Урна

     - Этот галстук совершенно не подходит  к твоему костюму, он слишком ярок и вызывающ, словно удавка циркового клоуна. Снимай! - приказывает женщина. - А вот этот, по-моему подойдет, - говорит она, прикладывая к рубашке мужа галстук цвета темной морской волны, - Как тебе? Пойдет?"
    - Я не против, - отвечает тот, - но мне почему-то больше нравится прежний. Я не поклонник маринистов.
     - Солнышко любит яркие тона, - улыбается Наталья Михайловна. - Но не у всех твоих коллег, присутствующих на церемонии, будут в наличии затемненные очки, чтобы защититься от лучей, исходящих от галстука и его хозяина одновременно.
     Юрий Семенович, стоя напротив зеркала, поправляет непослушную прядь поседевших и поредевших волос, поглаживая себя по голове, будто поощряя  за хорошее поведения.
     - А как же раньше пионеры? - вопрошает он. - Ходили и ничего, гордились даже, отдавая кумачевым галстукам салют, будто говорили: "Честь имею!"
     - Так это когда было, сейчас уже не то время и честь принимают совсем за другие заслуги.
     - Например? - продолжает он бессмысленный разговор, чтобы только унять неприятное волнение в груди.
     - Никаких примеров. Надо больше смотреть телевизор.
     - Я его и в детстве не очень-то жаловал, - говорит муж.
     - Что жаловал ты в детстве, я могу себе представить, - хмыкает Наталья Михайловна и приказывает. - Стой смирно, горе луковое! - С ловкостью фокусника она завязывает галстук на его рубашке. Затем, чуть разорвав расстояние между мужем и собою, любуется своим произведением, оценивая его взглядом с ног до головы.
    - Хорош, хорош, - с удивлением констатирует она результат осмотра.
    - Может, как-нибудь без него? - жалобно стонет Юрий Семенович. - Головы не повернуть нормально, дышать нечем. Очень неудобно.   
     - А премию получать удобно?
     - И премию получать неудобно, - соглашается муж.
     - Серьезно? - недоверчиво поднимает голову Наталья Михайловна.
     - Очень.
     - Тогда откажись, - предлагает она, - или отдай кому-нибудь другому, например, Смирнову или Устрицкой.
     - Устрицкая и без меня заласкана славой.
     - Ну, тогда откажись в пользу бедного миллионера Полунина. У него в кармане уже три премии за выслугу лет на литературном фронте, а старикан все воюет. - Наталья Михайловна, будто нехотя, признает. - Может кто из нынешней плеяды писателей и пишет лучше тебя, но твой последний роман на удивление хорош. И как он из тебя вылез?
     - Тесно было, вот и вылез, - пытается огрызнуться Юрий Семенович,  но видя, как начинает разогреваться его жена и зная последствия этого процесса, идет на попятный. - Не злись, мышонок, успокойся.
     - Успокойся?! Легко сказать. Ты что забыл, что нам надо еще платить за дом? До каких пор мы будем латать дыры, экономя на самом необходимом? А наша машина, которая, как троглодит, жрет любую лишнюю копейку, требуя то ремонта, то гаража. Объясни ей, что Смирнов пишет лучше тебя, особенно на пятой скорости. Может, она тебя поймет. А дети? Ты хоть помнишь, что они у тебя есть?
     - Три, - с готовностью отвечает Юрий Семенович, - три дочери. - И почему-то добавляет, - как у Чехова "Три сесты".
    - Точно три, - подхватывает она. - Но в отличие от Чехова, который написал "Три сестры", ты их родил. И теперь постарайся им обеспечить достойное приданое. - Наталью Михайловну, оседлавшую своего любимого конька, трудно остановить. - К тому же не забывай о престиже. Имя надо пиарить.
     - Пиарить нужно женщин, а не имена, - пытается отшутиться муж.
     - Ты посмотри, какой бабник нашелся. Музы на асфальте не валяются. - Наталья Михайловна по- военному широко расправила плечи. - Дебаты окончены. Равняйсь, смирно! Лесников, на получение литературной премии  шагом марш! И разговорчики в строю отставить. Для них у тебя полно бумаги - марай дальше.
     - Яволь, майн генераль! - бодро отчеканивает муж . - Отставить, значит, отставить. Марать, так марать.
     Юрий Семенович направляется к бару, чтобы для смелости перед вечерним действом пропустить стопку водки. А то и две.
     - Не балуйся, - звучит ему вдогонку голос Натальи Михайловны, - оставь место для банкета. И так завтра головную боль под подушкой не спрячешь. Будешь с утра терзать меня своим душевным похмельем.
     Юрий Семенович одним залпом проглатывает стопку водки.
     - Трезвый, пьяный, - говорит он, - все равно ситуацию не поменяешь, если писателем себя не чувствуешь. Когда не ощущаешь, что занимаешься своим делом, а так просто красуешься на титульном листке вновь вышедшей книги, то сам перед собой никогда не оправдаешься.
     - Ну вот, снова взялся за старое, - бормочет себе под нос Наталья Михайловна, принимаясь за маникюр. Но потом снова вскидывается. - Как ты можешь выворачивать все на изнанку! Не человек, а плакучая ива. И все для того, чтобы тебя лишний раз похвалили. Пожалуйста,хвалю. Пишешь не ты, а божественная рука сверху водит твоей ручкой, пользуется твоими мозгами, беря их напрокат, и выплачивая тебе без проволочек пособие, получаемое тобой за талант, которым ты владеешь только в момент творчества. - Лесникова устало улыбнулась. - Старая песня вашего брата для придания себе ауры избранности и непонятости.
