Мой папа Юрий Гагарин

***
Начало.

Жара. Грузинское лето. Батуми. Воздух переполняют запахи цветов, моря и вкусной еды со всех окрестных дворов. Здесь, на этой последней христианской земле, исчезают представления о том, что запах можно почувствовать носом. Здесь его можно увидеть, попробовать и, если повезет, то даже услышать. Глубокий изумрудный и соленый запах моря проносится мимо, когда идешь по набережным этого города. С небес льется горячий золотой свет палящего солнца, похожего на огромный круг сулугуни. Где-то гудит городской рынок со спелыми фруктами на прилавках, где-то сигналят машины. Вот торговец бережно берет в руки спелые красные помидоры, и ты чувствуешь всё тепло его загорелых рук, передающееся этому спелому томату. И всё это живое. Настоящее. И все детали пейзажа и быта – это всего лишь приправы огромного блюда под названием Грузия.
Жизнь здесь – это жизнь на атомном заряде. Сдержанность одежды, архитектуры, общая лаконичность улиц - это лишь видимость. Стоит чуть проникнуть, ковырнуть изнутри эту жизнь, найти друзей или родственников, как заряд сейчас же срабатывает, и ты уже не можешь остановить волну бесконечного праздника, песен и вина. И лишь праздничному пороху застолья известно, сколько продлится это веселье. Если здесь не готовят, то воспитывают младшее поколение, если не воспитывают, то разговаривают о жизни, если не разговаривают, то поют, если и не поют, то это уже не Грузия.
Сейчас полдень и все спешат поскорее укрыться в прохладной тени беседок, веранд или простых виноградников около дома. Также можно закрыть ставни и оказаться в своей темной комнате, где пахнет травами и свежим постельным бельем. Каждый двор встречает полдень по-своему и замирает в ожидании вечера…
В одном из таких дворов сейчас слышен скрип кованой калитки. В просвете арки из плетущегося вьюна появляется женщина. В её смоляных волосах виднеются седые пряди, но глаза по-прежнему живые и сверкающие. В её движениях заметна легкая слабость и леность. Она берет у почтальона, который постучался к ней в этот обеденный час, письмо. В ту же секунду велосипед с молодым улыбающимся мальчишкой-почтальоном со звоном уезжает вниз по улице. Женщина осторожно закрывает калитку и проходит в дом.
Аккуратно вскрыв конверт письма, она подходит к окну, заранее открыв скрипучие ставни и надев на горбинку носа маленькие очки.

 «Здравствуй, моя грузинская птичка, моя милая, горячо любимая Нино! Как же скучаю я здесь без тебя, без твоего звонкого голоса, что всегда слышал в те далекие годы. Как же это было давно, а кажется, только вчера. Решил вот тебе написать несколько строк, чтобы ты знала, что со мной все хорошо, что живу я в Москве и готовлюсь к следующему полету. Некуда отсюда деться. Все сборы и бесконечные подготовки. Но верю в тот день, когда мы снова увидимся с тобой. Уверен, что с Софико всё замечательно, как ты и мечтала. Верю, что она растет и становится не белоручкой, не маменькиной дочкой, а настоящим человеком, которому не страшны ухабы жизни.  Спокоен я и за то, что она будет достойна нового общества – коммунизма. Ты замечательная мать и я всегда говорил это тебе. Как бы мне хотелось немного побыть с тобой, поговорить. Но, увы, ты далеко. Тем не менее, я всегда чувствую тебя рядом с собой.
Береги себя. Надеюсь, что мы когда-нибудь опять будем вместе, будем счастливы. До свидания, моя родная. Не унывай. Крепко-накрепко тебя обнимаю и целую, с приветом всегда твой, Юра»

- Кекела, Кекела! – прокричала женщина в открытое окно. Через минуту на пороге дома оказывается её подруга.
- Что случилось?
- Это он. Читай. Там марки. Читай! – тяжело дыша, словно от бега,  произносит первая и протягивает письмо.
- На, попей воды – не отрывая сосредоточенных глаз от письма, произносит вторая и подвигает хрустальный графин, стоящий на столе.
- Этого не может быть... Этого просто не может быть…– произносит первая женщина и падает…
На часах половина первого.

***
Эта история произошла давно и сопровождала нашу семью на протяжении трех поколений. Как и положено семейным легендам, она хранится в нашей памяти, но больше всего её в наших сердцах, отчего наша семья столь крепкая и сильная духом. Были минуты, когда наш очаг почти гас, но затем вновь загорался и освещал все, что было приготовлено нам жизнью в то нелегкое для всех время.
Это история обо мне, моей матери Нино, наших соседях, доме, людях, которые всегда окружали нас. Это история о долге, ценностях, традициях и любви…

***
Наш баркас.

Итак, начну своё повествование с описания моего дома, в котором происходили все события детства.
Наш дом находился почти у самого берега моря. Он напоминал огромный "многоэтажный баркас", выброшенный волнами на берег. Длинные балконы на каждом этаже будто служили палубами, и время от времени на них появлялись жильцы-пассажиры. Они развешивали своё бельё, ковры, переходили в другие каюты, курили и просто отдыхали. Тяга к балконам в этих местах непреодолимая. Грузинские балконы с резьбой по дереву порой так изящны, что кажутся кружевными. Балкон – главное средство общения дома с миром. Вышел на балкон,  и ты уже на природе.
Мой дом не был похож на круизный лайнер или на любой другой корабль. Он был самым настоящим баркасом со своим незатейливым взглядом на все морские передряги. Этому были свидетелями нелепо изогнутые перила, слегка покосившаяся и залатанная крыша, разноцветные двери и наспех прибитые ставни. Но вместе с тем было в нем что-то очень родное, любимое и вечное. Такому дому не страшна была ни война, ни горе, ни шторм. Само море, казалось, бурлило в нем жизнью его обитателей. 
На трех этажах жили вместе писатели, работники порта, музеев, торговых лавочек, а также жены военных и моряков. Все жили дружно, хотя иногда и были скандалы. И эти скандалы были настоящие, выражения из которых вы не услышите в своем городе. Они были острыми и одновременно пряными со своим кавказским колоритом, оставляющими привкус свободы и любви к врагу. В это время баркас начинал гудеть, будто собирался покинуть тихую гавань и отправится в открытое море.
Все, кто здесь жил, знали друг друга с самого рождения. Старшее поколение дома, кажется и того раньше. Каждый житель здесь участвовал в жизни другого.  И если говорить, что твоя семья – это твоя квартира с её обитателями, то моя семья – это был весь мой трехэтажный баркас со всеми его поселенцами.
В этом доме у нас с мамой была комната, в которой и проходило всё мое детство. Я была одной из частиц этого дома, его деталью, маленькой сваей. Я здесь родилась, взрослела и наблюдала за беззаботной жизнью с покатой крыши. Я любила свой дом и дворик, как может лишь патриот любить всю свою родину со всеми её недостатками.
С детства я была человеком ярким. У меня были рыжие, вьющиеся волосы, пряди которых закручивались одна в другую так, что расчесать это великолепие было делом непростым и болезненным. Ярко-карие глаза с серым отливом, напоминающие корицу, и алый румянец в обе щеки, который походил иногда на диатез от здешнего фруктового изобилия. Я всегда была быстрой, громкой, порой неуклюжей и рассеянной по своей торопливости. Самым ярким воспоминаньем детства стал мой угол, в который меня водили по очереди соседи и мама. Этот угол находился на заднем дворе дома. Там стояли иногда и мои друзья, но эту дощатую угловатую темницу я видела ой как часто за своё детство. Там я отбывала короткий срок за сломанные ветки дедушкиного дерева, за синяк, поставленный одному из мальчишек, и за многие другие неприятности. Как же было обидно, что раскаяние в этом углу мне никогда не приходило, а время шло. И шло так долго и так бесполезно... Иногда я закрывала глаза и слушала наш двор, его шум и каждое движение. Я слышала разговоры, прислушивалась к шорохам и музыке старых патефонов, льющейся из окон. И как только слышала похожий звук, тихо хлопала в ладоши и считала. Иногда насчитывала всего три повторения всех звуков за час. Такой вот разнообразной жизнью мы жили.

