Самая смешная вещь на Земле

Картина первая. «Терракотовая кадка на улице Меунаргия»

На мощеной старой улице очень влажно после летнего дождя, который никогда не приносит прохлады. Солнце нагревает капли, оставленные дождем на дорогах из булыжного камня. Из-за этого сейчас тяжело дышать и даже небольшое движение заставляет одежду прилипать к коже, а сердцу биться сильнее и напряженнее. Хочется застыть и переждать в этом оцепенении пару часов, пока прохладное дыхание далёких гор снова не наведет свой беспорядок в кварталах и упорядочит тем самым привычную жизнь.
По улице Меунаргия, сегодня  легкий ветер пробежал быстрее всех, но смог оживить лишь поверившую в него старую аристократку и кипарисы в терракотовых кадках, высаженные вдоль дороги.

На часах полдень.

- Когда-нибудь вы обязательно поймете, что жизнь это трагедия, только из-за трагедии можно смеяться искренне. Только горе сделает человека счастливым, только слезы подарят ему настоящую радость. Да-да. Вы узнаете это, вы это обязательно узнаете, помяните моё слово. Бог всё видит, и я всё вижу, и вы увидите.
Старая Тамара, которая пережила уже все войны 20-го века, переходила улицу напротив антикварной лавки своей внучки, и дойдя до дверей соседнего дома обернулась. Слабеющая уже с каждым часом, она будто сама должна была войти в могилу и накрыться землей, чтобы не тревожить бесконечную родню, которой она так докучала своим старческим безумием. Это были внезапные уходы из дома, перекладывание всех вещей в комнатах по разным местам, «игры» с правнуками, которые на несколько дней лишали её сил и только одаривали хрипением и сильной отдышкой. Говорили, что в её роду были князья из старинного грузинского рода. От них она и получила, возможно, эту стойкость и прилежность. Тугой пучок седых волос, старая, но чистая одежда, покой и осторожность каждого движения.
- Она совсем сошла сума. Ничего уже не слышит, не видит. Дома не сидит, а бродит по городу. Уже даже полиция не забирает её. Знают Тамару и никому она не нужна. Никому. Всё ходит, да никого не слушает – говорит её стройная черноволосая внучка и пожимает плечами.
- Да. Что делать... Жаль её. А какая была женщина. Интересная, веселая, дом у неё был всегда полон гостями. На каждый праздник, на каждое торжество все у них в доме собирались. И как так вышло? Старость никого не щадит. Это точно.


***
Картина вторая. «Обнаженное лицо».

Тяжело дыша, Эдуард Гелавич перевернулся на другой бок. Его старческое хрипение уже никого не будило в этом доме. Он благополучно жил в старом районе Тбилиси напротив Министерства Юстиции. В возрасте 67 лет, он все ещё мог обеспечивать себя, свою жену, двух тридцатилетних балбесов-детей и многочисленных внуков. Он работал журналистом в одном нелепом издательстве «Нитьчи»*, которое освещало культурную жизнь Тбилиси уже на протяжении полувека. Были это театральные постановки, художественные выставки, кинопоказы. К словам Эдо читатели прислушивались. Он всегда, даже сидя у себя в спальне, любил говорить о ненужном новаторстве и не соблюдении традиций. Все запомнили, как однажды Эдо сравнил конструкцию «Моста Мира»,  что на Мтквари, с частью женского туалета. Это вызвало ужас среди старшего поколения, а младшее теперь частенько назначало свидание на этой интимной детали. Он сильно критиковал  мэрию и итальянских

*Нитьчи – груз. «талант»
архитекторов. Одним это как обычно понравилось, другим нет. «Нитьчи» закрыли на полгода. Эдо переживал. Пробовал даже пить, как это предпологала среда существования в писательской лодке. Но не вышло. С язвой желудка он, нконец, добился того, что его работу возобновили и простили все его прегрешения.
Сейчас Эдо спал у себя в уютной квартире, с окнами выходившими на прекрасный, освещенный ночными огнями Тбилисский Мост. В своем сне Эдо видел картины детства, и одну из историй своего отрочества.
Вот, он видит человека, похожего на древнюю греческую скульптуру. Его лицо бледное и, как в дорогом фарфоре, в нем отражаются блики от свечей, горящих здесь же, поблизости. Голова этого человека наклоняется  и тяжелый взгляд падает на маленького мальчика. Высокий незнакомец средних лет глубоко вздыхает. Его обсидианового цвета волосы были собраны сзади в длинный хвост. Кожа, казалась, так плотно обтягивала острые скулы и переносицу, что вот-вот порвется и обнажит белизну тонкой кости. Однако лицо этого человека не требовало никакой фантазии живописца — будто его предназначением было стать изображением на холсте. Здесь была такая простота линий, что самый неумелый школьник, взяв черную и белую краску, мог бы нанести на бумагу всё, чем был этот образ сурового и благородного человека с огромными глазами, сверкающими как нефтяные озера. Несмотря на то, что мужчина склонился над мальчиком, тот стоял прямо, спрятав руки за спину и выкручивая с хрустом себе пальцы каждый раз, когда незнакомец обрывал ровное дыхание глухими приступами кашля.
- Тебя зовут Эдо? Верно? – мальчик кивнул.
- Сколько тебе лет, Эдо?
- Девять – шепотом ответил тот незнакомцу.
- У тебя есть брат или сестра? – все медленнее проговаривал мужчина.
- Да, у меня есть брат – ответил мальчик, и над бровями у мужчины появилась морщина, исчезнувшая без следа через мгновение.
- Эта девушка, давно живет в вашем доме? – мальчик стыдливо пожал плечами и отвел глаза в сторону
- Ты знаешь, как её зовут? – мальчик отрицательно кивнул, а потом добавил:
- Она не говорит по-грузински - после короткого молчания мальчик тут же закрыл себе рот ладонью.
- Что ты хотел сказать, Эдо? Продолжай… - но мальчик отрицательно кивает
- Нет, ничего...
 - Скажи. В этом нет ничего плохого. Я ничего не сделаю тебе, - тот слегка поёжился и шевельнул губами. - Громче. Я не слышу тебя – мужчина ещё больше склонился.
- Важа любит её… - произнес мальчик. От сказанного своим не умением сдерживаться, он ещё больше побледнел и сильно прижал ладонь к губам. Он одновременно улыбался, и испытывал жуткий непонятный страх перед незнакомцем.
- Любит? Кто? Этот мальчишка? – в полный голос уже произнес мужчина.
- Не говорите так! – Эдо отошел на шаг назад и посмотрел себе под ноги. Там ночные жуки копошились в предосенней листве, падая друг с друга.
- А то что? У этой девушки есть семья. Твой брат знает про это? – но мальчик тяжело и отрывисто задышал. - Она поедет с нами, а ты возвращайся домой и помоги своему брату подняться. Кажется, он что-то не поделил с Д`Бошем.
- Вы не посмеете. Слышите?
  - Какой же ты глупый. Да, глупый мальчик Эдо. Вы все здесь глупые и безграмотные.– Мужчина улыбнулся и медленно стал исчезать в облаке из темноты и дыма от гаснувших свечей.
- Не увозите её… не увозите… Нет… - Маленький мальчик Эдо начал корчиться и плакать. На его лбу появилась испарина. Его лицо в одну секунду покрыли глубокие морщины. Одна за другой они как змеи прокладывают себе дорогу по его лицу. Оно в одно мгновение превратилось в маску страдания. Вот его кудрявые каштановые волосы накрыл снег седины. Черты его лица стали грубее. Он падает куда-то вниз, и, наконец, ему слышится знакомый, но ещё отдаленный голос: много местоимений.

- Эдо, Эдо проснись! Эдо! – проснувшись от ночного кошмара своего мужа она увидела тот же кошмар? , Тамуна присела на край их кровати и положила руки Эдо к себе на колени.
- Тамуна?
- Это сон. Успокойся. Это снова был сон. – шептала ему жена. Эдо тяжело дышал. Теперь он хрипел намного громче и горячий воздух, выходивший из широких ноздрей обдувал руки Тамуны, гладившей его лицо.
- Я разбудил тебя?
- Тебе принести теплой воды?
- Не надо.
- И всё же, мне не трудно. Сейчас. – Тамуна тяжело привстала и, шкрябая что делая?? босыми ногами по полу, тихо исчезла в освещенном луной дверном проеме.

- В Тбилиси завершился полуфинал футбольной лиги. Поздравляем. – раздались новости из соседнего окна.

Картина третья. «Портрет моей жены»

Они обвенчались, когда им обоим было уже за 30. Она – дочь служащих, он сын архитектора Гелы Кадамиани. Сейчас сложно себе представить, как можно вместе стариться. Видеть, как твой супруг стареет и уже былая красота превращается в нечто оправданное и мудрое. Интересно, наконец, понять, что чем больше ты будешь жить, тем сильнее будешь нуждаться в этом человеке. Среди скандалов, нередко доходящих до криков и оскорблений, среди совместных прогулок и воспитания детей и внуков есть дорога, по которой два человека должны пройти вместе. В этом есть традиция, в этом есть долг семьи и долг перед самим собой. И самое главное, что в этом есть настоящая проверенная совестью любовь. Тамуна и Эдо шли по этой дороге уже более четверти века. Они знали привычки друг друга, знали сколько будет стоить лечение, если один из них вдруг заболеет.
Они вместе начали «стареть», когда были ещё молодыми, хотя и не признавались себе в этом. Тамуна, несмотря на свою внешнюю строгость, была доброй и даже по-компанейски приятной. Самым удивительным в ней было чувство своей ответственности за каждого, кто был с ней знаком. Это чувство было с ней до её смерти. 
- Что тебе приснилось? – спросила Тамуна, поднеся ко рту мужа чашку с водой.
- Саати.
- Может снотворного или таблетку выпьешь?
- Нет. Уже всё в порядке. Ложись спать. Эдо привстал, и в одной пижаме подошел к балконной двери, которая была открыта. Он тихо отдернул тюль и вышел на улицу, где гудел ночной город.
Город не спал. Кругом были запахи нового и старого времени. Запахи цветов, ночи, летних подступающих дождей и пыли с асфальтированных дорог. Это была Грузия нового времени, новых идей и казалось даже традиций. Когда он переехал сюда вместе с отцом и матерью из небольшого села, ему казалось, что Тбилиси заменит ему его маленькую родину своим величием. Но этого не случилось. Хотя старые здания не сносили, а просто устанавливали новые, Эдо было тяжело видеть, как Тбилиси обновляется и все больше напоминает западный мегаполис.

- Эй, Тамуна, спишь уже? – Эдо оглянулся. Зайдя обратно в спальню, Эдо обнаружил, что Тамуна уже крепко спит, положив себе под руки подушку.
Через полчаса их квартира снова наполнилась всё тем же знакомым храпом.


Картина четвертая. «Звонок»

- Алло. Что? Не слышу. Громче говорите. Кто вам нужен? – Тамуна прижимала телефонную трубку к уху.
- Кто? – спросил Эдо, перебрасывая через шею свой галстук.
- Алё. Эдо? Это говорит его жена. А кто это? – убрав телефонную трубку от уха, Тамуна подозвала мужа к себе.
- Слушаю. Эдо Гелович говорит. Кто это? – произнес Эдо, забрав у жены трубку. При этом его свободная рука продолжала завязывать галстук. Тамуна поднесла жилистые руки к шее мужа. В три руки галстук был завязан уже через несколько секунд. 
Вдруг лицо его побледнело, в стеклянных глазах стал отражаться интерьер дома. Он лишь прохрипел:
- Что?! – Эдо упал на стул и, смотря в одну точку, медленно отложил телефон в сторону. Тамуна тут же ослабила галстук, греша на свои старческие силы. На шее остался еле заметный след. Журналист снова поднес к ухо трубку и произнес:
- Я приеду. Завтра же приеду. Завтра... – в телефоне раздались короткие гудки.
- Что случилось? Ну хоть пару слов про жену, ок?- Такого сопереживания во взгляде жены Эдо не видел никогда. Она взяла его руку, наклонилась.
- Важа…
Брат Эдо умирал. Тетя Цвима, немногим старше своих племянников, бежала через всё Саати, чтобы отыскать телефон и дозвониться до Тбилиси. Время, которое дарило одним новые мосты, у других забирало последние связи между родными. Тетя Цвима исполняла последнюю волю своего старшего племянника. У неё не было детей и всё, что она могла сделать для них это быть с ними до конца. Умирать и болеть она не имела права, пока они порознь.

- «Важа… Ты ж даже не помнишь его – говорил Эдо жене. - Он ни с кем не разговаривал. Он никогда не с кем не говорил. Это так странно было. Все говорили, не умолкая. Он никогда не говорил просто так. Ты помнишь, у него была его шляпа? Помнишь? А, ничего ты не помнишь. – Эдо поморщился и махнул на жену рукой. – Ну та самая, из черного фетра. Он её надел в первый день, когда мы с тобой приехали в Саати после свадьбы. Всё забыла... - Он сочуственно посмотрел на жену, видя, что она никак не может вспомнить, как ни старается... - Совсем ничего в голове не держишь, даже эти, самые главные вещи. А потом мы пошли гулять. А он всё молчал и молчал. И даже когда ты споткнулась, он ничего не сказал. Взял на руки и понес. А я не стал. Я почему-то не стал. Я не знаю, отчего. В нем так много души. Она не поместится ни в чьих руках. Ведь когда он умрет, он станет невесом. Точно тебе говорю. Мой большой Важа исчезнет. – С закрытыми глазами Эдо не переставал бормотать, он спотыкался на одной мысли, потом возращался и снова она убегала. Его может унести ветром. Он станет пустым, совершенно пустым внутри. Господи, за что его забираешь? – в комнате было тихо. Лишь изредка доносился приглушенный звук от машин за окном.  – Ответь же! Эдо воздел руки к равнодушному, аккуратно побеленному потолку и этой безвкусной хрустальной гэдээровской люстре — хрупкому показателю столь же хрупкого, как оказалось, человеческого благополучия.— Внезапно Эдо замер и закусил губу, будто что-то вспомнил.  - Надо сказать об этом Цвиме и Рите. Пускай они привяжут его. Когда душа улетит, он будет пуст и его ветер унесет. – Всё это время, галстук, недавно ещё находившийся на шее Эдо, то оказывался намотаным на руку, то переброшеным через плечо, то брошеный об стену.
- Нет таких людей больше, ты понимаешь?. Понимаешь, Тамуна? Ему одному ничего не нужно было от этой жизни. Он просто жил и делал так, чтобы другим было хорошо жить на этой земле. Он никогда не говорил. Он говорил тогда, когда больше не мог. Слушай, помолчи, что ты хочешь от меня? Перестать? Что перестать? Иди из комнаты, говорю. Иди. Где опять это галстук? Где этот чертов галстук? Почему меня не было рядом? Почему, говорю, меня не было с ним рядом эти 30 лет? – Эдо начал бегать по комнате, заглядывать под диван в надежде найти этот злощастный, невыносимо надоевший ему галстук.
 - Но  Боже, зачем его забираешь? Я так оставил его, я тогда был так виноват. Все мы были виноваты. Горе, сильное такое горе. Не могу, не могу. Вот он – Галстуклежал на подоконнике. В порыве Эдо открыл окно и выбросил его на улицу. Тамуна стояла в дверях комнаты и молчала. 

