Экстрасенс

Э  к  с  т  р  а  с  е  н  с

     Четыре с половиной шага в длину и два с половиной в ширину. Вот и весь мир, который окружает мою особу.
     Маленькое окошечко, крепко взятое решёткой под самым потолком для того, чтобы по бликам света я мог определить время дня. Крепко-накрепко приколоченные к полу стул и стол. Нары, на которых и вытянуться в полный рост не очень-то реально. Санузел, как и полагается, совмещен. Пожалуй, вот и всё, что находится в моей изолированной квартире, которую я бы с удовольствием, даже с приличной доплатой, поменял на другую. Но желающих почему-то нет.
     Ну, и бог с ними.
     У каждого из нас есть своя история, придуманная натощак или прожитая на полную катушку, которую для большей весомости называют жизнью. Но жизнь – это пребывание где бы то ни было, ограниченное в определённых сроках, сильно выраженными промежутками приёма пищи и её последующего выделения, со всевозможными рефлексами, иногда противоречащими один другому. И, самое главное, с большим обманом, который можно называть по-разному: то ли успех, то ли счастье, то ли любовь. Главное, чтобы была цель. И тогда он, обман, принимается за реальность.
     История – это совсем другое  (не путай с судьбой!). У каждого за спиной живет история, как диагноз болезни, неожиданно случившейся или, как мания, надолго засевшей в самой себе. Но обязательно прожитая тобой от начала и до конца. Знать бы, где этот конец!
     Со скрипом открывается врезанное в обитую ржавым металлом дверь окно. Эдакий телевизор пятидесятых годов двадцатого века. И рука, состоящая сплошь из татуировок, ставит мне на откидную «линзу» тарелку с достаточно вонючей похлёбкой. Кусок хлеба кладётся рядом. Вот он-то мне и нужен. Его я и хватаю в первую очередь. Затем, ради приличия, беру широкую миску с плавающей в ней оловянной ложкой. Говорю волосатой татуированной руке «спасибо» и сажусь за привинченный к полу стол, по привычке пытаясь придвинуть его поближе к себе. И снова не получается. Но разве меня остановить? Если не сейчас, так позже, но придвину обязательно!
-Приятного аппетита!,- желаю я сам себе.
И «телевизор» закрывает свою программу «Спокойной ночи, малыши».
     Если я не вылью похлёбку из миски, то желудок это сделает сам. Поэтому предупреждая события, содержимое миски переходит в то чёрное очко, которое в простонародье называется «финским тюльпаном».
     Хлеб.
     Я беру приличный кусок мякиша и при помощи слюней и привычной работы пальцев превращаю его в небольшой упругий мячик. Затем достаю шахматы и на столе выстраиваю черные фигуры против белых. Даю свисток и футбольный матч из моего детства начинается.
     Я двигаю фигуры то за белых, то за чёрных. Я восхищаюсь техникой отдельно взятых игроков, пытающихся загнать мяч в ворота противника, и даже непроизвольно подыгрываю им. Ещё бы, за белых сегодня играет сам Пеле, тут же Гарринча, Ривера. На их стороне и Бест и Беккенбауэр, и Чарльтон, и Платина. К тому же игра ладится и идёт, как по нотам.
     Стадион ежесекундно взрывается от восторга. Телекамеры только и успевают выхватывать моменты игры, от которой мурашки идут по коже. Я чувствую их телеобъективы и на себе.
     Одна из острых атак чуть не оканчивается голом. Мяч проходит рядом со штангой. Меня это радует и я решаюсь ещё больше огорчить одного из растроенных этим фактом оператора. Становясь напротив его телекамеры, я стягиваю свои полосатые фирменные штаны до колен. Пусть посмотрит на своем телеэкране мой тощий зад вместо долгожданного взятия ворот. Пусть расслабится оплывшая рожа охранника, одуревшего от скуки. Если надо, я пошлю ему ещё мой звучный воздушный поцелуй перед тем, как натянуть обратно штаны. Принимай и не морщься!
     Моя история, единственное, что осталось со мной. Иногда она меня забавляет, иногда улыбается, а иногда, умилённая грустью, катится слезой сквозь опущенные мной веки.
     Ври, ври дальше!
                * * *
     В один прекрасный миг в стране зашевелились мозги. И этот зуд перешёл на все тело. А когда всё чешется, самое время подумать о предистории. И здесь самое главное – не ошибиться, правильно назвав все своими именами. А если и соврать, то так, чтобы у других от восторга выскочило бы сердце из груди и они, сняв с себя, отдали бы последнюю рубашку.
     Так что, уважаемые господа-товарищи, братки незабвенные, не мне судить о былых ошибках. Мне жрать очень хотелось. И я тогда подумал о смене профессии. Иногда изменить привычное ремесло все равно, что изменить свою ориентацию: так же противно и непонятно, что ждёт дальше? Но жрать-то хочется. И вот уже весь в размышлениях о завтрашнем дне брожу по дебрям газетных анонсов, вчитываясь в магическое слово «Требуются...». И понимая, что все доходные места заняты, а во власть, как в проходной двор, с моим выразительным лицом просто не попасть, я нахожу необходимую мне строку «Обучение на экстрасенса». Пожалуй, это то, что надо.
     Наш учитель высок и симпатичен, с болезненно опавшими плечами, с седеющей чеховской бородкой, с масляным взглядом, направленным на моих сокурсниц, которых, как водится, больше, чем мужчин.
     Еще вчера человек без определённых занятий, - представляю я его себе, - имеющий массу проблем со здоровьем. Ну, как обычно, сапожник без сапог. Не знающий, как жить дальше. Любит быть в центре внимания. Желает быть всеми услышан. Любит учить и любит деньги.
«А кто ж их не любит?!» – ухмыляясь, отвечает мне его взгляд и добавляет. – «Всё правильно. Угадал, бестия».
     И вот мы уже отсчитываем кармы, лапаем противоположный пол по всем законам Аюрведы. Разбрасываем спиритические пассы по всему пространству, окружающему нас. Изо дня в день вносим плату за предстоящее удовольствие называться экстрасенсами.
-Ты знаешь, - говорит мне Жирик (так зовут нашего преподавателя), - скука здесь, скука.