     - Нет никакого таланта, - настаивает на своем Юрий Семенович. - Бог есть, а таланта нет.
     "Хорошо бы сейчас закурить, - думает он. - Но разве можно расслабиться, если на страже свежего воздуха сидит такой Цербер, как моя жена? Никогда ничего не позволит, выгонит на лестничную клетку, а там можно только дымить, а не наслаждаться". Но вслух Лесников свои крамольные мысли не озвучивает, а продолжает старую волынку. -Работоспособность есть, амбиции тоже в наличии, плюс случай, но разве этого достаточно?
     - Так у тебя, есть эти качества? - спрашивает Наталья Михайловна.
     - Есть, - отвечает он.
     - Вот видишь, а они в совокупности и означают талант. Если к ним прибавить еще и везение, вообще идеальный случай.
     - Качества есть, - упрямо повторяет Лесников,  - а таланта нет.
     - Зато какое везение при тебе, - подбадривает мужа жена. - Иногда кажется, что ты во сне из навоза не выбираешься, так тебе везет. - Улыбнувшись, она добавляет - Не расстраивайся, Юра, у Аристофана тоже не было таланта.
     - Аристофан мне не снится, - возражает Юрий Семенович.
     - Ну и слава богу, его и в сонниках нет.
     - А все-таки таланта у меня нет, я себя настоящим писателем не чувствую, а так, каким-то полуфабрикатом.
     - Не хнычь. - Наталья Михайловна снова начинает поучать. - Смотри на жизнь и на все происходящее как бы со стороны. И не стремись откопать в себе свою Трою. Все равно никто не поверит в ее существование.
      Закончив маникюр, Наталья Михайловна любуется своими ухоженными руками. Заметив, что муж все еще топчется вокруг бара, деловито спрашивает. - Ты утром в магазин ходил?
     - Да, - отвечает он.
     - Кефир, хлеб, масло купил?
     - Да, все, что ты просила, - Юрий Михайлович отворачивается от жены и приподняв локоть,  выпивает еще одну стопку. Глаза его теплеют. - Сдачу со ста рублей я положил на полочке в прихожей.
     - Ну, вот и замечательно, мой любимый полуфабрикат, все можешь, когда хочешь, - и великодушно разрешает. - Оставшуюся мелочь можешь взять себе на сигареты.


    * * *

      Солнце склонилось к закату, как-то сразу упав за противоположный берег реки, как падает усталый путник на скоро сколоченные, но уже пропитанные сыростью и плесенью деревянные нары. "Перевести бы дыхание, -  мечтательно думает он, - вытянуться во всю длину своего тела".
      "Перевести бы дыхание", -думает Юрий Семенович, опершись на стойку привокзального буфета, затерявшегося на районных картах небольшого среднерусского городка. Он пьет коньяк и курит в ожидании новых перекладных.
     Все так знакомо здесь: и небольшой зал ожидания, и часы, показывающие время десятилетней давности, и наглухо, крест-накрест забитые необработанными сосновыми досками, когда-то живущие огромными очередями, билетные кассы, и запахи, идущие из обшарпанных углов, и вечно грязные окна, на стеклах которых кто-то пишет кому-то признания в любви, добавляя для верности пару крепких слов.
     Все так знакомо здесь, и так одинаково, как и на сотнях других пересадочных станциях, именуемых в газетных подвалах приговорным клеймом "глубинка", в которой так легко утонуть, но из которой вынырнуть почти невозможно.
     - Посторонись, барин, - просит подошедший к столику Лесникова старик в разорванной фуфайке.
     "Ну вот, - раздраженно думает Юрий Семенович, - везде полно свободных столиков, так надо занять именно мой".
     Старик будто слыша внутренний монолог недовольного горожанина, нарочно становится напротив него и достает из глубины кармана ватника дешевую "самопалку" водки. Виртуозно открывает ее и отпивает приличный глоток сивухи прямо из горлышка.
       "Если бы его чуть поприличнее одеть, был бы похож на Хемингуэя: борода на месте, глаза проницательные, плечи - косая сажень в плечах, руки огромные, натруженные", - профессионально фиксирует писатель. И сюжет нового рассказа непроизвольно начинает крутиться в его голове.
    - Послушай, - обращается к нему старик. - Ты вроде не из наших краев. Небось приезжий?
     - Небось приезжий, - неопределенно соглашается Лесников.
     - Видно, видно за версту, но что-то в твоей "филе" знакомое есть. Лоснится она по-особому. Такую не часто встретишь.
     - А ты глотни еще, - предлагает писатель, - может, и опознаешь.
     - Хорошая мысль, - соглашаетсн старик и в омуте его рта тонет горлышко бутылки.
     - Ну, а теперь? - усмехается Лесников.
     - Да, теперь яснее, - кивает незнакомец. - Жаль только, что все еще не припомнил.
     - Давай еще. Оживи память, - подзуживает Юрий Семенович, взглядом показывая на бутылку.
     - Хватит. Кажется, я вспомнил, - говорит писателю его случайный собеседник и замолкает.
     - Что молчишь? - произносит Лесников. - Мы не в театре. Пауза нам ни к чему.
     - А кто сказал, что мы в театре? - удивляется старик. - По театрам сейчас ходят одни модели и голубые. Мы попроще и понормальнее.
     - Так уж и голубые? - поднимает брови Юрий Семенович и понимающе смеется. Старик ему чем-то нравится и он заговорчески ему подмигивает. - Хочешь, я сам тебе себя назову?
     - Давай, - так же хитро подмигивает собеседник.
