Мандарин Бальзака. Роман. Часть 1. Глава 5

                Глава пятая. Курсант

      Место оказалось действительно мрачным. Это был квартал в Сыромятниках, старинном уголке Москвы, треугольник которого ограничивали тихая улица, набережная Яузы и высокий вал железнодорожной насыпи, то и дело шумящий поездами. Здесь хаотически расположились здания разных времён, чаще — старые кирпичные дома-крепости вроде заводских корпусов вековой давности или перенаселённых коммунальных муравейников. Но хозяева давно сменились, новые же создали здесь заповедник живописнейших трущоб, отреставрированных и причудливо разукрашенных художниками, с дворами-лабиринтами и восхитительно мрачными подворотнями-пещерами, длинными и извилистыми, куда выходили прозрачными стенами двадцать первого века таинственно полуосвещённые залы художественных студий, антикварных и книжных магазинов, уютных кафе. Здесь, как убедился Дятлов, побродив из любопытства по закоулкам, угнездились дизайнерские фирмы разного профиля, учебные курсы, выставочные галереи, даже редакция телеканала. И среди них — то, что требовалось и что Юрий Васильевич отыскал вначале на большом панно — плане-указателе квартала: «Вентро. Центр психодизайна личности».
      Ещё немного поплутав, вышел к латунной табличке того же содержания. Дверь была не заперта. Войдя, хохотнул над своим внутренним ребёнком, который в обступившем полумраке сжался, ожидая немедленного нападения людоедов.
      — Вы к нам? — спросил сзади приветливый голос.
      Молодой человек в белом халате, не замеченный Дятловым — плохой разведчик! — сидел за столиком в закутке, куда выходил боковой коридор, видимо, с рабочими комнатами.
      — Да, — подтвердил Дятлов, придав голосу фатальную интонацию. — Я к вам.
      Вентро-диагностику, как и оговаривалось на сайте, совершенно бесплатную, проводил в хорошо освещённом, вполне современном лабораторном помещении — не верилось, что оно в недрах такой трущобы, — лично кандидат психологических наук Синюшин Вячеслав Иванович, о чём информировал квадратик, приколотый на груди его медицинского халата. Ассистировала ему молоденькая лаборантка, тоже в халатике, что не позволило Дятлову оценить вентральность её фигурки. Синюшин по виду был матёрый, с проседью, широкогрудый мужик, но с неподходяще деликатным говорком и застенчивой улыбкой. «Застенчивый людоед», — усмехнулся про себя Дятлов. Людоед усадил его в кресло перед монитором, предупредив, что кресло не обычное, а снабжённое инфракрасным прибором, но бояться не стоит. Учитывая, вероятно, интеллигентность посетителя, объяснил, как прибор работает. Похожая аппаратура применяется в нейродетекторе лжи, отслеживающем изменения кровотока в лобной части коры головного мозга, где расположена область, реагирующая на ложную информацию и открытая ещё полвека назад известным мозговедом Натальей Бехтеревой. В данном случае прибор также фиксирует приток крови, но к другому месту. Можно, конечно, отслеживать и в мозгу, но это было бы сложнее. На мониторе будут появляться различные картинки, прокручиваться видеоролики — иногда со звуковым сопровождением, а Юрию Васильевичу надо просто сидеть, расслабив мышцы, и смотреть. Комментировать, как на футболе, не обязательно, хотя некоторые предъявляемые образы могут впечатлить.
      Сомневаясь, возможно, дошло ли до клиента назначение инфракрасного прибора, Вячеслав Иванович со смущённой — наверно, авторской, улыбкой поведал, что специально созданное на фирме программное обеспечение даёт автоматическую интерпретацию показаний прибора по четырёхбалльной шкале. Ноль баллов — никакой реакции, один балл — реакция слабая, самим испытуемым либо не замечаемая, либо трактуемая как-то по-другому. Два балла — реакция явная и устойчивая, три балла — сильная: как говорится, полная боеготовность. Будут предъявлены три серии по десять тестов в каждой, с нарастающей вентральностью: от одного балла до трёх. Объективная вентральность образов откалибрована по реакции реально вентрализованных людей среднестатистически. Если реакция на какой-либо тест окажется сильной, программа автоматически сделает паузу для релаксации, заполненную картинами природы и успокаивающей, специально подобранной музыкой. Но желательно немножко держать себя в руках, чтобы не произошло эксцесса, иначе тестирование на сегодня сорвётся.
      Поблагодарив за подробные разъяснения, то есть за подход не как к подопытному кролику, Юрий Васильевич пожелал всё же уточнить, какая реакция имеется в виду. 
      — Эрекция, — смущённо ответил Вячеслав Иванович. — А эксцессом мы называем эякуляцию. Да, — добавил он, как бы извиняясь, — наши образы могут произвести очень сильное впечатление.
      Юрий Васильевич, чтобы развеять взаимное смущение, тут же придумал умный вопрос: чем отличается вентральность от вентрализованности?
      — Вентрализованность, — объяснил Синюшин, — это восприимчивость человека к вентральным образам. Её-то, любезный Юрий Васильевич, мы и будем у вас сейчас измерять. А вентральность — это характеристика самих образов. Например, облик женщины может быть выраженно вентральным, но сама она нисколько не вентрализованна. И наоборот. Правда, нередко это коррелирует. Я отношу это за счёт психосоматики.
      Дятлов уловил, что щёчки у лаборантки запунцовели. Это вернуло его от мелочей к стратегии: интересно, а её угостили кусочком Игорька? Или всё сожрали старшие товарищи?
      — Сложная наука, — снисходительно похвалил Юрий Васильевич и, внутренне зловеще усмехнувшись, приготовился к испытанию.
      — Юленька, — попросил Вячеслав Иванович, — открой нам, пожалуйста, восьмой номер. Восьмой, — пояснил он, наклонившись к испытуемому и приглушив голос, словно они были на начавшемся уже киносеансе, — это тест для людей осведомлённых. Я чувствую, вы кое-что читали о вентро.
      — Да, кое-что читал, — ответил Дятлов с той же, что при входе, фатальной интонацией.
      Синюшин торжественно воссел за свой монитор, вероятно, дублировавший картинки дятловского, но вместе с баллами и ещё какими-нибудь профессиональными прибамбасами, — и кино поехало.
