быть! Нет! Ах, ты, шкура! И новый приступ необузданной ярости больно ударил в голову.
От внезапной боли Сысой даже обессилел и замотал головой: дикий шум, визг заполнили голову, моментально сделав его совершенно беспомощным перед чем-то непонятным, страшным и огромным. Еще более сильный взрыв визга и шума подкосили ноги и свалили на пол. К тому же падая, он ударил рукой с наганом по банке со свечкой и опрокинул ее. Огарок свечи вылетел и, описав дугу, оказался в щели у стены. Едкий дым и сизоватое пламя, медленно разливаясь по окружающим его тряпкам, поползли по полу.
Сысой от удара о что-то твердое некоторое время еще ощущал боль в голове, лежа на полу, не в силах даже шевельнуться. Неожиданно ярко вспыхнул в сознании переливающийся всеми цветами радуги утес женского монастыря и бабка Неонила, держащая в руке злополучный червонец. Она манила к себе… И Сысой, с трудом перевернувшись на живот, пополз к ней, подтягиваясь на локтях и отталкиваясь коленями и ступнями. Вверх! Еще вверх! И еще вверх! А старая чертовка с каждым его рывком отходила на шаг, приговариявая с ехидной ухмылкой: «Не-е-е, рано тобе, вурдалак проклятай, в огне гореть! Не-е-е, не пришло ишшо твое времечко… Давай, ползи, ползи! Пушшай черви болотныя тобе сожрут!» И Сысой, не смея ей возразить, полз, подталкиваемый неведомой и страшной силой, которой он был не в силах противостоять. В какой-то момент он сказал себе: «Всё, больше не моху!» и перестал двигаться. Однако неведомая сила схватила его за руки и потащила туда, где был свежий воздух…
Вечером что-то неведомое толкнуло Дарью к дому бабки Неонилы. Не в силах сопротивляться этому зову, она с тревожным сердцем забросила Нюрку на печку, пригрозив ей ремнем для порядка, и выскочила на улицу в чем была. Дым в доме она увидела и почувствовала сразу же, как только открыла дверь ворот. В доме уже полыхал огонь, не давая ей сделать и шагу вперед. И все же она решилась. Однако уже на втором шаге споткнулась о чье-то тело. Не долго думая, схватила человека за руки и потащила на улицу, постоянно кашляя и задыхаясь. А уже через несколько секунд поняла, кого спасает. Силы оставляли её, но она, обливаясь слезами, упорно тащила Сысоя из огня, который ее уже преследовал шаг за шагом. И только за воротами, оттащив Сысоя к другой стороне улицы на траву, упала без сил прямо на него.
Когда Дарья поняла, что они спасены, пламя уже охватило весь дом. Бестолково суетились возле него соседи, охая и ахая, но ничего не предпринимали для спасения той, которая не раз их выручала. Словно оправдывая их бездействие, рухнула крыша дома, а потом сарая, хороня в огне бабку Неонилу, ведунью и знахарку.
Лишь один человек без сил смотрел на это стоя на коленях и молился, прося Всевышнего принять к себе рабу божью Неонилу. Слезы душили ее, давая простор воспоминаниям тех немногих дел, которые неоднократно спасали и ее, и ее близких… Она просила прощения у бабки за то, что не смогла спасти ее, не успела. За то, что выбрала спасать Сысоя, а не ее. И за Сысоя, причинившего ей такой непоправимый вред. И за себя, дуру, приведшую к ней его… Соседи уже разошлись, не обращая никакого внимания на нее, а она все стояла на коленях и вымаливала прощения.
Когда слезы на щеках просохли, Дарья встала и поняла: надо идти домой. К тому же Сысой так и не очнулся: большое кровавое пятно на его затылке, шее и воротнике сильно смутило ее. Ничего уже не понимая во всем, что произошло в доме бабки Неонилы, она подняла и потащила на себе мужа.
Там, на тахте с обмотанной тряпкой головой, и лежал он, выкрикивая какие-то слова, вскакивал и падал на пол, полз и затихал. А потом все повторялось снова. И так всю ночь.
Подозревая, что это Сысой убил бабку, а потом поджег дом, Дарья до самого утра будет мучаться, не зная, что же делать. Правды она так никогда и не узнает, потому что утром Сысой проснется, но вспомнить то, что с ним было, так и не сможет.
Поскольку никто из соседей Сысоя не видел входящим в дом бабки Неонилы, не видел и Дарьи, вытаскивающей его из огня, то доказывать виновность чекиста во всем этом никто не решился. К тому же по городку пронесся слух, что Сысою предоставлены чрезвычайные права сажать в тюрьму всякого, кого он захочет, то и связываться с ним никому не захотелось.
Но и для Дарьи этот пожар не прошел бесследно: что-то внутри у нее сломалось. И это нечто касалось отношения к Сысою. Дарья еще не раз и не два будет видеть, как плюют ему в спину люди и матерятся, вспоминая бабку Неонилу, но ничего предпринимать не станет, считая возмущение справедливым.
Сам же Сысой еще долго будет испытывать безотчетный страх при малейшем воспоминании о бабке Неониле, кладе монахов и золотых червонцах. К большой радости исполкомовцев и лично Федьки Бегунка он надолго останется безынициативным.
 
Глава 6. Хозяин Верхотурья

1.
Начало мая 1921 года, г. Пермь
Не успел Анфим Захарыч выйти из вагона, как мимо пролетевший голубь с высоты своего бреющего полета сбросил на его фекалий. Пока он с закрытыми глазами ловил руку своей Фенечки, стоявшие на перроне крестьяне с удовольствием гоготали над незадачливым стариком в таком же армяке как у них и показывали пальцами. Собственно сам Анфим Захарыч не сразу-то и понял то, что с ним произошло, если бы не Фенечка, попросившаяся к нему на ручки. А, оказавшись там, не начала размазывать пахнущую кашицу по шапке и лбу. Вытерев полой армяка шапку и лоб, вышел Анфим Захарыч из вокзала в испорченном настроении. Вдобавок ко всему, порыв ветра сбросил его шапку в грязь и измарал.
— Господи, чо такова я тобе изладил, матушка Пермя? — проворчал он, перекрестившись на первую же церковь, которую заметил издали. — Ни чо худова не замышлял и не замышляю. Мене ба только исполнить волю матушки ее, а боле и ни чо не надобно!
Пошарив в карманах, он нашел остатки денег и пересчитал их: поездка в Пермь съела почти все его запасы. Настроение окончательно упало. — И как топерича быть? Ведь ишшо в ентом большом городе надо найтить тетку Фенечки. А на обрат вобче могет денег не хватить! А могет и не надо мене в обрат-то? С Дарьей усе нормально – пристроена она за Сысоем. И чо я имя? Нет, не сживемси мы с Сысоем! Ен шшитат мене виноватым в смерти своих родителев, а я тута ни при чем. Оне ишшо до нас с Дашкой померли. Но ить ен и знать енто не хочет!
Так, рассуждая о своих проблемах и держа Фенечку на руках, шел Анфим Захарыч по крутому берегу реки к деревянной лестнице в толпе таких же как и он сам. Наверху, те, что были побогаче, заказывали себе извозчиков, но отец Дарьи и Фенечка к ним не принадлежали, а потому шли пешком.
Разгуляй встретил его большой толчеёй у торговых палаток, разноцветием базара, где простой люд и господа в приличных костюмах под ручку с барышнями прогуливались, посматривая на ряды с булками, караваями, карамельками, бубликами и всякой всячиной, вкусно и ароматно пахнущей.
А потому и вытирала рукой слюну Фенечка всякий раз, когда видела, как дед уходит от этого все дальше и дальше. И вздыхала. После нескольких жалобных вздохов он сдался и решил купить ей что-нибудь. Но как только Анфим Захарыч полез в карман, так сердце его упало, ужас сковал его железными тисками: через разрезанный карман рука его вылезла наружу!
— Да чо ж енто так?! И чо такова я тобе изладил? За чо ты так-ту со мной? — невольно Анфим Захарыч заматерился: немного от сердца отлегло, но появилось чувство стыда за то, что не сдержался при маленькой внучке. Поток красной краски хлынул в лицо. — Господи, прости меня грешного!
И со слезами в глазах отодвинул он руку ничего не понимающей внучки от бублика, подхватил ее и устремился к выходу. — Ворье, проклятушшее! Ить она ж така маленька, исть чо-то должна!
Нахлынувшая разом волна злости на воров, оставивших его и Фенечку без пищи и воды в этом чужом городе, невольно перенеслась на всех горожан, стоящих на его пути. И толкал он их теперь со злобным наслаждением, вымещая свою ненависть к отребью человеческому.
Когда он вышел из рынка, то обнаружил, что уже успокоился, да толкать теперь уже было некого. Оказавшись на мощеной улочке, поднимавшейся полого вверх, огляделся. У самого базара с краю стояла открытая палатка с хлебом. Высокий бородатый мужчина в одежде портового грузчика подбирал себе нужный хлеб. Из его широких штанов с одной стороны торчала головка самогонки с затычкой, наполненная до краев белой жидкостью, очень напоминавшая ту, что давала их корова. Чем-то необъяснимо своим, родным пахнуло от этого странного горожанина. Тем более, что он тут же отломил большой кусок хлеба, который купил у палаточника, и дал собаке, вилявшей хвостом.
— Господин хорошай… —  решился начать хоть как-то разговор Анфим Захарыч с этой горой мышц двухметрового роста. — Будь другом, скажи, как пройти вот по этому адресу!
И Анфим Захарыч протянул к нему руку, в которой была бумажка из медальона Фенечки. Высокий горожанин с удивлением на лице повернулся к нему и, не торопясь, начал рассматривать низенького старичка с маленькой девочкой на руках. Потом протянул к нему свою огромную руку и аккуратно взял бумажку, поднес ее к глазам и начал изучать со всех сторон.
Фенечка от вида огромного незнакомого человека так уцепилась в шею деда и прижалась к нему, что чуть не задушила.
— Вы не здешние… — медленно произнес высокий грузчик и впервые улыбнулся. У Анфима Захарыча от его ясной улыбки даже отлегло от сердца. — Ну надо жа! В ентом проклятушшем городе одне жулики да ворье кругом, а тут вот он, нормальный мужик!
 Невольно и сам Анфим Захарыч начал улыбаться: густой низкий голос с высоким ростом внушал защиту и спокойствие. — Пойдемте со мной. Это рядом с моим домом!
Он возвратил бумажку старику, посмотрел на Фенечку и пошел вперед.
— Слава тебе, господи, хоть один хороший человек оказался в этом городе! — подумал Анфим Захарыч, поспешая за медленно бредущим гигантом, как будто сгибающимся под каким-то непосильныи грузом. — Вот тока и яму не хорошо. Не иначе как на сердце у нево бяда: ишь, как скрючило!
Так, гадая о том, что же за беда могла скрутить такого молодца, незаметно подошли к ободранному двухэтажному дому с поломанными перилами.
— Ну, вот и ваш адрес… — тихо, с некоторой болью в душе, произнес он, вытащил из кармана бутылку самогона и сделал несколько глотков. Даже не поморщившись, завернул пробку и опять опустил ее в штаны. — Не повернулся язык вам сказать там: ведь нету тута никово… Померли оне от голоду и холоду. Говорят, еще в Гражданску. Как и мои…
— Э-э-э, дак вона как… И куды жа топерича нам? — видать так активно и бурно были обернуты его мысли в чувства и эмоции, что он их произнес вслух.
— А вы ко мне идите! Места там … хватит всем. — и он посмотрел своими, чуть замутненными глазами на старика и девочку, поглаживая шерсть собаки. — Ну а там сами решите! Ежели, конечно, не побрезгуете!
— Ну, спасибо тобе, гражданин хорошай! — Анфим Захарыч даже снял шапку и поклонился: уже смеркалось и идти было некуда, а тут такая удача! — Мы не побрезгуем и переночуем у тобе, ежели разрешишь!
Детина повернулся, небрежно приглашая их за собой, и направился к соседнему дому. Деревянные ступеньки жалобно заскрипели, прогибаясь под ним, когда грузчик тяжело поднялся вверх.
После вечернего холода в доме ощущалось тепло. Фенечка молча глотала слюну, принося своим голодным видом невыразимые страдания деду.
— Ну, вот… Где-нибудь здесь и располагайтесь! Вот хлеб. Вот молоко. Поешьте сами и покормите девочку: она голодна! А я – спать. И не о чем не беспокойтесь!
Он прошел в комнату и упал на кровать прямо в грязной одежде, мгновенно захрапев.
Анфим Захарыч посадил внучку за стол, нашел нож, стакан, налил ей молока, отрезал хлеба… Потом долго смотрел на нее, наевшуюся и бестолково хлопающую глазами. И, только уложив ее спать на небольшую кроватку, стоящую в соседней комнате, сам сел пить молоко, заедая его хлебом и добром вспоминая своего спасителя. Он для него так и остался загадкой: с одной стороны говорит как человек грамотный, а с другой пьет как сапожник и работает грузчиком. Поев, поблагодарил всевышнего за то, что дал им с внучкой еду и питье, помыл посуду, взял веник и подмел пол. Только после этого лег на краешек кровати возле внучки и начал греть ее своим телом. Как заснул он в этот день, так плохо начавшийся и так хорошо закончившийся, и сам не заметил.
Проснулся Анфим Захарыч оттого, что почувствовал на себе взгляд. За время дороги он стал осторожным и бдительным, чувствуя постоянную ответственность за внучку. Открыв глаза, он увидел незнакомую обстановку и насторожился. Память ему быстро напомнила вчерашний день и напряженность несколько спала. Повернув голову, он действительно увидел хозяина, который внимательно наблюдал за ними.
— Мы – шшаз! Мы – быстро! — засобирался отец Дарьи, вскакивая с кровати. Не успел он разбудить внучку, как тяжелая рука легла на плечо и тут же остановила его.
— Подожди-ка, отец, дай ей выспаться! Уйти ты сможешь в любой момент… Когда захочешь того.
Спокойный, уверенный и приятный голос огромного человека невольно заставил его остановиться. А слова «Подожди-ка, отец!» вызвали просто бурю чувств: он всегда хотел иметь сына и хотя бы раз услышать нечто подобное. На глазах его навернулись слезы. К тому же рука перестала его удерживать, а он тихо опустился на край кровати у внучки.
— Как же звать – величать тебя, человек хороший? — Анфим Захарыч смотрел на хозяина и ощущал нечто такое, чего никогда не испытывал. Ему было просто приятно с этим человеком и в какой-то степени даже безмятежно. Возможно повлиял рост хозяина, или голос, или еще что-то. Он смотрел, как крепко спит внучка и удивлялся: с приходом Сысоя не было у нее такого спокойного сна, а потом дорога, новые впечатления…
— Марков… Владимир… Алексеич… — казалось, хозяин и сам позабыл на время своё имя и вдруг вспомнил. И трудно было понять, рад он сам этому или нет? Во всяком случае, именно так и воспринял Анфим Захарыч его представление. — Из далека ли приехал, отец?
Удивительнее всего было то, что отец Дарьи оказался прав: Марков за все это время перестал быть сам собой. Еще более ошеломляющим для него было то, что он сам произнес ключевое слово – «отец»! А настолько важным для него оно было потому, что давало ему смысл жизни. После того, как он похоронил жену и сына на кладбище, вместе с ними потерялся и смысл его жизни. К армии он охладел, семьи не стало. Все как-то разом опротивело, а сама жизнь почему-то оказалась ненужной…
— Из Верхотурья. — тихо ответил Анфим Захарыч, осторожно поднимаясь с кровати, чтобы разговором не разбудить внучку. Однако для него не укрылось то, что хозяин удивленно и даже обрадовано, поднял брови.
— Из Верхотурья? — как-то необычно переспросил он, думая о чем-то своём. — Были у меня в полку Красной Армии два человека из этого уральского городка. Одного из них звали Семен Колобов, а другого – Сысой Тимофеев…
— Семен? Сысой? — теперь очередь удивляться пришла Анфиму Захарычу: от такой неожиданности он даже открыл рот.
Увидев столь эмоциональную реакцию старика, Марков махнул ему рукой, приглашая на кухню для разговора.
— Отец, вы что, знаете их?
— Ну, как жо ня знаю? Ишшо как знаю! Ить Семен Колобов не кто иной как мой бывший зять, а Сысой – топеришний! — волнение, с которым говорил это случайный гость, отражалось и на его лице, и на руках, и в глазах. Здесь было и сожаление и ненависть.
— То есть как это «бывший»? С Семеном что-то случилось? — теперь уже хозяин как-то неуклюже засуетился, скрывая свое волнение. Недоумение и неожиданное недоверие, которое он прочел в глазах своего гостя, заставили его встать и представиться, как положено. — Прошу прощения! Бывший командир полка Красной Армии Марков Владимир Алексеевич! А вас… Сейчас вспомню… Вы ведь - отец жены Семена Дарьи? Так?
Они оба встали и протянули друг другу руки.
— Анфим Захарыч! — гость благодарно пожал протянутую хозяином руку. — Да, это так… А вам спасибичко за приют-ласку!
— Нет, нет и нет! Уж теперь-то я вас точно никуда не отпущу! Поживите, сколько захочется, а там… Вы, отец, еще мне не рассказали всего того, что случилось!  — и Марков опять рукой придержал гостя, вскочившего на ноги. Правда, в этот раз он собрался будить девочку. — Надо же так! Я уж было собирался к вам в Верхотурье наведаться. Ведь он уже демобилизовался? И вот… Он ведь сам приглашал меня приехать… Не получилось?!
Хозяин виновато развел руками и сокрушенно смотрел на гостя, как будто во всем виноват был он.
— Анфим Захарыч, но почему вы сказали – «бывший»? Семен что, развелся с Дарьей? Никогда не поверю! Ведь он так ее любил, ночами о ней бредил… — вдруг он смутился, вскочил, побежал на кухню, по пути разговаривая с гостем. — Что это я все… Разговоры да разговоры. Давайте-ка чайку попьем, да поговорим обо всем как следует!
Анфим Захарыч подошел к рукомойнику, умылся и подошел к столу, за которым неумело хозяйничал Марков. По лицу его было видно, что он очень доволен тем, что у него теперь кто-то появился. Те, о ком можно было заботиться, с кем можно было поговорить по душам. Бесхитростный Анфим Захарыч как никто очень подходил для этого. Более того, Марков оказался заинтригован тем, что Семен оказался «бывшим», что совсем не вязалось с его представлением о Семене. Невольно вспомнилось лихое времечко Гражданской и всех тех, кто был с ним рядом в эти дни: Орлов, Семен и Сысой. Вспомнив о Сысое, Марков невольно нахмурился, но лишь на мгновение.
Меж тем Анфим Захарыч спокойно ждал приглашения, примостившись на краешке кровати у внучки, невольно углубившись в свой немой разговор со своей незабвенной Агатой.
— Ну, вот, милая моя Агата! Я и выполнил своё обешшанье. Да не до конца. Не оказалося тута твоей сестрички: померла она, сердешная, с детями от голода и холода во время Гражданской, будь она неладна! Ужо и не знаю, как топерича и быть-то. Могет, ты разрешишь мене воспитывать дочку? Ты ить знаш: как тобе любил, так и дочку твою люблю. Тока ты мене как-нидь дай знать! Знак какой… Дале-то как быть? Вот, вроде и человека встрел хорошева, а надо домой ехать. А там Сысой!
Хозяин прервал его немой монолог и скоро они уже сидели за столом, как старые приятели, пили чай в прикуску с колотым сахаром из блюдцев, да заедали баранками, купленными Марковым еще на прошлой неделе. О чем хозяин виновато сообщил своему гостю и тут же забыл про это, увлеченный тайной Семена, Дарьи и Сысоя. Пока гость не напился чаю, он не проронил ни слова.
— Ить я даже ня знаю с чево начать… — смущенно признался тот, поблагодарив хозяина за хлеб-соль. Кроме того, ему было очень приятно то дружеское участие со стороны этого человека к малознакомому старику и девочке, попавшим в большой незнакомый город. Да и самому Анфиму Захарычу давно хотелось поговорить с кем-то грамотным, чтобы смог объяснить, почему все так получается. — А скажу-ка я ему усе, как есть! Чо знаю…
А потому, сбивчиво и эмоционально, перескакивая с события на событие, рассказывал отец Дарьи все, что знал или догадывался. Частенько ему помогали в этом наводящие вопросы самого Маркова, с интересом следившего за нитью судьбы Семена, Дарьи и Фенечки.
Сначала Владимир Алексеевич ерзал на стуле, потом ходил, иногда вставлял матерные выражения в адрес Сысоя к вящей радости отца Дарьи, потом опять садился и снова вставал…
Прервала этот любопытный и бесконечный разговор Фенечка, вставшая в дверях комнаты со слезами на глазах. Увидев их вместе, сначала растерялась, а потом по улыбкам поняла, что опасаться нечего, и радостно кинулась к обоим. Умывшись, уплетала за обе щеки чай с вкусным колотым сахаром вперемешку с баранками. А еще ей было приятно, что двое взрослых мужчин готовы были исполнить ее любое желание.
— Я хочу гулять! — заявила она, чтобы проверить, так ли это. К её радости оба мужчины переглянулись и молча подчинились. С этого момента она уже не сомневалась в том, кто главный в этой компании. И такая жизнь ей начинала нравиться!
— А, давайте-ка, я вам покажу Пермь! — вдруг заявил Марков. Он был откровенно счастлив: наконец-то в его жизни появилась семья, хоть и временно! Он взял в свои большие клешни руки старика и девочки и попросил. — А вы останетесь у меня до тех пор, пока вам не надоест, согласны?
Еще неизвестно, как бы поступил Анфим Захарыч, но все решила Фенечка, твердо мотнув головой и сказав.  — Да!
И ему ничего не оставалось делать, кроме того, что улыбнуться и кивнуть головой в знак согласия.
Фенечка очень скоро храбро забралась на плечи к высоченному дяде, абсолютно счастливому от этого: невольно почувствовав себя снова отцом, он готов был подчиняться любым ее капризам. И скоро услышал команду: «Вперед!». Так высоко еще никогда и никто её не поднимал: здесь было совсем не страшно: даже самые высокие дядьки теперь были ниже, да и видно было все далеко! Огорчало маленько только одно. — И чего нужно этим двум её мужчинам, говорящим и говорящим между собой о чем-то, когда она здесь и командует ими? Чего им нужно? Может они забыли, кто здесь главный?
— Ета чо? — Фенечка показала пальцем на прозрачного красного петушка на палочке у девочки, прошедшей рядом с мамой. Разговор тут же прервался, а такой же петушок оказался у нее в руках, а потом и во рту. Теперь она то и дело стала спрашивать, тыча своим пальчиком, то в рыбку, то в петушка, то еще во что-то. И неизменно получала подарок. Но скоро ей это надоело и она перекочевала на руки к Маркову, от которого хорошо и спокойно пахло. Глаза сами собой закрылись и она уснула.
К величайшему удивлению Анфима Захарыча чувства ревности или тревоги к Маркову он не испытывал. Может потому, что и Фенечка, засыпая на руках Владимира Алексеича, абсолютно точно знала, что здесь ей ничто не угрожает?!
Сделав большой круг, они сидели на лавочке возле дома.
— Отец, зачем вам ехать назад, к Сысою? — в ожидании ответа сердце Маркова начало щемить. — А вдруг он передумает и вернется в Верхотурье? Я только-только снова почувствовал себя отцом, и конец? И всего-то ничего- маленькая девочка у меня на руках!
Невольно Марков любовался ею, удобно расположившейся на больших руках. — Оставайтесь у меня! Жены и сына теперь уже не вернешь… Мне не для кого жить… Вот и будете моей семьёй!
Со слезами, невольно накатившими от воспоминаний о жене и сыне, он смотрел на облака, равнодушно плывущие по небу, потом – на Фенечку, а потом и на Анфима Захарыча.
— А как на щет ентова? — Анфим Захарыч звонко щелкнул себя по горлу, напоминая Маркову о пьянстве.
— Вы появились – и даже не тянет! — улыбнувшись, ответил тот.
— А почему бы и нет? Ить Сысой нам с Фенечкой житья в Верхотурье ня даст, это точно! — подумал Анфим Захарыч. —Но да ить и ня обо мне и речь. Хучь так, хучь эдак – выпадает жистя тута! Ну, да и чо нам-то боятьси? Марков- мужик добрай, не чета Сысою: в обиду ня даст! Чо ишшо нам с Фенечкой-то надоть?
— Знаш, сынок, ежеля ты ня буш пить, то мы, пожалуй, и останемси!
С этого момента жизнь в доме Маркова круто изменилась и незаметно начала налаживаться. Он по-прежнему продолжал работать в порту грузчиком, не пил, боясь потерять деда и Фенечку, исправно приносил деньги и гулял с девочкой.
Фенечка, неизвестно откуда услышав незнакомое слово «батя», стала так звать Маркова, а Анфима Захарыча величать «дедой», окончательно оставила за собой в этой странной семье заглавную роль и командовала своими мужчинами, как хотела на правах хозяйки дома.
Анфим Захарыч, получив ко дню рождения в подарок полный набор сапожных инструментов, начал сапожничать, и был вполне счастлив новой жизнью, если бы время от времени не скучал о Дарье и Нюрке. Тогда он представлял Маркова мужем Дарьи и отцом обеих девчонок, вздыхал и пускал незваную слезу.
Время шло незаметно…

