Под музыку Вивальди...

                Под музыку Вивальди….

   Ну, какой я охотник!? Это все Митька надумал и собрал нас на этом охотничьем заказнике, в котором охотился, по его словам, сам Брежнев. Нас, это пятерых друзей – однокурсников, которых судьба разбросала после окончания института на «пять частей света», по словам того же Митьки.
   Что такое охота, я имел слабое представление, пытался что-то вспомнить из «Записок охотника» Тургенева, но все это было не то. Хорошо еще сосед по лестничной площадке Степан Касьянович, буквально перед отъездом узнал, куда я собрался и торжественно вручил мне телогрейку, ватные штаны и подшитые валенки, благо он работал сторожем, и ему все это полагалась по штату.
   Мы встретились на указанной Митькой станции. И когда я появился в таком одеянии перед моими друзьями, это вызвало у них бурную реакцию. Все они, за исключением Митьки, были одеты как городские пижоны, отчего я имел перед ними вид бывалого охотника. Впрочем, ватные штаны в первые три дня мне понадобились лишь как подстилка под жесткие табуретки, с которых мы не слезали и «охотились» за различными разукрашенными поллитровками со всех пяти частей света.
               Казалось бы, чем в наше время можно было удивить человека? Если ты имеешь деньги, езжай, хоть в Африку и стреляй там слонов да носорогов. Но этот заказник оказался и впрямь хорош. Неописуемая природа, прекрасные удобные домики. И главное – электричество, проведенное сюда через многие километры специально вырубленной просеки.
              Все это говорило о том, что некогда это действительно было райским местом для столичной элиты, а может и страны.

                2.

              На четвертый день Митька все же уговорил нас покинуть домик, ради того, для чего, по его мнению, мы здесь собрались, то есть на охоту. Изрядно подавленные и помятые от принятых горячительных напитков, мы легко согласились. Митька тотчас на радостях смотался в домик лесника и вернулся с боеприпасами, пятью карабинами и патронами. Он раздал нам оружие, но очень скоро понял, что предстоящую охоту можно будет посчитать удачной, если мы на ней не пристрелим друг друга. Ибо даже на общем инструктаже по обращению с оружием, он поминутно одергивал кого-нибудь из нас за то, что мы наводили стволы карабинов  друг на друга, а это, оказывается, весьма неприлично для охотников.
               В конце концов, убедившись, что скорее всего охотники из нас получатся ровно через столько лет, сколько мы с ним проучились в ВУЗе,    Митька взял с каждого из нас слово, что мы будем стрелять только в случае крайней необходимости.  А именно, если хищник, который очень возможно выйдет на место одного из нас в засаде, будет угрожать нашей драгоценной жизни.
              При упоминании о том, что нашей жизни что-то может угрожать, мы тотчас потеряли всякий интерес к будущей охоте, а у некоторых и вовсе открылось расстройство желудка, очевидно из-за не очень качественных консервов, хотя, разумеется, каждый притащил на себе только то, чем только и мог порадовать своих друзей. Сплошь деликатесы и заморские дары. Но когда Митька запихал в наши котомки вместе с небольшими термосами и снедью по рулону туалетной бумаги, стало ясно, обратной дороги нет.
             Я вышел на свежий воздух первым, поскольку благодаря Степану Касьяновичу был великолепно экипирован, остальные под насмешки Митьки, искали в вещмешках вторые пары носков, теплые рубашки, шарфы.
