В деревне то было... гл 1. Башалмиха

                Башалмиха

Башалмиху звали Анна Матвеевна Верещагина. Это была высокая, костлявая старуха, шестидесяти восьми лет от роду, с пронзительным визгливым голосом, вечно орущая то на внуков, то на мужа, а то и на того, кто просто попался ей под руку, или пришёлся не по нраву. Башалмиха была трудолюбива, любила чистоту в доме. «Чистоплюйка хренова», - не раз говаривал в сердцах муж Иван Михайлович,  по-башалмихиному – дедко. Ему недавно исполнилось семьдесят лет, а женаты они уже не много, не мало – 49 лет. Он иногда, сидя на ступеньке крыльца, и слушая вечно орущую жену, тоскливо думал:
 
- Полсотни годов скоро будет, как вмистях живём, золотая свадьба на носу, а всё не как не успокоится бабка. Башалма;, она и есть башалма.
Башалмихой Анну Матвеевну стали звать с лёгкой руки мужа. Лет двадцать пять назад, летом, прибежала она разгорячённая под гору, где он за кострами, в тенёчке, в выходной воскресный день, подальше от глаз людских, выпивал с мужиками. Увидев праздно сидящего мужа, да ещё пьющего водку, она с налёту, не выбирая слов, закричала, заругалась,  на чём свет стоит:
- И што это деетце-то на белом свете? Совсем одурел мужик, середи бела дня пьянку устроил. Сейчас же домой иди, пьянь ты этакая.
Мужики опешили, а Иван только и сказал сконфуженно:
- Да уйди ты с глаз моих, башалмиха. Чего пасть-то дерёшь? Поди домой, сейчас приду.

И ведь приклеилось, прилепилось к ней это прозвище на всю жизнь, и ни как не отстаёт. А она и не меняется с годами, продолжает кричать, коли, что не по ней. В семье только и покою, когда она спит, да дома нет. Две дочери, из троих, закончив по восемь классов, уехали в город. Там выучились одна на швею, а другая на бухгалтера. Там они вышли замуж и остались жить. К матери редко появляются, зато внуков – Ваньку и Кольку – у каждой по одному сыну – отправляют гостить к матери на всё лето.

- И што это такое? – ворчит Башалмиха. – Не хотят совсем нониче рожать. Вытрехнули по одному запёрдышу, и радёхоньки. Дома, в фатерах ничего ним делать не надо, дак и матке пособить званьица не хотят, а  нет бы взяли, да приехали. А робёнков небось на ка;жно летико посылают – корми матка.
О том, что дочери раз месяц высылают деньги на детей, и каждую осень помогают выкопать картошку, она «благополучно» забывает. Городские внуки не обращают внимания на бабкин ор, но ослушаться её не смеют.

Старшая дочь Катерина живёт неподалёку. Окончив восемь классов, она устроилась работать телятницей в колхоз, и рано – семнадцати лет – вышла замуж. Муж старше её на десять лет, но не пьющий и работящий. Всё бы хорошо, да Катерина, выйдя замуж, принялась рожать чуть ли не каждый год. В семье уже семеро детей, а она снова на сносях.
- Кажной год с брюхом Катька ходит, - ворчит Башалмиха, - не сколько зятёк девку не берегёт.

 Каждое утро начинается с рассвета, а в этом доме с визгливого голоса хозяйки. Башалмиха поднимается ранёхонько. В пять часов утра она уже на ногах. Затопляет большую русскую печь, и, гремя вёдрами и чугунами, начинает обряжаться, неизменно ворча себе под нос. Сегодня печь,  растапливаясь, ни с того, ни с сего  задымила. И вдруг плюнула дымом Башалмихе в лицо, когда та наклонилась к шестку, и заглянула в печь, чтобы посмотреть, в чём там дело. Башалмиха захлебнулась от неожиданности дымом.