2.
Конец августа 1921 года, г. Верхотурье.
— Братья и сестры! — отец Георгий обвел прихожан своим печальным и скорбным взглядом. — Обращаюсь к вам с просьбою о помощи! Не мне. И не церкви Христовой нужно это, а вашим братьям и сестрам с Поволжья. После неразумного изъятия всего зерна нечем стало им сеять, и пришел в Поволжье Великий Голод. Только в этом году в Поволжье умерло от голода уже два миллиона человек! И сколько еще будет? А впереди – зима. Без еды и вашей помощи умрет еще столько же!
Говорить об этом было тяжело, но он снова набрал в свои легкие побольше воздуха и продолжил речь.
— Люди верующие, братья и сестры! К вам обращается и его святейшинство патриарх Тихон с просьбой помочь голодающим Поволжья! Кто сколько сможет, ибо сам факт помощи зачтется вам на Суде Божьем! Кто-то принесет немного картошки. Кто-то – репы. Кто-то капусты. Кто-то рожью богат. Можно и деньги… Но, думаю, у вас этого добра уже давно нет, но Бог учтет ваше милосердие! Собирайте помощь свою и несите к церковному двору. Те, у кого есть подводы – помогите отвезти все это голодающим! У двора мы всю помощь погрузим на подводы и отправим в Поволжье! Церковный комитет помощи голодающим Поволжья определил нам Саратовскую губернию. Там особо тяжело сказались последствия человеческой глупости, да простит им Господь их деяния!
Дарья молилась и думала об отце.
— Батюшка мой, Анфим Захарыч! Фенечка, солнышко моё! Иде же вы? Как вы там? Живы ли? — шептала она, молясь, а слезы крупными каплями катились по щекам. — Господи, прости меня, грешную! Дуру окаянную, бабу неразумную! Ить из-за плотской любви к Сысою, ироду проклятому, оттолкнула от себя самых родных мне людей – отца и дочь! Хоть и не родную, но молоком моим вскормленную… Господи, помоги им там! А я буду стараться помогать неизвестным мне людям из Поволжья. Могет кто –то хорошай и моим батюшке и доченьке поможет! А ты, господи, не оставь их своею милостью!
Из церкви она вышла вместе с Варькой, своей подружкой. Уже год и два месяца прошло, как она разрешилась дочкой, которую Федька никак не мог назвать – все пытался не отстать от новой моды. То назвал ее Урка, что означало «Ура коммунизму», но Варька возмутилась и не дала согласия, сказав, что так зовут всех воров. Тогда он решил назвать ее «Впека», что означало «Вперед к коммунизму», но и тут Варька запротивилась. Долго думал и гадал, как бы уломать несознательную жену, да придумать такое имя, которого еще ни у кого не было. На этой почве даже разругался с женой, назвав ее незрелой личностью. Так и прошло это время, а вчера придумал.
— Усё, быть ей Верко! – произнес важно он, топнув ногой. — Енто означат – «Верхотурска коммунистка»! А ежели ты, как есть несознательный элемент, не согласная с ентим, то уматывайтя из мово дома обе!
— Ладно, пушшай будет Верка. Я на енто согласная! — произнесла покорно Варька. То ли она не расслышала мужа, то ли специально исправила «о» на «а», но получилось имя как-то по-человечески. Так и стали звать дочку Веркой.
— Даш, слыш, Даш! — Варька тормошила за руку Дарью, все еще напряженно думающую об отце и дочери. Она шла и ничего не замечала, а Варьку слышала с трудом. — Дашк, ну, ты чо? Дело у меня, понимаш? Ты меня слышишь?
— Слышу…
— Дашк, понимаш, дело како: Федор не разрешат крестить Верку!
— Ну и чо? Давай сами покрестим! –— Дарья посмотрела на Врьку. — Мы чо, бум слушать наших шибанутых на коммунизьме мужиков? Да пошли они… Надоть самим только выбрать крестных, а ужо отца Георгия-то как-нидь уломам! Давай сдадим чо-нидь голодающим с Поволжья, ен нам ее и покрестит!
— А твои-то дефьки крещеныя?
— Ты, чо, подруга, думаш я дура? Мене отец с мамкой крестили и я своих деток крестила! Усех слушать, так голова скоро разболитси. В ентом деле мене никто не указ! Наши ролители твердо знали, чо делали. Мы выросли, хоть и трудно было, и оне вырастут! И неча ентих придурков-коммунистов слушать. У нас, баб, своя бабская голова должна быть на плечах!
Варькина проблема отвлекла Дарью на время от своей боли.
— Вот только чо нам сдать в помошш? У мене-то ничо лишнева нету…
— Да и у мене. Могет, картошки? А мы как-нидь потом выкрутимси? — Варька почесала свои растрепавшиеся волосы. — У наших-то мужиков хоть есть карточки распределительныя, а у других-то и ентова нету…
— Ну, ладно, давай насыпем картошки. Чай не обедняем! — Дарья усмехнулась горько. — Сысой-то, мой, ить усе карточки пропиват, скотина! Совсем чумной стал опосля тово, как я ево из огня-то выташшила… Пьет, как сапожник!
Она немного подумала о чем-то и добавила. — А могет енто и к луччему: мешать нам ня станет! А ты, давай, выбери собе крестнова. Да чтоб ен нам картошку-то и отвез!
— Да чо тута выбирать-то? — неожиданно Варька хитро усмехнулась, глазки ее заблестели, губки налились красной краской.  — Давай, возьмем Вавилу! Ну, брательника твово Фролки. Ен согласитси, в том уверена!
— А ен чо, вернулси? — Дарья с испугом и интересом посмотрела на раскрасневшуюся подругу. Тот Вавила, брат Фрола, которого Сысой убил из ревности еще в восемнадцатом году, сел в тюрьму еще до революции как вор, был амнистирован новой властью, но куда-то пропал. И все думали, что он сгинул на каторге. Усмехнулась и тихо добавила. –— Надо же, появилси! А вдруг он узнат про то, как Сысой Фрола? Ишшо мстить учнет, чо тоды?
Подруги переглянулись: внезапно появившаяся тревога за жизнь Сысоя как-то незаметно вышибла из головы все их стычки и откровенные драки. Теперь Сысой открыто гонялся за Дарьей по улице и бил ее, то вожжами, то плетью. Частенько она спасалась от мужа у Варьки: в этом случае ему было стыдно показывать себя такого Федьке. Обычно в этом случае Сысой показывал ей кулак и возвращался домой, допивать самогон. Так что Варька была в курсе всех ее отношений с Сысоем.
— А вчерась ен и вернулси! — Варька восхищенно зашептала что-то личное на ухо Дарье, блестя и зыркая по сторонам хитрющими глазами.
— Да ты чо?! — удивленно произнесла Дарья и тоже хитро заулыбалась. Ей было известно, что Вавила еще до своего ареста обхаживал Варьку. И не попади он за решетку, едва ли она вышла бы за Федора. — Нешто приходил? Ночью? И прямо под окном ждал? А ты? А как же Федька?
— Да ну их, енто ня мужики! Оне на своём коммунизьме совсем трекнулися. Ужо и баб своих не замечают. —  и Варька хитро засмеялась.
— И ты пошла?! — Дарья покачала головой, невольно восхищаясь своей подружкой: окажись она на месте Варьки, то сделала бы то же самое просто назло Сысою!
— Угу! — Варька, хихикая, опять что-то зашептала на ухо Дарье, глаза которой широко открылись, а во рту пересохло: Она облизала губы и начала криво ухмыляться, поглядывая по сторонам.
— Ну и правильно! — подвела итог Дарья. — Молодец, Варька! Ну, чо, стара-то любовь не ржавет?!
Варька мечтательно и загадочно улыбалась, качая головой из стороны в сторону.
— Ну, дак я тоды… Вавиле-то… скажу… — Варька опять мечтательно улыбнулась: на ее щеках образовались две ямочки, делающие ее очень привлекательной. — Ен нашу картошку-то и отвезет!
Когда Дарья пришла домой, она первым делом нагребла два мешка картошки. Сысой был на работе, и никто делать это не мешал. Однако не успела она закончить свою работу, как возле дома остановилась повозка. Крепкий бородатый мужик в красной косоворотке и сапогах подошел к двери и постучал. Одного взгляда из окна Дарье было достаточно, чтобы узнать в нем Вавилу, брата ее бывшего ухажера Фрола.
— Ну, здравствуй, Дарья Анфимовна! — он улыбался ей ртом, полным зубов. От этой озорной улыбки мужика, понимающего толк в бабах, невольно заулыбалась и Дарья, ощущая всем телом стать и силу Вавилы. Хоть и был он младше своего брата и ровесником Дарьи, но характером был ему вовсе не ровня. Вот и теперь, нахальными глазами ощупывая полную фигуру Дарьи, он цокал языком и одобрял выбор своего брата. — Давай-ка, красавица, я тобе помогу!
Легко взяв мешок с картошкой на руки, он быстро оттащил его на свою повозку. Второй ее мешок так же быстро перекочевал туда же. После этого вернулся к Дарье.
— Ну, чо, со мной поедешь, али как?
Зовущая ухмылка Вавилы сильнее плетки ударила по сердцу Дарьи и невольно обожгла. — Вот черт! Соблазнитель бабский! Ить знаю жа, как ты вчерась ночью с Варькою у речки в кустах баловалси. И ничо с собою изладить не могу: позови мене туды жа – побегла бы без оглядки, хоть ба и на зло Сысою!
И Дарья улыбнулась понимающе.
— Ишь каки яблоки-то отрастила! А не боисси? Ить я – не Фролка, могу и не довести!
Мужская оценка ее достоинства вскружила голову.
— А чо тоды куды-то ехать? — она уже сама удивлялась себе самой. — Вон он, сеновал-от, пустой! Давно ждет мужика… Грамотнова по яблокам…
Ужасные слова вылетали из нее сами собой. — Она ли это? Или не она, а вечный зов к чему-то новому и высокому? Стыд! Срам! Но желание…
Страстное желание ощутить то же самое, что вчера испытала ее подруга, оказалась выше…
Глаза Вавилы неожиданно заблестели. Он, как пушинку, подхватил Дарью и понес на сеновал…
Когда Вавила уехал с мешками, Дарья все еще лежала на сеновале, вспоминая его ласки и нежность. Неожиданно она поняла, что это был тот самый мужчина, которого она ждала всю свою жизнь - нежный и могучий. Но совесть… Теперь она жгла ее раскаленным железом, нещадно мучая душу Дарьи. — Ладно, Сысой и так переживет! Вона скоко ен сам щаз балуетси с бабами. А енто яму месть за Фрола! Пущщай пьет, пущщай Мотьку Лабзу на работе шшупат! Чо, яму можно, а мене – нельзя? Могет, я ентова мужика усю жистю ждала… Баба мужняя? Ошиблася? Вот уж черта с два: ужо разок с Вавилой на сеновале была, а бут бить, гонять - ишшо буду! Да при всех, назло Сысою. Вот тока как Варьке об ентом сказать? И не сказывать неудобно. Ежели чо, скажу, мол, назло Сысойке не устояла! Варька - подружка, поймет! Чай и сама своему рога наставлят!
Дарья слезла с сеновала, обобрала с себя солому и вошла в избу: Нюрка на полу сама с собой куклами играла…
Когда же Дарья встретилась с Варькой, то невольно отвела взгляд свой в сторону.
— Ну, да ладно, подружка, не финти. Давай, рассказывай, как усё было! — и Варька, зыркнув по сторонам, тихо что-то сказала Дарье на ухо. Дарья рассмеялась и, блеснув счастливыми глазами, тихо-тихо на ухо начала рассказывать Варьке про свою сеновальную измену Сысою. Кончилось тем, что подруги, хихикая над подробностями, так и добрались до церкви. А уж тут они стояли рядом серьёзныё и благочинные.
Увидев отца Георгия, Дарья спросила:
— Батюшка, отец Георгий, привезли ли от нас с Варварой картошку?
— Привезли, Дарьюшка, привезли! И не от вас одних. Вавила и от себя четыре мешка привез. — отец Георгий поклонился им в пояс. — Спасибо вам с Варварушкой, а Вавиле – особо! Мы их уже отправили с первыми подводами.
— А много ли таких как мы было? — не выдержала Варька.
— Да почитай с кажнова двора по мешку или по два. А некоторые, как Вавила, по четыре отправили. — лицо его было серьезным. — И мы с матушкой четыре отправили. Только бы довезти! Ить в дороге – то усе могет случитьси. Давайте-ка помолимси за благополучный исход богоугоднова дела!
Он перекрестился и запел молитву. Дарья и Варька тоже начали повторять за ним, искренне желая благополучного исхода. Незаметно возле них собралась много людей: кто-то нес не плечах мешки с картошкой, кто-то вез. Кто-то приносил всего несколько картошек, но отец Георгий одинаково благодарил и тех и других.
Довольные Дарья и Васвара шли домой. Уже у самого дома Дарьи их догнал Сысой и бесцеремонно дернул Дарью за рукав.
— Вы, чо, дуры, попу помохаетя вас облапошивать? — и он, скривив рот и подражая голосу отца Георгия, повторил интонацию, искажая его слова. — Братья и сестры! Ташшитя мене усе, чо у вас плохо ляжить! Я повезу енто в Поволжье. Тама усе людишки холоднаи, ужо друх дружку ядять!
И плюнул на землю.
— Дуры вы, бабы, как есть дуры! Стоило вас одному только попику помануть пальцем, как вы тут как тут: нате вам! — он, как смог, изобразил из себя шута. Но скоро ему это надоело и он, вытащив плетку, что есть силы огрел ею Дарью по плечу. Та, лишь на секунду поморщилась от боли, потом ехидно засмеялась ему прямо в лицо.
—Ну, давай, бей, живоглот проклятай! Ишшо не звестно, кто ково облапошил! — Дарья имела ввиду Советскую власть в лице Сысоя, но получилось, что она намекала на свою связь с Вавилой, с которым так хорошо отомстила Сысою. А потому, довольная ядовитой ухмылкой Варьки в адрес Сысоя, подмигнула ей правым глазом и даже ухом не повела от боли. С этой же ухмылкой она посмотрела в лицо Сысою и не стала бежать от него, как это делала всегда, чем сильно озадачила его.
Варька, теперь все зная про Вавилу и Дарью, по-своему поняла ее слова и нахально захохотала прямо в лицо Сысою. Тот замахнулся плетью и на нее тоже, однако бить не стал.
— Иди – иди, кукизка. Дома тобе тожа выволочка ждеть! — криво усмехнувшись, он провел по рыжим усам рукой. — Федька-то ужо знат про твои делишки!
Страх стрелой было пронзил сердце Варвары так, что лицо ее даже изменилось. Но скоро, вспомнив про Вавилу, вернулось в прежнее состояние.
— Ужо чья ба корова мычала, а твоя – молчала. Иди домой, Мотькин холуй! — зло ощерив рот, ответила она, да пошла, играя крутыми полными бедрами перед Сысоем, который, видя это, даже начал пускать слюну изо рта.
Несмотря на то, что Федька Бегунок обругал Варьку последними словами за помощь попам, однако побить ее так и не решился. Побоялся, что молоко у нее может кончиться. На том с ней все и обошлось.
Иначе все вышло у Дарьи. Когда через несколько минут она с визгом влетела в избу Варьки, та встала посередине прохода двери, уперев руки в бока, и с ненавистью посмотрела в глаза Сысою.
— А ну, пошел отседова, пес шелудивай! А не то щаз спушшу на тебя кобеля с цепи: ен в твоей поганой шкуре быстро дырок много наделат!
Все, бывшие в это время в избе засмеялись. Дарья смеялась сквозь слезы, видя, как ее подруга разошлась вовсю, схватив полено.
— А ну, пошел вон, Мотькин холуй! Иди и шшупай ее, всеми шшупанную!
Хохот всех и Варьки, понимающей в доме свое женское превосходство, было для Сысоя непереносимо: обматерив ее трехэтажным матом и хлестнув, на последок, косяк плеткой, Сысой вышел из Федькиного дома как побитый пес.
— Я тобе… ишшо енто… припомню! — кусая губы, с досады прохрипел он в дверях и показал кулак.
— Слыш, Дашь, знаш чо, оставайси у нас до утра! — Варька обняла подружку.
— Да нет уж, подружка…  —Дарья посмотрела на Варьку как-то необычно. Та потом никак не могла понять, что же она хотела ей сказать этой странной интонацией. — Через часок-другой Сысой бут мертвецки пьян. Вернуся домой! Мене ить надоть ишшо Нюрку покормить, да скотину подоить. А потом… Там видно бут!
Проболтав с подругой часок-другой, Дарья вернулась домой. Сысой, как она и предполагала, был мертвецки пьян и валялся на кухне у стола. Нюрка же ждала ее на крылечке и ничуть не удивилась, когда Дарья поправила порванную кофточку, под которой красовался кроваво-красный рубец.
В ту же ночь Дарья сама пошла к Вавиле. Вернулась она от него рано утром, когда началась дойка коров. Сысой еще крепко спал. Сладкое слово «Месть!» не сходило с ее уст и из головы всё утро, а, встретившись с Варькой, они обе решили, что будут теперь таким образом мстить своим мужикам за нанесенное им унижение. Так была ими установлена очередь к Вавиле. Верку же они в тот же день окрестили. Ни Федька, ни Сысой так и не узнали никогда об этом.

3.
Середина сентября 1921 года, г. Верхотурье.
Вот уже две недели из ночи в ночь караулил Сысой у стены мужского монастыря то место, где воры опускают веревочную лестницу. Изо дня в день продолжались его мучения, и все напрасно! Он и место менял, и время, и укрытия – ничего не помогало. Все попытки организавать нападение с помощью исполкомовцев неизменно проваливались. Именно поэтому и решил он сам караулить то место, где встречается осведомитель из числа исполкомовцев с представителями воров, а может, и с самим «паханом».
Ни размолвки с Дарьей, обнаглевшей до того, что совсем перестала слушаться мужа, ни неудачи на службе, ни периодические боли в голове после случая с бабкой Неонилой не сломали Сысоя и его решимость найти осведомителя. Он даже пить бросил на некоторое время. Вот и сидел Сысой, маскируясь, то под куст, то под пенек, то под холмик. Знания, почерпнутын вором Сысойкой когда-то в юности, теперь сильно помогали ему в этом.
А еще грела душу надежда, что вот-вот откроется возможность обшманать мужской монастырь, да найти этот чертов клад монахов! То, что он существует, Сысой теперь не сомневался, но где? И кто знает о нем? У самого же Сысоя организавать поиски клада никакой возможности не было. Вот ради этого и мучился он по ночам.
Хотелось курить. Да и спиртного глоток не повредил бы… Но Сысой, как никто другой, понимал с кем имеет дело: стоит только поддаться искушению – и все! Острый нюх осторожного вора тут же вычислит его, а тогда – прощай клад! И Сысой терпел.
Прошло четыре часа ожидания, прежде чем он услышал тихий стук обуви по земле. Бесшумно поднявшись, Сысой осторожно направился к месту встречи. Предательски хрустнувшая ветка под башмаком заставила его замереть и превратиться в камень.
Почти прямо перед ним человек остановился и тихо постучал по стене. Луна выскочила из-за тучи, и стало чуть видно, как сверху кто-то сбросил веревочную лестницу. А следом кто-то небольшой и юркий тут же спустился вниз со стены.
— Передай Клопу, что Сысой совсем близко подобрался к вам! — Сысой даже удивился, услышав этот голос: уж кого-кого, а этого человека он никак не мог подозревать в связях с воровской малиной! И снова напряг слух. — Нам ен больша не доверят. Планы свои держит при себе. Скоро вас бут трудно упреждать…
Человечек, не сказав ни слова, тут же взобрался на стену, поднял лестницу и исчез. Осведомитель меж тем внимательно осмотрел местность, но ничего опасного не нашел: Сысой, предусмотрительно спрятавшийся в канаву, был принят им за валун.
Меж тем лестница вновь опустилась и посланец появился вновь.
— Ложися на дно! Енто приказ Клопа. На нас боле не выходь. Клоп благодарит тебя за сведения. Вот деньги. Ишшо ен сказывал: жди изменениев в политике властей: скоро начнется нам послабление. Ну, бывай!
Посланец исчез так же, как и появился.
А Сысой так и остался сидеть, согнувшись калачиком с открытым ртом. С одной стороны, он хотел тут же арестовать доносчика, как пособника вражеской контре. А с другой стороны, то, что он услышал, разом переменило его тактику. — Енто чо за послабления? Енто чо за изменения в политике? Откель воры об ентом знают, а я не знаю? Кто из нас – в ВЧК? А ежели я щаз заарестую осведомителя, то веревочка порветси. Так чо ж делать?
Сотни вопросов горой начали нагрмождаться в его воспаленном мозгу не находя ответа. К тому же, пока он думал, осведомитель ушел с места встречи, не пойманный с поличным. Так что приходилось мириться с этим. Но он уже знал, кто осведомитель. А это уже было немало!
Жутко захотелось курить. Отойдя немного в сторону, Сысой затянулся: сладкий запах махры успокоил не в меру возбужденный мозг, но потребовал самогона и женщины. Порывшисл в кармане, он нашел початую бутылку самогона и влил его в свою пересохшую глотку. И только теперь снова почувствовал себя прежним Сысоем. И ноги понесли его к Мотьке, безотказно обслуживающей исполкомовцев в любое время дня и ночи. Тем более, что свою работу на сегодня он уже выполнил! Довольный тем, что знает имя осведомителя и не раскрыл себя сразу, Сысой задумал новую игру, но теперь на себя…
Горячее молодое тело Мотьки заставило его забыть обо всех горестях и холоде ночи…

4.
Середина сентября 1921 года, г. Верхотурье.
Утром на следующий день Сысой как ни в чем не бывало появился в исполкоме и сел на свободный стул вдали от стола председателя. Необычно радостный гул среди знакомых ему лиц был бы им вовсе не замечен, если бы не странное предупреждение, прозвучавшее минувшей ночью.
Действительно, из комнаты предисполкома вышел молодой человек в кожаной куртке, такой же, как у самого Сысоя. Он пожал Федьке руку, странно посмотрел на Сысоя и ничего не сказал, застегнул свой планшет и вышел на улицу.
В красном уголке, где собрались все исполкомовцы, появился Федька с легкой ухмылкой на лице и уселся на председательский стул.
— Так, есть объявления. — загадочно произнес он. — Тута вот посыльнай привез декрет совнаркома. Прозыватца он о переходе к новой экономицескай политике…
— Чево-чево? — переспросил Аверька, услышав непонятное слово.
— Спецьяльно для тобе, Аверька, повторяю: о новой эко - но – мицц – кой политике… — с трудом Федька все же выговорил это непонятное слово, к тому же заковыристое и неудобное. Развернув бумагу, он начал медленно читать. — Отменить продразверстку и заменить ее натуральным налогом, который назначить в два раза меньше разверстки!
Федька почесал свой затылок, посмотрел на исполкомовцев и недоуменно захлопал глазами.
— Антиресно, как енто понимать? Ить нам вот завтре надоть иттить и собирать разверстку с кажнова двора. А топерича, видать, усе енто отменяетси? Али чо? — неожиданно, хлопнув себя по лбу, понял. — Ну, дак ничо жа не изменилося: списки остаюти те жа. Сроки – те жа. Просто возьмем с их в два раза меньше. Вот те и продналог!
И он, посмотрев на Мотьку, поманил ее пальцем.
— Ты чо сидишь-то? Давай списки! Норму меняй в два раза, давай исправляй кажному! Поняла?
Мотька убежала за бумагами, а Федька стал искать то место, где остановился.
— Да не тяни ты душу - читай дальше! — заворчал Аверька.
— А ты, Аверька, не торопи, дай самому разобратьси! — и Федька снова устремил свои глаза в текст декрета, прочитал несколько строк, а потом вскочил и стукнул им по столу. — Ну, енто вобче ни в каки вороты не лезет! Товарышши! Енто… Енто…
Видимо ему очень хотелось крикнуть знакомое всем слово «предательство» или «контрреволюция», а может  еще что-нибудь в этом духе, но тут он вспомнил, что теперь у них есть человек, специально для этого предназначенный. Поэтому, взглянув на Сысоя, спокойненько сидевшего на своем месте и не возмущавшегося ничем, тут же осекся и подумал про себя. — Да ну ево на хрен! Ишшо опеть мене контрреволюцью пришьет! Поэтому сел на свой стул и закурил козью ножку.
— Да ты, Федька, читай! Мы сами разберемси… — голос Аверьки умолял, но Федька оставался непреклонен. Пододвинув к нему декрет, проворчал. — На вот, сам и читай! Ить ты топерича грамотнай! И без меня читать могеш…
Едко-махорочный запах начал распространяться по всему красному уголку.
— Дать… свободу… торговле… — растерянно пробормотал Аверька и, ничего не понимая, сел на своё место. Дрожащей рукой он потянулся к козьей ножке Федьки. — Федь, дай курнуть, а? Страть как хоцца…
— Чо? Чо ты, гад, сказал? — в этот раз Сысой не выдержал. — Оне чо там, совсем с ума посходили?
Дрожащей от гнева рукой он потянулся за проклятым листком.
— А ну, дай суды, могёть ты не так прочитал! Кому енто там надо дать свободу?
— На вот, бери! Сам прочитай… — Федька уже очнулся и теперь уже подсмеивался над другими. — Давай, давай. Иди-иди, глянь-ка на усе енто своимя глазами!
— И пойду! — Сысой поднялся со своего места: от пьнок, Мотьки и недосыпания и без этого голова его трещала как переспелый арбуз, готовая вот-вот развалиться на части. Несмолкаемый гул и серая пелена в глазах несколько раз уже заглушали все происходящее в красном уголке. Но то, что на него сейчас все смотрят и ждут заключения, он понял сразу. Найдя то, на что указывал палец Аверьки, Сысой прочитал: «Дать свободу торговле!». Неожиданно в голове его помутилось, а голову кто-то невидимый сжал так, что глаза его начали выдавливаться наружу, а в них появилось много цветных кругов. Сердце сильно кольнуло и сжалось. Хрипя, он все же выплеснул наружу. — Чо-о-о? Свободу-у-у? Ко-о-ому? Да я ихь… На куски! Енту контру-у-у… Да енто жо предательство! Кто писал? У-у-бью!
Настоящий удар он нанес себе сам: перевернув лист, увидел жирными буквами «Ленин». И все поплыло у него перед глазами. Сысой, как прошлогодний сноп сена, грохнулся на пол…
— Мотька, чо стоишь? Не вишь, Сысою плохо! Тащи мокрую тряпку, хучь на рожу положим… — закричал Федька, не зная, что в этом случае надо делать. — Усе, кончай читать! Разберемси потом… Чо к чему…
Сысой как бы раздвоился: с одной стороны, он пребывал в мире полной безмятежности, а с другой стороны еще слышал все, что кричал Федька. Но это было так далеко, что невольно все больше и больше становилось безразличным. Глаза Сысоя закрылись. Еще через некоторое время он почувствовал приятную легкость в теле и покачивание, слабые голоса исполкомовцев, которые слышались всё глуше и глуше. Один за другим перед глазами его становились образы всех тех людей, кому он успел навредить или убить, сражаясь за своё правое революционное дело. Сысой узнавал их и ощущад жгучее чувство раскаяния, а они хороводом кружились перед ним, маня к себе руками…
Последним и самым ярким появился образ бабки Неонилы. Она клюшкой разогнала хоровод, а ему, ехидно улыбаясь и показывая фигу, громко заявила: «Ишь чо захотел? Не-е-ет, голубчик, твоё время ишшо не пришло! Черви болотныя тебя сожрут!». Её дикий хохот больно ударил по ушам, все закружилось, и Сысой потерял сознание.
Открыв глаза, он первым делом увидел знакомый потолок. Попытался повернуть голову и увидел Дарью, которая хлопотала возле него, а также Нюрку, которая даже не обращала на него никакого внимания.
— Ох, и сволочи вы, усе, бабы! — тихо прошептал он сухими губами и заснул…

5.
Конец сентября 1921 года, г. Верхотурье.
Сегодня впервые после болезни Сысой шел на работу. Из разговоров с Дарьей он уже знал, что «контре» дано большое послабление.
— Не-е-ет, шалишь, я ишшо с вами пощитаюсь! Вот сам прочитаю… Не могет тово быть! Енто кто-то нашева вождя, товарышша Ленина, водкой обпоил, не иначе! — думал он, на ходу решая для себя самую главную сейчас задачу. — Как же теперь быть ему самому?
К его удивлению, в исполкоме все изменилось. Мотька сидела за машинкой и одним пальцем нажимала на непокорные клавиши, пытаясь хоть что-то напечатать на ней. Она сидела за столом у двери, на которой была таличка с надписью «Предисполкома тов. Ф. Бегунок», и курила как паровоз. Вокруг нее все было чисто выметено, обдранные обои чем-то залепили.
— Товарищ Сысой, ты куда? — спросила она, потупясь в пол.
— Мотька, ты чо? Ужо мене не узнаешь? Ить енто я, Сысой! — однако самолюбию Сысоя удар уже был нанесен и теперь уже он бросился в наступление. — Ты чо, кукизка, забыла, как я к тобе кажон день приходил?
— Енто, товарищ Сысой, к делу не относитси! — и она повела плечиками, как будто совсем не знает его, однако покраснела. — Мало ли кто ко мне ночью стучитси…
— Ни хрена не пойму, чем вы тута усе занимаетеся? — Сысой снял свою фуражку и вытер мгновенно вспотевший доб. — Иде Федька? Иде усе?
— Товарищ Бегунок на своём месте, ждет делегацию! — Мотька с трудом выговорила новое слово, которое недавно выучила. Она неторопясь обрабатывала ногти и даже не смотрела на Сысоя, который всё больше и больше входил в ярость. — А потому и не велел никово пускать.
— Вот енто да-а-а! Две недели усехо-то и прошло, а каки изменения! — удивился Сысой, но тут же вспомнил слова, переданные Клопом осведомителю, и решительно направился к двери. — Ну, мене-то он должон принять без предупреждения!
И, дернув дверь на себя, вошел к предисполкома. Увидев чистое помещение, длинный стол буквой «Т» со стульями, за которым сидел Федька в чистой косоворотке и пиджаке, Сысой чуть не поперхнулся слюной от махорки, которую совсем недавно докурил.
— А-а-а, Сысой Минеич, с выздоровлением! — каким-то чужим голосом произнес предисполкома. — Чо пришел?
— То исть, как енто «чо пришел»? — удивился Сысой. — А ну, дай-ка мене директиву-то дочитать! Поди и мене енто касаетси.
Федька с явной неохотой достал из ящика бумагу.
— Вот тута садися и читай, а то скоро важныя люди должны прийтить! — лицо Федьки скривилось, показывая Сысою, что он здесь лишний и чужой. — Ты, Сысой Минеич, от жизни-то шибко поотстал, пока болел.
— Мохеть и поотстал, а мохеть и нет! — съязвил Сысой, явно намекая на что-то неизвестное Федьке, но известное ему. — А ты за мене-то ня беспокойси! Я ужо как-нидь без вас…
И сразу же углубился в чтение директивы.
— Та-а-ак, продналох – енто мене понятно! То же как и раньше, тока в два раза меньше… — бормотал он, читая первый пункт, водя пальцем по бумаге. — Но вот свобода торговли – енто дело хреновое! Спекулянтишки и ворье быстренько холову-то подымут… А мохеть, енто и хорошо? А пущщай подымають: виднея станет! Вот тоды мы ее, енту контру-то, и прихлопнем! Не мохеть тово быть, штоб без хитростев! Мостовой мене как учил: смотри дальша, хлубжа… Хто могеть стоять за ентим? Кому енто надоть? Тоды усе и будить понятно… А и хорошо: пущщай контра радываетси! А я ее – на карандаш!
И Сысой заулыбался.
— А-ха, чо там ишшо? — он уже потер довольно руки: от прежнего настроения не осталось и следа. Теперь, как и когда-то до революции, ощутил себя конспиратором, внедренным во вражеский лагерь. И читал написанное с иной целью. — Так-так… Передача буржуям предприятий в частну собственность?
Сначала он нахмурил брови, а потом хлопнул себя по лбу. — Идиот! Ну, точно, ето такая задумка: пушшай кажна буржуйска душонка и высветитси! Ох, и зодрово придумано! Ох, и молодец наш товарышш Ленин! Как он их? А я – на карандаш кажнова! Так-так, аренда? А пушшай и аренда, мене один хрен! А енто чо тако: кон-цес-сия… Да мене-то чо? Пушшай и концессия! Един хрен – на карандаш. Вот-так, господа буржуи, радоваетеся? Ну-ну… Вы у мене усе тута будете, дай токо время!
И, усмехнувшись, отдал Федьке бумагу. Уже в дверях повернулся и сказал. — Да, вот чо, милицию я к себе заберу! Она вам топерича совсем ни к чему…
— Тоды и продналоги к себе бери! — заявил нагло Федька, даже обрадовавшися такому исходу дела. — Ну, надо же, Сысой даже драки не устроил! И впрямь вылечился…
— Ну, лады, севодни и начну!
Неожиданно он понял, что действительно что-то в нем изменилось. Хитрая ухмылка весь день не сходила с его лица: отобрав у Федьки милицию, он начал заново подбор людей. Невольно, когда всплыл вопрос о помещении для милиции, у Сысоя взор упал на Николаевский мужской монастырь. Во-первых, пойманных преступников надо было где-то содержать, да так, что бы не сбежали. Во-вторых, ему очень хотелось даже территориально отделиться от всего того, что делали исполкомовцы. В-третьих, он уже определился, чем будет заниматься все это время в противовес исполкомовцам. Но действовать будет хитрее и никому не доверять своих планов, чтобы не спугнуть врага.
И начал действовать. С наступлением темноты разделил своих людей на две группы: первая из пяти человек должна была подойти к месту выброса веревочной лестницы и встречи с осведомителем. Этого места никто, кроме него не знал, а потому группу возглавил лично он. Вторая группа будет прорываться в монастырь через ворота по его сигналу.
Сысой с тревогой ждал, однако никакого ответа на его стук не поступало: ни шороха, ни шума на стене.
— Мохеть я забыл пароль и не так стукнул? Али имя опеть про нас чо-то стало? И опеть у меня появилси осведомитель? — неясные тревожные мысли стали бередить незажившую рану Сысоя еще с последнего случая, когда он здесь понял, кто является их осведомителем. — Ну, ладно, тово-то я знаю: время придет, пошшитаюсь с ним. А щаз кто тоды?
Однако легкий шорох на стене и спущенная лестница из веревки вывели его из состояния тревожного ожидания. Пришло время действовать! А маленькая тень между тем уже спустилась по веревке.
— Чо ишшо случилося? Клоп…
Он не договорил: Сысой мертвой хваткой зажал ему рот, сдернул с лестницы и заломил руку за спину. А через несколько секунд он уже валялся на земле со связанными руками и кляпом во рту.
— Так, я наверх первым, а вы за мной по очереди! — приказал Сысой всем и ткнул пальцем в самого молодого. — А ты, Федоров, возьмешь мальца и бехом ко второй хруппе. Прикажешь действовать по плану!
Сам же, поставив ногу на неустойчивую лестницу, чуть не матюгнулся: нога соскочила, лишь только он коснулся ее гладкой подошвой. Но Сысой вновь поставыил ее, на этот раз надежно, и полез вверх, пока не оказался на самом верху. Тогда махнул и остальным. Сам же начал спускаться вниз. Оказавшись внутри монастыря, он достал наган и зарядил его. А через несколько минут вся группа шла к кельям.
Невольно сердце Сысоя заколотилось: вспомнилось детство, он, много раз лазивший на эти стены по веревке и битый монахами за то, что обшаривал кельи. Только в этот раз было все иначе: за ним стояла власть и сила, рядом шли милиционеры… Потом вспомнился и восемнадцатый год.
— Черт бы побрал ентова Хришина! — подумал Сысой. — Я ба усю енту шушеру ишшо тоды прихлопнул! А усе подземнай ход. Откель мене знать про нево? И клад монахов тута… А мохеть енто выдумки? И нету никакова клада? Тоды откель у Семена золоты черьвонцы?
Увидев, что в большой келье, где обыкновенно у монахов совершались трапезы, горит огонь, Сысой дал знак милиционерам окружить всех, а сам первым ворвался в зал.
-— Руки вверьх, усем стоять! Кто дерьнетьси – убью сразу жа! — на убегавшего он даже не посмотрел. Выстрелив в него наугад, видел падение тела, и тут же закричал. — Я ж вам сказывал: будеть убит! Чо, не понятно?
На этот раз желающих шевелиться почему-то не оказалось.
На большом кресле в самом центре у огня сидел молодой мужчина, который было попытался незаметно подняться в самом начале и сбежать, но увидев, как легко пуля догнала одного из его подчиненных, уже спокойно сидел на своем месте и ждал своей очереди. Меж тем милиционеры, окружив всех воров, вязали им руки.
— Запереть их в кельях! — приказал он своим милиционерам, а сам подошел к Клопу.
— Так это ты и есть Клоп? — ехидно улыбнувшись, произнес Сысой.
— Хочу поговорить с тобой один на один. Без свидетелей! — внимательно посмотрев на Сысоя, с достоинством произнес пахан.
— Не об чем мне с тобой ховорить! — отрезал Сысой, с удовольствием отмечая про себя, что милиционеры уводят последних воров, оставляя его с паханом один на один.
— Наше воровское братство донесло, Сысой, мол, ты один из нас… — тихо, но четко и только для Сысоя произнес Клоп. — Сукой стал? Против своих идешь?
— Был … когда-то… А теперь – я власть! А потому имею право ловить таких как ты, Клоп!
— Ошибаесси, Сысой! — снова тихо-тихо произнес Клоп. — Мене ишшо Туз учил: вор он хоть где вор! Хучь в тюрьме, хучь на воле, хучь во власти! А ты подумай сам: ты чо, стал другим? Нет, не стал! Хошь, я даже скажу, чо ты ишшешь здеся?
— А ну, скажи! — ехидно ухмыльнулся Сысой. — Но, ежели ошибесси, пеняй на себя!
— На, смотри! — и Клоп, не спеша, встал с кресла, порылся в нем и вынул кожаный мешочек с крестом, перевернул его и высыпал на ладонь золотые червонцы, часть из которых посыпалась на пол. Сысой дернулся и выхватил из его рук мешочек. Клоп засмеялся. — Я ж говорил: ты как был один из нас, так им и осталси! Енто тобе привет передает Паленай…
— Ты… Ты – свободен! — голос его осекся, он нагнулся, чтобы подобрать упавшие золотые червонцы.
— Ну, покедова, братишка! Я в тебе не ошибси! Ежели чо, дай знать. Топерича я твой должник, помни… — слова Клопа растворились в дали.
Сысой подобрал последние червонцы и тут же спрятал мешок так, чтобы его никто не увидел. Когда он выпрямился, Клопа уже рядом не было. Как и куда он нырнул, было не понятно. Если бы не тяжесть золота в кармане, он бы вообще усомнился в том, что его видел. Пальнув из нагана в угол, Сысой ухмыльнулся. — И долг свой выполнил, и золотишко приобрел! Чо тут сделашь, ежели убег Клоп!