              Вторым вывалился Борька.
           - Да здравствует природа! – заорал он, потрясая карабином.
            Помня Митькины советы, я не только отвел ствол его оружия от себя, но и забрал и повесил ему на шею, отчего он стал напоминать бывалого партизана.
       - Даешь дичь! – не унимался Борька, которому очевидно налили «на дорожку» для храбрости.
             В дверях появился Сева, укутанный тремя шарфами – на шее, на поясе и поперек груди, отчего он напоминал свадебного генерала. Он поморщился от Борькиных воплей и от солнечных лучей, бьющих прямо в лицо, и завалился всем телом на перила домика глотая   свежий воздух, которым не дышал верно, все три дня пребывания здесь.
            Казалось, он готов проспать на этих перилах всю охоту, как вдруг встрепенулся, оглянулся, прислушиваясь вокруг, и прикрикнул на Борю:
         - Тихо! Борян, будь человеком, тихо! – и приложил палец к губам.
          Боря наконец умолк, и здесь мы с ним тоже услышали то, к чему прислушивался Сева.
          Со стороны более скромной избушки лесника, чем наши хоромы, звучала музыка, причем классическая.
         Сева медленно сошел со ступенек дома и, подняв палец с призывом молчания с губ к небу, подошел к домику, остановился и так слушал музыку.
          Все мы знали два пристрастия Севы: коллекционирование чайников, в его коллекции не было разве что каменного чайника первобытного человека, и любовь к классической музыке. Да, это только наш Сева мог заснуть на первой же минуте самого крутого фильма, но и он же мог лишить свидания любимую девушку, если достал всего лишь один билет на симфонический концерт какого-нибудь заезжего известного композитора или дирижера.
          Вышедшие из домика последними Митя и Костя, застыли на пороге, верно от удивления увиденной ими картины. Вокруг звучала незнакомая им чарующая музыка. К лесу лицом, с поднятой рукой, словно Христос благословляющий своих апостолов, стоял Сева. А мы с Борей, эти самые апостолы, умиленно слушали музыку и проповедь Севы-Христа.
        - Эй, команда! – не выдержал Митяй, а он-то знал, что этому не будет конца. – Сейчас мы идем на охоту! В следующий раз Сева собирет нас у Большого театра, и мы будем безвылазно слушать там все симфонии Бетховена! Стройся!
           Сева нехотя повернулся и встал в строй вместе со всеми, а наша нейтральная троица: Боря, Костя и я невольно переглянулись из солидарности, что мы не такие уж фанаты всяких там увлечений, ради чего остальным нужно зачем-то рисковать в лесу жизнью, или молчать, чтобы слушать чье-то пиликанье скрипок.
         Пока Митя убедительно рассыпал перед нами последние инструкции, Сева доверительно наклонился ко мне и прошептал:
          - Это Вивальди, редкое исполнение! Интересно, по какому радио передавали?
          Зная, что у Севы не все в порядке с чувством юмора я ляпнул:
          - Так это же «Русское радио»!
          - Ты думаешь? – с сомнением спросил Сева.
           - Ну да! – продолжал я серьезно. – Я в машине каждый день слушаю. Они по два часа в день уже полгода общаются с любителями классической музыки.
           И тут я увидел, что Сева впервые пожалел, что у него нет машины и довольный тем, что хоть чем-то стимулировал такое желание, весело зашагал за Митей и ребятами.