***

Мама

Мама была совершенно не похожа на меня. Точнее я была не похожа на неё. Ни внешне, ни внутренне.
Моя мать – Нино Гитвели, родилась и выросла в солнечной советской Грузии, а точнее – в городе Батуми. Мама – настоящая грузинская женщина с еврейско-русскими корнями. Одна из тех женщин, которыми восхищаешься, гуляя по Тбилиси. Иногда по набережной реки Куры пройдет мимо тебя грузинка – в длинном черном платье с невесомым кружевным платком на плечах, окутает облаком терпких духов и необъяснимого очарования. И такая красивая, что стоишь, обернувшись вслед, и ничего с собой поделать не можешь. Такой была моя мама. Гордая, независимая, и в то же время всей своей ослепительной грузинской природой задававшая гостеприимство и радость всему вокруг. Единственное, что выдавало в ней западные корни – это были глаза. Зеленые, глубоко посаженые с тончайшими черными арками бровей. Иногда они удивленно поднимались, иногда соединялись в глубокой морщине у самой переносицы в редкие моменты гнева.
В начале войны она работала в Батумском доме культуры. Музыкант по образованию, она играла на фортепьяно в торжественные дни, какими были детские утренники, съезды, концерты и вручения почетных грамот. Как только началась война, попросилась на фронт санитаркой и лишь в 1944 она вернулась домой.
Мама всегда была веселая и часто смеялась, даже над житейскими трудностями, которые после моего рождения серьёзно оккупировали нашу с ней семью. Я редко видела её плачущей. Её проблемами каждый день становились сломанные детские игрушки во дворе, чьё-то вывихнутое плечо или другие напасти. Мама, наравне с нашим большим домом, жила жизнью её обитателей и жизнью моих, тогда ещё детских, проблем.
В нашей квартире всегда был порядок. Как только в доме накапливалось слишком много старых вещей, она немедленно выкидывала их, больше не вспоминая, даже если совсем недавно очень дорожила ими. Любая теплая, подаренная когда-то в юности дорогая накидка, меркла и исчезала, отдав первенство чистоте и порядку.
Отца у меня не было. Никогда не было. И вопрос о том, собственно, откуда же я появилась на этом свете, был риторическим в самые первые месяцы моего появления в этом мире. Никто не упрекал мою маму, и, тем не менее, первое время отношение ко мне было неоднозначным. Но затем все соседи свыклись с этим и уже, как только могли, помогали моей матери. Спускали мою детскую коляску со второго этажа на прогулки, бегали за молочными продуктами на соседскую кухню. А ещё мне передавались ползунки и другая одежда от повзрослевшей местной ребятни…
По сути, ни я, ни мама ничего не значили для этого дома. Мы просто создавали его внутреннюю природу, как и все окружающие нас люди. И теперь, когда солнце садится за горизонт и воздух пахнет мятной тишиной и прохладой, мы тихо сидим на балконе. Мама что-то перебирает, я же листаю принесенную мне кем-то книгу.
Вдруг, во дворе внезапно, как и всегда, поднимается крик. Гранады слов, выражений, красочных эпитетов вырываются из одного окна, к ним немедленно присоединяются другие. Некоторые смельчаки пытаются приостановить этот поток, но не могут справиться со столь огромной силой и тут же становятся его частью. Постепенно это превращается в огромную горную реку, сбивающую с ног приличных и интеллигентных людей, проходящих мимо нашего дома.
В этот раз общим беспокойством стала чья-то  новая машина в нашем дворе.
- Кекела, что это опять за дрянь такая? Господи, да когда же это кончится? Чтобы у тебя руки отсохли. Ты – идиотка! Убери этого монстра отсюда. Мои дети уже седыми стали, – кричал чей то женский голос сверху.
- Что тебе нужно, старая ведьма? Это машина. Слышишь? Моя новая машина. Ты, дегенератка!
- Кто дегенератка?! Это я дегенератка?
- Не смей даже подходить к ней. Увижу тебя возле машины, прокляну всю твою семью и твоего мужа, такого же дегенерата. Пфу! – смачный плевок летит вниз.
Из соседнего с нами окна повалил сигаретный дым, и грянула Марсельеза. Спустя несколько секунд из окна высовывается наша соседка Кекела Джорджадзе.

***
Кекела

Это женщина средних лет, родившаяся в год революции, с огромными, почти выкатывающимися черными глазами, вздернутым носом и манерами портовых моряков. Вся революция 1917-го года, кажется, насквозь проникла в эту женщину в момент её рождения, вытесняя весь покой и гармоничность из её тела.  Она, как сама не раз рассказывала, видела жизнь со всех сторон и знала о ней всё. Она уже пятнадцать лет работала врачом в городской больнице. Мужа в тот момент у неё не было. Её первый муж развелся с ней, как только они уехали из Тбилиси в Батуми, перед самой войной. Со вторым мужем она развелась сама, как только узнала о его фронтовой подруге из писем. Третий был настолько слаб здоровьем, что уже сам ушел в мир иной. Теперь она стала вдовой. Но данное обстоятельство её не слишком огорчало, и она часто шутила по этому поводу. «Я свободная женщина, черт подери, и траурный наряд мне не идёт». И горевала Кекела действительно недолго. Не прошло и полугода после смерти её крайнего мужа, как она уже готовилась к своему 40-му юбилею.
К нашей семье у неё было особенное отношение. Конечно, Кекела прекрасно знала, кто был мой отец, и каким способом я появилась на свет. Но эта тема никогда не поднималась. С мамой они часто спорили и ругались, но по большому счету они считали друг друга самими достойными женщинами во всем Батуми. Да что там Батуми, всего Тбилиси и Грузии, разумеется. 

- Нино, ты снова развесила свои тряпки на моей веревке?! Я сейчас же сброшу их вниз, если ты не уберешь их отсюда – громко возмущалась она, с почти потухшей сигаретой в зубах, в наше окно. Я спала.
- Я слышу тебя, сейчас заберу, Кекела, пожалуйста, не кричи. Я слышала, сейчас иду. Уже иду. Видишь? – накинув халат и схватив таз, мама выбегала на балкон.
- Ты ленивая черепаха! Как ты ходишь, несчастная? Вах!
- Кекела, в чем дело? Видишь, уже снимаю. Что за крик ты подняла здесь? У меня Софико спит.
- Ай, Нино, ты просто лентяйка. Шевелись! – уже шепотом продолжала ругаться Кекела, размахивая худыми руками и хватая по щепоткам соленый воздух.
- Что ты говоришь сейчас такое, тебе хочется, чтобы я устроила здесь скандал? – шипела на неё мама.
- Да кто ты такая? Я устала, слышишь, устала. Ты постоянно, постоянно вешаешь своё белье на мои веревки, а потом мне с полным тазом приходиться бегать как прокаженной по всему дому и тебя искать.
- Всё тише, тише. Сейчас сниму. Прошу тебя тише. Софико плохо спала сегодня ночью.
- Что с ней?
- Не знаю. Может полнолуние.
- Какое к чертям полнолуние? Ей нужно выпить шалфейного чая, просто. Такое бывает у детей, особенно когда они растут. Что ты за мать? Горе, а не мать. Зашла бы и взяла у меня. Сейчас сама принесу его. Ты всё равно будешь два дня идти!
Мама промолчала. Спорить с этой женщиной всё равно, что стоять на рельсах и пытаться руками остановить несущейся грузовой состав.
И Кекела действительно принесла тогда чай. Провела детальный инструктаж по его заварке и режиму принятия. После чего ещё долгое время отслеживала правильность потребления этого напитка. Я запомнила, как в перерывах между приемами этого чая Кекела, внимательно присматривалась к моему состоянию и что-то ещё долгое время продолжала советовать маме.
Свою машину сегодня она, конечно, не убрала. Взамен этого каждое утро она теперь демонстративно выходила во двор и проверяла её, досконально осматривала и слушала, как своих пациентов в больнице. Всё это выбешивало соседей, но ничего поделать они с этим не могли. Как-никак она бесплатно лечила от всяких недугов половину нашего дома. Вторая половина просто тогда ещё не болела.

Остальные жители дома являлись промежуточными звеньями между тихой мамой и взбалмошной революционеркой Кекелой, поэтому в столь подробном описании с моей стороны не нуждаются. Их влияние на мою жизнь было опосредованным, но если бы их не было, была бы пустота, которая никак не подходила моему дому.


***
День рождение

Но, я слишком увлеклась описанием нашей жизни и совершенно забыла о главной сути своего повествования и поэтому спешу вернуться к нему.
          
 Это был мой день рождения. В тот день по улицам шагала весна. Её шаги были одновременно прохладными и в то же время обжигающими. Мой день рождения всегда отмечали широко.
Приготовления начинались примерно за три дня. Мама с Кекелой, Цвимой и остальными соседками тщательно выбирали продукты, обговаривали меню и начинали колдовать на кухне. Я же чувствовала близость чего-то глобального и всеобъемлющего. Это было предвкушением счастья. Ведь нам не дано понять момент его наступления. Всё осознаешь только тогда, когда счастье прошло, закончилось. Вот и здесь, я чувствовала, что скоро оно настанет и мне нужно ухватить то самое мгновение, когда счастье будет у меня в руках. Моё состояние можно было сравнить с охотой на дикого зверя. При этом на охоту я выходила как раз за трое суток и поджидала его именно из нашей кухни.