     - Я - Абрамович. Абрамович, понял?
     -  Тот самый? -  глуповато улыбается старик.
     - Тот. - Писатель для важности поднимает взгляд к потолку. - Тот самый.
     Старик заходится в приступе смеха. - Насмешил, барин, - говорит он. - Будто мы Абрамовичей не знаем. - И, загибая пальцы, перечисляет. - Путина, Березовского, Абрамовича знаем в первую очередь.
       Лицо старика принимает комично-серьезное выражение. - Мы все за "Челси" теперь болеем, свои ведь мяч катать давно разучились.
     - Разучились, -соглашается с ним Юрий Семенович.
     Старик внимательно смотрит на Лесникова. - Слушай, ты, случайно, не в розыске? Менты тебя не ищут?
     "Великая российская правда, - думает про себя писатель, - в почете цари, воры и бандиты".
     - Еще не дослужился, - говорит он своему собеседнику. - Но не теряю надежды.
     - Слушай, - оживляется старик, - я тебя, кажись, узнал. Ты из ящика. По субботам в нем сводку новостей читаешь и учишь других, как надо жить. Только по бумажке.
     - Да, это я, - признается Юрий Семенович, не желая расстраивать собеседника. - Извини, своих мыслей нет, приходится читать по шпаргалке.
    - Неужто и впрямь ты? - недоверчиво переспрашивает старик. - Я, в общем-то, к слову сказал, а оно в самое яблочко угодило. Но если это так, то тогда скажи мне, но в этот раз по правде, без бумажки, какая завтра погода ожидается?
      Старик поднимает руку и показывает писателю огромный кулак. - Смотри, не пугай, а то завтра у меня особый случай, я на крестины приглашен, - его кулак со стуком падает на столешницу. - Сам понимаешь, дело очень важное и серьезное. Поэтому дождя быть не должно.
    - А зачем нам дождь? Кто сказал, что завтра будет дождь?
     - Знаю я вашего брата, - ерничает старик. - Смотри, спрошу.
     - Смотрю, - послушно вторит Юрий Семенович.
     Старик берет из его рук стакан и, отпив немного коньяка, возвращает владельцу.
     - Какая гадость, - брезгливо кривится он, как будто поцеловал жабу. - Особый привкус интеллигенции. Если пить это регулярно, то можно и в ящик сыграть.
     - Ты прав, отец, - переходит писатель на "ты". - Сам знаю, но ничего поделать не могу. И молоко за вредность не дают.
     - Ну и не надо, ты и так в прикиде.
     - Если ты о моих штанах и куртке, то они казенные.
     - Штаны штанами, а свое у тебя что-нибудь есть, например, под ними?
     - Было. Вроде было.
     - А сейчас?
     - Да и сейчас особо не страдаю.
     -Тогда посмотри, - старик хитро прищурившись, показывает взглядом на проходящую между столиками женщину. - Что ни зад, то взлетно-посадочная полоса.
     - Сексуальная революция - единственная революция, которая принимается всеми слоями населения, - декларирует писатель.
     - Ну, и слава богу, - соглашается с ним его собеседник. Лучше потеть на диване, чем на нарах.
     - А ты-то чем занимаешься?
     - Я?  - переспрашивает старик и вдруг совершенно серьезно произносит. - Чем придется, Лещ.
     - Лещ? - Юрий Семенович внимательно смотрит на собеседника. "Странно, почему Лещ?- мысленно удивляется он, разглядывая старика. - Да нет, ничего знакомого в нем нет. Совсем ничего знакомого. Но откуда же он знает его юношескую кличку, которая давным-давно затерялась в закоулках даже его собственной памяти? Может ему просто послышалось? А может, он произнес это слово, не вкладывая в него никакого значения?"
     Юрий Семенович еще раз внимательно смотрит на старика. Нет, не знаком. Тем не менее инстиктивно он настораживается.
     - Я могу все. Могу тяжести носить, - будто не замечая замешательства горожанина, деловито перечисляет старик свои трудовые подвиги. - Могу и в городе у входа в метро газетами торговать.  Все могу, лишь бы копейка бежала. Сейчас она каждая на счету.
     - Значит, все можешь? - недоверчиво переспрашивает Юрий Семенович.
    - Все, - утвердительно кивает старик головой. - От "А" до "Я".
    - И совесть не мучает?
    - Совесть тоже есть хочет .
    - А человека она, твоя совесть, убить может?
    - Дядя, - тихо произносит старик. - Ты что мне хочешь кого-то заказать?
    - Да, нет - оправдывается писатель. - Это я просто к слову сказал.
    - Просто ничего не делается.
    - Да, брось ты, я просто пошутил.
    - Как желаете? - не унимается старик. -При помощи пистолета, ножа или удавки? - А то ведь можно и чисто, по-интеллигентному.
     - Как это? - удивляется Лесников.
     - А так - словом.
     - А, ну да, - понимающе кивает писатель. По-твоему как лучше?    
     - Лучше, то есть мучительнее, безусловно, равнодушием. Правда тариф при исполнении дороже, но и результат, поверь, просто замечательный.
    - Хватит, пошутили и хватит, - пытается уйти от дурацкой темы Юрий Семенович. - Я и так вижу, что ты мастер на все руки.
    - Мастер-то мастером, но все-таки кого решил ты замочить? - не унимается старик.  - Кто у тебя на примете? А может, самого себя собираешься ухлопать?
      Юрий Семенович смотри на часы.
     - Мне пора, - говорит он. - Поезд уже на платформе.
     - Не спеши, Лещ, твой поезд еще не пришел. - Старик одним глотком допивает содержимое своей бутылки.