                3.

             Охота удалась на славу! Ни один зверь не вышел на наши засады, а значит, что все мы остались живы и здоровы.
          "На ловца и зверь бежит", - гласит народная мудрость. А кто у нас ловец? Митяй, конечно! И мы то и дело слышали, как стреляет его оружие, и сжимали в руках свое, с надеждой, что Митяй не промахнулся, и раненный зверь не выйдет на нас. Это были самые тяжелые моменты охоты. Ведь порой казалось, Митя не только стреляет в хищников, но и буквально отстреливается от них.
             Вскоре выстрелы смолкли. То ли Митя перестрелял всю живность в этом лесу, то ли у него кончились патроны.  А когда он собрал нас снова вместе, нашей радости не было предела. Сам же Митяй гордо потрясал перед нами единственной, непонятно какой масти дичью, которую сегодня же обещался изжарить на живом огне и угостить нас. При этом с дичи в равной мере осыпались перья и дробь.
             Веселые и счастливые  вернулись к своей уютной избушке, и так получилось, что мы с Севой должны были последними войти в нее, но тут Сева снова услышал со стороны домика лесника музыку и придержал меня.
         - Слышишь? – почему-то шепотом спросил он.
         - Русское радио! – усмехнулся я.
         - Не-е! Это снова Вивальди!  Только другого исполнения, но тоже редкого. Миша, дорогой, будь другом, давай зайдем в эту избу и посмотрим, откуда там эта музыка!
             Отказать было просто неудобно.
           - Надо бы  ребят предупредить, - сказал я.
           - Я мигом! – откликнулся Сева и исчез за дверью, и через минуту вышел, и сказал. – Пошли!
           Он постучался в дверь, и, приоткрыв ее первым, вошел в избу и спросил:
            - Можно?
            - Отчего же нельзя, проходите, будьте добры! – услышал я голос и прошел в избу вслед за Митей.
               В избе мы увидели семидесятилетнего старика. Изба была чистая, и в ней приятно пахло не то травой, не то древесиной. Скромная мебель – шкаф, кровать и стол под лампой. Стол был прибран, на ней лежал толстенький фолиант. Чуть дальше, в углу, стоял другой стол, на котором лежала огромная кипа пластинок, довольно-таки приличный импортный проигрыватель, звук которого старик чуть приглушил, когда мы зашли в дом. Часть конвертов от пластинок были прикреплены на стене, над этим столом и на них можно было разглядеть композиторов,  дирижеров и исполнителей классической музыки всех времен и народов.
         - Отец! А можно я взгляну на это? – начал без предисловий Сева, указывая на стопку пластинок.
         - Конечно можно, - согласно кивнул старик, приглашая рукой к столу с пластинками, чем немедленно воспользовался Сева.
             Я присел к пустому столу, а он тотчас стал рыться в кипе пластинок, и его восторженные возгласы свидетельствовали о том, что коллекция представляла, из себя действительно совершенный клад. И все свое восхищение он выражал возгласами в мой адрес, словно я единственный в мире человек, кто что-то понимал в этом и разделял его радость.
         - Миша! – источал он. – Ты только взгляни! В этом сборнике лучшие исполнители мира играют произведения Баха на органе в соборе Дрездена! А это Рахманинов! Миша! Рахманинов! Малоизвестные его произведения в исполнении лучших пианистов мира!
            Откровенно говоря, мне было все равно, что исполняли лучшие пианисты мира из   Рахманинова, ибо ничего, кроме древнего и жесткого рока, в мире музыки не воспринимал. Помнится, я однажды похвастался Севе записью одной известной рок-группы, что-то там из Баха, но он только сморщился и сказал тогда, что это музыка для «извращенцев», и с тех пор ничем подобным я ему не хвастался.
           Между тем Сева продолжил копаться в пластинках и нескончаемо восторгался. Вскоре его внимание переключилось на конверты, развешанные на стене, на одной из которых с фотографией известного дирижера Оскара Вайсмана он вслух прочитал размашистую надпись: «Дорогому Ивану Кузьмичу, за большой вклад в современную классическую музыку».
        - Иван Кузьмич, это – вы? – отреагировал Сева на надпись.
        - Ну да, кажется я! – усмехнулся наш лесник.
        - Понятно! – сказал «понятливый» Сева. – Он наверно здесь отдыхал и отсюда его надпись?
        - Да нет, - ответил Иван Кузьмич. – Мы с Аскаром Иосифовичем, музыку Шумана, как это называется, интер-прени-роваливали что ли. Так он потом вот эту пластинку подарил.
        - Шумана? – недоверчиво спросил Сева. – А вы ничего не путаете Иван Кузьмич? Может это был Шопен?
          Но тут наш старик поднялся, осторожно взял с рук Севы конверт с фото Вайсмана и сказал:
          - Обижаете молодой человек! Вы меня ночью разбудите и спросите, чья эта музыка, а я вам отвечу! Хоть Шумана и Шопена, хоть Шостоковича!
           Тут Сева понял, что он перегнул и сказал:
           - Вы уж простите, Иван Кузьмич. Не могли ли Вы рассказать нам про эту коллекцию, а заодно и историю с Вайсманом и Шуманом.
            Лесник аккуратно водрузил конверт на место, немного задумался и ответил:
             - Ну, если у вас есть время, то отчего же не рассказать.
             - Есть! Есть! – убедительно заверил Сева. – Правда, Миша? Да вы подождите, я сейчас!
             Сева скрылся за дверью. Через пару минут он появился в них с непочатой поллитровкой и со всякой всячиной, как видно было прямо со стола.               
              – Вот! – сказал он. – Это, чтобы не спеша!
            И он был прав, наш Сева, мы действительно не спеша посидели за столом под вечную музыку Вивальди, к которой с тех пор я отношусь как- то по особенному.
            Вот что нам рассказал Иван Кузьмич.
               
                4.