     Мы пьём с ним портвейн, принесённый мной, и от скуки закусывая его зубчиком чеснока, посыпанным солью – тибетский метод выживания. Внутри от него жжёт и потому охлаждающая влага спешит из моего портфеля в наше нутро, ублажая наш задушевный разговор.
-А за бугром? - интересуюсь я.
-Скука, - икая, отвечает Жирик.
     Меня волнуют мои перспективы во вновь приобретенной мной профессии.
-Перспективы есть, - говорит он. - Если будешь много и упорно доказывать, тебе поверят.
-Но ведь я буду работать не в суде?
-А зачем тебе суд? – удивляется Жирик.
-А зачем верить?
-Ну, для всеобщего спокойствия, что ли.
-А вам?
-Что вам?
-Верят?
-Когда?
-Когда врете.
-Когда вру?
-Тогда, когда.
     Он смеётся и отвечает, - Никогда, - и добавляет. – Вот уйду в политику, все сразу узнают, где правда ночует. – И президентским голосом приказывает, - Наливай!
     Мы улыбаемся друг другу. Всё-таки в нем что-то есть.
-Есть, есть, - соглашается со мной Жирик. – Хочешь, - продолжает он, - я научу тебя одной штуке, от которой мало не покажется?
-Давай, - киваю я ему, качнувшись всем телом в ответ. И он меня учит чему-то долго и нудно, но я уже ничего не помню, так как юбилейная пятая бутылка на исходе, а шестая стоит на столе, как штык, и озорно нам подмигивает.
* * *               
        Утром солнце жарило так, как-будто бы кто-то включил конфорку на полную мощность и, уходя, забыл её выключить. То, что называлось пивом, пенилось, издавало непонятный запах, отдавало на вкус кислой капустой, хоть и носило гордое имя «Туборг».
     Намочив свой носовой платок в фонтане и распластав его на лбу, я расплёлся своими широкими плечами по все лавочке. В садике гуляли дети и старики. Один из ветеранов подошёл ко мне.
-Чей будешь? – спросил он меня.
-Наш, - коротко отрапортовал я ему.
-Это хорошо, что наш, только вот пить надо уметь. Мы в свое время после боя могли принять на душу канистру чистого спирта, взятого у фрицев взаймы, притом вдвоем, слышишь, вдвоем с корешом – и ни в одном глазу. – Почесав бровь, он добавил. - Традиции нельзя забывать, ведь это наши истоки, их беречь их надо, как зеницу ока.
-Это ж когда было, - ответил я ему. – Сколько шнапсу с той поры утекло и...
      Я хотел ещё что-то возразить, но вдруг понял, что я, к своему неописуемому удивлению, и даже могу признаться – страху, вижу моего собеседника, как рентген, насквозь. Нет, нет, что вы, не сердце, не лёгкие и даже не разбалованную хозяином печень. А вижу я его душу, притом полностью и такой, какая она есть. Я в оцепенении смотрю на нее, а она мне озорски подмигивает и говорит: «Не слушай его, всё он врет. Не служил он никогда. Сидел во время войны, срок тянул. Ой, как крепко сидел, как вошь в банке. Рецидивюга!»
     Как-то мне не по себе стало, такое привидится, хоть стой, хоть падай. И что же я вчера до самых чертиков надрался? Вот теперь они меня и беспокоят.
-Ну, ладно, - говорит старик, поправляя свои орденские планки на груди, - пойду я, а ты пионер, учись, набирайся опыту и не болей.
     А душа его: «Не верь ему. Если бы ему сейчас в руки автомат, ты бы уже не жилец был, не жилец. Не любит он вашего брата. Ох, как не любит».
     И, взявшись за руки, они уходят, напевая гимн великой страны.
     Бред какой-то. Иду по улице, навстречу мне девушка красоты необыкновенной. Одни ноги, акуратно упакованные короткой юбкой, чего стоят. В общем, одета с иголочки, привлекательна, сверкает своей опрятностью. Поднимаю глаза вверх и вижу её душу, маленькую, всю изгаженную, если не сказать хуже. Я ей улыбаюсь. А она мне в ответ: «Пошёл ты..., козёл!»
     И я пошел. Иду дальше. Мужчина в рясе освещает открывающийся новый супермаркет. Льёт святую воду налево и направо, начиная со ступенек. «Интересно. – думаю я,- что же желает в такой момент душа человека чистого в своих помыслах?». И снова удивляюсь.  Душа священнослужителя считает на пальцах, как на компьютере прибыль, полученную от этого мероприятия, плюс завтрашний доход за продажу свечек и отпевания преждевременно усопшего раба божьего Николая. «Земля ему пухом, - думаю я и прошу. - Господи, надоумь дурня!», - то ли о себе, то ли ещё о ком-то. И иду, иду дальше, чтобы вновь своим зрением, как рентгеновской установкой, высвечивать души попадающихся мне навстречу людей. Копаться в их амбициях, хлюпать в их грязи, окунаться в банальную неверность, а то и в махровую ложь, замешанную на паталогической ненависти. Вот так-то.
     И если первое время мне было всё это интересно, зачем лгать, то потом, стало как-то не по себе. Но радовало и успокаивало одно, что сам себе в душу заглянуть я не мог, даже если становился напротив зеркала. Полученный дар на самобичевание не работал и за это я был благодарен Жирику. Слышишь, Жирик!!!
                * * *    
     Снова включился мой «телевизор». Пора возвращать тару назад. Как-то я решил сострить и потребовал у охранника, как принято во всем мире, за возврат посуды залоговые деньги. На следующий день я легковерно протянул руки за полагающейся мне миской. Содержимое «обеда» из бочки посредством разводящего, в простонародии ополовника, приятно обожгло мои растопыренные ладошки. Громкий хохот «осколка» (читай, надзирателя) за дверью, подтвердил мне мою, слегка теплющуюся мысль, что нищета имеет зубы, а приступ юмора иногда напоминает приступ остеохондроза. Только мне всё по барабану.. Как по барабану стучат массаи, увидев одного из заблудших духов, так и я грохочу ложкой по пустой миске, возвращая их назад моему ангелу-хранителю. В дверном отверстии появляются густые черные усы и щеки, выбритые квадратно-гнездовым способом. Бесцветные глаза, замутнённые глубокими порывами сна, и нос наперевес.
-Чего?, - спрашивает он на чистом испанском языке.
-Чего, чего, - повторяю я его интонацию. – Бабу хочу, по вашему синьориту.