                * * *
     Юрий Семенович покупает к радости юной буфетчицы еще одну бутылку коньяка и какую-то непритязательную закуску. Улыбаясь, интересуется насчет красной икорки, заглядываясь на  слегка декольтированную девичью грудь.
    - Кстати, - заигрывая с буфетчицей, спрашивает он, - поезд на Сингапур сегодня  не опаздывает?
    Девушка с удовольствием поддерживает разговор с состоятельным покупателем. Но вот беда, икры красной не завозят, а поезда на Сингапур еще не ходят. Вот, на Ивановку или на Агайманы - это пожалуйста, каждые пол-часа ходят электрички. А Сингапур? Кому нужна эта дремучая Тмутаракань, о которой никто здесь и не слышал?
     Возвратившись к столику, писатель весело расставляет взятую на абордаж провизию.
    - Я тебя сразу узнал, - обращается он к понуро стоящему старику, кивком приглашая  присоединиться к нехитрой трапезе. - Как-никак мы с тобой пять лет за одной партой просидели, - и он кривится от перевернутого вовнутрь содержимого стакана.
    - Курни, - протягивает ему свою дымящуюся сигарету старик. И почти уже окурок переходит из его беззубого рта в область губ, к движениям которых прислушивается почти вся планета.
    - Чистая правда, - почему-то крестится Юрий Семенович, - Гоша, вот видит бог, узнал, хоть и не сразу, - беззастенчиво врет писатель.
    - Да не расстраивайся, Лещ, - успокаивает его Гоша, - бывает, сам подойду к зеркалу, гляну и плюнуть хочется, то ли в отражение, то ли в себя.
    - Ну, ну, не расстраивайся, - теперь писатель успокаивает своего бывшего одноклассника. - Все зеркала кривые, им ли о душе судить.   Давай лучше расскажи, что ты, как ты? Как наши, как Костин, что Качан, Виталик? А Белка? Ты помнишь Белку? Стала ли она актрисой?
                * * *
    - Господа гуляют? - спрашивает юную буфетчицу пожилая женщина в грязном фартуке и с подносом в руках. - Неужто наш коньяк кушают? - удивляется она.
    - Кушают? Лопают! - в тон ей весело отвечает буфетчица. - Так лопают, что за ушами трещит. И откуда у них столько "капусты"? - И она  просит разносчицу, пока такой жор, принести еще партию беляшей, но не таких, как в прошлый раз. Кирпичей больше не надо, яму на первом пути уже закопали.
    - Какие есть, такие и сожрут, - беззлобно огрызается та и идет назад на кухню.
    - Петровна, - останавливает ее буфетчица. - А где у нас Сингапур? Может, в соседней области?
    Женщина в ответ крутит толстым пальцем возле виска.
    - В соседней области, - фыркает она. - Ты что, в школу никогда не ходила? Все одни сериалы на уме. Запомни, Сингапур - это страна. Где-то в Африке или в Америке, точно не помню. Но знаю наверняка, что не остров и не водопад, а страна.
    - Хорошая страна, большая? - не унимается любопытная буфетчица. - Больше нашей?
    - Эх, куда ни глянь, одни модели вокруг, - не отвечая, осуждающе ворчит разносчица, имевшая за плечами незаконченное, но высшее образование. - Раньше ренесанс был, барокко, люди Моцартом, Толстым интересовались, а сейчас звездный час моделей и 1-го канала, - и осуждающе махнув подолом платья, она исчезает в кухонном проеме.
                * * *
    - Ты прав, выгляжу я неважно, - говорит Гоша Юрию Семеновичу. - Но я не баба, чтобы из-за своего вида убиваться.
    - Вечное противоречие, - отвечает писатель, - содержимое не соответствует обертке.
     - Противоречие? Нет, карикатура. Ведь если по правде и внутри то же самое. Пятьдесят лет прожить, чтобы понять, что ощущение себя есть вещь привилегированная.
    - Я ведь тоже не лучше, - успокаивает Гошу Юрий Семенович. - Хоть в пиджаке и при галстуке и с полным набором вставных зубов. - И он скалится как волк, ерничая, - Ну, заяц, погоди! Я об тебя протезы обломаю!
     Они смеются, хлопая друг друга по плечам.
     - Я прочел все, что ты написал, - Гоша становится вдруг серьезным.
     - Ну, и как? - настораживается писатель. - Нравится? Или на плаху меня за шиворот потянешь?
     - Неплохо все, но твоя последняя книга - просто класс!
    - Неужели правда понравилась? - деланно удивляется Юрий Семенович.
     - Не все, но если честно, то да, понравилось.
     - Честно?
     - Честно, - Гоша кладет большую пятерню себе на левую грудь.
    - А что не понравилось?
     - Честно?
     - Само собой.
     - Ну, если честно, мне не понравилось, что автор этой книги именно ты.
     Лесников ожидал чего угодно, но только не этого. - Почему?
     Гоша закуривает сигарету и молчит.
     - Почему? - не унимается писатель. - Переведи с рыбьего на русский.
     - Слишком талантливо, - ухмыляется бывший одноклассник и добавляет тоном Станиславского, - Не верю! Откуда это у тебя?
     - Во что ты не веришь: в мой талант или в то, что эту книгу написал я?
     - В то и в другое верю, а вот в  твою искренность не верю. С годами меняется все, кроме человека. Косметический ремонт души не меняет ее сущности.
     - Неужели я такой отвратительный?