              В начале девяностых это было. Поехал тогда как-то Иван Кузьмич с отчетом в район, да там не до него было. Забросили там отчет Кузьмича в папку без вопросов, лишь бы он никаких вопросов не задавал. Оно и понятно, кругом разруха. Какие там дела до лесов и болот. Тем более о зарплате и снабжении. Чуток пошатался тогда Кузьмич по коридорам опустевшего управления и поехал к себе в лес, да не доехал. Автобус поломался прямо в районе некогда государственных дач.  Иван Кузьмич знал эти места, они почти прилегали к его району. Но никогда здесь не было ему хлопот, поскольку жили там люди все культурные, профессора всякие, да писатели с поэтами. И если захаживали они во владения Кузьмича, так только по грибы или по ягоды. И охотники они были, так для слова, разве что пальнуть разок, да ворон попугать.
             Так вот решил тогда Иван Кузьмич не дожидаться, когда шофер автобус починит, и идти к себе напрямки, благо налегке.
             Пошел он поначалу вдоль дач по дороге, глянь какие-то здоровенные молодцы с одной из дач мебель да утварь всякую выносят да прямо у дороги сбрасывают как мусор.
             Смотрит Кузьмич, вроде бы кое-что и добротное есть, но как человек не особо жадный до вещей, он особо присмотрелся к целой куче пластинок, которые эти молодцы вместе с проигрывателем и колонками тут, же побросали.
          «А что, ребята? Если эти пластинки и проигрыватель, ненадобны хозяину, можно ли их забрать?» - спросил у ребят старик.
          «Да хоть все что здесь есть, забирай!» - отвечали молодцы.
              Все, было леснику без надобности, а вот проигрыватель и пластинки он забрал, а какие не смог унести, припрятал на время.
              Добрался до домика старик, благо настроение хорошее, не зря в район съездил. Поставил он проигрыватель на почетное место в углу, вывалил стопку пластинок на стол и... обомлел. А пластинки то сплошь с неведомой ему да не по душе музыкой. Все Бетховены какие-то и Бахи!  И так от всего иноземного голова кругом идет, а тут еще и музыка ихняя.  Вот такие дела! Зря значится, старался! Плюнул в сердцах старик, и спать завалился. Дня два он к проигрывателю не подходил. А потом, делать то нечего, стал помаленьку прослушивать пластинки эти. Поначалу одна понравилась, потом другая и пристрастился потихоньку старик к музыке этой. И заначку вскоре, которую он у леса припрятал, к себе приволок. С тех пор и не мыслил жизнь свою без музыки.
              Прошло время, наладилось что-то и в царстве-государстве. И теперь уже не Кузьмич, а районное начальство к нему пожаловало. Осмотрелось начальство, глянь, все на месте, не разворовано и прямо растрогалось. Долго они старику руки жали, а начальник  управления так и заявил, проси, мол, Кузьмич что хошь, все сделаем. Ну, тут старик всех и удивил. "А подайте,- говорит он им, - по возможности конечно, билет в театр, на концерт симфонической музыки". Хотел бы он, старик, раз в жизни на таком концерте побывать. Подивилось, ясно начальство пообещало, да на том и уехали. А спустя время, по случаю, передали они билет старику, на концерт-то! Ну и Кузьмич поехал….
               
                5.