      Прежде чем рассказывать о том, что увидел Юрий Васильевич на экране, необходимо отметить, что за время разговора он не раз забывал на минутку, что перед ним людоед, поскольку Вячеслав Иванович не производил такого впечатления. Приходилось даже внутренне себя подстёгивать: «Помни! Не смей забывать, сволочь!» — так обращался к самому себе Юрий Васильевич в решающие моменты жизни. Теперь о том, что предстало на мониторе.
      Первую серию, десять тестов низкой балльности, Дятлов, со своей стороны, тоже оценил невысоко — как полный маразм. Чего стоит, например, видеоролик: стебелёк то ли трубочка, крупным планом, вдруг начинает раздуваться, словно внутри надувают шарик. Элементарная обработка изображения, спрашивается: ну и что? Подметил только, что в первых пяти тестах объекты просто раздувались, а в пяти остальных ещё и лопались. Лопались воздушные шарики, мыльные пузырики, выдуваемые детскими губками, крупные пузыри на лужах под дождём.
      Во второй десятке, по замыслу — более сильнодействующей, картинки были осмысленными: вроде карикатурок из юмористических журналов или фрагментов мультиков. Карикатуры показались не слишком остроумными. На одной тощая акула спрашивает толстую, с шаровидным брюхом: далеко ли пляж? «Не далеко, — отвечает брюхатая, — но там уже ничего съедобного». На другой картинке — дама в шезлонге под пальмами, соседний шезлонг пустой. Дама говорит по мобильнику: «Алло, полиция? Только что моего мужа проглотил крокодил!» А пузо у дамы такое, что сразу понятно, какой крокодил разделался с мужем. На третьей карикатурке доктор в халате, шапочке и очках с довольным видом взвешивает пациентку, видимо, проходящую курс похудения и добившуюся успехов. Картинка рядом: весы опрокинуты, от доктора — только шапочка и очки, а пациентка озадаченно разглядывает свой огромный живот.
      Здесь вторая половина сюжетов тоже носила садомазохистский характер. Такая, к примеру, анимация: баба-яга гонится за Иванушкой, дорогу ей преграждает речка. Бабе, похоже, не хочется раздеваться и лезть в воду, и она, глупая, пытается осушить речку, разом выпив всю воду. Понятно, что надувается при этом как шар и лопается. В другом сюжете, из греческой мифологии, знаменитый герой Тезей сражается с человекобыком людоедом Минотавром, чрево которого так раздулось после сытного обеда — очевидно, юношами и девушками, регулярно доставляемыми к его столу из Афин, — что мешает маневрировать в лабиринте, где злодей обитает. Пользуясь неповоротливостью противника, Тезей увёртывается от его огромной пасти и в конце концов вонзает ему в чрево меч. Лопается оно звучно — вероятно, в вентро ценятся и аудиоэффекты.
      Третья десятка тестов, по замыслу — самая горячая, несомненно, рассчитана была на продвинутого клиента, усвоившего базовые идеи вентро, в чём Синюшин не без основания подозревал Юрия Васильевича. От испытуемого, как понял Дятлов, требовалось осознавать вентральную — именно вентральную! — эротичность любого зла в силу его древнего каннибальского происхождения, согласно замечательному открытию теоретиков вентро. В этой видеосерии демонические дамы, словно вышедшие из-под кисти Джулии Белл, — этакие комиссарши в коже или в облегающей стали доспехов, но с голыми бёдрами и животами, вызывающе вентральными, на каблуках-шпильках и в высоких сапогах чулках, — творили всевозможное зло в антуражах различных эпох. В первой пятёрке тестов — безнаказанно, во второй — расплачиваясь своими прекрасными телами, пронзёнными мечом или шпагой, вспоротыми рогами или штыком, низвергнутыми на острые скалы, перечёркнутыми автоматной очередью, сожжёнными заживо или разорванными взрывом: настоящий пир садомазохизма. Дятлову вспомнились сайты подобных сообществ в Интернете, просмотренные по совету Стивена Кроу с возможной пользой для литработы. Припомнились и самонаблюдения Юкио Мисимы, которого возбуждали батальные сцены с эстетичными трупами. Зло, творимое ведьмами-комиссаршами, было разнообразно. Они пожирали младенцев, вырвав их из рук матерей. С нечеловеческой силой отрывали голову противника в рукопашной схватке. Превосходно летали и с воздуха набрасывались на старинный парусник: рвали паруса, ломали мачты, скидывали за борт команду. Косили из экзотичного многоствольника цепи спецназовцев. Пролетая над толпой зевак, с хохотом роняли на неё бомбу. Врывались в покои знатных особ или к современному начальству, насаживали власть имущего на вертел и тут же, разведя в кабинете костёр, жарили, смачно предвкушая трапезу.
      В компьютерных эффектах, представших перед Дятловым, обнаруживались недюжинное мастерство и фантазия. Это было, пожалуй, не слабее Голливуда. Однако Юрий Васильевич, настроившись на духовное сопротивление, заставлял себя внутренне посмеиваться: «И вы хотите, господа, чтобы я возбудился на эту детскую фигню?» Но подвести такой итог вслух мешало воспитание, и он с умным видом выслушал заключение специалиста. Подумал только, что в качестве специалиста тут неплохо смотрелся бы легендарный командор Остап Бендер, но тогда тестирование было бы, конечно, платным.
      — Ну что я могу сказать, милейший Юрий Васильевич? По нулям!
      «Слава Богу, хоть в психи не зачислили!» — подумал Дятлов, как говорили встарь, с чувством глубокого удовлетворения.
      — Но мне кажется, причина не в вашей невосприимчивости к вентро, а в некоем предубеждении, — проницательно заметил Синюшин. Психолог! — Причём у вас, голубчик, ноль и по мифу, и по контрмифу, чего быть не должно, откуда я и делаю вывод о вашей предубеждённости. Вентро вам не нравится в принципе. Я прав?
      «Чёрт бы тебя побрал!» — подумал Дятлов, но смиренно промолчал.
      — А знаете, что такое миф и контрмиф? Рассказать?
      «Ну расскажи, расскажи, голубчик!»