     - Я не об этом. Отвратительный и неискренний - это совсем разные вещи. Не станет в одночасье дьявол богом, - и добавляет, - Не обижайся, я ведь на правах друга детства. А друг врать не должен и зависть в нем всегда молчит. Твоя искренность мне кажется обычной коньюктурой.
     - Искренность, искренность, - обижается Юрий Семенович, - заладил, как тупой дятел. Кто за нее, за твою искренность платить будет, а? - И сам отвечает, - За нее никто не платит.
     - Тогда пиши книги про Гарри Потера, - едко парирует Гоша.
     - А что, хорошая мысль, надо попробовать. Тем более, что каждому поколению нужен свой Гарри Потер.
     - Неужели наше с тобой поколение будут определять по Гарри Потеру?
     - Не всем же Пушкин и Достоевский по зубам. Время тоже должно отдыхать.
     - На твоей книге оно отдыхать не будет, - говорит Гоша.
     - Через два года о ее существовании забудут. Обычная макулатура, которая даже для подтирания сзади слишком жестка и шершава. Или ты другого мнения?
    - Мариночка, - обращается к буфетчице через весь зал Гоша, - сваргань нам пару чашек кофе.
     - Ну, - отвечает девушка скучным голосом, делая вид, что ее совсем не интересуют чужие разговоры.
    - Сделай, - требует старик.
     - Ну, - кивает согласно буфетчица.
     - Ну? - спрашивает Юрий Семенович своего давнего дружка.
     - "Ну" - это не вопрос и не ответ, - говорит Гоша. - Останется же кто-нибудь, для кого кроме "ну" будут существовать и другие слова.
     - А зачем?
     - Твое зачем хуже атомной бомбы.
     - Не ерепенься. Чистота языка никогда не определяла лицо нации.
     - Может, ты и прав. Зачем бревно в чужом глазу катать? - миролюбиво соглашается Гоша. - Тем более, что наших имен в энциклопедиях не пишут.
     - А зачем?
     - Вот заладил, зачем!
     - Немцы по этому поводу говорят "Игаль".
     - Игаль так игаль, - соглашается с ним старик. - Ну и Гитлер им в капут.
     Мариночка приносит две огромные, как кастрюли, чашки кофе и ставит их на колченогий столик.
     - А это правда, что вы писатель? - спрашивает она у Юрия Семеновича.
     - Правда, - отвечает за него Гоша.
     - А вы? - спрашивает она Гошу брезгливо.
     - А я, - отвечает он ей, - я вечный председатель пионерского отряда.
     - Подпишите мне что-нибудь, - Мариночка умоляюще смотрит на заезжую знаменитость.
     - А почему нет! Только вот на чем? - Юрий Семенович снова чувствует себя в своей стихии.
     Буфетчица начинает лихорадочно шарить по карманам передника, но ничего подходящего не находит.
     - Жаль, что вы без книги, - смущенно говорит она.
     - Подпиши ей на салфетке, как подписывал Пикассо, - советует Гоша писателю.
     - Ну, если как Пикассо, то ладно. Давай! - протягивает он руку к буфетчице.
     - Ой, - смущается буфетчица, - я забыла салфетки на столик поставить. Я мигом, - и она исчезает.
     - Писатель, - сам себя перекривляет Юрий Семенович. - Холстомер, ржущий по поводу и без повода.
     - Вот одну, как бы, нашла, - радостно машет буфетчица белой салфеткой. - А остальные где-то запропастились. Это все Петровна, сначала куда-то положит, а затем, как пить дать, забудет. - Марина торжественно кладет на стол мятый листочек, на котором аккуратно выведен чей-то номер телефона.
     - Это телефон моей тетки, - оправдывается  девушка.
     Писатель удивленно смотрит на как будто знакомый ему номер.
     - Время меняет все, кроме цифр, - нарушает молчание Гоша.
     - Тетя, как бы, просила, чтобы вы ей позвонили. Она ваша давняя поклонница, - запинаясь, произносит Марина.
    - Салфетку мы забираем, - говорит Гоша. - А вот здесь он подпишет, - и он выуживает, как фокусник, неизвестно откуда визитную карточку, на которой золотыми буквами красуется Гошина фамилия, имя и отчество, а под ними витиевато "Предприниматель".
     Юрий Семенович что-то пишет, выбирая свободное место между отпечатанных строк, затем черкает роспись и отдает карточку буфетчице. Та розовеет от счастья и снова скрывается за стойкой.
     - Возьми, это тебе, - протягивает Гоша салфетку с номером телефона.
     - Зачем? - не понимает Юрий Семенович.
     - Позвонишь тете, - и Гоша звонко смеется. - Тетя ждет.
     Кофе больше обжигает, чем вселяет бодрость. Но оба все равно пьют, смакуя непонятную бурду.
     - Ты помнишь?
     - А ты?
     Друзья возвращаются в свое детство и им приятно вновь очутиться там, где их уже не ждут. И они говорят, перебивая друг друга:
    - Ты помнишь?
    - А ты?
                * * *
    Небо начало хмуриться, насупившись начинающимся мелким дождем.
В распахнутом настежь проеме между залом ожидания и привокзальной площадью бродил черный, хорошо откормленный кот, с интересом посматривая на шелудивого бездомного пса, приткнувшегося возле светлой иномарки.
     "Вот, вот, подожди, - думал кот, - сейчас хозяин машины придет и всыплет тебе по первое число, чтобы знал, где можно прятаться от дождя, а где нет. А если не всыплет, то сядет за руль, даст заднюю скорость и отдавит тебе все твое хозяйство, чтобы знал свое место".