6.
Начало октября 1921 года, г. Верхотурье.
— Сысой, Сысоюшко, родненький мой, проснися! — тормошила его Дарья: муж стонал, хватался руками и шевелил ногами, будто бежал куда-то. Увидев, что уговоры не помогают, она перешла к решительным действиям.  — Ты чо дергаесси, как конь стреноженай? Давай, просыпайся! Ишь, до чо дошел: опеть черти снитьси начали!
В какой-то момент Сысой поднял голову, посмотрел на Дарью невидящим взглядом и снова закрыл глаза. А через мгновение застонал снова.
— А ну, очнися, черт рыжай! Дефьку мене испугашь! Чо опеть тако тобе приснилося? — видя, что угрозы на Сысоя не подействовали, Дарья решила действовать иначе. Невольно вспомнилось, как пять месяцев назад она вытащила его полуживого из огня, а потом долго выхаживала. Сколько бессонных ночей прошло, сколько слез было пролито: тогда он вот так же смотрел на нее и не узнавал. Невольная волна нежности нахлынула, и она, обняв его, нежно погладила по спине. — Господи, пожалей ты ево и мене!
Неожиданно вспомнилось и то, как он гонялся за ней с палкой.
Неожиданно для самой себя Дарья размахнулась и изо всей силы ответсила ему хорошую оплеуху по щеке: Сысой дернулся и тут же уставился на нее. Взгляд его был как никогда живым!
— Ты чо, дура, дересси? — спокойно произнес он, растирая красное пятно на щеке. К тому же ему было непонятно, чему она улыбается. — И лыбисси… Вот шшаз как дам!
— Дай, дуре, дай… — ей было самой не понятно, чему она больше радуется: тому, что вернула мужа из неведомого далека, или наказала за поведение. Но уже через мгновение уже была уверена: тому, что мужа опять привела в чувство. На глазах появились слезы. — Ладно, уж! Пушшай бьет меня, по бабам ходит, чем вот так-ту сидеть сиднем, уставившись в стенку и никово не видеть! Ить я всех ево дружков-пьянчужек знаю наперечет: чай не раз и не два их ухватом потчевала… Дак ить и я не святая! Да и чо с таким-то делать, коли он уставитси в печку и мене не видит, хучь убей! Хучь плохонькай, а свой!
И обняв его за плечи, начала виться у него на груди, как вьюн. — Дай, Сысоюшка, дай, дуре окаянной, в зубы! Я ить стерплю… Потому как такова и люблю…
Дарья подтянула его голову к себе и поцеловала в губы, тут же ощутив знакомый солоноватый махорочный привкус на своих губах.
Меж тем Сысой встал. Не торопясь умылся, оделся, сходил, покормил овсом коня, и сел за стол, который ему уже накрыла жена.
— Ты усе-таки седни решил ехать? — осторожно спросила она.
Сысой кивнул. Дарья тут же исчезла на кухне и вернулась с небольшим мешочком, набитым продуктами. — Возьми… вот! На дорогу…
— Ладно, оставь у порога. — зная свою жену, которая не отвяжется, пока не добьется своего, он согласился. Кроме того, предстояло ехать в Екатеринбург, где его уже ждал Мостовой.
Светало. Сысой передернулся от утреннего холода и, хлестнув коня, поскакал по дороге, даже не обернувшись и не попрощавшись с Дарьей, которая, прислонившись телом к косяку дверей, провожала взглядом мужа.
Меж тем конь Сысоя, проскакав сонный город и выбежав на проселочную дорогу, сбавил темп и перешел на быстрый шаг, почувствовав, что хозяин снизил свою требовательность.
И то была правда, хотя  бы потому, что Сысой, вспомнив свой сон, неожиданно погрузился в воспоминания.
Холдный пот тонкой струйкой побежал по спине, лишь только он представил время пятимесячной давности и то, как входил к бабке Неониле. Вот он входит, видит сидящую к нему спиной бабку, обходит. Но чего он тогда так испугался? И вдруг понимает – это в голове зазвучали слова ее, как будто они висели в воздухе и ждали его!
— Сысой, бисов сын! Ты посмотри на себя: все руки у тебя по локоть в крови! Уходи не медля из ЧК, могет тоды смогешь спастися… А нет – зальешь опеть кровью весь город! Не ищи клад монахов, забудь про золоты червонцы! В последний раз тебя предупреждаю! А не поймешь – сожрут твое тело черви болотныя!
А потом поднялся такой визг, шум и хохот в ушах, это всё так ударило в голову, что круги разноцветные появились в глазах. Все поплыло и он стал падать, чувствуя, что теряет сознание. Вот он падает на пол, смахивает рукой свечку со стола. Огонь быстро начал пожирать все, что попадалось ему на пути! Вот Сысой ползет к двери, замерает без сил, но откуда-то появляется Дарья и за руки тащит его наружу из последних сил…
Сильная головная боль заставила Сысоя вскрикнуть и очнуться от сна, в котрый погрузился он, мерно раскачиваясь на седле своего коня, который вез его в Екатеринбург по проторенной дороге. Страх, дрожь и понимание, что это был всего лишь сон, рассмешили его. Неожиданно ставшее хорошим самочувствие удивило и обрадовало: потянувшись изо всех сил, чтобы проверить, так ли это, убедился и весело рассмеялся.
— Не уж-то опеть я стал прежним? — щупая себя правой рукой, он радовался, как малый ребенок. — Выздоровел? Точно, выздоровел! Ну, мать вашу, топерича берегитеся: Сысой идеть на вас!
Еще не понимая, что снова упускает счастливый шанс изменить свою Судьбу, Сысой заржал как жеребец…
Однако Мостовой встретил Сысоя не сразу, а выдержал его в приёмной около часа. Когда же Сысоя впустили, то Мостовой его встретил раскинув руки и с прежней улыбкой на лице. Его глаза внимательно и жестко ощупывали ученика.
— А-а-а, Сысой! Ну, пгоходи, догогой… — Сысою вдруг показалось, что у Мостового лицо и глаза живут каждый своей жизнью: лицо улыбалось, а глаза настороженно вглядывались и проверяли его, свой ли он по-прежнему, или изменился? Невольно окунувшись в двойную сущность этого человека, Сысой вздрогнул и поёжился. — Слышал, слышал… Мол, в пожаге чуть не сгогел. Говогят, жена спасла? Вот оно, пгеимущество людей семейных над холостяками!
Сысой опустил глаза и кивнул головой.
— Ты как щаз… со здоговьичком? Могет, подлечитьси хошь? —  Мостовой настойчиво искал глаза Сысоя, чтобы окончательно удостовериться. — Наш ли ты осталси? Или, может уже и нет? Могу ли я тебе доверять как прежде? Или быт и НЭП уже сделали свое черное дело? Чего это ты глазки-то опустил? Ну, давай, смотри мне в глаза! Смотри, хрен собачий, а не то ты у меня пойдешь туда, куда я всякую контру отправляю! Так ты верен мне или нет?
Сысой вовремя поднял свои глаза и встретился со сверлящим взглядом Мостового.
— Вижу, вижу… — Мостовой был доволен. —  Те  же собачья преданность ему и верность! Да, Сысой… Фанатизм свой ты порастерял, это точно! Ну, да и ладно – лишь бы мне был предан, а больше и не надо!
И, улыбнувшись, добавил. — Тебя еще не достал этот проклятый НЭП?
Сысой без слов мотнул головой так, что учителю стало все ясно. Положив на плечо ученику руку и принудив его сесть на стул, он сам остался стоять, театратьно закинув руку на пояс и устремив свой взор вдаль. Потом обошел стол и сел на свое место: театр был закончен.
— Сысой! — глаза Мостового напоминали острые лезвия или даже меч, который готов был разрубить все, что угодно, вставшее на его пути. Это ученик сразу же понял и напрягся, чувствуя, что начинается самое главное. То, ради чего и вызвал Мостовой. А еще он понял, что проверку прошел успешно. — Запомни главное: НЭП – это вгеменно! Нам уже пгиказано пгиступить к агесту бывших офицегов цагской агмии и священников, монахов и монашек, бывших двогян и их семей, а так же тех, кто их укгывает! И, ежели я не ошибаюсь, у тебя в гогоде есть монастыги и цегкви…
— Да, три монастыря и двадцать четыре церкви! — уточнил Сысой, еще не совсем понимая, к чему клонит начальник.
— Вот-вот! «Гелигия – опиум для нагода!» — так сказал наш вождь и учитель Владимг Ильич Ленин! Ты это слышал?
Сысой попытался усиленно вспомнить, слышал ли он это выражение или нет. Поняв окончательно, что он его ни разу не слышал, обреченно покачал головой.
Мостовой довольно усмехнулся: он любил каждый такой случай, в котором можно было похвастаться своей начитанностью, а заодно и проверить своего подчиненного.
— Так вот, тебе пгидется кгепко пошевелить этих святош! Да посмотги, хогошенько пгикинь, можно ли использовать помещения монастыгей под хозяйчтвенные нужды, склады, тюгьму, наконец! — Мостовой вошел в раж, театрально играя перед Сысоем свой миниспектакль. — Ну, ты сам там подумай над этим! Особо не спеши: я, думаю, НЭП еще года тги – четыге пготянет… А мы – навсегда! Ну, и дегжи меня в кугсе твоих дел.
Сначала Сысой хотел сказать Мостовому, что уже начал приспосабливать монастырь под тюрьму, но что-то помешало. А потом и вовсе решил, что должит об этом в следующий раз: зачем начальнику знать о его планах? Да и не докладывал он ему ни разу – такого требования не было!
— А тепегь, ежели у тебя ничего доложить нет, можешь идти!
Сысой встал. Мостовой вяло пожал ему руку и деланно улыбнулся. Уже у самой двери неожиданно услышал голосМостового.
— А что монастыгь под наши дела начал пгиспосабливать, то ты молодец!
Сысою так и не удастся понять, хвалил его за это Мостовой или наоборот. Однако он насторожился.
Мостовой же, как только подчиненный вышел из кабинета, достал платок и брезгливо вытер ту руку, которой только что пожимал руку Сысоя.
Не успел Сысой выйти из кабинета, как его тут же пригласила к себе секретарша Мостового и выдала под роспись копию приказа Мостового. Сысой, пробежав глазами слова приказа, только крякнул: приказ был составлен так хитро, что во всех случаях Сысой мог быть наказан, а мог и не быть наказан по усмотрению Мостового.
— Ну и башка! Так опутал – хрен вырвесси! Придети выполнять, а не то оне меня шлепнуть сами… Но сначала я попробую сам их!
Действительно, что-то сломалось внутри у Сысоя: былого коммунистического фанатизма не стало, политику руководства партии он вообще не мог понять из-за НЭПа. Так что он уже жалел, что связался когда-то с Мостовым. К тому же после общения с Клопом, потянуло его в родную стихию воров, вырастившей его. — Там, у воров, по крайней мере мне было все понятно и просто: есть ловкость рук – и ты уважаемый человек, нет ловкости – сиди в тюрьме, где никаког мошенства и четкие законы, которые никто не смеет нарушать! Жаль, что ушел из этой среды… А тут?
Чем дольше он служил в ЧК, тем меньше становилось понятным, какие законы надо исполнять, а какие нет, кто враг, а кто – нет. Единственное, что усвоил твердо Сысой, нужно обязательно угадать, что хочет твой начальник! А не угадаешь – сначала потеряешь место поближе к нему, потом – работу, а потом и голову. Ну, так это пришло из его воровского опыта. — Ну, совсем как у нас, у воров! Пахан – вор в законе – тоже не терпит подчиненных, которые не слушаются, и не пресмыкается перед всеми. А Мостовой? Для подчиненных он злой, требовательный, даже жестокий, а для начальников - угодливый и льстивый.
— Ну, да и хрен с имя: выполню я евонный приказ! — Сысой вздохнул. Матюгнувшись от души, он уже жалел, что не остался простым вором, а связался с такими людьми, как Мостовой. — Мене-то чо, мене – приказано! С мене и взятки хладки!
Он возвращался домой тем же путем. Однако, когда минута слабости прошла, Сысой невольно начал обдумывать уже то, как получше исполнить приказ Мостового. Никакой речи о возвращении к воровской жизни даже и близко не шло: жизнь брала своё! И все-таки, вернувшись в Верхотурье, это был совсем не тот Сысой, который выехал из дома в Екатеринбург: как это ни странно, но новый Сысой был маленькой, но точной копией своего начальника…
Дарья, увидев своего мужа издали, без ошибки определила: Сысой был в стельку пьян!

7.
Середина октября 1921 года, г. Верхотурье.
— Сысой, черт рыжий, вставай! Неча было вчерась напиватьси, как скотина! — Дарья била по щекам Сысоя, сидя рядом. — Иди на работу! Вот, горюшко моё, попался мужик – пьянь подзаборная!
— Отстань, Дашка! Чо я тама не видел? — Сысой, хоть и понимал все происходящее, глаз по-прежнему не раскрывал. — И вобче… На таку работу я боле не пойду!
— Ах ты, скотина безрогая! Ен на работу не пойдет?! А кто нас с Нюркой кормить будет? Ты об ентом подумал? — и Дарья, подбежав к бочонку, набрала ковшик холодной воды и выплеснула его Сысою прямо на лицо и шею.
— Ты, чо, Дашка, совсем охренела? — Сысой вскочил и тут же раскрыл глаза: его шатало из стороны в сторону, как тонкое деревце в бурю. Чтобы не упасть, он опять сел на тахту, но глаз не закрыл, боясь, что Дарья вновь выльет на него ковшик воды, который уже держала нагатове. — Дура, ты, баба! Мене чо, ужо и выпить нельзя? Мохеть я с хоря пью…
— Енто ишшо с какова такова горя ты пьешь, блудливый пес? — Дарья кинула в кадку с водой ковшик, встала у тахты и уперла обе руки в свои крутые бедра. Глаза ее горели от желания подраться, а руки чесались. — Ага, дура, значит? Коды тобе из огня на горбу ташила, не дура была, а щаз – дура? Вижу, точно сказал – дура! Не надо было спасать тобе!
— Уж лучче ба я схорел тоды…
К удивлению Дарьи в глазах Сысоя стояли слезы, а губы скривились от душевной боли. — Мать чесная, с мужиком-то опеть чо-то не то?! Мотька? Дак нет, опосля нее – не такой быват. Работа?!
— А ну, говори, чо там у тобе случилося? — присев рядом, обняла его и поцеловала небритое лицо мужа.
— На, вот… — Сысой порылся в кармане и вытащил сложенную вчетверо бумагу с отпечатанным тестом, а сам упал на тахту с закрытыми глазами.
— Приказ. — прочитала Дарья по слогам. Собрав к переносице свои густые брови, она пальцеем водила по буквам, шевеля губами. Чем дальше она читала произведение Мостового, тем больше изумлялась изуверству автора. Когда же приказ ею был дочитан до конца, она села на тахту с заснувшим мужем и бессильно опустила свою полную руку с приказом. — Енто чо ж тако? Ить сам жо Ленин сказывал: вот вам новая экономиццкая политика, делайте чо хотитя. А тута? Людев сажать в тюрьму ни за чо? Попы-то чем перед имя провинилися? Оне жа за нас, грешных, богу молютси, грехи наши замаливают! А ты их…
— Должон буду посадить… — Сысой услышал ее слова и поднял голову, еще не совсем соображая, где и с кем он разговаривает. Наконец, он понял, что это говорила Дарья, и добавил. — Али мене посадют самово!
— Дак брось ты на хрен таку работу! — Дарья взяла лицо Сысоя в свои руки и повернула к себе, смотря ему прямо в глаза. — Ты глянь вокруг: чо деетси! НЭП! Филимоновы, вон, мельницу налаживают, людей набирают…
Неожиданно она поняла. — За чо ж я свово мужика ругаю? За работу, каку не хочет делать? Потому и напилси, как сапожник? Ему щаз могет, моя помошш нужна, а я?
— Да плюнь ты на усё? Отдай ту бумажку милицьенерам своим: пушшай собе лювют, ково хотят! А ты на таку работу не ходи! Коров разведем, свинок… Торговать молоком, мясом на базаре бум! Проживем! Токо не бери на душу грех смертоубивства! Вспомни, как с тобой за то бабка Неонила обошлася…
— Колдунья твоя бабка! — отрезал Сысой, разом обозлившись. — Чо, Федьке Бегунку бумаху отдать? Ах ты, стерьва, полюбовничка свово наверьх толкаш? Ить я-то хорошо помню, как ен хвасталси про то, как кунку тобе мял во время разверстки! И ня думай, Федьке ня дам! Сам буду сполнять!
Он сел и заматерился.
— А ты, дура, не вой! Ничо в мужьих делах не понимаш и не суйси! Отойди, одеватьси буду: на работу надоть иттить!
— Ну и дурак, ты, Сысой! — укоризненно помотала она головой, не соглашаясь с решением мужа. — Тобе, как бычка, на бойню ведут, а ты ишшо туты сам торописси!
— Ну и пусть! — Сысой злился: в словах Дарьи была именно та правда, которую он сам боялся произнести вслух. — Ты кто така, баба? Дура, и посмела жа ишшо мене…
Ничего лучшего, чем обвинить во всем свою жену, Сысой не смог придумать, а потому добавил. — Дура, набитая! Иди вон к своим курам! Али к Федьке свому, полюбовничку хренову!
— Да я-то пойду. Мене-то чо. Мене-то нечо боятьси! — обиделась Дарья: она хотела искренне помочь разобраться мужу, а нарвалась на оскорбления. — А причем тута Федька Бегунок? Не было у мене с ем ничо! Ох, и вруны же вы, мужики, друг перед дружкой! А жаль… Щаз ба точно дала ему! На зло тобе, Сысой… Эх, и дура была, дура! Вы тама, на войне, прохлаждалися, по бабам шастали. А нам, дак и по разу пот мужика понюхать низзя, да?
Теперь уже Дарья откровенно издевалась над Сысоем, до конца поняв, что за ничтожество ее муж. — Да и муж ли он ей? Так, никто. Живет рядом!
— А ты, Сысой, даже не бычок, а Змей! Я поняла: ты просто любишь жалить других. Дожалисся – сдохнешь не своей смертью. Права была бабка Неонила: она-то тебя раскусила с первого взгляду! Енто я, дура, ишшо с тобою вошкаюся: то из огня ташшу, то от болячки какой лечу, то из постели какой вываживаю… Мотьку-то Лабзу, полюбовницу вашу обчую, коды перестал обхаживать? Небось, как засела за машинку, так и кинула тебя?
Сысой удивленно раскрыл рот, даже забыв на миг про сапоги.
— А ты откуда про то знаш?  — невольно вспомнилась обида, нанесенная Мотькой ему перед отъездом.
— Я-то знаю усе, да вот не знаю, чо, дура, жду… — неожиданно Дарья схватила ухват и замахнулась им на Сысоя. — Учти, Сысойка, ишшо раз про тако узнаю, худо тобе будет, понял?
Но Сысой отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи. Подошел к кадке с водой, зачерпнул воды и долго пил, проливая холодную воду себе за шиворот. Крякнув, надел кожанку на рубаху, прицепил наган на ходу и, ничего не сказав жене, вышел.
Дарья же, прислонившись крутым плечом к печке, молча плакала. Слова приказа сами собой всплыли из памяти.
— Ой, господи, дак ить ен со своими дружками-то нашева батюшку посадить собралси! Да и других – тожа… Упряжу-ка я их!
И, накинув на плечи шаль, выскочила из дома.
— Эй, бабы, бабы! — крикнула она двум своим соседкам. — Ужо бегите-ка по церквам, да сообчите батюшкам… Мол, приехал мой Сысой, да привез приказ об их аресте вместе с семьями! Пушшай бегут, прячутси! А я нашева батюшку упрежу!
Соседки, охая и ахая, разбежались по церквям, по пути сообщая новую весть товаркам.
Когда, запыхавшись, Дарья вбежала в церковь, отец Георгий стоял у алтаря и молился, внимательно наблюдая за всем, что происходило в церкви.
— Пошто же ты, раба божья Дарья, божий храм-то не уважаешь? В таком непотребном виде позволила себе тут появиться?
Строгие слова не обидели Дарью
— Прости, батюшка, бабу неразумную! — оправдываться долго времени не было. — Сысой вот, с дружками своими, по приказу начальства собираютси арестовать усех свяшшенников! Беги, батюшка, спасай свою семью! Ить и их тожа…
— За то, што воле злодейской противисси, бог тебя не забудет! А то, што меня предупредила, мое спасибо! Но не пойду я никуда в бега. Мое место здесь! Вместе с вами…
— Да ты, батюшка, не геройствуй! Бежать надо, спасать своих малых детушек! — Дарья уже плакала от обиды. — Их – то за что?
— Господи, время антихристово пришло! — перекрестился и тихо произнес отец Георгий. — Бог каждому воздаст за грехи и дела его! Иди, раба божья Дарья. И бог с тобой! А мене ишшо много надо изделать…
— Вы… Ежели чо, только скажите: я с товарками помогу! — уже понимая, что отец Георгий, оставаясь, предпочел трусости верную смерть, пыталась хоть как-то ему помочь. — Ну, тама, иконы куда спрятать, али ишшо чо…
— Ладно, поможешь: собери-ка наших прихожан! Кого успеешь… Да разберите-ка иконы по одной каждая себе. Схороните в укромном месте, пока не придет другое время! А я, ежели успею, спрячу сам…
— А оно придет, другое-то время?
— Придет, не сомневайся! Не мы, так наши дети вернут все на место! И помни, бог, он ведь вот тут, в душе и сердце кадого из нас! Этого-то никто выбить никогда не сможет! Иди с богом…
Дарья, на подгибающихся коленях вышла из церкви: на душе были черные тучи, слезы текли по ее лицу. Всхлипывая всю дорогу, так и пришла домой.
Сысой с важным видом пнул дверь исполкома: Федька с дружками уже был на рабочем месте. Увидев Сысоя в таком состоянии, руки его вдруг затряслись.
— Сысой, ты, чо, уже вернулси? Давай, рассказывай, чо там новенькова… В Екатеринбурге-то…
Он даже встал, чувствуя, что Сысой привез нечто очень важное, и протянул ему руку. Но Сысой пренебрег ею.
— Усем здорово! — произнес он, садясь на свое место, и орлом оглядел присутствующих. — Значить так: НЭП нэпом, а работы у ВЧК прибавилося. А потому, слухай сюды!
Чем больше говорил Сысой, тем больше серел лицом Федька Бегунок, вдруг ясно понявший: Сысой им покоя никогда не даст!

8.
Середина октября 1921 года, г. Верхотурье.
Сысой с четырьмя милиционерами на двух подводах направился собирать продналог. Первым по списку стоял отец Фрола. Того самого Фрола Минаева, которого Сысой в восемнадцатом из ревности к Дарье, сначала объявил пособником белочехов, а потом застрелил и сбросил в Туру. А теперь ему предстояло востребовать продналог с Минаевых. Об этом он вспомнил, когда постучал в крепкую дверь двора Минаевых.
— Чево тобе? Проваливай, откель приташшилси!
Этого голоса, густого и низкого, Сысой никогда не слышал. И владельца его тоже не знал. — Странно, кто бы это у них мог быть? Ежели меня из окна видели, то ужо Фролку-то мене никак не забыли! Ишшо пальнеть из ружжа через дверь! Ну их к черту, отойду-ка за столб…
Но к удивлению Сысоя загромыхала щеколда, загремел засов на крепких столбах, и большие двери со скрипом начали открываться. Молодой бородатый мужик в красной косоворотке, темных штанах и юфтевых сапогах вышел вперед. В руке его было ружье.
— А-а-а, власть пришла! — ухмыльнулся он, подмигнув Сысою. — Налог, значит, пришли собирать?
— Вавила, ты чо ишшо с ем разговариваш? Бабахни ему в рожу, ентой сволочи проклятой! — рядом с большим Вавилой возник маленький старичок, в безрукавке, чисто одетый. Он то и дело подпрыгивал, пытаясь достать ружье, которое Вавила держал высоко над головой. — Иить енто ен, проклятушший Сысойка, нашева Фролку в осьмнадцатом в Туру-матушку скинул!
Жаль, что Сысой не видел глаз Вавилы, блеснувших злым светом. И было-то это всего лишь мгновение, да и на лице его ни один мускул не дрогнул: оно излучало приветливость.
— Батя, то было давно… — ссориться с властью сейчас явно не входило в планы Вавилы. — Иди, батя! Я сам… Енто жа не продразверстка, а продналог! Иди, дай мене самому с властью рашшитатьси!
Отец Вавилы сердито плюнул в ноги Сысою, не ободряя поведения своего сына, сердито посмотрел на него еще раз, стукнул с досады о землю палкой, на которую опирался, показал кулак Сысою и хлопнул с досады дверь дома.
— Чо там надоть сдавать-то по продналогу нам? — Вавила уже справился с бушевавшей в нем буре и теперь ехидно улыбался Сысою, приводя тем его в бешенство.
— Картошки – двадцать ведер, бычок – один, овец – две… — Сысой перечислял по бумаге, составленной Федькой Бегунком, а сам с трудом подавлял нахлынувшую злость. — Ладно, ишшо померимси! Моя ба воля – хлопнул усех вас без разбору! А енту ехидну рожу с дедом – в перьву очередь!
— Усе есть, бери! Пушшай твои шавки сами набирают картошку, ежели хотят получить продналог. Никто из нас даже не пошевелитси! — Вавила по-прежнему улыбался прямо в лицо Сысою.
Сысой был готов и не к такому упорству горожан, поэтому запасся ведрами и мешками. Кивнув им на дверь погреба, котрый открыл Вавила, заставил набирать и таскать картошку. Все шло спокойно: никто не мешал, не ссорился, поэтому милиционеры быстро загрузили подводу. Когда же вся картошка была принята, Вавила отвел сборщиков в хлев и те с трудом вывели большого бычка, а потом привязали его за кольцо в носу к веревке и закрепили за подводой. То же сделали с овцами. Все это время Сысой курил и наблюдал за погрузкой. Когда же все это было сделано, Вавила подошел к Сысою.
— Начальник, я продналог сдал? Сдал! Гумагу давай! — он улыбался прямо в лицо Сысою. От наглости такой Сысоя даже затрясло. Так хотелось хоть чем-то зацепить его и ударить, однако, все то, о чем он просил, было положено делать. К тому же Вавила был высок, крепок в плечах, чем-то напоминая меньшую копию Маркова, страх от воспоминания о котором еще был силен.
— Каку таку гумагу? — Сысой даже не понял, про что тот спросил, так задумался о своем.
— Как енто каку? — Вавила подошел вплотную к Сысою. — Ты продналог получил? Получил! Вот и давай гумагу за енто! А то вдруг, не дай бог, забудешь про енто, да ишшо разок пожаловаешь со своими холуями!
— Енто у вас – холуи, а у меня – милицьенеры! — теперь и он вспомнил, что требовалось выдавать сдавшим продналог такую бумагу, но какая она – не говорилось. И как это сделать он не знал.
— Да мене хоть кто, гумагу давай! Ить топерича НЭП! И ты, начальник, енто не забывай! Могет, ты забыл?
И опять Сысой пропустил мгновение, когда бешеный огонь бленснул в глазах Вавилы. Почувствовав, что может не справиться с собой, Вавила опустил голову.
— Не забыл… — заворчал Сысой, с явной неохотой вытаскивая бумагу и карандаш, на которой медленно начал писать. — «Расписка. Дана… Как тобе зовут?
— Вавила Минаев! — Вавила спокойно улыбался, а глаза его говорили. — Ты, гад, ишшо узаш мене скоро! И вспоминать буш имя моё с дрожью!
— «Расписка. Дана Вавиле Минаеву. Ен сдал хосударству весь продналох за 1921 ход. Сысой Тимофеев». — он расписался, поставил число. — На, получи! Однако, хитер ты, Вавила Минаев!
— Да уж не хитрее некоторых, которым нравитси иметь царския червонцы! — тохо, но едко заметил тот, с явным удовольствием наблюдая за тем, как Сысой открывает рот от удивления и округляет глаза.
— А ты, откель то знашь? — сердце Сысоя готово было разорваться на части от страха, что его тайна стала кому-то еще известна. — И не дай бог, об этом узнают исполкомовцы!
— Да вон кузька  на хвосте Клопа принесла! — с явным удовольствием произнес Вавила. — Да я свой! А ты – не переживай! Без нужды – я никому… Но и ты помоги мне: вот мельничку хочу на реке поставить!
— Ну, а я тут причем? Вон к Федьке Бегунку и обрашшайси: ен рехистрацьей заниматси!
— Дак ить у мене-то золотых черьвонцев не хватат! — Вавила перешел на шепот. — Давай вместе! Усе бут обчее: и деньги, и мельница, и бабы…
Вокруг никого не было – милиционеры ушли отвозить продналог, к тому же разговор велся почти шепотом. И Сысой начал соображать. — А чо? Ить дело ховорить Вавила! Куды я дену золоты черьвонцы? А так? Усе жо ближе к брату свому – ворам! А то надоело мене моё начальство до чертиков! Ить НЭП идеть!
— Знашь, Вавила, таки дела на тверезу холову не деютси! Давай, посидим, покумекам… чо да как!
— Лады, но с ответом не тяни – найду других на твоё место! — отрезал Вавила и начал закрывать двери, потом повернулся и тихо добавил. — Клоп сказывал, ты из наших… Ен привет тобе передавал! Ну, прошшевай…
Сысою оставалось только кивнуть головой: руки его предательски тряслись. К тому же показалась подвода с милиционерами. Предателькая жадность, охватившая все его существо разом, не давала соображать.
Следующим был дом сына Авдея – Филимона. Он, так же как и его отец, промышлял извозом. Сысой не забыл удачливого конкурента своего отца, из-за которого тот пил и бил жену.
Постучав ногой в дверь, Сысой стал ждать. Однако на его стук никто так и не вышел. Даже в окно не выглянул. Сысой снова постучал и получил тот же результат. Если бы Филимон был первым в списке Сысоя, то он бы однозначно стукнул и в третий раз, и в четвертый, пока не добился своего. Но после разговора с Вавилой, что-то в нем сломалось. А вот что? Именно этого-то он и не мог понять. А потому сел на бревна у дома и спокойно закурил махорку. Слова Вавилы никак не выходили из его головы. И, если намерение его Сысою понравилось, то окончательное решение строить вместе с Вавилой мельницу принял он именно здесь, сидя на бревнах у дома Авдея.
— Ну-ка, товарышши, постучитя как следоват в вороты. Мохеть Авдей нас и не слышить! — Сысой был настроен на мирный разговор, похоронив былую распрю отца.
Но на стук в дверь, раздался выстрел: куски доски вырвало картечью, пролетевшей рядом с головой Сысоя.
— Черт возьми, ить так – ту и пришибить можеть! — Сысой от страха присел и тут же спрятался за толстый косяк ворот. А вслух крикнул. — Авдей! Филимон! Кончайтя палить! Мы ить не с продразверсткой к вам пришли! Налох в два раза меньша топерича положен…
—А какая на хрен нам разница? Вы, сволочи, все выгребаетя! Вас тока пусти в дом…
— Дак ты чо, не знашь? Разверстку-то давно отменили! Тобе усехо-то двадцать ведер картошки сдать положено. Остальное тобе останеси и боле никто не забереть!
— Врешь, сукин сын! Не будь ты Минея сынок, могет ба и поверил, так… Тобе дай картошки, дак ты и жеребца прихватишь!
— Ты чо орешь, Филимон? Вам с Авдеем итак одного жеребца по продналогу сдать полагаетси. Остальны-то останутси у тобе!
— Давай-давай, ври дальше! Сначала врал про одну картошку, потом про жеребца… Чо ишшо?
Сысой услышал, как Филимон перезарядил ружье.
— А ишшо с тобе две козы! — прокричал Сысой в дырку и спрятался за столб ворот.
— Вот-вот, я так и знал! — Филимон опять бабахнул в туже дыру, разбив ее еще больше.
— Ты чо, Филимон, сосем сдурел? Во власть палишь? — Сысой сам себе не верил. — Черт возьми, енто я? И с ним ховорю просто так? И не собираюся пальнуть в нево, хотя ба разок?
 Удивляясь самому себе, он даже наган в кобуру затолкнул, собираясь вести только переговоры. — Филимон, ить мы енто не самим себе ташшим. Для хосударства старамси! Я ж тобе расписку дам!
— На хрена мене твоя расписка? Я чо, ей буду детей кормить? На кой ляд она мене, твоя расписка!
Сысой ухмыльнулся: выстрела не последовало, значит, Авдей вступил в переговоры.
— Авдей, сдавать усе едино придетси!
— Да пошли вы к чертовой баушке со своим государством! Вона в прошлом годе усе выгребли подчистую! Еле выжили…
— Авдей, я тобе обешшаю, мы возьмем тока двадцать ведер картошки, жеребенка и две козы, как записано. И больше – ни-ни! Усе остальное у тобе останетси!
Тут в голову Сысоя пришла новая мысль, он улыбнулся ей и снова крикнул в дыру.
— Слышь, Авдей, давай так: мы к тобе даже и заходить-то не бум. Ты через дверь, али через дыру отдашь двадцать ведер картошки, жеребчика и коз. И не больша! А из нас ни один даже пороха твово дома не переступить!
Наступила тишина. Сысой довольно заулыбался: с той стороны дверей тихо шло обсуждение предложения. Лишь изредка доносилось тихое ворчание Филимона.
— Ладно, так я согласнай! — крикнул Авдей, заглушая сердитое ворчание Филимона. — Но, ежели кто из вас сунетси в дверь, Филька пальнет без предупреждения!
— Ладно, Авдей, и я схласнай так… — крикнул Сысой в дыру, а милиционерам приказал. — Несите вёдры!
Осторожно передав одно за другим вёдра в приоткрытую дверь, стал ждать, не высовывась. Почему-то именно сейчас ему очень сильно захотелось жить, а не лезть на рожон, как это делал он все время.
Тихо приоткрылась дверь, и в щель передали ведра, полные картошки. Милиционеры высыпали их в подводу и снова отдали хозяевам. Поняв, что и без него теперь все сделают милиционеры, Сысой присел на траву и закурил. Через пару часов он написал расписку Авдею и пошел к монастырю. За ним шли довольные милиционеры уже тем, что остались живы и выполнили задание на сегодня.
— Ох, и хреновая же ента работенка, собирать налох! — подумал Сысой, вытирая пот со лба и грустно глядя на длинный список. — Ох, и сволочь же Федька! Вот почему он так бысто передал мене сбор налога!