-Может, обойдёшься синьорой?
-Я сторонник чистоты и непорочности. – отвечаю я.
-Не понимаю, - говорит он.
-Что не понимаешь?
-Что такое непорочность.
-Если по правде, я сам не понимаю, - успокаиваю я его, - но хочу!
-Все тебе не мнется. Не понимаю.
-Все понимаешь, - начинаю я показывать свой характер, переходя на китайский.
-Все, - соглашается он, отвечая мне на японском. –Но не понимаю, зачем тебе было садиться пожизненно?
-Ноги не держат, вот и сел.
-Ну и сиди, - отвечает он мне. – А бабу, если уж так хочется, возьми вон ту, - и он глазами косит на стенку камеры, где красуется нарисованная мною же раздетая красавица с широко разведёнными ногами, как бы приветствуя вновь входящих.
-Дырку только где положено сделай побольше, чтобы все было abgemacht, - не унимаются усы.
-Чем? Твоей оловянной ложкой?
-Тем, чем хочется, - подмигивает глаз моего визави. Удар ниже пояса.
-Ладно, - говорю я, - утешил, солнышко.
      За дверью раздается оглушительный хохот.
-Смейся, смейся, - говорю я. – Мне спешить некуда, а тебя все равно скоро уволят, - наступаю ему я на больную мозоль. – Пойдёшь вкалывать на плантации, потому что кроме детишек делать ты ничего не умеешь.
-Как? – смех обрывается на полувздохе.
-А вот так. Твой шеф провел вчера со мной встречу на высшем уровне и попросил у меня совет, что делать с тобой.
-Врешь, - нервничают усы.
-Почему? Он спросил, что мне нравится, что не очень.
-И что ты ответил?
-Если «что» - так, нравится все, а если «кто» - так, не очень.
-Ну и?
-Плохо, - отвечаю я. – Уволят.
-Не уволят, - топорщатся усы. – Вот деревянная тупость: мы уйдём на пенсию.
-До пенсии от вас ничего не останется. Жена вашего начальника вас по волоску выдерет.
-Ха-ха-ха, - игриво вступает в перепалку рот и добавляет, - а уши вытянут, как кроликам для повышения профорентации.
-А причем здесь мы? – возмущаются уши, не поместившиеся в «телевизоре».
-Ладно, - говорю я им всем, - оставьте ваши реплики для домашнего пользования. Я с вами только время напрасно теряю.
     Иду к столу продолжать свой матч, бросив на прощанье.  - Закройся, Сим-Сим.
-Слушай, - сипит охранник мне вдогонку. – Какой счет?
-Ещё пока никакой.
-Как! – возмущается он с горячностью обманутого мужа. Для Латинской Америки футбол – превыше всего в жизни.
-Так, - отвечаю я.
-Слушай, - просит он, - подыграй белым, я на них поставил на тотализаторе. А?
     Я резко поворачиваюсь, составляю двумя руками одновременно комбинацию из трёх пальцев и отправляю их навстречу его блеклому взгляду.
-Русские не сдаются! – кричу я вдогонку закрывающемуся с грохотом окошку.
     Сегодня у меня в чёрной форме играют русские.
                * * *
     Итак, насколько душа моя чиста, определять не мне. В то же время имея возможность каждый раз созерцать чужые колодцы самопознания, я понял, что долго так не протяну. Ведь сойти с ума так же легко, как и спрыгнуть с подножки трамвая.
     Могу ли я применять открывшиеся во мне способности в мирных целях? Безусловно, нет. Кому хочется, чтобы о нём знали больше, чем в службах госбезопасности?! А работать в службу безопасности я, разумеется, не пойду. Генетическая несовместимость.
     Я призадумался. Надо что-то делать. Жирик, вручив нам дипломы, заверенные его каллиграфической подписью, растаял в дымке наступающего дня, не оставив мне ни малейшего шанса на исцеление от погружения в чужое белье. Вернуть его из небытия, а значит, помочь себе, было невозможно.
     Я купил розовые очки. Зачем, понятно каждому дурню, значит, и мне... И мне должно было стать полегче. Иногда и косметический ремонт можно выдать за окончание великой стройки века. Увидеть всё и вся в розовом свете – какая замечательная идея. Мысль, за которую нельзя ударить по рукам. Но помогла она мне, как мертвому припарка.
     Я открыл книгу сказок и прочёл: «Однажды...».
                * * *
     Однажды, прогуливая свою совсем измученную душу по набережной покрывшейся тиной реки, возле чугунного ограждения я увидел отдыхающую, или просто зевающую от ничегонеделания прехорошенькую девчушку лет шестнадцати в белом платьице и почему-то босиком. В руках она держала маленькую собачку.
     Я посмотрел на девушку чисто машинально и, ожидая обычного результата, несказанно удивился. Господи, как приятно окунуться в жаркий, скрипучий от песка и пыли день, в прохладную чистоту души!
     Я стоял напротив и смотрел  в её душу, как школьник, в первый раз пришедший в музей, смотрит на картины Ренуара. Я любовался ею и она в ответ мне улыбалась, простодушно и открыто.
     Девушка, заметив мой пристальный взгляд, залилась краской, как созревшая ягода клубники наливается спелостью. И я поплыл, поплыл по волнам наполнявшей меня нежности. Но, как истинный кавалер, чтобы не смущать юную даму своим пристальным взглядом, отвел глаза в сторону, чтобы в следующий момент невпопад брякнуть:
-Что, у твоих предков денег нет на обувь?
     Она удивленно захлопала ресницами, как светофор, обещающий усталому путнику зелёный свет.
-У меня подъем ноги высокий и сандалии всегда жмут, - прозвучал её нежный голос, бархатными звуками лаская мой слух. Девушка показала на стоявшие рядышком переплётки, которые я сразу и не заметил.
-Разве это туфельки?! – сказал я. – Это просто хрустальные башмачки. – А про себя подумал: «Кто же напялил на эти чудесные ножки две колодки с ремешками?»
-Это «Саламандра».
-Прелестно, - солгал я. – Они стоят своего имени.
-Правда? – наивно спросила она.
-Ещё какая. Кстати, эту чудную собачку..., - начал было я.
«Китти», - подсказала мне её душа.
-зовут Китти, - похватил я.
-А откуда вы знаете, как ее зовут?- удивилась девушка.
