Глава XX

Нью-Йорк, США, XXI век.
- Кэт, скажите, вы серьезно? Нет, правда? – снова переспросил принц Самир. В голосе его зазвучало неверие.
- Самир, чему вы удивляетесь? – спросила Кэт. – Мы каждый день с вами вместе, в компании Артура, Жозефин или Мозеса Гершта. Пьем чай, беседуем. Что особенного в том, если мы поужинаем вдвоем, наедине? Да, я серьезно приглашаю вас в ресторан? Вы согласны?
- Согласен ли я? – принц развел руками. – Я не верю в происходящее.
- Придется поверить, иначе я передумаю. Сначала я считала, вы слишком деликатны, чтобы звать меня куда-то. Теперь начинаю догадываться – вы просто не хотите этого.
- Вы меня обижаете, - возразил принц,  - как такое могло придти вам в голову?

Право выбора места для ужина Кэт предоставила Самиру. Он отвез ее в Бруклин, в маленький рыбный ресторанчик на побережье, окна которого выходили на спокойные воды бухты Лоуэр- Бей. 
Спонтанность предложения Кэт не смутила Самира. Он предпринял нужные действия, и молодые люди вошли в ресторан, где уже не было ни единого посетителя. Теперь Кэт была смущена. Она поняла, что ее предложение он воспринял, как приглашение к чему-то большему, нежели простая дружеская беседа.  Полукруглый зал тонул в изысканном кофейном полумраке, который едва рассеивал янтарный свет ламп. Мерцание свечных огоньков на столике у окна навевало романтическое настроение.
Молодые люди сели. Их окутали звуки музыки – скрипка и легкое адажио, исполняемое на флейте. Звуки приходили из неоткуда, источник их оставался невидим, но Кэт могла поклясться, что музыка была живой.
Девушка взглянула в глаза мужчины, в которых отражались огоньки свечей, и, не выдержав, опустила голову. Их взгляд был слишком горяч.   
«Для чего я его сюда позвала? – она сняла с текстильной салфетки кольцо, расстелила ее на коленях, - В галерее все ясно, спокойно. Поблизости всегда кто-то есть. А тут мы одни. Совсем одни. Что мне ему говорить»?
Она погладила указательным пальцем костяную ручку вилки.
- Закажем? – спросил Самир.
Кэт кивнула. Из мрака явился официант в белой манишке и подал меню.
- Я буду крабовый кекс с ремуладом, - Кэт назвала первое блюдо, попавшееся ей на глаза, - И салат с креветками, будьте добры.
- Да, мадам. Вы, сэр?
- То же, что и даме. Пить я буду чистую воду. Кэт?
- Кхм. И мне воду. Тоже воду.
Она повернулась к окну. Вечерняя тьма задернула  свой полог над бухтой. Белая пелена, расшитая частым бисером  помигивавших огней, колыхалась над водами.
Принесли заказ. Они стали ужинать в молчании. Кухня в этом ресторане оказалась великолепной. Кэт с удовольствием доела последний кусочек, запила его водой из хрустального бокала. Вода показалась ей сладкой и как будто игристой. В голове от выпитого приятно зашумело. Хотя Кэт не была уверена, что шумит именно от воды.
Принц не сводил с нее антрацитовых глаз. Вдруг она поймала себя на мысли, что ей хорошо под этим взглядом. И вообще хорошо с ним. Последнее время хорошо ей только с ним. Только в его обществе…
Она стала смотреть на его красивые руки, держащие вилку и нож. Он с особым искусством обращался со столовым серебром. Внезапно Кэт заметила то, чего не замечала с момента возвращения принца. На его правой руке не было перстня. Палец хранил только след  - светлая полоска кожи над костяшкой, свидетельствующая о том, что много лет на этом месте носили кольцо. 
- Самир, где твой перстень? – спросила Кэт, выходя из приятного стеснения, в котором пребывала.
Принц сделал глоток воды, приложил салфетку к губам.
- Его больше нет, Кэт, - ответил он.
- Ты потерял его?
- Я обменял его на возможность.
- Интересно, что за возможность обошлась тебе так дорого?
- Возможность сидеть здесь с тобой, Кэт.
- Подожди, - Кэт потянулась за бокалом, но остановилась на полпути, - если это восточная велеречивость, то она мне не понятна. Говори ясно, что стряслось с твоим бриллиантом.
-  Хорошо, - принц решительно отложил вилку, щелкнул пальцами. С их стола сей момент убрали все лишнее.  Музыка заиграла тише. – Раз ты настаиваешь, я скажу, Кэт. История моя долгая и непростая. Видит Аллах, я не хотел форсировать события, не хотел торопить тебя, торопиться сам. Я надеялся посветить этому достаточно времени… Моя единственная цель, Кэт - сейчас послушай меня особенно внимательно - доставить тебе радость. Я мечтаю, чтобы ты радовалась, чтобы была спокойна и счастлива. Никогда, слышишь, я не обяжу тебя ничем.
- Самир, - беспокойно пошевелилась Кэт.
- Не прерывай. Я посвящен твоему счастью весь. Моя постоянная молитва к Аллаху, чтобы ты лучилась весельем. Чтобы не смотрела затравленно, испуганно, как смотришь сегодня и сама этого не осознаешь. Не отвлекалась на черные мысли, которые, я знаю, терзают тебя. Я не буду спрашивать, что это за мысли, ты мне все равно не ответишь.
Кэт больше не пыталась его прерывать.
- Именно поэтому я рядом каждый день. Я вижу, у меня получается тебя отвлечь, порадовать, пусть даже каким-нибудь пустяком! В твоей радости я черпаю жизненные силы. Но я буду лгуном, если не скажу тебе, Кэт, помимо всех грез и молитв меня с тобой связывает еще надежда.  Она нитью протянулась от меня к тебе в тот день, когда я увидел тебя впервые. Тогда я подумал, надежда моя реальна, стал тешить свое тщеславие этой мыслью. Но узнав тебя ближе, понял, насколько призрачна, эфемерна моя надежда. Она есть бесплотный дух, не больше. Блуждающий огонек во тьме ночи, упрямо не желающий гаснуть. 
Он замолк, ему было сложно говорить, Кэт это видела. Видела, как на виске его часто бьется тонкая жилка, как он делает глубокий вдох. Догадывалась, признаваться в чем-то подобном ему приходится впервые. Впервые он смятен, впервые с трудом подбирает слова. Она поймала себя на мысли, что жадно ждет, когда он вновь заговорит, борясь внутри с глупейшим желанием – дотянуться до его пальцев, лежащих на скатерти. Накрыть их ладонью.
- Не знаю, как так получилось, Кэт, - зазвучал голос Самира, - что сейчас я живу лишь этой своей надеждой. Подпитываю ее слабыми искорками – твоя улыбка, твой взгляд, немного более нежный, чем обычно, вот как сейчас, хотя ты, наверное, и не имеешь ничего ввиду, смотря так… Моя надежда вспыхнула ярким пламенем, когда ты пригласила меня на ужин сегодня. Сейчас она жжет меня изнутри, поэтому я говорю тебе о ней. Только поэтому. Повторяю, ничего я не планировал.  Ты спрашиваешь, где мой перстень? Я принес его в жертву своей надежде. Я бы и большее отдал за нее. Я отдал бы жизнь, Кэт…
Последнюю фразу принц произнес по-особенному прочувствованно, голосом, не оставляющим шансов сомневаться в его искренности.