      И Синюшин принялся рассказывать — с таким увлечением, что лаборантка Юленька оставила дела и слушала, заворожённо подперев кулачком подбородок. Учение об особой роли мифов в нашем внутреннем мире берёт начало от Карла Густава Юнга, хотя Вячеслав Иванович, по его словам, позволил себе это учение несколько видоизменить, сделав понятнее. Разумеется, не претендуя стать вровень с великим швейцарцем. Дело в том, что мы живём в царстве мифов — в хорошем смысле слова. Наше детское сознание сформировано сказками, которые — те же мифы. Наш язык со спрессованными в словах и выражениях значениями — громадная мифология. Мифы — у нас внутри, они программируют наши мысли и поведение. Каждую минуту мы разыгрываем тот или иной миф. Мы — актёры, а мифы — пьесы и сценарии. Миф обычно нацелен на действие и позитивный результат. Но на пути могут возникнуть препятствия. Говоря иначе, в любом деле нам может помешать противник, враг, даже если его имя — случай или судьба. И мы должны предвидеть его ходы, а если они непредсказуемы — страховаться сразу от всех мыслимых бед. Играть приходится и за себя, и за противника. К счастью, эволюция научила нас этому. Мы играем свой миф, противник — свой, против нас, но этот контрмиф тоже у нас внутри: как же иначе играть за противника? Иногда, особенно в минуту слабости, досадных неудач и разочарований, контрмиф увлекает нас своей победоносной силой, а себя мы презираем настолько , что начинаем не мысленную, а взаправдашнюю игру себе во вред, будто враг — это мы сами с нашими дурацкими планами. Такое состояние называется коммутацией мифа. Иногда оно приводит к психическому расстройству.
      — Вот почему, — заключил Синюшин, — в наших тестах две части: первая показывает миф, вторая — контрмиф. В сказках зачастую присутствует и то, и другое: сначала восхождение, а потом падение героя. Вентро-миф своеобразен тем, что обыденное сознание воспринимает его главное действующее лицо как антигероя — и радуется его поражению. Я называю это презумпцией добра, присущей нашей культуре — не знаю, к счастью или к сожалению. Факт тот, что эта презумпция сужает рамки мышления, навязывает стереотипы, тормозит творчество. Не сочтите за декларацию фашизма, — виновато улыбнулся Вячеслав Иванович и перешёл к тому, к чему, видимо, подбирался: — Активность вентро-мифа, то есть вентрализованность, может проявляться и в активности его контрверсии. Если вы вентрал, то отождествляете себя со злым антигероем — хотите того или нет. Если не хотите — то невольно, подсознательно. Культурное табу на зло затормаживает сексуальный импульс вентро-мифа и навязывает вам коммутацию, в контрмифе же этому импульсу ничто не мешает: злодея разрешается прикончить с удовольствием, не так ли? Как это называется по-русски? Это называется садизм, он же мазохизм, един в двух лицах, поскольку вы с наслаждением губите того, с кем себя подсознательно отождествили. Я не слишком заумно говорю?
      — Нет, ничего, — успокоил Дятлов.
      — А дело-то вот в чём: все люди — немножко вентралы. Иначе и быть не может. Этот миф укоренён у каждого. Наша путеводная звезда, Марта Стремянская, о которой вы, возможно, слыхали, называет это резидентурой. Резиденты вентро-мифа есть у всех, но задавлены культурой, задушены табу. Людей с активным вентро чрезвычайно мало, это требует специальной подготовки, раскрепощения, по сути — возврата в детство. Но всё же хоть самую слабенькую реакцию наши тесты выявляют практически у каждого — чаще всего, конечно, на контрмифе. У вас же, почтеннейший Юрий Васильевич, нули по всем позициям, выражаясь по латыни — и про, и контра. Мне кажется, это оттого, что вы не любите вентро как таковое, как явление культуры. Не исключаю, даже ненавидите. Возможно, по личным мотивам. Простите, если что не так.
      — Вы хотите сказать, — досадуя на разоблачителя, прищурился Дятлов, — зачем я тогда пришёл?
      И не успел пожалеть о вызывающем тоне вопроса, как Синюшин миролюбиво ответил:
      — Нет, я знаю. Вас волнует судьба друга.
      И, не давая времени осмыслить непостижимую осведомлённость чёртова психолога, дверь из смежной комнаты отворилась, и в лабораторию вошла она. Нет, не Ингочка, как он мог бы ожидать, если бы мозги в эту минуту работали. Вошла другая, и это была, несомненно, она, потому что время нисколько её не изменило. Это была женщина его снов. Та, что своим присутствием скрашивала годы нудной, смехотворно секретной и никчёмной, учитывая тотальное господство капитала, работы в НИИ. Та, с уходом которой солнце померкло. Та, жажда вновь общаться с которой вызвала к жизни грандиозный литературный проект и самого Стивена Кроу. Да, в лабораторию с доброй улыбкой вошла прекрасная женщина Марфа Горынина.
      — А я тебя ждала, — сказала она.
      «И я тебя. Долгие годы!» — хотелось воскликнуть Дятлову, и на секунду прекрасное лицо с густой чёлочкой под Мирей Матье, крепкими скулами репкой, вздёрнутым носиком и живыми как ни у кого глазами чуть поплыло в навернувшейся на ресницы влаге. Но он силился не поддаться этому вихрю, а кто-то за него — наверно, старина Стив — сообразил, что надо удивиться:
      — Да? Почему?
      — Инга, наша художница, рассказала мне, что в университете с ней беседовал приятный мужчина, назвавшийся Юрием Васильевичем, который переживал за своего друга, её знакомого. Инга со мной многим делится, и я от неё знала ещё раньше, что у этого знакомого — его фамилия Клепиков, правильно? — есть старый университетский приятель, физик, которого господин Клепиков часто цитировал, что-то вроде рубрики «Так говорил товарищ Дятлов». У товарища Дятлова, похоже, очень оригинальные взгляды на современную действительность. Я и подумала: Юрий Васильевич Дятлов, физик, — не бывает таких совпадений. И мне почему-то показалось, что ты нами заинтересуешься, заберёшься в Интернет и, может быть, даже к нам наведаешься из любопытства, зная наше ключевое словечко: вентро. Со слов Инги, тебя заинтриговала картинка на её тетрадке — а это ведь именно её шедевр, — и ты даже спросил, что такое вентро. Выходит, я не ошиблась.