9.
Начало ноября 1921 года, г. Верхотурье.
— Ну, наконец-то! — вздохнул с облегчением Сысой: сегодня он отправил последнюю подводу с продналогом в Екатеринбург. — Топерича можно и пошарить в монастыре клад монахов! Да и пора с Вавилой переховорить…
Сегодня Сысой был в явно хорошем настроении: морозная солнечная погода только поднимала это настроение. К тому же в монастыре полным ходом шли работы: кельи перестраивались под нужды изолятора временного содержания, вокруг ставились решетки, строились топчаны, по-тюремному подвешенные к стенам.
Сам же Сысой жаждал и боялся одного – предстояло снова, как тогда, в восемнадцатом, войти в храм. Так свежи были еще воспоминания от урока непонятной силы. Что это была за сила, Сысой не знал, да и не хотел этого знать, а потому еще больше боялся.
И вот он решился это сделать сегодня. Дверь открылась со скрипом. Сысой, дрожа, как осиновый лист на ветру, осторожно переступил через порог храма сначала одной ногой, и тут же остановился. Свиста в ушах не было! Тогда он переступил и второй ногой. Никто голову не сдавливал! Сысой осмелел: медленно, шаг за шагом, оживляясь и обретая уверенность, продвигался он во внутрь храма. В центре, совсем осмелев, остановился и победно оглядел все стены.
— Ну, и чо? Не-е-ет, так не пойдеть! Надоть справа налево обойтить кажнай ухол, кажнаю стену. Мохеть тоды и увидитьси дверь в подземнай ход. Топерича ясно, нечистай силы тута больша нету!
Теперь уже смело, по-деловому, вернулся к входной двери и начал осматривать каждый уголок стены, пока снова не вернулся к началу обследования, так ничего и не обнаружив. Выйдя из храма, закурил.
— Черт побери, я потратил почти весь свой день на поиски, и чо? Нашел хоть каку шшелочку? Нет! Так я буду искать ентот клад до скончания веку, али до своей смерти! И чо? 
Он встал, раздавил сапогом окурок и пошел в монастырские кельи, где полным ходом шла работа. Повертевшись немного для видимости, развернулся и пошел домой.
Не успел Сысой сесть за стол, как громкий стук в дверь заставил его вздрогнуть и глянуть на дверь: в дверях, опираясь на косяк, стоял Вавила Минаев. Он стоял и улыбался. К счастью, не видел Сысой блуждающей улыбки Дарьи: все его внимание было сосредоточено на госте.
— Здорово живете! — громко приветствовал Вавила Сысоя и Дарью, которая, чтобы скрыть свою похотливую улыбку от Сысоя, начала что-то делать на кухне.
— Проходи, садися! — коротко приказал Сысой, рукой показывая на место рядом с собой за столом. — Будь как дома. Дарья, дай-ка нам чо-нидь!
Внезапно покраснев от горячего взгляда Вавилы, Дарья кинулась на кухню за стаканами и самогонкой, с тревогой наблюдая за развитием событий. На стол поставила все, что готовила для Сысоя, и ушла на кухню.
— За наше дело! — разлив самогон по стаканам, многозначительно произнес Сысой, вглядываясь в глаза Вавилы, чокнулся с ним и выплеснул самогон в широко раскрытый рот.
Дарья с тревогой вслушивалась в разговор двуж мужчин, пытаясь понять, что могло их объединить. — Чо ж тако? Чо за дело могет быть между двух врагов?
И замерла, пытаясь хоть что-то понять из разговора двух мужчин.
— Значит, надумал? — хоть голос Вавилы она знала хорошо, но сейчас никак не могла понять, что же такое задумал он. — Могет, таким образом, как-то собрался отомстить за брата? Я не  в счет! Мстила Сысою за себя… Так чо же дальше бут?
— Надумал, сохласнай! — Сысой внимательно посмотрел на Вавилу. — Антиресно, чо тобе надоть? Моху ли я верить брату своехо враха? Нет! Ну, омманеть ен меня с ентой мельницей и чо? Мохеть, чо и перепадеть от ентой мельницы!
— Иде жа ты решил ставить ту мельницу? — Сысой снова налил себе и Вавиле по стакану самогонки, пододвинул стакан тыльной стороной ладони к гостю и чокнулся с ним, когда тот поднял стакан.
Они оба выпили и закусили капусткой да хрустящими солеными огурцами, принесенными Дарьей.
— По Туре выше Ямской соорудим запруду. Там и поставим водяную мельницу. Зерно учнем молоть! — похоже Вавила и сам начал верить в то, что это возможно сделать.
— Вы, мужики, видать совсем рехнулися! — неожиданное вмешательство Дарьи чуть не испртило все дело Вавиле. — Откель жо вы возьмете стока зерна здеся? Ить наша-то земелька ничо, окромя картошки не рожат!
Она хотела еще что-то сказать, но, увидев мимолетно приложенный к губам палец Вавилы, разом остановилась. Невольно ей стало остро жаль Сысоя! Только теперь, своим женским чутьем, поняла она, что это был розыгрыш. — А ежели Сысой со своим звериным чутьем поймет енто? Тоды бедвы не обересси! Вмешатьси? Вот тока послушает ли он её? Нет, не послушает! Еще и обругает…
Не успела она повернуться, чтобы уйти, как увидела злой взгляд мужа и окрик. — Убирайси!
 Слезы навернулись на глазах Дарьи, она махнула рукой и вышла. На кухне и слышала весь разговор.
Когда же рыжая голова Сысоя упала на стол, Вавила встал.
— Ну, хозяюшка, спасибо за всё, я пойду! — шатаясь, гость медленно направился из дома. — Ты ба проводила мене до ворот…
Дарья, вытерев руки о передник, помогла ему выйти на свежий воздух.
Уже у ворот Вавила поцеловал Дарью в губы и, приложив палец к губам, тихо сказал. — Молчи, раз все поняла, и не мешай!
Так и осталась Дарья в смятении: с одной стороны, узнав, что Сысой имеет целый мешок с золотыми червонцами, и молчит – Дарью обидело и возмутило. С другой стороны, она его еще любила. Хоть как-то по-своему, по-бабьи, жалея при этом и спасая из передряг. Зная, что готовится его розыгрыш, хотела бы предупредить его, но Вавила попросил не мешать…
— Да ну их! А пошли они со своими тайнами куда-нидь подальше! Мне вон Нюрку надоть подымать, а от них, как от козла молока не дождешьси! — и решила больше не ввязываться в мужицкое дело.
Скоро по маленькому городку прошел слух, будто Вавила собирается ставить мельницу на реке Туре. А еще поговаривали, будто бы кто-то шибко богатый дал ему много золота на это. Но кто этот богатей, так никто и не знал.
Дарья всем этим сплетням не верила до тех пор, пока не застучали топоры на реке и не начала строиться плотина, перегородившая реку выше Ямской, как и говорил Вавила. Там же и начала возводиться и мельница. Видела она и скептические улыбки горожан, утверждавших, как и она, что смысла нет иметь целую мельницу там, где нет посевов зерновых.
Но скоро про мельницу забыли, потому что всех захватили открывшиеся лавки и артели. Наступали удивительные времена.
 
Глава 7. Конец хозяина Верхотурья

1.
Середина апреля 1922 года, г. Верхотурье.
Почему тогда Сысой пошел через овраг, он и сам не знал. Однако, стоило ему пройти под деревьями, на ветвях которых еще не растаял снег,как вся эта обледеневшая масса снега рухнула на него.
— Черт бы меня побрал! — разворчался он. Невольно вспомнился сон: Он, Сысой, разодетый в соболью шубу, выбирается из саней, запряженных тройкой белых коней. Ямщиком у него сидит Вавила. Вот он останавливает тройку прямо перед монастырем, спрыгивает с облучка и сгибается в подобострасном поклоне перед своим хозяином, дожидаясь, пока Сысой в шубе не сойдет…
Облизнув высохшие разом губы и скинув весь снег с лица, он улыбнулся. — Да за такой-то сон можно и стерпеть десяток таких охапок снега! Ишь, лешак балуетси! Ноеть сердце, чую, омманеть Вавила, шельмец! Не иначе…
Не раз и не два бывал Сысой там, где строилась мельница. Сколько раз сомнение шептало ему. — Сысой, Вавила омманывает тебя!
Однако время шло, а Сысой никаких мер не принимал. Люди с топорами добросовестно обрубали сучья, делая сруб. Вавила всегда находился там и внимательно смотрел за тем, как идет строительство. К проверкам Сысоя всегда относился дружелюбно.
Да и у самого Сысоя дело не стояло: на работе  «монастырская тюрьма», как окрестил ее народ, все расширялась и крепла.
Не один десяток раз Сысой пытался взять штурмом неприступный храм. И все напрасно! С каждой очередной попыткой отыскать вход в подземелье уверенность его в существовании клада снижалась, но он упрямо продолжал искать вход.
Сегодня, попав в овраге в настоящий снегопад, ему неожиданно пришла в голову замечательная идея. — А чо ежели вход туды вовсе не из храма? А из кельи или с другой стороны?
 Это кардинально меняло все дело, но, главное, вселило новую надежду. Поэтому, не тратя время на осмотр работ, тут же пошел в храм и в келью настоятеля, с которой решил начать поиск.
Миллиметр за миллиметром стены внимательно осматривал кладоискатель, прикидывая в голове, что можно было бы использовать для входа в подземный коридор. Солнце уже начало закатываться за монастырскую стену, когда его глаза уперлись в узкую глубокую щель в стене. Рядом с щелью стоял подсвешник, а камни стенки странным образом прерывались строго в одном месте, как бы образовывая поперечную трещину, длинную и тонкую, идущую до самого пола, где проходила она даже через лепной орнамент. И высота этой трещины была в человеческий рост. — Неуж-то?
Боясь сглазить только что наметившийся успех, Сысой даже не дал себе сказать то, о чем подумал!
А трещина – щель, между тем, свернула и под прямым углом пошла вправо, пока не повернула снова и не начала спускаться вниз. Сомнения не было – это была тайная дверь!
— Черт меня побери, ежели енто не вход! — воскликнул довольно Сысой и начал толкать в щель узкую металлическую полоску. — Но ить должон же быть иде-то замок? Она же как-то закрываетси и открываетси! Иде место для ключа?
Место для ключа он увидел неожиданно: глубокая узкая щель шириной миллиметров в пять и длиной в пять раз больше ширины неприметно спряталась за выступом камня. И лишь при более тщательном рассмотрении четко выделяла свои грани прямоугольника.
— Вот и замок! — Сысой сегодня был как никогда доволен. — Но иде-то должон быть и ключ!
Он вышел покурить на свежий воздух и, как на грех, попался на глаза посыльному, обыскавшему весь монастырь в поисках его.
— Товарышш Сысой, вам пакет! — доложил он и подал пакет. Козырнув ему, повернулся и исчез.
— Ладно, никуды топерича дверь от мене не денетси! — решил он, разрывая пакет с очередным приказом Мостового.
— Черт бы побрал ентова еврея! — Сысой впервые поймал себя на том, что не видит в нем больше своего кумира. Более того, обозвав презрительно «евреем», больше не уважает его! Такого с ним еще никогда не было. — Надоел хуже горькой редьки!
Быстро пробежав по строчкам машинописного текста, Сысой швырнул его в снег.
— Вот сам ба и занималси ентим! Поди-ка, заарестуй тута хоть одново попа! Ен чо, ни хрена не понимат? Да тута одне прихожане за любова попа михом хорло любому перехрызуть! Енто тобе не Мариинск, а Верхотурье. Попы тута - самые уважаемые люди. И как их топерича арестовывать?
Хорошее настроение было безнадежно испорчено приказом Мостового.
— А ить исполнять-то мене усе-таки придетси! Енто хреново… Вона как Дашка взбеленилася тоды! А чо топерича тоды будить?
Он пришел к себе в кабинет, нашел бутылку самогонки и стакан, налил себе половину, выпил, крякнул, занюхал рукавом и скорчил такую физиономию. Что самому стало противно.
— Я ему чо, железнай? Хватить! Мене итак чуть не пристрелили при захотовке продналоха, а тута… И-эх, холовушка ты моя, бедовая! Ить ужо и дверь нашел… До кладу – рукой подать! Мохеть, послать Мостовохо куды подальше?
Невольно вспомнился Мостовой, грозящий ему пальцем. — Топерича ты, Сысой, от нас, как ни крути, а никуды не денисси!
Сысой тяжело вздохнул и сам не заметил, как проглотил целый стакан самогонки.
Домой он притащился пьяный в доску.

2.
Середина апреля 1922 года, г. Верхотурье.
— Вот, мать твою так, откель же они узнали? — удивился Сысой, видя целую толпу женщин и несколько стариков у церкви, в которую ходила Дарья. — Чо вот, топерича, с имя-то делать?
Толпа, увидев Сысоя с четырьмя милиционерами, трое из которых были вооружены наганами, а один берданкой, сильно загудела, напоминая встревоженный рой пчел.
— Изверги! Анчихристы! Бандиты! Не трогайтя нашева батюшку! Мы не позволим…
Крики из толпы уже начали раздражать Сысоя.
— А ну, бабоньки, разойдитеся! Ужо по добру, по здорову прошу! — Сысой хоть и улыбался, но в сердце его поселился сильный страх: как ни старался он утихомирить разбушевавшуюся толпу, ничего не получалось! Хуже всех вели себя бабки- богомолки: мало того, что плевались и ругались, так еще и пытались попасть в него камнями! Кончилось все тем, что бабки перегородили собой вход в церковь и упорно не хотели пускать туда Сысоя и его команду.
— Васька, паршивец этакий, ты чо надумал? Ты мене чо, опозорить собралси на старости лет? — кричала подслеповатая старуха, похожая на изогнутый остаток трухлявого дерева. Она увидела среди милиционеров своего внука и грозила ему такой же, как сама, сучковатой клюшкой. — Ты ково пришел арестовывать, басурман? Батюшку нашева?! Вот тока приди домой, я тобе по горбу-то клюкой! Ты у мене узнаш, как батюшков-то арестовывать!
— Бабушка, дак я жо… Ну, не по своей воле енто делаю! — оправдывался Васька, рябой и конопатый парень с берданкой, лет так двадцати-двадцати трех. — Я ж милицьенером работаю…
— Да по мне хушь совсем не работай так-ту… А батюшку нашева не тронь! Обожди вот: отец-то придет! Ен тобе бока-те наломат! А ну, домой, басурман!
Парень растерянно посмотрел на Сысоя, потом – на рассерженную бабку, потом снял с плеча берданку и протянул ее Сысою.
— Товарышш Сысой, я никак не могу… Тута моя бабка! Я – домой… — увидев, что Сысой укоризненно качает головой и не собирается брать оружие, совсем растерялся. Но тут клюшка бабки все-таки достала до его спины и быстро привела в чувство. Рассерженная непослушанием внука бабка хотела еще раз пройтись по спине  своего внука, но тот уже положил берданку на землю, закрыл голову руками и побежал домой.
— Митрофан! А ты –то как тута оказалси? Да ты не прячьси, не прячьси! Ить я и так тебя вижу! — закричала другая старуха, увидев своего внука и воодушевленная примером своей подруги. Она тоже пыталась достать своего внука палкой, но никак не получалось. — Я вот тобе! Марфе-то скажу, чем ты тута занимаесси! Она-то тобе палкой усю хребтину разукрасит! Ишь, чо удумал? Пришел арестовывать нашева батюшку? Да я вот щаз тобе сама по спине-то!
Старуха замахнулась палкой на низкорослого вихрастого парня палкой, на которую только что опиралась сама. Глаза ее горели неподдельным гневом. Внук, испугавшись, что бабушка может растратить на него последние силы и умрет, попятился от ужаса.
— Да ты чо, бабуля, я ж так, как усе…
— Я те дам, как усе! Смотри мне, Митрофанка! Уходи-ка ты домой, от греха подальше! — парень отошел на приличное расстояние и присел на бревна.
—Эй, дак то ж Назарка! Старухи, кликните суды Акимовну, пушшай с внучком разберетси! — крикнула женщина куда-то в толпу. Но, узнав, что Акимовна уже не смогла прийти сегодня, махнула рукой двум соседкам Акимовны.
— Эй, Назарка, ты чо суды пришел? Акимовну опозорить решил? Видать забыл, чо в прошлое воскресенье тута делал? Ты подумай своей башкой, кто крестить твово сына будет, ежели нашева батюшку заарестуешь? Я вот Надьке- то скажу! Ен чо, так и останетси нехристем у тобе? Ты тово желаш свому сыну?! — наступала женщина, дожидаясь подмоги от бабок, которые медленно пробирались к нему, грозя клюшками.
Назар, усатый милиционер, сильно смутился от таких слов и растерянно посмотрел на Сысоя, который тут же показал ему кулак.
— Не-е-е, товарышш Сысой! Да не могу я так! Ить кто тоды мово сына окрестит? И Надька из дому выгонит…
— Обожди, я вот обоих вас… Окрешшу вот ентим! — кричал ему Сысой, но угрозы не подействовали: Назар пятился до тех пор, пока не вышел из толпы и не присоединился к Митрофану.
— Товарышш Сысой, ну не могем мы батюшков арестовывать, хушь убей! — к нему пробился под градом удоров палками последний милиционер. — Оне же нас потом совсем сживут со свету! Аль увольняйте меня! Не могу я иттить супротив матери и бабушки, хушь убей!
Не обращая внимания на укоризненные покачивания головы Сысоя, он побежал к товарищам.
Теперь получать удары палками и клюшками пришла очередь Сысоя: с победными криками и угрозами бабки старались ударить его по голове, да побольнее.
— Так, дело мое, видать, хреново… Придетси пускать в ход оружье! — Сысой все еще надеялся арестовать батюшку. Даже пальнул в воздух разок, но все было напрасно: решив для себя, что пожили достаточно, бабки бесстрашно защищали храм божий. Такая смерть для них была еще почетней!
Поняв, что и оружия они не боятся, Сысой попятился под градом ударов и выскочил из толпы.
— Ну, чо ж, пойдем в друго место! — махнув рукой на победно грозящих им клюшками бабок и женщин, Сысой плюнул на них и пошел к следующей церквушке, считая, что там будет поменьше воинственных женщин и бабок.. Теперь они шли уже без Васьки.
Но Сысой ошибся: всюду, куда только они не приходили, результат был один и тот же. К тому же толпа становилась с каждым разом все больше и больше, а крики и угрозы – обиднее и громче.
Только после десятой церкви Сысой понял, что с местными милиционерами ему так и не удастся арестовать ни одного попа. Под дружные крики «Ур-р-ра!» и угрозы толпы, они покинули место сражения.
— Рано радуетеся! — подумал Сысой, напоследок окинув взглядом обнимающуюся довольную толпу. — Вот выпишу собе настояшших милицьенеров из Екатеринбурха, тоды иначе запляшетя у меня!
Придя в свой кабинет, он написал письмо Мостовому, где описал все трудности ареста священников своими милиционерами и попросил помощи. После этого, вызвав одного из участников сегодняшнего рейда, отправил его с донесением к Мостовому. А сам, довольный тем, как хитро избавился от головной боли, связанной с арестом священников, пошел смотреть на строящуюся мельницу.
По пути, заскочив домой, не нашел дома Дарью. В первый раз у него закралось подозрение, что весь беспорядок сегодня – дело рук его любезной женушки. Настроение было безнадежно испорчено. Чтобы поправить его, Сысой напился снова…

3.
Начало мая 1922 года, г. Верхотурье.
Отряд чекистов во главе с одним из помощников Мостового неожиданно появился у стен монастыря и потребовал немедленно вызвать Сысоя. Было раннее утро.
— Хорошо, однако, живешь, товарищ Сысой! — ехидно заметил помощник Мостового. Сысой зыркнул на него злыми глазами, но ничего не сказал, подумав про себя. — Ишь, сволочь штабная! Сам ба попробовал на моем месте! Давай, давай! И на ентот раз ничево хорошева не бут!
Помощник старался как мог эмоционально показать степень недовольства своего начальника. — Товарищ Мостовой тобой,товарищ Сысой, не доволен! Не могешь ты просту задачку партии выполнить, чекистов ему подавай! На кой черт ты тоды нам тута нужон?
Сысой злился, ворочая желваками, но в пререкания не всткпал. — Да чо я с ентим сопляком разховаривать буду? Ен ба сам на моем месте попробовал енто изделать! Ишь, какая рожа холеная…
Не выдержав, нервно произнес. — Раз уж вас Мостовой прислал, вот и попробуйтя!
— И попробую! — помощник хлестнул плетью своего коня. — Веди нас!
Сысой не ошибся: в прошлый раз, зная планы Сысоя, Дарья сумела собрать как можно больше защитниц и помешала Сысою выполнить приказ Мостового. Но в этот раз ни Сысой, ни Дарья не знали, когда появится отряд. Да и появится ли он вообще? В этом даже Сысой не был уверен. Поэтому появление чекистов было и для него большим сюрпризом, а уж Дарья и вовсе ничего не знала. Естественно, собрать толпу прихожан, как в прошлый раз, не смогла. Лишь случайные прихожане смогли увидеть, как Сысой и такие же как и он сам в кожанках люди с оружием, арестовывают всех священников. Все это произошло так быстро, что ни одна из бабок-активисток не смогла вмешаться. Всех священников погрузили на одну подводу и отправили в Екатеринбург с отрядом чекистов.
Сысой проводил отряд через весь город, верст пять леса до проторенного тракта и попрощался. Помощник Мостового холодно, даже презрительно, посмотрев на него, начальственно кивнул на прощание. Сысой повернул коня в обратную дорогу и забылся в мыслях о непонятно сложившихся отношениях между ним и Дарьей после попытки ареста священников.
— Вот дура! — подумал он о ней с явной неприязнью. — Она чо, не понимат? Раз у мене така работа! Пушшай скажеть спасибо: я ить не стал разхонять ее бабок! А она? Чо она изделала? Супротив мужика свово пошла!
Рассуждая сам с собой, незаметно спустился Сысой в небольшую балку, густо заросшую кустарником по бокам и молодым лесом по краям, спускавшимся к реке Туре. До города отсюда было рукой подать!
Первый выстрел он не услышал, но пуля, сбившая его фуражку, сначала заморозила от  страха его сердце, а потом обожгла жаром от кончиков пальцев до рыжих его волос. Сильная дрожь охватила его, парализовав на время.
— Чо… енто? Кто… енто? — как ничего не понимающая птица, выкидывал он слова из себя, чтобы остаться хоть на время человеком, и уже понимая, что в него стреляли. Инстинкт самосохранения, так часто спасавший его в годы войны и после, убаюканный семейной жизнью, вновь проснулся и заставил его нырнуть под брюхо коня. И вовремя: второй выстрел попал прямо в его боевого друга. Тот встал на дыбы, в последний в своей жизни раз закрывая своим телом хозяина, и начал заваливаться на бок в сторону Сысоя.
Каким-то чудом, догадавшись, что конь сейчас рухнет на него, Сысой с трудом выдернул одну ногу из стремени и оттолкнулся от падающего коня. Кувыркаясь по острым веткам, он в кровь разрывал руки, ноги лицо. Конь упал рядом, придавив ему лишь одну ногу. Сысой тут же попытался выдернуть ее и встать, чтобы рассмотреть стрелявшего.
Третий выстрел заставил коня дернуться и замереть, а самого Сысоя прижаться к коню и сделать вид, что он тоже убит. Невольно на мгновение пришли на ум строчки молитвы, одной единственной молитвы, которую тот знал еще в детстве. Сысой замер и слился с неподвижным телом коня, инстинктивно понимая, что нужно показать неведомому и жестокому врагу, ищущему его смерти, что он умер, погиб, исчез, испарился… И Сысой вдавился в мягкую траву так сильно, как только смог, прикрытый трупом своего верного коня…
Так Сысой лежал очень долго, пока не почувствовал, что смерть прошла и в этот раз мимо. Он осторожно выглянул, и, не увидев ничего подозрительного, встал на дрожащие ватные ноги. Так и шел он, шатаясь из стороны в сторону с конской сбруей и седлом на плече, пока не останавился и не сел отдохнуть на пенек около того места, откуда по нему стреляли, ощущая себя побитой собакой.
— Да-а-а, но только не щаз! — почти умоляюще вслух произнес он, наконец, то, что камнем лежало на сердце. — Только не щаз, костлявая… Ить я только-только становлюсь бохатеем!
Возможно, только сейчас впервые Сысой по-настоящему испугался смерти: ни до Гражданской, ни во время, ни после не боялся ее. Возраст приближался к сорока годам, денег за это время не нажил и вот-вот блеснули золотом червонцы, которые должны дать большой доход от мельницы… Слезы навернулись на глаза. Откуда-то из души вырвались нежданные слова, булькая и клокоча, чем-то напоминая песню. – Чернай во-о-рон, чернай во-орон! Ой, да чо ж ты вьёсси, да надо мно-о-ой! Ты добы-ы-чи не добьё-о-сси, чернай вор-о-он, ды я ня твой!
Каким-то непостижимым образом, черные тучи на душе начали разгоняться. Сысой горланил песню, как пьяный, глотая соленые слезы, и выплевывал их со словами песни. Невольно подобрал стреляные гильзы, сунул в карман, встал и пошел в сторону дома, горланя одну песню за другой, пока не дошел до города. Уже поздно вечером он добрался до дома, идя по берегу реки. И первым делом выпил бутылку самогонки, чтобы расслабиться.

4.
Середина мая 1922 года, г. Верхотурье.
Всю неделю Сысой был в запое. Он не думал ни о том таинственном человеке, стрелявшем в него из винтовки, ни о литровой бутылке самогона, постоянно наполнявшейся зельем сразу же после того, как выпивалась предыдущая бутылка, ни о страхе быть убитым, когда денежки должны сами течь к нему рекой. И вот эта неделя закончилась. Ужасная головная боль и тошнота требовали свое, но волшебная бутылка была пуста. Остатки самогонки Сысой выдавил прямо в рот.
— Ты глянь на себя: грязный, небритый как еж, помятый… Самогоном прет аж за версту!
Однако Сысой отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.
— Ить ты ужо не человек… Хуже зверя стал, пьянь несчастная!
— А ну, замолчь! — закричал он и, размахнувшись, бросил в Дарью пустую бутылку, которая, ударившись о печку, раскололась на несколько крупных осколков. — Ты ничо не знаш: мохеть мене чуть не убили!
— Да уж лучче ба убили, чем вот видеть такова… — мрачно-ворчливый голос жены еще больше разозлил Сысоя. — Ну, чо вот ты за мужик-то такой? Яму только разок дали по сопатке, дак ен ужо себя целу неделю пропиват!
— Чо? Неделю? — удивился Сысой: ему и показалось-то, что одна ночка прошла. Выматерившись, он добавил. — Ить мене жо надоть ишшо церковно имушшество конс… Нет!  Конквист… Нет! Конквисховать!
И, шатаясь от боли в голове, пошел умываться, бриться и причесываться. Выпив целый ковшик воды, направился в конюшню.
— Иде жо мой Хром? — закричал он Дарье.
— А енто надоть у тобе спросить, куды ты ево задевал! — спокойно отозвалась жена. — Приташшилси откель-то… грязный весь с седлом! Еле отстирала! Небось, пропил свово Грома, а топерича спрашивашь!
И тут Сысой сразу вспомнил все: и отправку священников, и возвращение, и стрельбу по нему. Вспомнилось ему и то, как закрыл своим телом своего хозяина верный Гром. Слезы навернулись на глазах у Сысоя.
— Ну, паразит, ен мене ишшо пападетси! — прохрипел он в адрес неизвестного бандита и показал ему свой кулак, затем грустно посмотрел на плетку и повертев ее в руках, засунул за голенище. Шатаясь, вышел за ворота и поплелся к себе на работу.
— Ах, мать вашу! — Сысой грязно выругался, видя милиционеров, спокойно играющих в карты в его кабинете и совершенно не интересуясь нуждами заключенных. О том, что начальник их в запое, узнали они сразу же и использовали это время с максимальной пользой для себя. Еще бы немного, и разъярившийся начальник начал бы их охаживать плеткой, но испуганные милиционеры начали разбегаться по своим местам. — А ну, быстро собирайтеся! По церквам пойдем, имушшество поповско собирать!
Уже через полчаса отряд милиционеров с Сысоем впереди выехал из монастырского двора. У первой же церкви его ждал сюрприз.
— Не понял! — тихо произнёс он, вертя головой по голым стенам церкви. —Куды усе енто подевалося? Иде иконы, позолота? Охрабили!
Когда до него дошло, что Мостовому просто нечего будет отправлять, руки затряслись, а рот криво заулыбался сам собой.
Только несколько ворон, испуганных человеком, вопивших как зверь, каркая, ответили ему. Уже ничего не соображая, матеря всех и каждого милиционера, завалился он в подводу и хлестнул коня так, что тот заржал и рванул с места в карьер, Сысой начал успокаиваться: оставалась надежда на остальные церкви!
Так было и во второй, и в третьей, и в четвертой церквях. Когда в последней, двадцать четвертой церкви Сысой увидел ту же картину, в голове его загудел колокол, стало страшно, все закружилось вокруг и он упал прямо на пол церкви…
— Пить надоть меньше! — отрезала Дарья, показав ему кулак, как только он открыл глаза. — Ишшо не то с тобой будет! Ты, у мене, видать, совсем дурак!
Слышать Сысой начал сразу же, как только открыл глаза: он лежал на тахте дома. Обрадованные новой болезнью своего начальника милиционеры тут же доставили его домой. Никто из них и не скрывал своей радости: кому-то нужно было огород обрабатывать, кому-то в карты поиграть. Но все были довольны. Конечно, он этого не знал, а видел и слышал ворчливую ругань Дарьи, еще не понимая того, как здесь очутился. — Дашк, я – иде?
— Очухалси? Неча пить ее, проклятую, неделями, вот и не бут всяка нечисть казатьси! Небось, думал, в раю, ан нет, опеть дома! — было непонятно, смеется Дарья на Сысоем или издевается над ним и представителями его тупой власти, которые тут же сникли, столкнувшись с организованной силой, которую представляли простые деревенские бабы, защищающие самое святое в своей беспросветной жизни. — Спи, Аника - воин! Авось, бог даст, поумнеешь!
Услышав нечто материнское в тоне своей жены, Сысой, как маленький ребенок, послушно закрыл глаза.

5.
Середина августа 1922 года, Верхотурье.
— Товарышш Сысой, тута к тобе два попа просютси! — в приоткрытую дверь кабинета Сысоя высунулась голова милиционера. — Чо имя-то сказывать-то?
— А то и скажи: пушшай бехуть отседа подальше, пока я разозлилси и не отправил их в Екатеринбурх! — Сысой вымученно писал докладную Мостовому, а вопрос милиционера и вовсе сбил его с мысли, вселяя злость.
Однако через несколько минут все это снова повторилось.
— Ну, чо тобе?
— Оне… Оне сами… Оне сами хочут к тобе. Поговорить!
— Да пошли оне к … — Сысой смачно выматерился, вызвав улыбку наслаждения родной речью у своего подчиненного. — Пушшай топають отсель туда, откуда пришли!
— А! Оне ишшо сказывали… Какой-то Мостой их прислал! С Катеринбурха.
— Дак ты чо, дурак, сразу-то мене енто не сказал? — хозяин зло стукнул кулаком по столу и заорал на милиционера. — Ну, чо стоишь? Зови, оболтус! Давай, шевелись скорее! Ну, чо за подчиненныя: идиеты да и только! Ничо низзя поручить!
Сысой и сам не знал, что означает слово «Оболтус», но однажды услышав его у Мостового в свой адрес, теперь частенько применял его к своим подчиненным. Появление новых людей от Мостового вызывало много вопросов. — Енто чо тако ишшо придумал Мостовой? Каки-то попы… Ничо не понимаю!
Однако события последних дней, от которых у Сысоя уже кружилась голова, убеждали его в том, что сейчас все может мгновенно измениться, а потому… Нюх Мостового его еще ни разу не подводил! Вот енто и плохо. — Вона раньше-то как было хорошо и ясно: тута - белыя, тута – красныя. Белых надоть шашками рубить, а красным – помохать! А топерича? Ить вишь – настояшша контра. Ево бить надоть, а ен раз! И артель каку-нидь открыват! Да ишшо и налохи исправно платить. И тута ево уже не мохи трохать: ни-ни! Он топерича не простой буржуй, а наш, красный. А вот ежели не заплатить, тоды совсем друхо дело: хватай ево и в каталажку!
Пока Сысой рассуждал так сам с собой о превратностях современной жизни, в дверях появились два монаха. Они уже прошли по два шага от двери и поклонились Сысою.
— Ну, вы там бросьте енти штучки. Я ить вам не настоятель какой!
Невольно краска прилила к лицу Сысоя. Он даже и попытался воспрепятствовать этим двум монахам исполнять свой долг, но все же было очень приятно, что кто-то признает твою власть над собой. Хоть он и показывал всем, что это относится к большевистской власти, только сам себе он мог честно признаться. — Да, ему приятно было властвовать над судьбами людей! И удовольствие от этого было во много раз слаще удовольствия от ласк самой изощренной женщины.
Меж тем один из них сделал к нему четыре шага и подал листок, свернутый в трубочку. Сам же вернулся на свое место и замер, опустив голову.
— «Сысой Минеич! — читал Сысой от руки написанную записку Мостового. — Выдели отцу Серапиону и отцу Галактиону по церкви из числа закрытых тобою. Это наши люди и они будут присматривать за прихожанами тебе в помощь. Мостовой».
— Так… — Сысой даже замер от неожиданности, а потом улыбнулся. — Вот уж кохо-кохо, а в попах наших людев совсем не ожидал увидеть! Ну, раз надоть, так надоть!
Пожав им руки, пригласил их присесть.
— Чо-то я так и не понял… Из каких вы?
Они переглянулись.
— Давай, отец Серапион, может ты объяснишь всё нашему товарищу из ВЧК? — произнес тот, который был постарше.
Второй монах откашлялся и начал говорить.
— Вы, наверное, слышали, что патриарха Тихона арестовали ? — спросил он Сысоя, который тут же отрицательно закрутил головой . — Так вот…В мае этого года, мы, молодые церковнослужители, объявили о ликвидации патриаршества и провозгласили создание «Живой церкви», свободной от затхлых догм православия и поддерживающей дух революционных реформ и советской власти…Вот почему мы и здесь!
— Во дають! — восхитился Сысой с интересом разглядывая революционных монахов-чекистов. — Антиресно…Как енто оне усе орханизують? Да оне жа ишшо ня знають, каки тута жители?! Так…так…так! Ну, чо ж…Пущщай на своей шкуре усе и испытають!
Он встал и подошел к шкафчику. Долго рылся, отыскивая нужные ключи, потом рассердился на себя и выгреб все ключи в карман. — Вот каки замки открою - те и будуть работать!
Он улыбнулся.  — Ишь какой я умнай…Так хитро придумал!
Сысой шел к церкви в сопровождении двух священников. Конечно, такая процессия не могла оставить равнодушными ни одного прихожанина.
— Ну, чо Сысойка, взяла твоя? — один из ущербных умом вечных попрошаек, что постоянно торчали у церквей, торжествовал. — Ишь ты…Закрыл церкву? Вот топерича давай, открывай!
И радостно cкорчил ему рожу, собирая на свое представление все больше и больше людей. Сысою сначала так хотелось стукнуть его по противной физиономии, но потом он все-таки сдержался и начал даже улыбаться, представляя, какую он подкладывает им свинью в виде чекистов, облаченных в монашеское одеяние…
Такой толпой они и шли, пока не оказались у дверей церкви. Сысой, к общему удовольствию всех собравшихся зевак, достал из кармана все ключи и начал одним за другим ключами пробовать открыть замок, пока один из них все-таки не подошел. Открытие замка сопровождалось диким ревом восторженной толпы и аплодисментами женщин. Сысой открыл дверь, пропустил в нее отца Серапиона, а сам отдал ему замок.
— Ну, вот…Топерича енто ваша церковь! — усмехнулся он. — Чо хотитя, то и делайтя…А мене надоть ишшо иттить к друхой.
Сам же Сысой повернулся, и, проталкиваясь через ругающих его прихожан, вышел на улицу. За ним, еле поспевая, спешил отец Галактион…
Неожиданно, часть прихожан отделилась от общей толпы и, сопровождаемая ущербным Евграшкой, устремилась за Сысоем.
— Эй, Сысойка! — кричал Евграшка, хромая на костылях во главе толпы. — А куды ты батюшков наших девал? И их обратно буш привозить?
Сысой повернулся и сердито посмотрел на Евграшку – толпа тут же резко в своей передней части остановилась. Евграшка, который и был в этой части, едва не упал от напора толпы сзади, так и не успевшей понять, почему передние остановились.
Но Сысой, не удостоив увечного Евграшку ответом, повернулся и пошел дальше. Пошли и Евграшка с толпой за ним, подбирая с земли тех, кто упал.
Открыв отцу Галактиону дверь второй церкви, Сысой в нее даже не стал заходить, а повернувшись, пошел против толпы, ринувшейся в церковь.
Заматерившись на толпу, которая никак не хотела его пропускать, он полез через церковную ограду под улюлюканье молодых парней, с удовольствием наблюдавших очередное поражение власти.
Сысой же в свою очередь смотрел, как ломится народ в церковь, и никак не мог понять. — И чо имя надоть? Ить в церкви-то осталися одне стены?!
Меж тем, к большому огорчению Сысоя, к первому же богослужению, назначенному на воскресение, в этих двух церквях икон было столько, что стены уже не вмещали их. Вот уж этого-то Сысой сосем никак не мог понять!
Очень скоро жизнь в Верхотурье опять потекла по прежнему руслу: кто-то венчался, кто-то крестился, кто-то молился, а кто-то пил самогонку и заедал ее соленым огурчиком…
Сысою было плохо – ничего интересного больше жизнь не подбрасывала. Текучка заедала. Лишь самогонка и выручала. Чем дальше он отходил от Дарьи, тем больше сходился с Мотькой, которая никогда ему не отказывала в отличие от Дарьи.