Кэт боялась пошевелиться, сказать что-то лишнее и тем самым рассеять тревожные, но пьянящие чары его слов.
- Перстень дала мне мать в день двадцатилетия, чтобы я надел его на палец той, которую назову женой и соправительницей. Невеста выбрана мне семьей, она ждет меня дома. Трон ждет меня. Но я отрекся от него, Кэт. Отказался. Без тебя мне не нужен престол.
И тут Самир сделал то, что ранее она сделать побоялась – погладил пальцами кисть ее руки.
- Господи, - Кэт встревожено смотрела на молодого мужчину. Он коснулся ее настойчивее, поднес ее ладонь ко рту, - ты лишился рассудка.
- То же самое сказала мне мать, когда забирала черный бриллиант,  - теплые губы Самира попробовали на вкус ее запястье. Голос волнующе задрожал на низких нотах, - вы обе правы, любовь с рассудком имеет мало общего, однако я выбираю любовь. Перед тобой не шейх, просто влюбленный мужчина. Я открыт, как книга. Ничего не скрываю. Читай меня. И… И стань моей женой, Кэт.      
- Нет! -  Кэт вырвала свою руку из его пальцев.
«Я увлеклась. Я зашла слишком далеко. Слишком. Я же прекрасно видела, как он ко мне относится? Как я могла играть его чувствами»?
- Что «нет»? – грозно выгнул брови Самир. Секунда, и он перестал быть искусным колдуном, плетущим затейливую вязь томных признаний. Перед ней сидел прогневанный монарх. – Ты мне отказываешь? Вырываешь руку, будто я противен тебе?! Будто ее касается змеиное жало, а не мои губы?!
 - Я вырвала руку от неожиданности, Самир. Ты меня напугал.– Кэт попыталась непринужденно рассмеяться. Ничего не вышло, смех был фальшивым. Ее жег опаляющий стыд,  - Я же пригласила тебя просто так! По-дружески! Мы с тобой друзья и не больше!
-  Друзья? Ха-ха-ха-ха!– теперь засмеялся Самир. Смех у него получился лучше, чем у Кэт. Недобрый, язвительный, естественный. – Как ты можешь верить в дружбу между мужчиной и женщиной? Между мужчиной и женщиной страсть, любовь, вражда, соперничество, ненависть, отчуждение, но не дружба! Никогда! Между нами нет дружбы, Кэт! Не лги себе!
- Прости меня. Вся эта ситуация – абсолютно моя вина, - она сняла с колен салфетку, свернула ее и пристроила на краешке скатерти, - думаю мне лучше уйти, Самир. Нам следует попрощаться.
- Ты не можешь уйти! - Самир поймал ее руку снова, крепко сжал. Его хищно вырезанные ноздри раздувались, – Не сейчас, не в эту секунду.
- Пусти, Самир! – она поднялась. Он ее удерживал. Кэт вдруг поняла, что не хочет, чтобы он послушался и отпустил ее.
- Скажи лишь одно! Почему ты отказываешься? Я у твоих ног! Я буду там вечно! Лучшей защиты тебе не найти! Ты больше не будешь плакать! Никаких слез! Только счастье! До конца дней твоих! Кэт, скажи мне!
- Потому что я люблю другого! – она сдалась, бессильно опустилась на стул. Мысленно обругала себя, видя, как он сникает, как потухают его жгучие глаза, расстроено кривятся красиво очерченные губы, - Ты это хотел услышать?
Он был слишком горд, чтобы отвести взгляд, понурить голову.
- Ты же все прекрасно знаешь, Самир, - проговорила Кэт мягче, - я живу с мужчиной, которого люблю. Могу ли я иначе ответить на твое предложение? Ты мне не безразличен. Я волнуюсь за тебя. Зачем, ну зачем ты отдал перстень?! Тебе лучше уехать. Вернись домой, Самир, исправь все, пока не поздно, женись на той, которую выбрали тебе родители. Я не отвечу тебе согласием…   
- Не ответишь согласием из-за кого? – принц желчно усмехнулся, - Этот мужчина не муж тебе, ты ему не принадлежишь. Почему он не сделает тебя своей по законам божьим и человеческим?
- Тебя это не касается.
- Ошибаешься, касается. Касается, потому что я способен разглядеть боль, которая тебя отравляет. Она во всем твоем облике, она тебя пропитала, я вижу ее, я не могу ее игнорировать. И ради этой боли ты отвергаешь мою любовь?! Куда тебя несет? В болото. Тебя ожидает гиблая топь.
«Он прав, - подумала Кэт со спокойным смирением, - я лезу в болото, откуда живой мне не выкарабкаться. Почему я такая идиотка? Ведь есть смысл в его предложении. Да какой там смысл? В Самире мое спасение. Я не люблю его, но он нравится мне…Только слово, и все проблемы решатся. Не будет больше тошнотворного запаха чужих духов на простынях, не будет страха. И сна, от которого я просыпаюсь в холодном поту, не будет. Джерард Карвер исчезнет тоже».
Она стала смотреть в его глаза, которые он не отвел от ее лица. И в какой-то момент, изумившись, поняла, что читает устремленный на нее взгляд. Он смотрит на нее, а она слышит все его мысли...Они звучат у нее в голове. Поют. Словно свежий ветер обдувает лицо в горячий полдень. Как это происходит? Как будто рухнула какая-то преграда между ними, и они заговорили вот так, взглядами. Ни касаний, ни улыбок, ни жестов. В его взгляде любовь. Безусловная. Безоговорочная. Бесконечная. Он все понимает. Он тоже читает ее мысли. Он знает о ней всё: ее решения, намерения, страхи, невозможность принадлежать ему. И любит ее все равно. Любит, потому что так назначено. Она чувствует его любовь. И не может ответить взаимностью. Не может.      
Самир снова взял ее за руку.  Ладонью развернул к себе, прижался к ней щекой, больше не сказал ничего. Они сидели несколько минут. Музыка кончилась, в зале ресторана воцарилась полная тишина, было слышно, как тикают где-то часы, да чайки, мечась над волнами залива, плачут за окнами.
- Самир, мне пора, - шепнула Кэт, - отпусти меня.
Принц очнулся от дум, нехотя отпустил ее ладонь.
- Тебя ждет твой любимый, знаю. Позволь мне отвести тебя домой. Не отказывай.
- Почту за честь, Самир, - ответила Кэт. Ей было тягостно, но и хорошо отчего-то. С ним ей было хорошо.
 
Кэт и Самир сели в главную машину, в ее огромный салон, где кресла были обтянуты белоснежной кожей, а пол, дверцы, потолок украшала переливающаяся россыпь драгоценных камней на плотном черном бархате. Салон был просторен,  отгорожен от водительской кабины опускающейся панелью. Они сидели далеко друг от друга на противоположных концах длинного кресла. Только они вдвоем. Очень далеко друг от друга. Слишком близко.
За тонированными окнами проплывал ночной Нью-Йорк. Самир не зажег в салоне свет. Сидел, не глядя ни в окно, ни на нее, а прямо перед собой. В прохладном воздухе салона Кэт, закрыв глаза, ощущала аромат его одеколона. И видела пустыню, раскаленный солнечный диск, висящий над барханами. Видела  коня, черного аргамака, с ржанием встающего на дыбы. И всадника в седле, перехватившего поводья сильной рукой.   