-Откуда, откуда, -насупил я понарошку лицо, как кисель. – Болтливая она у вас.
-Китти?
-Конечно, а кто же еще?! – И я, протянув руку, потрепал в знак уважения ухо Китти. –Ваш друг – мой друг.
     В ответ собачонка тявкнула два раза и, оскалившись, показала свои зубы.
-Так, - сказал я, - знакомство состоялось и встреча прошла на высшем уровне взаимопонимания. Кстати, Китти, как зовут вашу хозяйку?
-Лариса, - сказала девушка.
-Конечно же Лариса, - ответил я ей. – Другого имени я и не ожидал.
     И мы пошли гулять.
     Лариса несла свою мелкокалиберную собачку, а я – её туфельки и чувствовал при этом себя настоящим принцем, наконец-то нашедшем свою Золушку. И так жалел, слушая её по-детски наивную речь, что ей всего лишь шестнадцать лет. Каким же старым я должен был ей казаться! И как я жалел нашей разницы  в возрасте в целых десять лет!
     Самый лучший день в моей жизни прошёл быстро и бесповоротно. Но я этого ещё не понимал.
     Я исчез из города ровно на пять лет. Ровно пять лет я пытался избавиться от приобретённого мною дара, но все безуспешно. Где меня только не носило. Я вел беседу с тибетским Далай-ламой. Папа Римский ужасался вместе со мной, а Митрополит Всея Руси говорил мне: «Крепись, сынок!». И я крепился «Абрау Дюрсо», «Черным доктором» и каким-то французским молдавского разлива. Реббе, слышишь? Не помогло. Не  по-мог-ло!
     Очень потерянным и очень настороженным, как снег, неожиданно выпавший в двухкомнатной квартире, я выпал, вернее, вернулся в родные пенаты, видя единственное спасение в нахождении утраченных мною иллюзий вместе с девушкой с набережной, пусть звучит совсем по-французски, с набережной надежд и туманов.
     Где ты, Солнышко? Вот и я. Я вернулся!
     Тишина.
     Вязкая, как осенняя грязь.
     Тишина.
     Повыв, как собака, несколько тревожных ночей на луну, я всё-таки взял её след.
                * * *
-Слушай,  а почему тебя зовут Шпилем? – поинтересовался я у аккуратного молодого человека в малиновом пиджаке.
-Да Шпилькин он, Шпилькин, - подсказала мне его душа. Они шепелявили оба  - душа и её хозяин.
-Ну, не знаю, одноклассникам так захотелось, - отмахнулся он.
-Да, да, вы сидели на одной парте. Возвращались вместе из школы, ты нес её портфель.
-Ранец, - поправил он меня.
-Сначала – портфель, потом – ранец, - уточнил я.
-Хорошо, - согласился Шпиль. – Какое имеет значение, что я нес. Скажите-ка, зачем вам понадобилась Лариса?
-Я друг, - удивил я его своим, немного не соответствующим действительности, видом и зачем-то добавил, - Вернее, я друг её папы.
     Он пристально оглядел меня с ног до головы. – Папы? Какого папы? Настоящего или суррогатного?
-Обоих, - не растерялся я.
     Он посмотрел на меня безразлично, как бы сквозь пальцы. А душа его прищурилась и взяла меня на прицел.
-Где она, не знаю, - врал мой собеседник.
-Точно, точно врет, - не сдерживалось его нутро.
-Говорят, выскочила замуж за немца и укатила в Германию, - гнул свою линию Шпиль.
-Какого ещё немца? – продолжал я свой допрос.
-Толстого, - ухмыльнулся Шпилькин, - вот с такой мордой. – И его руки описали большой круг возле своего лица. И, что самое удивительное, щеки и уши самого Шпиля вываливались за границу этого круга, как жировые складки, вываливающиеся из неумело зашнурованного корсета.
     А что же его душа? Я пристально посмотрел в неё, как плохой танцор на «хорошие обстоятельства».-
-Ну, ладно, ладно, - заволновалась она. – Улица Чернышевского 13, фирма «Сопла Родины», Воровай Ульяна, рост средний, ближе к карликовому, фигуры никакой, количество прыщей явно превосходит количество ума. Его и не ищи, - напутствовала меня душа, - с прыщами не связывайся, дороже выйдет.
-Ты был её мальчиком? – поинтересовался я у малинового пиджака.- Почему ты её отпустил?
-А ты у неё спроси, - дерзко ответил мне он и, пытаясь смягчить свой тон, чтобы ничего непредсказуемого не вышло, добавил. – Любил её по-настоящему, крепко-накрепко, как Ромео свою Джульетту, как...
-Послушай, - перебил я его,- крепко-накрепко запирают только дверь, а любят...
-А я здесь причем, - в свою очередь перебила меня его обидевшаяся душа. – Обзывать будешь, обижать, называть мелкой душонкой. Будто это я продавала девчонку. То же мне бизнес – 300 у.е. с каждой пары ножек. Работа в убыток. Хоть бы купил для меня что-нибудь, - и душа тяжело вздохнула. - Душа страдает, успокой её, купи что-нибудь для неё, так нет, в казино, в рулетку, в желтый Мерседес. Все, до последнего цента всадил и всю ночь затем плакал, не зная, кого жалеть больше – её (свою любовь) или проигранные деньги. Всё!!! –и его душа обиженно уткнулась сама в себя.
      Печально мне стало, печально. Ушёл я, даже не попрощавшись, даже не прогремев своим молчаливым презрением. Только никак потом не мог взять в толк, почему Шпилькина через несколько дней милиция выловила в пруду, синего и опухшего? И кто ж ему помог или кто его заставил в конце ноября полоскаться в общественном водоеме, тревожа своим странным присутствием гордых белых лебедей?
     Воистину, пути Господни неисповедимы!
                * * *
     Стадион взвыл от восторга, на лицах людей засветилась радость. Ну и Численко, ну и плут! Такую банку засадить! Правый крайний от Бога. Мяч вошёл в девятку, словно гвоздь в бочку: бах! и заколотил. Ну и Численко, ну и правый крайний!
     На табло появилась приятная единица:
                1 : 0
и, конечно же, в нашу пользу!
                * * *
-Хотите внести вклад в мировую экономику? – спросила меня поразительная дурнушка Ульяна Воровай.