6.
Последняя декада июня 1923 года, г. Верхотурье.
Дарья, взяв коромысло, решила пойти за водой. Неожиданно ей в руку впилась заноза. Вытащив ее зубами, она пососала и сплюнула кровь на землю, невольно почувствовав, что ей стало от этого как-то не по себе. Чтобы сгладить непонятное ощущение, пошла в дом и достала цветастую косынку. Повертевшись перед небольшим зеркалом, легонько повязала ее поверх своих волос. Довольная еще не потускневшей привлекательностью своего тела, она снова взяла коромысло и два ведра.
Так и пошла к колодцу. Но стоило ей выйти, как порыв ветра тут же сдул косынку с головы, набросив сначала на плечи, а потом совсем сбросив ее на землю. Побежав за ней, она к своему удивлению у колодца рядом со своей косынкой увидела Федора Бегунка, валявшегося в канаве.
— Федь, ты чо? Уж не заболел ли? — спросила она, поднимая упавшую косынку и завязывая ее снова, но уже на шее. Почему-то неожиданно настроение у Дарьи безнадежно испортилось. — Вот, сначала – заноза. Кровь. Потом – косынка…Кабы чо не вышло? А вот топерича – Федор!
А интуиция говорила ей  – дело плохо! И, перевернув его, тут же учуяла знакомый запах перегара. — Да ты чо, варнак, нажралси? Вот Варьке скажу…
— А не скажешь. Один черт – ее нету! — пролепетал он, открывая глаза и узнавая Дарью. — Дашенька голубушка ты моя, тока усе! Нету Варьки… Сбежала! Сбежала…она…от мене…
— Дак ты будешь говорить али нет? Куды сбежала? — тормошила она быстро захрапевшего Бегунка, уже понимая, что не напрасно тревожилась с утра, однако ласковые слова и то, как их произнес Федор, определенно растревожили ее душу. — К кому? Да чо я не знаю к кому? Да к Вавиле!…
И неожиданно Дарье стало жаль Бегунка, который открыв глаза, тут же подтвердил ее мысли. –— К …ухажеру…вашему…Вавиле!
Дарья растерялась. — То исть как? Федька…Чо он знал енто…и молчал? И не бил ее…Не ругал…С дочкой все время проводил…А Варька? А она сама? Тоже хороша! А чо Федька – то напился? Могет не к нему? Ить мы жа договаривалися…Чо ж она… К Вавиле! А Федора бросила…Ить ен вона какой, ласковый! А она? Надо бежать к Вавиле и у Варьки усе самой узнать! А у ентова пьяницы ничо не узнаш…
И, бросив на землю коромысло и ведра, Дарья побежала туда, где стояла мельница Вавилы.
— Ну, подружка! — возмущенно шептала Дарья, адресовывая свои слова Варваре. — Мы так – ту с тобою не договаривалися…Отбивать полюбовничка…Да насовсем! И енто коды Сысой днюет и ночует у Мотьки! Ить и мене тожа хоцца иметь немного бабских радостев! Нет, подружка, мы так не договаривалися…
Варвару с Веркой она увидела у самой мельницы и побежала туда.
— Так, подружка, дорогая…— Дарья остановилась недалеко от Варвары и, уперев кулаки в крутые бедра, встала в позу, которая Варваре ничего хорошего не обещала.
— Дашь…Ты мене извини, стерву такую! — Варвара поднялась со своего места: краска смущения залила все ее лицо. — Ну, так получилося! Не стерпела. Я ить помню наш уговор!
 — Да чо уж там…— Дарья неожиданно растеряла весь свой воинственный пыл и рассмеялась. — Варьк, ты подумай сама, кого мы делим? Ить и не мужей, а полюбовничка нашева!
— Нет, Дарья…— Варвара взглянула на подругу и столько тоски и любви было в ее глазах, что Дарья даже невольно по хорошему позавидовала своей подруге. — Я ить чо…Недавно услышала…Федька то ить…тобе давно любит! Пьяный был…Сама слышала! Могет потому такой ен со мной…А ты брось к чертовой матери своего придурка Сысоя, да уходи к Федьке! Ить, без бабы сопьетси напрочь…А ить ен хорошай! Да, жалко, не мой! А я ить Вавилу – то ишшо с детства люблю… Да вот так усе получилося! А с Федькой больше не могу, подружка!
— Вот, дура! — усмехнулась Дарья: слова про Федора ее ударили в сердце, но не зацепились, а вот про Вавилу…— Дак че ж ты, бедовая, молчала – то ..Про любовь – то? Ить я топерича представляю, как ты страдала…Коды я к Вавиле ходила!
И засмеялась Дарья звонко, от души, вся, перегнувшись в поясе, а потом выпрямилась и обняла подружку. Та, взглянув на нее, тоже засмеялась. Так и сидели они, обнявшись и вспоминая свои интрижки с Вавилой, смеясь и плача одновременно…
Сысой с утра, увидев сон про деньги, решил обязательно навестить Вавилу, но из-за текучки никак не мог выбрать подходящий момент. И только часа через три-четыре, шагал по знакомой тропке к мельнице.
Вавила был во дворе. Он считал мешки ржи, что привезли ему с утра уездные гости. Увидев Сысоя, он кивнул ему, но не подошел.
— Вот, сволочь, зазналси! — подумал неприязненно Сысой о Вавиле. — Не пора ли его тряхнуть насчет денег? Мельница во всю работает, а со мной он так и не рашшиталси ишшо!
Не в силах больше торчать как столб посреди двора, Сысой сам подошел к Вавиле.
— Ну,здоров, Вавила Минаев! — Сысой протянул руку и криво усмехнулся. Вавила пожал руку, но ничего не ответил. — Не пора ли со мной, Вавила, рашшитатьси? Мельничка твоя набрала силу…Так што…
— Да ты про чо, Сысой Минеич? Чой-то я никак не пойму…— Вавила притворился непонимающим и плохо слышащим – даже ладонь к уху приложил.
— Деньги, ховорю…Пора вертать! Да ишшо с процентами…— Сысой последнее новомодное слово едва выговорил – так ему было противно клянчить свои деньги назад.
— Да о каких таких деньгах ты говоришь, Сысой Минеич? — ехидно удивился Вавила. — Разве у государственного служащего есть такие деньги? Я чо-то не знаю таких – то зарплат в золотых царских цервонцах! Могет ты ково ограбил али ишшо че? Дак скажи…Я пойму!
— Ну, ты, Вавила, и хад! — заикаясь произнес Сысой, понимая, что Вавила просто – напросто обманул его. — Ну, ты и контра! Да таких…
— Не могешь, Сысой Минеич! — зло и открыто засмеялся Вавила. — Топерича тако разрешатси… И не контра я! И налоги плачу исправно…А хошь я усем скажу, кто мене столько денег дал на мельницу? А чо…Пущщай узнают! Вот потеха бут…Главнай борец с контрой незаконныя делишки проворачиват! Да ишшо с кем? С бывшим вором! А к кому бегат твоя Дашка вечерами, как ты думашь? Ко мне!
Сысой покраснел до пят.
 — Ну, и сволочь жа ты, Вавила! — только и произнес он. — Ладно, обожди…И мое времечко ишшо придет!
— Не придет, Сысой! — глаза Вавилы превратились в две узкие щелочки. — Я тожа…Долго свово времечка ждал, штоб рашшитатьси с тобой за братку, Фрола! И вот-таки дождалси…А твое – не придет!
Сысой может бы и кинулся на Вавилу, но тот был гораздо сильнее без разговоров и пробы. А потому Сысой, показав Вавиле кулак для порядку, повернулся и пошел прочь…
Меж тем Дарья, побледнев как полотно, посмотрела на Варьку: они обе слышали весь разговор мужчин от начала до конца.
— Ить он вам покою не даст! — серьезно сказала она. — Я – то уж Сысоя знаю. Да и мене тожа!.
— Дак ить и Вавила не простак! — усмехнулась Варвара. — Ишь как обвел вокруг пальца твово Сысоя!
— Так-то оно так…-— задумчиво произнесла Дарья. — Тока откель у Сысоя стока денег?
— А ты сама у него спроси…— Варвара была довольна – ее возлюбленный посрамил самого Сысоя!
— Да уж спрошу, ежели сама жива буду…— Дарья повернулась и положила руку на плечо Варваре. — Побегу – ка я домой, подружка! Сысой – то седни опеть пьяным заявитси… Гонять учнет, видать!
И берегом побежала к дому…
Федор по-прежнему валялся в канаве возле колодца. Перевернув его на спину, Дарья сначала посадила его, а потом начала поднимать. Подхватив его со спины и ухватившись за его штаны, она тащила, пятясь к дому Бегунка.
— Оставь меня! — кричал Федька брыкаясь, как молоденький козлик, руками и ногами. — Жить не хочу! Мене…оставила…баба…
— Да и я бы вот …не хотела…— кряхтя и задыхаясь от своей ноши, через раз отвечала ему Дарья. — Да вот…Нюрку – то кто подымать будет? Думашь мене така жистя нравитси? А ить живу…И у тобе Верка есть!  А баб…Вон скока вокруг! Ну, оставила тобе Варька…Дак ить она – то Вавилу ишшо малой девчонкой любила! И чо… Из-за ентова, жисти собе лишать? Побойси, Федька, бога!
— А я – коммунист! Мы в бога не верим…— усмехнулся Федька, почувствовав под ногами пол родного двора. Тут он вдруг прогнулся, выпятил свой живот и руками начал помогать себе, чтобы встать. Хмель уже начал проходить, а неожиданное участие Дарьи в его жизни, он расценил по-своему. — А на хрена мене други бабы, коли ты тута? Вот ты, Дарья, пойдешь ко мне заместо подруги твоей Варьки?
Дарья неожиданно вспомнила про то, как хвастал Федька про их любовь во время продразверстки и улыбнулась…Руки ее ослабли и она тут же выпустила его из рук. Федька закачался, но каким-то чудом устоял еще с минуту, а потом повалился на рубленую стену дома.
— Ох, мужики вы мужики! — закачала головой она, глядя на Федьку, хищно оглядывающего ее фигуру, а потом протянувшего руку к бедру Дарьи. Дарья тут же ударила его по руке.  — Не смей! Не твое…Сначала заимей свое, а потом ужо и руку протягивай! Видать, усе вы кобеля страшенныя. И ты туда жо! Ить только што про смерть сказывал…
— Правда, Дашка! — улыбнулся Федор, смотря Дарье прямо в глаза. — Ить я до сих пор помню, как тоды…при разверстке! Какая была ты…
— Енто потому ты усем и набрехал, мол спал со мной? Да ну тобе! — рассердилась Дарья и тут же рассмеялась, видя смущение Федора. — Усе жа приятно…Помнит ишшо!
— Дак ты, Дарья…Ежели чо…Приходь ко мне…вместо Варьки! — крикнул он уже вдогонку Дарье.
— Не дождесси! — ответила ему она и скрылась за воротами, усмехнувшись его словам: так хотелось ответить ему: «Могет и приду». И от этого она вдруг смутилась и покраснела – вспомнились слова Варьки о давней его любви к ней!
Меж тем Дарья ошиблась – Сысой в этот день домой не пришел совсем. Появился он через неделю, пьяный и злой. И первым делом, с чего он начал общение с женой, была взбучка плеткой, от которой Дарья бегала по всей Ямской! В этот раз Дарья решила твердо: еще раз такое случится – она уйдет от Сысоя к Федору…
 Однако Сысой, словно почуяв такое настроение Дарьи, вдруг присмирел и даже перестал пить до скотского состояния…

7.
Середина августа 1924 года, г. Пермь.
Сысой вышел на перрон и вздохнул. — Вот она, матушка – Пермь! Сколь лет то прошло? Чай лет шесть…
Сильно захотелось курить. Затянувшись махорочным дымом, он немного успокоился. Снова голову начали тревожить мысли о прошлом. — Ить в последний-то раз енто было в осьмнадцатом… Я ишшо тоды вербовал в Красну Армию военспецов, будь оне неладны! И, особливо, Марков! Сколь несчастьев принесли оне мене… Один Марков чо стоить! Ишь каки ручишши-то у нехо?!
Сысой, вспомнив, как Марков отделывал его, поежился. Невольно вспомнился и Орлов, но тут же исчез из воспоминаний. То ли от ветра, так неожиданно набросившегося на гостя приезжего с речной прохладой, то ли от воспоминаний о ручищах Маркова, но страх вновь напомнил о себе. Сысою стало холодно. Невольно взгляд его устремился на небо. Впервые приглядевшись к облакам не так, как обычно, а с фантазией, ему вдруг показалось, что группа облаков, собравшись вместе, образовала огромную фигуру красноармейца на таком же огромном белом коне. — Надо ж так! Вот и сабля, вот и конь… И чо только природа не придумат!
Резко выдохнув из себя теплый воздух, глотнул холодного и направился к лестнице, то и дело паглядывая на небесного воина и усмехаясь. — Как я когда-то… В гражданску! Тока Хром у мене был гнедой, а ентот белай…
Воспоминания об убитом кем-то Громе и трех так и неразгаданных им выстрелах испортили и без того мрачное настроение Сысоя.
Лестница вверх закончилась неожиданно – перед ним развернулся Разгуляй всем своим разноцветием. Увидев привычную с детства суету людишек, которым частенько чистил карманы, на сердце сразу полегчало. Усмехнувшись своему далекому прошлому, легко выбрал нужный маршрут, чтобы сократить путь к Мостовому, переведенному в Пермь на повышение.
— Антиресно, чо ему от мене надоть? — подумал он, трогая затылок и почесывая за ухом. — Вроде усе яхо указанья мы выполнили. Мохеть из-за Дашки вызыват?
Сысой снова закурил. Приятный аромат махры проскочил во внутрь и вышел кольцами изо рта. Довольный тем, что проходившие мимо дамы обратили на него внимание, Сысой продолжал старательно пускать в воздух колечки дыма. Однако скоро ему это надоело и он вернулся к мыслям о Дашке. — Ну, чо вот ей-то надоть? Чо ворчать? Чо рухатьси? Ну, балуюся с Мотькой! Дак и она не без хреха. Кто к Вавиле бехал? А кто с Федькой чо-то затевает? Я ить ни чо… Ну, перевел Мотьку к себе в секретари! И чо? Топерича усе так делают! И я, на работе… Домой к ей топерича не хожу – усе успеваю на работе. И деньхи усе домой ташшу. Ну, чо ишшо ей надоть? Прихожу поздно? Дак работа такая! Мохет злитси за монастырь? Дак я жо для нее, дуры, тока и ня стал ломать усе церкви! А монастырь и без тово скока лет пустой стоить… Да и перед Мостовым мене тожа чем-то отчитыватьси надоть…
Сысой шел в центр, где располагалось управление Мостового. Отдав мандат часовому, он прошел наверх по лестнице.
— А-а-а, Сысой Минеич, пгоходи, догогой, пгоходи! — как всегда Мостовой встречал его широкой улыбкой на лице и внимательными, лезущими в душу, строгими глазами. — Вот тут я топегича и устгоилси. Нгавитси?
Сысой тут же отметил в нем наигранную простоту и употребление простых деревенских слов вперемешку с обычными. Чтобы не выдать свое резко изменившееся в худшую сторону представление о бывшем кумире, гость начал оглядывать его кабинет. Однако не забыл вовремя кивнуть в ответ своему начальнику.
— Я ить тобе-то не пгосто так вызвал…— Мостовой достал из шкафчика две рюмки и наполнил их коньяком наполовину.
Сысой почти неприязненно взглянул на Мостового и роскошь, окружающую его. — Жмот! Ишь по половинке наливат… А раньше и самогонки по полной принимали! Коньк пьет, колбаску режет… Ты хоть кохда-нидь звал мене прсто так? Не-е-ет, только по делу, а сам? Да подавись ты сам своей колбасой! Нам и солененькай огурчик с кумышкой за милу душу сойдеть!
— Слышь, Сысой, тут у меня должность одна есть. Так я хотел бы ее тебе пгедложить. Пойдешь ко мне? Может, хватит тебе в глуши пгозебать? А мне здесь во как свои люди нужны! Соглашайся, Сысой Минеич! И загплату положу хогошую, квагтигу дам. Пегебегешься сюды со своей семьей. Подумай! Я ведь не неволю тебя. Ведь не неволил же тебя с церквями?!
Сысой вздрогнул от одного лишь упоминания о церквях, и тут же обратил свое внимание на то, что Мостовой довольно хорошо осведомлен о его деятельности. — Антиресно, донесли ему про золоты червонцы али нет?
В их разговоре образовалась неловкая пауза. Хитрый Мостовой первым это понял, подал ему рюмку, чокнулся, но ничего не сказал.
Приятный напиток разогрел застывшую от страха кровь Сысоя. Настроение изменилось, куда-то далеко ушли страхи и мысли потекли в ином русле. — А чо, я хуже друхих? Мене чо, боле друхих от работы надоть? Усе вона рвутси наверьх, а я чо?
Его глаза вновь встретились с глазами Мостового.
— Да я-то чо… Вот посоветуюся с женой и скажу… А так-то я сохласнай! — выдавил Сысой, проглотив откуда-то набежавшую слюну.
— Ну, вот и ладненько, вот и хогошо! — Мостовой налил коньяка половинку, а Сысоя, будто читая его мысли, уважил полной.
Однако гость не очень-то разделял вкус своего начальника, но действие его оценил по достоинству. — То-то жа! А то половинкой. Да я дома-то по стакану самохонки за раз! А тут: клопячье питье, да половинку… Нисколь не береть!
Однако Мостовой никогда бы не забрался по служебной лестнице, если бы не изучал подчиненных, особенно, таких как Сысой. Поэтому тут же налил ему еще одну полную рюмку. Гость довольно улыбнулся.
— Газ согласен, то пей, получай пгопуск и езжай домой улаживать свои дела. Чегез неделю жду сюда, понял?
— Понял! — мотнул довольно головой Сысой: настроение поднялось и захотелось двигаться.
Уже на улице, вдохнув воздух, он опять посмотрел на небо и удивился: над домами и улицами Перми плыл высоко в небе облачный всадник на белом коне и с саблею в руке.
— Ты хлянь-ка, опеть я тама! — еле шевелящимся языком произнес довольно он и закурил. — И Мостовой тоже ховорить: мене тута надоть работать! Знать, к хорошему ты тута оказалси…
Настроение поднялось, в голове начали вертеться слова любимой песни отца.
— Ямшшик, ня хони лошадев! Мене не куды больша спешить… —дальше, как ни старался он, слова не вспоминались. — Вот, черт, Дашки нету! Она ба подмохла, подпела…
И он пошел вниз по Разгуляю, бормоча что-то бессвязное про себя.
Сегодня в доме Фенечки мужики с утра были на ногах: Маркову надо было рано идти в порт на разгрузку, а Анфим Захарыч активно готовился к встрече очередного дня рождения любимой внучки.
— Эй, засоня, вставай! — ласковая рука деда тихонечко легла на руку девочки. — С днем рождения! Мы тут с батей тебе уж и подарок приготовили! Заждалси ен тобе на улице!
— Кто? Батя?! — сна как не бывало: быстро протерев глаза кулачками, она обняла и поцеловала деда. Солнышко радостно светило ей в лицо и именинница снова зажмурилась. А, открыв глаза вновь, обнаружила на стуле возле кровати новое светло-розовое платье. Радостно ахнув, села на кровать, сунула ноги в тапочки и побежала умываться, не забыв потрогать рукой нежный шелк платья.
А через несколько минут она уже сидела за столом и ела торжественный завтрак, огорчаясь только по одному поводу: рядом не было ее любимого «бати». Однако, не выдержав интриги деда, она скоро забросила завтрак и выскочила на крыльцо.
— Господи, какая прелесть! — восхищенно воскликнула она, увидев большого и неуклюжего щенка. Она хотела тут же спуститься к нему, привязанному за шею крепкой веревочкой, но строгий взгляд деда остановил. Поэтому, уже обращаясь к щенку, ласково сказала. — Ты подожди меня, я быстро!
И метнулась к деду, довольная, обняла и поцеловала в волосатую щеку. Не успел он и слова ей сказать, как именинница побежала за стол приканчивать побыстрей завтрак.
— Деда, а как его зовут? — неожиданно спросила она, вдруг вспомнив, что не может с ним разговаривать без имени.
— А никак… — только и сообразил ответить ей дед, счастливый от радости внучки. — Дак ты назови ево сама! Это же теперь твой друг.
— Тогда я назову его Дружком! — вдруг заявила девочка и довольная продолжила расправу с завтраком.
Анфим Захарыч был доволен. — Ну, чо ишшо надоть? Марков Фенечке стал как настоящий отец. Даже больше! Деньги у них есть, заработки у «бати» неплохие. Да и я приработок хорошай имею. Вот ба отправить в Верхотурье, Дашке, весточку! Да деньжат… Хоть бы малость! А лучче всего бы повидать их вместе с Нюркой! Та-то, видать, тоже больша стала?! Эх, ежели ба не Сысой, свел ба «батю» с Дашкой! Оба хорошия… И я с внучками!
Настроение из-за воспоминания о Сысое тут же испортилось. И все-таки, посмотрев на Фенечку, заулыбался, увидев, как внучка отложила часть пищи со стола в бумажку, поцеловала деда, перекрестилась и пошла осторожно вниз, к своему Дружку.
Когда дед вышел на крыльцо, то Дружок, съев все, что принесла ему Фенечка, уже ласково облизывал своим шершавым языком ее ладошки и лицо.
— Дружок… Дружок, будя! Ты чо, собралси замарать мое праздничное платье? Тоды какой же ты мене друг? — говорила она ласково щенку, который знай облизывал свою  подружку-хозяйку. И оба они были счастливы!
Анфим Захарыч сидел на верхней ступеньке и довольно улыбался.
— Как быстро прошло время! Будто вчерась мы с Фенечкой приехали сюды и встретили здесь Владимира Лексеича Маркова. — подумал он, рассуждая сам с собой. — Не будь у нас такого «бати», ишшо неизвестно, как бы усе повернулося… Хорошай человек Владимир Лексеич! Эх, вот бы Дашке, дуре набитой, такова мужика! И он один. А енто плохо. Познакомить ба ево с Дашкой, да там Сысой! Как пиявка присосалси, да пьет ее кровушку! Как она тама? Ох, видать и тяжела ее жистя… Господи, помоги ей и Нюрке! Ить баба она хорошая, добрая, хучь и дура! Гнала ба от себя паразита ентова палкой! А то лучче, ехала ба к нам сюды… Ох, и зажили бы мы тута!
Вытерев вдруг набежавшую на щеку слезу, Анфим Захарыч улыбнулся: Фенечка смешно прыгала вместе со своим Дружком.
— Деда, давай пойдем к бате на работу? Я уже соскучилась! И Дружка возьмем с собой. Ить ты говорил сам: просьбу именинницы надоть выполнять!
— Ох, и откуда ты у меня такая хитрая? Ну и дефьки пошли! — улыбнулся Анфим Захарыч. — Ить со усех сторон обошла меня. Тока сам-то «батя» нам чо на енто скажет?
— А ни чо! Я так и скажу: енто моя именинна просьба! — Фенечка обняла и поцеловала деда: она уже давно поняла, что имеет на своих мужчин неотразимое оружие. И частенько использовала это оружие в своих целях, всегда добиваясь успеха. Только одно ей было непонятно: почему такой огромный «батя» сдавался ей после такого же количества поцелуев, как и дед. Она считала, что для большого Маркова и количество поцелуев должно быть больше, чем на деда. Иначе не добьешься того же результата!
Пока Фенечка одевалась на прогулку, с растаявшими сердцами на крыльце ее ждали дед и Дружок…
Свежий речной воздух быстро проветрил затуманенную коньячным алкоголем голову Сысоя. Он побывал уже и на Разгуляе, побродил по улочкам центра, а теперь почему-то оказался в речном порту и наблюдал со стороны, как грузятся баржи. Невольно его внимание привлек высокий, крепкий, атлетического сложения бородач, легко таскающий на плечах тяжелые мешки. Вот он что-то сказал своим товарищам, кинул в суму свою накидку и легким пружинистым шагом направился вверх к Разгуляю, пройдя в нескольких шагах от Сысоя.
Что-то знакомое было в его движениях. Теперь Сысой уже не отрываясь следил за незнакомцем. Походка! Вот что было знакомо. Но чья? Пропитый мозг никак не мог вспомнить.
Не понимая, почему это делает, Сысой встал и тихо поспешил за незнакомцем. Так они и шли, петляя по улочкам, переулкам и дворам, пока Сысой не уперся в дом, цокольный этаж которого врос по самые окна в землю. Зарешеченные окна к тому же были прикрыты ржавым железным листом.
Не в силах больше противостоять силе, влекущей его вниз, Сысой шагнул на спускающиеся ступеньки и потянул за ручку двери. Дверь жалобно скрипнула и тут же открылась под его напором. Шагнув вперед, он оказался на площадке шириной метр на метр. Дверь тут же за ним захлопнулась. Осторожно рука его потянулась к кобуре за наганом.
Вдруг из темноты что-то теплое, но жесткое, как капкан, сильно стиснуло его руку. Резко повернув голову, он еще успел увидеть огромный кулак, быстро приближающийся к его глазам.
Удар Сысоя ошеломил: искры из глаз фонтаном бились. Еще удар! Сысой, чувствовал лишь одно: голова его, словно тыква, вот-вот треснет от ужасающей силы ударов. Думать уже просто нет возможности: все перед ним плыло и кружилось перед глазами, являя одно лицо… До боли и ужаса знакомое! Эти глаза, эти руки, такие огромные… Их он вспоминал в бреду всякий раз… Так его бил только один человек…—  Только не он! Лицо, это его лицо… Господи, только не он!
Теперь Сысой слабо чувствовал боль, но она шла отовсюду: удары, как огромные иглы, приносящие ужасающую боль, появлялись то на лице, то на груди, то в животе, переламывая его и не позволяя дышать. И, наконец, блаженный покой!
Очнувшись, через красную пелену глаз Сысой с трудом рассмотрел место, где его так жестоко избили, и ужаснулся: это была она, та самая комната, которая приходила ему во сне с ужасными болями и кошмарами. — Зачем я так неосмотрительно спустился в эту подвальную комнату и теперь лежу на полу со стиснутыми руками? А ноги и тело не слушается от боли? Зачем пошел за тем бородачом?
Ответить себе на эти вопросы он никак не мог…
Но тут из темноты к нему склонилось лицо того самого бородача, так легко расправившегося с ним. Только теперь Сысой вдруг понял, кому принадлежат эти руки-кувалды, уже однажды чуть не убившие его.
— Марков! Черт бы побрал ентова Семена… Уж лучче ба ен тоды дал ему меня прибить, чем чувствовать все то, чо щаз со мной! — шептал он, захлебываясь собственной кровью. Дышать полной грудью не мог, а потому лишь хрипел, в голове – гуд и туман, а в глазах, как то знамя, за которое он бился всю Гражданскую. — Марков!
И это слово было хуже всякого приговора, даже самого сурового и безжалостного! И это тогда, когда у него есть мельница…
Из глаз Сысоя потекли слезы.
— Черт побери, ну, чо так-ту? Чо щаз? Ить вона даже Мостовой прихласил на повышенье… И вот: Марков! Ну,чо щаз-то конец? Друхим, дак, ничо, а мене – Марков?! Ня дурак, знаю, так бить мохеть только ен! А, мохеть, пронесеть?  — и  Сысой закрыл глаза.
— Не притворяйся, Сысой! — этот голос Сысой меньше всего желал бы слышать. — До этого хоть и небольшая, да была еще надежда, а теперь?! Все, конец, это - Марков!
 — Сысой, ведь я-то тебя узнал сразу! А ты, узнаёшь ли это место?
Сысой, даже не открывая глаз, замотал отрицательно головой.
— И на этот раз ты опять врешь! Уверен, оно к тебе по ночам в страшных кошмарах приходит!
Марков сидел поодаль и внимательно наблюдал за Сысоем: он очень хорошо знал, с кем имеет дело и какая звериная воля к жизни была у этого негодяя. Ком застарелой боли подкатил к горлу: запершило, слезы чуть не навернулись на глаза.
— Вот сюда твои дружки и привезли беременную Варвару Орлову. Избили ее прикладами и бросили умирать! Это здесь от холода и голода умерли мои жена и сын! Это здесь умерли ни в чем не повинные наши жены и дети. А ведь вы с вашим Мостовым обещали нам гарантию их жизни…
Слезы по лицу Сысоя уже бежали ручьем: он понял – смерть неизбежна. И лишь какая-то ниточка надежды еще поддерживала его волю.
— И ты умрешь! Приготовься испытать то же, что испытали они здесь… зимой! Это чтобы ты сам все понял и почувствовал. Твой удел, удел негодяя, медленная и ужасная смерть! И пусть на все это будет воля Божья!
Марков встал, подошел к Сысою, поднял его одной рукой на уровень своих глаз и резко ударил своим кулачищем в челюсть.
— Это тебе за старика и девочку, которым пришлось из-за тебя бежать из Верхотурья… — словно в тумане удаляющегося поезда доносились до его сознания слова Маркова. Из глаз посыпался огромный фейерверк, а огромный черный туман закрыл свет сознания.
Сколько лежал Сысой без сознания, плутая в черноте безвременья, он не знал. Однако, когда, наконец, пришел в себя, то долго не мог понять, кто он и где он…
И, только вспомнив встречу с Марковым как кошмарный сон, попытался открыть глаза, почувствовав затекшие и непослушные руки - ноги… И, все-таки, подумал. — Жив?!
И, не смотря на ужасную боль, эта мысль все больше крепла. — Жив!!
И потерял сознание…
Он очнулся снова, но уже невыразимая жажда жизни овладела всем его существом. И Сысой начал шевелиться как гусеница, в разные стороны, понимая, что этого ужасного Маркова больше нет рядом, а значит – есть шанс! И он, Сысой, не упустит его! Он крутился, вертелся, превозмогая боль и открывая глаза…И не однажды оказывался своим окровавленным лицом в пыли и грязи, но веревки, которыми туго связал его Марков, так и не смог развязать…
И все-таки он, после долгих и безуспешных попыток вырваться из пут, рывками и множеством отдыхов, обреченный на медленную смерть, но по-прежнему не сдающийся, сумел подкатиться к углу. Здесь, усевшись спиной в угол, снова потерял сознание…
Возвращение в сознание было тяжелым: болело всё тело, мысли путались и постоянно сбивались. И все-таки скоро откуда-то из темного небытия вырвались светлые мысли, которые вселили пока тонкую, но Надежду. — Хосподи, простимене за усё! И вы проститя усе… И ты, Дарья в первую холову!
 Словно кто-то, поверивший ему и давший еще один шанс, вернул ему давно забытые слова молитвы. Схватившись за не, как за спасительный канат, Сысой начал шептать опухшими и в кровь разбитыми губами. — Отче наш, иже еси на небеси…
 Он повторял выплывавшие слова из памяти, путался, ошибался и снова повторял до тех пор, пока они не зазвучали правильно. Иногда он обращался с просьбой о помощи то к Дарье, то Анфиму Захарычу, терял сознание, а очнувшись начинал снова, считая, что не у всех обиженных им людей попросил прощения. Так он вспомнил Варвару Орлову и самого Орлова, жену Маркова и его сына. Даже у ненавистного Маркова просил прощения. Напряженно вспоминал и просил, вспоминал и просил, твердо веря, что если у всех без исключения попросит прощения, то будет спасен.
Это было как в бреду: он уже не понимал то, что делает, но упорно делал. Из памяти один за другим выплывали все, кого он предал, обидел, убил, а он кричал им, защищаясь. — Я ж не сам! Мне приказывали!
И плакал, умолял простить… Почувствовав, что черный туман начал рассеиваться, Сысой затих без сил и провалился в тяжелый сон.
Когда же от холода и голода его начало колотить так, что зуб на зуб не попадали, Сысой проснулся. Сквозь щелочки разбитых глаз он все же увидел то самое помещение, в котором так жестоко был избит Марковым. Но в этот раз в нем уже сидела уверенность. Именно это он и прошепелявил окровавленными губами. — Хрен вот, тобе,Марков! Чо, думаш я просто так схину? Не-е-ет, я ишшо живой!
В нем снова проснулся тот самый Сысой, который когда-то в юности проявился в нем, прыгнувшем с высокого утеса. Это были злость, перемешанная с обидой и звериная воля к жизни. Именно они заставили его подняться на колени, а потом, прижавшись к стене, подняться на ноги. Увидев возле лестницы, с которой он свалился, окно, загороженное куском ржавого железа, упрямец начал осторожно передвигать ноги. После долгих усилий, изорвав в кровь руки и ноги, Сысой нашел маленькую щелочку в куске ржавого железа и заглянул в небо: утренний всадник из облаков с саблей в руке горделиво плыл в даль неизведанную.
Возможно, именно после того, как увидел утреннего всадника, а может и еще раньше, но этот всадник окончательно его уверил в том, что его слова услышаны и ему дадут еще пожить на этом свете. Рот его раскрылся, хрипя, Сысой закричал из последних сил. — По - мо - хи - тя! Помохитя…
Фенечка и дед высматривали в порту Маркова, но его почему-то среди грузчиков не было видно.
— Ага, именинница, попа-а-алась!
Марков, незаметно подкравшись к имениннице сзади, схватил вздрогнувшую девочку в свои огромные объятия и подкинул вверх. Фенечка заверещала, захихикала, радуясь и  боясь одновременно. Она была счастлива: рядом с ней был тот, кого она так терпеливо высматривала из грузчиков, да любимый дедушка. А переполнял счастье девочки весело тявкающий Дружок.
Как это было здорово: вот она высоко-высоко взлетает вверх и ее ловят надежные руки, в которых спокойно и хорошо! И Фенечка смеялась, радуясь своему счастью…
Когда же она устала от этого, то просто прижалась своей щекой к его бородатому лицу, но такому ласковому и молодому. А потом поцеловала его в губы, навсегда сохранив этот горький привкус полыни, которую Марков добавлял в махорку, чтобы сэкономить денег для дочери. Но даже с жесткими колючими волосами губы его не были ей противны! Такой счастливой Фенечка еще никогда себя не чувствовала…
Целый день троица в сопровождении веселого Дружка гуляла по городу. Фенечка сидела на шее Маркова и руководила своими мужчинами, как хотела, выбирая то пирожное, то коржики, то леденцы… Остатками она честно делилась со своим маленьким Дружком. Накатавшись на всем, что попадалось ей на пути, к вечеру так и уснула на руках у Маркова. Дома же, согрев ей постель, уложили спать именинницу под охраной маленького четвероного друга.
Только тогда Марков и решился рассказать про Сысоя.
— Отец… — начал он нерешительно. — Я ведь сегодня Сысоя спрятал в полуподвале соседнего дома…
— То исть как, Сысоя? — руки у Анфима Захарыча задрожали. — Рази ен здеся?
— Выходит, здесь, в Перми! Зачем прибыл, я его не спрашивал… — Марков перекусил веточку, которую, нервничая, сорвал с дерева. –— Смотрю, кто-то за мной так пристально наблюдает. Пригляделся – Сысой! Сначала испугался, думал за вами пришел, а потом разозлился. Ну и завел его в этот полуподвал. А потом… За мной большой должок был… Он ведь на любую подлость горазд! Ну, одним словом, валяется он в том полуподвале… связанный по рукам и ногам! Честно скажу, хотел шлепнуть, да рука не поднялась: злоба на него уже прошла! Даже сам тому удивляюсь…
Марков курил свою махорочку и молчал.
— Это по милости Сысоя и его дружка – начальника Мостового и погибли в этом полуподвале Варвара Орлова на последнем месяце беременности, моя жена и сын, две сестры и их мать Буценко… Вот и взорвался! Должок вспомнил…
— Не судья я тобе, Владимир Ляксеич! Одно скажу: не наше дело отымать жистю у Сысоя. То божий промысел! — тихо сказал отец Дарьи. — Ен и мене, и Дарье, особливо, Фенечке да Нюрке много зла причинил… Тока и мы не судьи ему… И не нам, грешным, им заниматьси. Ты, сынок, человек хорошай, не бери грех на душу, отпусти ево на свободу!
— Ладно, отец, утром и отпущу его. А уж ночь пусть проведет в полуподвале! — Марков встал, затушил свою махорочку о каблук. — Пойдем, отец, спать! Утро вечера мудренее.
— Пойдем, сынок! — вставая с крыльца, Анфим Захарыч вздохнул, подумав. — Эх, такова бы мужика моей Дашке! А то выбрала собе ентова змея подколоднова! И чо в ем нашла?
И набежавшие слезы незаметно смахнул рукавом. Уже в комнате, вдруг почувствовав неясную тревогу, остановился, посмотрел на Маркова и тронул за рукав. — Ить тобе надоть бежать: за Сысоя-то тобе заарестуют!
Но Марков на это только хмыкнул и улыбнулся.
За ночь в старом, сыром, холодном полуподвале Сысой так замерз, что лязгал зубами и непрестанно дрожал всем телом. В полузабытьи – полубреду рано утром он увидел, как в полуподвал вошел кто-то огромный с нимбом вокруг всего тела, молча подхватил его с пола и бросил себе на плечо. Сколько времени Сысой так трясся, он потом так и не сможет вспомнить: всё это время бывший воришка непрестанно читал слова молитвы, путаясь, повторяя  и шепча снова. Он клялся и божился всевышнему, что станет другим, исправится, если он оставит его в живых. Неожиданно, согревшись на плече Маркова, он уснул незаметно для себя.
Проснулся он только тогда, когда почувствовал мерный стук колес поезда. Подняв голову, обнаружил себя на второй полке вагона, увозящего его домой. Как добрался Сысой до дома, он не помнил, постоянно что-то твердя об архангеле, спасшего его из рук самого страшного из всех бандитов…
Дарья, обнаружив у мужа сильный жар, вызвала лекаря, который выявил воспаление легких и прописал ему лекарства. Долгие три недели Дарья снова выхаживала своего непутевого мужа, слушая его удивительный бред. Накануне его выздоровления от Мостового пришел пакет, в котором тот извещал Сысоя, что место, предложенное ему, к сожалению уже занято…
— Да ну и хрен с ем! — Сысой сам удивился тому, что так спокойно расстался с карьерой: что-то очень важное в нем сломалось! А прежнего Сысоя просто не стало. Что осталось? Этого никто, в том числе и сам Сысой, не знал. Выполнять приказы Мостового теперь он не торопился. Снова запил и на этот раз – подолгу…
Маркова арестовали на следующий день и вовсе не из-за Сысоя, как он потом узнал. Предполагая арест, Марков предпринял все меры, чтобы любимые ему люди остались живы, даже успел проститься с ними. Особенно болезненным оказалось для него прощание с Фенечкой. Пришлось ей дать слово, что он вернется к ней, во что бы то ни стало! Долгими ночами он будет вспоминать ее в лагерях и тюрьмах, а слово, данное ей, будет заставлять превозмогать все, с чем встретится, перемещаясь по лагерям и тюрьмам. А потом, уже будучи ссыльным в спец поселке встретит ее вновь… Там же он и узнает, что взяли его по анонимному доносу соседа того дома, из подвала которого и был отнесен Сысой на поезд.