- Ну, Хватит. Всё. Хватит. -  Выдохнула жена, но через секунду голос окреп. Уже три часа причитаешь. Хватит. Собирайся и езжай к нему. Я собрала тебе вещи. И прекрати. Ты мужчина. В издательство я позвоню сама. Бери вещи. Что ты уходишь от меня? – Эдо отворачивался и не хотел её слушать. - Хватит бормотать. Забирай вещи, говорю, и езжай в Саати.   
- Мама, что с папой? – в комнату уже давно о как. Deus ex... зашел Надар, высокий мужчина, их старший, которого уже успела позвать Тамуна, чтобы отвезти Эдо на автовокзал.
- Твой дядя умирает. Ты завтракал? Что ты ел? Отец начал бредить. Пожалуйста, Надар, сам купи ему билет и посади в автобус. - Умоляюще шептала Тамуна - Я волнуюсь за него. Вот здесь его вещи…-  Она подала сыну чемодан -  Так, что ты завтракал? Эта женщина вообще кормит тебя? Посмотри на себя, сутулый, худой. Зачем ты вообще с ней живешь?
- Мама, перестань. Я не ребенок давно. А почему ты с ним не едешь? – перебил её сын.
- Но как я могу, у меня защита. Как ты себе это представляешь? Тем более я плохо знакома с его тетей. Мы виделись лишь однажды.. Нет. Нет, я не могу, никак не могу – она торопливо оправдывается.
-  В таком состоянии он поедет один? – Надар оглянулся в комнату, где был отец. Эдо, сидевший на краю кресла, обхватил голову руками и что-то продолжал бормотать иногда тяжело и прерывисто вздыхая. Он не плакал. Только поднимал глаза к потолку.
- Поезжай ты – ответила его мать.
- У меня семья, у Анны скоро выпускной, Варлама нужно отдать в лагерь. Я никак не могу. – не отрывая взгляда от отца повторял Надар. -  Дядя Важа… Но я даже не помню его. Ты помнишь его?
- Да, немного. Я видела его пару раз. Но сейчас даже не вспомню, ни одной черты его лица. Да, жалко…Очень жалко… Застегни рубашку.

Тамуна поцеловала сына в щеку. Из гостиной на юношу был направлен полный горя взгляд. Горе растеклось по лицу, которое отекло и побагровело. Каждое движение теперь доставляло боль в суставах, а сердце бесконечно ныло.
- Привет, сынок – Эдо чуть улыбнулся.
- Здравствуй пап. – не зная что говорить дальше, Надар присел возле отца и опустил глаза. -  Мне очень жаль, мама всё рассказала. Ты как?
- Как я? Ты спрашиваешь как я? – Набрав воздух и задержав его на несколько секунд, Эдо беззвучно и медленно выдохнул сдерживая слезы.
- Я отвезу тебя на вокзал.
Не сказав ни слова жене, Эдо вышел на лестничную площадку и оглянулся. Надар ещё раз поцеловал мать и вышел за ним.
- Не, ну вот в чем я виновата? Я даже прощания не заслужила. – Тамуна всплеснула руками...
Дверь со скрипом закрылась.

   


***
Картина пятая. «От Бога»

- Ты сильно сдал за эту неделю. Мой дядя, наверное, болел. Верно? И тем более он же уже был очень стар. Это нормально, когда старые люди уходят – уже в машине, говорил Надар и из-за пробок все дергал машину то вперед, то назад.
- Я узнал об этом три часа назад. Важа не умер. Я еду навестить...
- Я понял тебя.
- В последний раз, возможно. Я понимаю, там шансов практически нет. Я просто должен это сделать – Эдо смотрел в окно пытаясь заинтересовать себя меняющимися поворотами улиц.
- Только я просто хочу тебе помочь, ты же знаешь.
- Чем помочь? Чем ты можешь мне помочь кроме, как отвезти меня на вокзал?
- Я могу поддержать – но в этот момент взгляд Эдо смотрел внутрь сына, и доставал из глубины подсознания, кажется, все недомолвки. 
– Всё. Я замолчал.
- Вот и помолчи.
- Я замолчал. Я просто сочувствую тебе и вам... - Надар действительно замолчал, и в душной машине появилась неловкость, которая бывает только у малознакомых людей.
 – Если нужно будет оформить какие-то документы, у меня есть знакомый нотариус, он всё сделает бесплатно. Я могу договориться – напрасно прервал гудящую пробкой тишину, юноша. Светофор за светофором машина медленно продвигалась к автовокзалу.
- О, святые! Всё. Хватит с меня. Останови машину.
- Там сумка тяжелая. Мама просила тебя отвезти точно к вокзалу.
- Я сказал, останови!
- Пап, не упрямься. Ты стал невыносим. Я просто подумал, что можно… Хватит ворчать уже.
- Подумал он. Плохо ты подумал сейчас. Всё. Уезжай. Дальше я сам.
- Ну  как знаешь. - Машина Надара засвистела и скрылась в колонне второго ряда.

Эдо вышел на широкий проспект, уходящий извилистыми улицами вверх. Потом поднялся по одной из них и очутился на старой площади. Прошел вперед и теперь двигался по узкой петляющей мостовой. Камни на улице были гладкими и Эдо пришлось идти аккуратно, чтобы не пасть на скользских камнях. По ним прошли уже так много людей, так много лошадей, машин, дождей и града терпели эти камни. И вот стали сверкающими и гладкими, как будто их начистили придали форму. Из-за высоких домов и нависающих широких балконов сюда не попадало солнце и Эдо смог немного отдохнуть от «невоспитанной» жары.
Вдруг неподалеку послышался чей-то голос.
; Эдо, мальчик мой, подожди – Сумасшедшая Тамара, кряхтя, вышла к Эдо из двора Армянского квартала.
; - Тамара, что ты хочешь? Я спешу. Тебя опять напугали эти идиоты малолетние, да? – убрав пот со лба, Эдо сосредоточенно посмотрел на старушку. Та недоверчиво посмотрела на него и испугано улыбнулась.
- Эдо, мальчик мой послушай, Иисуса распяли – Тамара слегка подкатила в небо глаза и остановилась перед журналистом. – Сегодня, я видела. Правда, правда.
- Тамара, всё хорошо. Он воскреснет, он всегда так делает. Иди домой – Эдо обнял старушку и взял её за руку.
- Эдо, он нам всем радость и счастье принесет. Сначала страдание, потом радость. Болью своей нам счастье принесет. Своим распятием благословение мы получим.
- Да, все одну радость только и приносят…
- А Иуда как же?
- Что Иуда? Он уже в аду, не печалься за него.
- Нет, ведь он предал Бога нашего, и если бы не предал он его, не случилось бы распятие, не познали бы мы суть грехов, не воскресла бы наша вера. И счастья бы не было.
- Всё так, всё так – Эдо уже торопился, и перейдя с Тамарой дорогу к старому магазину «Кзоши», где раньше была аптека, а теперь продавали кухонную утварь.
- Эдо, я тебя же совсем младенцем помню. Вот на этих руках тебя носила – Тамара подняла вверх руки и пристально начала всматриваться в глаза журналиста.
- Да, Тамара. Я помню. Я спешу. Прости меня. Ступай домой – и Эдо скрылся за поворотом.
- Вот на этих руках, как Христа держала, а сейчас уже не удержу. Нет, никак не удержу. – Тамара осталась стоять на месте, когда её крестник уже скрылся из виду – Никак не получится. Не смогу. Силы уже не те. Совсем не те.
Тамара никогда не держала на руках маленького Эдо и никогда не крестила никаких младенцев. Это была старость, пришедшая к ней с сумасшествием и столь же печальным горем одиночества. Её дочь воспитывалась всю жизнь в пансионате, а внучка и остальные родственники знали её, лишь тогда,  когда бабушку приводили из участка или отвозили в больницу на столь безрезультатное лечение. Около получаса простояла тогда Тамара на улице в ожидании возвращения сил и памяти.

- Бабушка, идём. Тебе пора в постель. Сейчас доктор придёт.


Картина шестая. «Место у окна».

Эдо шел по городу уже больше часа. Мимо проходили люди, проезжали машины. Всё было живое. Даже гравий и пыль под его ногами проживала свою жизнь в этом городе. С каждым шагом походка, ещё совсем недавно уверенного журналиста, стала замедляться, он начал сутулиться. Сделав несколько шагов, Эдо останавливался и перевешивал сумку на другое плечо. На автовокзале Эдо за пару часов превратился уже в дряхлого старика. Остановившись, он посмотрел в одну точку перед собой. В тот день на вокзале был небольшой ветер. Транспорту он не мешал, а вот память и головные уборы было никак не удержать. Старик стоял и не шевелился. Он почувствовал, как перестал быть кому то нужным. И как не пытались переубедить  далекие отголоски его убеждений в счастье брака и полной семье, он думал о том, что уже полгода, как не разговаривал с братом. Он не навещал дом и семью больше тридцати лет.
«Автобус Тбилиси – Батуми отправляется через 15 минут с центрального автовокзала. Просьба приобретать билеты заранее» - произнес звонкий голос и тут же раздался гул динамика. Эдо оглянулся, будто кто-то его окликнул. Но — нет, за его спиной никого не было. Старик отправился к кассе.

Его автобус постепенно заполнялся людьми. Эдо предстояло доехать вначале до Батуми, там пересесть и уже поехать до своего села. Вся поездка должна была занять не больше пяти часов. Огромный Тбилиси не знал ничего о маленьком Саати…
Автобус, в котором Эдо предстояло провести около шести часов был так же стар, как и он сам. В нем были еще старые сиденья из потрескавшейся искусственной бардовой кожи, громкий звук мотора и пыльные, редко открывающиеся окна. Это был, пожалуй, единственный автобус во всем парке, имевший столь длинную историю своих путешествий. В нем, в конце прошлого века возили школьников на занятия с соседних сел, в нем перевозили покойника, когда у Тбилисского авторитета убили сына, и ему нужно было перевести его тело в родной город, не привлекая внимания. Туристическим он не был никогда. Этот автобус предназначался только для местного населения. Он был выкрашен в белый цвет с красными размытыми от времени полосами. В нем перевозили людей самых разных -  от торговцев до военных чиновников. Во время последней Революции Роз он даже стоял на привокзальных баррикадах, и свидетелем этого была пробоина в днище у самого входа в которой иногда застревали ноги входящих пассажиров.
Эдо занял место посередине салона, и, прислонившись к окну, закрыл глаза.
- Алло, Эдо, ты уже сел? – телефон, лежавший у Эдо в кармане, издал два резких звонка.
- Да, Тамуна.
- Эдо, мне только что звонил Надар, он говорил, что ты неважно выглядишь. Сказал, что ты бледен.
- Вы что там, помешались все?
- Тут занято? – вдруг спросил зашедший юноша у Эдо и сел рядом, довольно нагло забросив свои вещи под сиденье. Эдо на него даже не взглянул. Щурясь от шума, он пытался расслышать слова своей жены.
- Ты сейчас с кем это говоришь? – возмущенно произнес голос жены.
- С тобой. Понимаешь, я еду прощаться с ним. Что ты говоришь, вообще? Ты совсем уже сошла с ума вместе с сыном?
- Я просто хочу помочь, но я не знаю, чем ещё я могу помочь тебе. Ты своим криком там всех распугаешь.
- Мы, наверное, скоро поедем – утвердительно прошептал пассажир рядом с Эдо, который кивнул ему в ответ, всё также безучустно
- Тамуна, давай оставим этот разговор. Ты звонила в издательство?
- Да, тебе дают три дня за свой счет. Алло. Ты слышишь?
- Да… Хорошо. Я позвоню, когда буду на месте. Пока. Я говорю, перезвоню. Черт, что за связь последнее время. Ничего не слышно.  – Эдо убрал телефон обратно в карман и снова опустил голову на оконное стекло.
- Доброго дня. Я Мгелико – юноша светился от радости. Эдо посмотрел на него злым и неуверенным взглядом, над которым тяжело нависали седые густые брови. Слегка поморщившись, он отвернулся от юноши.
- Эдуард Гелавич – пауза - Кадамиани – Эдо повернул голову. Он привык так представляться, как дети привыкают говорить спасибо, а коты ходить в лоток.
- Я тут услышал, что ваш брат умирает. Мне очень жаль. Вы уж простите, если я вам показался веселым. Я не специально.
- Мне все равно. Можешь танцевать даже. Мне, правда, сейчас все равно.
- Нет, танцевать я не люблю. Я вот тут подумал, а почему бы вам не …
- Молодой человек, как Вас там?
- Мгелик
- Так вот, Мгелик, помолчи, друг. Мне не до разговоров и веселья сейчас.
- Без проблем. Да, я всё понимаю.

И снова наступило молчание. У Мгелика оно было немного неловким, у Эдо печальным, а вот у водителя тревожным. Двигатель зашумел лишь со второго раза. Автобус, дернулся назад и с гулом поехал.
За окном начали проноситься небольшие лавчонки и крупные магазины с выставленным на витрины разным товаром. Вот показался секс-шоп, яркий, как весенняя клумба. Вот кондитерская, не чуть не отличавшиеся по цветовой гамме от предыдущего заведения. Проносились лица людей, у каждого из которых на день были заботы и планы. Лишь старики, сидящие в уличных хинкальных, неторопливо разговаривали или курили. Вот резные дома, вот ворота ботанического сада, вот любимая таверна, салон сотовой связи, дом лучшего друга, площадь Революции Роз на проспекте Руставели, где первый раз напился с зарплаты. Здесь парк, где первый раз поцеловал Тамуну. Рынок, баня, куда ходил с коллегами, и где пришла идея лучшей статьи. Нет, не про баню. Про вдохновение. Все воспоминания  наслаиваются друг на дружку, сбегаются в ряд и крутятся, будто свершились все эти события в один короткий день. Будто нет времени, нет расстояния и ты в каждом уголке города со своими друзьями или один. Вот ты молодой парень даришь цветы любимой девушке, обернулся и вот тебя зовет твой друг на первый мальчишник, вдох и вот ты должен не забыть отвезти своего младшего сына в школу. И вот кажется и жить не начал, а тут «Эдо, обязательно сходи к врачу со своим ревматизмом. Не затягивай».
 В каждой обочине, в каждом доме и переулке. Эдо смотрел на своё нечёткое отражение в покрытом пыльными разводами стекле тем самым хотя бы ненадолго задержать какое-то воспоминание.