Сегодня был мой шестой день рождения, и в сентябре я должна была пойти в школу. Мама уже думала о моей школьной форме и еженедельно снимала с меня мерки, пытаясь уловить тенденцию роста и тем самым точно попасть в размер. Ткань бралась от знакомых и друзей, которые работали в пошивочной мастерской.
Как и многим детям, росшим без отцов, мне долго рассказывали, что я дочь летчика, что мой отец на задании, что прилетит нескоро и скорее всего даже не прилетит. И чем старше я становилась, тем вести об отце становились всё прискорбней. Из последнего разговора с мамой я поняла, что мой отец вылетел на ответственное задание и просто не вернулся. Вылетел он сразу после моего рождения и с тех пор продолжаются его поиски. В своем горе я была не одинока. Во дворе ребята рассказывали истории куда плачевней. У кого-то отца забрали пираты, у кого-то он уплыл на подводной лодке в Антарктиду. Тут уж всё зависело от фантазии их матерей. И, судя по историям, рассказываемым ими по вечерам, фантазиям этим не было границ.
В свой праздник я встала рано утром и бродила по балконам, любопытно заглядывая в окна ещё спящих соседей. Тюль окон, подражая морю, тихо шелестел и волнами спадал на подоконники от утреннего ветерка. Рассвет только начинался. Я никогда не забуду то детское ощущение. Что-то очень простое, легкое, понятное и земное было во мне. Как будто вся жизнь, которая случится со мной после этого утра и следующих лет, будет простой и понятной. Мне не нужно будет решать тяжелых жизненных задач, плакать, что-то или кого-то терять. Чувство, будто бы не ты, а этот дом и двор никогда тебя не покинут и даже если что-то случится, они как крепость возникнут вокруг тебя и снова станет легко.
Воздух был свежим и прозрачным. Тонкая детская маечка свисала с моих узких плеч и почти доходила до колен. Холода я не чувствовала. Небо было прозрачным и очень пустым. Медленно меняя оттенки, оно наполнялось яркостью и светом. От бледно-розового оно стало ярко голубым. Море, которое я увидела уже с крыши, начинало соревноваться с ним в яркости синевы. Я всё ещё чувствовала то спокойствие и простоту мира, которая умещалась в моем дворе.
Спустя час, в доме уже все проснулись и начали накрывать стол к моему празднику. Все бегали, улыбались, смеялись, что-то напевали, шутили и в перерывах между всем этим тянули меня за уши. Вскоре мои уши приобрели ярко багровый цвет, и мне уже приходилось уворачиваться от желающих меня за них поднять. Но моим увиливаниям вскоре пришел конец, и вот уже огромный пирог с воткнутыми в него шестью свечами плывет, как космический корабль, прямо на меня. В руках его держит моя любимая Кекела. В её глазах мистически блестят огни свеч. Она похожа на добрую колдунью, несущую своё зелье. Рядом со мной мама. Она держит меня за руку.
- Мама, - шепчу я.
- Что, моя дорогая?
- Сейчас можно желание загадать. Да?
- Именно. Как в прошлом году. Ты должна задуть свечи и загадать желание.
- В этом году я не буду, наверное, задувать лучше.
- Почему?
- У меня желание очень трудное. Оно не сбудется, – сказала я, и пирог приземлился у меня перед глазами на расписную скатерть.
- Загадывай то, чего хочешь больше всего. Оно обязательно сбудется.
- Дуй давай, а то вон зря старались что ли. Что будем делать, когда 20 лет тебе исполнится, где столько свечей отыщем. Кошмар!
- Кекела, замолчи, дай ребенку спокойно свечи задуть, не ворчи, – сказал кто-то из гостей.
- Я молчу уже, – Кекела сверкнула глазами и возмущенно села на один из стульев, стоявших вокруг стола.
  Я набрала воздуха и что было сил, дунула на торт. Свечи тут же погасли, оставив маленькие искорки, которые затем также погасли и начали собираться в стройные ниточки дыма. Все зааплодировали.
Вдруг раздался шум и в комнату с грохотом влетел Рома – сын Кекелы от второго брака. Его я помню плохо. Тогда он приезжал только на несколько летних дней из Тбилиси, где учился на последнем курсе и жил уже несколько лет. Все замерли…
- Ты что, ненормальный? Да?! Ты зачем так пугаешь?! - разразилась его мать и вскочила с места.
- Включите радио, быстрее. Вы что?! Мама успокойся, сядь. Я прошу тебя. – Рома сейчас же кинулся к нашему радиоприемнику и после коротких манипуляций отошел в сторону.
В тишине раздался глубокий и пронзительный голос Левитана:
«Москва. Москва. Работают все радиостанции Советского союза. Московское время 10 часов 2 минуты. Передаем сообщение ТАСС о первом в мире полете человека в космическое пространство. 12 апреля 1961 года выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль – спутник «Восток» с человеком на борту. Пилотом –космонавтом космического корабля – спутника «Восток» является гражданин Союза Советских Социалистических Республик летчик майор Гагарин Юрий Алексеевич»

- Папа, – произнесла вдруг я в глубокой тишине. Мама переглянулась с Кекелой и остальными. Все молчали.
- Ну, это папа туда полетел. Он же летчик, – я радостно закричала.
Как было описать то чувство? Я не знаю. Но на тот момент, я верила, кажется, всему. Скажи мне в ту секунду, что Земля стоит на китах – я поверила бы. Или скажи, что горизонт – это линия, до которой можно доплыть – я и этому бы поверила, хотя и знала, что это неправда. Но такое бывает раз в жизни, когда веришь всему: глупому, невероятному и сказочному. И веришь лишь потому, что сам этого так долго ждал и хотел. Ждал больше всего на свете.
- Нет, ну а что? Вот что вы смотрите? Вот прям он и полетел. Да, Софико – папаша твой и полетел в космос. А что? Он, дорогая моя. Всё хорошо, – нарушила бездну тишины Кекела и, прокашлявшись, добавила - Рома, налей нам вина, а то как-то не по себе тут всем стало, не пойми с чего. Мне налей тоже, чего ты смотришь?
Вскоре, все смеялись, ели пирог, танцевали. К полудню гости забыли об имениннице, и я была предоставлена двору и играм. Кто-то запевал старинную грузинскую распевную. Её подхватывали другие. И целая лавина звуков неслась по окрестным улицам, пронизывая мелодиями прозрачный воздух. Празднование продлилось до позднего вечера. Все опоздавшие, вначале выслушивали новость о полете моего отца, а уже потом с ошарашенными лицами проходили в дом.


***
                Письма космонавта

После дня рождения прошло меньше недели. Тогда мамин разговор с Кекелой был самым серьезным и значимым за всю их жизнь. Они сидели на диване в нашей комнате. Я была во дворе.
- Что теперь будет? Зачем ей это? Она же поверила. Она не справится с этим.
- Нет, а как?! Какой же ребенок без отца. Да? Ведь верно?
- Кекела, ты думаешь, что ты говоришь? – мама поднесла руку к лицу. Она закрыла глаза и часть лба длинными ухоженными пальцами. – Она думает, что Юрий Гагарин её отец. Она думает, что это правда. Она ребенок. Она верит по-настоящему, понимаешь?
- И почему это плохо?
- Да потому, что это неправда!
- Но ведь это знаешь ты и я…
- И все они… - мама нахмурилась и тихо ушла в глубину своих размышлений, кивнув в окно.
- Но ведь главное, чтобы верила ты и она. А время покажет.
- Что оно покажет? Что мне делать? Она же ждет его.
- Делать так, чтобы у неё был отец! Ясно? Сколько хватит на это времени. Разве ты хочешь, чтобы у неё была такая же судьба как у тебя? Одиночество? Ты мать. Вот и решай
- Кекела…
- Не хочу с тобой говорить. Ты меня не слышишь. Говоришь чего-то своё, как глухая. Ты не слушаешь – Кекела глубоко вздохнула - Отец. Понимаешь? Настоящий отец. Юрий Гагарин, значит Юрий Гагарин!
- Мне невыносимо...
- Возьми себя в руки. Тебе о ней думать надо!
- Зачем ты тогда сказала ей?
- Я всего лишь исполнила детское желание, – в этот момент мама с особым остервенением взглянула в глаза своей подруги.
- Убирайся, – тихо сказала мама, даже не взглянув на соседку.
- С радостью. Нет, вы посмотрите на неё! Хочешь всё,  не как у людей. Противно!
В тот вечер мама долго стояла на балконе. Я никогда не видела её такой задумчивой и отстраненной. Она почти не слышала шум двора, работающего радио. Она медленно поднимала глаза и смотрела ввысь, потом опускала их, и слегка прикусив нижнюю губу, как будто сдерживая накатывающие слезы, смотрела на дорогу, ведущую к нашему дому. За весь день она не проронила ни слова. Мама, которая всегда любила, хоть и тихо, но говорить, молчала. Эта была та женщина, для которой молчание означало скорбь и отчаяние – теперь она стояла на балконе, не обращая на жизнь ни малейшего внимания. Я ничего не спрашивала. Я лишь пила чай, копалась в игрушках, бегала к друзьям. Мама продолжала стоять на том же месте. И чем дольше это продолжалось, тем сдерживать упрямые слезы ей было сложнее.
- Мама, что с тобой?
- Всё хорошо. Ложись спать. Сейчас я приду, дорогая.
- Мама, тебе плохо?
- Нет, ну что ты. Всё замечательно, моя дорогая. 
Не став её донимать, я легла спать. Я всегда быстро засыпала. Мне хватало прочесть несколько страниц любимой книжки,  и я тут же начинала видеть сны.
Только глубокой ночью, переворачиваясь на другой бок, я увидела, как мама под лампой сидела за нашим столом. На ней была ночная рубашка. Её черные волосы были распущены и волнами спускались по спине почти до края стула. Уголок её лица был освещен лампой и необыкновенно контрастировал с волосами, придавая маме очертания большой птицы, сидящей на ветке. 
- Мама…
- Чшшш. Спи, спи, моя хорошая,– мама встала и подошла ко мне. Впервые за весь день она улыбнулась. Она осторожно накрыла меня одеялом, и я снова провалилась в глубокий сон. 
На следующий день я получила письмо. В наш почтовый ящик был аккуратно вложен белоснежный конверт. Так редко приходившие письма, всегда вызывали нестерпимый интерес, и я сама выхватила его из ящика и побежала в комнату, будто боясь, что по дороге с ним может что-то случится, будто он может сгореть или просто исчезнуть у меня из рук. В конце концов, я открыла конверт за несколько шагов до комнаты. На старой открытке я увидела следующие строки:

«Дорогая Софико. Прости, что не успел поздравить тебя. Много времени занимают полеты. Каждый день я вспоминаю и о тебе и о маме. Храню ваши фотографии. Приехать никак не получится – дела и работа. Летчиком быть очень сложно. Пожалуйста, не обижайся на меня, и если вдруг тебе кто-то из ребят не будет верить, что я твой отец - ты ничего не говори им. Просто верь. Желаю тебе быть такой же веселой, умной заботливой и примерной девочкой. Делай уроки и помогай маме по дому. Будь счастлива и здорова, моя любимая Софико. Горячо обнимаю и целую.
Твой папа Гагарин Ю.А.»

- Дэда, дэда! Цеэри ли мами! Цеэри ли мами!* – прокричала я, забежав в нашу квартиру и протянув маме открытку.
- А ну, давай ка посмотрим – мама присела на корточки около меня, и мы долго перечитывали это письмо.
Так я стала получать письма от своего отца. Одно за одним. Каждый месяц. Иногда раз в три – четыре месяца. В них я узнавала о нелегкой доле космонавта, разных странах и его путешествиях. В некоторых письмах я проходила школу жизни и узнавала о трудностях выбора жизненного пути. Подчерк с завидной периодичностью менялся, и я связывала это с трудностью момента его написания.
Во время моих ночных космических снов, на кухне велись беседы мамы и Кекелы:
- Что думаешь, Кекела?
- Думаю, мы правильно поступили. У неё есть отец, и теперь жизнь постепенно налаживается. Тем более она перестала нас тревожить этими вопросами об отце и его судьбе. Я скажу одному пациенту из своей больницы. Он в прошлом летчик, пусть расскажет что-нибудь, мы напишем.
- Мне всё же кажется, что мы не правы. Мы облегчали жизнь на короткий срок. Скоро она перестанет верить, и мы с тобой превратимся в первых врагов.
- Не думай об этом. Ты мать, с чего ей думать о тебе плохо. Я-то ладно. Может, я и дрянь какая, да только не нанималась в чьи-то любимчики.


* Мама, мама! Письмо от папы! Письмо от папы!
Сволочь, так значит так и есть. Никак иначе. Всё! Сейчас докури и пойдем. Уже поздно.

           В каждом из писем были слова, которые до сих пор живут во мне и которые теперь живут в моих детях. Такие слова должны жить в каждом человеке. До сих пор не понимаю, чьи руки их писали…

… «Моя милая Софико, никогда не думай о собственной боли и трагедии, всегда смотри на других, всегда сочувствуй человеческому горю. Равнодушие – самое ужасное, что есть на Земле. Да, и не только на Земле»…

… «Я слишком тебя  люблю, что бы рассказывать, как скучаю по тебе здесь, в холодном космосе. Я столько видел прекрасных звезд, что и не перечесть, а все же не так они сверкают, как твои юные глаза. Чем больше они будут видеть мир, чем больше благодатных слез прольют, тем ярче они засверкают мне в ночном небе»…

«В минуты особого уныния я вспоминаю о вас, мои милые. Семья и родные, все - что есть у нас. Это та единственная любовь, которая не пройдет до самой смерти»…

… «Пройдет много времени, ты повзрослеешь, но помни всегда: чем дальше мы друг от друга, тем сильнее мы связаны. Как магнитное поле Земли не даёт мне исчезнуть в нашей галактике, так и вера о моем существования в ваших с мамой сердцах, не даёт мне забыть о вас»…

            Шли годы, а письма всё приходили в наш ящик. Я взрослела, менялась моя жизнь, моё внутреннее состояние. Я училась, влюблялась, восхищалась, терпела поражения и победы от жизни. А письма продолжали приходить. И ничего не нарушало этой традиции, этого ритуала.
            Однажды, в юности я влюбилась. Не так, как это бывает от скуки или от гормонов, вмешивающихся своей наглостью в жизнь. Я влюбилась от горя и влюбилась по-настоящему. Так бывает.

***
Давид

Давид появился в моей жизни в самый ужасный её момент. Когда я осталась одна со своим обманом, с горем, от которого хотелось бежать или бесконечно падать. Он был одним из тех людей, которых называют друзьями. Он появился случайно. Но тот случай сроднил нас на многие годы вперед.