8.
Середина июля 1925 года, г. Верхотурье.
Меж тем пропасть между Сысоем и Дарьей с каждым днем всё увеличивалась: если Сысой пропадал неделями на работе или у Мотьки, то Дарья стала встречаться с Федором Бегунком, уступив настойчивым его просьбам через некоторое время после того, как Варвара перешла к Вавиле.
Встречи их были редкими, украдкой, но с каждым днем – все желаннее. Сысой по-прежнему ее гонял плеткой по улице, зная о встречах с Федькой и даже обещал ему ребра поломать. Дарья же никак не могла уйти от Сысоя только по одной причине: Нюрка любила своего отца и бережно относилась к своей матери, понимая, почему она столько терпит от ее отца. Она убиралась в доме, выполняла всю работу во дворе и со скотиной, да еще и успевала заниматься лечением матери, когда разбушевавшийся Сысой избивал ее до полусмерти.
Дарья обещала себе тысячу раз, что не допустит к себе Сысоя, и в который раз нарушала своё слово, лишь только тот показывался на пороге с какой-нибудь очередной травмой или болячкой, и лечила его. И дозволяла без меры пить самогонку, а потом гонять себя по всему городу. Как правило, все кончалось всегда одинаково: он добивался любыми способами близости с ней, напивался, а потом гонял ее плеткой по всему городу. И конца-края этому не было.
Дарья же, давно махнувшая рукой на свою гордость, лишь изредка во время своих встреч с Федором Бегунком, чувствуя в себе женщину, теперь все силы положила на жизнь ради дочери. Потому и брала ее с собой на работу, чтобы обучить, как следует. Так и ходили они частенько обе на ферму.
Вот и сегодня, управившись со скотиной и накормив дочку, Дарья, повязав голову платком, пошла на ферму. Перейдя на деревянный тротуар, в котором некоторые доски уже подгнили и поломались, она как виртуоз-канатоходец шла, балансируя рукой, по оставшимся доскам, и удерживая другой сумку, в которую незаметно складывала остатки с фермы.
Однако у самого крайнего дома Дарья остановилась – невольно ее внимание привлекла группа соседок по улице и молодая женщина с высоким рыжим подростком. Все бы ничего, да именно в это время воробей, сидящий на черемухе прямо над тем местом, где остановилась Дарья, решил сделать ей отметину прямо на лоб!
— Тьфу ты! Надо ж так…Придетси иттить домой! — подумала она и огорчилась. — Ну, подумашь, воробей!
Однако настроение оказалось безнадежно испорчено: в голове почему-то застряла та женщина и ее рыжий подросток. Дарья заново умылась и собралась было идти на работу как в двери осторожно постучали. Открыв дверь, сердце почему-то защемило: на пороге стояла именно та женщина и тот подросток, чем-то очень похожий на Сысоя.
— Сысой... Тимофеев…Здеся живет? — голос женщины был взволнован, сама же она вытянула шею, стараясь заглянуть во двор и увидеть Сысоя.
— Здесь…— голос Дарьи дрогнул: она не отрываясь смотрела на парня, в котором, как в зеркале, собрались некоторые самые характерные черты Сысоя. — Неуж-то енто сын Сысоя? А как похож-то…Капля в каплю! И коды успел? Неуж-то в Гражданскую? А как жа Нюрка?
Сердце ее екнуло: острым шилом ударил по нему Сысой своим сыном! И тихо-тихо прошептала. — Точно! Такой же рыжий… И носом схож!
Кое-как справившись с собой, Дарья отошла в сторону, пропуская вперед женщину и подростка в дом.
— Могет я не вовремя, а? — уже начала сомневаться приезжая женщина и даже начала придерживать шагнувшего вперед подростка.
— Да почему же не вовремя? Как раз вовремя! — встрепенулась Дарья. Неожиданно сердце ее наполнилось злостью к Сысою. — Вот, паразит! Изладил где-то на стороне парня… И молчит! Могет и не один у него такой? А я из-за Нюрки терплю усе ево выходки… Нет, уж… Пушшай, проходют! Бум разбиратьси…
И кинулась к Нюрке, шепнув ей. — Предупреди на работе: я сегодня не выйду!
Меж тем женщина осторожно прошла в дом. Дарья тут же провела и посадила их за стол. К счастью, чайник еще не остыл, а хлеб весь не успели съесть – ведь Сысоя-то сегодня ночью не было! Ни слова Дарья не спрашивала, усадила их как смогла, угощала чем было… И лишь когда гости прошли в комнату и сели на скамейку у печки, Дарья, беспорядочно крутя свои пальцы, хрипло спросила. — Ну?
— Как жо тобе звать-величать, хозяюшко доброя? — гостья смущенно спрашивала, по-прежнему прикидывая в уме. — Говорить ей усё али нет?…И все же, набравши воздуху, она решила поговорить.
— Дарья! — к своему удивлению, Дарья не узнала своего низкого грудного голоса – так разволновалась: Другой, глухой, утробный, будто с того света голос спросил. — А вас как?
— Мене-то зовут Нюшко…Клюево…— женщина забавно окала и, видимо, еще не решила, как подступиться к главному вопросу, потому и отвечала немного отрешенно. Неожиданно погладив сына по рыжей голове, добавила. — О это…Моркушо…
Дарья, вдруг разом поняв эту женщину, впервые улыбнулась. — Да ить она ж впервые сыну кажет отца! И этот отец - непутевый Сысой. Да я-то чо, против? Да и хрен с ём, ентим Сысоем! Уж пушшай лучче забират ее с сыном к себе, чем Мотьку Лабзу. Я-то и без него проживу: вон Федор заждалси! Усё зовет и зовет к себе, да кочевряжуся. Да и Нюрка пушшай сама убедитси, како дерьмо ее отец!
И разом отлегло от сердца, как будто кто-то невидимый разжал свои железные клещи, сдавившие и без того больное сердце. — Так вы хотели бы видеть его отца?
— Да! — скорее выдохнула, чем просто произнесла женщина, всем своим сердцем понимающая, что наносит этим непоправимую боль этой доброй и сердечной женщине.
— Щаз он на работе. А вы ведь подождете ево? Да и мне все пока расскажете…
Женщина кивнула.
— Моркушо, ты бо сходил к речке-то. А мы бо поко с хозяйкой поболтам о том, о сём…— женщина ласково положила руку на плечо своему сыну. Но тот дернул плечом, сбрасывая ее руку, молча встал и вышел.
Дарья, вдруг поняв, что такой разговор «на сухую» может не получиться, сбегала в сени и вынесла припрятанную от Сысоя бутылку самогона.
— Ты, вот чо, Нюша, садись! — доверительно произнесла хозяйка, наливая в стаканы понемногу самогона и принеся из кухни тарелку квашеной капусты. — Давай-ка, бабонька, выпьем по-свойски, по бабски, да поговорим обо усем. Ить под однем мужиком лежали!
Они посмотрели друг на друга, выпили не чокаясь каждый за своё, еще налили, но в этот раз, улыбнувшись друг другу, чокнулись, и выпили, уже как подруги.
Дарья слушала нехитрый рассказ Нюшки, лишь изредка восклицая. — Вот, кобелина!Вот так! Они усе такия, мужики-то!.
Все это время Нюшке жилось очень нелегко: муж с Гражданской так и не вернулся, а Маркел, родившись через положенный после встреч с Сысоем срок, требовал все больше и больше затрат. Хуже всего было то, что узнав от нее, кто именно является его отцом, он вообще перестал подчиняться своей матери. Сыну нужна была жесткая мужская рука. Вот и пришлось под давлением сына ей искать Сысоя.
Нюрка, возвращаясь с фермы шла берегом реки домой, еще издали увидела на своем любимом камне парня с курчавой рыжей головой и возмутилась: все ее сверстники знали – это только Нюркин камень и никому нельзя в ее присутствии на нем сидеть.
— Эй, ты, рыжий, а ну пошел отседа! — возмущение Нюрки еще больше возросло, после того, как она увидела того самого парня, который утром был у них в гостях. — Чо уселси на моём камне?
— А на нем не написано… И он не твой! — возразил парень, чувствуя, что назревает драка. Он сжал кулаки, твердо решив для себя, что уступать его никому не станет. Тем более – девчонке. — А сама-то кака? Не рыжее меня!
— Ах, ты вот как? — и Нюрка, бросив сумку в траву, кинулась на захватчика: в школе все знали ее свирепый нрав, и не каждый осмеливался вот так, прямо бросить ей вызов. А этот – бросил!
Маркел встал так, будто ждал и не ждал нападения: это несколько смутило Нюрку. Но стоило ей ударить захватчика кулаком, как тот тут же уклонился, и толкнул ее ногой в бедро так, что она покатилась в траву. Однако тут же вскочила и опять бросилась на неприятеля. Изловчившись, все же хорошо ударила ему прямо в ухо. Теперь Маркел потерял равновесие и слетел с камня. Запрыгнув на свой камень, Нюрка торжествовала, показывая неприятелю то язык, то кривя нос.
Но торжествовала она не долго: рыжий захватчик, схватив ее за руку, резко дернул! И противная девчонка больше уже не стояла на камне. Теперь это место по праву победителя принадлежало Маркелу. А Нюрка? Нюрка, больно ударившись коленом о камень, прыгала на одной ноге и грозила победителю. Она не плакала. Она снова готовилась к освобождению своего камня.
— Моркушо, прекроти! — голос матери некстати отвлек победителя и он упустил из виду Нюрку. Та не стала ждать и тут же нанесла ему такую оплеуху, что он кубарем скатился с камня.
Хоть Нюрка и торжествовала, но, увидев мать, на камень не пошла, а, показав Маркелу язык, схватила сумку и бочком-бочком, проскользнула в калитку и исчезла во дворе.
— Ты чо, опеть напилася? — ломающимся баском недовольно произнес Маркел. В тоне его была гремучая смесь нежности к матери и потребности к крайностям. Он явно не доволен был тем, что обнаружился ее грех – запойное пьянство, обрекшее их на голод и нищету. — Да ну их! Я грил тобе: неча тута нам делать!
— Нет, паря, ошибасся: ишшо как есть, чо делать! — Дарья смотрела на парня и откровенно любовалась им: недавно прошедшая Нюрка была очень похожа на своего брата по отцу. И не только внешне, но и внутренне. Она вздохнула, и чуть не произнесла вслух. — Сысоева кровь!
Усмехнувшись, снова обратилась к Маркелу. — Вот придет твой родной отец с работы. Пушшай хоть разок глянет на своего сына, а то так и не будет знать! А ты есть! И вона какой!
Маркел явно смутился, а мать, положив ему свою руку на плечо, по жесту Дарьи повела его в дом.
— Мам, а чо ему… тута надоть? — Нюрка встревожилась: еще свежи были воспоминания от драки за камень. И вот он уже в ее доме! Но вовсе не посягательства на ее дом. Здесь было что-то другое. И это сильно встревожило. Неожиданно дошло. — Семья! Он хочет отобрать у нее отца!
А это для Нюрки было святое. Пускай отец гоняет мать, пускай гоняет… — Но он у них есть! И она у него одна! Стоп, а кто ж тогда ентот парень? И почему он так похож на него и на нее?
И изнутри вырвалась буря ревности. — Пускай топат откель пришел!
— Нюрка, ты чо тако говоришь, побойся Бога! — Дарья усмехнулась: уж кто-кто, а она-то хорошо понимала Нюрку. — Сысой был ее отец и ее собственность, а своё Нюрка еще никому не отдавала! Такая же, как и сам Сысой. Станет ли она им делиться? С этим рыжим, с которым совсем недавно дралась за камень? Впервые получив предательский удар от отца и какой!
Слезы ручьем бежали из ее глаз. Дернув плечом, она убежала на сеновал, где и разрыдалась горько и безутешно.
Когда же Дарья позвала ужинать, Нюрка с неохотой пошла. Еще хуже ей стало, когда усадили рядом с захватчиком. Это были два врага, готовые хоть сейчас уцепиться друг другу в глотку из-за того, чтобы всецело владеть своим отцом. И каждый из них считал, что трофей в этой схватке должен принадлежать только сильнейшему, а сильнейшим должен быть именно он!
— У-у-у, Сысоева кровь! — возмутилась Дарья на двух волчат и тут же отправила Нюрку на печь, а Маркела – в угол. Но даже из своих мест, они как настоящие враги поглядывали друг на друга и сжимали кулаки…
Сысой пришел поздно вечером. Зачерпнув воды из кадки долго и жадно пил, удивляясь непривычной тишине. Бросив взгляд в комнату, он тут же увидел Нюшку, и от неожиданности пролил воду на пол. Пройдя в комнату, увидел накрытый стол, два стакана и початую бутылку самогона.
— Ну? — недовольно глянул на Нюшку, которая от страха икнула, неуклюже встала и вовсе растерялась. — Чо суды прикатила?
Та открыла рот, чтобы объяснить, и начала показывать на Маркела пальцем. Но Сысой не дал ей и слова сказать.
— Да тута тобе как важную хостью встречають, самохоном ухошшають!
— Сысой, так ли встречают свою давнишнюю подружку? — Дарья теперь открыто надсмехалась над ним. Сысой это мгновенно почувствовал. — Эх, Сысой, Сысой! Жеребец ты окаяннай! Ладно, Нюшка… А ить тута есть сын твой родной! Ты енто знашь? Я-то так и не сподобилася родить тобе сына… 
Дарья сидела за столом, подперев голову рукой. Две слезинки упали прямо в недопитую ею самогонку. Вдруг она громко стукнула кулаком по столу, встала. — Ты чо, кобель проклятый, тута разоралси? Робяты-то ужо, небось спать улеглися!
Такую Дарью Сысой видел впервые: лицо ее горело, в глазах страха нет. Это была скала, живая скала, которая может пойти напролом. И Сысой содрогнулся. Но в голове застряли ее слова. — Робяты? Нюшка. А ишшо кто? Нешто и вправду его сын от Нюшки?
И Дарья была мгновенно забыта.
— Чо? Каки таки робяты? Аль у тобе спосля самохонки двоитьси начало? Ты чо болташ, чумародная?! — выкручиваясь, Сысой лихорадочно соображал, что будет делать дальше.
Дарья вспыхнула от оскорбления, как сухая солома от спички. Вскочив, выставила вперед руки с согнутыми пальцами, чтобы придушить его. И, не будь между ними стола, так бы и кинулась на него.
— Да нет, не я чума! Енто ты, жеребец проклятай, и есть чумародный! Изладил на стороне парня и не вспоминаш о нем?! — не унималась Дарья.
— Енто кому я изладил? Нюшке? — Сысой усмехнулся: он, наконец, нашел способ перевести стрелки. — Ну, дак к ей вон кажнай встречнай – поперечнай под юбку забиратца!
Вдруг что-то в углу загрохотало и перед удивленным Сысоем прямо из-под земли вырос подросток, такой же рыжий, горбоносый и черноглазый, как и сам Сысой. Сысой остановился, удивленно открыв рот.
— А ну, мать, собирайси! Я ж те грил: сволочь он! Паразит! А ты? Примет… Признат! Не хрен было ташшитьси сюды из-за яво! — и, повернувшись снова к Сысою, тихо, но четко сказал. — А ты… Мать пальцем тронешь – убью!
Сысой, вместо того, чтобы взбелениться от такой наглости, вдруг рассмеялся: перед ним, Сысоем тридцати четырех лет отроду стоял такой же, как и он сам когда-то, восьмилетний Сысой. Такой же непримиримый и недовольный всеми. Только стоящему перед ним Сысою было чуть-чуть меньше лет, чем ему тогда!
— Ты кто таков? — Сысой с удивлением и радостью протянул руку к рыжим волосам подростка. И тут же получил удар по своей руке. Боль обожгла руку.
— До то ж твой сын, Моркел! — Нюшка произнесла, наконец, первые слова за все время появления Сысоя.
— Я не сын ентому дуболому! А ен мене не отец! –— выкрикнул Маркел и сделал шаг к матери. -— _ А ну, пошли отседова!
— Да куды ж ты пойдешь-то на ночь глядя? — Дарья сделала движение к Маркелу, но тот так на нее зыркнул своими горяшими глазами, что хозяйка тут же остановилась, прикрыв рот рукой. — Волк! Как пить дать, волк! Того и гляди, шею перегрызет! И ночь ему не помеха – могет запросто кинутьси…
Невольно ей стало жалко его, так и не встреченного по-хорошему своим отцом. А потому, сменив гнев на милость, попросила. — Уж вы тута седни переночуйте, а завтре посмотрим…
— Давай-давай…Катись отседа вместя со своею мамашей! Туда жа…Откель пришел! — Сысой явно злился. — И надо жа было именно в ентот момент тута Нюшке оказатьси? Да ишшо с сынком… Вот те и собралси помиритьси с Дашкой! Топерь-то ужо усе, хренец! А Маркел-то и в правду похож на меня… А мохеть – на Семена? Ить ен-то тожа у нее под юбкой ошивалси?! Ишь, как Маркел-то зубы скалит – ну, чистый я!   А Мотька сказывала - мохеть сына родить…Уж ентот-то мой…Чисто мой будить!…
— И пойду! — Маркел сжал кулаки, но в это время на его плечо легла костлявая рука матери.
— Обожди, Моркушо. Седни. Я ужо ня смогу. Довай. На завтре! — она заплакала, неожиданно поняв. что и Сысою тоже сын не нужен. — Пожолей мене, сынок…
Маркел скрипнул зубами, сверкнув глазами в адрес Сысоя и сел на тахту, на которой еще недавно спал.
— А ты, Маркуша, за мать не боись! — вдруг выпалила Дарья и положила руку ей на шею к удивлению Сысоя. — Она моя гостья! А не евоная. И ты мой гость! А потому и уйдете отседова лишь тогда, коды захочитя!
— А-а-а…Вот как? — взревел Сысой. — Енто чо, в моем доме мене и места нету? Какой-то щенок тута будить командовать?
— Щенок ентот – твой сын! А потому и имеет на дом усе права! — отрезала Дарья, усаживая Нюшку снова за стол. Маркел замер на тахте. Такого он еще ни когда не слышал – посторонняя тетка так защищала от отца его и его мать!
— А-а-а…Ну тоды мене тута вобче делать неча! — Сысой деланно поклонился им обеим. — Оставайтеся, вы, Дарья Анфимовна с дочерью моей Нюркой, и ты, Нюшка со своим сынком приблудным…А я пойду отседова. Туды, иде мене ждуть!
— К Мотьке што ль? — Дарья усмехнулась. — Вот уж кто ни одного мужика верхотурсково не пропустил. Ты на ково сына меняшь? На корову яловую? Могешь вобче не возврашшатьси, жеребец хренов!
Маркел даже рот раскрыл от удивления, а Нюшка довольно рассмеялась, видя, как Сысой выскочил за дверь и с силой хлопнул ею.
— Не больно ты тута нужон! — кричала Дарья вслед Сысою, высунувшись в окно. — Один хрен от тобе никакой пользы, один убыток!
И вдруг слезы побежали по ее щекам: она, прислонившись к стене на руки, разрыдалась.
— Ну, чо ты-то вскочил? Спи, ишь как усе получилося — Нюшка легонько толкнула Маркела на тахту, а сама пошла к Дарье. Гостья была удивлена, обрадована и огорчена одновременно. Подойдя к Дарье, она обняла ее и тоже заплакала: последняя надежда на изменение в жизни сына рухнула в одно мгновение. Однако нашла в себе силы поднять голову и положила руку на плечо Дарьи. — Ты,товарко, ня бери енто в голову! Куды он от тобе денецца, голубь нош, сизокрылой?
— Э - э, не прилетит. — Дарья вытерла слезы и улыбнулась ей. — Да и ежели прилетит – отправлю ево куды подальше. Все! Сгорело у мене к ему, товарка,все. А ить как я ево любила?! Как любила! Усе ему, проклятушшему, прошшала! Ужо, поди, разов сто сдох бы иде-нить под забором. Аль от болячек разных! И выхаживала, дура! Потому как любила и берегла для дочки, паразита, окаяннова…
Увидев, что Нюшка, как и она сама, больна им в той же степени, сострадает и понимает ее как никто другой, обняла ее и засмеялась.
— Давай – ка, Нюша, выпьем и споем нашу,бабскую! — Они налили самогонки и выпили, чокнувшись уже, как настоящие подруги. —  Што стоишь качаясь, тонкая рябина…
Начала Дарья, но тут же почувствовала, как вторит ей Нюшка своим первым голосом. И столько боли было в этих голосах, столько бабского страдания, которое они снова переживали, прощаясь с Сысоем… Эти две женщины в жизни Сысоя сыграли самые важные роли, но были так и не поняты им. И вот теперь, сравнивая себя с этой самой тонкой рябиной, что всю свою жизнь тянулась к дубу и не смогла перебраться к нему, оплакивали свою неудачу. И хорошо понимали друг друга, освобождая свою душу от чего-то несбыточного, ненужного, однако к которому стремились всю свою жизнь. Их чистые голоса были сродни их душам, которые так и не захотел понять один и тот же человек. Но было у них у каждой то, что стоило выше их собственной жизни – дети! А потому и не было в их песне страха перед дальнейшей жизнью.
И только пара мальчишеских глаз не разделяла их высокого полета – она с ненавистью смотрела на занавеску печки, за которой лежала рыжая девчонка и тихо плакала, понимая мать, в первый раз встав на ее сторону.
 — Хорошая ты баба, Дарья! — Нюшка поцеловала Дарью в щеку. — Вот зо токих – то баб, довай и выпьем! Да зо дуроков - мужиков, которыя не видют, кокия бабы вокруг их бывоют.
— Давай, за нас с тобой! — Дарья, услышав из уст Нюшки свои мысли, улыбнулась ей: она давно поняла, что и Нюшка тоже могла бы согреть своей любовью любого мужика, да к несчастью, нарвалась на Сысоя, сломавшего ей всю жизнь. Они еще пели много песен, а когда угомонились, то Маркел и Нюрка уже спали.
 Как ни уговаривала Дарья остаться Нюшку в доме Сысоя, та никак не соглашалась. А потому и провожала Дарья ее в дорогу, как лучшую подругу. Маркел и Нюрка так и расстались врагами, ни слова не сказав друг другу на прощание.
Сысой пришел домой через три дня и сходу объявил, что уезжает в Пермь вместе с Мотькой на повышение, где и женится на ней, так как брак с Дарьей так и не был оформлен.
В тот же день Дарья перешла жить к Федору, как того и хотел тот…