Мгелик тем временем уставился в книгу, вытащенную им из рюкзака.
- А Вы Достоевского любите?



***
Картина седьмая. «Не гимнаст, но клоун»

И вот автобус свернул с шумных переулков Тбилиси и покинув его пределы уже свободно начал петлять по дорогам в направлении родного села. Из окна начал открываться  вид на горы, равнины и бесконечные виноградники, которыми славилась каждая деревня. Небо в этот день было не таким, каким привык его видеть Эдо из окон своей квартиры или издательства. Оно было затянуто тучами, но было в этом небе что-то волшебное. Будто оно специально скрыло солнце и, напрягаясь, просело под силой света. Возможно, это бывает только в горах…

- Вы не подержите, мне нужно достать вещи – спросил Мгелик и тут же положил в руки Эдо большой пакет набитый какой-то одеждой. После чего нырнул под сидение в поисках своего рюкзака, и, долго копаясь в нем, наконец, достал какую-то коробку.
- Большая – произнес Эдо.
- Это после выступления вещи, сложить хочу.
- Выступления? Ты артист?
- Да. В цирке. График моих выступлений никогда не нормирован, приходится постоянно быть в разъездах- после паузы Мгелик добавил - зато платят неплохо. Вот значит так. Это сюда положим, а это сюда.
- Гимнаст? – вдруг глаза Эдо внезапно загорелись. В них появилась жизнь
- Не, я клоун.
- Клоун – и снова огонь жизни стал гаснуть в глазах старого журналиста.
- Мне кажется, вы расстроились.
- Да нет. Вспомнил просто. Все нормально. Я люблю цирк.
- Я вот тоже – произнес юноша и снова нырнул в свой рюкзак.



***
Картина восьмая. «Чудесный ребенок»

С самого раннего детства не старательный и совсем не прилежный ученик младших классов Мгелико Бишаридзе мечтал стать актером. Его голос, который нарастал волнами с каждой фразой в течении переходных лет, доходил до кульминации и театрально падал вниз. Его выразительные черные глаза, доставшиеся ему от его деда-свана, жесты и ямочки на щеках – всё было в нем для сцены. Он был рожден для воплощения книжных героев. Он жил и знал, что ему невыносимо быть в одном состоянии больше часа.
- Ваш ребенок, чересчур чувствителен и непостоянен. Вам следует больше уделять времени ему – говорили его матери в начальной школе.
- Пожалуйста, займитесь воспитанием вашего сына. Он нервный и импульсивный. Сходите к психологу – говорили ей в старших классах.
- Я бессилен. Это свойство характера и такая сопричастность к миру. В какой то степени это плохо, но если ваш ребенок хочет быть актером… Почему бы нет – успокаивал её психолог, на лице которого за всю жизнь появилось лишь две эмоции. Удивление – когда того достали из утробы матери и восхищение, когда ему подарили портсигар Карла Ясперса - его коллеги.
И вот, Мгелико, окончивший школу, уже окончательно знал, что будет поступать в театральный институт в Тбилиси. Родители Мгелико, не чаявшие души в собственном ребенке, были рады столь трепетным стараниям сына. Тот прорастал всем своим существом в эти театральные  роли, атмосферу, придуманные истории. Ещё немного, - и вступительные экзамены откроют ему дверь туда, где он сможет воплотить то, о чем мечтал и чем жил все эти годы.
Но в один день, а именно, - в день экзаменов все изменилось. В автокатастрофе погибли его родители… Поступив в институт, об их гибели он узнал только из звонка доктора.
Жизнь Мгелика изорвалась. Прошел год и деньги, присылаемые родственниками, как опекунские медленно закончились, и нужно было что-то придумывать. Смерть родителей изменила Мгелика. Он потерял желание создавать образы для людей. Потеря  изменила его и физически. Крепкий и красивый юноша теперь напоминал исхудавшего заключенного концлагерей с ввалившимися щеками, синяками под глазами и не выбритым лицом. Жизнь угасала в нем с той быстротой, с которой обычно, остывает выставленная на холод чашка с горячим чаем. Та мечта, что когда-то рисовала ему прожектора и монологи, теперь исчезла и начала казаться глупой и детской.
И вот, уже семь лет, как Мгелико простой клоун. Самый настоящий артист цирка, который живет тем, что слоняется по городам и смешит людей. Но зато каждое воскресенье он с друзьями ходит в больницу, чтобы там  спасти детей от тоски и серости больничных стен. И делает он это искренне и ничего не требует. Сейчас мало кто может представить себе клоуна. Он большой? Маленький? Обязательно с дурацкой улыбкой или в смешных ботинках? А может,.. и все наверняка представили красный нос и широченные штаны на подтяжках, он будет громко смеяться? Нет. У него просто будут потертые джинсы, кроссовки с заправленными в ботинки шнурками.  Его жидкие черные волосы будут острижены неровно и очень неумело. Портрет сложится из несуразного юноши лет двадцати пяти с огромным запасом нежности и радости ко всему, что может передвигаться по земле.


***
Картина девятая. «Взгляд на Кашури»

Прошло около часа. Эдо не мог заснуть, и даже горный  дорожный серпантин никак не убаюкивал старика. Воспоминания снова и снова возвращали его к прошлому. Это были минуты ностальгии и даже какого-то покоя. Когда автобус останавливался и забирал людей, чтобы по дружбе, как здесь говорят, отвезти их в соседнее поселение. Эдо безучастно смотрел в лицо каждому из них. Все лица казались знакомыми.
Пятьдесят восемь лет назад, он уезжал с большим грузом на сердце, который сейчас трудно представить Мгелику. После того отъезда он приезжал сюда, занятый работой и делами с женой, после их свадьбы. Навестить родственников, брата.
Мгелик тем временем поменялся местами с грузной и даже немного усатой женщиной с корзиной доверху наполненной инжиром. Прилепившись к окну, он начал рассматривать пейзаж, меняющейся как в диафильме. А Эдо вспоминал. Он всё вспоминал свое детство, свою безболезненность, податливости рук и ног, удивление миру и себе. И все ему казалось потерянным навсегда. Исчезнувшим.
В автобус, в селе Отаршени вошел высокий мужчина в шляпе с посиневшими от тяжести руками, в которых были корзины с красной фасолью. Эдо вспомнил, как вместе с Важей, они когда-то рассыпали точно такую же фасоль по всему дому. Родители заставили её собирать и мыть. Эдо мыл быстро, суетливо, пропуская мелкие бардовые бобы. Важа напротив скрупулезно чистил каждую и складывал на дно. Он смеялся, когда Эдо изображал носорога, надевши друшлаг себе на голову и проскакав по кухне пару кругов. Когда вошла мать вместе с тетей, они тоже начали смеяться. Через пару минут вся большая семья отмывала эту фасоль до полуночи, рассказывая друг другу истории и продолжая поругивать братьев за их неаккуратность.

Через десяток минут тряской езды под натужный рёв автобусного мотора, снова наступила короткая передышка — на обочине, стоял невысокий худощавый человек. Это был художник. Он не ходил на пленеры, а жил на них.  Этот несуразный человек с трудом втащил свой рюкзак в узкую дверь и обернулся к водителю. Тот широко улыбнулся. Очевидно, что они были старыми знакомыми.

- О, дорогой, здравствуй! Всё рисуешь? Когда нарисуешь нас с женой? Ты обещал.
- Здравствуй, здравствуй. Да всё никак не могу закончить вид на гору Кашури. Теперь нужен другой ракурс, солнце крутится и не дает мне правильную тень. Не подбросишь через перевал?
- Конечно, садись, друг. Подвиньтесь там.

Удивительно, что художники так статично представляют нашу землю, удивился Эдо. И вдруг в мгновение он словно оказался перед своим братом на большой площадке перед домом. Важа мастерил телескоп из огромной водосточной трубы, которую принес вместе с друзьями. Он долго и кропотливо устанавливал линзы и настраивал его, и кажется, говорил те же слова, что и художник. Эдо весь день тогда просидел с братом на солнце и, наконец, когда Важа победно встал и произнес, что телескоп готов к работе, Эдо упал без сознания от солнечного удара. Перепугав всех, включая старую прабабушку, которая уже не сходила с места на протяжении семи лет. Эдо долго не приходил в себя. Первое, что он произнес, когда пришел в себя «а не дождилвым ли будет сегодня небо». Он очень хотел проверить работу телескопа в работе даже в подсосзнании.

- «Мои сыновья помешались на всех этих приборах» - скажет после отец, когда его сыновья сбегут с занятий, и заперевшись в сарае, будут долго искать гаечный ключ, чтобы прикрутить мотор к телеге, на которой двоюродная сестра Рита, возила воду из колодца.

Пока Эдо пребывал в этом воспоминании, так растревожившее его сердце. Мгелик же рассматривал этюды художника, раздавая щедрые восхищения его таланту.
- Аккуратно, погляди. Ты испачкал штаны свои – сказал ему тот, когда Мгелик нечаянно прислонил картину к своим коленям и оставил на тех бирюзовые полосы.
- Ничего страшного, считайте, что это ваш автограф. Вы, правда, великолепный художник.
- Он врать не будет – произнес вдруг Эдо.
Но Мгелик не обиделся, а наоборот улыбнулся и продолжил с ещё большим внимание осматривать работы.

Когда автобус преодолел перевал, художник вышел. Ему помахал почти весь салон, в котором свободных мест становилось все больше. Поговорив с молодой женщиной, которая везла с собой только маленькую дамскую сумочку, Мгелик снова подсел к Эдо.

- Как же здесь красиво, правда? – сказал Мгелик.
- Да, очень. Мне здесь легче, чем в Тбилиси сейчас. Я чувствую себя в утробе матери. Там я обнимаю её, чувствую её защиту и тепло, чувствую её руку над собой. Но здесь само чрево. Здесь я и мыслить не могу о плохом. Это замечательно. 
– Знаете, я не художник и я не могу нарисовать или описать что-нибудь о том, что чувствую, глядя в окно на всю эту красоту. Иногда таким людям как я остается просто говорить, или даже кричать. Я лишь представляю, как выйду рано утром и стану перед этими нагими горами. Горами, как из моих самых детских и самых прекрасных снов. Я встану и сильно закричу, чтобы всё, что во мне было, все эти звуки, вобравшие в себя мою боль и страхи ушли с этим воздухом, который я выпущу из своего горла. Я закричу так, что буду слышать эхо минуты три, а если постараться, то и дольше. Я буду кричать до тех пор, пока не стану пустой внутри, как начищенный бронзовый кувшин. Я клянусь Господом нашим всевышнем, что буду кричать так сильно, что стану немыслимо чист перед небом и перед этой землей. Я преобразую все свои грехи; маленькие и большие, серьёзные и очень серьёзные, потому что несерьёзных грехов просто не бывает. Я преобразую их в один звук, который ударится навзничь обо всю эту красоту и навсегда исчезнет. Я буду стоять так крепко, что прорасту ногами в это покрывало из камней и песка. И только тогда, когда звук перестанет литься из меня, как помои с ртов этих дураков в день святой Пасхи, а ноги затвердеют в скалах, будто не захотят идти дальше, я стану тем, чем должен стать каждый человек, приходящий к концу своего пути... Я стану воздухом, ветром, стану этими горами и я растворюсь. Представляете?
- Ты бледный уже, остановись. Плохо тебе? Такую красоту говоришь. Всё. Перестань – Эдо посмотрел на вершину Кашури.

Когда автобус остановился на запланированной. Эдо и Мгелик вышли на воздух. Перед ними повисла линия темно синего горизонта. От бесконечности, её оберегали две скалы, впившиеся в землю своими каменными остриями. По склонам бушевали волны цветов. Ветер шуршал ими, гладя их маленькие бутоны, не сбрасывая ни один нежный лепесток. Воздух здесь опьянял своей свободой. Наверное, если до конца понять, что испытывал в тот момент Мглик, стоит вспомнить художника, который в приступе вдохновения, порезал себе вены, но не с целью покончить с собой, а для того, чтобы нарисовать кровью прочувствованный сюжет. Теперь эта картина стоит миллионы. Крик Мгелика не стоил бы ничего…

Журналист и клоун теперь нашли общий язык. Они говорили о том, что видел Мгелик за свою жизнь. Эдо делился мыслями о новых статьях. В Грузии вообще, сложно не найти общий язык с человеком. Возможно, этот народ был рожден от одной крови и по теории совместимости белков – все грузины похожи биологией между собой, а значит, могут ладить с каждым из своих представителей. Иногда бывают драки, непонимание и скандалы, но всё это временно. Через горы и реки, стекающие с их вершин, рано или поздно будет найдена тропа, ведущая к дружбе и доверию. Вот такие они, эти грузины со своим непонятной никому гордой любовью.
- Эдуард Гелавич, а  расскажите что-нибудь о своем детстве? – почти беззвучно попросил юноша.
- О детстве? Хочешь о детстве моем узнать?
- Ну, о вашем брате, например – Эдо чуть сбился из-за маленького комка, так внезапно, зашедшего в горло.
- О брате… Важа… Вот я недавно, сегодня утром вспомнил его при жене.
Та сумасшедшая, даже не слушала меня. Хорошо. Я расскажу тебе. Да, мне не трудно. Это будет история. Одна история о моем детстве. Вот как раз из-за неё уехал отсюда, жизнь пошла иначе. Эта история и о цирке, и о любви, и о трагедии.
- О цирке? Вы в цирке работали?
- Какой цирк? Ты себя слышишь? Я журналист! Там о другом совсем.
- А, ну ладно. Но если вам тяжело, то не стоит.
- Было бы тяжело, я тут не начинал бы. Молчи и слушай лучше. – Мгелик сел удобнее на сидение.

Голосом маленького шестилетнего мальчика начал Эдо свой рассказ. Голос чем-то напоминает голос Мгелика, только чуть звонче. В нем нет  взрослого снобизма, многозначности. В нем много искренности и простоты, которой так не хватает взрослым. Начался рассказ ребенка изрядно постаревшего за эти годы, но по-прежнему верящего в чудеса и сказку. Теперь рядом с Мгеликом сидит Эдо, который еще не знает трагедии, боли, смерти и тоски по прошлому. То и дело, вспоминая отрывки своего детства, путается и снова возвращается к началу.