С каждым годом моего взросления, папа начал ускользать из моего сознания. Я стала соглашаться с сомнениями в своей голове. Я начала сомневаться  в маме, письмах, разговорах, смешках и общем отрицании моего родства с этим человеком. Я почти начала сомневаться в себе…
Мне 13 лет. Как обычно, я продолжаю быть дочерью космонавта для себя и дочерью обманщицы для других. Постепенно с годами начала пропадать вера. И вот в 13 лет она сильно прибавила шаг. Она уходила из меня, как уходят самые преданные тебе люди. Как соратники покидают тебя во время боя, и ты остаешься один перед врагами. Многие дети переставали тогда верить в чудеса, а я по-прежнему заставляла себя верить, что мой отец - великий космонавт. Время шло и ничего не менялось. Слова в мой адрес лишь становились грубее, интонации высокомерней. Письма, приходившие мне, уже всё меньше вызывали во мне доверие. Вскоре я поняла, что писала их мама... Понять это уже было не сложно. Всё ускользало от меня. Наверное, даже походка у меня на то время была шаткая и неуверенная. Я теряла всё. Я была в своей выдуманной комнатке, из которой начали исчезать сваи душевного равновесия. Невидимые похитители каждый день проникали сюда и выносили убеждения, истину и правду. Всё рушилось, таяло. Теперь я начинала верить словам своих сверстников, газетам, разговорам учителей.
У моих знакомых начали пропадать отцы. Пираты и подводники стали смешной детской легендой и все с этим свыкались и уже относились к этому, как к повседневным вещам.
Был март. 27 число 1968 года. Я запомнила, что в этот день я превратилась в маленький кусочек чего-то безвкусного и жалкого. Мой отец погиб… Отец, в которого я перестала верить окончательно. Семь лет исчезли… По радио передали, что он разбился. Я была в этот момент в школе.
- Ну что? Софико Гитвели. Отчего ты не рыдаешь по отцу? – взорвался своим картавым голосом мой одноклассник.
- Заткнись, дегенерат, – этому научила меня Кекела.
- Что?
- Софико, прекрати так разговаривать, – учитель ударил рукой  о стол, на что я на мгновение зажмурила глаза, – дети, погиб великий человек, – в ту же секунду моё лицо покрылось слезами. Я вышла из класса под бестолковый осуждающий шум за спиной. Всё было кончено...
Сколько тогда я плакала, я не помню. Я сидела на лавочке у самого дальнего дерева нашей школы. И вдруг ко мне подошел парень.
- Чего ты плачешь? Я могу тебе помочь?
- Уходите все, – захлебываясь бурчала я из-под своих широких ладоней.
- Ты Софико? Да, это ты дочь Гагарина. Я знаю тебя, – продолжал он.
- Я не его дочь. Уходи!
- Как же так?
- Вот так, понял? Убирайся, сказала, – я сглотнула и, убрав руки от лица, посмотрела на него.
Это был высокий, кудрявый парень в белой рубашке с закатанными рукавами и примятым воротником. У него были карие с морским отливом глаза, высокий лоб. В нем жил ветер. Вот он прошелестел в его темно- каштановых кудрях, "залетел" в голову. Наверное, отсюда такая беззаботная улыбка. Немного побродив по его загоревшей коже и придав ей песочный оттенок, ветер поднял рукава его рубашки, расстегнул на ней последнюю пуговицу. Вот ветер бризом прыгнул на брюки и, спустившись до ботинок, развязал правый шнурок. Даже в его голосе слышались переливы морских вихрей, которые заворачивают на волнах забавных пенных барашков. Я никогда не видела его здесь. Он учился на два года старше меня и в следующем году готовился окончить школу и поступать в военную академию.
- Я не хотел тебя обидеть, но раз ты этого хочешь… – он задумчиво и игриво поднял брови, которые будто аккуратно нарисованная маринистом чайка, чуть не вспорхнули с его лба.
- Как тебя зовут? – тем же недобрым тоном я возвратила его к беседе.
- Давид Абуладзе.
- Прости, если чем–то обидела тебя.
- Ничего. Бывает. Я услышал сейчас, что Юрий Гагарин погиб.
- Да.
- Почему он не твой отец?
- Ты смеешься надо мной? Ну, какая я дочь космонавта? Где он и где я?
- Ну и что?
- Нет. У меня нет отца…
- Но ведь….
Наступило молчание. Это странное ощущение, что сейчас, в этой пустоте, в этом осадном положении, в этой лжи и ненужности, ты понимаешь, что к тебе послали этого человека с целью ухватить твою руку при падении. Будто этот с виду легкомысленный юноша сможет вытащить тебя из болота потери веры и всего, чем ты жила все эти годы.
- Давай не будем об этом. Обман закончился. Теперь не нужно в это верить.
- Мне кажется, нужно в это верить всегда, – его улыбка ещё больше придала его лицу легкомыслия и беззаботности.
- Ты так просто рассуждаешь. Это наивно.
- А как иначе? Либо веришь без всяких условностей, либо нет…- кажется, он заметил свой развязанный шнурок.
- Но ведь это сказка. В моём доме, в котором я живу, смеются над нами. Над мамой, которая не дает мне поверить, что это ложь, смеются надо мной, которая слишком взрослая для такого. И я не знаю, что мне делать.
- Ну, я же почему-то верю, что Гагарин был твоим отцом.
- Ты просто хочешь наивно подбодрить. И вообще, что ты тут делаешь…
- Даже если так, но согласись, это же правда. Я здесь и я верю. Ты с этим ничего не сделаешь.
- Ерунда, - я шмыгнула носом и вытерла ребром ладони лоб.
- Всё будет хорошо. Вот увидишь. Хочешь сегодня пойти в кино? Мы с ребятами собираемся.
- Нет…
- Не бойся, они не станут обижать тебя. Они также всё понимают. Им всё равно дочь Гагарина ты, или короля Англии. Некоторым людям совершенно все равно.
- Я подумаю.
- Хорошо. Я буду ждать на площади перед кинотеатром. Если надумаешь, приходи.
Я кивнула.
- Давид! – прокричал кто-то из толпы мальчишек, стоявших под развесистым каштаном у ворот школы.
- Иду! Прости, мне бежать надо. Встретимся. Не унывай. Справимся. – Он крепко сжал мою руку. Сорвавшись с места, он побежал к ребятам. Странно, но больше в этот день я не плакала. Не плакала я и на второй день, и на третий. Мама, видя моё настроение и состояние, не стала поднимать тему гибели. Она всё понимала. В один день перед ней повзрослел её ребенок. Её дочь. Из-за смерти этого человека она теперь разговаривала и жила с другим человеком; взрослым и всё понимающим. Я была рада тому, что мама всё спокойно восприняла. Наша жизнь теперь была ещё более тихой и спокойной, как и задолго до этого дня. Как не обсуждалась судьба моего отца в нашей семье, так и теперь его смерть была бережным молчанием.
Давид полностью забрал мою внутреннюю неустроенность того времени на себя. Он говорил со мной, помогал. Помогал как мне, так и маме с её так быстро возникающими бытовыми проблемами. Он, казалось, закрыл своим присутствием ту рану нашего существования, которая в те годы особенно кровоточила.  Мы ходили в театр. Я забывала обиды и теперь всё больше понимала необходимость в этом человеке. Соседи тоже забывали о Юрии Гагарине. Наш баркас возвращался к старой жизни и не помнил об этой истории. Лишь иногда, если кто-то заводил разговор об этом космонавте, Кекела быстро переводила тему, будто не придавая ей особого значения.
Время шло и всё забывалось. Я понимала, что чем сильнее я влюбляюсь в Давида, чем понятнее становится наша жизнь с ним, тем дальше отдаляюсь я от мамы. Я старалась не говорить о проблемах. Меня занимали мои рассказы о собственной жизни. Мама чувствовала наше отдаление, но виду не подавала.
Со временем, как и должно было быть, спасенная от душевной боли, я вышла замуж за Давида. Свадьба была в лучших традициях Грузии. С огромными накрытыми столами во весь двор, с песнями, танцами. Думаю, стоит ли говорить вам о том, как празднует наш народ даже незначительное торжество. Как вся жизнь может поместиться в один бокал, как только что встреченный тобою незнакомец становится лучшим приятелем у тебя за столом, как общий гул праздника, кажется, отдается эхом в седых горах.
Весь праздничный вечер мама тогда просидела вместе с Кекелой. Та за эти годы ещё больше стала напоминать командира революционного полка со всеми своими замашками и нецензурными выражениями. Они вместе сидели и о чем–то говорили, поднимали тосты, пели, но не танцевали.
Когда начался "Картули", мы с Давидом вышли в центр нашего двора для свадебного танца все громко закричали и захлопали нам. Так получилось, что я встала напротив мамы. Началась музыка. В этом танце, как и во всех танцах нашего народа, первое место занимает мужчина. Он ведет весь танец, выбирает ритм, охраняет женщину...
Давид поднял руки параллельно земле и быстрыми невесомыми шагами описал около меня широкий ровный круг. Я же оставалась на месте и всё продолжала смотреть на маму, которая улыбалась и хлопала вместе со всеми. "Как же так, думалось мне, ведь я такая счастливая, красивая и молодая. Я должна радоваться, а мне почему-то хочется покрепче прижаться к маме и не отпускать её рук". Второй круг мы с Давидом должны были описать вместе. Он, не касаясь, схватил меня в такт музыки, и мы понеслись по кругу. Теперь передо мной мелькали лица моих родных, наших друзей, знакомых. Я смотрела на них. Во время этого танца я не должна смотреть в глаза партнера, чтобы тем самым показать всю чистоту и скромность своего нрава. Давид же, поставив одну сомкнутую в ладони руку к сердцу, а другую, вытянутую, за моей спиной, не отрываясь, смотрел на распустившиеся локоны рыжих волос. То отдаляясь друг от друга, то снова встречаясь в танце, я видела лишь края его сапог, уголок лица и распахнутые сильные руки. "Надо же, как интересно получается, я почти не вижу его, а мои движения настолько легки, будто он в любой момент подхватит меня и я не успею упасть. Я совсем не знаю, где он в данную секунду, но точно знаю, что он где-то рядом. Из-за гордости ли это, или из-за слабости"? Я продолжала кружиться, и амплитуда всё уменьшалась, когда мы, наконец, взглянули друг на друга. В этом танце, как ни в одном другом мужчина оберегает женщину от всего, что было и что будет в её жизни. Но это совсем не говорит о том, что женщине не под силу справится самой. Это природа. Природа танца, если хотите. А танец - это жизнь народа. Так повелось, что женщина слаба, а мужчина призван её защищать. Но в её слабости и есть главная сила, которая способна вырастить детей, сберечь дом и всю теплоту внутри него. А если и кажется, что тот, кто должен тебя сберечь далеко, то это только танец и в конце вы обязательно встретитесь. Главное не бояться.
Поклонившись друг другу, мы с Давидом прошли обратно на свои места. Все с ещё большей энергией зааплодировали. Кекела, не выдержав столь бурного восторга подбежала и что было сил, обняла и расцеловала нас обоих. После чего и мама тактично подошла и скромно обняла нас.

