По светлой тропе к обрыву

 
  ВОЗРАСТ-ЭТО НЕ КОЛИЧЕСТВО ПРОЖИТЫХ ЛЕТ,                А КОЛИЧЕСТВО ОСТАВШИХСЯ МГНОВЕНИЙ. 





                ПРОЛОГ


- Савта! У тебя хавер есть?
 «Савта» – это Ева. Аришкина бабушка. А «хавер» -  это «товарищ, друг».  Но, когда так спрашивают, имеют в виду что-то большее, чем только «друг».  Тут  намек на интимно - романтические отношения.  Ева  отвечает внучке, словно понятия не имеет об этих тонкостях:
-  Есть. И не один,- с удовольствием замечает в глазах Ариши искреннее удивление с оттенком уважительной гордости за достижения бабушки на  личном  фронте.
- А  сколько? – губы бантиком, в глазах хитрое любопытство.
- Три,  - обыденно говорит бабушка,
У Ариши отваливается нижняя губка:
- Правда? Ты шутишь?
- Нет.
- И все – действующие?

                Глава первая.

                «А СТАРУШКЕ НЕ СТУКНУЛО И ШЕСТИДЕСЯТИ»

Однозначно ответить на такой непростой вопрос Ева даже себе сразу не сможет.  Что все трое одинаково искренни в возвышенно – ожидательных  отношениях к ней, -  в этом  сомнения нет. Предупредительность, цветы, скромные подарки, приглашения в гости, прогулки. И даже совершенно определенные вздохи,  не вызывающие  сомнения. А порой и откровенные намеки.
      Лет тридцать тому назад Ева жила на  квартире в уютном, красивом прибалтийском городке  с двумя малолетними детьми и пьющим мужем, офицером, технарем авиационного полка. Он привез  свою семью на место новой службы  после очередного примирения и обещания «завязать». Сначала и вправду не пил, но отдавал многочисленные долги, которые успел наворочать, пока  жил во втором разводе с Евой. В новом городе ей пришлось искать работу. Без знания языка это проблемно. Пранутя, хозяйка  дома, в котором  они снимали комнату, по русски не говорила. К ней забегала соседка Казимира, та после 20-тилетней ссылки в Сибирь отлично говорила по русски.  Она переводила. Потрясающая женщина! Столько натерпеться от советской власти и не озлобиться, сохранить душевную доброту! Это удивительно! Евиного годовалого сына она буквально спасла.   Врач сказала:
-   Двустороннее воспаление легких, надо в больницу. Без мамы. Он уже большой.
- Как без мамы?! Ребенок совершенно не знает вашего языка, мы только месяц, как приехали!
-   Ничего, дети быстро учат языки.
-   Я даже не отняла его еще от груди!
-   Вот и отнимете как раз.
-   Для него разлука с мамой в незнакомой обстановке  - шок! Он очень  впечатлительный. К тому же, больной. Так вы его не вылечите, а загубите.
Врач задумалась:
- Уколы умеете делать?
- Нет.
- Надо четыре раза в сутки колоть антибиотик. Через 6 часов. Семь дней. Если найдете, кто это сделает, оставим дома.