- Да, што же это деетце-то? Ведь говорила вчерась зятю-паразиту, штобы сажу выпахал, трубу почистил! Ну, появись ты у меня! Я те покажу, где раки зимуют! Узнаёшь  почём фунт лиха!
Она схватила кочергу на длинной ручке, пошерудила - пошевелила дрова в печи. Дрова медленно шаяли и не могли разгореться толком. Башалмиха взяла гусиное крыло (зять был хороший охотник и крыльями её снабжал исправно, да и дичь подкидывал), и, закатав рукав, полезла с крылом в дымоход над шестком. Сажа так и посыпалась на шесток, а у Башалмихи мелькнула мысль, что не подставила таз под сажу, но как на грех, её угораздило чихнуть в это время. Сажа полетела во все стороны. Башалмиха схватила помойное ведро,  спахнула крылом в него сажу. Печь неохотно растопилась. Дым синим изгибом, потянуло в дымоход, дрова затрещали, разгоревшись, пламя лизало глинобитный печной потолок.

- Охти, охти, вся сажей испатралась. Ну, обожди, ужо.
Кое-как отмыв руки, она стала дальше обряжаться, не взглянув на себя в зеркало. И зря. Внутри у неё  всё кипело.
- Дедко, дедко, где ты, старой? Понеси пойло телёнку. У меня не у шубы рукав с утра. Сейчас корову пойду доить. Да травы пехани корове и телёнку. Да неси скоряе!
А дедко ещё в кровати. Закряхтел, вставая:
- Ну, зачинаетце день Христов. Завелась с утра, весь день «зубаткой» будё кормить.
- Да, где ты тамотки?
- Да, иду, иду.
- Бери эвонде ведёрко и неси. А я следом приду.

Дед, молча взял ведро, и ушёл на назём* от греха подальше. Он поставил ведро под нос телёнку и пока тот пил, наложил в ясли травы корове и телёнку. Подождал, пока телёнок допьёт пойло, а тот, допив, закатал ведро по полу, добывая языком со дна размятую картошку и кусочки хлеба. Ждать старику надоело, и он с трудом отобрал ведро у телёнка. В это время жена пришла доить корову.
- Нюра, а пошто харя-та у тя вся в саже? – неосторожно спросил Иван Михайлович, но увидев свирепый взгляд жены, поспешил уйти.

- Паду-ко я ишо на малёхонько, кабыть не доспал, - и он привалился на кровать, сверху на покрывало, свесив ноги в опорках, чтобы чего не замарать.
Башалмиха пришла с подойником молока, и, увидев мужа на кровати, на какое-то время лишилась дара речи. У неё от злости перехватило дыхание. Наконец, она выдохнула, да как заверещала:
- Да ты, пень старой, совсем одурел што ли? Ты пошто во всём на постелю завалился? На опорках-то назьму* сколько приволок!
- Да я кабыть оботрал опорки-то о сено…
- Оботрал? Да как же, оботрал!? Покрывало-то я ишо в девках шила, как придано, а ты, а ты!
Дед Иван сконфуженно слез с кровати, спихнул с ног опорки и выставил их в сени.
- Нюра, самовар-от грела ли? – спросил он заискивающе.
- Не больно ли жирно будё, самовар ишо тебе согрей. Наставляй, поди сам.

*Назём – двор. *Назём – навоз.

Дед налил воды в самовар, бросил в трубу несколько холодных угольков и, достав нож-лучинник, сделанный из обрезка косы-горбуши, собрался нащепать лучину для растопки.
- Куды с лученой-то? Открой заслонку у печи, да набери в загнете горячего уголья, скоряе вскипит.
Тот послушно накидал  сверху горячих углей длинными щипцами, которые использовались для доставания углей из русской печи. Потом протыкал тоненькой лучинкой поддувало, и самовар весело загудел. Вскипевший самовар дед водрузил на стол.

- Заварку-то свежую завари. Да чайник кипятком ополосни.
- Ладно, Нюра.
Башалмиха процедила молоко по литровым стеклянным банкам, остатки молока, как у всех заведено в деревне, плеснула коту в черепину.
- Жари, лодырина, токо лежит, да му;ди свои лижот.
И только теперь она подошла  к зеркалу.
- Ох,  покажу я зятьку седьмую неполную, ох и попляшет он у меня. Штобы не прийти да сажу не выпахать, когды тёща попросила.