               
                ***

Картина десятая. «Моя циркачка»


Вот, беззаботный одухотворенный Эдо бежит из школы в своих детских шаркающих ботинках. У самого дома он запыхался и, зайдя внутрь, тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить старую бабушку прошел к себе в комнату.

…«Сейчас полдень и в доме темно от закрытых наглухо ставень. Из-за этого в доме прохладно и пахнет затхлостью. Мама говорит, что это от бабушкиных вещей. Та боится их выкидывать и поэтому дом постепенно превращается в музей. Я забежал в комнату и стал с нетерпением ждать Важу. В нашем селе тогда гостил французский цирк. Он приехал из Тбилиси. Я сейчас понятия не имею, что он делал у нас, в забытом Богом Саати. Билетов было не достать. Важа учился тогда на третьем курсе медицинского колледжа. Кажется, ему было 18 или чуть меньше. И вот вечером он влетел ко мне в комнату и стал прыгать передо мной, как будто был учеником Барышникова и репетировал грациозные взлеты. Он размахивал руками, в которых были два билета. Это значит, ему в колледже удалось их все таки перекупить у кого-то из своих друзей. Теперь это означало, что мы сможем пойти на представление.
Как странно теперь понимать всё это. Ведь билеты могли затеряться, он мог их не получить, наши родители могли заправить нас ненужной домашней работой и я с Важей мог бы никогда не увидеть той подлинной красоты и того волшебства, что увидел в тот вечер. Мне было всего шесть... всего шесть. Тогда, вечером тетя с мамой нас нарядили как завзятых кавалеров. Нас намыли и выдали накрахмаленные рубашки. Мне повязали бабочку. Важа был чрезвычайно сильным и надежным человеком. Вот когда люди говорят, о внушительной внешности и внушительном характере - то, наверное, это всё о Важе. Он часто забирал меня из школы, ездил в городской центр покупать птицу, помогал отвозить вещи в соседнее село. Его часто просили о помощи, и он редко кому отказывал.
И вот мы вдвоем, без взрослых идем в цирк. Никто не осмеливался тогда усомниться в ответственности моего старшего брата. Я взял его за руку и вышел за порог.
Я запомнил тогда, как усатый толстяк в полосатом комбинезоне спросил у нас билеты и открыл дверь перед нами. Важа вошел первый. Я шел за ним боясь наступить на его ноги или наоборот быть от него дальше, чем полметра. Мы прошли вперед и стали искать свои места. Уверенно заняв их, мы увидели большую суету и много знакомых соседей. Я видел своих одноклассников и друзей со двора. Они пришли со своими родителями и ждали представления так же, как ждал его я. Мне было нестерпимо сидеть. Я вскакивал, поправлял брюки, почесывал поясницу, мотал ногами. Из-за туго повязанной бабочки мне было тяжело дышать, пот проступал сквозь накрахмаленный воротник. Одним словом если бы представление не началось через минуту, я бы сошел сума. Я всё удивлялся тогда, как Важа мог быть спокоен в такие минуты. Он и в детстве не переживал ни за какие мелочи. Он всегда держался строго и даже выносливо. Наверное, в колледже он посещает специальные курсы выдержки, думал я, ведь для врачей это очень важно. Он ждал с завидным терпением. Лишь однажды в тот вечер он посмотрел на меня и улыбнулся, когда я от нечего делать развязывал и снова связывал свои шнурки.
- Скоро. Не волнуйся ты так. Вот смотри, уже начинается  - прошептал мне Важа и свет погас. 
В тот вечер на арене были клоуны, жонглеры, акробаты и даже дрессированные тигры. Помню, как один из них подошел прямо к нашей соседке, и та в испуге пошатнулась на своем стуле. Она была довольно нескладной, и было видно, как она боялась и тряслась. После устрашающего показательного рыка зверя, она рухнула на пол. Все рассмеялись, а женщина убежала прочь и появилась только тогда, когда началось представление фокусников. Тогда было много гимнастов. Они сворачивались и разворачивались, как складные книги. Иногда я даже терялся, из какого же места вылезет их голова. Иногда она возникала самым непредсказуемым способом. Ничего подобного я не видел и я был настолько заворожен этим зрелищем, что забыл о шнурках, о бабочке и даже о своем лице, которое, то застывало в изумлении, то восхищенно улыбалось, то вскрикивало от нетерпения иллюзий. Странное дело творилось. Мое тело изменялось вместе со мной, и я был не во власти этих процессов.
Вдруг я увидел, как на центр арены вышел именно тот амбал, которого мы  встретили на входе. Теперь поверх своего комбинезона он надел черный фрак. Он по-прежнему был с оголенными лодыжками и шеей, но теперь во фраке. Это было удивительно. Действительно странно, у него было столько времени, думал я, он мог бы переодеться раз 15 не меньше вместе со сменой нижнего белья. Но он, отчего-то этого не стал делать.
- Наверное, так задумано – шепнул Важа.
Циркач прокашлялся и показал жестом падающей руки, чтобы музыка стихла. Набрав воздуха в свою огромную грудь, он произнес: «Дамы и господа! Только сегодня и только для вас, обворожительная Анна исполнит свой зачарованный номер на полотнах. Прошу любить и жаловать». Он говорил со страшным картавым французским акцентом. Кругом раздались аплодисменты. Толстяк мгновенно удалился. И тут стало темно, как в нашем чулане. Все замолчали, и я слышал только дыхание Важи. Оно было волнительным. Своё дыхание я затаил… Щелчок.
Лампы брызнули светом, и на освещенной арене я увидел её. В золотом костюме она улыбалась всем в этом зале. Она была не создана для этих мест. Её создал сам Господь, днями и ночами трудившийся над каждой деталью её тела и лица. Она была волшебством, ворвавшимся сюда. Я не понимал, как она могла здесь оказаться, почему я имею право видеть её здесь. Как дорогую статуэтку в музее могут видеть только ценители настоящего искусства, здесь, на этом манеже я имею право видеть это божество, сотканное из огней и блеска. Когда она пробежала в центр зала, я вдруг понял, что мое сердце бежит вслед за ней, оно не билось до тех пор, пока в её тонких руках не появилась полотно красной ткани. Это было невероятно. Она взлетела. Потом закружилась,  начала делать кульбиты. Я чувствовал свою жизнь, так ясно понимал её предназначение, так хотел жить ради этого полета, ради того, чтобы просто видеть эту красоту как можно дольше. Это был праздник, так неожиданно начавшийся в нашем селе. Всё было нездешним. Ни одна женщина наших мест не мыслит этой свободой. В мое детство вошло сознание того, что человеку подвластна любая глубина. Мне не страшно было думать тогда о смерти, о великой любви, я не боялся этих мыслей у себя в голове. Я мог позволить думать себе о любви к каждому человеку, о войнах, которые разрушают нашу планету с каждым днем и о бедных и о богатых. Я позволил думать себе неосознанно... Мне стало так просто мыслить о моей причастности ко всему происходящему на нашей планете, о сострадании. Я не мог остановить и осмыслить то, что проносилось у меня перед глазами, как эта девушка, отчаянно парившая под куполом на развивающихся красных огромных лентах. Я не горевал о жадности и о злобе, я позволял этому быть. Я принимал страдания и любовь как одно целое, как этот танец, который не должен был быть здесь. Это была сказка. Она ничего не объясняла мне, как это пытались сделать все, она просто летела и всё. И вся наша боль, наше страдание, наши надежды, наши радости и наши мечты, все это - великолепные движения, созданные одной непрерывной линией вокруг манежа на немыслимой высоте. Это одна линия. Одна боль на всех. У нас, ведь, одна боль на всех. Одна линия, и одна красота и одно счастье. У нас, ведь, одно счастье на всех. Это все проносилось в моей голове, не мечтая даже о секундном перерыве и пустоте. Я посмотрел на Важу... Таким счастливым я не помнил его никогда... Это было что-то бесконечное. Её движения, ветер в полотнах, в её волосах. Только спустя минуту танца, я понял, как мое тело охватывает дрожь. Мурашки бегут целыми армиями по моей коже вверх и вниз, не давая мне даже шелохнуться. 
Она была неземной. Я даже ловил себя на мысли, что её вижу, возможно, только я и Важа. Только мы оба можем видеть её... Наверное, именно сейчас, когда мне шесть лет, случилось самое главное в моей жизни. Ничего больше вспоминать уже не нужно будет в старости.
Гимнастка продолжала крутиться, а мы с Важей продолжали быть в её мире, вместе с ней и её золотом, которое парило вместе с ней под куполом возведенного цирка. Я отвлекся на мгновение на треск, который раздался за моей спиной. Я быстро обернулся и в этот же момент я услышал страшный крик. Вскрикнула директриса бродячего цирка. Мадам - директор, в белоснежных кружевах сидела напротив нас с другой стороны манежа. В крике её лицо исказилось, и между нами пролетело вниз золотое невесомое существо. В эту секунду я боялся посмотреть вниз. Кругом начался шум. Свет погас. Я успел разглядеть лишь как в центре арены лежит кровавое тело, усыпанное позолотой. Я не специально. Я могу поклясться Богом. Я не помнил себя, как и многие другие люди. Вскочил, и устремился к двери в шатер, словно какая-то сила пытается меня вытащить из моей сказки, из моего столь прекрасного мира, созданного здесь за минуты. Я выбежал на улицу...
Кругом были люди. Они все были напуганы. Кто-то оставался внутри и продолжал кричать. Все почему-то успокаивали друг друга. Поддерживали. Я не понимаю почему... Важи нигде не было. Я хотел пойти внутрь. Может всё не так и он выйдет счастливый, и мы пойдем домой после этого представления, а потом будем долго рассказывать маме с папой о том, что видели здесь. И это будет прекрасно. Но его не было, а я не заходил внутрь. Наконец, когда все звуки утихли... свет внутри цирка погас. Потом медленно стали гаснуть огни, освещавшие дорогу в цирк, разноцветные фонари и гирлянды. Важи не было. А я всё не сходил с места и в упор продолжал смотреть на шатер. Потом я вдруг понял, что Важа может быть уже дома и ждёт меня там. Ведь когда меня вынес поток, Важа мог просто затеряться в нем. Да, скорее всего так и было, продолжал думать я. И я пошел домой. Под ногами такой отчетливый звук земли, которая скребется под ногами о мои подошвы. Наверное, это самый предательский звук за всю мою жизнь. Такой отчетливый, резкий и скрипучий звук.

Когда я вернулся домой, его, естественно, не было. Семья не спала почти всю ночь. Меня  закрыли в комнате и уложили силой в кровать. Поздней ночью я только услышал, как суета накрывает мой дом с такой равномерной  нарастающей силой, будто дом готовился к полету. Все наши комнаты глухо дрожали от шагов и шепота. В свете дверной щели я увидел, как бабушка несет гору чистого белья, а тетя, вытирая лицо рукой, что-то ищет в ящиках, стоящих на самом верху нашего шкафа. Я видел сосредоточенные лица моих родных и необъяснимую осторожность, с которой все они двигались по комнатам, будто боясь задеть и разбить что-то невидимое. Единственное, что я расслышал - это был голос Важи, который подошел почти к моей комнате, в которой я скрывался, обхватив влажными пальцами ручку двери.
- Аккуратней, мама, тише. После, я всё забинтую сам - осторожно и медленно говорил он.
Я изо всех пытался разглядеть, что происходило в нашем зале. Наконец, я не выдержал этого. Открыв дверь, я встал в одной пижаме напротив всей своей семьи, которая склонилась над нашим огромным обеденным столом. Он был покрыт белой простыней. На нем лежало что-то очень хрупкое. Как знахари и колдуньи, моя семья таинствовала над каждым сантиметром невидимой, казалось, горсти тонкого хрусталя. 
- Мама - позвал я, и, придерживаясь, на всякий случай за дверную раму отошел назад.
- Что ты тут делаешь? Немедленно иди спать! Гела, отправь его спать. Немедленно - больше такого лица у мамы я не помню. Оно было злое и в то же время сосредоточенное. Казалось, оно вобрало в себя весь страх окруживших её людей. Только у мамы я увидел боязнь и боль взявшуюся непонятно откуда. Она держала в руках кувшин с водой, из которого выходил пар.
Я не помню, как я заснул. Я больше ничего не помню о той ночи, с момента, как папа схватил меня за руку и оттащил в кровать. Я пытаюсь вспомнить, но не могу.

               
               



         ***

Картина одиннадцатая. «Почти Фрида»
 

Теперь колеса повернули, и уже автобус шел прямо к перевалу, который предстояло преодолеть в ближайший час. Вдоль дороги стояли палатки с торговцами из соседних аулов. Вдалеке виднелся луг со скотом, пасшимся здесь, наверное, уже с раннего утра. Все дальше удалялись Эдо и Мгелик от жизни в Тбилиси, от своей  работы и забот. Эдо подумал о Тамуне, которая сейчас должна была защищать диссертацию на тему "Эффект нервоза при однотипном  исследовании аспекта смысла жизни". Всё стало медленно возвращаться к истокам.
- А что же дальше?
- Что?
- Я про рассказ. Вы же остановились на том, что отец вас спать уложил.
- Да, я не о том задумался, знаешь.
- Циркачка… Это она была? Она была жива?
- Не торопи меня


« …Как я узнал позже, Важа первый бросился тогда на манеж – снова раздался наивный голос ребенка, и старческий бас неминуемо исчез. - Он первый, кто стал спасать её. Я не представляю, как оказывается первая помощь в таких случаях, но думаю, Важа сделал все правильно. Тогда этот цирк выступал незаконно. Тем более из Европы. Власти села, да и всей Грузии должны были получить либо огромные кучи бумаг и соглашений, либо не менее огромную кучу денег. У этого цирка не было ни того ни другого. Над Важей склонилась тогда директриса цирка и слезно умоляла оставить всё в тайне. Другого заработка у этих людей не было, любого из них могла постигнуть участь не завиднее Анны. О том ночном разговоре больше никто ничего не знал. Врачей не вызывали. Важа позвал только тех, кто учился и преподавал в его колледже. К счастью они все были на представлении. Искалеченное тело Анны было перенесено в гримерку. Многие после осуждали Важу. Я не знаю, чем кончались те разборки, но той же ночью, Важа принес Анну к нам в дом. Как всегда, моя единая семья, понимая ответственность и всю серьёзность  ситуации, не предала. Все как один, старшее поколение и Важа стали спасать нашу француженку. Она была без сознания. Дедушка всю ночь бродил по дворам, собирая медикаменты вместе с моей тетей. Никто понятия не имел что делать. Один Важа как всегда был спокоен. За эту ночь мне, кажется, он стал ещё сильнее. У него даже взгляд стал другим. Теперь он был ещё более ясным и чистым.
Брат тогда сразу отдал свою комнату под палату Анны и переселился ко мне. Утром я тихо отворил в её дверь. В комнате пахло кровью и чистым бельём. Это был запах боли. Возле кровати, стоявшей у окна, на стуле спал Важа. Его ноги беспорядочно стояли на полу, а руки держали пульс тонкого запястья парализованной девушки. Ничего не осталось от того золота. Только её алые полотна теперь пятнами проступали сквозь тугие бинты, обмотанные вокруг всего её тела.  Лицо её было белое и яркий свет, падающий из чуть приоткрытого окна, ложился на её виски, щеки и тонкую молодую шею нежным янтарем. Вся голова была зафиксирована белыми брусками. Она дышала прерывисто, согревая дыханием каждый миллиметр ауры своего лица. Ангел. Она лежала на кровати, сложив свои тонкие руки вдоль тела. Её красота и легкость теперь спрятались в глубине этих приспособлений. Я физически ощущал, как она внутри себя пытается закончить тот свой танец, начатый вчерашним вечером в цирке. Тогда я впервые ощутил красоту, которую не видят другие, которая убежала в глубину. Я узнал красоту внутри человека. Забавно звучит, но если бы ты оказался на моем месте, ты бы почувствовал то же самое»…

- Она была без сознания? – Мгелик провел по горячему лицу длинными ладонями и продолжил слушать.