     Кто-то спешил через площадь, кто-то, несмотря на погоду, подпирал стенки привокзального ларька и пил пиво прямо из бутылки. Пожилая женщина, переваливаясь, как утка, спешила к стоящему на остановке автобусу, не подозревая, что домой на нем она не поедет, так как бензин в нем давно выдохся. И вряд ли его, автобус, сегодня ожидает дозаправка, а ее поездка. И лишь куст с чудом сохранившейся не в сезон блеклой розой одиноко красовался на вытоптанной множеством ног клумбе.
                * * *
     Мариночка звонит кому-то по своему миниатюрному мобильнику.
     - Ты представляешь, - воссторженно рассказывает она кому-то. - Я, как бы, ничего не придумываю, он сам дал мне автограф. Сам, я даже не просила. Говорит: "Девушка, как бы, хотите, я дам вам автограф?". Я, конечно, делаю вид, как бы, мне не очень и надо. Да не перебивай, - кричит она кому-то в трубку. - Ничего другого он не имел в виду, как будто я не знаю. Он совсем другой, даже невооруженным взглядом видно, что порядочный. Так что теперь мы с ним, как бы, на короткой ноге.
     - На длинной, еще на какой длинной, - комментирует Гоша телефонный разговор буфетчицы, имея в виду ее длинные ноги.
     - Ой, - смущается девушка, - Меня же Петровна ждет, - и убегает на кухню.
     - Я ей в отцы гожусь, - почему-то оправдывается перед Гошей Юрий Семенович.
     - Кстати, о родителях, - меняет тему Гоша и спрашивает. - Ты куда, в общем-то двигаешь? Небось в Партизаны?
     Партизаны - это небольшой цветущий городок на берегу широкой реки, где прошло их далекое детство, и название которого Юрий Семенович старательно записывает в различных анкетах в графе "Место рождения".
     - Конечно, - после некоторого раздумья отвечает Лесников.
    - Молодец, - хлопает его Гоша по плечу. - Лучше позже, чем никогда.
    - Что-то произошло? - настораживается Юрий Семенович.
    - Ты что, не знаешь? - вскидывает редкие брови Гоша.
    - Что случилось? - волнуясь, переспрашивает Юрий Семенович.
    - Значит, не знаешь, - констатирует старик.
     - Говори, не томи!
     - Матери твоей больше нет.
     - Как нет?! - срывается на крик Лесников.
     - Нет. Она умерла.
     - Не может быть!
     - Она умерла, - снова повторяет Гоша.
     - Как? Когда? Почему я не знал? Ты врешь!
     - Лучше бы я врал, - тихо произносит Гоша.
     - Не может быть, - так же тихо шепчет Юрий Семенович.
     Гоша тяжело вздыхает и молчит.
     По холеной щеке обласканного славой писателя, катится слеза.
     - Не может быть, - повторяет он, как заезженная пластинка, снова и снова. - Не может быть.
     - Инсульт, - объясняет Гоша. - Уже месяц, как преставилась.
     - Почему мне не сообщили?
     - Сообщали, вернее, пытались, но ты так ничего и не ответил.
     - Не может быть, - не веря, снова говорит Юрий Семенович. - Она не могла этого сделать.
     - Светланы Ивановны больше нет.
     - Неужели мать умерла? - тупо бормочет писатель.
     - Со смертью не договоришься.
     - Да, да, - автоматически соглашается с Гошей Лесников. - Почему же все-таки мне не сообщили? Не позвонили?
     - Дозвониться к тебе невозможно, на письма и телеграммы ты не отвечаешь.
     - Да, да, - вновь твердит писатель, будто не понимая, о чем речь.
     - Так сама и умерла, - добивает его старик и добавляет. - Впрочем, как и жила сама.
     Лесников на глазах становится маленьким и сгорбленным, как гриб, не замеченный грибником.
     - Где ее похоронили? - спрашивает он.
     - А нигде, - отвечает Гоша. - У слабых больше нет права на собственное место на кладбище. Сильные обобрали. - Он смотрит на Леща укоризненно. - Дорого. Где денег-то взять?
     - Но ведь...
     - Да, - соглашается с ним Гоша. - Сын у нее - великий писатель, лауреат престижных премий, но время и средства уходят на муки творчества. Его нужно понять и пожалеть, как вечного мученика творчества, пишущего на стыке эпох.
     - Где она?- спрашивает Юрий Семенович.
     - Сожгли.
     - Сожгли? Но ведь это не по-христиански.
     - Может, и не по-христиански, но другого выхода не было. - Гоша мнет пальцами новую сигарету, прежде чем отправить ее в рот. - Все мы христиане. Задним числом.
     - Я не знал. Я хотел приехать еще раньше. Я хотел, - сбивчиво пытается объяснить писатель.
     - Не пыхти, оправдываться будешь перед прокурором, - перебивает его Гоша. - Все, что произошло, произошло. Прошлого назад не вернешь. Хорошо, что хоть за прахом приехал. Урну заберешь у ваших соседей. Небось, где они живут, не забыл?
                * * *
     Они идут на платформу, с которой отправляется электричка на Партизаны.
     - Какой гнусный сентябрь в этом году, - говорит Гоша. - Все дождь, да дождь.
     Юрий Семенович молчит, думая о чем-то своем.
     - Куда запропастилось "бабье лето"? - вопрошает сам себя Гоша.
     Ветер гоняет рваный полиэтиленовый пакет по пустынной платформе.
     - Мне пора, - прощается Гоша с таким же стариком, как и он, в которого в одночасье превратился писатель. - Твоя электричка придет через двадцать минут. А мне пора. - Он смотрит на часы и, будто оправдываясь, добавляет. - Дела, дела, совсем замучили. А с тобой, видит бог, было очень приятно встретиться.