Наскоро умывшись, она водрузила на стол чугунок с картошкой, навалила на блюдо прошлогодних груздей, поставила в большой миске мучницу. Подошла к дверям в сени. И открыв их, крикнула внукам, спящим на сеновале:
- Ванька, Колька, подите ись! А ты чего? – обратилась она к мужу. – Особого приглашенья ждёшь? Садись, жари; давай. Потом телёнка в стайку выведи, токо верельницы* сперва на тропу задёрни, а то на улку убежит.
- Ладно, выведу.
Башалмиха снова открыла двери в сени и крикнула в поветное пространство:
- Дак скоко раз вас приглашать-то?
- Бабушка, идём.

Заспанные внуки вошли в избу и сразу полезли за стол.
- Куды это вы, страмные рожи, ползёте? Подите умойтесь сперва. Когды ссять ходили, руками за што держались? Ишо за стол с эдакима руками ползут.
За заборкой послышалось шевеленье и скрип кровати. Это

*Верельницы – две жерди в проёме вверху и внизу вместо калитки.

проснулась внучка Светка, старшая дочка Катерины. У матери в доме тесно, и она иногда приходит ночевать к бабушке, особенно летом.
Светка прогуляла до утра. Её сегодня первый раз провожал парень до дому. Ей нравился Алёша Попов, а тот  давно поглядывал на красивую девочку, и наконец, решился проводить её. К великой его радости Светка не отказала. Они сначала гуляли по угору, отмахиваясь от назойливых комаров ветками берёзы, потом прошлись по деревне, а у Светки сердечко так и обмирало, когда Алёша ненароком касался её руки. А вот сейчас она лежала в кровати и не знала, как выйти к завтраку. Все уже сели за стол. Светка понимала, что ей у бабки взбучка уже давно приготовлена. Она пошевелилась, кровать жалобно скрипнула, а бабушка тут как тут:

- Што, егабова, поздно пришла, али наоборот, рано?
-  Бабушка, ну какая я тебе егабова?
- А то нет? – Башалмиха заглянула к внучке. - Посмотри, космоки-то во все стороны торчат. Нечего до утра шлятце. Ишь какую моду взяла! Я углядела, Олёшка Попов провожал. Это што за провожаньё? Не ахти годочиков-то скоко, а туды же, с парнями гулять! Выползай, да поди за стол.
В это время кто-то прошёл по подоконью, скрипнула входная дверь, и в избу вошёл зять Степан. Нелю;бой зять, да как раз под горячую тёщину руку.

- Явился, зятёк. Я тя об чём просила вчерась? Кто посулил трубу почистить да сажу выпахать?
- Я забыл. Сегодня вечером вычищу.
- Чего сегодня, завтра с утра и приходи. Сегодня я печь кой-как растопила. К пяти часам подходи, я рано встаю, некогды мне спать. Всё самой надо. А ты чего пришёл? Што дома пожрать нечего?
- Да я за Светкой, сегодня сенокосить будем.
- Ладно, Светка где-то встаё. Сядь эвонде ко столу, да картовину съешь с груздём али с мучницой, - сдобрилась Башалмиха.
Светка заспанная, кое-как поплескавшая в лицо воды, вылезла из-за заборки в одной ночной сорочке.
- Это што ишо такое? Ты пошто полугола вышла? Батько-то, что не мущина тебе?
Степан поднялся:
- Да я уж пошёл. Света, позавтракаешь, домой приходи, - обратился он к дочери.
- Обожди, зятёк. У меня к тебе вопрос есть. Светка, оденься поди – приказала она внучке и повернулась к зятю.
- Катерина што опять беременна? Опять в куче ходит?
- Опять Анна Матвеевна.
- Да што ты с девкой-то у меня делаешь? Кажной, поди год, рожать заставляёшь?
- Так уж так получилось. Я посылал её на аборт, а она ни в какую,  уперлась: - Не пойду и всё тут.
- Дак ты симё-то в тряпочку спускай, штобы Катька кажной год не рожала. А вы што слушаете? – обратилась она к внукам. – Поели, марш из-за стола!