***

В Москву!

Спустя год, Давида распределили в Москву для прохождения военной службы в войсках ВВС. Мне ничего не оставалось делать, как поехать за ним. Я готовилась после Батумского медицинского колледжа поступить там же, в Московскую медицинскую академию. Перспективы столичной жизни привлекали, и мы не медлили с отъездом.
Я хорошо запомнила вечер перед Москвой. Давид за пять дней принес билеты на поезд, и они лежали на нашем столе, в нашей комнате, где мы и жили по соседству с моей мамой. Родители Давида давно развелись. Вскоре его мать погибла, и он жил с отцом в квартире бабушки. После нашей свадьбы было решено переехать нам в комнату Ромы, сына Кекелы, который не жил здесь и уже основательно перебрался в Тбилиси со своей семьёй, которую я так никогда и не видела.
Вечером перед нашим отъездом я сидела на балконе. Я всё думала, как же иногда бывает странно и необъяснимо человеку. Ты вроде взрослый уже, вправе совершать поступки, создавать свою жизнь сам. И вот, одновременно с этим, ты думаешь, как же бесполезна твоя свобода теперь. Ты так хотел её получить и думал, как теперь всё станет просто в твоей жизни, но ты ведь не хотел, чтобы она доставляла другим несчастье? Ведь так?
- Давид, ответь мне, - я обернулась в комнату, в которой Давид раскладывал вещи по чемоданам. - Долг перед родителями – это запрет на внутреннюю свободу или благо?
- Я не знаю, Софико. Быть может, и благо. Вот только ничего не получается от этого. И свобода не та и благо не благо.
- Как это? – в это время Давид подошел ко мне и присел рядом. Я провела рукой по его небритому лицу. Он зажмурился.
- Просто понимаешь: бывают вещи на Земле, которые не стоит объяснять. Нужно делать так, как велит тебе сердце. Если ты считаешь, что долг запрещает тебе право на свободу, то это уже не долг, а предательство. А если считаешь, что долг это благо – значит, не знаешь по-настоящему, какую благость перед тобой совершили родители, воспитав в тебе эти чувства. Это лишь слова и кто их будет вспоминать потом?
- Я просто вспомнила про письма… Те письма мама писала вместе с Кекелой не для того, чтобы у меня был отец, а просто потому, что она любила меня и не хотела отпускать меня в эту жизнь с той болью одиночества, которую перенесла сама.
- Твоя мама пронесла всю любовь к тебе в этих письмах. Да так, что эта любовь будто исходила от двух человек сразу. От неё и твоего отца, Юрия Гагарина.
 Мы долго ещё сидели на балконе, заслушавшись окончанием вечерних соседских "спектаклей". Я закрывала глаза и, обнимая Давида, представляла, будто мы с мамой на море. И я вижу в своих закрытых глазах урок плавания. Мне одновременно и страшно, и весело, и горько. Мама учит меня плавать. Берет на руки и вместе со мной заходит в воду. Вот, она аккуратно кладет меня на зеркальную гладь воды. Море почти бесшумное. Оно всегда такое тихое и спокойное в утренние часы. Мне не страшно. Я крепко цепляюсь за мамины руки, за её длинные пальцы. Я точно знаю, что она меня не отпустит. Моё детское тело прикасается к морю. Я смотрю в глубину и вижу мамины ноги, стоящие на огромных подводных камнях. Камни серые с зеленоватым отливом и как рыбы, ловят лучи раннего солнца и, целясь в мои глаза, светят ярким светом своей чешуи. В момент касания с водой я начинаю усердно мотать руками и ногами. Гребу ими так сильно, что мама стоит уже в соленых брызгах и с мокрыми волосами. И вот я почти плыву. Я смеюсь, и почти не замечаю, как мама тихо отпускает руки, и я уже не держусь за неё, а сама проплываю несколько метров. И вот тот, самый страшный момент. Не отрывая головы от поверхности водной глади, я понимаю, что мама осталась далеко позади, а впереди тихое море, ласкающее меня. Вот та секунда свободы, которой ты волен сам теперь распоряжаться. Решение твоё. Попытаться вернуться к маме, которая надеется на твою смелость и умение плыть в одиночку, или плыть дальше самому. Никто не знает, что с тобой будет. Ты решаешься плыть вперед. Мама вслед машет рукой. В её глазах, возможно, жуткая тревога за тебя и одновременно радость твоего умения так  нелепо и смешно плыть первые несколько минут. А ты всё плывешь и забываешь, что за тебя продолжают переживать и всё ещё ждут твоего возвращения… И только спустя долгое время коснувшись ногами берега, ты победоносно оборачиваешься и лишь теперь ты позволяешь маме понять, что ты умеешь плавать сам. Какое это счастье…
- Я зайду к маме. С ней нужно проститься,– я опустила Давида и привстала.
- Подожди, я подойду с тобой.
- Нет, пожалуйста, останься здесь. Я сама.
Я пошла в нашу квартиру, которая находилась этажом ниже. Мама ещё не спала. Свет выходил из-под двери и освещал часть старого обитого порога. Открыв дверь, я увидела, что мама сидела возле кровати и что-то читала.
- Привет.
- Здравствуй, Софико. Как самочувствие перед отъездом? – мама внимательно начала всматриваться в моё лицо, будто пытаясь заметить в лице признаки нездоровья.
- Всё отлично. Ты завтра проводишь нас? – начала я, ещё с порога.
- Разумеется, дочка.
- Мама, я действительно должна уехать. Давида переводят в Москву, – признаки нездоровья тут же окрасили лицо в коралловый цвет, я подбежала к маме и села на кровать перед ней.
- Да. Хорошо. Он теперь твоя семья и я счастлива, что все так удачно вышло, – мама с ещё большим вниманием всматривалась в моё лицо и, взяв меня за руку, кивнула.
- Мама, родная моя, ну я же не виновата перед тобой, – я упала в её руки.
- Что ты такое говоришь? Ты передо мной совершенно не виновата.
- Я не должна была перекладывать на тебя свои переживания. Ты же хотела как лучше тогда…
- Успокойся. Да что с тобой?
- Всё хорошо. Прости, что перестала верить тебе тогда… Я и сейчас верю, что Гагарин был моим отцом и остается им.
- Всё, всё. Тише. Не надо. - После долгой паузы, мама добавила. – И ты меня прости…

Наш поезд ушел рано утром с Батумского вокзала. Провожала нас не только мама, но и вся такая родная мне команда моего любимого баркаса во главе с Кекелой. Они кричали, вкладывали и без того в полные руки кульки и свертки, помогали с вещами. Кто не мог помочь физически, помогал морально. Песнями и анекдотами. Казалось, будто и вправду огромная команда морского судна вышла на берег и загуляла на просторах широких улиц. Кекела тащила второй по величине чемодан после того, который нес Давид. Как я не пыталась его у неё отнять, всё было бесполезно. Она вцепилась за него мертвой хваткой и тащила до самого нашего вагона, отговариваясь тем, что она донесет его с той сохранностью, которая необходима. Не больше и не меньше. Тут пришли и дети, и старшее поколение. Я чувствовала, как моя огромная семья, совсем недавно относившаяся ко мне с подозрением и недоверием, с такой заботой и любовью провожает меня сейчас. Я физически ощущала тепло от их доброго отношения и заботы. 
Когда мы со всеми расцеловались и простились, наш поезд тронулся, и мы отправились в далекую Москву...

***
  И снова письма

Не прошло и года с нашего отъезда, как в нашем доме начали происходить странные вещи. В один день, всё перевернулось с ног на голову, всё изменилось...

К нам в дом пришло первое письмо от Юрия Гагарина. Оно было адресовано моей маме. Это было письмо со всеми полагающимися марками и печатями, в белом конверте с гербом Советского Союза на белоснежном развороте. Тогда никто и предположить не мог, как встревожит это письмо весь дом, какая буря опустится на свободно дрейфующий баркас.
В тот день, когда почтальон принес первый конверт, мама упала в обморок от прочитанного. Рядом с ней в тот момент находилась Кекела. Она одновременно бегала глазами по ровным строчкам и пыталась привести маму в чувства.
- Нино, очнись! Нино, ты здравомыслящая женщина или нет?!
- Кекела, что это? – мама очнулась и привстала.
Кекела промолчала. Она села на пол вместе с мамой. Неестественная тишина и непонимание опустилось на эту женщину, и она впервые в жизни не знала что ответить. Письмо осталось в её руке.
- Кекела, ответь мне. Это же неправда?
- А я говорила тебе, не пиши эти письма… Беда, черт подери, беда.
- Он же погиб.
- Кто?
- Ну, Гагарин.
- А, ну да. Не, не его подчерк. Точно не он. Не Гагарин.
Написать мне об этом мама решилась лишь через месяц, когда пришло второе письмо от неизвестного человека с подписью Юрия Алексеевича Гагарина.