     Гоша хлопает писателя по плечу. - Ты не расстраивайся, лет так через пятьдесят нашу школу твоим именем назовут.
     - Была бы школа, - мрачно отвечает Юрий Семенович, - а имя всегда найдется.
     - Ну, бывай, - улыбается Гоша и два бывших одноклассника обнимаются на прощанье.
     - Обязательно дай о себе знать, - просит его Юрий Семенович.
     - Дам, - обещает Гоша.
                * * *
     Через полчаса Юрий Семенович входит в купейный вагон, на редкость чистый и аккуратный. Проводница, очень похожая на женщину, сошедшую с журнальных обложек, со светлой искусственной косой, закрученной на голове большим калачом, что должно, по всей видимости, означать близость к народным истокам или даже святой нимб, взятый в рассрочку у ангела.
     Проводница сурова и холодна, говорит безапелляционно и твердо. Билета нет? Значит, надо платить столько, сколько положено. По ее тарифу, поскольку транзит пассажиров ее хлеб. Не устраивает - вот бог, а вот порог! В конце-концов, какое ей дело, кто и куда едет. У каждого свой бизнес.
     Юрий Семенович отдает деньги безропотно, не торгуясь, и кротко интересуется, есть ли свободное купе в середине вагона.
     - Нет, - даже не глядя в сторону пассажира, отвечает она.
     - А если поискать?
     - Нет, - снова слышит он в ответ.
     - Можно хотя бы попросить стаканчик чая?
      Тоже нет.
     Юрий Семенович соглашается со всеми ее "нет" и покорно плетется по коридору к купе возле туалета, замечая по пути, что вагон почти совершенно пустой, двери свободных купе распахнуты настежь. Он долго сидит за  столиком, подперев щеку рукой и и безучастно смотрит в окно. Ширь полей поочередно сменяют пригорки с редкими лесопосадками и однообразные платформы для пригородных электричек. Пейзажи за окном так же безнадежны и унылы, как безрадостно и уныло  у него на душе.    
     Неожиданно появляется проводница. Входит по-свойски, без стука, но с подобием улыбки на лице. В руках поднос с горячим чаем. Когда она ставит на стол стаканы в металлических подстаканниках, от резкого толчка вагона чай выплескивается, образуя на пластике стола небольшие коричневые озерца. Проводницу подобные мелочи не смущают.
     - Я думаю, двух хватит,- говорит она ему голосом, вещающим, что скальпель заточен и назад хода нет. Не глядя на пассажира, скупо добавляет. - Подлечитесь!
     Юрий Семенович благодарно смотрит на свою спасительницу и просит принести постельное белье, так как в данный момент горизонтальное положение для него лучшее из тех, которые можно выбрать.
      - Когда будем в Москве? - интересуется он.
     - Вовремя, - отвечает она.
     - Какая там сейчас погода? - не сдается писатель в попытках завязать разговор.
     - Как всегда, - лаконичность проводницы граничит с хамством.
     Диалога не получается. Чего-то в нем не хватает, словно сахара в чае.
     Проводница, покачиваясь, как на ходулях, на высоких каблуках, выходит из купе.
     Состав мчится в Москву.
                * * *
     Наталья Михайловна копается на кухне. Юрий Семенович просматривает почту. Нет, ничего нет.
     - Это все, что мы получили за последние месяцы? - спрашивает он жену.
     - Если ты ищешь поздравления,то это все.
     - А обычные человеческие весточки у нас сохраняются? - кричит он на всю квартиру.
     Наталья Михайловна входит в комнату и ставит свежий букет цветов в вазу на столе.
     - То, что ты не от мира сего, - спокойно говорит она, - я знаю, но что до такой степени, просто удивляюсь. Ты же сам распорядился, всю почту, которая не касается твоей творческой деятельности, уничтожать.
     - Да, - после некоторой паузы кивает он.
     - Вот она и уничтожается. Будут другие приказания?
     - Как-то это все не по-людски.
     - Что с тобой? - настораживается его жена. Ты случайно не влюбился?
      - Да, - автоматически, думая о своем, говорит писатель.
      - В кого?
     Юрий Семенович молчит и в комнате слышно только тиканье старинных часов.
     - Так в кого? - танком напирает Наталья Михайловна. - Гласность у нас еще никто не отменял.
     - Извини, я задумался, - возвращается Юрий Семенович к действительности. - Ты это о чем?
     - Я спрашиваю, - тоном строгой школьной учительницы произносит жена. - Ты влюбился? В кого?
     - Влюбился? - удивляется он. - Откуда ты это взяла?
     - А зачем же тебе нужна старая переписка?
    - Так, просто хотел что-нибудь приятное почитать, - оправдывается Лесников и успокаивает. - Если бы я снова влюбился, то, поверь мне, только в тебя.
     - В одну реку дважды не входят, - отмахивается она, но довольная улыбка на минуту мелькает на ее холеном лице. - А, может, ты меня ревнуешь и ищешь доказательства моей неверности?
     - Ну, что ты, мышонок, - успокаивает он ее. - Между нами было, есть и будет полное доверие, - и, тяжело вздыхая, просит почту больше не выбрасывать.
     - Нет, значит, нет, - соглашается она. - Будем собирать архивы, но учти,  в обмен на макулатуру сейчас дефицитных книг не дают. А если бы и давали, то ты все равно, кроме себя самого ничего не читаешь. Я даже подозреваю, что ты, наверное, и читать-то толком не умеешь. Писать навострился, а вот с чтением - проблема.
     - Издержки процесса, - беззлобно парирует он. - Устал я.