… «Неделями я видел, как Важа каждое утро протирает ей лицо и меняет бинты. С каким усердием он придавал её неровному телу другие положения, то переворачивая на бок, то усаживая перед собой. К всеобщему счастью после нескольких осмотров её спины, Важа сделал окончательный вывод о том, что угрозы полной потери чувствительности нет и рано или поздно Анна сможет встать. Однажды она очнулась…
Она была удивительная. Когда она пришла в себя… Перед ней стояла вся наша семья. Я помню, что даже мою старую прабабушку подвели к ней. Все молчали и смотрели на неё. Но не как на вещь или драгоценность, а как на ребенка, который только родился и тут, же начал говорить стихами.  Никто не знал её языка и никто не смог понять её… Кроме Важи. Мой брат научился угадывать всё, что Анна хотела сказать и о чем попросить. Со стороны это было очень забавно. Она говорила ему что-то на французском или итальянском, он кивал, и что-то переспросив на грузинском, мгновенно выполнял. Я не знаю, с чем можно сравнить их способ общения, но это было удивительно. Если Анне была нужна расческа, она могла не проводить раскрытой ладонью по голове. Ей достаточно было что-то промурлыкать на своем языке, улыбнуться, посмотреть вправо или влево и Важа тут же подавал необходимый предмет. Когда стало совсем тепло, мы решили, что Анну следует перенести на воздух. Важа, отец, дядя и наш сосед вытащили её кровать вместе с ней на широкую веранду на втором этаже дома.
Маме было ужасно чувствовать, что в её доме живет человек, не способный говорить и объясняться. Тогда она стала учить Анну грузинскому. Указывая на предметы, она называла их и того же требовала от Анны. Жить стало чуть легче. Теперь Анна, по настоянию моей матери, произносила громко вслух названия тех предметов мебели и посуды, которые видела. Был момент, когда мы даже подписывали латинскими буквами грузинские названия нашей мебели, одежды, посуды. Она по-прежнему лежала прикованная к кровати, но уже пытающееся сидеть. Я относился к ней, как к неземному существу, оказавшемуся у нас в доме. Я боялся к ней подходить слишком близко, боялся оказываться с ней один в комнате. Я не могу объяснить этого. Мне было страшно. И страшно, оттого что я не знал, как мне поступить, если в её голосе я услышу интонацию вопроса, и мне нужно будет ей в чем-то помочь.
Тогда не веранде по вечерам, когда Важа возвращался из колледжа, они вдвоем подолгу сидели и молчали. Иногда на веранду выходила мама, накрывала на Анну покрывало и тихо уходила. Ближе к десяти часам, Важа аккуратно брал на руки Анну и относил её к ней в комнату. Так повторялось теперь изо дня в день»…


- Остановка! – прокричал водитель, и автобус резко притормозил. Пара сидевших мужчин прямо за Мгеликом и Эдо что-то проворчали и вышли из автобуса, продолжая бормотать себе под нос. Когда в автобусе остались только клоун и пожилой журналист, водитель выключил двигатель. Стало очень тихо. Был  слышен лишь далекий шум на дороге и писк двух москитов, дружно залетевших в открытое окно.
- А дальше?
- Что ты торопишь? Я не могу так рассказывать. Мы не рынке. Да? Что ты несешься. Я рассказываю, рассказываю.
Мгелик глубоко вздохнул и, встав, подошел к окну, у которого совсем недавно стоял высокий парень с мешками набитыми фруктами.
- Я не понимаю, почему было не обратится в полицию всё таки, или хотя бы отправить эту француженку в нормальную больницу. Нет, я понимаю, что там скандал, да и цирку этому в копеечку может влететь, но с другой стороны, это правильно. Так положено.
- Послушай, тебе положено старших уважать и бабушек через дорогу переводить, а ты здесь говоришь мне что правильно и что по закону. Ты кто, а?
- Я понять хочу. Почему не сделать все было по правилам.
- Никогда не поймешь. Жизнь такая. По правилам никогда не получается. Не мог тогда отец в полицию пойти. Анну бы не спасли тогда без всего и тем более иностранку. Тебе ли объяснять, что цирк – это самое закрытое и непонятное общество. Что ты тут, ей Богу. Послушай, мы тут говорим с тобой, а там история идет. – Мгелик глянул на Эдо и, покачав головой, сел на место. Он снова глянул в окно, в котором продолжали возникать картины.

…«Я всем сердцем полюбил эту девушку. Но я понимал, что она неземное, странное существо, которое любить невозможно. Я видел, как она плакала… С цирком было покончено навсегда. Теперь кроме нас и трагедии в её жизни не было ничего. Ни документов, ни дома, ни будущего. В селе узнали, что Анна живет у нас, но никто не смел упрекать нас в этом. Но никто и не мог нам помочь. Это были очень тяжелые времена. На лечение Анны мы истратили почти все деньги, но ничего не помогало. Время от времени Анне становилось хуже, а кроме настоек и примитивных бабушкиных припарок у нас ничего не было. Важа брал по две смены в больнице, но и это не спасало. Он пошел в санитары и иногда приносил какие-то лекарства. Если спасение можно назвать фанатизмом… Нет. У Важи было что-то другое. Это была настоящая и самая прекрасная любовь на всем белом свете.
Ей становилось лучше, но ходить она по-прежнему не могла. Взяв её на руки, Важа уходил с ней на берег моря. Там, под ветром, мирно приносящем брызги и золотые песчинки, они разговаривали на своем, непонятном никому языке. Иногда даже смеялись. Это было очень удивительно. Измученный работой, учебой, он забывал об этом вместе с Анной. Я помню, когда однажды, спустя полгода отец спросил его, любит ли он Анну, Важа ответил, что не знает это до конца, и поэтому не может ответить.
- «Наверное, когда выращиваешь цветок, спасаешь его от бурь, поливаешь его, отдаёшь всего себя, чтобы тот жил, выпустил свой стебель и расцвёл — это любовь. Когда ты хранишь его, изо  дня в день подставляешь его под тёплое солнце и радуешься его первым зеленеющим листьям — наверное, это любовь. Когда восхваляешь цветок, не зная всех трудов природы — это не любовь. Не все это понимают».


***

Картина двенадцатая. «Мой яркий, немецкий грузинский» 

- Кобулети – произнес водитель, и автобус загудел голосами и шорохом вещей. В Кобулети вышла большая часть пассажиров. До Батуми отважились ехать лишь Мгелик, Эдо и ещё трое спящих, от дорожного серпантина, людей.

…«Однажды Анна стала рисовать. Мы с Важей купили ей краски. Это была зима. Теперь дороги замерзли, всё село накрыло снегом, а деревья укутались в иней. Кроме белого и черного в мире не было ничего. Песни пелись тише, застолья были редкими праздниками, а тишина, зашедшая в дом, обосновалась в каждой комнате. Покой был везде. Этот покой выливался из шкафов, окон, сараев. Это было против лечения, которого хотел Важа и тогда мы поехали с братом в город.
- Сколько стоят эти краски?
- Три ларри.
- А эти?
- Четыре.
- Послушай, ты детям своим за сколько покупаешь?
- Я за три обычно беру. Вот эти. Гога у меня всё равно рисовать не умеет. Куда ему дорогие брать. Без толку, что осла айвой кормить.
- Мы возьмем эти. За пять  – сказал Важа, стоявший передо мной.
- А ты, что рисовать начал?
- Я не для себя.
- Деду своему скажи, чтобы за фресками зашел. Уже месяц пылятся, его ждут. Замучался их протирать совсем.
- Скажу, скажу.
- Ты верно, вот эти бери. Эти краски очень хорошие. Руставели ими рисовал, мамой клянусь.
- А папа Римский ему фрукты на натюрморт ставил? – выкрикнул я из-за спины брата.
- Эдо замолчи.
- Ай, что ты говоришь, вообще? Не воспитанный какой.
- Спасибо
- Заходи, заходи. Рад видеть был тебя и брата твоего, чтобы у него язык отсох. – в ответ я этот язык ему и показал. Наверное, действительно, не достаточно я воспитан был.

Мы купили самых богатых масляных красок и холстов для Анны. Теперь наша жизнь имела запах синего аквамарина, спелого красного кадмия, охры и бурной зелени. Даже на снегу под окнами Анны были брызги красок. Она рисовала меня, нашу семью, вид из окна, и оказалось, что она рисует довольно неплохо. Она не признавала больших холстов и поэтому всегда делала этюды. Но именно они были такими живыми, такими настоящими. По вечерам Анна показывала нам все, что смогла зарисовать за день. Здесь была бабушка, что-то готовящая на кухне, наш сторожевой пес Зурбаган, отец в своей чабанской неизменной папахе. Как фотографии мы рассматривали их и вешали по дому. Некоторые Анна складывала отдельно.

Весной Анна смогла передвигаться по дому самостоятельно, соседи во главе с отцом откуда-то достали ей коляску. Теперь она мыла посуду, управлялась с подвластной ей работе по дому. И вот, что удивительно, кажется, она ни о чем не жалела и не горевала. Нет, я никогда не видел её отчаяния. В то потрясающее время, наша семья, казалось тоже не испытывала тягот и уныния. Мы все были связаны ещё крепче, ещё сильнее.

- Мама не поворачивайся, Анна рисует тебя.
- Зачем меня рисовать?
- Она делает твой набросок. Не шевелись.
- У меня дел столько, у меня ничего не готово к обеду. Сейчас отец придет, а вы меня отвлекаете.
- Мама, говорю тебе стой на месте. Уже скоро. Анна, ты закончила? – Указал на этюд, Анна кивнула, и я повез её дальше по дому. Мы были в тот день в комнате прабабушки, пока та спала, и я ждал, когда Анна перенесет в альбом её замотанное в одеяло почти неживое тело. Мы были на кухне и на веранде. Когда она лежала на кровати, я сидел рядом и смотрел, как она продолжает рисовать.
Мне тогда очень хотелось поговорить с ней. Но я не знал как.
- Послушай, ты словари или разговорники продаешь? – спрашивал я у мальчишки-продавца книг при нашем доме культуре.
- А какой тебе нужен?
- Я не знаю. Какой есть?
- Есть русский, румынский, немецкий, венгерский…
- Французский есть?
- Был, разобрали уже на той недели.
- Кто разобрал, кому он нужен здесь? Что ты несешь?
- Ты чего сюда пришел? Разговорник купить или так поговорить. Мне некогда с тобой тут, у меня торговля идёт.
- Ай, ладно, давай немецкий.
- Забирай. Деньги с Котэ передашь, мы сегодня идем смотреть на футбол.
- Кто играет?
- Как кто, лучшие футболисты района. Лысый Георг даже играть будет за «Шабани»
- А, ну ясно, привет передавай.
- Передам, передам.
В тот же вечер я подошел к Анне и, раскрыв разговорник, по театральному, с выражением громко произнес «Guten Tag. Ich m;chte Sie f;r ein paar Tage»;. По-видимому, это привело Анну в дикий восторг. Девушка так рассмеялась не то от произношения не то от смысла сказанного, что прибежала мама с бабушкой. Эта история ещё долго жила в нашей семье и каждый раз мы смеялись, все вместе. Думаю, она все же знала немецкий, и даже поняла, что я попытался ей сказать. Просто вид сделала. Разговорник, я конечно отдал маме и больше не экспериментировал.

Анне было достаточно понимания одного человека. Самое удивительное, что лишив их языка, глаз, рук и всего остального, они бы, наверное, всё равно смогли общаться друг с другом. И в этом было много нежности и силы».


*Здравствуйте. Я хотел бы остановиться у Вас на пару дней. (нем.)


***

Картина тринадцатая. «Молодой Аладастури».

- Батуми – покричал водитель, и двери автобуса открылись.
- Вот и приехали. Теперь нужно на другой автобус и уже до Саати. – Эдо начал торопливо доставать свою сумку из багажного отделения.
- Можно мне с Вами? У меня друзья живут в Поти. Я вас провожу и к ним поеду.
- Мне не жалко. Только не стой на месте, как столб. Идем, значит идем.
- У вас все равно сумка тяжелая, а я донесу.
Эдо немного расстроился этим словам. Пожилой человек, наверное, никогда не решится сказать, что он уже стар и немощен. Тем более, если он таким не является даже в глазах своих друзей. Только обиженный на время несчастный человек может смириться со старостью и добиваться льгот и сиделок. Кажется, Эдо таким не был. Или совсем недавно был, и перестал. Такое тоже возможно.