      Для человека, действия и намерения которого столь безошибочно вычислены посторонними, естественно испытать мимолётное чувство обложенного со всех сторон зверя. Не успел Юрий Васильевич оклематься, как прекрасная женщина Марфа задорно спросила:
      — Можно я по старинке буду звать тебя Юрой? А меня теперь все зовут Мартой. Марта Стремянская! — Она протянула руку, которую Дятлов с неизбежностью и не без трепета пожал. — Будем знакомы, Юра!
      Всмотревшись в лицо Дятлова, добавила с понимающей улыбкой:
      — Нет-нет, это не по мужу. Я по-прежнему свободна как птица. Марта Стремянская — мой литературный псевдоним. Сама не знаю, почему. Просто звук показался красивым.
      Дятлов переживал странные минуты. Читателю, здоровому психически, трудно будет его понять. Кто стоял перед ним? Долгожданная Марфа, обернувшаяся как в сказке — кем? Юрий Васильевич пока что не был маразматиком и хорошо помнил свою диспозицию: куда и зачем пришёл, в какое логово. И отдавал себе отчёт, что в облике прекрасной женщины Марфы перед ним высится драконида Тиамат с давешнего вентро-сайта. Стройная, почти с него ростом — ах, какая была бы пара, если бы оба не любили свободу больше жизни, но каждый, похоже, по-своему. Разумеется, стройность её была вентральна, что уяснил себе Дятлов в свете новых познаний. Круглое, как и положено чреву дракониды, пузцо под свитерком в обтяжечку пикантно нарушало гармонию строгого брючного костюма. Скольких оно поглотило? И год от года по-вентральному красиво округлялось, распираемое извращённой похотью. Психосоматика, как выразился здешний психолог.
      Несомненно также, что она — орудие спецслужб, и пусть не травит байки, что своим умом додумалась ждать его визита. Совершенно ясно, что только вездесущие спецслужбы способны были отследить его действия и предвосхитить планы. Как? У них есть методы. Например, посещение вентро-сайта с его компьютера, засечённое ими после того, как Ингочка стукнула им о разговоре в университете. Как всё просто! На секунду подумалось, что и Стивен Кроу с ними заодно, но Юрий Васильевич отвёл эту версию как явно параноическую.
      Но всё это было, так сказать, рацио, пусть и с безуминкой. А что же творилось в горячей, чувствующей душе? Если с некоторой натяжкой рассматривать Дятлова как влюблённого, обычная схема — вытащить любимую из опасной трясины, которая её засосала, и по мере возможности отмыть — тут не проходила: любимая и была вдохновителем и организатором всех злодеяний, щупальцем спецслужб, исчадием ада, обагрившим руки кровью, вернее, набившим брюхо плотью множества жертв. Такое брюхо следует как можно скорее вспороть, пронзив мечом, рогами, любым подручным шкворнем — как показано на видеороликах в их так называемой лаборатории. Не для того, конечно, чтобы избавить мидлов и топов от угрозы их бессмысленным жизням, а чтобы выбить тайное оружие из рук спецслужб.
      Подобные видения теснились в несчастной дятловской голове, не сопровождаясь, однако, надлежащей ненавистью к врагу. Не зря люди издавна подметили острое любопытство влюблённого ко всякой детальке жизни любимой, к её милым вещичкам, сладостное разыгрывание её образа в самых разных ролях и костюмах. В том числе, если брать Дятлова, как ей будут вспарывать её отвратительный, ненасытный и прекрасный животик. Дятлова охватывала при этом нежность и щемящая жалость к милой и неисправимой злодейке — и одновременно чувство слияния, как в детстве с киногероем, увы, порой и обаятельно отрицательным, которому жаждешь подражать во всём — да просто самому бы сделаться им! Кто не был влюблён или не был ребёнком — не поймёт. Но мы уклонились от темы.
      Мысли и эмоции — своим чередом, а разговор в лаборатории после интермедии радостной встречи перешёл на деловую почву. Нетрудно догадаться, что Юрий Васильевич выразил искреннее желание как можно скорее повысить свою вентрализованность на курсах под руководством Марты Стремянской. При этом в душе его среди бурного моря чувств скалой возвышалась гордость: пусть он сам, его дела и его планы засвечены врагом,    но ведь именно он, своим умом, без подсказки — старина Стив не в счёт, — не обращаясь к частным детективам — ещё одной, наряду с адвокатами и журналистами, разновидности коршунов, питающихся падалью капиталистических битв, — сумел так быстро и с ювелирной точностью выйти на след! Несмотря ни на что, это будет борьба на равных, чёрт возьми, и пусть прелестная Марфа-Марта уже обдумывает, какой соус лично к нему лучше подойдёт, — он должен и будет сражаться! Гвардия не отступает! И — вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд!
      Само собой было понятно, что курсы — это дорого, но кое-какие деньги, остаток квартирных после провальной биржевой авантюры, у него удержались, их должно хватить, а момент настал бросить в бой резервы. Марта любезно предложила скидку, но Дятлов решительно отказался. Чуть позже, когда узнал сумму, захватило дух. Интенсивный курс — два месяца занятий по четыре часа дважды в неделю, итого семьдесят два часа по пять тысяч рублей за час. Запредельно, конечно. Если в долларах, то двенадцать штук: примерно половина уцелевших дятловских капиталов. Разумеется, ни единый мускул на его лице не дрогнул. Требуемую сумму с точностью до рубля вычислил на калькуляторе и продиктовал номер банковского счёта молодой человек в белом халате у входа — Марта до таких мелочей не опускалась. Тронутый, видимо, стоицизмом клиента, молодой человек заметил, что некоторые жалуются на дороговизну вентро для трудящихся.
      — Хотят по дешёвке стать богами, — добавил он многообещающе.
      — Я не из их числа, — отрезал Дятлов.
      Но по дороге домой всё-таки размышлял: почему же так дерут, сволочи? Ведь эдак всех нормальных клиентов распугаешь! И сам себе ответил: в том-то и дело, что клиенты сюда подплывают не вполне нормальные. Это во-первых. Во-вторых, это всего полцены дешёвой иномарки, для мидла вполне подъёмно. И в-третьих: солидная сумма не отталкивает, а притягивает — того, конечно, у кого есть деньги, а у кого в столице мидлов и топов их нет? Ясно, что так дорого могут продаваться только истинные тайные знания и подлинно эффективные секретные методики — в отличие от словоблудия бесчисленных гуру, от которого ломятся полки книжных отделов эзотерики.