- Я не ждал ничего другого, - говорит всадник голосом принца Самира. Голова его плотно обвязана белым платком, видны лишь блестящие глаза и черные брови с надменным изломом,  - я знал, что ты ответишь отказом. Согласившись, ты бы осчастливила меня, но в тоже время разочаровала.
- Почему? – спрашивает Кэт слабо.
- Потому что именно такой я тебя полюбил. Непокорной, далекой, как Луна, - всадник откидывает платок со смуглого лица, смеется. Ослепительно сверкают его зубы в обрамлении черной бородки, - но знай, я не принимаю отказа.
- Почему?
- Потому что я принадлежу к племени, которое умеет терпеть и ждать. Я дойду до своего оазиса, пусть бы мне пришлось тысячу раз умирать на пути.
Жди меня там, с собой я принесу черный бриллиант.
Всадник разворачивает коня, аргамак несется прочь, пропадает в текучей миражной мгле.   
- Куда ты? – зовет Кэт.
- Я уезжаю, - отвечает голос, - открой глаза.
Видение рассыпается, она открывает глаза и видит мрак салона автомобиля, мерцающий звездами бриллиантов.
- Я дам тебе кое-что, - говорит из мрака принц Самир, - смотри.
Он протягивает ей раскрытую ладонь, на ладони маленькая, тонкая пластинка из полированного золота. В нее вправлено два гладких камня – красный и белый.
- Что это?
- Это мой подарок тебе. Носи его всегда с собой, не теряй, не забывай дома. В любой час дня или ночи, когда я буду нужен тебе, нажми на красный камень, я услышу тебя, узнаю, где ты находишься, и приду. Какими бы ни были обстоятельства, приду!
- Это телефон?
- Да. С ним ничего не может случиться, ни океанические глубины, ни колеса поезда ему не повредят.  Только не теряй.
- Хорошо, - Кэт взяла драгоценную вещицу с ладони принца. Долго смотрела в обращенное к ней лицо, смелое, гордое, взволнованное. Автомобиль остановился.
- Приехали, - сказал принц, -  до  нескорой встречи, Кэт. Завтра я не приду в галерею, не потревожу тебя больше, не поставлю перед выбором.
«А я не обрадуюсь твоему приходу, не утешусь им, не забудусь в твоем обществе, что там говорить, обществе приятном, очень приятном, таком, что даже грустно, тяжело лишаться его. Всадник мой,  тебя ждет пустыня, ждут ветер, солнце, бешеная скачка. Меня ждет болото».
- Самир, - Кэт взялась за ручку автомобиля, но медлила, не решалась открыть ее, не могла прервать единения, их одной на двоих темноты, не могла заставить себя выйти на кажущуюся враждебной улицу. Отпустила ручку.  – Самир, тебе, как никому другому, известно, что мы не властны над нашими сердцами, нашими судьбами. Но видит Бог, как счастлива я была бы, встреться мы чуточку раньше…
Сказав это, она придвинулась к нему, а он потянулся к ней, почувствовав и поняв ее порыв. Они соприкоснулись руками, телами, она нашла его губы, он – ее. И родился поцелуй, который не был целомудренным, не был прощальным, не был несмелым, неумелым, нечувственным. Он был полон жизни, огня, истомы, он длился и длился, разгораясь все ярче, расцветая подобно прекрасному цветку…
Самир первым прервал поцелуй, почти оттолкнув ее.
- Если ты сейчас не уйдешь, - руки его тряслись, по телу прокатывались волны дрожи, - я не смогу остановиться. А, значит, не отпущу тебя уже никогда. 
Он резко повернулся к ней, взял в ладони ее лицо.
- Я люблю тебя. Ухожу, но сердце свое оставляю тебе. Как я буду жить без него? 
Кэт резко отвернулась. Не оставив себе ни секунды на раздумья, распахнула дверь, выбралась наружу и побежала к подъезду дома.

Глава 21.
Шотландия, XIX век.
Наступил ноябрь, ознаменованный на удивление безмятежной погодой. Под витражными окнами церкви Сильверглейдз полыхал бересклет, серую кладку стен оттенял охряный ковер из листьев, устилавший землю.
В празднично убранном помещении собрался народ. Меньшую часть многочисленной аудитории составляли гости со стороны жениха и невесты – они занимали скамейки и свободное пространство вблизи алтаря. Обычные зеваки, земляки МакГреев, фермеры и крестьяне из окрестных деревень, среди которых сообщение о свадьбе вызвало ажиотаж, толпились ближе к распахнутым дверям, сплетничали на улице, висели на окнах. Воспоминания о событиях минувшего лета были еще слишком свежи, толки не успели улечься – пропустить свадьбу было бы просто преступно. 
Особое внимание привлекали три фигуры у алтаря. Отец, супящий седые брови, мать в платье из оливковой тафты, хорошенькой шляпке с короткой вуалью на забранных вверх волосах. И жених – он был затянут в черный сюртук, скорее траурный, чем праздничный, походил на скорбное изваяние.
   - Потормоши виновника торжества, Элеонора – буркнул, склонившись к щеке жены МакГрей, - стоит, как на похоронах. Черт бы побрал старого Джойса, за то, что настоял на пышной свадьбе…
При этих словах патер в белой ризе и мать невесты, стоявшая по левую сторону от алтаря, смятенно переглянулись.
- Приободрись, Лайонел, - шепнула сыну Элеонора, - ты женишься на красавице, не на старой карге. Не надо падать духом.
В ответ Бойс развел плечи и встал прямее, не изменив, в прочем, позы.
Заиграл орган, певчие на хорах запели Kyrie Eleison, который подхватило все собрание.
«Про эту Дейдру говорят, что она красавица, - безучастно подумал Бойс, слушая песнопение, -  Может, правда? Хотя, какая мне разница… Одна только есть красавица… Или была. Катриона. Почему я не могу забыть ее? Думаю о ней постоянно? Почему она не оставляет меня, приходит во снах и дневных видениях»?
 Он знал - все стало по-другому в тот день, когда он, сидя с матерью за чаем, потерял сознание. Очнувшись, ничего не понял, спрашивал мать, но она отказывалась говорить о случившемся.
Поднимаясь с пола, он впервые ощутил это в себе – чувство, угнездившееся в районе солнечного сплетения. Оно с тех пор не покинуло его ни разу. Бойс пытался осознать его, охарактеризовать как-то и не мог. В нем было что-то от тоски, от одиночества, от волнительного ожидания – что вот-вот произойдет нечто значимое. Чувство разрослось и скоро он уже жил в нем как в капсуле. К чувству примешивались постоянные мысли о Катрионе.
За песнопением последовала всеобщая молитва. Как только патер произнес «Amen», снова грянул орган, в дверях показалось свадебное шествие.
«Меня ведь недавно знакомили с ней, - равнодушно вспомнил Бойс, оборачиваясь на невесту, плывущую по проходу в облаке шелка и воздушных кружев под руку с отцом, - Я забыл ее лицо. Надо же».
Девушка приблизилась, встала напротив жениха, держа у груди букет фиалок. Она была стройна, накрыта густой вуалью, сквозь которую можно было видеть сияющие глаза.