Солнце теперь перевалило через свой яркий купол и медленно успокаивалось. Оно было уже не таким резвым и игривым. Теперь оно стало медлительным и уравновешенным.
На вокзале толпились люди, всё гудело. Ещё один островок кипенья встретился Эдо на пути в Саати. Кто-то ругался, смеялся, сигналил, бежал. Но были и те, кто тихо ждал. Таких было немного.
Когда Эдо и Мгелик уже стояли возле другого автобуса, ещё более старого и выцветшего, к ним подошел мужчина, с огромными, замотанными в холщевую ткань саженцами.
- Гамарджобат. Виноград возьмете?
- Гагиморджос. Нет, спасибо.
- Что нет? Вон смотри, как лоза на солнце сверкает. Я же не мед тебе продаю.
- А почему не мед? – спросил тихо Мгелик у Эдо.
- В июле нет мёда. Не знаешь этого что ли? Сейчас пасеки пусты – ответил тот шепотом. - Куда мы твой виноград денем? Мы уезжаем сейчас.
- Да ничего ему не будет. Это же Аладастури. Он все выдержит.
- Аладастури? Ну ка, покажи.
- Смотри, какие листья. Видишь? Да ты сюда посмотри! 
Эдо нагнулся и вытащил из холщевой ткани пару молодых листочков.
- Мой любимый сорт вина. Он просто ещё не созрел. Посмотри, Мгелико. Это сорт позднего созревания. Но зато, когда придет осень и окажется, что земля отдала всё свое богатство, эти изумрудные листья  распахнуться. Да, ты увидишь грозди больших черных ягод.
- Красотища! – Мгелик присел рядом с Эдо и начал тоже рассматривать саженцы.
- Знаешь, что я тебе скажу? Ты сразу увидишь вино, которое из них получится. Ты ещё не знаешь его, но эти спелые плоды подскажут, какое чудесное оно будет. Алое, как живая кровь. Пенистое, немного вяжущее на языке. Самое нежное вино из всех. Пройдет зима, и оно будет пахнуть вишней, дубом. Сухое, кисловатое.
- Послушай, ты рекламой занимаешься что ли? Нет, ты лучше ко мне приезжай. Вот мы с сестрой вино делаем. Это просто песня. 
- Я не пью вина.
- Ты не местный что ли? - Мужчина удивленно поднял свои седые брови и чуть приоткрыл в изумлении рот. Эдо тоже показал своё удивление глубоким разочарованным вздохом.
- Я местный, но не пью. Вегетарианец. Я вообще не пью.
- Слушай, как не пьешь? Ты болен? Вегетарианец? А лечишься?
- Нет, я не пью спиртного. Вообще. Нельзя. Карма у меня – стеснительно произнес Мгелик – пауза.
- Ну, какое спиртное, слушай? Вино обыкновенное.
- Да, я понимаю, но…
- Что за карма? Друг послушай сюда – мужчина отвел Мгелика немного в сторону и тихо стал  внушать очевидное.
- У меня деверь в больнице здесь работает, он вылечит. Я вижу, ты отличный парень. Как на собаке заживет. Разрежет, все, что не надо выбросит, зашьет, мама не заметит. Все в лучшем виде сделает. Он гастроэнтеролог самый известный тут.
- Да нет, вы не так поняли, я просто…
- Мы возьмем пару саженцев – прервал Эдо трудную беседу.
- О, да зачем пару, забирай все. Их тут раз, два, три, четыре, пять. Вот, всего за 15 лари отдаю. Самый дорогой, самый красивый сорт. Вино сделаешь, всех позовешь. 
- Хорошо. Мгелико, возьми виноград, я деньги отдам.
- Счастья тебе, здоровья детям, внукам. И тебе парень. Вылечиться от кармы своей. Богатства, детишек, чтобы первенец, конечно мальчик родился. Долгих лет. Гагимарджобт. Нахвамдис! – С этими словами мужчина исчез. Так же быстро, как и возник перед Эдо и Мгеликом.
- Странное дело, вот зачем он мне? Всё-таки продал, дьявол!
В автобусе пришлось занимать уже три места.

***

Картина четырнадцатая. «Упавшая»

Саати находилось в часе езды от Батуми. Небольшое село со времен детства Эдуарда Гелавича почти не изменилось. Лишь немного потускнела краска на маленьких домах и покосилась маленькая церковь на окраине, хотя, возможно, это произошло с приходом старости к Эдо, а не от ветров и дождей. Узкие тропинки, ведущие от дома к дому, как каменистые ленты заплетали село и уходили к подножью церквушки. Сторожевые собаки мирно спали, из людей оставались лишь чабаны, пасшие скот на дальних лугах. Старый дом Кадамиани был недалеко от реки. И Эдо, погружённый в свои ностальгические мысли всё убыстрял шаг. Мгелик бежал за ним.   
На Саати медленно наступал вечер. Горы, закрывающие это место от холодных ветров, теперь стали тенью с картин Рериха и встречали уставшее за день солнце, приготовив ему «тархан» на покатых склонов. Меняя цвет, небо рыжело и на земле почти загоралось искрами солнца, которые постепенно гасли и исчезали. Воздух становился шероховатым и тягучим в медленных переливах вечернего моря. В небесном куполе уже стали зажигаться жёлтые звёзды и от этого время ещё больше терялось в вечерних сумерках.
- Стой, остановись. – Эдо перевел дыхание на перекрестке, где начиналась главная улица села. Меглик остановился, по инерции, несколько прошагав вперёд
- Что-то случилось? Вам плохо?
- Здесь всё и закончилось. Раз и навсегда. Как корова слизала.
- Что?
- Вся эта история – Мгелик внимательно посмотрел, а глаза Эдо.
- На этом месте закончилась та история – И снова начали возникать картины прошлого перед Эдо и Мгеликом. Они приобрели цвет, и всё стало происходить совсем рядом.

…«Тогда сюда снова приехал цирк. Но представления в тот день не было. Я не знал, что случилось тогда. Я вернулся из школы и стал делать уроки, как обычно. Вдруг, по дому прошел шум. Я выбежал на улицу. Там было тихо. Шорох пронесся по коридорам, и я побежал за ним, но и здесь никого не было. Вдруг, в комнате Анны, что-то упало. Я ринулся туда.

- Эдо собирайся, мы уезжаем
- Папа, зачем?
- Собирайся, сказал. Немедленно – у отца горели глаза, и он бросал на пол вещи из шкафов, которые мама пыталась безрезультатно запихать уже в полные чемоданы. Анна тихо сидела за столом с опущенными глазами.
- Что случилось? Куда?
- В Тбилиси.
- Но папа! – Отец взглянул на меня страшным пульсирующим взглядом и вышел в коридор.
- Маро! - и в один момент мама схватила меня за руку и вывела из комнаты. Сев передо мной на одной колено так, что подол юбки застелил предо мной пол, она шепотом произнесла.
- Анну хотят увезти. Её заберут, а нас могут посадить в тюрьму. Немедленно собирайся. Мы должны уехать. Важа останется здесь с тетей и… Анной. Потом если сможет, переберутся к нам. Ты уже взрослый и должен понять. 
- Нет, мама. Они её не отдадут. Её нужно увезти.
- Здесь решаем не мы. – Я освободился от её рук
- Анна! – я побежал в комнату, где сидела девушка, и бросился тянуть её за руку – Вставай, ну пожалуйста, вставай. Поедем с нами. Ну же, ты должна встать. Не оставайся, пожалуйста, не оставайся. Они заберут тебя! Вставай, вставай! Анна, вставай – я тянул её за руки, упираясь обеими ногами в пол. Я плакал и плач был похож на вой от моего бессилия. Анна не поднималась. Она отвернулась от меня, и я понял, что она плачет не меньше моего. Встать она не могла.
- Анна, мы должны убежать, они же найдут тебя. Пожалуйста! – в комнату забежала мама.
- Эдо! Господи, Эдо!
- Анна, вставай, вставай!
Когда я с силой дернул уже руки Анны, та упала на пол, потянув за собой скатерть, за которую отчаянно цеплялась. Вместе с ней упал и я. Мама, обхватив лицо руками, выбежала вслед за моим отцом.
- Анна, ради Важи! Ты должна встать! Ну, пожалуйста. Анна, ну давай же. Нужно бежать. Папа, Анна не встает, папа… – Я не мог успокоиться и все кричал, кричал. Анна лежала на полу, как выброшенная упрямыми волнами рыба и не могла подняться. Её глаза смотрели в сторону. Я их не видел, но чувствовал, что ей было гораздо тяжелее, чем мне. Чувствовал, но не понимал. Она ничего не произнесла, даже на французском. Она не вырывала своих рук, пока я не отчаялся и не отпустил их.
Когда в комнату вбежал и отец и мама, я сидел на полу. Анна так и не поднялась. Её голова с льющимися золотыми локонами лежала на моих коленях. Мы оба смотрели в одну точку на белой стене.
Трагедия осталась здесь и никуда не исчезла, даже спустя год. Чудес не бывает. И даже история оканчивается совсем не чудом. Больной никогда не встанет с постели, а сказки рассказывают лишь детям, когда они ещё не начали ходить в школу. Наша грубая необтесанная жизнь никогда не будет чувствовать страдания большой, но бессильной семьи. Никогда не сделает счастьем их боль. С этими шестилетними мыслями я закрыл свои мокрые глаза.
- Прости меня… Я существую, слабый человек... Мне очень жаль… – сказала шепотом на грузинском, Анна.
Мама с папой не двигались. Они смотрели на нас с тревогой и страхом. Папа стоял с разведенными руками, будто готовясь разнять нас, а мама стояла за его большой спиной, всё так же прижав руки к лицу.
Я склонился над циркачкой. Обхватил ладонью её влажный лоб и поцеловал пахнувшую душистыми травами, голову. Больше я её никогда не увижу…
Я тихо вышел из комнаты. Только теперь я понял, что Важи не было здесь уже очень давно. Я вышел и быстро пошел вверх, по нашей улочке. Я почти уже бежал вперед по темной дороге в тот самый шатер, который видел утром и у которого сейчас уже  толпились люди. Я знал, куда я иду. Вытерев рукавом слезы, я все убыстрял и торопил свой шаг.
- Пусть идет – папа с мамой остались в доме.


***

Картина пятнадцатая. «Ночь»


За шатром я увидел двух людей. Они громко говорили между собой. Ругались. Потом один, что постарше, ударил второго и тот упал на землю. Но и первый простоял недолго... Удар. Оба лежали на земле и пытались подняться. Я спрятался за большим металлическим заграждением, из-за которого выглядывали лишь мои глаза под светом луны. Я разглядел в одном из двух противников Важу.
- Думаешь, Анна останется здесь? Шайка! Спрятали её у себя и думаете, что этим всё и закончится? – говорила огромная и рослая фигура.
- Из-за тебя она упала. Предатель! Ты предал её. Зачем ты снова вернулся сюда? Ты же тогда почти убил её. Тебе мало?
- Я вернулся затем, что она принадлежит мне и даже теперь, когда она уже никогда не встанет, всё равно она моя и она всегда будет в цирке и будет приносить доход.
- Убирайся – раздался сильный удар и амбал упал на спину. – Она больше никогда не вернется в цирк! Запомни это. Хватит! Пусть я больше никогда её не увижу, но больше этого кровавого золота никогда не будет в её жизни.
- Это мы ещё посмотрим.
- Ты не заберешь её
- Я уже это сделал – кашляя выхаркивал амбал и даже ухитрялся выдавить несколько смешков из грязного рта.
Вдруг за моей спиной послышался шорох. Я обернулся. Но не успел увидеть лица. Осторожно взяв меня за руку, меня отвели в строну. Как под гипнозом, я не смел шелохнуться и по велению шел по следам. У старого дерева, перед обрывом мы остановились. Маг обернулся. Я увидел его строгое лицо со скульптурными чёткими линиями. Оно было бледное и как в дорогом фарфоре, в нем отражались блики огней от свечей и лампад домов, горящих неподалеку. Голова склонилась, и тяжелый взгляд упал на меня. Большей красоты я не видел никогда…
-  Тебя зовут Эдо? Верно? – я кивнул. - Сколько тебе лет, Эдо?
-  Шесть – шепотом ответил я незнакомцу. 
-  У тебя есть брат или сестра? – все медленнее проговаривал мужчина, как будто читая заклинание.
-  Да. Брат. Важа.
- Эта девушка, давно живет в вашем доме? - Ты знаешь, как её зовут? – я испугался и отрицательно кивнул, а потом добавил: 
- Она не говорит по-грузински - после паузы я тут же закрыл себе рот ладонью.
- Что ты хотел сказать, Эдо? Продолжай… -  но я отрицательно закивал. - Скажи. В этом нет ничего плохого. Я ничего не сделаю тебе, -  я слегка поёжился и шевельнул губами. - Погромче. Я не слышу тебя – мужчина ещё больше склонился надо мной…

Тогда я понял, что эта история, которую видел и чувствовал я в свои шесть лет – лишь часть айсберга, что скрыта под холодными водами. Цирк – семья, которая не пускает к себе чужих. Это мир, в котором нет посторонних. Зрители – это время. Нам дали лишь год… Важи был дан год жизни в этой семье. Но для меня вся трагедия, случившаяся тогда в цирке и дальнейшая жизнь Анны в нашей семье, была историей о любви и ничего кроме. В ней не было предательства, не было чужих осуждений, не было тяжелой предыстории. Была только любовь моего брата, Анны и нашей семьи. Наверное, в шесть лет ребенку и не стоит знать больше.

И вот, не смотря ни на что, я продолжаю верить в чудеса и сказки, даже когда кажется, что их не бывает. Даже сейчас, ты подумай только, когда уже и волос на голове почти не осталось и морщины, как иссохшая под зноем земля, я верю в чудеса и в любовь и в счастье и во что-то очень вечное. И уверен, что нет на земле большего счастья, чем жить с любимым человеком и наслаждаться каждой минутой, будто завтра уже никогда не настанет.
Когда я вбежал в дом, Анны в нем уже не было. Дом стал пустым. Ни мама, ни бабушка, ни старый дед с прабабкой не наполняли его теплом и заботой. Все они молча сидели по комнатам, опустив глаза. По полу были раскиданы вещи, чья-то одежда. Важи не было. В ту ночь меня посадили в машину и увезли отсюда. Я плакал. И плакал ещё очень долго…»

Мгелик шел медленно вслед за Эдо и смотрел вдаль.

Лечу я над землёй и смотрю вниз, как птичка
Всё люди подо мной ходят и приговаривают
Птичка птичка скажи, куда летишь, куда путь свой держишь
И себя я спрашиваю, куда меня крылья мои несут
Никто не знает. Как ветер пожелает, так и будет
Как будет ветру угодно туда и полечу
Полечу и буду всех людей восхвалять и живых и умерших.(1)

- Эдуард Гелавич, я не пойду с вами дальше. Мне нужно обратно. Меня, наверное, уже заждались в Поти. Спасибо Вам, что рассказали. Правда. Красивая история. Очень красивая. И Ваш брат… Он замечательный человек.
- Тебе спасибо. Но поздно, ты куда собрался идти по ночи?
- Тут недалеко. Поймаю машину. Я привычный.

- Вот, возьми – Эдо суетливо вытащил из ткани один саженец и отдал его клоуну. Тот слегка поклонился и с улыбкой пропал в сумерках. Было слышно, лишь как силуэт с шуршанием шагов по мягкой траве пробирается к освещенной редкими фонарями дороге.