Ребята вылезли.
- Так, которой у меня с наблюдника спички уволок? Маракую, што Ванька.
- Не-а, бабушка, я не брал, - отозвался внук.
- Значит Колька.
- Я тоже не брал.
- Дак кто тогды? Я ведь углядела, как вы за сараём ку;рили, да покуль вицу выламывала, убежали.
- То не мы были.
- А кто тогды? Вот возьму вицу, так исполосую, не посмотрю, што вы гости.
- Так я пошёл? – спросил Степан.
- Поди, поди. Светка сейчас корову в стадо проводит и придё.
Зять ушёл.

- Ванька где? – спохватилась внука Башалмиха.
- Ба, я тута, в уборную ходил.
- Што-то ты порато хороший сегодня, нечего ишо не сотворил?
- Не-а.
- А Колька где? Уж и в пару не знатко?
- Да тута я.
- Возьмите по вилам и скидайте сено с поветного крылечка на поветь. Оно хорошо высохло на ветру да на солнышке, да притопчите, штобы всё вошло.
- Да мы не умеем, - заскулил Ванька.
- Я те дам не умеём! У меня живо научитесь.
Ребята ушли. Внучка, молча, прихлёбывала чай из блюдца. Радостное настроение у неё улетучилось.

- Ну, чего набутысилась? Хватит дутце. Допивай чай, да поведи корову на волю. Да кусок возьми. За куском корову-то веди.
- А ты-то чего застыл старой? Вывел телёнка в стайку?
- Нет ишо.
- Дак выводи.
Дед Иван уходя, незаметно прихватил с собой пустую эмалированную кружку. У жены в коридоре стояла фляга с бражкой, в которой она наставила пиво. Бражка заходила, и Башалмиха завтра собралась разлить пиво по бутылкам. Он тихонечко, стараясь не стукнуть кружкой о флягу, открыл флягу и зачерпнул шибанувшее в нос «пойло», и с наслаждением опорожнил содержимое кружки.
- Ох, и хороша! – зажмурился он от удовольствия. – А ну-ко ишо малёхонько черпану.
Бражка ударила в голову. Он вывел телёнка в стайку, и тут около стайки уселся в траву. Его сморило.

- Штой-то я весь розлимонился, - пробормотал дед и задремал.
Через полчаса Башалмиха вспомнила про него. Она вышла в сени. В нос ударил запах браги.
- Ах, старой козёл, распечатал-таки флягу. Ну, я сейчас крапивы те в огузьё напихаю, ну ты у меня сейчас получишь!
Она сорвала с берёзы ветку, осмонула её от листьев, похлестала получившейся вицей вверх-вниз, жиденькая получилась, хорошо попадёт. Подошла тихонечко к мужу.
- Ишь, как разлимонился, пень старой, - со злостью подумала она. – Хлебанул моего-то пивка. Ну, сейчас узнаёшь, што по чём.

Она изо всей силы стегнула мужа по спине. Тот вскочил, как ужаленный.
- Ты што ополоумела, Нюра? Я живой ишо.
- Ты пошто флягу трогал?
- Дак я маленько. Пробу только снял.
- Вот и я на тебе пробу только сняла. Проваливай отсюдова. Пошто я всё одна должна?
Она смотрела вслед уходящему мужу:
- Опять ведь завлитце куды-нибудь. Ишь, идёт пошатываетце, худо помнит какой губернии, совсем осямал, от жизни отстал.
Башалмиха выдохлась. Она бросила вицу и села на ступеньку крылечка. «Да што же это такое? Ни какого спокою нету. Не жизнь, а одно мученье»

- Дедко, где ты?
- Тута я, Нюра.
- Сходи в стайку, споймай петуха, да башку нему отсеки. Он порато клюватце стал, все ноги мне подлец истыкал. Я него отереблю, да опалю, завтре в печи такой наваристый супец получитце, не на одну ва;рю хватит. Супу хоть похлебаем свежого, всё толк будет. А так токо перевод корму нему. Он и курич толком не потоптал. Курка заростилась, парить собралась, на еица села. Неделю сидит, другую сидит, и дальше время идёт, а чипок всё нету. Посмотрила, а еица-то стухли под куркой, не каких чипок не вылупилось.