 Казимира взялась. Приходила в 6 утра, в 12 дня, потом в 6 вечера и в 12 ночи. Когда вылечила, денег не взяла, категорически отказалась. Увидела однажды на столе у Евы консервы, что-то вроде «бычки в томате», которыми Ева заправляла отваренные серые макароны:
 - Слушай! Мы это нашим кошкам покупаем…
-  А людям нельзя есть? Отравимся?
-  Нет, отравы нет… Ты этим детей кормишь?
-    Детям я покупаю в день по сардельке, молоко для каш, потроха куриные, творог.
 -  А это кто ест?
 - Я…
 - И муж?
 - У мужа трехразовое питание в технической офицерской  столовой
  Казимира задумалась и осторожно посоветовала:
   - В воинской части нужны официантки в летную столовую. Иди туда. И сама будешь сыта, и детям что-то принесешь. Только не говори,  что ты журналистка. А то тебя товарки съедят. У котла не любят образованных.
      И съели бы, если б не Валентина. Молодая, пышнотелая,  фигуристая вдова. Мать двоих детей. Чем-то новенькая  ей приглянулась. Возможно, нравилось учить несмышленую, осуществляя нерастраченный учительский пыл: Валентина когда-то, еще до замужества,  окончила педагогический техникум.  Она щедро делилась с Евой секретными тонкостями и хитрыми уловками их работы. Ева оказалась хорошей ученицей: быстро «схватывала». Так что, когда однажды Валентина уехала по профсоюзной путевке в дом отдыха, Ева уже совершенно спокойно самостоятельно могла, применяя Валину науку, приносить домой достаточно еды, чтобы прокормить девятилетнюю дочь, годовалого сына и кое- чем иногда даже угостить Пранутю, хозяйку дома, где квартировала. Валентина вернулась и  стала прямо на работе громко, с удовольствием рассказывать о романтичных отношениях со щедрым новым поклонником и показывать его подарки.
-  Валя, зачем ты это  рассказываешь всем?
-  Ой, Ева! Ну, наивная же ты! Да я больше придумываю! На самом деле почти ничего и не было.
 - А подарки?
  - Все я сама  себе купила.
 - Зачем эти  выдумки?
 - Что ж ты хочешь? Чтобы все подумали, что я уже никому не нужна? Знаешь, я жила в номере со старушкой. Вот это баба, так баба! Маникюр, педикюр, прическа, массаж, бассейн, макияж! И секс с молодыми парнями! Она их в рестораны водила, а потом спала с ними.
Я ее спрашиваю: «Вы такая горячая? Вы без секса жить не можете? Вам это нужно?». Она говорит:  «Конечно! В моем возрасте оргазм не только приятен, но и полезен для здоровья» Представляешь? Старуха!
      Ева слушала Валентину и тоже удивлялась. А сегодня после внучкиного вопроса о «хаверах»  глянула на себя в зеркало и расхохоталась.  Обе они с Валентиной оказались наивными дурами! Старушке той тогда и шестидесяти еще не стукнуло!