-Внести? – переспросил я её, кокетливо покачивая головой. – А почему бы и нет? Я с детства имел слабость к этому поприщу.
     О, рыжая чертовка, вопрос вклада и его величины волновал мою новую знакомую больше всего на свете. Глаза её прямо стреляли гормонами. Хоть я и понимал, что попадание в её кровать приравнивалось к попаданию на электрический стул, грозя одним и тем же результатом, тем не менее я не отвел взгляда от её души.
     Рыжая усадила меня на стул напротив себя и я, как бы повторяя сцену из одного нашумевшего фильма, начал через определенное время то раздвигать, то скрещивать в коленях ноги.
-Я плохо вижу, - сообщила мне собеседница, нацепив на нос очки, похожие на театральный бинокль, и, как-бы извиняясь, добавила. - Левый – минус 3, правый – минус..., не помню.
     «Все равно штаны не сниму», - пронеслось у меня в голове. Но ответил я совсем по-другому. – Последствия Чернобыля до сих пор кровоточат нашими глазами.
-Да, да, да, - поспешно согласилась она со мной и с трудом переключилась на деловой тон. – Наша фирма работает обычно с женщинами. Но...
-Но?
-Но и мужчины, в общем, имеют право на участие в нашей структуре.
     От этого многообещающего начала меня разобрала гордость за всех родившихся и неродившихся мужчин. – Я очень рад!
-За возможность внести вклад?
-За мужчин, - ответил я, поправляя свои, сбившиеся на сквозняке, бакенбарды. – В первую очередь за них, а потом за их вклад!
     Последняя моя фраза заставила хозяйку офиса вернуть свои челюсти в нормальное положение. И они вернулись, со своеобразным звуком, напоминающим скрежет несмазанной двери.
-Мыть посуду? – голосом сержанта рубанула Ульяна.
-Буду!
-Готовы охранять автостоянки, тележки возле супермаркетов, мусорные баки?
-Всегда готов! – по-пионерски отсалютовал я.
-Хорошо, - сказала она, переводя дыхание и погрузившись в воспоминания о своем далёком детстве.
     Что творит пионерский салют животворящий!
-Имя, фамилия, анкета, - предлагаю я ей.
-Да, - соглашается Ульяна со мной и достает из выдвижного ящика кипу бумаг.- Заполнять будете на эстонском?- спрашивает она, видимо, желая удивить.
-Разумеется, только на эстонском, - угодливо выгибаюсь я. – Найдите дурака, который будет заполнять анкету в столице своей Родины на русском языке.
-А какая у вас столица? – интересуется мадам Воровай.
-У меня Москва,  посмотрите в окно. А у вас?
-Вы что, институт закончили? – отвечает мне она вопросом на вопрос.
-Академию, старушка, академию, - поясняю я ей. – Куда ехать-то?
     Я ведь и так знаю, не заглядывая в твою душу, что она собой представляет и насколько цена её выше или ниже брошенной кем-то за ненадобностью полушки.
     Фирма, специализирующаяся на продаже человеческих надежд.
                * * *
     Ну, вот и второй гол. Защитник неосторожно откинул мяч назад своему вратарю и все тот же Численко оказался проворнее всех остальных.
                2:0
     Знай наших!
                * * *   
     Просматривая «одолженную» в офисе дискету с адресами отправленных фирмой на заработки женщин, я довольно-таки быстро нахожу нужную мне фамилию и адрес получателя «товара».
     Ну, конечно, Германия. Шпиль не соврал, царство ему небесное. Снова Германия. Стоило выигрывать войну, чтобы затем по собственному желанию за свой же счет туда ехать. Ведь в сороковых прошлого века туда возили бесплатно.
«А!», - вскрикиваю я. Вновь заныл палец, на который так некстати покусилась фрау Воровай, пытаясь совсем не по дружески (а ведь мы стали друзьями), откусить его.
     От, вредная женщина! Никак не хотела лезть в ванну с соляной кислотой. Сколько раз я говорил, что нельзя ходить в гости к незнакомому мужчине! Нельзя, набравшись, как свинья, проявлять такую агрессивность! Ежели тебе желают добра и хотят освежить твое ещё не остывшее от любви тело прохладной жидкостью, то глупить не стоит. И какое, в сущности, имеет значение, что представляет собой эта влага?  Главное – желание помочь! Разве помощью можно пренебрегать? Ну, а если что не так, и ты уже не бережёшь свое здоровье, то подумай хоть о здоровье других, им-то еще жить и жить.
       И, вспоминая последние взбрыки рыжей Ульяны, я, как маленький мальчик, прищемивший по неосторожности пальчик, дую на него и глажу сам себя по головке.
                * * *
     Немецким работодателем девушки, которую я искал, оказался коренастый, сбитый мужчина, средиземноморской наружности, с волосатой грудью, волосатыми руками и волосатой душой.
-Guten Tag, Herr Ausl;nder!, - приветствовал он меня, что в переводе с его интонации означало: «Какого тебе, собака?».
     Чтобы не обидеть его, я тоже перешёл на литературный немецкий. – Mach die Klappe zu, Schei;e! – Перевода не ждите, не будет.
     После некоторой паузы, для того, чтобы наши самооценки могли мирно сосуществовать, я протянул ему руку для рукопожатия. В ответ он неожиданно схватил меня за плечи и начал горячо целовать в обе щеки. Почему-то большинство живущих на Западе считают, что люди, приехавшие с наших краев, целуются во время встречи при первой же возможности и во все представившиеся для этого места, видимо, чтобы доказать свое миролюбие.
-Ты понимаешь, - сказал он, - мой бизнес незамысловат, но работа в нем тяжела и требует нечеловеческих усилий. А денег, как не было, так и нет.
-Обратись в Валютный Фонд, - предложил я ему.
     Но он меня не слушал. – И зачем они разрушили стену? – не унимался он.
-Давай построим новую!
-Давай!
-А как же твой бизнес?
     Мужчина громко засмеялся.
-Пошли лучше пить чай, - предложил он.
-Как англичане, - сказал я.
-Как турки, - ответил мне волосатый.
     И мы пошли.
     Мы пили с ним чай и курили то ли кальян, то ли ещё что-то. Но души от этого дыма сильно зудели и чесались, как у шелудивых псов.