Собрание запело псалом. Бойс смотрел сквозь невесту. Вот имена их были трижды названы. Святой отец начал свадебную литургию с молитвы покаяния, в которой Бойс участвовал бессознательно. Из своей капсулы он прослушал чтение Ветхого Завета и наставления священника молодым. Церемония шла своим чередом, мимо него.
- Прежде чем начать обряд венчания этих двух прекрасных молодых людей, - проповедник закрыл Библию и положил ее на кафедру, -  я хочу обратиться к собранию. Если кто-то из вас считает что Лайонел Рейналд МакГрей и Аделаила Дейдра Джойс не могут быть связаны узами супружества по каким-то причинам, назовите их сейчас либо молчите во веки веков.
-  У него нет права жениться, - раздался громкий голос в задней части церкви.  – Он уже женат.
Все повернулись туда. Бойс тоже. Сон, в котором он пребывал, рассеялся при звуке этого голоса.
По проходу, по которому пару минут назад прошла невеста, шла женщина, хорошо знакомая всем присутствующим, кроме прибывшего на венчание семейства Джойсов. За собой она вела тощенького человечка в глухо запахнутом плаще с глубоким капюшоном. В руках у женщины была веревка, другой конец которой охватывал  истертые в кровь запястья существа. Пользуясь шоком, в котором пребывало собрание, женщина швырнула веревки к ногам Бойса:
- Вот твоя истинная жена, забирай.
Она сдернула плащ с плеч приведенной. Изумленным взглядам присутствующих предстала Катриона.
В церкви воцарилось молчание.  Девушка была худа, как ребенок, на которого и походила бы, если не беременный живот, выступающий далеко вперед - его не скрывало даже свободное белое платье. Дивные волосы были отрезаны, их жалкие остатки топорщились на маленькой голове смешным ежиком. Большие серые глаза на лице с запавшими щеками и обескровленными губами казались огромными, смотрели виновато.  Эти глаза она подняла на Бойса, жалобно улыбнулась, что-то беззвучно прошептала.
- Да, твой-твой, - едко подтвердила Анна, -  Наконец-то отыскался, иди, возьми его за руку, встань рядом. И не забудь свое приданное.
На пол упала брошенная Анной толстая светлая коса.
Катриона послушно вытянула вымазанные чем-то черным ладони.
- Святая Дева… - простонала Элеонора. Бойс не задумываясь взял грязные, израненные кисти в свои. Подступила Анна, будто скрепляя союз, несколько раз обернула веревкой их соединенные руки.
- Я должно быть сплю. – рванулся удерживаемый Элеонорой МакГрей. - Гони ее в шею!
- Нет, отец! – видя, что Катриона сейчас упадет без сил, Бойс привлек ее к себе, прижал крепко, защищая от всего мира. Ясность прожгла его, едва он коснулся ее рук. Он знал точно, что хочет, что будет делать. – Один раз я оттолкнул ее, больше этого не сделаю. Анна сказала правду – вот моя истинная жена. Истинная любовь.
- Дочка!!! – завизжала леди Джойс, все увидели, что невеста валится в обморок.
Началась сутолока. Бойс подхватил Катриону на руки, заметив, что отец со зверским выражением лица устремляется к нему, а  мать повисает на нем, пытаясь задержать.
- Что ты стоишь, дурень? Беги, сам знаешь куда! – крикнула ему Харриет, проталкиваясь сквозь толпу. – Он ведь убьет вас обоих! 
Бойс быстрым шагом пронес по проходу свою легкую ношу, где никто не посмел преградить ему дорогу, хотя позади слышались крики «задержать!». На улице отвязал Алпина, посадив Катриону перед собой, тронулся скорой рысью – его путь лежал в лесную землянку. Харриет, подобрав валявшуюся на полу косу Катриону, побежала следом за ним.   

- Ну, сероглазая моя, проголодалась? – спросил Бойс, присаживаясь на кровать, на которой лежала Катриона. Он смотрел на нее с невыразимой любовью.  – Угадай, кто к нам пришел? Старая, добрая тетка Харриет. Она принесла целый горшок мясного рагу и самые вкусные кексы на свете, которые только она одна умеет делать. Давай, садись, Катриона, сейчас мы тебя покормим.
- За добрую, конечно, спасибо, сыночек, но со старой ты малость перегнул палку, - Харриет помогла Бойсу усадить Катриону. -  Я – женщина в самом соку. Похорошела твоя голубка, румянец проступил, губки заалели.
- И волосы отрастают. Прелесть моя, - Бойс погладил девушку по голове, она поймала его руку и поцеловала в ладонь. Катриона выглядела несравненно лучше, чем месяц назад, когда Анна притащила ее в церковь на свадьбу. Округлилась, успокоилась, к ней возвращалась красота нежного белого цветка. – Это все благодаря тебе, Харриет, спасибо. Без тебя мы бы пропали.
Харриет разогрела рагу над очагом, наложила полную тарелку кушанья и вместе с ложкой падала ее Бойсу. Он стал кормить Катриону.
- Сам не забудь поесть, сыночек, - попросила она, присаживаясь на один из пеньков, заменявших собой табуреты в бедном жилище.
- Не забуду, - Бойс скормил Катрионе очередную ложку, вытер свернутой треугольником салфеткой ее рот. – Ты принесла то, что я просил?
- Да, - вздохнула Харриет, - все есть. Бумага, мелки, кисти, краски. Где ты возьмешь время на художества? Она ведь ни на секунду тебя от себя не отпускает. То покормить надо, то помыть, то на двор сносить…
- Мне не нравится твой тон, - повернулся Бойс к Харриет, - Чтобы больше я не слышал ничего подобного.
Катриона обхватила его ручками, мурлыча, потерлась носом о шею, Бойс успокаивающе зашептал ей что-то в макушку.
«Трясется над ней как орел над птенцом. А ей только того и надо, - подумала Харриет, - изменила она нашего милого мальчика до неузнаваемости».
- Мама тебя просила обнять и поцеловать за нее.
- Как она?
- Она скучает по тебе. Плачет каждый день.
- Зря. Скажи ей, что у меня, у нас все хорошо, Харриет.
- Она бы пришла, но боится отца. Отец отрекся от тебя, сказал, сгноит любого, кто станет с тобой сноситься.
- Почему же ты не слушаешься?
- Я сама себе хозяйка, сыночек, а мама твоя – нет. Располовинили вы с отцом ее душу.
- Я делаю то, что велит мне мое сердце. Я больше жизни люблю Катриону, и никто, ничто, ни страдания мамы, ни проклятия отца не заставят меня от нее отказаться.
Спорить с Бойсом Харриет не посмела. За последний месяц в нем сильно проявился непримиримый  характер отца.   
Закончив кормить Катриону, Бойс одел ее потеплее и вынес на руках на воздух, – проводить Харриет. Он посадил девушку на крыльцо, потянулся:
- Удивительное дело, Харриет, в лесу холодно, я коченею, бывает, когда хожу за дровами. А тут в яру всегда теплый воздух, я заметил, он спускается откуда-то сверху.
- Где она будет рожать, сынок? Здесь? – Харриет посмотрела на большой, опустившийся живот Катрионы и подумала, что ждать осталось недолго. – Я бы не советовала. Пока она вынашивает ребенка, землянка еще может показаться вам уютным гнездышком. Но когда начнутся роды, тебе понадобится помощь, ей - уход.