           Надо сказать, что и на концертах Кузьмич был раза - два в жизни, а про то, как в такие театры надо ходить, он и слыхом не слыхал. Еще  в фойе он понял, что одет как-то не так. И что люди на него глядят как то по особенному. Но пригляделся, обернулся, так вроде все на месте и по размеру. Ну, латка на рубахе не совсем ровная, но валенки то, новые! Специально для такого случая берег.
              А место его в зале оказалось совсем приглядное. У самого оркестра! Хоть в ноты заглядывай. Соседи, правда, оказались ни здрасьте, ни до свидания. Важные какие-то. Вон начальство у Кузьмича тоже люди важные, но завсегда поздороваются. А эти сели, мужики все платками утираются, бабы сережки на ушах крутят, и от него нос воротят.
              Понемногу все стихло. Люди захлопали, появился этот, ну который палочкой машет. Мужик этот на хлопки кланяться начал во все стороны, будто всех знает и вроде даже на Кузьмича взглянул и пригляделся как бы, почему, мол, не знаю. Кузьмич  аж заерзал в кресле. Но мужик еще поклонился немного, потом повернулся, полистал на столике перед ним книжицу и потом поднял руки и как взмахнет! И словно свет в комнате включил!      Грянула музыка! Мужик этот руками машет, только листочки временами перелистывает, а эти что с инструментами, глаз с него не сводят, и дуют и смычками работают под его махи-то! Все первое произведение Кузьмич на эти махи-то глядел и пытался понять, какая связь между музыкой и ими. Благо музыку эту он хорошо знал в исполнении сразу нескольких оркестров.
             Потом ему, стало все понятно, и уже стал он хлопать этим мужикам не просто потому, что все хлопали. А где ему нравилось, так он погорячее, где так себе, так он тоже, так себе…
             А мужичок этот с палочкой, нет-нет да взглянет на него, словно спрашивает, ну как мы тут…
              Потом вот все кончилось, люди еще хлопали долго, цветы все выносили на сцену, и мужик этот все им кланялся, кланялся, словно это он один, а не эти, что с инструментами играли музыку-то.
              Когда, наконец, цветы кончились, и люди устали хлопать, все стали выходить. И Кузьмич вышел. Покрутился немного, подзабыл, откуда пришел да и пошел, наугад, вокруг театра. И вдруг, глянь, у одного выхода из театра мужик этот стоит, ну тот, что с палочкой был на концерте. Стоит он с цветами и видно кого-то выжидает, а может и что-то, автобус к примеру. И решил Кузьмич постоять рядом, вдруг по пути.
           Только узнал мужик этот Кузьмича, подошел поближе и спрашивает: « А что, отец, понравился вам концерт?». Ну, Кузьмич не стал кривить душой и отвечает: «Понравиться, конечно, понравилось, да не все». «Так, так, - поинтересовался мужик. – А что не понравилось – то?».  «А вот, к примеру, во втором концерте, в последней части вот это место где скрипки после вот с этого места ступают тара-ра-ра и тара-ра-ра высоко, а надобно бы ниже в два раза». «Как? – говорит мужик и изображает. – Вот так - тара-ра-ра, тара-ра-ра». «Нет. – качает головой Кузьмич. – Так играет этот концерт Венский оркестр. А надо еще ниже. И тогда музыка плавно входит в финал. А вот в четвертом концерте, в начале, виолончелям вовсе не обязательно подыгрывать скрипкам, там нужно так: – тама-ма-тама –ма, и только потом проигрыш. Ясно?». Тут мужик и вовсе опешил. «А вы что, и Венский оркестр слушали?» « А я много, чего слушал» - признался честно Кузьмич.
              Так поговорили они минут двадцать, а за мужиком этим, к слову сказать, им оказался Оскар Вайсман, машина подъехала. Так тот, не за что с Иваном Кузьмичем  расставаться не захотел, посадил с собой рядом и повез на вокзал, и поскольку время до отъезда поезда было еще много, просидели они все это время в привокзальном ресторане. Вайсман все водочку Кузьмичу подливал, а Кузьмич все свои соображения по Шуману ему высказывал. На том и расстались.
           А через год Вайсман отыскал Кузьмича и два дня гостил у него. Привез вот пластинку эту и кучу статей о том, что его "интер-прен-тация" Шумана произвела целую революцию в понимании музыки этого композитора. А один критик и вовсе написал, что Вайсман – это вовсе не Вайсман, а воскресший Шуман, вот…

                6.

          - Ну, а с Вайсманом Вы охотились? – поинтересовался я.
          - Нет. Ну, какой с него охотник? – ответил Кузьмич и, показывая на почти опустевшую бутылку на столе, добавил. – Мы с ним два дня гостевали за этим делом. Прослушаем пластинку, по сто грамм примем и это, обмен мнений, понимаешь ли. Ну, толковый мужик, я вам скажу, во многом меня убедил! Мы бы еще с ним посидели, да жена его с сыном объявились. Ему, видите ли, на гастроли куда – то, оказывается ехать надо. Так он уезжать не хотел. Ей богу! У меня на плечах расплакался. Говорит, надоела ему эта жизнь кочевая. Сказал, что все бросит и сбежит ко мне. Да вот не вернулся. Может верно, его жена сказала, что это в нем водка плачет.
           - А Шумана Вы часто теперь слушаете? – это конечно Сева спросил.
           - Нет. Разве, когда его, Аскара вспомню. А так не люблю я Шумана этого. И охоту не люблю, - добавил почему-то старик. – Я Вивальди люблю, в нем жизнь особенная. А еще капель по весне люблю, тоже как музыка, словно земля к жизни возвращается.
             Тут мы еще за жизнь выпили и на том покончили разговор.
             Когда мы уезжали, старик нас провожать вышел. Севе какую-то редкую пластинку подарил, сказал, что у него их две было. Сева, ну совсем как Вайсман, расплакался. Мы притихли на прощание, и все, как по команде, повернули головы к избушке Кузьмича, откуда, конечно же звучала музыка Вивальди…
             Теперь редко где можно услышать эту музыку. Но когда наступает весна и появляется пусть не совсем веселая городская капель, я всегда вспоминаю лесника Кузьмича, и музыка Вивальди звучит в моей рок-н-ролской душе.