-Хорошая, хорошая девочка, - говорил мне янычар. – Красивая, статная, с гордым взглядом, но грустная. Согласись, - просил он меня, - грустная очень даже, - и, как бы оправдываясь передо мной, добавил. - Но повезло ей, повезло, работала официально, как и положено, в одной из местных семей. Ухаживала за стариками. А затем повезло ей, повезло. Вышла замуж, - врал он мне дальше. – Хорошо, хорошо вышла. И сейчас она с мужем воспитывает детей. То ли во Франции, то ли в Монголии, точно не помню, а может, и здесь, в Германии. Но извини, - он картинно развёл руками, - нам об этом не сообщают.
-Конечно, конечно, - не возникал я. – А зачем вам и вправду об этом знать?
-Разбираешься! Ох, хитер, ох, хитер! .- лукаво подмигнул мне янычар. Но я уже прочел его волосатую душу, как открытую книгу. И захлопнул обложку этого комикса, чтобы, не дай Бог, содержимое не расплескалось по чужим умам.
-Главное в жизни – от чего-то оттолкнуться, - почему-то проговорил я. – Как ракета от ступеньки.
-Ты это к чему?- сначала удивился он, а затем, подумав, сам и ответил. – Ну, да, вы все красные милитаристы, если что не так, сразу о ракетах. Мы об Аллахе, а вы о ракетах. – Он смеялся так звонко, что стекла в домах на далёком Босфоре заходили ходуном.
     Прощаясь, я переспросил его, - Значит, Латинская Америка?
-А при чем здесь Америка? – удивился он.
-Торговать людьми нехорошо.
-О чем ты? Брось ты это, - махнул мне рукой потомок великих Саладинов. – Нас каждый час продают и покупают. И ничего – живем!
-Ну, насчет живем, - проговорил я, - это ещё бабушка надвое сказала.
-Передай привет своей бабушке, - хохотала его душа мне вдогонку.
                * * *
                3:0
     Оттолкнулся мой немецкий друг, как ракета от своего новенького автомобиля, взорвавшись вместе с ним по дороге домой.
     Где же ты теперь летаешь, лётчик мой ненаглядный?
     Stille. In aller Stille.
                * * *
          И вот уже который год брожу я по незнакомой мне земле, пересекаю границы, переплываю реки, перемахиваю через горы. А результат один и тот же: адресат не значится, выбыл в неизвестном направлении. Гуляй, космополит!
     И только где-то за что-то зацеплюсь, понадеюсь, и даже порадуюсь, бац! меж глаз разочарованием, как камнем, «нет!». То ли след пропал, то ли снова неясен или призрачен, как отражение луча в мутном ручье.
-Ну и дела, - говорит мне Санчес, мой новый знакомый. – Вчера выпивка стоила одну цену, сегодня – другую, - и удивляется. – Хоть когда-нибудь подешевеет? А то все дороже и дороже.
      Я возражаю. - Амиго, это не выпивка поднялась в цене, а мы с тобой с каждым новым днем дорожаем и нас уважают все больше и больше. А уважаемые люди и цену платят повыше, чтобы не упасть в собственных глазах.
-Так-то оно так, - продолжает он со мной задушевную беседу, но уже почему-то знакомым для меня голосом. – Но кушать-то хочется. – и он, икая, собирает сопли в свой широкий славянский кулак.
-Жирик!, - радостно узнаю я его.
-Санчес, - отвечает он.
-С каких пор?
     Мой собеседник поднимает глаза к небу.
-Ты что, звёзды считаешь?
-Да что с них взять? Они, как года, кучкой сбились, попробуй их определить, - и, вздохнув, добавляет, - Звездный календарь – ещё та хреновина. Сколько себя помню, столько и пользуюсь им, а никакого удовольствия.
-Санчес, - вновь возникаю я, - ты Агасфер?
-Жирик я, - отвечает он обыденно. – Натуральный Жирик.
-Что ж ты со мной наделал, Жирик? – не унимаюсь я, вспоминая свои проблемы.
-А что? Я-то причем? Незачем было портвейном поить. От такого вина и заяц может забыть, что он символ Плейбоя.
-Не темни, помоги, - умоляю я его
-Уважаемых людей угощать надобно коньяком, лучше выдержанным, - и он громко сглотнул слюну.
-Что ж мне теперь делать?
-Да если б я мог помочь, - возмутился он, - разве мучил бы я тебя, да ещё у черта на куличках? На похмелье вся сила мочой вышла. Когда вернется – не знаю. Так что, терпи, - успокаивает меня Жирик, - терпи, казак. А мне уже пора на заседание Верхней Палаты.
«Какой такой палаты?», - думаю я. – «Может, мой учитель в психушку угодил?»
     И мы прощаемся с ним совсем по-братски. По-экстрасенски.Желая друг другу встретить наступающий завтрашний день и не разочароваться в нем.
-Да, - говорит он мне на прощанье, - твоя зазноба в соседнем городке. Там, за рекой, - и он машет мне своим не первой свежести платком, как регулировщица, разводящая танки с кавалерией, показывая направление, в котором мне следует двигаться.
     И я двигаюсь.
-Вброд не переходи, - наставляет меня Жирик, - не порть аппетит крокодилам.
-Спасибо, - благодарю я его и успокаиваю, - не будет у них сегодня несварения желудка, не будет.
     И мы расходимся с ним в разные стороны.
                * * *
                3 : 1
Надо же, три : один! Стадион окутан мертвой тишиной. Только вздох разочарования прокатился волной по трибунам. Ещё бы, кто любит пропускать, кто?!
     Как же меня хорошо отделали в этой далекой и солнечной стране. Правда, если честно, может, и по делам. Не суйся в чужой монастырь со своим уставом.
-Что с твоим лицом? - спрашивает меня случайный прохожий. – Трамбовали мостовую?
    Я многозначительно молчу, скривившись от боли, пронизывающей все мое тело, и думаю: «Хорошо ещё, что он мою печень не видит».
-Крепись, Гринго, - сочувствует мне местный абориген.
-Я не Гринго, - почему-то возражаю я ему.
-А у нас все ваши – Гринго.
     «Эх, если бы ты знал мою национальность!», - проносится у меня в мозгах.
-То что тогда?, - интересуется неожиданно он, как-будто прочтя мои мысли. – Что тогда, думаешь, вручил бы тебе Орден Почетного Легиона или Героя Соц. Труда вляпал бы на самое видное место? – и он бьет себя по заду, демонстрируя это место. Пыль поднимается, как от проезжего автомобиля, пересекающего деревенскую дорогу.