      Что ж, господа мидлы и топы! Приятного аппетита Марте Стремянской и её друзьям!
      Впрочем, не надо злорадствовать, господин престарелый начинающий писатель, разорившийся трейдер и засвеченный разведчик, ненавидящий мидлов и всеми фибрами души рвущийся в их ряды, — не надо! Клиентам мадемуазель Стремянской в подавляющем большинстве ничто не угрожает, кроме пустой траты денег. Они привлекаются лишь для имитации работы фирмы. Обречены не они, а лично вы, господин Дятлов. Да-да. И вы отлично понимаете свою роль в вашей же собственной детективной стратегии. Вы — живец. В самом буквальном и грубом смысле слова: тот, кого должна заглотать хищная рыба. Вы же и рыболов, но как мелкая рыбёшка-приманка с точки зрения крупных глотателей — обречены. На съедение. Как Клепиков. Почему? Странный вопрос. Потому что гениально раскрыли дело Клепикова и представляете собой реальную угрозу давно и хорошо отлаженной системе ликвидаций. И потому сами подлежите ликвидации — испытанным способом. Ежегодно тысячи людей исчезают бесследно — и вы ещё сомневаетесь!
      От этих мыслей Юрий Васильевич ощутил в голове необычайное прояснение — и продолжал мыслить. Проехал даже нужную станцию пересадки на свой радиус, в сторону «Сокола».
      В чём же стратегия живца? Не быть проглоченным окончательно — это понятно. Важно другое: почувствовать приближение этого момента, выражаясь красиво — момента истины, — и нанести удар. Раскрыть, изобличить, привлечь правоохранителей. На худой конец — правозащитников, при всей их беззубости. Как это сделать — подскажет жизнь, конкретная обстановка: фантазировать бесполезно. Просто надо быть начеку, в постоянной боевой готовности. Это даже полезно: приятно бодрит и освежает. Однако экстрим ситуации в том, что обращаться к правоохранителям раньше времени, раньше, чем возникнет прямая и доказуемая угроза жизни, — нельзя: поднимут на смех. Или: поверят, начнут копать, спугнут — и у спецслужб останется время нажать нужные кнопочки и лишить правоохранителей необходимых им для работы органов ощущений. Как в старой песенке: ничего не вижу, ничего не слышу. И, естественно, никому ничего не скажу.
      Правда, робкая надежда относительно собственной участи теплилась. Что у него против них? Пока ничего, кроме логики. Улики предстоит добыть. А они постараются их ему не дать, и вся затея окажется пустой, а он выйдет из неё живым. Всё же эти живоглоты вряд ли настроены плодить лишних исчезнувших: себе дороже. А спецслужбы не настолько обезумели, чтобы профилактировать каждого, кто в чём-то их подозревает. Иначе его ещё по дороге в логово пригласили бы в чёрную машину с затемнёнными стёклами. На секунду Дятлов малодушно обрадовался перспективе неудачи — но только на секунду. Нет, улики надо добывать активно, дразня, провоцируя противника. Ввязаться в сражение — а там видно будет, как говорил известный авантюрист.
      Мысли были, конечно, бодрящие, но не сказать чтобы весёлые. На повестке дня, однако, стояли курсы Марты Стремянской, начало занятий. Начаться срезу они не могли, поскольку проводились с группой из четырёх человек, Дятлов был третьим, а четвёртого не хватало. В качестве чёрного юмора подумал: вот бы Клепикова подговорить!
      Молодой человек при входе, по идее — администратор, сказал, что как только наберётся полный комплект, Дятлову позвонят и согласуют расписание, которое устраивало бы всех четверых. Юрий Васильевич с тоской нетерпения подумал, что вентро — дело дохлое, затеяно для отвода глаз, клиент не клюёт, и начала занятий придётся ждать не один месяц. Но он ошибся: ему позвонили в тот же день, ближе к вечеру. Буквально по его следам пришёл и записался четвёртый. Надо же! Неужели народ попёр? Другая версия: четвёртый — подставное лицо: там — они! — сгорают от нетерпения захлопнуть ловушку. Поэтому четвёртый представлял для Дятлова особый интерес, и вскоре он установил его личность. Но обо всём по порядку.
      На первом же занятии, пока пили чай в перерыв, Дятлов познакомился с коллегами. Группа оказалась целиком мужской. Существовали ли женские — трудно сказать, но вряд ли: в российском, наполовину традиционном обществе интерес спецслужб испокон веков сосредоточен на мужиках, людях государственных. Бабы, конечно, материал полезный, но вспомогательный.
      Через два-три занятия Юрий Васильевич составил себе представление о каждом — и о том, что их сюда привело. Пионером группы, которому пришлось ждать действительно долгих два месяца, оказался мрачноватого вида профессиональный гуру, немногословный и важный, хотя он, без сомнения, давно победил и чувство собственной важности, и внутренний диалог, и всё, что надлежит победить истинному адепту. Целью его, как понимал её Дятлов, было заимствование чужих технологий, чтобы привлекать своих клиентов на свежинку, побольше с них стричь за оригинальность, а если хорошо пойдёт, то и получать удовольствие, давая наиболее способным ученицам эксклюзивные уроки нетрадиционного секса.
      Новым знакомым гуру представлялся под именем Велиаль — именно так, с красивой мягкостью на конце: изысканно и демонично. Конечно же — артистический псевдоним, поскольку вид у Велиаля был глубоко русский. Проводившая занятия Марта Стремянская, глядя на него, снисходительно улыбалась.
      Следующим на курсы записался курсант Зайцев: Марта обращалась к своим ученикам по-военному. Со времён НИИ Дятлов помнил, что отец её был полковником, мать рано умерла и на дочери с самых нежных лет повисло домашнее хозяйство. В сочетании с отцовским воспитанием это придавало её манерам суровость и несколько казарменную пикантность, что импонировало Юрию Васильевичу по причине давнего неравнодушия.