- Посмотрим, - Бойс помрачнел. Он жил одним днем. Один день с ней – и он доволен. Что будет потом, в момент родов, после них, он не думал. – Позову на помощь Анну. Она живет в своем старом доме, ждет. Я уверен, мы справимся. Катрионе здесь спокойнее, чем где-либо.
«Если бы это была широкобедрая деревенщина, то вы, может, и справились бы. Но эта козочка не разродится».
- Ну, сам смотри. Пойду я, сыночек.
Харриет поцеловала на прощание Бойса, помахала приветливо Катрионе и отправилась домой.
- Не разродится, - уверенно повторила она, идя по лесу. – Оно, наверное, к лучшему. В твоей любви тебе нету проку сыночек, один вред. Ты не счастлив, не весел. Болен ты, чахнешь. Скорее бы тебе исцелиться от своего недуга, пока не сгинул, пока не выпила она всю жизнь из тебя, до капли.
Катриона, отведав вкусных кексов, спокойно уснула под теплым одеялом из овечьей шерсти.
- Опять ты ушла от меня в мир сновидений, любовь моя, - сказал вслух Бойс. Он сидел за столом, на котором горело с десяток свечей. – Спишь, как ангел, и я не знаю, что мне делать теперь. Не могу отвести от тебя глаз, не могу заснуть, потому что боюсь не видеть твое чудесное лицо. Как это случилось? Как произошло, что ты вошла в меня, проросла во мне. Мать мне не мать больше, семья не семья. Одна ты имеешь значение. Насколько ты дана мне, Катриона? Что я буду делать, если тебя у меня отнимут?
Бойс уронил голову на руки.
- Я нарисую тебя, Катриона, - мучаясь от тоски, шептал юноша, - нарисую такой, какая ты есть, прекрасной, словно божество. Ты будешь выходить из воды, моя пленительная Ундина, свет солнца померкнет перед тобой. Ни одна земная девушка не сравнится с тобой по красоте. И такой, дивной и вечно юной ты останешься со мной навсегда. Ни время, ни болезни не помешают нам, мы будем вместе, Катриона.
В плохо освещенной, убогой землянке Бойс сделал первые зарисовки для задуманной им картины. Он не предполагал, что именно тогда началась его бесконечная, выматывающая, но вдохновенная работа над полотном, которое рисовать ему предстояло всю жизнь.

- Пошел прочь!
- Сэр, поймите, я не могу вас впустить. Господин строго-настрого приказал слугам не впускать вас в дом. Если я ослушаюсь его, он меня убьет!
- Мой отец приказал? Позови его сюда немедленно!
- Не могу, хозяин на охоте.
- Ах на охоте! Значит, убить тебя он не может. Но если ты сейчас же не откроешь дверь так, чтобы я мог войти, тебя убью я, клянусь жизнью!
На крики в холл выбежала Элеонора. Стояла глубокая зимняя ночь, хозяйка была в ночной рубашке.
- Что за шум, Каллум?
В свете свечей, горящих в канделябрах, она увидела, что у дверей происходило что-то вроде короткой борьбы. Дворецкий тянул дверь на себя, пытаясь ее закрыть. Тот, кто пришел к ним в дом ночной порой, изо всех сил мешал ему.
- Кто там, Каллум?
Визитер услышал голос леди МакГрей.
- Мама!
Колени у Элеоноры подкосились.
- Сын? – она побежала вниз по лестнице, - Пустите его сейчас же!
Сын вошел, в широкополой шляпе и пальто, припорошенном снежной крупой, в руках он держал замотанный в одеяло стонущий сверток. Вслед за сыном вошла вторая фигура, закутанная в епанчу.
- Мама! – Бойс резким движением головы сбросил шляпу и поднял повыше свой сверток, показывая его матери, - Катриона рожает. Ей нужна теплая постель.
- Боже, как ты бледен, да ты не здоров! - трясущимися пальцами Элеонора хотела дотронуться до его худой, заросшей темной щетиной щеки.
- Мама, не время, - сын отдернулся, -  Катрионе плохо, помоги…
- Скорее, наверх! – леди МакГрей подобрала полы рубашки, пошла к лестнице, указывая направление. – Неси ее в свою комнату, Лайонел. Там тепло, камин топили недавно и сейчас снова затопят. Постель готова. Кто это с тобой?
Фигура в епанче вступила в полосу тусклого света. Это была Анна Монро.
- Я буду принимать роды у дочери, - сообщила она.
- Хорошо, - кивнула Элеонора, - идите. Да где же все?
Она громко хлопнула в ладоши. Горничные слетелись на шум, словно мотыльки на свет. Глядя сверху на стайку полуодетых заспанных девушек, хозяйка распорядилась:
- Грейте воду, готовьте чистые простыни. Не зевать, не спать, не трепаться, все должно быть сделано быстро и в срок. Харриет, ты тоже здесь? Каждый день ходишь к молодому господину и не сказала мне, что время подошло? Иди и проследи, чтобы мои приказания неукоснительно выполнялись.
- В чем я-то виновата? – заворчала Харриет в спину удаляющейся вверх по ступеням хозяйке. – Тоже женщина, сама должна уметь подсчитывать сроки… Ну чего, уши развесили или не слышали, что сказала леди МакГрей?
 Горничные разбежались.
В комнату, где на расправленной кровати лежала Катриона, внесли свечи и стопку чистого белья. Бойс скинул пальто, шарф, оставшись в рубашке и жилете, распутал одеяло, в которое девушка была замотана, бросил его на пол.
- Детка…
Катриона сморщилась от боли, выгнулась, исторгая придушенный крик, часто задышала.
У кровати засуетились женщины. Анна Монро усадила дочь правильно, подоткнув ей под поясницу подушку в виде валика, заставила ее согнуть ноги в коленях, заглянула под подол рубашки.
- Скоро будет выходить.
Катриона щелкнула зубами и через секунду закричала.
- Уйди, сынок, –  боком толкнула Бойса Харриет, ставя на тумбу серебряное блюдо с водой и окуная в него полотенце. -  Роды начинаются, мужчине тут не место.
- Я не уйду! – вскинулся Бойс, - Я буду рядом с ней, без меня она не справится.
 - Бойс, - в подтверждение его слов застонала Катриона и стала шарить руками вокруг себя, ища его. От боли она ослепла, оглохла, позволяла делать с собой все, лишь бы только он был рядом. Бойс встал у изголовья, взял руку девушки, сжал ее:
- Я здесь, родная, никуда не уйду, - и обратился уже к женщинам, - не уйду никуда, поняли меня?
На него не обратили внимания. Катриона стала кричать чаще – схватки усилились. Харриет положила ей на голову холодный компресс, Элеонора поддерживала за плечи. Сквозь пронзительные, леденящие кровь вопли Катрионы, сквозь морок, застилавший его разум, Бойс слышал, как Анна говорит Харриет:
- Воды у нее отошли, матка достаточно раскрылась. Ребенок готов выходить, но она слишком сильно кричит, и он снова уходит. Лишь бы не задохнулся. Если бы показался, я бы его как-нибудь вытянула. Скажи девчонкам, чтобы держали ее ноги разведенными. Она измотана, сопротивляться не будет.