9.
Конец августа 1925 года, г. Мариинск.
— Э-и-эй, товарищ…Я вам говорю? Вставайте, ваша станция! — рука проводницы в вагоне перестала тормошить Сысоя. Он никак не мог понять, где он находится, по-прежнему оставаясь во власти сна.
Быстро одевшись, вышел из вагона: утренний холод невольно заставил его дрожать. В этот раз ему снилось, что горит уже он, а не Семен в той злополучной церкви вместе со священником…Страх, все еще заставлявший быть холодными руки и ноги, невидимым обручем сковывал голову. Потому он и крутился беспомощно по сторонам, пока до него не дошло, что это Мариинск.
— Надо ж такому присниться…— пробурчал он, ощущая, наконец, своё тело. Пройдя в здание вокзала, сел на скамейку. Первые извозчики могли бы появиться здесь не скоро, так что можно было еще немного подремать. Однако, как он ни старался, дрема никак не приходила.
А мысли его, невольно устремились в недалекое прошлое, когда он с Мотькой приехал в Пермь и представил свою жену начальнику в неформальной обстановке. Тот, внимательно оглядев Мотьку, как-то странно хмыкнул и ничего Сысою не сказал. Но и самому Сысою было понятно, что она ему понравилась. Кратко сообщив Сысою то, что входило теперь в его обязанности порученца по особому назначению при самом Мостовом, его начальник удалился, дав Сысою три дня на обустройство.
Вот тут-то и обнаружилось, что Мотька ничего не умеет делать по дому, кроме пустых хождений по магазинам. Зарплату Сысою положили хорошую, да и прикрепили к распределителю льгот по высшему разряду – такого Мотьке никогда и не снилось!
Ее феминистские взгляды уже давно рассыпались на части. Увидев грандиозные возможности стать светской дамой, молодой и симпатичной, когда вокруг вращаются такие деньги, эти взгляды странно трансформировались в способы приобретения денег. Дорогие вещи привели ее в полный восторг и теперь, чтобы снова заполучить нечто такое еще, она была готова на все! К тому же вдруг оказалось, что у нее уйма времени.
Сысой, по своей основной работе пропадал подолгу, оставляя ее одну, причем частенько выполнял чисто «шкурные» вопросы и дела самого Мостового. Сысой сначала был доволен этим: никаких тебе расстрелов, погонь, розысков. Дорога – Мотька – дорога. И так целый месяц!
Однако деятельная натура Сысоя требовала еще чего-то. Да и поразительная способность Мотьки все так быстро растрачивать, требовала все новых и новых денег, которых у Сысоя не оставалось. Волей – неволей, его мысли нет-нет, да и возвращались к кладу монахов. Но как приспособить работу к поиску клада? Выхода не было.
И вот, словно подслушав его мысли, Мостовой отправляет его в Мариинск с поручением. Давненько и самому Сысою хотелось посмотреть на того уродца – «Паленого», о котором ему говорил Клоп, и напоминала Дарья. Что-то внутри Сысоя подсказывало ему – это мог быть и сам Самен, чудом спасшийся из пламени горевшей церквушки и дома священника, когда он собственной рукой толкнул его в огонь…И был лишь один способ окончательно разобраться в этом – увидеть его самому. Но сегодняшний сон…
— А-а-а, снится всякая ерунда! — Сысой непроизвольно перевернул слова бабки Неонилы, которым и сам стал верить после всего того, что с ним случилось. — Ить сказано жа: не сгорю в огне…
Ему не хотелось говорить сейчас о второй части предсказания, связанной с болотом, но он крепко помнил его и всячески избегал всех болот. Так, на всякий случай!
Цокающий звук прибывшего извозчика на станцию заставил его очнуться от воспоминаний. Поднявшись со скамейки, к которой он уже успел привыкнуть, Сысой пошел к извозчику. Было уже совсем светло. Дворники мерно отмахивали своими метлами, чистя станционную территорию, а извозчики один за другим, прибывали на станцию – скоро должен был подойти очередной поезд…
Со своим поручением Сысой быстро справился. Перекусив в ближайшей закусочной, он лихорадочно соображал, как ему приступить к поиску Паленого. Решив, что ему можно получить информацию в двух местах – местной милиции и на базаре, Сысой сначала решил воспользоваться своим положением. Однако, подумав, остановился: с таким – то мандатом от ОГПУ, мог обращаться к кому угодно и зачем угодно, но зная тотальную слежку и доносительство, царящее в его департаменте, решил от этого отказаться – ведь он интересуется как частное лицо! А потому, немного потолкавшись на месте, развернулся и пошел на базар…
К его удивлению на базаре народу было немного. Толкаясь и крича, каждый из них пытался сбыть то, что имел. А между ними ловко крутились и промышляли карманники. Будучи сам когда то асом в этом деле, Сысой уже дважды прихватил пацанов, приводя их в полный восторг этим, и отпускал. Но на третьем у него мелькнула шальная мысль, при более детальном рассмотрении, показавшаяся ему достаточно деловой.
— Так, урка… — Сысой, схватив пацана своими костяшками указательного и безымянного пальцев так за нос, что тот взвыл. — Ежели не скажешь мине, иде живет Паленый, сломаю нос!
— Ой-ой-ой, дяденька, пусти! Скажу, только пусти! — закричал деланно вор, взывая к сердобольности старушек-защитниц. — Ну, чо я тобе – то изделал? Больно ить, пусти!
Старушки как по заказу тут же взвыли, обвиняя Сысоя во всех грехах сразу. И не будь сам Сысой когда-то вором, то, пожалуй, бы и сломался.
— Ты мохешь орать сколько хошь. Но отпушшу я тобе только тоды, коды скажешь про Паленохо! — заявил твердо Сысой и чуть-чуть еще сжал нос своими костяшками.
— Ой-ой-ой, дяденька, отпусти! Скажу усе про Паленого! — со слезами на глазах закричал воришка. — Только отпусти…
— Аха, нашел дурочка! — засмеялся Сысой. –— Я тобе отпушшу, а ты – фьюить, и след простыл! Значит так: я тобе нос отпущаю, а ты ведешь меня к Паленому. Там я и отпушшу совсем тобе, понял?
Воришка, видя очевидную несговорчивость Сысоя, а так же из уважения к дядьке, знающего их законы и все уловки, быстро согласился и перестал шмыгать носом и тереть глаза.
Они шли переулками, пока не добрались до дома, стоящего самым крайним на улице. Дальше этого дома был только овраг и лес.
— Похоже, нечто такое и описывала Дарья! — подумал Сысой, с горечью вспоминая свой разрыв с ней: как это ни странно, но он по-прежнему ее любил! — Эх, Дарья, Дарья… Да , енто настояшша баба! Не то, что Мотька. И ночью в постели так утешит – усе забыватца. И днем напоит – накормит. Вот тока строптива не в меру. Дак и енто ей идеть! А Мотька? Мотька – так…Ни рыба ни мясо, к семейной жисти не приходная.
Подойдя к дому, Сысой тут же отпустил руку воришки. Тот хмыкнул, но не убежал, а только отошел на безопасное расстояние: ему хотелось узнать, зачем такому фартовому дядьке понадобился Паленый?
На стук Сысоя и свирепое лаянье пса из дома вышла длинная и худая, как жердь, женщина. Внимательно посмотрев на незваного гостя, она стояла и решала. — Стоит ли открывать ему али нет? Спускать пса али нет?
Видимо спокойное поведение Сысоя и любопытство все-таки победили. Она пошла к воротам, цыкнув на собаку.
— Я из Верхотурья, от Анфима Захарыча! — схитрил Сысой, с трудом выговаривая ненавистное имя. Но Семен ему сейчас был нужен еще больше, а потому и врал Сысой вдохновенно, без подготовки.
Тем не менее удар его оказался точным: услышав имя отца Дарьи, Секлетинья улыбнулась и открыла дверь, пропуская в дом Сысоя, который незаметно ухмыльнулся. — Вот так! Надоть знать, каким ключиком открывають двери к бабам.
 Поскольку себя Сысой считал большим знатоком в этом деле, то и имел право улыбнуться…
Ради справедливости следует отметить, что в большинстве случаев ему это удавалось. Но сейчас он вел себя крайне осторожно: во-первых, ента длинная жердина с некрасивым лицом ему явно не нравилась, а потому и не было куража запустить свой природный флирт с ней. Во-вторых, она была слишком подозрительна и это Сысой чувствовал всей кожей, а потому нужно было думать, что говоришь. Сысою приходилось по месту импровизировать. Но то, что его допустили в дом уже само по себе было большой удачей!
Войдя в дом, увидел на середине комнаты на шкуре, разложенной по полу, мальчика лет пяти, спокойно играющего со щенком, облизывающим мальчишку. Однако Семена в комнате не было! И Сысой лишь на мгновение растерялся. — Как быть, откуда ребенок? Вот енто Паленай, мохеть енто вовсе и не Семен? Тоды хто? Хурьян настояшший?
Природная наблюдательность и подозрительность и тут ему сослужили службу…
— А чо, ежели Семен притворялся, там в Верхотурье? Ни чо не знаю, ни чо не понимаю, ни чо не моху, а тута смох? Ай да Семен…Какова пацана собе изладил! — как муха куснула сердце боль от того, что и у врага его есть сын. Есть и у него, да не хочет тот больше и знать своего отца. А Мотька, как оказалось , не мохеть родить вообче!
— А вы кто таков будитя, я чо то не вспоминаю таких знакомых у Анфима Захарыча? — у Секлетиньи снова проснулась подозрительность, но было поздно. — А вдруг омманыват? Их-то ноне вона сколь бродит по земле – то? И Гурьян говорил – не пускай никово! А я…Столько лет не пускала, и вот тобе!
 Забежав вперед Сысоя, она встала перед ним, поставив руки в боки, так, что тут же закрыла мальчика от него.
— А мене тоды в Верхотурье – то и не было — спокойно ответил Сысой, сдерживая еле – еле нарастающий гнев. — Я ить к Хурьяну, поховорить!
— Иди, Секлетинья, во двор! Да сына, Северьку, с собой возьми! — голос из темного угла за печкой подействовал на хозяйку сильнее плетки: она сорвалась с места и, подхватив мальчонку, побежала к двери, плача на ходу и понимая, что сделала нечто нехорошее. — Проходи, Сысой Минеиф, пофоворим!
Сысой повернул голову в сторону источника трескучего голоса и разволновался. — Уж ежели Гурьян имеет такую силу на свою бабу, и знает, как меня зовут, то?!
А потому чуть не выдохнул, дрожа от страха. — Семен?
— До-ка-дал-си…— из темного угла выдвинулось лицо, от вида которого Сысою стало плохо: клочьями на голове через красную плешь, висели серо-седые волосы, брови срослись с частью век, что постоянно открывало белизну быстро бегающих глаз. На щеке багрово-темными щупальцами разместился огромный паук, подтянув к себе и ощерив в злобной улыбке часть рта, пропускающей часть воздуха при разговоре. Другая часть лица лохмотьями свисала, обнажая красное мясо и белые кости. — Фё, прифёл?! Я ить знаю, подлую твою дуфонку! Клад иффефь! Иффи, иффи! Тока не тобе енто дано…И не мне…Ну как, здорово я тобе провел, Сысой, подлофыф письмо?
И чудовище засмеялось, ухая, кашляя и выплевывая кровь по сторонам…Пожалуй, его смех можно было сравнить с клекотом умирающего орла…Или что-то более ужасное, бьющее по сердцу Сысоя: страх покрыл его ледяным панцирем, мешая дышать, думать, двигаться…И если, бы не сундук, оказавшийся рядом, Сысой упал бы прямо там, где стоял!
— Ты…Ты…Ты жив? — кое-как произнес Сысой: даже в мыслях он себе такого представить не мог.
— Как видифь! Тобе блакодарю, уродом стал! — Семен снова засмеялся и снова клокотание и бульканье вперемешку с кашлем, услышал Сысой. — Топерь никто ня лезет в мои дела… Дак фё ты хотел от мене?
К Сысою постепенно вернулась прежняя уверенность.
— Скажи…
— Иде клад? — в ушах Сысоя заухало и заклокотало, а нос тут же уловил сильный запах гнилого мяса. Сысой вдохнул его и тут же закашлялся. — Не скафу тобе, Сысой, память отбило!
Сысой от злости даже позеленел.
— Ты, чо, издевасси? Надо мной, твоим боевым командиром, издевасси?
— Да брось, Сысой, какой ты боевой командир? — снова заухало и заклокотало в углу. — Енто Марков, Орлов да Буценко были командирами! А ты? Как был предателем, так и осталси им! Ить енто я твои докладные записки отвозил. Открывал и фитал, а потом – рвал и выкидывал! Рвал и выкидывал! Рвал и выкидывал!
В углу раздался надрывный хохот, смешанный с уханьем филина и криком выпи: Семен издевался над Сысоем, обнажая все его подлое нутро, совершенно не пугаясь нагана, появившегося в руке Сысоя.
— Ну-ну, давай, убей! Мокет я тобе иффё за енто спасибо скафу! — Семен приблизил к нему своё уродливое, дурно пахнущее гнилью лицо, так близко, что тот отпрянул и прижался к стенке. — Проклят я… Тофа, как ты, покналси за кладом! А топерифя умираю… Я иффё фивой, у уфе разваливаюся на куски… И тобе токофа фелаю!
Дикий ужас, охвативший все существо Сысоя, ударил сильнее пистолетного выстрела прямо в сердце. — Так вот почему он ничего не боится? А ежели и я заражуся ентим от нехо?
С диким воем Сысой вырвался из объятий полумертвеца, ласкающего кожу его своими гниющими пальцами, упал, поднялся, кое-как нашел дверь и выскочил на улицу, не видя никого. Не видел он и того, как сочувствуя, качала головой Секлетинья, понимая весь его ужас, обнимая своего любимого Северьяна…
Сысой бежал, чувствуя, что лицо его горит, облапанное гниющими пальцами Семена. Глухой визг, перемешанный со стоном, рвался из его груди, которая из-за удушливого кашля не могла дышать. Такого всепоражающего ужаса Сысой еще никогда не испытывал. Чтобы хоть как-то сбросить с себя воображаемых мертвецов в монашеских рясах, обхвативших его лицо, он надрывно прокричал. — Не-е-ет, не нужон мене ваш клад!
Только прорычав это, вдруг почувствовал, что стало значительно легче, а мертвецы куда-то исчезли. Как только добежал до первого ручья с чистой водой, так начал скоблить, смывать и сдирать с себя несмывающиеся прикосновения умирающего урода. Кровью измазав все лицо, изодранное им, он немного успокоился и попытался снова смыть водой. Но ничто не помогало. Успокоился он лишь после того, как на окровавленное лицо вылил полбутылки водки, блаженно ощущая сильное жжение на своем лице. И всю дорогу пил водку как воду…
— Так, Семен отпадаеть! — подумал неугомонный искатель клада, допивая очередную бутылку водки. — Буду искать отца Дашки, да енту дефьку. Ить мох же её Семен пошшитать своей дочкой? Мох. Мох и поведать имя про клад! Ведь червонец же оставил? А ентот урод? «Тока тобе енто не дано»! Точно, он рассказал имя, как найти клад!
От самогонки, купленной им на полустанке, голова скоро закружилась. А в кошмарном сне уродливый загнивающий Семен душил его всю дорогу до Перми…
Перед Пермью его с трудом разбудила от сна проводница. Дома же Мотька с трудом узнала в нем прежнего Сысоя: во-первых, он как-то неуловимо изменился внутренне, Во-вторых, сильно изменился внешне: усы остались рыжими, а волосы побелели, правый глаз стал сильно дергаться, а сам он временами стал заговариваться и очень странно улыбаться.

10.
Середина августа 1926 года, Пермь.
Анфим Захарыч проснулся: сердце его тревожно забилось, щемя и ноя так, что стонала душа. И он догадался почему: сегодня ему под утро приснился необычный сон, в котором он бежал к поезду, идущему за горизонт, прощаясь с Дарьей, Нюркой, Фенечкой…Там, вдалеке ждала его, раскинув руки и улыбаясь, бесконечно любимая им Агата…
— Посмотри, какая большая дочка у тебя стала! — кричал он Агате, которая не говорила с ним, но кивала головой и улыбалась, делая призывные движения рукой. — Иди ко мне, Анфимушко!…
Он встал и помолился.
— На все Божья воля! — смиренно произнес он тихо и пошел в комнату, где спала Фенечка. Там он наклонился и поцеловал ее нежно в лобик. — С днем рождения, девонька моя!
— Спасибо, деда, а где подарок? — маленький прелестный ротик все же не забывал о том, что на дни рождения принято дарить подарки. Вытащив из-за спины большую красивую куклу, Анфим Захарыч вручил ее открывшей глаза девочке, ахнувшей тут же от такой красоты.
— Енто тобе от мене и бати! — непроизвольно выскочило у него: Марков, прекрасно понимая, что встреча его с Сысоем могла быть смертельной не только для него лично, но для всей его семьи, в тот же день поведал Анфиму Захарычу о том, где хранил деньги на черный день.
Именно такой день, длинный-длинный, и мог в любой момент наступить у них с Фенечкой…И не ошибся, за это время жизнь у Анфима с Фенечкой стала очень тяжелой. Количество клиентов по сапожному делу сильно поубавилось просто потому, что люди в городе голодали. Цены на хлеб баснословно подскочили, а введение распределительной системы облегчило жизнь только чиновников и государственных служащих, а так же рабочих на национализированных фабриках и заводах…
Таких же, как они с Фенечкой, никогда не пускали в распределители, предлагая им покупать хлеб за бешеные цены. Им просто места не было в этой жизни! И как не берег Марковские деньги он на черный день, пришло время когда и они кончились.
Вдобавок Анфим Захарыч уже скучал по Верхотурью так, что оно снилось ему по ночам! Это было вполне понятно: как бы ни было здесь хорошо, но там в Верхотурье, возле земли и леса даже в голод он выжил бы и сохранил всю семью. И мысль вернуться в Верхотурье из опустевшей без Маркова Перми превратилась в навязчивую мысль. Вот и страдал он оттого, что не мог накормить, как следует, внучку с ее Дружком, которого она никак не могла отпустить от себя. Дружок же, хоть и уже давно кормился отбросами, тоже от нее не уходил, продолжая стеречь ее и дом.
 Вот и сейчас он вилял хвостом, поздравляя именинницу, став на задние лапы и облизывая нос своей подружки.
-— Дружочек, и ты поздравляешь, ну спасибо, спасибо! — она гладила его большую голову с такими большими умными глазами, которые ее понимали и видели все. — Деда, а у нас есть что–нибудь вкусненькое?
Именно такого вопроса и боялся больше всего Анфим Захарыч: вчера он израсходовал последние деньги на покупку картошки, которую с вечера сварил и очистил от кожуры.
— Ну, вставай, именинница…— он не позволил себе показать даже тени огорчения. -— Умывайся, одевайся, а я разогрею картошечки.
Щемящая душу боль оттого, что не может дать ей даже доли того, что хотелось бы, терзало и без того доброе сердце Анфима Захарыча. Он с трудом поднялся и пошел на кухню разогревать картошку: ни хлеба, ни денег больше не осталось. Последние деньги на дорогу в Верхотурье, где остались закопанными золотые червонцы, так необходимые сейчас им для жизни, истратить на подарок внучке он так и не решился.
Твердо решив, что именно сегодня они и поедут в Верхотурье, он выложил часть картошки на стол имениннице, вторую часть картошки отложил на дорогу.
— А я как-нидь обойдуся! — он облизал сухие губы и проглотил слюну, выбежавшую у него от одного вида картошки, и тут же завернул ее в тряпку. — Даст Бог, бум живы, здоровы, доберемся до дому!
Фенечка, ничего не знавшая о планах деда, весело щебетала и кружилась с Дружком и куклой, запивая картошку морковным чаем.
Сысой шел по городу хмурым утром. Он и сам был хмур подобно небу, затянутому тучами. И было от чего: на работе у него были сплошные неудачи и разочарование, дома – то же самое. Вчера, случайно услышав разговор своих сослуживцев, он вдруг понял, что Мотька, переспав по очереди со всеми его сослуживцами, пока он бывал в разъездах, давно дошла до Мостового. Именно этим и объяснялось большое количество дней у Сысоя в командировках: из месяца он три дня бывал дома – остальные в разъездах. Неожиданно Сысой поймал себя на мысли, что совершенно не ревнует Мотьку к Мостовому, просто потому что он так и не смог ее полюбить по-настоящему! И снова Дарья всецело завладела его мыслями и желаниями. Но теперь она была недосягаема! И даже не потому, что Мотька не допускала маршрутов Сысоя через Верхотурье, а потому, что ему самому было очень стыдно за то, как он с ней поступил при прощании: фактически отобрав у нее отцовский дом и выставив ее на улицу с дочерью.
И все же Сысой оставлял еще себе шанс вернуть Дарью, но, услышав, что она перешла жить к Федьке Бегунку в дом, теперь и вовсе был не уверен, что она того захочет.
Неожиданно Сысой почувствовал некоторое жжение и щекотку в носу, а следом крупные капли крови, одна за другой начали капать из его носа, попадая то на губы, то в рот, то в бороду, а уж оттуда – на землю. Приложив руку к носу, он вдруг увидел эту алую кровь и испугался. Невольно вспомнился Семен!
— Ужо ня заразил ли мене ента скотина? — подумал он, в ужасе прикладывая платок к носу и вытирая кровь с бороды и губ. — Ить ужо сколь времени прошло то?
Пытаясь сосчитать, Сысой сбился. Оказавшись у Камы и  не долго рассуждая, выбрал на берегу склон, поросший густой травой, лег на него и запрокинув голову назад, не давая крови капать из носа. Дрожь охватила его. — Енто чо, конец? Так-ить и сдохну, не найдя клада?
 Невольно откуда-то из памяти опять выплыла бабка Неонила. — Не-е-е-ет! Ты так не помрешь. Черви болотныя тобе сожруть!
Сысою даже как-то легко стало на душе. — Молодец бабка! Болота-то тута вовсе и нету! Ну, дак чо ж тоды я боюся? Не пришла она ишшо, смертушка –то моя!
И, засмеявшись от радости, что останется жив, Сысой невольно залез мизинцем в ноздрю, к своей радости обнаружив, что крови-то больше нет! На пальце его в мелких и больших крошках лежали остатки свернувшейся крови. И до того радостно ему стало! Он вскочил на ноги и пошел, куда глаза глядят!
А глаза его в это время, между тем, глядели на вокзал. Уж лучше бы они не глядели: в толпе пассажиров, торопившихся на вокзал, он увидел старика низкого роста, девочку с куклой и собаку, которую вела на поводке девочка.
— Дак-ить, енто они! — сердце его дернулось и заколотилось, требуя от хозяина быстрой ходьбы и бега.
Сысой не ошибся – это были Анфим Захарыч, Фенечка и Дружок. Они шли на вокзал, чтобы купить билеты на поезд до Екатеринбурга, а там – до Верхотурья. Дружок, недовольно оглядываясь по сторонам и изредка сопротивляясь всеми четырьмя лапами тому, чтобы идти в этот грохочущий и фыркающий железными чудовищами дом, с вечно спешащими людьми, вовсе не собирался туда направляться. Эти люди в любой момент пытались пнуть его в бок, а потому подыскивал для себя лишь удобный случай, чтобы улизнуть от своей бдительной подружки, цепко держащей его за веревку…
Анфим Захарыч торопился, он знал возможности лихих воришек Разгуляя, а потому крепко держал в руке оставшиеся деньги. Другой же тянул Фенечку, оглядывающуюся на собаку.
— Ты хлянь – кя, дефькя-то кака больша выросла! — подумал Сысой, прикидывая как получше сократить расстояние между ними или выйти им наперерез, улыбаясь. — А я, значить, хотел ихь по одиночке, а оне оба тута!
Меж тем Анфим Захарыч вовсе не видел Сысоя, а если бы увидел, то пошел бы гораздо быстрее или даже побежал. Между тем, не торопясь и не смотря по сторонам, дедушка с внучкой и дошли до очереди в кассу. Вот тут – то Анфим Захарыч, случайно повернув голову прямо в направлении Сысоя, внезапно увидел его и растерялся! Отпустив руку Фенечки, он замер, лихорадочно соображая, что же необходимо предпринять: ведь память об аресте Маркова до сих пор была свежа в его памяти, а именно Сысоя он в этом и винил. Фенечка, которая, как на грех, запнулась о его ногу, полетела вперед, раскинув руки, и ударилась животом об пол.
— Вот, паразит! Дак ить ен и за нами следил. — подумал он. — Фенечка! Надоть чо-то придумать, не дать ему Фенечку!
И, вспомнив о ней, он начал вертеть головой во все стороны – нигде Фенечки не было! Не было ее и у Сысоя.
А меж тем случилось вот что: Фенечка, упав плашмя, выпустила поводок Дружка из рук. Пес тут же этим воспользовался и дал деру! Хозяйка, увидев убегающего Дружка, побежала за ним, петляя между прибывающими пассажирами и пытаясь поймать его за поводок. Естественно, что ни Анфим Захарыч, ни Сысой, никак не могли все это время видеть ни нагибающуюся девчонку, ни ее собаку.
— Могет енто и к луччему. — подумал Анфим Захарыч о том, что Сысою теперь ее будет трудно найти в толпе высоких пассажиров. — Тока бы не вернулась! Иначе Сысой сцапает ее: ить не здря жо ен следил за нами!
Но тут к нему пришла другая мысль. — Надоть увести его, подальше! Толды ен Фенечку совсем не найдеть!
И, согнувшись, тут же нырнул в толпу пассажиров.
Но Сысой, как коршун, следил за своей добычей: однажды увидев, больше уже не выпускал из виду! Конечно, он тут же заметил исчезновение девочки. Теперь Сысой с каждым шагом сокращал расстояние между ними. Но, увидев, как отец Дарьи нырнул в толпу пассажиров, неизвестно почему взъярился.
— Стой! Кому ховорю, обожди! Анфим Захарыч! — кричал он ему вдогонку, почему – то размахивая при этом наганом. Ему и голову тогда прийти не могло, что отец Дарьи не слышит его слов, а размахивание наганом истолкует по своему. — Я ж про Дашку, поховорить… Обожди, куды ж ты?
Но старик действительно в это время не слышал его слов в гомоне и гуле голосов пассажиров: слова Сысоя просто тонули в этом море шума. Но то, что Сысой в руке держал наган, все время выпрыгивая из толпы и догоняя его, произвело совершенно противоположное действие: Анфим Захарыч выскочил на перрон и побежал в сторону подходящего на станцию паровоза.
Задыхаясь от бега и не успевая опередить паровоз, чтобы отрезать Сысоя от себя, Анфим Захарыч решается на рискованное действие: прыгнуть на подножку, а затем через тамбур выскочить перед паровозом. А пока паровоз будет проходить по перрону, оторваться от врага.
 Сысой даже и сам не понял, в какой момент он перестал преследовать отца Дарьи за тем, чтобы просто расспросить о ней, а начал гнаться за ним так, как это делает охотник или даже хищник, увидев спину своей жертвы. С этого момента для Сысоя преследование приобрело совсем другой смысл: теперь ему было мало просто расспросить отца Дарьи – ему необходимо было его поймать!
Теперь уже он, как беспощадный хищник, с каждым шагом приближался к своей жертве, мечущейся по перрону, готовился сделать решающий прыжок. И движения, и мысли у Сысоя стали иные – уже никакой речи о том, чтобы просто поговорить о Дарье, даже и не возникало! Здесь на этом Пермском перроне, сейчас их было двое: беспощадный хищник и его невольная жертва…
И, похоже, Анфим Захарыч это вдруг понял, лишь взглянув мимолетом в озверевшие глаза Сысоя. Вот тогда и решился!
К сожалению, именно этого – то мгновения и хватило Сысою, чтобы сделать свой решающий прыжок…
Всего несколько сантиметров не хватило ноге Анфима Захарыча, чтобы встать на подножку проходящего паровозного вагона с тамбуром. Это Сысой успел – таки схватить его за штанину другой ноги. И первая его нога, которой тот должен был бы встать на подножку, из-за Сысоя провалилась в пространство между колесами…
Кровь брызнула на лицо и руки Сысоя. Анфим Захарыч даже и не кричал: все было кончено в одну минуту…Сысой никак не мог принять человеческий облик – он стоял, вытирая лицо, и недовольно ругался матом: победа досталась ему слишком легко.
Он тут же вспомнил, что должна быть еще девчонка! А потому и прощупывал глазами каждого пассажира в том месте, где когда-то видел их обоих: запах крови и погони так его возбудили, что остановиться Сысой был уже не способен.
Понюхав носом воздух, как это делают хищники, за несколько километров ощущая свою добычу, Сысоевский мозг точно навел его глаза на девочку, сидящую на самом верху откоса, – это была она, его новая добыча! И озверевший человек сорвался с места…
Фенечка, потеряв деда и Дружка, плакала сидя на траве. Вдруг какой – то мальчишка, грязный и оборванный, подбежал к ней, схватил за руку и резко потянул к себе. — Ты чо сидишь тута и ревешь, дура?
Невольно Фенечка подчинилась напору мальчишки и поднялась, с удивлением смотря на него.
— Вона, вишь, ну вона тот дядька, в кожанке и с наганом? Он только што укокошил твово деда! Бегим отседа…Топерича ен за тобой бегит! — и уже на бегу, не отпуская ее руки, спросил. — Вы чо тако ему исделали?
Фенечке стало жаль своего любимого дедушку и вместе с тем она испугалась человека, погубившего его, и, вместо того, чтобы ответить ему, начала еще больше плакать, теперь уже по настоящему. Она не сопротивлялась и послушно бежала вместе с ним, всхлипывая и молча, вытирая набегавшие слезы.
К счастью, бежать пришлось немного, мальчишка увидел в первом же доме  под крыльцом подходящую дырку и нырнул в неё. Фенечка сквозь слезы и зажатый мальчишкой рот, видела, как прибежал Сысой на то место, где только что была она, и начал материться, угрожая кому-то наганом.
С большим трудом до нее дошло, что ищет он именно ее. Ей так стало жаль себя, дедушку, Дружка, даже этого оборванного мальчишку, который тихонько гладил ее по спине, утешая, что Фенечка повернулась к нему, обняла и зарыдала…
—Ты чо ревешь – то, дура? — подросток вдруг протянул к ее лицу руку и вытер слезы. — Мы ж яво омманули!
— Бо-о-ю-у-у-ся…— пролепетала она.
—  А ты не бойся, со мной не пропадешь! — паренек храбро постучал себя по груди, а потом тихо спросил. — А чо тобе с дедом ишшет лягавый?
— Кто? — удивленно переспросила Фенечка, на время даже перестав плакать.
— Лягавый! Ну, мы так ентих мужиков зовем. Ну, которыя у власти в шестерках! — он посмотрел на нее и по глазам понял, что она его не понимает, добавил. — Ну, помошники ея, поняла?
Фенечка растерянно смотрела на своего спасителя и ничего не понимала.
— А вы, бабы, ничо не понимаетя! — резко произнес он, но тут же смирился и обнял её. — Ну, хошь мы сходим туды. Ну иде твой дед…
Не отрываясь от его плеча, Фенечка энергично замотала головой, но парень рукой остановил ее голову: Сысой неожиданно появился там, где спрятались они.
— Да-а-а, плохо, видать, твое дело –то…— хмуро произнес подросток. -— Ишь как землю роет! Ну и сволочь! Так и ишшет тобе, никак не отвяжетси! Таки паразиты вверьх дном усе перевернут. Придетси смыватьси!
— А чо тако – смыватьси? — Фенечка даже перестала плакать.
— Ох, бабы, ну до чаво ж вы  такия непонятливыя! — парень укоризненно посмотрел на Фенечку, которая раздумывала, начинать ей снова плакать или нет? — Смыватьси ентот значит – пора бяжать куды – то!
И, порывшись в своих штанах, нашел сухарик. — На вот, поешь лучче! Ждать ишшо долго…
Сысой был растерян и расстроен: он долго и тщательно осмотрел все вокруг и не увидел девочки – добыча вдруг выскользнула из рук! Ярость, охватившая его сначала, ушла, оставив сильную головную боль. Вместе с ней ушло и так стимулировавшее его чувство охоты…
Зверь, неожиданно проснувшийся в нем, снова уступил место человеку. И теперь Сысой очень сожалел о том, что сделал – путь к Дарье был отрезан навсегда! И как только он это понял, то зашел в лавку и купил бутылку водки, которую тут же и начал пить прямо из горла. Сколько водки он так выпил, Сысой не считал, но долгожданное опьянение к нему никак не приходило. И только дома увидев, что Мотьки в квартире нет, он матюгнулся в ее адрес и упал, как был в одежде, прямо на кровать.
— Вот и усе, прощевай Дарья Анфимовна. — только сейчас он, наконец, почувствовал опьянение, закрыл глаза и захрапел.
Лишь поздно вечером мальчишка выбрался из своего укрытия и вытащил оттуда Фенечку, успевшую выспаться на жесткой земле после всего того, что недавно испытала.
— Дёма! — подросток протянул ей руку. — А тобе как?
Фенечка уставилась на него, не понимая, чего он хочет от нее.
— Ты чья? Как тобе зовут? — спросил он снова, но более мягко.
— Батя с дедой звали Фенечкой…
— А иде твой батя? — они шли на вокзал, осторожно обходя освещенные места: Дёма опасался, что Сысой может их выслеживать. Руку Фенечки он на всякий случай продолжал держать в своей.
— Забрали ево, такие как ентот в кожанке! — она начала всхлипывать. — Никаво у мене топерича не осталося!
— А я? — подросток удивился и даже остановился. — А я чо? И ежели кто тобе топерича спросит, так и говори – Дёмина! Поняла? И имя смени…
Фенечка кивнула головой и благодарно сжала его руку. Дема улыбнулся и гордо зашагал к вокзалу…
Вдруг чей-то влажный нос уткнулся ей в ногу.
— Ой — вскрикнула она, испугавшись, но почувствовав теплую собачью шерсть, подняла голову и обрадовано вскрикнула. — Дружок! Дёма! Топерича мы не одни – Дружок с нами!
Подросток остановился и присел, глядя в глаза собаке. Потом протянул ей руку и важно сказал. — Здорово, Дружок! Она топерича со мной, понял?
К удивлению и радости Фенечки, Дружок подал ему свою лапу и тут же лизнул в лицо, признавая его главным в их стае. Дёма улыбнулся и погладил Дружка.
— Ну чо, пора ехать! — важно сказал он. — Вот тока проверим, свободны ли наши места. И в путь.
Через пару часов паровоз в сторону Сибири увозил эту троицу в ящике под вагоном. Дружок от страха дрожал, прижавшись к ним обоим, ибо теперь еще больше он боялся потерять их, чем трястись под вагоном. Фенечка, поняв, что с Демой ей теперь ничего не страшно, обнимала Дружка.
А Дёма, почесав затылок, снова посмотрел на нее. — Тобе ить надо дать новую кликуху! Какую хошь? А то те люди, лягавыи, быстро найдуть тобе!
Девочка молча ждала его решения.
— Надюхой буш! — улыбнулся Дёма. — Мамку у меня так звали…
Так в конце августа 1928 года в Барнаульском детском доме появились подросток Дёма, девочка Надя и их верная собака Дружок…