      И наставница не обманула ожиданий: с ходу прибегла к шоковой педагогике — вероятно, чтобы быстрее ввести курсантов в тему. Немного поговорив об исторических корнях вентро, вдруг помянула выдающихся педагогов, которые всё трудное и непонятное показывали на себе, и объявила курсантам, что сейчас они увидят, что такое вентральное тело. После чего не торопясь, деловито, прямо перед обомлевшими зрителями разделась, аккуратно складывая вещи на стул, причём разделась так радикально, что не осталось даже трусиков. Однако благодаря её суровой ауре действо нисколько не напоминало стриптиз, а лишь учебную демонстрацию, что тут же и было подчёркнуто:
      — Если есть возбуждённые, прошу на меня не бросаться. Предупреждаю: неплохо владею приёмами восточных единоборств — и кое-чем посерьёзнее, так что справлюсь даже сразу с четырьмя. И в процессе борьбы вам станет очень-очень нехорошо.
      Представшее перед курсантами тело, впрочем, как и слегка вульгарное на взгляд сноба — но не Дятлова! — лицо, лишено было малейших признаков увядания, хотя, по данным старого сослуживца, обладательнице заехало далеко за полсотни. Возможно, вентро и вправду таило в себе чудодейственную омолаживающую силу. Фигура была действительно ярко вентральной — в соответствии с канонами, прописанными на известном курсантам сайте, — и выглядела столь изысканной, столь эстетичной резкими контрастами форм, сочетанием изящества, тонкости с вызывающей полнотой и тяжеловесностью, что критик, который вознамерился бы заявить, что это всего лишь здоровенная пузатая баба с толстыми бёдрами и оттопыренным задом, прикусил бы язык и замер в восхищении.
      Но вернёмся к курсанту Зайцеву. Дятлов с невольным сердцебиением опознал в нём знаменитость: это был не кто-нибудь, а модный писатель, работавший в русле постмодернизма. Два-три его романа называли даже культовыми — правда, Юрий Васильевич не читал по причине, указанной ещё Александром Андреевичем Чацким. И если о гениях романтизма говорят, что ими владела вселенская тоска, то писателем Зайцевым, несомненно, — вселенская скука, что, согласно философу Бердяеву, не совсем одно и то же. Писатель был глубоко убеждён, что в литературе всё и обо всём давно сказано, давно написано — остаётся только замысловато и со вкусом бредить языком скрытых, но узнаваемых достойным читателем цитат. Вот за таким бредом, вычурным и смачным, он и пожаловал в вентро, видимо, истощив собственные ресурсы. Не скрывал, что очередной роман напишет, скорее всего, о вентралах.
      Декларируемая писателем великая скучища всенаписанности не столько удручала Дятлова как начинающего литератора, сколько навевала странные ассоциации. Вспомнилось рассуждение Игорька, злонамеренное, конечно, из далёкого студенческого прошлого: зачем советскому человеку иностранные языки? Всё нужное переведено, а за ненужное полагается срок. Или другое, тоже давнее, — кажется, с последней страницы «Литературной газеты», из дневника писателя: «Сегодня завершил роман о любви. И закрыл тему».
      С некоторых пор, а именно с тех, когда на законодательном уровне развернулась борьба со сквернословием в литературе и искусстве, Зайцев взял себе псевдоним, добавив в середину фамилии всего одну букву, и получилось: Зайбцев. Прогремевшее имя сохранило узнаваемость, но приобрело протестное звучание. Правда, в чём заключался протест, мог понять только человек с обострённым чувством языка. Протест был направлен против тех людей, которые, по словам Зайцева, то есть Зайбцева, пользуясь своей недолгой, надо надеяться, властью, пытаются силой закона сокрушить, а точнее говоря — оскопить не что-нибудь, а русский язык — великий, могучий, правдивый и, главное, свободный.
      Его друг, поэт, в знак протеста тоже принял псевдоним: Большой. В этом было, пожалуй, что-то индейское: Большой Бизон, Большой Орёл. Но вряд ли имелся в виду Большой театр или же олимпийский ледовый дворец в Сочи. Дятлову, детство которого прошло в весьма шпановской школе, в её своеобразной языковой среде, аллюзия была понятна. 
      Представления писателя о Космосе были проникнуты пессимизмом мифа о компьютрониуме, что вполне отвечало пессимизму литературному. Любимую мифологему, давая простор свободному русскому языку, писатель излагал примерно так: нас ни фига никого нет. И вообще ни хрена нет — ни Москвы, ни природы, ни Земли, ни Солнца, а есть, как подсчитали учёные, с вероятностью, безумно близкой к единице, к ста процентам, игра на суперкомпьютере неведомых нам суперсуществ — не богов, а хрен знает кого: может быть, даже тамошних дебильных подростков. В этой игре мы всего лишь виртуальные персонажи, а всю физику якобы окружающего нас мира спускают программисты-разработчики.
      Дятлов о компьютрониуме читал, тема его задевала, у него давно отстоялись свои контраргументы, и потому, едва заслышав ключевое слово, он ринулся в бой. Какая разница, что служит носителем моего внутреннего мира — нейроны в мозгу или кусочек диска в компьютрониуме? Информация инвариантна. А информация — это мои мысли и чувства, моё «я». Чувства-то всё равно настоящие! Допустим, компьютрониум — реален, но и носитель у него в дисководе реален — значит, и я реален. В чём проблема?    
      — В том, — ответил Зайцев назидательно, — что тот дебил свой компьютер со всей нашей всемирной историей возьмёт и выключит. Или вообще сотрёт файл на фиг.
      — Значит, — не сдавался Дятлов, — мы должны так впечатлить придурка, чтобы он зарыдал от собственного хамства — и не стёр.
      — А как узнать, чем его можно впечатлить?
      Спор продолжался до тех пор, пока наставница не приглашала на следующий урок.
      Последний участник группы, тот, что записался сразу после Дятлова, некто Костя Коронкин, молодой бизнесмен, в битвах философов не участвовал, но прислушивался с неизменно умным лицом. Белобрысенький, с редеющими волосиками на темечке, с напускной не то серьёзностью, не то придурью, усердный на тренингах и при выполнении учебных заданий, он не внушал подозрений в фиктивности своего участия, как ни всматривался в него Дятлов глазами параноика. Правда, трудно было понять, из какой он сферы бизнеса, но ведь бизнес тем и силён, что не цепляется за что-то одно, а идёт вширь, ищет, где прибыльней. Так что идея что-то выжать из курсанта номер четыре забуксовала.