- Значит, роды будут быстрыми, Анна? Вы не успели ее принести, а она уже готовая…  - кухарка гладила по спине рожающую девушку, - Тихо милая, тихо…
-  Какое там тебе, быстрыми! Она вторые сутки мучается. Он, муж ее, до последнего сопротивлялся, думал, мы вдвоем справимся. Да она его не отпускает, начинает беситься, а с ним терпит, слегка повизгивает. Я тоже отойти не могу. Топить печь не кому, чертова конура промерзла, чистого белья нет… 
- Правильно сделали, что пришли… Схватки ее разламывают. Давай, я помассирую тебе спину, милая, легче будет. Ну, ну… Тужься, Катриона, давай, толкай ребеночка, помогай ему.
- Она тебя не понимает, Харриет, - в диалог вклинилась Элеонора. Она смочила ставшее горячим полотенце и положила его на пылающий лоб роженицы. – Живот огромный. Как она разродится?
- Да никак, - с ледяным спокойствием отозвалась Анна, пропадая меж разведенных бедер Катрионы, - Он ей все разорвет, разве не видно? Изломает ее всю. С родового ложа понесете на погост мою дочку.
 - Рот закрой, ведьма, - разозлился  Бойс, - Она родит и останется жива, я сказал.
- Как хотите, молодой господин.
- Тужься, Катриона, - Бойс упал на колени рядом с ложем, прижался щекой к мокрому лбу девушки, - Толкай его, толкай.
Она его поняла. Задышала, набираясь сил, и стала толкать, сгибаясь пополам.
- Удивительно, - взглянула на него Анна, - она вас слушается. Давайте еще.
Бойс говорил с ней, упрашивал, чувствовал – она слышит его, делает все, о чем он просит. Плод был крупным, шел туго, но Катриона не сдавалась, и больше не кричала.
- Голова почти вышла, - крикнула Анна, помогая дочери. – Давай, дочка.
- Тужься, родная. Еще немного!.
Катриона напряглась, оскалила зубы, дико крикнула. Бойсу показалось, будто вместе с криком ее раздался хруст. Секунда, и она обмякла, откинулась назад. В комнате разорался ребенок.
- Сын у тебя, МакГрей, - Анна за подмышки подняла в воздух пухлого, вымазанного в крови малыша. Его крохотное личико сморщилось в гримасе плача, - принимай, бабка, купай, пеленай внука. Сделано дело.
Она передала вопящего новорожденного Элеоноре.
-  Господи, какой крепыш! – ахнула леди МакГрей, - Посмотри, Лайонел!
Но Бойс даже не взглянул на сына. Он с ужасом смотрел на Катриону. Ее задранная сорочка, простыня на кровати под ягодицами быстро пропитывались кровью. Кровь частыми толчками выходила из раны между ног. Одна из молоденьких горничных увидела это тоже и упала без памяти на руки Харриет. Катриона стремительно бледнела, теряла дыхание.
- Я предупреждала, - сказала Анна, лицо ее приняло землистый оттенок, - У нее разошлись кости таза, внутри все порвано. Ребенок чересчур большой для такой крохи, как Катриона. Пусть все выйдут из комнаты. Леди МакГрей, унесите внука.
Элеонора наспех запеленала малыша в простыню и вышла, бросив на Бойса испуганный взгляд. Горничные последовали ее примеру, ведя под руки приведенную в сознание подругу.
Бойс понял, что за звук он слышал, когда Катриона толкнула ребенка в последний раз – это был хруст ее ломаемых костей.
- Сделай что-нибудь, - угрюмо обратился он к Анне.
- Не в моих силах. Ее не спасти. Через пару минут она истечет кровью и все закончится.   
Бойс отупело уставился на Катриону, она попыталась открыть глаза, но только закатила их. В комнату вернулась леди Элеонора, передавшая ребенка на попечение нянькам. Молча встала у двери.
- Ох, сыночек… - всхлипнула Харриет. И зарыдала.
Услышав эти рыдания,  Бойс потерял самообладание, упал на Катриону, сгреб ее в охапку, вдыхая запах ее пота и крови, лежал на ней, прислушивался, как она затихает навсегда. Левая рука ее судорожно сжималась и разжималась, ногтями царапая простыню.
- Мама, - он вдруг понял, что нужно делать, поднялся,  - Веди сюда священника. Быстро. Быстро!!!
- Да! – мыть выбежала.
- Ты хочешь причастить ее перед смертью? – спросила Анна. – Напрасно, она некрещеная. Не волнуйся, МакГрей, Катриона отправится к Господу. Такие как она от рождения принадлежат ему, грешить они не способны. В отличие от вас…
- Твоя дочь при смерти, а ты продолжаешь исходить ядом,  - упрекнул Анну Бойс.
- Не волнуйся, я сполна заплачу страданиями за ее смерть.
- Не ругайтесь при умирающей, - всхлипнула Харриет.
Бойс посмотрел на нее.
- Иди, принеси мне бутылку виски, няня, - сказал он. – Скорее, каждая секунда на счету.
- Зачем тебе?
- Скоро поймешь.
Смотрителем крохотной церквушки Тэнес Дочарн был молодой, безусый священник. Войдя в комнату в сопровождении леди Элеоноры, он увидел безбожную ведьму Анну Монро, про которую в округе ходили слухи один жутче другого. На кровати лежала худенькая девчушка-подросток в затекших кровью одеждах. Вокруг ее кровавого ложа горели свечи. Священник попятился в глубоком страхе – он понял, что попал на сатанинский ритуал с жертвоприношением. Леди МакГрей встала в дверях, преградив ему пути к отступлению. От камина шагнул высокий мужчина, в котором юный пастор узнал опального сына леди и лорда МакГреев.
- Ты, - звучно сказал МакГрей, стоя в отсветах пламени, - призван сюда, чтобы обручить меня с этой девушкой, патер. Выполняй свой долг, у тебя мало времени.
Патер зажмурился и начал истово молиться. По завершении молитвы ему пришлось убедиться в том, что зловещее видение не рассеялось.
- Нет! – взвизгнул он, осеняя себя крестом. – Изыди, нечистый!
МакГрей протянул ему бутылку виски.
- Я готов понять, что ты испуган и не веришь себе. Только поэтому я еще разговариваю с тобой. Вот тебе виски, пей, тебе станет легче. И венчай нас, патер. Если ты еще раз взвизгнешь или начнешь креститься, я тебя убью. Этим вот.
Вторая рука, которую Макгрей держал за спиной, повисла – в ней была зажата чугунная кочерга.  Священник схватил бутылку и начал пить взахлеб. По лицу и безумным глазам МакГрея он ясно прочел -  молодой мужчина не шутит.
- Ты Ла…й…йонел Рей..налд…. МакГрей, - заплетающимся языком заговорил священник, икая и из последних сил сдерживая рвоту, - берешь ли ты….в жены…. В болезни и здравии…. В богатстве и бедности….
- Да! – раздалось твердо и отчетливо.
- А ты… Ка..триона…Мон….ро. Берешь ли в мужья….Лайонела…
Девушка была мертва, патер видел это и понимал, несмотря на то, что был мертвецки пьян. Она не шевелилась, не дышала. МакГрей навис над ней, как коршун над поверженной лебедью и словно оберегал ее смерть. Богохульник женится на покойнице…
- …в бедности. Пока смерть не разлучит вас….