-Баловство это все, баловство, - кашляя, хрипит незнакомец и начинает почему-то мне объяснять. – Мост у нас один. По этой же улице пойдешь и выйдешь прямо к нему, - и добавляет, - Крепись, француз, крепись!
-Шолом, - прощаюсь я с ним.
-Шолом, - машет он рукой, не оборачиваясь.
                * * *
     Почему я не послушал её, мою звездную девочку, которую я так долго искал, ради которой намотал на свои, еще не совсем окрепшие, ноги такое количество километров?
     Почему – прямо в толк не возьму? Но все по порядку.
     Нашел я её. Нашел!
                И потерял себя.
     Я искал её, мстил за нее, ожидая минуты, когда смогу увидеть её и, освободив от окружающего ее дерьма, окунуться в чистую, нежную душу. И, наконец-то, ощутить себя просто человеком, а, может быть даже, и настоящим мужчиной, живущим по законам солнца и ветра, по законам, начертанным Провидением со всеобъмлющим именем – Бог.
     Я думал, что смысл жизни непобедим и неоспорим в своей правоте.
     А она меня даже не узнала!
     А когда узнала, то у тех, кого она сама позвала к нам для более близкого знакомства со мной, не было более веских аргументов, чем крепкие лбы и стальные кулаки.
     Жаль, конечно, жаль. Нет, вы поймите меня правильно. Конечно же, обидно то, что меня выбивали чем попало, как страшно загаженный коврик, по её наущению. Обидно, но не так важно. Чистота нужна каждому. Важно другое – то, что прежней души я в ней не нашел. Вообще никакой! Заглянул внутрь – и оторопел. Пустота. Вернее, место, где она должна быть, есть, а в нем – пустота. Вот такая игра слов. Вытравили её душу ещё до того, как превратили в куклу. И вся моя Одиссея  на этой земле превратилась в водевиль.
     Л ю – б о в ь!  Зачем ты закрываешь двери последней?
     Честное слово, идти к мосту я не собирался. Ну, зачем он мне, этот мост? Но ноги сами принесли меня к нему. Строение предстало предо мной во всей своей первозданной красоте. Прямо восьмое чудо света! Весь в выбоинах и ухабах, сколоченный на скорую руку и в последний раз попавший под косметический ремонт ещё до открытия Америки Колумбом. Дата сдачи моста стояла на деревянной табличке, приколоченной к перилам ржавым гвоздём: 1999.
     И я ступил на него. Внизу подо мной разверзла свою огромную пасть, обрамленную каменным бордюром, бездонная пропасть. От её мрачного чрева дух захватывало. Я отвернулся от её гипнотизирующего взгляда. И, неожиданно для себя, наткнулся на взгляд Ларисы, которая стояла рядом, протяни руку – дотронешься, и похрустывала вафельным стаканчиком мороженого, надкусывая его аккуратно с разных сторон.
-Привет, - сказала она, как-будто ничего не случилось.
-Привет, - ответил я.
     Девушка снова была босиком. Обувь, как и в первый раз, стояла чуть поотдаль. Теперь я её заметил сразу.
-У родителей нет денег на туфли? – повторил я первую фразу нашего знакомства.
-Что поделаешь, подъём, - ответила она, показывая на свои отекшие от жары ноги.
-В хрустальных башмачках ногам всегда тесно.
     Она промолчала, а затем вдруг спросила, нравятся ли мне эти горы?
-Не правда ли, здешние горы не такие, как везде. Форма странная. Они приплюснуты, как утюги. Правда?
-Здесь не только горы, как утюги, - отвечаю я ей, осторожно прикасаясь к одному из болезненных рубцов на лице. – Здесь и люди приплюснуты, как утюги.
-Да брось ты, - говорит она мне. – Не обижайся: за одного битого двух небитых дают.
-Предавать нехорошо, - говорю я.
-Ты почему меня так долго искал? Я так тебя ждала.
-Я все время плыл против течения. А когда плывешь против течения, время смеется над тобой.
-И сил почти не остается, - добавляет она. – Генерал.
-Лейтенант, -подсказываю я ей.
-Был лейтенант, да весь вышел. К острову приплыл генерал, - и, смеясь, отдает честь по стойке смирно.
Глядя, как она это делает, я думаю: живем, честью своей или чужой кичимся. Восхищаемся, боремся за её чистоту, охраняем, как зеницу ока, а цена ей – обычная ужимка под козырек. И живет она сама по себе, а мы сами по себе. И ей от этого не стыдно и нам есть на что пенять.
     Эй, честь, где же твоя совесть!
     Улыбается честь.
-А я убежала от них, - говорит мне Лариса.
-Зачем? – деланно удивляюсь я.
-А так, просто надоело, - отмахивается она. И так грусто-грустно, будто выпрашивая что-то запретное, просит. – Расскажи мне о снеге.
-О снеге? – удивляюсь я.
-Ну, пожалуйста!
-Хорошо, - соглашаюсь я. – Значит, снег, - говорю я и ощущаю его на вкус, - он такой белый и пышный, как... - Я замечаю над собой небольшое одиноко плывущее облачко, показываю ей на него и продолжаю, - как это облачко, утерянное большими облаками.
-Ещё, - просит она.
-Он свежее и прохладнее твоего мороженого. - Заметив, что мороженое тает и течет по её пальцам, любезно предупреждаю. - Смотри, не запачкайся, а то будешь, как свинюшка.
     Она быстро облизывает свои пальцы.
-Вкусно? – интересуюсь я.
     Она кивает утвердительно головой.
-Так вот, снег слаще всякого мороженого, - продолжаю я.
-Я чувствую его вкус, - говорит мне Лариса.
-Он срывается, когда его ждешь и не ждешь, - не унимаюсь я. – И будь ты ему рада или нет, он все равно будет падать.
-С любой высоты?
-С любой.
-И не побоится?
-Бояться? Зачем ему бояться? Он же никогда не несет с собой грязи.
-Они пришли за мной, - показывает моя знакомая на громадных лбов, которые так здорово меня вчера отделали.
     Они приближались к нам с противоположной стороны моста.
-Пора и честь знать, - говорю я и беру её за руку, пытаясь вместе с ней раствориться в неизвестном направлении. Но напрасно. С другой стороны меня ожидает полиция.