11.
Вторая декада августа 1926 года г. Верхотурье
Сысой не спеша слез с коня.
— Вот ен, мой родительский дом! —подумал он, с тревогой оглядывая крест – на крест прибитые доски на окнах и дверях. Повсюду в огороде и во дворе росла полынь. — А иде – ж Дашка то? Ня уж – то и вправду ушла к Федьке Бехунку? Та-а-а-ак, видать ушла, да ну и хрен с ней! Чо мало баб? Найдутьси и получче!
Сысой был расстроен: он явно врал себе, что найдутся лучше его Дарьи! До сих пор он так и не смог найти себе женщину, которая смогла бы ему заменить ее.  Даже Мотька не смогла!
— Чо, Сысой Минеич, никак опеть к нам сослали? — ядовитый и насмешливый голос деда Федула, к тому же скрипучий и ехидный, острым ножом ударил по сердцу. — Аль еда городска не по нутру?
— Да пошел ты…! — ответил Сысой, замахнувшись кулаком на вредного старикашку. — Я мохеть тута по делу! Правительственному…
— А-а-а, знать, опеть грабить буш. — отозвался дед Федул, улыбаясь Сысою своим единственным зубом. — А я то думал – Мотька прогнала! То-то ее чо-то не видать?! Знать пондравилася ей жистя городская. А ты чо-то, вона , сплоховал. Ишь, как состарилси! Ужо скоро и мене догонишь!
— Дед, ты бы лучче шел домой, по добру по здорову! — огрызнулся Сысой, чувствуя, что начинает злиться. С силой, рванув доски, он оторвал их и схватился за дверь.
— Енто како ж тако важно дело тобе нынче власть доверила? — неугомонный дед так и не дал Сысою скрыться за дверью.
— Буду переписывать население. — важно ответил Сысой и закрыл за собой дверь, довольный тем, что последнее слово все-таки осталось за ним.
— Мать честна!? — прикрыл ладошкой рот дед Федул. — Чо деетси, чо деетси! Уж ежели Сысойка учнет усех переписывать…Ох ты! Беда – то кака…
И дед засеменил к бабкам, собравшимся в кучку у колодца. Что он им сказал там, у колодца, так и останется тайной. Только через несколько минут они стремительно, на сколько позволяли их силы, разбежались в разные стороны, разнося в городе очень важную весть: к ним пришла беда!
Меж тем Сысой, не торопясь, вытер тряпкой толстый слой пыли со стола и достал бутылку водки, булку хлеба и шматок сала. Нарезав сало и хлеб, он достал походный стаканчик и налил туда водки: после разговора с дедом Федулом, он даже себе показался важным и большим человеком.
— Ну, за дело! — произнес он тост и выпил водку, растягивая удовольствие.
Недавно Сысой обнаружил, что сейчас ему для опьянения требовалось гораздо больше водки, чем раньше, а потому и пил ее маленькими глотками, морщась от этой горькой и вонючей жидкости. Занюхав рукавом, он посмотрел в окно – теперь даже полынь в рост человека его не смущала.
Сысой ударился в воспоминания о недавнем прошлом. Ему было обидно. — Мотька, сучка! Енто ее работа, не иначе! Да ишшо ее полюбовничка – Мостовохо. Избавилися от меня! Ишь каку важну работу придумали: переписка! Отослали в Верхотурье, а сами развлекаются?! Ну, ладно, вы ишшо обо мне услышитя! Вот возьму и перевыполню ихное задание – перепишу не только людев, но и усе их хозяйство! Вот тоды пушшай токо попробують меня не взять обратно у Пермю. Да..я. Да…я. До самохо товаришша Сталина дойду!
Под такие мысли Сысой и не заметил, как допил бутылку водки и открыл вторую…
— А Дашка? Иде ж ента сучка? Мохеть, как сказывали – у Федьки Бехунка? Ишь ты, ошиваетси. Ну я ей покажу! Она у мене ишшо не то узнат! Ишь, каку моду узяла – от мужика бехать к незнакомым людям?!
После второй бутылки у него как-то незаметно стерлось из памяти то, что произошло между ними: осталась лишь глухая обида да ревность!
Не выдержав, Сысой схватил нож со стола и побежал к дому Федьки.
— Убью хада! — кричал он, размахивая ножом. — Ён мене ишшо заплатить! Хто Клопа упреждал? Ну, я ему…
В дом Бегунка Сысой ворвался, когда почти весь его воинственный пыл уже вышел, а он, опершись плечом о столб двери, стоял и пытался отдышаться.
 — У-у-бью…— получилось у Сысоя так тихо, что ни Федор, ни Дарья, которая только что вышла к нему на крыльцо, так и не поняли, что Сысой хотел сказать этим: они оба были удивлены, самим появлением Сысоя в городе…Дарья даже рот прикрыла рукой.
— Сысой! Да ты-то чо здеся опеть оказалси? — Федор поднялся с приветственной улыбкой на лице, протягивая ему руку для приветствия, но Дарья рукой не дала ему подняться: она только-только заметила в руке Сысоя нож и поняла все сразу же.
— Сиди, Бегунок! Это – ко мне…— ее глаза впились в глаза Сысоя: тот даже замотал головой, отгоняя их как назойливую муху. А они лезли прямо в душу и читали его мысли на лету. Но Дарья упорно шла на встречу своей возможной смерти, гордо и без страха смотря в эти ненавистные, и когда – то горячо любимые, черные глаза, испортившие ей всю жизнь. — Ну, давай! Бей ножом! Ить ты же за ентим пришел сюды?
Впервые Сысой не выдержал ее взгляда и отвернул свое лицо. Он поднял свою руку с ножом и положил ее на косяк двери. Туда же уткнул лицо: по его щекам текли слезы – от бессилия. Ему вдруг стало ясно, что убить ее, Дарью, он не может.
Как это скорее почувствовала, чем поняла, Дарья и сама не знала. Сделав два шага к Сысою, она спокойно вырвала из его руки нож и выкинула его на улицу.
— Уходи, Сысой! — строгий голос Дарьи беспощадно бил сильнее любой плетки, которой он любил охаживать свою женку. Ноги Сысоя подкосились и он начал медленно опускаться на землю по столбу. — У тебя, Сысой, была семья, но ты сам ее бросил ради потаскухи. И убивать тобе я не буду – ты мене совсем безразличен!
И, Дарья, повернувшись, пошла в дом Бегунка.
Сысой вдруг завыл как собака, почувствовавшая покойника. Не стесняясь Бегунка, повалился на землю и замер, скрючившись колачиком…Сколько он так лежал после того, как Дарья вышла из дома и закрыла двери ворот, Сысой не знал. Только когда Федор, сжалившись над незваным гостем, хотел ему помочь и открыл дверь, Сысоя уже не было.
— Эх, ты, дурак! — тихо произнес Федор. — Такую бабу проворонил! Так тобе и надоть.
Но тут на место злословию в душу Федора прокрался страх. — А чо ежели она сама…
 Слово «уйдет» он даже в мыслях побоялся произнести, так от этого заледенело сердце! И бегом побежал в дом, к Дарье.
Утром следующего дня Сысой официально известил Бегунка о том, что снова назначен главным чекистом в городе и готовится к переписке населения. Особой радости Федор от этого явно не испытывал. Еще большее огорчение было у Федота Лешака, которому было приказано передать Сысою документы и ключи от темниц монастыря…

12.
Вторая декада августа 1926 года г. Верхотурье.
— Эй, Вавила, открывай, черт тебя дери! — кричал Сысой, стуча ногой в крепкие ворота мельницы, перекрывая своим голосом лай собаки.
Слава о действиях Сысоя уже давно бежала впереди него – за те четыре дня переписки граждан Верхотурья, город как возмущенный рой гудел от его похождений: Сысой бесцеремонно врывался в дома в сопровождении пяти-шести милиционеров и начинал описывать все крупное, что находилось в собственности горожан. А те из них, которые попытались ему помешать это делать, безжалостно им арестовывались и сажались в монастырскую тюрьму.
Жалобы на действия Сысоя сыпались на голову Федора Бегунка одна за другой. Хуже всего было то, что Сысой никак не реагировал на замечания, сделанные ему, и продолжал делать все, так же, как и раньше. Лишь в последний раз, на резкие замечания и угрозы со стороны Федора, он зло усмехнулся председателю исполкома.
— Ты, вот что, Бегунок! — глаза Сысоя превратились в две узкие щелочки от злости. — Ты лучче ня стой мене на дорохе! А то ить моху и напомнить, как ты был осведомителем у Клопа!
Федор вздрогнул, переменился в лице и сразу же сник.
— Тьфу, слизняк! — подумал Сысой, и с презрением сплюнул на землю. — И чо Дашка в ём нашла?!…
За воротами мельницы послышался шум.
— Те чо надоть? А ну вали отседа, покуда ребра оглоблей не перешшитал! — отозвался Вавила.
— А-ха…— обрадовался Сысой, а через ворота крикнул. — Так-то ты, варнак, встречаешь Советскую власть?
— Да ты, Сысой, собе-то не ровняй с советской властью! Ить ты – то и есть первейшай разбойник! — отозвался Вавила. — А не уйдешь – спушшу собак!
— А ты – то знашь, каку работу мене Советская власть поручила? — Сысой незаметно махнул рукой милиционерам, чтобы обходили Вавилу с разных сторон за забором.
— Да каку тобе работу ни поручи, ты, Сысой, обязательно ее испоганишь! — ответил Вавила. — Тако ты дерьмо само по себе! Уходь! Ня буду тобе открывать!
— Так и запишем: сопротивление власти при переписке! — крикнул Сысой своему лютому врагу. — Ты арестован, Вавила!
— А ты попробуй, сначала, заарестуй мене! — ответил Вавила и резко махнул Варьке с Веркой, выглянувшим в окно, чтобы спрятались или уходили. — Уходитя! Бегитя, спрячтеся!
Вавила успел-таки отвязать двух собак, когда по команде Сысоя милиционеры выстрелили: собака, тут же упала, да и сам Вавила присел, схватившись за ногу и руку. Большие красные пятна появились на груди и на бедре. Собаки, рыча и брызгая пеной изо рта, кидались на Сысоя и милиционеров, перебравшихся через забор, но не долго. Второй залп уложил их рядом с воротами…
Выбив прикладами винтовок несколько досок, Сысой вместе с милиционерами уже беспрепятственно проник во двор мельницы. Один из них тут же взял на мушку Вавилу.
— Привяжите его к столбу в амбаре! — приказал Сысой двоим из них. А сам пошел по амбарам в сопровождении оставшихся милиционеров: к этому времени он уже успел выхватить у Вавилы ключи.
Рабочие, трудившиеся на мельнице у Вавилы, все в муке и шелухе, молча смотрели за тем, как и что делал Сысой.
— Слышь, начальник…— глухим грудным голосом, наконец, произнес один из них. — А нам - то чо делать?
— А ни чо, идитя домой! — ответил Сысой.
— А кто нам за работу заплотит? — не унимался он. — Ежоли ты хозяино зоорестуш?
— А вон, баба ево! — ухмыльнулся Сысой, увидев прятавшуюся за столбом Варвару. — Вот с ее и требуйтя…Она вам каждому даст!
— Ну и скотина жа ты, Сысой! — крикнул Вавила, истекая кровью у столба. — Мстишь?
— Да ты чо? — притворно удивился Сысой. — Кому мстить – то. Тобе? Дак ты жо черьвяк! Чо, ня правда?
И с размаху ударил его окованным концом сапога в пах: тот охнул и тут же обмяк, медленно садясь на землю возле столба.
— Ну чо ж тоды ты, извиваесси, как черьвяк? — издевался Сысой. — Чо, больно? Обожди, тобе ишшо ня так щаз будить больно.
Взгляд Сысоя выхватил из всех людей упитанную фигуру Ваврары. Изуверская мысль промелькнула в его мозгу. Проглотив слюну, он направился к ней.
Увидев, что Сысой, сладострастно улыбаясь, направляется к ней, раскинув руки, как это делает она сама, когда ловит курицу, Варвара испугалась. Она быстро повернулась и побежала вверх.
Сысой, заметив это, кинулся за ней! Так, оказавшись на чердаке мельницы, она перекрестилась и полезла через окно на крышу, понимая, что Сысой вот-вот ее нагонит… Она шла по коньку мельничной крыши, балансируя руками, все ближе и ближе к самому краю, видя, как Сысой приближается.
Меж тем Сысой, пару раз поскользнувшись на кровле своими сапогами, со страхом шел за ней. Теперь уже остановиться он никак не мог!
— Господи, прости меня, грешную! — произнесла она и перекрестилась, посмотрев вниз, где люди и лошади казались ей такими маленькими, что ее сердце сжалось от страха. Но она, пересилив себя, все же повернула голову и крикнула. — Будь ты проклят, Сысой! Гореть тебе в аду за меня…
Не успел Сысой ей даже сказать что-то в ответ, как Варвара сделала шаг вперед…Только быстро мелькнул в воздухе ее светло- желтый сарафан!
Казалось, все на миг замерло: Вавила, видевший как его жена защищала свою и его честь, в кровь изорвал руки о путы, плача от горя, охватившего его…
Рабочие, снявшие молча шапки перед ней, разбившейся о землю, молча поклонились своей доброй хозяйке…Этой простой бабе, никогда не обижавшей их!
Вдруг пуля, взвизгнув, обожгла бедро Сысоя, а затем и эхо выстрела донеслось до него. Метнув взгляд туда, он только и увидел легкий дымок у кромки леса… Еще не ощутив боли, Сысой упал от страха на конек и пополз обратно, оставляя след крови на крыше.
— Да кто ишшо енто таков? — интерес, замешанный на страхе за свою жизнь, подействовал на него лучше всякого лекарства: он, мгновенно забыв о раненой ноге, активно зашевелил обеими, быстро передвигаясь по коньку крыши, пока не слез вниз. Жить – то Сысою хотелось!
— Какова черта вы тута стоитя? — закричал он, окружившим Варвару, милиционерам. — Бегитя вон туды, оттель стреляли!
Хромая, Сысой подошел к Вавиле, который снова стоял на ногах – в глазах его была ненависть.
— Будь ты проклят, Сысой! — неожиданно Вавила с силой плюнул прямо в лицо Сысою. — Што б ты сдох, падаль!
— Не-е-е-т, енто ты у мене падаль! — И Сысой в бешенстве выстрелил в Вавилу раз, другой,третий, пока не кончились патроны в нагане…В это время он что-то кричал Вавиле, но тот уже давно был мертв и его уже не слышал…Увидев, что рабочие мельника растерянно смотрят на него, Сысой угрожающе махнул им наганом. — А ну, пошли отседа!
Те, сразу побросав мешки с мукой, плюнули вслед Сысою и не спеша пошли на выход. Один из них, увидев маленькую девочку, которая плакала, обнимая разбившуюся о землю мать, попытался ее поднять. Но та словно прилипла к матери, крепко прижавшись к ней.
— Никово тама нетути! — доложили милиционеры, вернувшиеся с обхода. — Не нашли!
— Ладно, хрен с вами, идитя. Я тута сам обо усем позабочуся! На седни переписка окончена…— и Сысой, хромая, пошел в дом, он все еще надеялся там найти свои золотые червонцы…
В это время мягкие женские руки подхватили девочку и тут же прикрыли ей рот, оторвав от матери…
В тот же день впервые за последние четыре года верхотурцы видели, как горит мельница в черных клубах дыма и огня: так исчезли тела убитых Сысоем хозяев, так и не изменивших друг другу…Горожане крестились, но ни один даже и нет шевельнулся, чтобы погасить огонь!
Уже к октябрю Сысой направил Мостовому победную реляцию с подробным перечнем всего, что имелось у горожан. Только после этого он и отпустил всех, кого успел арестовать за время переписки…

13.
Середина августа 1927 года, г. Верхотурье
Дарья прятала Верку и Нюрку в сторожке отца, понимая, что Сысой так просто от неё не отступится.
— Черт его принес на нашу погибель! — думала она, ночуя в летние дни вместе с девчонками, которым здесь было хорошо: днем они купались в теплой воде Черной речки, а ночью, набегавшись за день по лесу и воде, храпели как взрослые на твердом деревянном топчане. Дарья и сама не поняла, когда почувствовала эту тревогу, но, будучи человеком крайне осторожным, особенно после того, как спасла девочку подруги от неминуемой смерти, ни на миг не исключала попытки Сысоя найти девчонку, которая неизвестно как исчезла с мельницы.
По сути дела Дарью лишь спасало одно: Сысой был так горд собой, отомстив разом Вавиле и за Дарью, и за тот давнишний обман с мельницей и червонцами, показав при этом ненавистным верхотурцам, кто здесь хозяин. Потому и запил после успешного проведения переписи населения.
В 1926 году Дарьи с ним не было, а потому и пить беспробудно никто не мешал. Более того, некоторые из горожан, обнаружив тягу к спиртному у Сысоя, тихонечко спаивали его. И в первую очередь это были его подчиненные. Чтобы ничего не делать под руководством Сысоя, они постоянно навещали его дома и приносили самогон, который поставляло им население!
Вот так и прошла зима к обоюдному удовольствию горожан и Сысоя. Хотя Сысой ушел в запой потому, что внутри него образовалась пустота и страх, но этого он никому показать не хотел. И особенно Дарье. К удивлению всех тех, кто так внимательно «ухаживал» за главным чекистом, в середине весны Сысой заколобродил: он начал менять баб одну за другой, никак не находя замену Дарье.
И Дарья это почувствовала… Сегодня Федор приснился ей в кандалах и тюремной робе, а вел его Сысой. Невольно сердце её заныло от боли…
Конечно Федор, как любовник, и в подметки не годился Сысою. — Сысой – это ураган чувств, неуправляемый, разрушающий, приносящий и горе и радость, причем щепотку радости и гору горя А Федор? Федор – это надежный корабль..
И у руля его стояла сама Дарья, заранее зная чего хочет, и всегда с лихвой получала необходимое…
Иногда, нет-нет да и вспоминала она тот ураган, но, вспоминая чем это кончается, немедленно отбрасывала вон всякие мысли о Сысое и изнемогающей, источающей страсти.
— Видать постарела! — подумала она, подводя итоги своей жизни и невольно сравнивая Сысоя и Федора, при этом отдавая предпочтение последнему. — А могет и устала… Ну ее к черту, эту душераздирающую страсть Сысоевску! Ничего, окромя беды от нее не бывает. Кому понравитси жить на пороховой бочке? А Сысой и есть пороховая бочка: никогда не знаешь, коды ен взорветси али тобе взорвет!
Она подождала, когда дочки поднимутся, накормила и напоила их.
— Вот што, дефьки! — говорила - то она обеим, но обращалась в первую очередь к Нюрке. — Я пойду в город, а вы мене тута – ни гу-гу! И штоб вас никто не видел, понятно?
— Понятно! — разбойницы уже улыбались. — Ну как же! Ведь это значит, что целый день ими никто не будет командовать. Нюрка сделай то, Верка сделай это! А тут – лафа… Можно и к бобрам наведатьси!
— Смотри у меня! — Дарья, улыбаясь, погрозила им. Поскольку в детстве она сама была такой, то сейчас их понимала как никто другой…
Осторожно перебравшись на берег, где находился их дом, она открыла дверь и вошла во двор. Никого. Зашла в дом – тоже никого! Причем, первое, что поразило ее тут же – дверь была не заперта! Федор так никогда не поступал…
— Знать, случилось что? — озвучила Дарья свою мысль, неожиданно пришедшую в голову. — С Бегунком?
Понимая, что это, наверняка, дело рук Сысоя, она была очень близка к истине. А случилась вот что.
— Эй, Федька, Бегунок, отворяй…мать твою! — кричал пьяный с утра Сысой, с силой стуча сапогом по воротам Федькиного дома. Рядом с ним было четверо милиционеров, которые и сами еще не понимали, для чего их позвал с собой Сысой. Федор вышел к ним прямо в майке и трусах.
— Ну чо так рано приперлися? — мирно спросил он, глядя на Сысоя и милиционеров.
— Собирайси, поехали продовольствие собирать! — коротко приказал Сысой. — Бумаха с центру пришла – бум хлебозаготовки по дворам проводить! Ну, как тоды, в продразверстку…
— Ну, дак ее жа отменили…— удивился Бегунок: он тянул время, соображая, как ему отвертеться от продразверстки. — Ить мы жа топерича продналог собираем…
— А я хрю – продразверстка! — закричал Сысой, наливаясь краской злости из-за неподчинения ему, Сысою, какого-то предисполкома. — Аль испужалси? Хрять тобе тоды чуть не подстрелили! Ты ить у нас топерича самай хлавнай спец по ентому делу бушь!
— Не дело предисполкома разверстку собирать…— возмутился Бегунок. — Тобе бумага пришла – ты и собирай! Да и не время, ты сам пойми – ить усе в огородах ишшо растет! А ты – продразверстка!
И он смешно передразнил Сысоя.
— Ах, ты, сучий хвост! Контра недобитая! Хватай его робяты! Ен отказыватси волю Советской власти исполнять! — Сысой кричал и размахивал руками, чуть не попадая по растерявшейся физиономии Федора.
Но и милиционеры тоже растерялись, кому подчиняться? И Сысой и Бегунок для них оба власть! Да и такого, чтобы Сысой арестовывал предисполкома, они еще не видывали…Опеть жа бумага из центру?
— Ну чо встали? Вы хотитя, чтоб заарестовал я вас?  — Последний довод Сысоя подействовал на них. Бегунок же, недавно наслаждавшийся своей было победой над Сысоем, тут же растерялся.
— Ты чо, Сысой, ить я предисполкома! Твой начальник?!
— Заткнися, контра…Мой начальник – Мостовой, и ен не здеся, а в Перми сидить! — отрезал Сысой, выкручивая руки Бегунку и коленом упираясь ему в лопатки. Он уже давно заготовил ремень и теперь ловко связывал им запястья Федору.
— Ты ишшо мене заплатишь за енто самоуправство! — кричал Федор в землю, но ему тут же зажали рот ладонью и кинули на подводу.
— На базу! — улыбаясь, приказал Сысой. Он закурил папироску. Ему не нравилось слово «монастырь», а потому н и придумал это слово. Оно казалось ему таким большим, значительным как и то дело, которым но теперь занимался…— Там и разберемси с ем!
Но собирать в это время продразверстку Сысой все-таки не решился. Испугался взрыва недовольства горожан – это, во-первых. Во-вторых, Федька был прав – все было на огородах, а значит и не подотчетно! В третьих, теперь Федька был в его руках и было чем заняться для души. Но была и четвертая причина – в него опять стреляли! Кто был этот таинственный враг? Об этом он даже думать не решался по-настоящему, хотя и арестовал Федьку, но что-то говорило ему – это не он! И тут же вселяло в него жуткий страх. Хоть Федьку в тюремной камере Сысой избил лично, припомнив ему все – и Клопа, и Дарью, и насмешки…А заодно показав, что с этого момента в городе есть только один хозяин. И это был он, Сысой!..

14.
Начало октября 1927 года, г. Верхотурье.
На плач, стоны крики и посулы подкараулить и прибить Сысоя, «хозяин города» не очень – то реагировал. После того, как таинственный враг ранил его в ногу, он не выходил со своей «базы», а самых ретивых и наглых горожан с точки зрения Сысоя и по докладам милиционеров, он отправлял в свободные камеры своей тюрьмы…
Хлебозаготовки шли успешно. Сысой, по переписи хорошо зная в городе самых бедных горожан и батраков, легко подключил их к сбору хлебозаготовок, как рекомендовало его начальство, ссылаясь на самого товарища Сталина. На деле все было гораздо проще: Сысой пообещал беднякам и батракам, желающим добровольно и быстро разбогатеть за счет тех, кого они будут подвергать разверстке, что отдаст им четверть с того, что они соберут. И особенно и не переживал, добавив, что отдаст этот сбор лишь после хлебозаготовок. После этого, он дал им список и перечень всего того, что им было обнаружено при переписи имущества. Вот тогда – то и началось!
Уже через неделю спокойный город было не узнать: то там, то здесь вспыхивали драки и поножовщина между теми, кто собирал и теми у кого собирали. Как правило, это так же кончалось тем, что бунтовщиков помещали в монастырские темницы, а убитых сборщиков, Сысой с удовольствием вычеркивал, присваивая себе все добытое ими. На место их он находил других, но сам теперь никогда не покидал стен своей базы.
Уже дважды он посылал своих людей к Дарье, и дважды они докладывали, что ее нет, а огород не убирается по сей день…
— Черт бы ее побрал! — Сысой с досады плюнул на землю. — Ну, иде ишшо мохеть быть мужняя баба? Ох и разбаловал Бехунок Дашку, разбаловал! И их надоть во как дерьжать в кулаке!
И Сысой сжал кулак, представляя Дарью в нем, зажатую так, что и пикнуть больше не может! Он сегодня был доволен – его «опричники» почти начисто обобрали главного врага его отца Авдея – ямщика! А тот даже и не пикнул. Поэтому и пришел к своему дому.
— Сысой, давай меняться! — он даже вздрогнул от такого знакомого, но сейчас неожиданного, голоса. И тут же обрадовался. — Дашка!
— Енто чо на чо ты предлахашь! — голос Сысоя заиграл соблазняющими нотками. — Не забыла, чертовка! Ишь, сама захотела!
И начал представлять, как будет раздевать ее…
— Выпусти Бегунка, а я тобе покажу, иде ключ тот, от клада монахов лежит!
Сысоя будто облили холодной водой. — Вот баба - дура! Об своем Бехунке печетси…А я – то думал…Ну отпушшу я ево, отпушшу севодни! Отдашь ты мене ключик – то… А я ево опеть…туды!
— Дак откель у тобе ключ – то? — засомневался Сысой. — Врешь ты усе!
— А вот енто ты видел? — Дарья достала из кармана единственный золотой червонец, который оставил ей когда – то отец на самый черный день: видать наступил и он! — Енто оттель…А ключ где лежит, скажу только тоды, коды Бегунка выпустишь! Мене сам Семен енто место показывал!
Да, этот золотой червонец Сысой узнал.
— Енто ен…— подумал Сысой. От блеска золота у него даже закружилась голова. Снова захотелось ощутить ту неведомую силу, которую давали эти золотые деньги! Тяжесть их, могущество, всесильность! — Вот, сволочь же Семен! Дашке, значить, сказал, а мене – хрен!
— Ладно, обожди тута, никуда не уходи, привезу твоего Бехунка! Я – скоро!
Дарья даже и не пошевелилась. Она смотрела вслед человеку, которого когда – то сильно любила и который ей сейчас был так безразличен, что ни одна жилка не дернулась. Когда же Сысой скрылся из виду, пошла в конюшню и начала снаряжать двух лошадей.
Сысой на этот раз не обманул: слишком высоки были ставки! Вернулся он с Бегунком…Или точнее – с тем, что осталось от него: кровавая маска покрывала все лицо, тело, добавляя к ним синяки и ссадины. Два милиционера принесли Федора в дом и положили на тахту. Отпустив их, Сысой посмотрел на Дарью, которая поцеловала мужа, и отвернулся.
— Поехали! — кивнула она на лошадь, которую вела в поводке. Сысой как лихой рубака запрыгнул в седло и загарцевал перед Дарьей. Однако та, криво усмехнувшись, хлестнула свою лошаденку и направила ее прямо в реку. На той стороне, дрожа от холода, Дарья немного пробежалась, прежде чем сесть в седло, и поскакала к подземному ходу. Сысой ни на миг не отставал от неё: он по-прежнему надеялся на ее благосклонность и любовь, а потому многозначительно улыбался…
К удивлению и радости Сысоя, она у входа в подземный ход спешилась, накинула поводья на куст и быстро вошла в полуоткрытую заржавевшую дверь. Сысой тут же забежал за ней.
— Ну? Так иде ж твой ключ? — дрожа от возбуждения, произнес он, направляясь к ней, как кот к мыши. — А мохеть, сначала друхим чем займемси?
— Обожди, Сысой! За мной должок есть! — голос с того света Сысой узнать мог даже спросонья: он снился ему ночами, в бреду и даже во время запоя! Он нагонял на Сысоя такой жуткий страх, что тот в бреду так не стонал и кричал, как тогда, когда он снился. Сердце Сысоя разом замерло и опустилось куда-то так далеко вниз, где царствовала вечная мерзлота! Хоть и прошло целых восемь лет, но этот голос так и не забылся. И его страшное обещание! Ужас тисками сжал сердце Сысоя. — Я же обещал тебе…Вот и нашел! А ты, Дарья, иди! У меня с моим давним боевым товарищем свои счеты!
Дарья не испугалась этого человека с орлиным носом и легкой бородой, вышедшего неожиданно из тени: она сама сегодня впервые и узнала о нем…И то лишь потому, что он сам подошел и обо всем рассказал ей, предложив план как заманить хитрого Сысоя в ловушку и выручить Федора Бегунка.
— До-ро-фей…Орлов! — прохрипел Сысой своим вдруг осипшим от ужаса голосом, понимая, что его дни на этой земле могут быть сочтены. Ехидно улыбаясь, посмотрел на него. — Только скажи, это ты в меня стрелял?
 
— На мельнице и недавно – я!
— А в лесу, пять лет назад? — Сысой никак не мог восстановить дыхание и тянул время. Да и вопрос этот мучил его все эти годы.
— Енто я в тобе, Сысой, стреляла…— тихо произнесла Дарья. — Жалею об одном, промазала! Скоко жизнев бы спасла тоды, от тобе, паразита!
— Ты? — Сысой ожидал чего угодно, только не этого. — Да как жа…
— Ты, Сысой, хошь узнать, как жила я усе енто время? — Дарья остановилась и вытащила наган, который тут же навела на Сысоя. — Это ты, Сысой, испортил мене усю жисть! Енто из-за тобе я лишилася дочери и отца! Енто ты из-за мене решил кинуть в тюрьму и сгубить там человека, который снова вернул мене к жисти! У-у-у, паразит, ненавижу тебя!
Сысой даже растерялся от крика Дарьи. Возможно, даже бы не принял ее слова всерьез, если бы не направленный в его сторону наган, у которого Дарья взвела курок. Все у него разом перепуталось в голове…
— Нет, Дарья! — вдруг твердо заявил Дорофей. — Я много лет ждал этого момента… Ты за мной в очереди! Поняла? После меня. У меня свои счеты. За жену, сына и неродившегося ребенка. И пусть нас рассудит Бог!
С этими словами Дорофей Орлов резко ударил рукояткой нагана Сысою по челюсти. Тот дернулся и отлетел в жижу подземного хода. Орлов спокойно вынул наган из кобуры лежащего без сознания Сысоя, высыпал себе на ладонь все патроны, крутнул барабан, зарядил его одним патроном, вставил, крутнул еще разок и воткнул в кобуру Сысоя. Затем спокойно сделал то же самое со своим наганом, остальные патроны отдав Дарье.
— Если погибну – он твой! Можешь истратить все патроны по ентому паразиту…— только и сказал он Дарье, которая послушно стояла у входа, не понимая того, что задумал Орлов. — А сейчас – выйди!
— Вставай, мразь! — грозно произнес Дорофей. — Я тебе один патрон вставил… Ты и я! …И пусть сам господь Бог нас рассудит!
Сысой, подняв голову из жижи, вдруг увидел, как его смертельный враг повернулся спиной и пошел к выходу. Одним движением руки, он выхватил наган из кобуры и нажал на курок: Р-раз! Щелчок…Два! Опять щелчок…
— Эх, Сысой, Сысой…— пересохшим от волнения голосом прохрипел Дорофей, дошедший до двери. — Ну, топерича – моя очередь!
Дарья, услышав выстрел, вбежала с наганом наперевес, чтобы пальнуть по Сысою, но тут же наткнулась на стоящего к ней спиной Дорофея Орлова.
— Все! — прохрипел он своим простуженным горлом. — Нет больше Сысоя Тимофеева! Ты уж меня прости, Дарья Анфимовна…Ить я все понимаю! Но и ты мене пойми – ить он погубил всю мою семью…Тогда и поклялся я отомстить!
— Постой, Дорофей…Ты..там…в Перми…Не видал отца мово, Анфима Захарыча? Да дочку мою, Фенечку? — со слезами на глазах, произнесла она, с последней надеждой смотря на него. Но Орлов молча покачал головой, показывая ей, что он не видел их. — О, Господи, спаси и помоги им!
Тут взгляд ее упал на труп Сысоя, плавающего в грязно-болотной жиже подземного хода…
— Черви болотные тобе сожруть… — пронеслись вихрем в ее голове слова бабки Неонилы. И, как бы соглашаясь с ней, Дарья, кивнула головой, повернулась и пошла прочь…

 
Эпилог

Седая женщина стояла на утесе женского монастыря и смотрела на запад. Из глаз её текли слезы: там на западе были те, кого она любила, кого не смогла сберечь, за что и корила себя свыше всякой меры…
Словно подслушав её мысли, ветер, подхватив листву и смешав её с дождем, швырнул в лицо. Она не ответрнулась, не защитилась. Только из полумертвых уст чуть слышно вылетело.  — Так мне и надо! Не смогла сберечь… Иде ж ты, батюшка мой родный? А иде моя Фенечка? Живы ли вы? Как же я, дура, так смогла изделать? Никогда себя не прощу за то…
Она стояла, мокрая, а ветер и дождь хлестали и хлестали её, пока кто-то тихонько не тронул за похолодевшую руку. — Мам, ну ты чего? Опять?! Пойдем домой…
Она шла, безразличная ко всему, что её окружало, всецело погрузившись в мир, где ещё жил её отец, Фенечка и муж Федор, что-то шептала им посиневшими губами.
Дома, когда Анна наклонилась к ней, безучастно лежащей на тахте, еле-еле услышала. — Нюра, Фенечка, просите меня! И ты, папа, прости…
В тот вечер Дарья Колобова умерла тихо-тихо, без боли и страданий.