      Однако судьба преподнесла Юрию Васильевичу нежданный подарок. Они с Мартой оказались почти соседями — жили на параллельных улицах: она — на Часовой, он — ближе к метро «Сокол», куда переселился, как помнит читатель, с Тишинки в ходе блестящего по финансовым результатам самоуплотнения. Нельзя сказать, что соседство стало полнейшей неожиданностью: пару раз за прошедшие годы видел прекрасную Марфу в новых своих краях. Сердце при этом начинало бешено колотиться, и  Дятлов либо резко сворачивал, либо прятался за спины прохожих, изображая, при своём внушительном росте, согбенного старца, — лишь бы не попасться ей на глаза: таковы были прискорбные свойства его характера. Ибо не такой мыслил он их встречу, но в блеске грядущей славы. Гордыня и вправду — самый страшный из смертных грехов.
      О соседстве Юрий Васильевич узнал достоверно, увязавшись за ней после занятий в сторону метро «Курская», ближайшей от Сыромятников: ради своего беспримерного расследования преодолел-таки внутреннего бирюка, разговорился. К удивлению, Марта пользовалась не какой-нибудь новенькой лакированной мерседесиной, как мыслилось Дятлову, а городским транспортом. Более того, выяснилось, что машины у неё вообще нет — как и у её попутчика. Она объяснила, что ненавидит машины с тех пор, как в девяностые их ядовитые выхлопы извели, обратив в пустыню, нескончаемый, подобный густому лесу бульвар на стрежне Ленинградского проспекта, по которому когда-то так хорошо было гулять с отцом. Мотивы ненависти были столь близки к дятловским, что он с трудом подавил в себе сентиментальное чувство родства душ, для чего пришлось несколько раз повторить, беззвучно шевеля губами: «Драконида! Драконида!» В этот момент Марта бросила на него жгучий взгляд, полный такой иронии, словно она читала его мысли.
      Со дня возобновления знакомства Юрий Васильевич и в общении с ней, и во внутреннем диалоге заставлял себя называть Марфу — Мартой, думать о ней как о Марте Стремянской. Ему казалось, что так он сможет истребить старые чувства. Он пытался внушить себе, что прекрасной женщины Марфы Горыниной больше не существует, она умерла и жива только в светлых воспоминаниях, а драконида Марта Стремянская не имеет с ней ничего общего. Читатель без труда догадается, насколько успешны были эти попытки. Финал оказался и вовсе плачевным: вскоре Дятлов стал называть её про себя Марточкой — при её-то габаритах! — и справиться с этим уже не мог. Прав Юнг: мы не хозяева в этом доме!
      С ней было интересно — Дятлов объяснял это себе тем, что качает из неё информацию для расследования. Марточка, со своей стороны, не пыталась уклониться от совместных поездок, если только не задерживалась после курсов в офисе по делам фирмы, но это случалось редко. Когда под натиском весны сошёл снег с крутого травянистого берега Яузы, а коммунальщики сбили ломами наледь с лесенки, стали по предложению Марты ходить до метро не у Курского вокзала, а у Рогожской заставы, хотя это было почти вдвое дольше. Переходили Яузу по миниатюрному Таможенному мостику, взбирались по лесенке в Строгановский парк, а миновав его глушь, таинственную в закатном сумраке, и пройдя туннелем под железной дорогой, по крутым улочкам со старинными кирпичными домиками выходили на магистраль к Рогожской заставе. Кое-где ещё подстерегали пятачки льда, и Марта, чтобы в темноте не поскользнуться, без затей и предисловий брала Дятлова под руку. Это было невыразимо приятно, Юрий Васильевич против воли начинал фантазировать — пока строго себя не одёргивал.
      Марта объяснила, что одна в тёплое время года часто ходит именно до Рогожской: её влекут эти места, тут жили предки отца, один из них, по его словам, был сильным колдуном — отсюда, наверно, интерес к загадочным явлениям и у отца, хоть и советский полковник, и у неё с самого детства. Юрий Васильевич с громадным усилием удержался, чтобы не раскрыть в ответ сокровищницу недавно приобретённых познаний в аномалистике. Промямлил только: «Да? Интересно!» Марта опять как-то жутко и насмешливо сверкнула очами. Для поддержания разговора пришлось сообщить, что и его предки из этих мест: надо же, какое совпадение! Марточка не без ехидства заметила, что люди, имеющие тут корни, нередко со странностями. Правда, притом часто талантливы: взять хотя бы Ингочку. А вообще-то ей кажется, что настоящий корень России — именно здесь, в старообрядческой Рогожской, где не любили ни пьяниц, ни бездельников, ни распутников, ни пустословов, ни даже курильщиков.
      От избытка патриотических чувств Юрий Васильевич прослезился, что в темноте было, к счастью, не заметно: шли через Строгановский парк. В этот момент, скосив глаза, обнаружил, что Марты подле него нет. Оглядевшись, убедился, что в поле зрения вообще ни души. Это было более чем странно: где же она отстала? Ведь только что разговаривали! На секунду забыв насчёт дракониды, встревоженно окликнул. Рядом тут же услышал милое контральто: 
      — Я здесь!
      Она стояла буквально в шаге. Как он мог её не заметить?
      — Испугался? — И рассмеялась.
      — Не сильно, — поморщился Дятлов.
      — К тебе очень легко войти, — объяснила она, если это можно было назвать объяснением.
      — Что? — не понял Дятлов.
      — В твою меморию легко войти. Ты так устроен. У тебя никакой защиты — ни стихийной, ни наведённой. Я вошла и произвела смеха ради небольшую отключку.
      — Предупреждать надо, — угрюмо пошутил Дятлов. Интуиция, которая думает гораздо быстрее нас, подсказывала, что случившееся — очень не к добру. — А что такое мемория?
      — Твой внутренний мир. Множество пространств, по которым ты путешествуешь, когда фантазируешь, вспоминаешь или спишь. Словечко от Джеймса Хиллмана, юнговца-новатора. Архетипическая психология — это его. Кстати, там, — она махнула рукой, — это словечко тоже в ходу: понравилось, подхватили.
      — Где — там? — с тревогой спросил Дятлов.
      Марточка расхохоталась и даже хлопнула в ладоши от удовольствия. Юрий Васильевич почувствовал, что в него играют. Некоторое время шли молча.
      — А знаешь, кто из вашей команды самый закрытый?
      — Мессир Велиаль, — предположил Дятлов.