*грузинская песенка



***
Картина шестнадцатая. «Дедушка Зурбаган»

Эдо сразу нашел ключ, который всегда оставляли под последним кирпичом крыльца на случай, если тот потеряется или его украдут.
В доме Эдо уже все легли спать. Правнуки Зурбагана и тетя видели один и тот же сон, о чем-то далеком и исчезнувшем. Лохматого и верного прадеда этих чудесных кавказских щенков давно не было в живых, но его потомство процветало и по-прежнему охраняло дом.
Младший сын Гелы Кадамиани тихо распахнул дверь и вошел. В комнату проникал свет из коридора. На кухне горела старая люстра, в сияние которой слетелась вся мошкара с холодной улицы, и теперь кружилась вокруг желтого плафона. Запах был все тот же, немного мокрый и пряный, но двери стали меньше, а проходы чуть уже.
- Тетя – Эдо прошел в комнату Цвимы и, приоткрыв её, заглянул внутрь. В комнате было пусто. Тогда Эдо пошел вверх по лестнице, на второй этаж, заскрипев ступеньками. На звук, виляя хвостами, прибежали Эшта и Зука.
- Тише, тише. Свои пришли – псы весело закивали мордами, и стали виться у ног, как будто собираясь ухватить за ботинки и стащить их.
Открыв комнату брата, Эдо еле дыша, прошел внутрь. Под еле заметным светом, на кровати тяжело дыша, спал Важа. Напротив, сгорбившись на плетеном стуле, дремала их тетя с положенной на грудь книгой. Её брови тяжело нависали над закрытыми глазами и выдавали безнадежность и сильную усталость. На стене шли часы, которые были прибиты сюда, ещё в день рождения братьев, которые с разницей в 12 лет родились 6 августа.
- Сюда нельзя. Нельзя, сказал! Спать! – буркнул на собак Эдо и закрыл за собой дверь. Эшта и Зука остались поскуливать за дверью, но после очередных неудачных попыток, все таки улеглись на широкий лестничный половик.
  Эдо не стал будить Цвиму и сел на стул, стоявший у самых дверей. Облокотившись к стене он заснул, отправляя в подсознание весь прожитый день.


                ***

Картина семнадцатая. «Магия»

Наступило ослепительное утро, разбудившее Эдо лишь касанием пары лучей из-за запертых ставен.

- Эдо? Это ты? 
- Тетя…  – Эдо резко встал и обнял свою тетю, худую, уставшую и опавшую в руках старого журналиста.
- Эдо, мальчик мой, ты приехал – Цвима расплакалась с той силой, с которой может плакать отчаявшаяся женщина на склоне своих лет.
-  Как он? – Эдо посмотрел на Важу, который все так же тяжело дышал.
- Плохо Эдо. Врач сказал, что шансов уже нет. Эдо, только не уезжай сразу. Останься здесь недолго. Я не справлюсь, слышишь? Не смогу.
- Я останусь. – Эдо поцеловал Цвиму и подошел к кровати, на которой лежал его брат.
Важа был бледен и некогда наполненные уверенностью и силой глаза в юности, теперь были пустыми и уставшими. Он был по-прежнему таким же крепким, и лежа на белой простыни, дышал глубоко и часто. В его изголовье было вышитое Цвимой полотенце, в традициях этого села. Эдо никогда не замечал красоты своего брата так явно, как это было сейчас, когда больной старый человек лежал перед ним на кровати, и время считало ему минуты до кончины. И вдруг Эдо понял, что было в его брате, чего не было в других людях. Важа был похож на монаха и всю христианскую веру с распятым Богом Иисусом. С раннего детства до самой старости. Он был монастырем и его настоятелем, источником святой воды и деревом, раскинувшимся своими крепкими ветвями над монастырской келью. Он был пасхальной службой и грузинскими песнопениями Самеба. Теперь, когда он лежал на кровати, в нем было ещё больше спокойствия, ещё больше принятия всего, чем жива наша земля и небо.
- Важа
- Эдо? Ты? Как ты изменился, как долго тебя не было.
- Прости меня. Я хотел вернуться. Не мог.
- Ты сейчас здесь, рядом со мной. Это главное – Эдо присел на кровать. В это время дверь закрылась и тетя Цвима ушла.
- Знаешь, что я скажу тебе Эдо? Скоро меня не станет. Моя старость и моя болезнь одержали верх. Я это чувствую. Но это не главное. Нет ничего главнее любви. Всё исчезнет, ничего не будет, а любовь останется. Странно, что это по-настоящему чувствуешь только сейчас.
- Важа… Я так виноват...
- Нет, никто не виноват… Всё верно…Не надо об этом. После той ужасной ночи никто никогда не будет виноват. Ни в чем и никогда – братья замолчали. Луч света из окна тихо лег на кровать Важи. В луче разлетелись крошечные пылинки.
- Ты помнишь цирк, да?
- Да, помню
- А её помнишь?
- Да
- Самый счастливый мой день - день её трагедии. Как бы не были страшны эти слова – это так.
- Важа, ты только не переживай. Не надо.
- Эдо, как я рад, что ты здесь. – Эдо взял Важу за руку.

И маленькая комната, где были Важа и Эдо задрожала. Журналист сильнее сжал руки своего брата и чуть пригнулся к его кровати. Деревянные доски пола дернулись и тот содрогнулся. Со стен посыпались мелкие куски старой штукатурки и краски. Стекло окна громко треснуло. Комната медленно начала округляться. Углы, которые были заставлены мешками и другой домашней утварью стали исчезать. Внезапно ворвавшийся сюда ветер, сорвал занавески и скатерти, сорвал карнизы и даже тяжелую чугунную люстру, висевшую на потолке. Свет, тускло проникавший из окна теперь как яркий прожектор завоевал всё пространство маленькой комнаты. Дышать стало волнительнее, и в то же время легче. Комната продолжала округляться, но теперь к этому явлению добавилось пространство, которое расширялось всё больше и сметало остальные части дома. Эдо даже не мог разглядеть, что происходит вдали комнаты. Если бы он закрыл глаза, то вспомнил бы самое приятное детское чувство, когда зажмуриваешься и раскачиваешь качели, которые всё быстрее и быстрее разгоняют воздух вокруг тебя. Ты делаешься частью чего-то огромного, хочется петь и кричать. И хочется разогнаться ещё быстрее и уже исчезнуть из этого мира вместе с этой природой, пахнувшей сладостью. И Эдо действительно тогда закрыл глаза. Руку Важи он не отпускал и ещё больше согнулся над ним. В воздухе стало пахнуть холодной карамелью с примесью старой нафталиновой одежды. Этот запах не спутаешь ни с чем. Это запах, в котором есть немного страха от ожидания, есть восторг, есть тайна и магическая красота.   
   Когда Эдо открыл глаза, над ним был купол их цирка, который запомнил на всю жизнь. Красно-белый, с креплениями на верху и огромным, горящим цветами шаром. Вокруг был шум, и, привыкнув к яркому свету, глаза Эдо увидели вокруг себя веселую публику, пришедшую сюда со своими детьми. Дети ели сладкую воздушную розовую и белую вату. У младенцев были красные щёки, а матери, прижимая их к себе, с восторгом смотрели в центр арены цирка, где всё также лежал на кровати Важа, а над ним сидел Эдо. Над журналистом сверкнули трапеции. Он всё оглядывался, и осматривал манеж и всех зрителей. Вдруг ему показалось, что среди зрителей сидит Мгелик и, кажется, даже не один. Эдо стал прищуриваться, старческое зрение не позволяло ему видеть все, что было в верхних рядах зала. Заиграла музыка. Арена цирка завертелась, как карусель на площади Сен Жармен в Париже. Огни мелькали. Яркие, ослепительные. Зеленые, желтые, фиолетовые, как елочные гирлянды они целились в сетчатку снова и снова, застревая там на несколько секунд. Бурлящий шум голосов погружал двух братьев снова и снова, не давая надышаться тишиной. Кажется, где-то была Тамуна с Надаром, счастливая Цвима, сестра Рита, все такая же веселая и живая. Неподалеку от главного входа, кажется, был водитель автобуса, державший в руках аккумулятор от своей машины и даже ни разу так и взглянувший на крутящуюся арену цирка. Здесь была вся семья Кадамиани. Эдо даже попытался помахать рукой своему погибшему в автокатастрофе дяде и отцу. Те, махали ему в ответ. Всё вертелось, сверкало и праздновало вечную жизнь.
Когда представление окончилось, наконец, наступила тишина, свет остался лишь в центре арены, где лежало тело 18-летнего юноши. Над ним по-прежнему склонялся Эдо, недавно окончивший первый класс средней школы в маленьком селе Саати. Кажется, все вокруг затаили дыхание. Эдо поцеловал холодный лоб своего брата. В тот момент не было горя. Это был самый светлый и чистый день его жизни, когда рядом жили и боль, и счастье, радость и страдание. Этот смиренный и полный покоя день – вот о чем говорила тогда сумасшедшая Тамара, думал Эдо. «Без горя ты не познаешь радость, без трагедии не станешь по-настоящему счастливым». Вся жизнь теперь показалась Эдо снова тем миром, в котором он жил здесь, в родном Саати. Единственное, чего не хватало, это великой любви Важи к Анне, которой здесь не было. Её не было ни на манеже, ни среди зрителей. Что стало с той девушкой, никто не знал. Но любовь все также отчаянно продолжала биться вместе с сердцем Важи. Теперь его не стало, а она все живет.
Эдо поднялся с кровати. Когда раздался шорох и по залу с нарастающим шумом откатывающихся волн моря раздались аплодисменты, Эдо уже не было в маленькой  комнате с прикрытыми окнами. Маленький солнечный луч по-прежнему освещал кровать, на которой только что лежал его брат.


***

Картина восемнадцатая. «Похороны»


- Эдо ты остаешься ещё немного?
- Да, конечно, останусь.
- Наверное, надо что-то подготовить, у меня ничего не собрано. Мы всё надеялись. На той неделе он нам даже помогал стол перетаскивать. Всё так быстро и так больно. Открой все двери в доме. Его многие знали.

         Эдо по очереди стал открывать двери в доме, окна, калитки и ворота. Ни один народ так не сопереживает чужому горю, как этот. Это не фанатичные рыдания, не скорбь раскидывающаяся на сотни верст. Это сопереживание с печалью. Каждый, кто приходит в дом, молча берет на себя часть этой потери. Горе сопереживающего направлено вверх, к небесам. Оно не закрывает землю от скорби своим тонким кружевом, оно его отдает Богу, который выдержит всё, даже самую горькую потерю. Не нужно плакать или уничтожать себя уколами совести, нужно смириться и разделить это с окружающими друзьями и уже вместе отдать это в небеса. Такова традиция и таковы законы, которые складывались тысячи лет.
            Важу действительно знали все в этом селе. Все приходили и, ничего не говоря, садились за широкий стол. Никто не плакал. Даже Цвима.

 - Хорошо, что ты приехал. Мы все переживали, ты знаешь.
- Знаю…
- Ты, наверное, себя сейчас неважно чувствуешь. Но это правильно.
- Почему правильно?
- Потому что когда кто-то умирает, мы ничего не можем сделать. Сейчас Важа видит, что ты горюешь, что ты сожалеешь. Ему лучше, потому что он понимает, как ты его любил и как ты ему был дорог.
- Цвима, ты думаешь Важа радуется тому, что плохо мне?
- Нет, что ты. Он просто понимает, что был дорог тебе и поэтому ты переживаешь.
- Нет.

            Эдо вышел во двор и закурил. Такая тишина в этих местах. Даже не по себе. Столько людей, а все боятся шелохнуться, будто природа ждет рассвета и замерла в ожидании. Это чуждое состояние для живого человека, но Эдо это сейчас не чувствовал.

               Тело Важи было отпето в церкви пятью монахами и отдано земле со всеми полагающимися правилами, Эдо уехал.

Обратная дорога до Тбилиси пролетела для журналиста незаметно. Мысли никак не хотели посещать его голову, а глаза всё закрывались от солнца и призывали сон. Вроде и легко даже стало, но возможно, это от здешнего воздуха. Эдо даже и не плакал, и тяжести на сердце у него не было. Странно, правда? Вроде и да, старый брат умер, а кто бессмертен? Кажется, и плакать нет причин, ведь всё случилось как нужно, пришел конец пути одного человека и возможно, в ту секунду оборвалась ещё чья-то жизнь. А может кто-то родился, а кто-то первый раз встретил свою любовь. Странное чувство. Совсем нет боли. Ничего нет. Это даже какое-то «античувство». Смерть теперь так понятна, её совсем не стоит бояться. Она так же обычна, как дневной сон или как задержать дыхание и прыгнуть в глубину моря. Смерть то, что ждет каждого и что объединяет всех людей и всю природу. В ней нет трагедии умирающего и нет трагедии скорбящего.

- Извините,  Вам не будет сложно пересесть, а то меня укачивает? – спросила одна девушка, чем прервала сон Эдо.
- Пересесть? Да, сейчас пересяду. Сюда? Отлично.
- Спасибо
- Красота здесь. Как то дышать легко даже. Не чувствуете?
- Не знаю. Может быть.
- Вы здесь живете?
- Я в гости приезжала. А вы живете?
- Да. Жил когда-то, а сейчас вот…

Дверь распахнулась и в автобус зашла молодая семья. Мать, отец и двое детей. Мальчик и девочка. Мальчику не было и года и он спал на руках отца, накрытый сверху платком. Девочка была старше, лет пяти. Она тут же пробежала в конец автобуса, пытаясь отыскать свободное место. Два места были лишь у окна, напротив Эдо. Старик забеспокоился, пытаясь встать и уступить ещё одно место.
- Нет, сидите, сидите. Отдай мне ребенка, а сам постоишь. – Девочка и Эдо оказались сидеть напротив друг друга. Прошла минута, две, три. Девчушка смотрела на Эдо пристальным, изумленным взглядом. Потом  на свою маму. Снова на старика. Её детское румяное лицо начало медленно покрывать наивная улыбка. Потом вырвался смешок. Маленький и неосторожный. Потом снова улыбка и уже радостный смех так и полился по утреннему прохладному автобусу.
Эдо свел зрачки к носу и широко улыбнулся до золотых зубов, подарив восторг маленькой грузинке. В этом было столько детского потрясающего ощущения. В этом смехе было столько радости, которой не бывает у взрослых, а тем более у пожилых людей, когда ты счастлив ни потому что что-то случилось или ты с чем то справился, а просто так.