«… Дорогая Софико, я ничего не понимаю. Кто-то начал шутить с нами. Ко мне неожиданно пришло одно письмо престранного содержания (далее цитаты того письма). От космонавта какого-то. Известно ли тебе что-нибудь об этом? Непременно ответь. Я волнуюсь. Надеюсь, у вас с Давидом всё хорошо. Очень соскучилась, как может скучать только горячо любящая мать. Жду, что вы когда-нибудь приедете, и мы свидимся. Кекела, Цвима, дед Георгий и все-все передают вам огромный привет…»

Я не помедлила с ответом и в этот же вечер после получения маминого письма, написала ей обратно. На следующее утро письмо уже летело в жаркий июльский Батуми.

«… Здравствуй, мама. О письме мне ничего неизвестно. Если хочешь знать, что думаю я об этом, то скажу тебе одно. Кто бы ни был этим человеком, пишущим тебе письма, он тебя сильно любил и любит. Не переживай и просто принимай эти письма. Если это не чья-то шутка, то скорей всего это рано или поздно закончится. А пока постарайся просто привыкнуть к ним.
Давид тоже передает всем вам огромный привет. Он безумно скучает по нашему дому, улочкам и соседям. Мы часто вспоминаем нашу грузинскую жизнь. В Москве всё иначе. Сейчас он служит. Ему дали новое звание. Он стал строже и это ему даже идет. Наша жизнь походит на столичную, хотя мы оба чувствуем, что никогда не станем москвичами. Они здесь ходят по улицам в бесцветных одеждах  и почти не улыбаются. Что не сказать о нашем родном Батуми, где солнце не покидает берег даже ночью. Здесь душно. Я часто говорю об этом Давиду. Он успокаивает, что такова Москва и этим надо пожертвовать ради работы и благополучия семьи. А я всё думаю, как же можно пожертвовать добротой, морским воздухом и солнцем взамен благополучия?.. Но приходиться соглашаться, хоть и продолжает нас обоих тянуть в родную Грузию.
В то время, как у него проходят учения, я готовлюсь к экзаменам в университете. Скоро сдам последний и получу диплом. Стану врачом, как мы и мечтали. Безумно скучаю и крепко обнимаю вас всех.
Совсем забыла. Наверное, мы скоро приедем, и ты очень удивишься одному событию в нашей жизни. Ну, об этом пока рано. Целую тебя, мама. Целую тебя и всех остальных. 
Твоя Софико».

- Ну, что? – Кекела всматривалась в глаза мамы, когда та, читала вслух моё письмо и слегка потирала глаза.
- Вот, такие дела. Всё хорошо. Всё хорошо – мама встала со стула и прошла к шкафу. Она всё повторяла  «Всё хорошо, всё хорошо», медленно переходя на шепот. Она отрешенным взглядом искала верхнюю полку в старом шкафу. На ней аккуратно находились две стопки конвертов. В одной находились мои письма, в другой письма от Гагарина…
- Ты знаешь, что мне сегодня заявил Алик?
- Кто такой Алик? – мама бережно пересчитала письма и закрыла шкаф.
- Алик, ну этот, придурок из конторы какой-то. Ну, помнишь, приходил ещё к нам на мой юбилей. Ну, вспомни. Лысый такой, маленький носатый и пучеглазый, – все эти красочные эпитеты Алика, Кекела виртуозно изобразила, будто театральная актриса на пробах в столичный драмтеатр.
- А, этот… И что с ним?
- Не, с ним-то всё хорошо, чтоб он сдох, урод вонючий, – добавила она в сторону. - Ты представляешь, он сказал, что тело Гагарина так и не нашли. Мол погиб-то он погиб, да вот только никто не хоронил его и никто не знает что он, как и где.
- Ну и что? Тебе сделать чай? – мама пошла на кухню и Кекеле пришлось говорить громче. Тем более голосом подстроиться на мамину частоту было проще, чем дойти до неё ногами.
- Ну, вот же. Ты понимаешь, жив этот Гагарин. Я это рассказала, значит,  Вано и Атине, они подтвердили. Их двоюродный племянник Датуча видел Гагарина вживую не так давно в Москве. Сам, своими глазами. Я знаю их, врать они не будут.
- Вздор, Кекела. Письма – это чья-то шутка. Тем более он погиб. Даже слушать не хочу этот бред.
- А вот и не правда. Можешь не верить. Только скажу тебе, что он-то тебе и пишет.
- Кекела, ты совсем свихнулась? Какой Гагарин, какая Москва? Выдумка для дочери. Папа-космонавт. Легенда, миф, глупость. Это сказка. Понимаешь? Сказка. Ты сама мне говорила, помнишь? Мы сами придумали. Кекела, я не узнаю тебя! – мама выбежала с кухни, неся в руках чайник с одной чашкой.
- Как знать….Как знать… - Кекела подвинула к себе горячую чашку и довольная, отхлебнула почти кипящий чай узкими губами.
Вскоре, наш дом со всеми его обитателями, с благословения Кекелы, начал верить, что Юрий Гагарин действительно пишет письма моей маме. Дальше дома эта ветвь коммунистической религии не распространялась, но и в заточение  нашего двора ей жилось очень даже неплохо.
- Он же погиб, – говорили они Кекеле.
- Нет, для всех он погиб, чтобы его в покое оставили. Вот и письма есть. Жив он, я вам говорю. И дочка его в Москве. Всё нормально. Нет, можете не верить. Я не настаиваю. Найдутся другие, – отвечала им Кекела, и все верили, потому что не верить этой женщине было равносильно измене родине.
Теперь мной, тогдашней школьницей, стал наш дом. Теперь он, сносил упрек и обман внешнего мира. За его пределами были слухи и сплетни, но внутри царила вера, которую уже было сложно выкинуть из головы людей, живущих в нем. Источником этой веры стала, как ни странно, всемогущая Кекела, державшая в своих руках письменные летописи моего отца, как главное доказательство его вечного существования. Всем пришлось поверить и никто уже не требовал доказательств, а наоборот, все говорили маме о последних слухах, приходивших из Москвы. Кто-то успокаивал и высказывал своё уважение перед мамой, кто-то ничего не говорил и молча кивал ей при встрече. Мама лишь улыбалась и по нескольку раз в одиночку перечитывала письма, которые продолжали приходить к нам в дом. Она пыталась понять то, что, казалось, уже стало понятно всем вокруг.