Дед послушно пошёл за петухом. В это время выскочила внучка и побежала домой:
- Светка, зветная, оболокись. Куды голоуша побежала. Надень на башку шаринку, продует уши-то те ветром.
Иван Михайлович брёл потихоньку и бормотал  себе под нос:
- Это сколько же она меня годов пилит, да и ни кому в дому спокою не даёт? Башалмиха, да и только. Ведь пол-века скоро вмистях живём. Да ведь не такая она кабыть была…

- Ваня! Ваня! Ты где? Догоняй!
- Нюра, Нюрочка, сейчас!
А черёмуха пенится белым кружевом, а запах сводит с ума. Но больше всего сводит с ума молодого красивого парня Ивана Верещагина близость Нюрочки-соседки, которая с хохотом убегает в черёмушный рай. Убегает и дразнит:
- Не поймаешь, не поймаешь!
- А вот я тебя сейчас!
А потом они лежали под черёмухами усталые, счастливые и влюблённые.
- Нюра, Нюрочка, сватов зашлю. Пойдёшь за меня?
- Ваня, любый, пойду, с тобой хоть на край света пойду.
Свадьбу играли после Рождества. Кони, ленты с колокольцами под дугами, свадебный поезд в двенадцать лошадей, три гармониста по разным саням, Иван с Нюрой в пошавёнках весёлые и счастливые. Два дня гремела свадьба на всю деревню. Подносили угощение каждому, кто заходил посмотреть молодых – ребятишкам конфеты да пряники, взрослым подносили рюмку водки, предлагали закуску.
Жить молодые начали счастливо, в любви и согласии. Трёх дочерей народили.
«Да, кто же подменил Нюру мне? – с тоской подумал Иван Михайлович. – И когды же она в Башалмиху успела обратитце, да што я и не заметил?»

Башалмиха незаметно для себя задремала на крылечке…
- Нюра, Нюра, очнись, - кто-то тряс её за плечо, стегал легонько по щекам, и пахло неприятно табаком и лекарством. А ей такой хороший сон снился. Наконец, она открыла глаза, и увидела перед собой врача-гинеколога районной больницы.
- Ну, что пришла в себя? – спросил он.
- Пришла, а кто у меня родился?
- Мальчик, Нюра, мальчик. Полежи ещё тут немного, потом отвезём тебя в палату.
- Мальчик. Наконец-то. А то я, как по заказу, родила Ване трёх девок, одна другой краше. Катеньке недавно десять лет исполнилось, Машеньке скоро восемь будет, а Танюшке, папиной любимице – шесть в марте стукнуло.
Нюра счастливо улыбнулась сквозь слёзы.

В палате она заснула и проспала до самого утра. Её измучили роды – тяжёлые, продолжительные. Казалось, что схваткам не будет конца. И когда она уже совсем обессилела, не могла ни кричать, ни стонать, а только хрипела, приняли решение сделать кесарево сечение. «Слава тебе Господи, хоть все мучения позади, отмаялась» - думала Нюра.
В девять часов утра стали разносить детей матерям на кормление. Нюра, лёжа в кровати, ожидала своего. Вместо этого пришла санитарка Настя – здоровенная баба, с пелёнкой в руках.
- Анна, сойми-ко рубашку.
Нюра послушно сняла, и Настя, сложив пелёнку с угла на угол, как платок, перетянула ей груди, завязав пелёнку узлом на спине.