Уста мертвой девушки приоткрылись.
- Да, - вырвалось из них вместе с последним дыханием. 
- Объявляю вас мужем и женой, - возвестил священник и сел на пол.
- Все, - сказал МакГрей, - теперь ты моя жена, любимая. Иди, святой отец, для тебя еще есть работа – окрестить моего сына. Я даю ему имя Ангус. Уходите все, оставьте меня наедине с Катрионой. Я попрощаюсь с ней, мы ее переоденем и отнесем в семейный склеп МакГреев.
Анна, Элеонора, Харриет не сдвинулись с места. Патер, сидящий на полу, заскулил по-щенячьи.
- Кого тут собираются крестить? Кого мы положим в семейном склепе МакГреев?
В комнату вошел возвратившийся домой Рейналд МакГрей, огромный, пропахший дымом, одетый в грязный охотничий костюм. При виде его, священник начал выкрикивать:
- Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas, omnis incursio infernalis…
Оценив одним взглядом ситуацию, МакГрей выместил всколыхнувшуюся в нем злобу на том, кто первый ему подвернулся:
- Ах ты, паскуда, изгонять меня вздумал? Нашел дьявола! – он пнул читающего экзорцизм монаха в бедро тяжелым сапогом. Священник заткнулся, поднялся и сбежал.
- В моем доме!!! – взревел МакГрей, ринулся к кровати. И встал как вкопанный. Во-первых, потому что сын преградил ему путь. Во-вторых, потому что увидел, какое зрелище являла собой умершая Катриона.  – Иисусе… что вы тут натворили? Элеонора?!
- Она умерла, рожая твоего внука, Рейналд, - ответила Элеонора.  – Законная жена твоего сына.
- Ее, эту падаль ты намерен положить в склеп, МакГреев, ублюдок? – указал на Катриону отец, обращаясь к сыну, -  Через мой труп.
- Как прикажешь, - сын размахнулся кочергой. Элеонора закричала.
- Стойте! – между сыном и отцом бросилась Анна. – Катриона имеет двойное право лежать в склепе МакГреев.
Женщина толкнула в грудь Бойса, приблизилась вплотную к Рейналду, сверля его суженными глазами:
- Имеет на это право, как жена твоего младшего сына. Имеет право, как кровная дочь твоего старшего сына. Помнишь своего старшего сына, МакГрей. Кажется, говорили, он пропал без вести, погиб на охоте. Ты его искал. Много-много лет искал и не нашел.
МакГрей молчал, в злобе сжав губы. Анна продолжила говорить:
- Я скажу, что сталось с ним. Он повстречался со мной.  Напал на меня, изнасиловал, но не убил себе на беду. На следующий день я убила его. Я не умею прощать МакГрей. От него, твоего первенца я зачала Катриону. Теперь она лежит здесь перед тобой, мертвая, погубленная твоим младшим сыном. Вот так, МакГрей, не можем мы разойтись с тобой. Либо я, либо ты – вот оно как выходит. Хотя я уступаю. Я отомщена. Я уйду, и ты больше не увидишь меня. Но чтобы ты не смел больше называть мою дочку падалью и приблудой, возьми это…
Из корсажа Анна достала свернутый рулончиком, перевязанный тесемкой пергамент, подняла его к носу МакГрея, зажав между указательным и средним пальцами.
- Рецепт верескового эля. Его дал мне дедушка-медовар. Две тысячи лет моя семья хранит этот рецепт, за которым охотились шотландские короли. Сколько крови за него было пролито, сколько моих родичей погублено, ты представить себе не можешь. Мы упрямые, сохранили семейное сокровище. Я, было, думала, унесу рецепт с собой в могилу, но моя дочь дала потомство. Теперь он принадлежит мальчику, который родился сегодня. Возьми МакГрей – се есть залог твоего богатства, свари мед, и вы заживете богато даже без земель и имений той девочки, у которой моя Катриона отбила твоего сыночка. Не расстраивайся, он уже вдовец и, к слову, сказочно богат.
МакГрей, не соображая, что делает, взял рецепт. Анна рассмеялась и отправилась к выходу.
- Ты врешь о моем сыне, - застонал Рейналд.
- Нет, - остановилась Анна.
- Скажи, где он лежит, я похороню его.
- А вот это,  - Анна снова рассмеялась, мстительно и торжествующе, - тайна, которую я твердо намерена унести с собой в могилу.
Отец уронил на пол пергамент, упал на колени у кровати, и, сотрясаясь от беззвучных рыданий, обнял ноги умершей внучки.

Морозным утром над поместьем Тэнес Дочарн разносился заупокойный колокольный звон. Из церквушки, где прочли отходную молитву, вышло похоронное шествие. В гробовом молчании оно двинулось в сторону склепа, что виднелся в глубине зимнего сада. В открытом гробу, который несли в склеп, лежала наряженная в кружевное свадебное платье, убранная белыми розами девушка. Она была прекрасна.
- Я знаю, моя жена жива, - настойчиво повторял Бойс. Он шел следом за гробом, неся на руках завернутого в меховое одеяло младенца, - Она теплая, румянец не сходит с ее щек. Смерть уродует самых красивых. А она прекраснее, чем при жизни. Катриона лишь спит. Когда она проснется, я не хочу, чтобы она испугалась темноты склепа.
Няня Харриет, идущая рядом, слушая его речи, плакала все громче и жалобнее.
Гроб внесли под своды усыпальницы.
Через час Бойс вышел на воздух самым последним из тех, кто прощался с покойницей в склепе. Отец и мать, стоявшие на крыльце дома, завидев его, вошли внутрь. Оба они состарились всего за одну ночь. Няня передала ему сына, по-прежнему сладко посапывающего в одеяле.
- Не ходи туда, сыночек, - сказала Бойсу Харриет, кивком головы указывая на погруженный в тишину дом, -  не тревожь их своим присутствием, они не вынесут. Помнишь, я рассказывала тебе про мою дочку Элен, вдовицу, которая живет одна в большом доме. Тебе и твоему сыну хватит у нее места. У Элен грудной ребенок. Она сможет выкормить твоего малыша. Я отправлюсь с тобой, помогу всем, чем смогу. С этим местом, прощайся, сыночек. Навсегда прощайся.

Старинные ворота были настежь распахнуты, украшавший их чугунный ажур скрылся под побегами дикого хмеля. Промеж разбитых каменных плит, которыми был выстлан двор, пророс клевер.
Элен думала, что окончательно забыла это место, но воспоминания ожили, возникли перед ней вереницей образов. Мама, пекущая кексы. Величественная леди Элеонора – ни дать, ни взять, католическая Мадонна на итальянской фреске. Вечно сквернословящие конюхи, пони с заплетенными в косички гривами. Кудрявый, синеглазый мальчуган – ее, Элен, молочный брат…
Этот особняк, такой роскошный когда-то, такой глухой и темный сейчас. Сад совсем одичал.  Под покрывалом из плюща не видно древних крепостных стен.
У пересохшего фонтана спиной к воротам стоял худощавый мужчина. Элен направилась к нему. Сопровождавший ее кэб загрохотал колесами по брусчатке. Мужчина обернулся на шум. Он был одет в твидовый пиджак, килт, белые гетры с красными подвязками, черные туфли с длинными шнурками. На совершенно седых, зачесанных назад волосах – берет с широким околышем. Образец шотландского аристократа.