      — Не смеши меня. Нет. Костя Коронкин! Он для меня загадка. Такой вахлачок с виду, но кто-то поставил ему очень приличную защиту. Думаю, он в бизнесе вообще решил жать на экстрасенсорику и где-то случайно наткнулся на настоящего и сильного. Тот ему и обустроил. Причём фишка в том, что защита не простая, а избирательная. То есть вся его бытовуха, включая интим, доступна, а вот профессия закрыта наглухо. Разумеется, для всех, кроме того, кто эту защиту поставил: у него есть входной ключик. Образ-код называется. И вот, когда Костю шмонаешь, такое впечатление, что он ничем деловым и не занимается. Любопытный случай.
      Всю дорогу до Сокола Юрий Васильевич испытывал затруднения с речью. Марточка лукаво на него поглядывала и тоже была немногословна. Дома, едва умывшись и поставив на разогрев чайник, приступил к анализу, положив перед собой чистый лист бумаги. Когда чайник уже закипал, написал на листе всего одно слово: «Блеф!» — с восклицательным знаком. И на душе полегчало.
      Что означает сегодняшнее представление в сумеречном парке? Ведовство? Сеанс чёрной магии без разоблачения? Явление потусторонних сил? Ничуть не бывало! Обыкновенная клоунада. Невидимость чего-либо или кого-либо — старый трюк, на который способен любой заурядный гипнотизёр, о чём Дятлову давно известно из его аномальных чтений. Но этот дешёвый трюк призван был тут же, по горячим следам, не давая опомниться, убедить клиента, то есть его, Дятлова, в способности Марточки проникать в так называемую меморию, проще говоря — читать чужие мысли. Жаль, не догадался попросить её назвать этаж, на котором он живёт, или перечислить, что ел сегодня на завтрак, раз она такая читательница мыслей. Очевидный блеф, цель которого — продемонстрировать сверхъестественную силу, сломить волю, доказать бесполезность расследования, каждый шаг которого заранее засвечен.
      Юрий Васильевич остался доволен своей дедукцией, хотя и досадовал на упущенный шанс на месте изобличить мошенницу. В то же время не мог не оценить гуманность оппонентов: его предостерегают. Нечто вроде лозунга высоковольтной линии: «Не влезай — убьёт!» А могли просто ликвидировать. В том же Строгановском парке. Та же Марточка.
      На мгновение Дятлов почувствовал мелочный соблазн при первой же встрече оконфузить ясновидящую, действительно спросив, на каком этаже он проживает. Но тут же отвёл идею. Во-первых, спецслужбам прекрасно известно, на каком этаже. И даже что ест на завтрак, если, допустим, ухитрились откуда-нибудь просунуть к нему миниатюрную видеокамеру или отслеживают, какие продукты он покупает в универсаме. Насчёт видеокамеры: можно ведь просверлить стену, щедро заплатив соседям. Элементарно, Ватсон! Во-вторых, если даже случится невероятное и на его вопросах Марточка оконфузится, следующим их шагом и будет та самая долгожданная ликвидация. Нет. Надо просто лечь на грунт и ждать. Чего? Жизнь подскажет.
      Подтверждение причастности спецслужб к созданию фирмы «Вентро» Дятлов получил от той же Марты, когда однажды она рассказала ему, как всё начиналось. Основали фирму две старые университетские подруги, которым надоело толочь воду в ступе печально прозябающей отечественной науки: Марте — в своём НИИ, подружке Кате — в университете. Катя, Екатерина Алексеевна Земных, — дочь известного академика, очень красивая и представительная. Когда-нибудь Дятлов удостоится на неё поглядеть. На фирме её в шутку, но не без почтения называют Леди Е. Она и стала хозяйкой фирмы, поскольку вложила свои деньги, и немалые. Часть была выручена от продажи квартиры в роскошном сталинском доме у Крестьянской заставы после смерти бабки по отцу, вдовы гэбэшного чина, Катиного деда. Другая часть добавилась от обмена на меньшую площадь просторной квартиры деда по матери, сталинского физика, причастного к атомному проекту. В этой квартире на Ломоносовском Катя и жила с родителями, пока те были живы. Своей семьёй так и не обзавелась: в молодости от неё отрёкся возлюбленный, тайный диссидент, несправедливо заподозрив подругу в предательстве по линии гэбэ — в те годы, если Юра не забыл, это было очень болезненно. Катя, гордая и верная, ни на кого не захотела променять этого человека.
      В целом сумма получилась очень приличная: хватило и на аренду помещения, и на закупку оборудования, и на заказы в типографиях, и — первое время — на зарплату персоналу. Но деньги таяли, а прибыли фирма не приносила. Вентро, как выразилась Марта, — товар будущего, но в настоящем немногие это понимают. Дошло до того, что специалисты фирмы, в частности, Слава Синюшин, месяцами не видя зарплаты, работали на голом энтузиазме, довольствуясь подработками где-то на стороне. Приходится постоянно выкручиваться, чтобы хотя бы платить за аренду, и курсы Марты Стремянской — одно из проявлений этой изобретательности. Особую самоотверженность и бескорыстие проявляет, конечно, Катя — Леди Е. С Катей Марта дружит долгие годы и не перестаёт ею восхищаться.
      Циничный охальник в душе, то есть в мемории, Дятлова живо представил себе эпизоды этой дружбы: две старые лесбиянки, голые, тискаются, жмутся толстыми вентральными животами, после чего, распалившись, применяют различные технические средства, о которых      Дятлов особого представления не имел, стыдясь заходить в подобные магазины даже из любопытства. Посмотреть про них в Интернете руки не доходили, да и как-то скучно: не по теме! Помнил лишь их обобщённое народное название со школьных лет, похожее на слово «самострел». Впрочем, речь не о моральном осуждении подружек: Марточка мила во всех ракурсах. Ценным откровением было другое: Леди Е, хозяйка «Вентро», — оказывается, из гэбэшной семейки. Плюс какая-то гэбэшная история в молодости… Матёрая особистка, заключил бы Игорёк. Отсюда и фирма, и вся задумка, и нечего прибедняться насчёт финансирования!
      Читатель, которому прискучили детективно-эротические измышления старого девственника, не исключено, горит желанием узнать, какие же секретные технологии передавала Марта Стремянская своим курсантам за такие деньги. Это желание должно быть удовлетворено.