- А это ещё зачем? – спросила Нюра, холодея от догадки.
- Доктор скажет, а я делаю, что мне велено.
В палату вошёл доктор Павел Андреевич. Сел на краешек Нюриной кровати.
- Анна Матвеевна, Нюра, мне надо с Вами поговорить. У Вас дома три дочери, так?
- Так, - кивнула она головой.
- Вот о них Вы должны заботиться прежде всего.
- Да Вы про что Павел Андреевич?

- Крепись, Нюра, нам не удалось спасти Вашего малыша. Он так и не задышал.
- Так почему Вы меня раньше-то не разрезали?
- Это наша ошибка, думали, что сами родите. Но это ещё не всё. Нам пришлось удалить вам матку. К сожалению, Вы больше рожать не сможете. Нюра, у Вас три дочери, будете жить ради них.
- Какое Вам дело до моих дочерей?
- Успокойтесь, сейчас Вам сделают успокоительное, а через недельку, другую мы Вас выпишем.

Нюра долго навзрыд плакала, а успокоившись, словно окаменела. Оправившись от операции, она стала потихоньку заниматься домашними делами, но нет, нет, да и ловила себя на мысли, что повышает голос на детей и мужа, чего раньше никогда не было. Иван терпел жену, не одёргивал её. «Ничего, ничего,- думал он, - вот оттает Нюра от пережитого, и заживём, как раньше». Но, как раньше, уже не получалось. Она стала покрикивать, срываться, если, что не так, а потом и вовсе начала кричать на близких. С ней никто не связывался, дабы не нарваться на большее.

Дочери ранёхонько вылетели из гнезда, повыходили замуж, лишь бы подальше от матери. Башалмиха сидела и думала с сожалением:
- Вот ведь, сама хороша;, всех грызу, и меры не знаю. Ваня сколько бабок ко мне по-первости приводил, штобы тоску снять, да пособить горё пережить, а всё без толку. Што уж типериче-то менять, такая вот в доски и уйду.
Вдруг на неё упала тень. Башалмиха подняла глаза. Напротив её стоял муж с петухом. Из обезглавленной шеи петуха капала кровь прямо начисто вышорканные голиком мосточки. Увидев это, старик весь сжался и содрогнулся от одной только мысли, что теперь будет?

-«Сжарёт со всеми потрохами», - тоскливо подумал он.
- Ваня, - от неожиданности старик вздрогнул. По имени она его лет двадцать почитай не называла.
- Ваня, - повторила Башалмиха, - да брось ты этого петуха. Садись на приступочку, посидим, как ране.
Иван Михайлович растерянно положил петуха в траву, и опустился рядом, ожидая подвоха. Но нет, жена, придвинувшись к нему поближе, закрыла лицо руками и горестно заплакала.

- Нюра, Нюра, да ты што? Што случилось?
- Да прости ты меня Христа ради за жизнь такую. Сколько годов терпишь, а я всё култык деру, остановитце не могу. Ваня, нутром чую, помру я скоро.
- Да, ты, Нюра, не говори эдак, куды я без тебя-та.
- Помру, Ваня. Раз совесть заговорила, значит, время пришло.
- Да ведь не стара ты ишо совсем.
- Зато внутрях всё истрябло. Молчи, Ваня, посидим рядышком, молодость вспомним. Ох, и любила я тебя, Ваня.
- А я-то тебя, Нюра, как любил, и сейчас люблю.
- Вот такую?
- Такую.
- Спасибо, Ваня.

Башалмиха умерла во сне, не простонав, не издав ни единого звука. Она просто не проснулась однажды утром. Без её криков и шума с утра, дом казалось, осиротел и обезлюдел. И эта, гнетущая тишина, давила на Ивана Михайловича со всех сторон. Он бестолково слонялся, не зная, чем занять себя. Катерина приходила помочь по хозяйству, обряжалась, и уходила к себе, перекинувшись только парой слов с отцом.
Иван Михайлович пережил жену ровно на одну неделю.