-Полиция для них не указ, - будто читая мои мысли, предупреждает её тихий голос. – Брат моего хозяина – старший комиссар, - и быстро добавляет. - Ну что ж, прощай!
     Она целует меня в щеку и исчезает в чреве пропасти, как заблудившаяся снежинка, соравшаяся с неба не по сезону.
                * * *
                3 : 2
     Итак, три : два. Пропущенный гол равнозначен поражению.
-П п р р и в е тт   т те б бе  от  ин т т ер..., - обращается ко мне, как я понимаю, старший комиссар и, смотря в пропасть, приглашает, - П-п-р-р-ы-г-гать б-б-б..., - не получается опять у него с окончаниями.
-... будешь? – помогаю я ему и отрицательно машу головой.
-Почему? – удивляется он.
     А правда, почему?
-Крылья не выросли.
-Н-н-е в-в-ы-р-росли, а о-б-б-ло-м-м-али  в-в-о-в-в-р-ремя. Б-б-б...
- ... будешь.
-Точно, будешь, - принимает он мою помощь и продолжает, - х-х-х-а-м-м-ить, и  н-н-о-г-ги  о-б-б-л-о-м-м-аем.
-Т-т-т-очно, - подтверждает один из его помощников.
     «Что, они все заики, - думаю я, - или здесь существует особая форма подхалимажа?»
-Давай сначала, - предлагаю я комиссару. – передавай мне привет.
-От –т  И -н – н-т-т-е-р-р...
-От Интернета, - догадываюсь я. – Значит, от Интернета. Принимаю. – И получаю удар под дых.
-Интерпола, - перестает заикаться глава местной полиции и произносит неожиданно совсем внятно. – Зачем девчонку замочил? Мало тебе других трупов? Отпечатки твоих пальцев за тобой по всему миру гуляют.
-Уже не гуляют, - отвечаю я ему. – Встреча произошла на мосту.
-Спихнул её с моста, мы видели, - говорит один из подошедших к нам «утюгов». – Сначала руки крутил, а затем и спихнул.
-Вот, и свидетели нашлись, - комиссара распирает от радости.
-Ой, ребята, ребята, - говорю я им, ощущая протухший запах их душ, - что же вы так воняете? – И, размахиваясь, начинаю молотить кулаками без разбора по всему, что движется, и что попадает мне под руку. Прямо блокбастер какой-то, выпущенный на потеху всеядного зрителя. Зеваки, столпившись по обе стороны моста, кому-то из нас кричат: «Браво!», «Бис!», кому-то аплодируют, кого-то ругают. А я все ещё размахиваю и размахиваю своими мослами, как во сне, и попадаю во что-то рыхлое и звучное, не видя лиц моих противников, но зато слыша, как вопят их души. И мне от этого становится легче.
                Уронили Мишку на пол,
                Оторвали Мишке лапу...
                И – темнота.
                * * *
     Ну, вот и все. Зрители покидают стадион. На табло тройки, как оценки за жизнь:
                3 : 3
     Ничья.
     Значит, - не ваша. Значит, - не наша.
Всеобщее душевное равновесие, плюс кулек надежд и гнилой черешни.
                * * *
     Охранника зовут Фидель, но у него есть ещё и другое имя - Чук, но он, как огромный пес, откликается на него.
-Эй, ты, - говорит мне Чук, собираясь домой. – Хреновй ты кукловод. Плохо дёргаешь за нитки своих подопечных, - и возмущается. - Ну, что тебе стоило бы подыграть. Подыграл бы, получил пачку нормальных сигарет. Все накапливаем свою честность, как воздушные презервативы. А нас носят затем на ниточках и ждут, когда мы лопнем.
-«Подыграй, подыграй!» - не нравится мне все это, - отнекиваюсь я. – Не Всевышний я, чтобы подыгрывать.
-А зачем Всевышнему подыгрывать? - шпарит Чук. – Он не курит!
-А если бы курил? – подначиваю я его душу истинного католика.
-Но, но, но, - вспыхивает верующая душа и охранник истово крестится.
     Игра окончена и я собираю шахматы.
-Ладно, потухни, - мирится он со мной.
    Ведь завтра снова будет день и снова будет солнце. А значит, опять кто-то выкинет бугристый мяч на перепаханное поле. Играй, играй в свое удовольствие, не замечая ушибов и травм, не прислушиваясь к советам тренера, который так далеко, что кажется, он давным -давно потерял тебя из виду, и надейся, что мячи, которые ты так умело вгоняешь в крестовину, влетают не в собственные ворота.
-Будь покладистее.
-Буду, - поддерживаю я беседу.
-Но так, чтобы не переигрывать, - наставляет Чук, - так, чтобы казалось, все по честному, а было, как надо.
-Русские меру знают.
-В чем?
-Во всем! - обрывает концы разговора, как швартовые, граф Монте Кристо, то есть я, копаясь в себе и думая: «Мера, мера, что я о тебе знаю? И ведаю ли я, какую-нибудь другую меру, чем мера граненого стакана?»
-Это хорошо, что тебе пожизненный срок впаяли, - прощается со мной мой единственный собеседник. – Не кручинься, я дома выпью за тебя рюмочку кактусовой настойки, чтобы тебе удобнее сиделось...
-И стоялось, - дополняю я его.
-Си, си, си, - вторит он скрипу двери, закрывающей от меня такой большой, неуемный, а теперь и недосягаемый мир.
-Будь ласковым с женой, - прощаюсь я с ним и сажусь на нары. Звук шагов Чука исчезает вместе с ним.
     Начинается солнцепек. Мой скворечник поворачивается лицом к раскаленному солнцу, а значит, и я вместе с ним. А значит, пот  снова течет по моему лбу и моим вискам, предательски забирается в глаза, чешет небритую щетину. Ещё один день не состоявшегося воскресения салютует мне своим присутствием.
-Так держать, камарадос, - говорит он мне.
-Но пассаран! – почему-то отвечаю я ему, выбросив руку вперед, как в преданном всеми анафеме жесте, и закрываю глаза.
                * * *    
     Снежинки, белые, крупные, пушистые срываются над моей головой. Я подставляю им свое лицо и прошу их:
                Ну, ласкайте же меня!
                Ну, ласкайте же меня,
                сумасшедшие!