 - Кекела, ты спишь? – шептала мама, когда Кекела приходила к нам, и долго засиживаясь за разговорами, оставалась с ночевкой.
- Нет.
- Я вспомнила тут одну историю…
- Какую?
- Я когда училась в училище на последнем курсе, мы в Москву ездили. Помнишь?
- Ну…
- Там нас на летную базу повезли. На экскурсию... Мы тогда ещё должны были в музей идти, а билетов не было.
- Да, помню, – кажется, Кекела начала понимать к чему идет разговор.
- Так вот… Там я познакомилась с летчиком одним. Он тогда, ещё только приехал с учебы, и мы пошли вместе с ним смотреть аэродром… Остальная группа отправилась в ангар довоенных экипажей… – было слышно, как дыханию Кекелы на несколько секунд пришел конец и та замерла в ожидании логического продолжения. – Я не помню, как его звали. Я сильно влюбилась в него тогда. У него была очень красивая улыбка. Он был таким счастливым на этом аэродроме, в отличие от других лётчиков, переброшенных на эту базу. Такой искренний, чистый, светлый. Тогда мне казалось, что таких людей не бывает. Мы долго гуляли. Всё говорили, говорили. Он впервые разговаривал с человеком из Грузии. Я же впервые видела живого летчика. Потом он взял мою руку. Я поняла, что влюбилась окончательно. Вот-вот земля уйдет  из-под ног, и только он, на своем самолете, сможет меня спасти от падения. Это был тихий восторг. Пришел вечер, а мы всё говорили. И мне так хорошо было с ним. Он был светлым человеком. Настоящим человеком, которому принадлежало, кажется, всё небо. И простота в нем была и нежность и сила. Не знаю. По юности много может привидеться, особенно, то, что касается любви. Но тогда мне казалась, что это была настоящая любовь, без всяких причин и условностей. Ты слушаешь?
- Да, – прошипела Кекела, боясь сбить всю атмосферу раскрывшейся тайны.
- На следующее утро, нас отвезли обратно в лагерь, откуда мы и поехали в Тбилиси. Я не оставила ему адрес. Я думала, что пройдет. Забудется. А ведь оно действительно забылось. А теперь эти письма… Что-то я и вспомнила эту историю. Ты знаешь, как я счастлива была тогда и одновременно несчастна, что больше такого не повторится никогда. Он тогда в последний раз посмотрел на меня, я на него. Это было немое прощание самых близких людей…Потом родилась Софико и я совершенно забыла о том дне и той поездке. А сейчас чего-то сердце защемило.
- Воды принести?
- Да ладно, не стоит. Пройдет. Уже легче, – маму захлестнули эмоции и, на потолке, перед её глазами, уже возникали картины того дня, когда она первый раз была по-настоящему влюблена. Перед ней был тот день, когда она испытала первую и такую вечную любовь. Она чувствовала те самые трепетные переживания, которые испытывала в те минуты. Она видела забытое с годами лицо того летчика, то небо и то бесконечное счастье юности…
Кекела и мама пролежали в полной тишине около получаса. Кекела не видела этих картин, а только решала в голове ребус, который почти был разгадан, и от которого она получала не меньшее удовольствие, чем мама от своих воспоминаний.
- Ты знаешь, я поеду в Москву и вот брошу эти письма перед этим Гагариным. Я не постыжусь, ты меня знаешь, и швырну ему их прямо в лицо.
- Ты о чем?
- Как можно было после такого знать о дочери и не писать. Взял ещё и женился там, в космос слетал.  Ты посмотри на него. Нет, нормальный человек? Негодяй одним словом!
- Ах, моя милая Кекела, – мама громко расхохоталась.
- Нет, а что смешного? Нет, пусть будет добр не в письмах, а один на один объяснится перед тобой.
- Он был святым человеком. И остался таким навсегда… Это другое.
- Нет, всё равно не понимаю. Любил, так будь добр и ответь за это.
- Кекела, милая моя Кекела, неужели ты не понимаешь, как я счастлива теперь.
- Я тебя совсем не понимаю! Ты идеалистка глупая. Ты же сказочница!
- Я так тебя люблю. Давай спать, родная.
- Ох, сладких снов. Вот, какие вы все романтичные, замороченные. Прямо противно. Тьфу, – Кекела, повернувшись на бок, переглянулась с мамой и они обе закатились от смеха.
Что чувствовала тогда мама, кого она вспомнила? Первого космонавта Советского союза, обычного парня, героя, себя тех лет? Только знаю одно – в тот вечер мама была счастлива. Был счастлив весь дом, который уже ни в чем не сомневался, который жил историей моего отца, выписывал «Правду» и вырезал фотографии летчика-испытателя. Теперь наша легенда оказалась самым крепким сдерживающим механизмом, который скреплял нашу огромную семью. Кругом были бури, тревоги. Кто-то умирал, рождался, уезжал, возвращался и только легенда, и наш дом, жили спокойно и счастливо. О Юрии Гагарине вскоре перестали говорить, о нем перестали рассказывать истории. Все знали, что он есть и так будет всегда. Все знали, что к нашему двору, нашей квартире и каждому он имеет самое прямое отношение. Смерть в сердце этого человека хотя бы у одного жителя баркаса вызовет шторм и уже ничего не сможет помочь.
Пожалуй, на фоне скачущего во все края нашей родины коммунизма, вера в великого космонавта уже не нуждалась в доказательствах. От чего Кекела, как первая проповедница, чувствовала свою значимость и главенство перед этим домом. Она победила всех, и теперь Марсельеза звучала из её окон с ещё большей громкой гордостью.

***
         Возвращение
 
В моей московской жизни ничего не менялось. О ней я также писала маме и получала довольно строгие намеки на своё возвращение. Иногда её ровный подчерк сменялся отрывистым с большим нажимом, отчего  я понимала, что в моем скорейшем возвращении была заинтересована уже не только мама. И я действительно скучала. Тем более никто из моей Грузии не знал о том, что в Москве у нас с Давидом родилась дочь.
         Прошло время, и вот мы решились на возвращение в наш родной дом.
         Давид теперь проходил службу в элитных летных войсках и был отправлен в полугодовой отпуск, в связи с их перераспределением. Я же взяла отпуск за свой счет после интернатуры в городской педиатрической больнице. И вот нами снова были собраны чемоданы в дорогу.
Наверное, больше всего были важны мои чувства в то время. А их было много, и я жила с ними всю жизнь. Хотя и до сих пор живу. Я тогда давно забыла об отце. Для меня стал очевиден факт его существования, а точнее веры в его присутствие рядом, когда это было особенно важно. Так сложилось, что в то время, когда отцы чужих ребят прекращали службу на подводных лодках Антарктики и пиратских кораблях, мой отец продолжал существовать. Он всё так же летал по орбите нашей Земли, всё также писал нам письма и был в них рядом с нами. Когда у других детей их отцов забирало юношеское здравомыслие, моего отца продолжала хранить мама. И больше всего на свете я не хотела терять связь между нами, которую создавали эти письма, создавал мой папа…
Что я поняла тогда, в Москве? Я поняла, как можно любить человека и как можно прожить с ним всю жизнь, даже не видя его рядом. Я поняла, что любовь это не принадлежащее нам чувство. Мы не можем копить любовь, мы должны отдавать её. В нас она разрушается и умирает. Я поняла, что могу всего добиться, пока в меня верят самые близкие люди. Я стала врачом. У меня есть семья. Настоящая семья, которую так хотела когда-то мама. Я по-настоящему счастлива.
Кто мог подумать тогда, в далеком 1961 году, 12 апреля, что один полет человека перевернет жизнь целой семьи в далекой Грузии. Но разве можно поверить и в то, что один человек совершил настоящее чудо. Простое светлое, святое. Он просто летел вокруг Земли, в то время, когда на ней шли войны. В то время, когда на Земле рождались дети, совершались подвиги, звучали взрывы и пелись песни. Вот так и в нашей семье была произнесена фраза, которая создала мою жизнь: «Мой папа – Юрий Гагарин».
Нашу дочь мы назвали Кетино. Не могла я не дать ей хотя бы две буквы революционного задора и радости жизни... Она была похожа на Давида и теперь смотрела своими черными глазами из-под копны темно-русых с рыжим оттенком волос.  За одну руку держала её я, за другую Давид. Мы вошли во двор, когда весь дом ещё спал. Нас заметил только Рома, вернувшийся после неудачного брака обратно к матери и теперь просиживающий во дворе все дни.
- Софико?! - вскрикнул он, заметив нас.
- Рома, – я заулыбалась, и мы прошли в центр двора.
- Эй вы! Мама, тетя Нино, Софико с Давидом приехали! – закричал Рома и принялся свистеть. Этот звук исходил из густой, уже немного поседевшей бороды.
- Рома, тише, мы ещё кое с кем приехали… - Рома заулыбался и присел перед Кетино на корточки.
- Как тебя зовут? – он протянул свою мужественную широкую руку нашей дочери.
- Кетино Абуладзе, - она тоже заулыбалась и тут же спряталась за меня.

И вот наш дом начал оживать. Постепенно на балконах появлялись наши соседи. Дом приходил в движение, по которому я так скучала все эти годы. Всё вокруг оживало и начинало перемещаться. Начали распахиваться окна, из окон стала слышаться родная мне речь. Всё, к чему я так привыкла за те далекие годы, окружило меня, и я стояла в центре моей крепости. Как и тогда, в то утро своего дня рождения, я чувствовала защищенность и силу своего дома, своей семьи, чего-то внутреннего и вечного. Я не могла отделить себя от этого кусочка своей жизни и места на Земном шаре, в котором я жила так долго.
Я не заметила, как из двери дома вышла мама. Она постарела за эти годы, но выглядела всё также уверенно счастливой. Мы обе теперь понимали, как же хорошо, когда у человека есть семья, есть вера и любовь. Что больше ничего и не нужно. Всё остальное воздвигнется и окружит тебя само, как этот дом, который продолжал набирать обороты общего шума.

- Ну, здравствуй, моя грузинская птичка, – произнесла я и крепко прижалась к маме…
- Софико…
- Прости меня... Ну, не молчи же. - Мама только улыбалась. Она любовалась всей нашей семьей.
Все жители дома что-то кричали, размахивали руками и сбегали к нам по узким и скрипучим ступенькам винтовой лестницы. Мама продолжала молчать и только проводила руками по моему лицу своими по-прежнему ухоженными тонкими пальцами, пахнувшими кинзой и мылом.
В этот момент за своей спиной я услышала, как чьи-то уверенные шаги, спешно приближаются к нам. Шаги были легкими  и одновременно очень уверенными. Каждый шаг сопровождал шорох грубой ткани кителя. У самого дома шаг замедлился и стал неуверенным и робким. Мне казалось, что я даже слышу чье-то дыхание и чувствую каждый жест. Вскоре этот человек остановился позади меня.
Я обернулась….
Передо мной стоял мой отец.