     - От меня тоже устал?
     - Господь с тобой, разве от тебя можно устать? - умело уходит от
опасных дискуссий Юрий Семенович.
     - Можно, можно, все можно, - говорит жена и сама меняет тему. - Идем обедать.
     Настенные часы неожиданно напоминают о своем присутствии, начав невпопад трезвонить.
     - Странно, - говорит Юрий Семенович, - на циферблате без четверти три, а они звонят во все колокола.
      - Ничего странного, - бросает Наталья Михайловна беглый взгляд на ходики. - Пока Букеровский лауреат вояжировал по необъятным просторам нашей Родины, у них внутри что-то свихнулось. И по-моему для них сейчас главное не точное время, а творящаяся внутри неразбериха. Как у тебя в голове, между прочим. Вот и трезвонят, когда не надо и не по делу.
     - Хорошо, - соглашается Юрий Семенович, - я посмотрю, что произошло с ними внутри и попробую разобраться с нами обоими.
     - Не смеши. То же мне часовых дел мастер.
     - Ничего смешного. Я мужчина или кто?!
     - О, вспомнила баба, як дiвкою була, - полтавское происхождение Натальи Михайловны время от времени срывалось с ее языка колоритными вставками. -Так ты еще мужчина? Может, и обедать не будем, а сразу постель стелить?
     - Юрий Семенович подходит к жене и целует ей руку. - Сначала есть, а затем уже, как бог даст.
                * * *
     - Уже около часа ты ковыряешься в часах, - говорит Наталья Михайловна, - а результата нет. Брось, это не твое дело. Позвони лучше Сараеву. Он просил, чтобы ты с ним связался.
     - Момент, момент, - бормочет Юрий Михайлович. - Еще один штришок и по нашим ходикам будут сверять время в Кремле.
     Писатель крутит колесики, а сам думает о том, какое это страшное понятие - долг. Долг, который надо непременно исполнить и от которого невозможно уклониться. Ведь стыд еще тяжелее долга. А может, он ошибается? Ведь живут же красные помидоры в банке и ничего, правда, пока их не съедят.
     Урну надо забрать. Это однозначно. А значит, кому-то смотреть в глаза, о чем-то говорить, оправдываться, врать. Искать вескую причину, которой можно было бы объяснить свое долгое отсутствие. Кривить душой, которая и так крива, как зеркала насмешливого аттракциона. Да и в итоге, разве кто-нибудь поверит, поймет и простит? А сам бы он кому-нибудь другому простил бы такое? А самому себе?
     Даже в жутком сне не мог Юрий Семенович представить, что это может произойти именно с ним и с самым близким, как ему теперь казалось, человеком? Ведь он на самом деле собирался  приехать к матери и это чистая правда. но к  живой, такой, какой он знал ее всегда, с самого детства, а получилось, что она его не дождалась. Вот решил бы все свои проблемы, которые так некстати навалились на него, и приехал бы, обязательно приехал. А она его предала. Не дождалась.
     Скажут: плохо спешил. Может быть. Скажут: неважный сын, обязательно скажут.  Но ведь он бы обязательно приехал. А она не дождалась. Предательница. И теперь нужно смотреть в чужие глаза и читать в них холод непонимания и, может, даже презрения. Чувствовать свою вину, которую никогда и ничем не загладить. Покаяние не стирает горечь боли, которая ему предшествует. Как стыдно забирать урну самому.
     - Поставь часы на место, нечего лапать их как женщину, - врывается голос жены в его размышления. - И напоминаю еще раз, позвони Сараеву.
      Под один из грузиков надо положить небольшую прокладку, решает Юрий Семенович. Отрегулированный противовес и даст должный эффект, а она, прокладка, может быть и сложенной в несколько слоев бумажкой. Как все легко и просто. Если бы все так решалось и в жизни.
Он берет первый попавшийся клочок бумажки, разворачивает ее, чтобы определить степень нужности, и упирается своим взглядом в чей-то номер телефона.
     Ах, ну да, это же номер то ли юной буфетчицы, то ли ее тетки. Как кстати. Все сразу становится на свои места. Просто надо позвонить по этому номеру и попросить забрать урну и привезти ее к нему. А он за ценой не постоит, тем более, что он уверен: они выполнят его просьбу с радостью. Хорощо бы, чтобы приехала юная очаровательница в замызганном переднике. Он принял бы ее как дочь. А, может быть, и совсем по-другому. Впрочем, как она захочет. Он, во всяком случае, не против. Она и так вполне в его вкусе. "Но только на короткий период", - одергивает себя Юрий Семенович. - "Незачем дразнить гусей", - и украдкой смотрит на жену.
     - Мышонок, - победно произносит он, - часы готовы. - И радостно хлопает в ладоши. Затем пристраивает часы на их привычное место, запускает ходики и начинает вращать стрелки по часовой оси. Когда стрелки совпадают, раздается мелодичный и давно уже приучивший их к себе звон видавших виды и хозяев часов.
    - Ну вот, я же говорил, - сообщает он Наталье михайловне. - Мужчина должен быть способен на все.
     - Смотри, - удивляется жена. - получилось. Я не ожидала от тебя такой прыти, - и подбадривающе обещает. - Смотри, лет так через пятьдесят в твоей биографии напишут, что ты был потомственным часовщиком и  даже неплохо разбирался в этом пыльном деле.
     - В моей биографии напишут, - не в тон отвечает ей Лесников, - что я был подлецом, а уж как я в этом деле разбирался, вряд ли кому будет дело.
     Он тяжело вздыхает и часы снова бьют невпопад.