«Никогда не следует бояться смеха, а тем более счастья. В смерти, любом, даже самом страшном горе и трагедии будь радостен и умиротворен. Это в порядке вещей. В этом нет ничего предосудительного, в этом свой смысл, свой порядок. Радости от смерти нет у нашего народа, но есть что - то большее, чем это. Есть что-то более серьезное, чем смерть близкого человека. Есть что-то более глубокое и вечное. Даже после конца жизненного пути есть что-то большее и это большее и есть огромная радость, счастье и любовь. По твоему лицу не скажешь, что тебе это понятно сейчас, но постарайся просто ощутить это.  Есть вещи важнее смерти, и они просты»…

- Эка, сиди тихо. Ты не в цирке.






***

Картина девятнадцатая. «Один рецепт»

В Тбилиси наступил фиолетово-оранжевый вечер, когда Эдо был уже возле своего дома.

В квартире Кадамиани раздался звонок. В коридор, шаркая ногами и вытирая руки о фартук, вышла пожилая женщина и открыла дверь.
- А я только пришла. Хорошо, что ты немного задержался.
- Долгая остановка в Кутаиси.
- Есть будешь?
- Тамуна – Эдо смотрел прямо в глаза своей жены.
- Что?
- Мы так постарели…
- Я сварила твою любимую солянку. С утра я ходила на рынок, сегодня там Датуча привез замечательную баранину. А ещё мне рассказали рецепт один…
- Тамуна, ты слышишь меня? Мы, наконец, с тобой постарели.
- … И из редакции звонили. Эти люди интересовались, придешь ли ты завтра, я сказала, что как ты можешь придти, если ты приедешь только двадцатого. Представляешь? Они перепутали что-то. Конечно, перепутали – женщина перевела дух.
- Тамуна, Важи нет.
- Мы с Надаром думали отправить девочек в летний лагерь, но там эпидемия какая-то. Что за напасть…  – говорила Тамуна, уже с паузами, еле сдерживая слезы.
- Тамуна… - но  женщина обняла Эдо, уткнувшись ему в плечо.
- Мне так жаль. Эдо, мне так горько от этого, но я не хочу этого чувствовать – больше она ничего не сказала.
- Все хорошо.
***

Картина двадцатая. «Статья»

На следующий день все было так, как привык старый журналист за многие годы. Завтрак, ванная комната, несколько звонков и автобус в почти исчезающий из-за долгов «Нитьчи». В редакции, казалось, его и не ждали, хотя звонили его жене и всё же немного сопереживали. Был только старый друг Михаил Дудуния. Ровесник и частый гость в доме Кадамиани. Учтивый и манерный, со всеми прилагающимися только интеллигентам привычками, он восхищался Эдо. Тот млел и дружил с ним уже вот почти десять лет. На вид толстый и добрый хватался за любое выгодное дело с небывалым азартом, и, как только сделка теряла для него интерес и выгоду, ослаблял хватку и компаньоны «шли по миру». Так, договора были навсегда утрачены со многими иностранными партнерами и коллегами. Но обаяния у старика не убавлялось, и все больше авторов было радо посидеть с ним в хинкальной и обсудить новый договор на публикацию.
- Эдо, прими соболезнования. Я уже не знаю, как говорится это. Ну, ты там держись. Не раскисай. Тебе сейчас работать нужно больше. Город ждет гениальных статей – подмигнул Дудуния и похлопал Эдо по плечу.
- Миш, спасибо. Я нормально. Главное сейчас не опустить руки.
- Да, тебя хотел шеф видеть. Там что-то обрушилось.
- Что обрушилась? Что говоришь такое?
- Сам сходи. Я не вмешиваюсь.

Эдо поднялся по лестнице наверх, где находился кабинет главного редактора «Нитьчи». Перед кабинетом сидела строгая секретарша, ни на мгновения не отрываясь от своего документа, она открыла дверь Эдо к директору. Эдо вошел в просторный прохладный зал, удивленный тому, что его уже ждали.
- Можно?
- А, Эдо. Заходи, дорогой. Кофе будешь?
- Сердце пошаливает. Нет. Спасибо.
- Эдо, я тебя вот зачем позвал. Кто как не ты можешь написать уверенную статью. Там как раз что-то с грузинской темой.
- Грузинской темой?
- Выставочный зал Карвасла, кажется. Подожди – Директор нажал на своем телефонном аппарате пару цифр – Ануш, скажите, а выставка будет в Карвасла, тот что на улице Сиони? – аппарат что-то пробурчал.  – Спасибо.
- На Сиони. Там.
- А что именно требуется от меня?
- Понимаешь, выставку организовывает наш недобрый партнер. Он тип скользкий и мне бы хотелось, чтобы ты написал крепкую критику на эту выставку. Там будет всего один художник представлен. Походишь, пообщаешься и напишешь. Ну что? Договорились?
- А если мне понравятся картины?
- Друг, тебе могут понравиться картины, стены, бабушка кассирша, шторы на окнах. Но ты меня должен понять. Мне нужна критическая статья. Критическая. И всё.
- Я понимаю. Да, сделаю.
- Вот и хорошо. Замечательно. На выходных зову тебя к себе. На рыбалку сходим, посидим, отдохнем. Я слышал у тебя брат умер. Прими соболезнования. Ну так что? Ты главное о статье не забывай. К четвергу жду.
- Я пойду.
- Иди, конечно.
- До четверга значит.
- До него.
- До свиданья.
- Не прощайся. Ещё увидимся. Жене, детям, внукам привет передавай.

Эдо вышел из кабинета.


                ***
Картина двадцать первая «Моя веселая трагедия»

Эдо шел по улице быстро для своих лет и боялся только одного. Выставка может ему понравиться, и он не в тех годах, чтобы соврать себе. Всеми силами он настраивал себя на что-то плохое. Намеренно купаясь в цинизме, он непривычно уставился взглядом в мостовую, которая бежала перед ним пестрыми титрами. «Все эти художники думают только об одном, каким бы ещё способом заявить о себе. Яркие краски, сюжеты, взятые из головы или срисованные с примитивной натуры – всё, чем хотят они удивлять. Ничего уже в них не цепляет. Это уже не искусство. Искусство умерло ещё в эпоху импрессионистов. Остались попытки творчества. Теперь деньги стали править миром, фотоаппараты снимать его, а компьютеры делать лучше. Нет искусства. Погибло навсегда. И то, куда я сейчас иду – ещё одна цитадель жалких попыток. Пуская даже понравится мне с первого взгляда. Этому верить нельзя. Нельзя верить первым чувствам. Опыт. Опыт и сухая оценка. Вот, чем должен руководствоваться журналист. Факты, фактура и форма. Три «Ф», три кита любой статьи, любого очерка. Эмоции, только сдержанные словами. Что я в самом деле буду восхвалять этих бездарных людей, которые не делают ничего, не приносят никакой пользы ни своим делом, ни своей жизнью. Что у них есть? Их картины, которые не несут ничего кроме их собственного мироощущения? Кому это нужно? Я готов. Я напишу критическую статью» - все это проносилось у Эдо в голове, иногда описывая окружности и повторяясь.

Выставочный зал Карвасла сейчас был пустым. Посетителей не было. Эдо вошел внутрь. Здесь было прохладно и слегка пахло пылью и дорогими духами. Журналист подошел к экспозиции. Некоторые картины были под стеклом, и Эдо отражался в их темном фоне.
На первой стоял юноша, державший в руках книгу. Возле него сидела собака с приветливыми добрыми глазами. Позади возвышались горы с огромными голубыми вершинами. Они быль столь огромными, что подпирали раму, закрывавшую их. Перспектива картины была настолько необычна, что, казалось, юноша с псом летят над землей, а не стоят на ней. Слева вдалеке был дом, из белого камня. Он был обнесен небольшим забором. Цвел сад. От него вела дорожка прямо к центру композиции, где и стоял будущий ученик. У Зурбагана были веселые глаза. Ещё секунда и он помашет хвостом и убежит обратно в дом, где уже готов обед и все собрались. Мальчик на картине в отличии от своего верного друга серьезен. Глаза младшего Кадамиани сосредоточены и смотрят прямо на художника.
Вторая картина висела рядом. На ней был вечер. Но когда Эдо пригляделся, он понял, что это были лишь ставни, оберегающие комнату от солнца. На кровати возле окна лежала старая прабабушка, с закрытыми глазами. Стоит наклониться поближе и можно будет услышать старческое хрипение и глубокие тяжелые вздохи, не имеющей власти, но по-прежнему живой хранительницы дома. Её темно синее покрывало уже давно не согревает застывшую кровь, но жизнь еще борется в ней крошечными лучами, пробивающимися из трещин старых окон.
Третья картина большая, располагается возле входа в зал. В её центре стоит стол за которым сидят люди. Это большая семья с детьми. Они о чем-то разговаривают, пьют молодое вино, смеются и веселятся. Важа сидит слева. Он немного смущен, и смотрит прямо на своего уже старого и ошеломленного брата стоящего напротив картины. На нем его белая рубашка с поднятыми рукавами и его любимые ботинки со стертыми носками.
На следующих картинах были пейзажи. Огромные горы и небо, напоминающее бесконечное море, которое уходит на горизонт. Вот зеленая равнина, на которой пол века назад два брата играли в футбол. Вот вид с веранды дома, откуда виден весь Саати и если взять дедушкин бинокль и посмотреть дальше, будет виден Поти.
На одной из картин висевших напротив окна была женщина. На ней был черный платок. Её глаза выражали глубокую усталость, но одновременно с этим доброту. Мама стояла с огромным блюдом в руках. На нем были овощи, травы. Мама чем-то напоминала статую «Мать Грузии», что сейчас возвышается над Тбилиси. Такая же сильная и заботливая. Позади неё, вдалеке сидит дед Георг, опершись на свою палку и уже полчаса, как ожидающий обеда.
На другой картине было нарисовано окно,  за которым идет снег. Мягкий, он падал всю неделю тогда, не оставляя ни тропинки во дворе и закрывая лестницу в дом. После того снегопада все вышли во двор и убирали снег, занося его в комнаты на своих сапогах. В комнатах он таял, оставляя мокрые следы и лужи. Но это было здорово.
На последней картине был нарисован молодой мужчина. Он сидел на стуле напротив кровати с девушкой, которая лежала на спине и не шевелилась. Её тело туго оплетали бинты... Парень держал её руку крепко и не отпускал, хотя сидел уже целую ночь и день. Его глаза были закрыты, а ноги почти касались коленями пола. Картина была яркая и светлая. Её фон был желтым от солнца, а детали были прописаны сотнями разных оттенков. Всё светилось. Это была она. Старая художница из Марселя с тяжелым прошлым, трагедией и новым счастьем.

- Вам плохо? Давайте я вызову врача – девушка смотритель подбежала к Эдо, когда тот часто задышал и закрыл лицо рукой.
- Не нужно. Спасибо.
- Вы уверены? – Эдо кивнул.

Но ноги Эдо подкашивались. На лбу журналиста выступила испарина. Он сел на скамейку в зале и, переведя дыхание, опустил голову вниз. Прилила кровь и стало чуть легче. Никогда не было такого, чтобы перед журналистом все рухнуло с такой силой. Такая тревога бывает перед инсультом. Страх. Телом овладевает такой нестерпимый страх, что можно умереть задолго до остановки сердца. Хочешь крикнуть – не можешь, убежать невозможно. Ноги каменные  и ты уже ничего не понимаешь, что с тобой происходит. Как перед наркозом все тело сопротивляется, борется с чем-то непонятным, чужим.  Кошмарный сон того июня возвращается. В глазах все темнеет. Как же ужасен этот момент полного безвластия над своим телом, над мыслями и страхами. В груди жуткая боль и, кажется, только она знает, что делать и как действовать дальше, зажав тебя в своих объятиях так сильно. Уже в этом нет ничего страшного и не от чего терять рассудок, а боль уже возглавляет это представление, и ты ничего не можешь сделать. Ничего…

Эдо упал. Тогда он перенес первый в своей жизни инфаркт. Когда врачи будут уносить его из зала, из его рук выпадет брошюра с выставки.


«Анна Гавальда - французская художница. Первая выставка в Грузии «Моя веселая трагедия» 2014 год. Тбилиси».


***

Картина двадцать вторая «Пустая Меунаргия»

Эдо выписали через неделю. Все были очень напуганы, и Тамуна не отходила от своего мужа ни на шаг. В редакцию пришло письмо из госпиталя, ему дали спокойно уйти на пенсию. Статью об этой выставке так никто и не написал.

Прошел месяц

Гуляя  по улице Меунаргия, он, как обычно, свернул и уже шел по широкому проспекту, разглядывая балконы и здороваясь с друзьями, жившими в этом районе. Здесь он снова встретил старую Тамару. Она все также бродила в забытьи по улицам и говорила на своем языке.

- Эдо, тебя долго не было. Я волновалась.
- Тамара, я болел.
- У тебя, наверное, температура. Я же говорила не ходи босиком, простудишься. А ты не слушал. Вот придет отец, он тебя накажет.
- Накажет. Пусть накажет.
- Эдо, мальчик мой, ты такой бледный. Наверное, тебе плохо очень. Я тебе могу воды дать. Пойдем сюда.
- Ничего не нужно. Мне хорошо и легко сейчас. Все пусто внутри и светло. Ничего не нужно.
- Вот видишь, я же говорила. Все образуется, все будет хорошо. Я видела так. Трагедия сделает человека счастливым. Каждого человека. Так Иисус говорил. И я говорила. Большая удача пролить слезы радости, большая удача почувствовать счастье, когда вокруг одно горе. Все ищут счастье не там где оно, должно быть. Самая счастливая и радостная вещь на земле это трагедия. Вы все это поймете. Рано или поздно, но поймете. Обязательно узнаете, и будете в радости жить всегда и бед у вас не будет. Научитесь, как ты научился, Эдо.
- Пойдем, я отведу тебя домой.


Зарисовка Пролога

Эдо переживет свою жену на восемь долгих лет. Тамуна умрет на руках мужа и детей. Атина и Надар обвенчаются, когда им будет уже за 40 и пронесут свою любовь до самого конца. Их дети будут помнить каждого из своей семьи, и рисовать древо поколений уже своим внукам. Тетя Цвима останется в Саати. Убежденная коммунистка, с головой уйдет в веру к Богу, который позволит ей жить без племянников ещё очень долго. Мгелик будет работать клоуном, как и прежде, пока в 32 года не женится на ветеринарном враче из России.  «Нитьчи» закроют из-за долгов. Старая Тамара будет также ходить по улицам, пока в один из дней на скользкой осенней дороге машина не сможет отвернуть на скорости в сторону.

Самое главное, что есть у нас – это наши чувства. Мы чувствуем боль, но также мы чувствуем и радость. Любовь и горе. Обиду и блаженство. Мы чувствуем свет и темноту, людей и природы. Ненависть и свободу. Мы чувствуем жизнь…