- Здравствуйте, леди. Вы тоже на панихиду? – с большим удивлением, но вежливо осведомился он. – Конюшни в поместье не в самом лучшем состоянии. Вашему экипажу придется ютиться рядом с моим автомобилем.
Автомобиль, современное чудо техники, с откидной крышей и сверкающими рессорами стоял перед крыльцом. Элен не взглянула на него. Она посмотрела в серые глаза мужчины, пылающие на гордом, уже не молодом лице. 
- Ангус, – сказала маленькая, округлая старушка в черном балахоне и черном траурном капоре. По морщинистым дряблым щекам вдруг заструились слезы.
- Кто вы? – МакГрей сразу понял, что знает ее, видел когда-то. Слышал ее голос. Родной голос. Но где? – Мы ведь знакомы.
- Знакомы, - старушка прижала к груди свой расшитый ридикюль. В другой руке у нее был зажат кружевной платок, им она промокнула слезы. – Знакомы, мой мальчик. Я кормила тебя своим молоком, семь лет была тебе вместо матери, пока ты не вернулся сюда к овдовевшей своей бабке.
МакГрей узнал. Крепко обнял кормилицу.
- Садись, добрая моя, - он стал усаживать ее на широкий бортик бассейна, - как мне называть тебя теперь? Няня? Тетя? Элен? Больше полвека прошло…
Старушка села, махнула на него платочком и дала волю слезам, МакГрей сел рядом, обнял ее.
- Все же ты узнала. Пришла. Я думал, никто не вспомнит. Никто не захочет придти к нему. Но ты пришла, верная, добрая Элен, - говорил он, - На панихиде будем вдвоем – ты да я.
Стоял теплый августовский вечер. Из сада лилась нежная трель малиновки. МакГрей попросил священника из деревни провести службу, тот обещал придти, но вот уже второй час заставлял себя ждать.
- Он готов к погребению, лежит в часовне. Спокойный, не как при жизни. Ты можешь пойти, посидеть с ним, Элен, пока не пришел святой отец. После панихиды мы сразу понесем его в склеп – для этого тоже все готово. Я нанял поденщиков для похорон, они за овином играют в кости. Слышишь, бранятся?
- Пятьдесят лет я собиралась придти к нему, - старушка с трудом перевела дыхание, - знала - он одинок, нуждается в заботе. Но не собралась, духу не хватило. Твой отец – жестокий человек, он бы вытолкал меня взашей. Теперь вот не прогонит.
Она помолчала, успокаиваясь.
-  Всю жизнь я любила его одного, Ангус. Раньше стыдилась в этом признаться даже самой себе. Но уже стыдиться нечего. Как умер Лайонел, расскажи?
- О его смерти мне рассказал грум Норри, старый слуга отца, он предан ему с юности, - отец был мертв, но Ангус не мог себя заставить думать о нем без неприязни, - Норри нашел его лежащим у камня в лесу. 
  - Я знаю про камень, - перебила Элен, -  видела его на рисунках. На камне стоит девушка, раскинув руки, словно птица. Лицо ее мне хорошо запомнилось. Она всегда была рядом с твоим отцом. Ни днем, ни ночью его не оставляла. Лицо твоей матери на всех его картинах. Твоя мать не позволила мне быть рядом с ним, забрала его. В том кэбе, видишь? – там картины, которые он сделал, когда вы жили у меня. Заказчики не покупали их, потому что мастер не те лица рисовал, возвращали, не платили. Он мне приказывал: «Сожги хлам, Элен»! Я не слушалась, прятала их, хранила, и вот возвращаю тебе, наследнику.   
 - Она забрала его не только у тебя, Элен, - МакГрей не услышал, что кормилица говорила про картины, не удостоил кэб и взглядом, - забрала его у меня, у бабушки, у деда, у всего мира. Никого он не любил в жизни, кроме нее. Ни к чему не был привязан, всех гнал прочь. Его идол была она, эта женщина.
- Он дорисовал ее? – спросила старушка, поглаживая его по руке.
- Как он рисовал ее! – помимо воли вспомнил он, - Ты должна знать, Элен, что происходило с нами после возвращение в поместье после смертью деда… Самым страшным кошмаром моего детства были те моменты, когда отец возвращался к Картине. В обычное время он бывал сносен, но в те дни и месяцы… Он кричал мне, десятилетнему мальчику: «Убирайся, убийца»! Закрывался в своей комнате, этой проклятой тюрьме, рыдал там, что-то швырял, гремел, сражался с демонами. Затихал на недели. Я спросил однажды у бабушки: «Кого я убил»? Она не ответила, но в тот же час мы собрались и уехали из Тэнес Дочарн навсегда. Картину отец все-таки дорисовал, Элен, я видел ее.
Ангус скользнул взглядом по тусклым окнам особняка, который посетил последний раз незадолго до смерти отца. Старушка внимательно слушала его.
- Мы стояли перед ней, я и Джон Милле, отцовский друг юности. Она выходила из воды, переливающаяся светом, волшебная, клянусь, Элен, она была живая, ее глаза говорили с нами. Старик Милле - он тоже художник, - потерял дар речи. «Почему ты не вернулся? – спросил он отца, плача, прямо как ты теперь, - Я никому ничего не сказал»! Отец засмеялся: «Зачем мне вы? Единственная моя драгоценность перед тобой. Взгляни последний раз, Джон Милле, на ту, которую тоже любил, хоть и пытался меня убедить в обратном. Взгляни и пошел вон». Я остался с отцом наедине, оторваться от Картины не хватало сил. «Твоя мать», - отец указал на нее, и мы поговорили с ним о ней, единственный раз в жизни. После моего уезда он уничтожил Картину в приступе безумия – я уверен в этом. Он обещал, что кроме нас двоих никто ее не увидит. Его комната закрыта, дверь заложена тяжелым засовом. Отец сделал это, прежде чем уйти. Он знал, что идет умирать. Я не войду в его комнату. Никто не должен туда входить. Демоны, всю жизнь терзавшие отца, все еще обитают там. Пусть они останутся взаперти. Это его завещание. Еще он завещал не подписывать свое надгробие. Память о нем должна исчезнуть.
 Элен видела – ее вскормленник мучается, рассказывая об отце, воспоминания причиняют ему боль. Добрая старушка постаралась отвлечь его:
- Бог с ней, с картиной, Ангус! Скажи, как ты жил все годы? Я слышала, леди Элеонора одна воспитывала тебя. О вересковом пиве, который варит ваша пивоварня, у нас слагают легенды. Говорят – это эль малюток пиктов.
- Пивоварня – плод бабушкиных трудов, она приносит мне большой доход, - отозвался  Ангус, - Но о том, как я жил, не спрашивай меня, моя добрая Элен.
На мужественном лице МакГрея отразилась скорбь, в секунду остекленевших глазах его старушка увидела выражение безумия и смертельного отчаяния – выражение, которое часто стояло в синих глазах Бойса в те времена, когда он делил с ней кров и жизнь.
- Имея в себе хоть каплю крови Катрионы, счастливо прожить жизнь невозможно, - МакГрей вслушался в переливистую песнь малиновки, - это в полной мере познал я, это познаёт мой сын. Познают и все те, кто родится от ее корня.