                Глава вторая
          «С любовью и уважением…»

Дэн – художник.  Высокий, худой. Седые, чуть вьющиеся волосы, Никаких лысеющих прогалин. Чистый высокий лоб.  Глаза внимательные, но поймать их взгляд лучше и не пытаться. Чаще всего он сосредоточен на чем-то одному ему известном и интересном.  Во время сеансов рисования Дэн читал наизусть позирующей натуре стихи  Багрицкого, Пушкина, Маяковского, Бродского, рассказывал о том, что до войны, в детстве его звали Даниэль, а жили они с папой и мамой  в Одессе. К папе, журналисту, часто приходили друзья, пишущая братия. Особой гордостью  на всю оставшуюся жизнь запечатлелись в нем воспоминания о дружбе отца с  Исааком Бабелем. В память об этом комнату художника украшала единственно вывешенная его картина. «Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, на луг, по которому ходят женщины и кони». Эту  выдержку из Бабеля Дэн использовал  в качестве названия  и темы для любимой картины.
              Ева репатриировалась намного раньше, когда он еще пребывал в неуверенных раздумьях, ехать к сыну в Израиль или доживать свой век вдовца в собственной квартирке неподалеку от станции метро в городе, где прошла после эвакуации  из Одессы вся его сознательная жизнь. Считалось, что, возможно,  Дэн  и Ева уже не увидятся, поэтому он торопился закончить  ее портрет с лошадью. Точнее - с Пегасом. По мнению Бэллы, Евиной хорошей знакомой, лошадь художнику удалась лучше.  С приближением завершения работы мастер вздыхал все решительнее. Но  увязать  в каких- либо романтических отношениях  тогда уже казалось поздно. Все помыслы витали в приближающейся смене постоянного места жительства. К тому, же в тот год Ева считалась еще замужем,  не хотелось отягощать  и без того напряженную семейную обстановку: изворачиваться,  выкраивать время для встреч, лгать, объясняя свое отсутствие дома. Достаточно было и того, что муж  и так не одобрял поездки на сеансы рисования. Поэтому, как только Дэн откладывал кисти, она тут же целовала его в щечку, разрешала ему крепко обнять ее на прощание и постоять так у двери некоторое время. Затем сразу же резко убегала, чтобы не расслабляться самой и не подавать никаких обманчивых надежд мужчине, который ей, в общем – то, нравился, но не настолько, чтобы отягощать себя неизбежным в таких ситуациях неприятным ощущением испорченного послевкусия.
Дэн смотрел с лестничной площадки вслед, пока она спускалась вниз. У выхода она еще раз махала ему рукой и слышала вдогонку его  понимающий вздох:
-  Ну, ладно. Ну, хорошо.
 Портрет остался у автора, художник сказал, что работа  не завершена.
Позже Ева призналась себе с сожалением, что струсила. По опыту знала о своей дурацкой способности влюбляться, а потом тяжело переживать разлуку. Это и сыграло в том случае решающую роль. А то, что плохого  поддаться тяге, которую ощущаешь к талантливому воздыхателю?  Встретилась бы с ним несколько раз не у мольберта, увезла  бы с собой в новую жизнь приятные нежные воспоминания. С мужем  ведь все равно через год после прибытия в Израиль опять в очередной раз развелась. (Может, потому и  проснулись сожаления  о Дэне, что теперь, когда  почувствовала освобождение, вдруг показалось, что зря  она опасалась разоблачения и  не дала свободу своему влечению)  Та история, кроме последствий, которые еще впереди, все-таки сыграла и положительную роль, появились стихи:
« Когда из пространства пустого
ты, в сговоре с воображением,
моё и коня золотого
вытаскивал изображение,
 на улице майны кричали
и голубь стонал настойчиво,
 и не было в этом печали,
но было всё так неустойчиво,
я, словно жила в черновую,
надеясь исправить всё набело,
а жизнь мне возможность такую
взяла, да и не предоставила».

Если честно,  жизнь все-таки предоставила эту возможность. Однажды позвонил его сын и сказал, что картина «Поэт и Пегас» уже в Израиле.
-  Если  хочешь ее увидеть, подъезжай, - и дал свой адрес.

                Почему эти маленькие комнатки с отдельным входом «на земле» прямо с улицы или с каменной высокой лестницы, ведущей  от тротуара на второй этаж, называют «студиями»? Сын Дэна жил в такой квартирке. Двадцать ступеней («В молодости мне и в голову не приходило  ступени считать!» - успела Ева  подумать на ходу) привели на открытый балкон с входной дверью. Открыл  сын. За его спиной возвышался Дэн. Встреча была радостная, теплая. Пили чай, разговаривали, вспоминали, смотрели картины, которые  ему удалось вывезти. Дэн подарил свой новый буклет, изданный перед отъездом на ПМЖ. Помогла изданию буклета Городская синагога, которой Дэн подарил серию картин под названием «Знаменитые евреи города».
- У тебя скоро день рождения, - сказал Дэн, когда Ева  собралась уходить, - дарю тебе эту картину за все дни рождения, которые пропустил в течение десяти лет нашей разлуки.
После такой щедрости разве можно не пообещать встретиться с ним вскоре еще?
 -  На оборотной стороне полотна – моя дарственная надпись, - он крикнул это, когда в закрывающуюся дверь автобуса успел протянуть упакованный портрет.
«Дорогой Еве с любовью и уважением», -  не понятно. Хочется смеяться или плакать. «С любовью»  -  это грустно. Дэну 80  лет. А «с уважением» - рядом «с любовью» – смешно. Ева пожала плечами: «Так любит или  уважает?»

                Глава третья
                «Займемся приятным делом!»

      Ни одного человека на всем белом свете, можно утверждать со стопроцентной  уверенностью, не называли таким именем. Хотя звучит оно не плохо: Но;рипорт. С ударением на первом слоге.
-  А в детстве тебя так и звали? Все-таки, хоть и звучно,  но не очень удобно. Правда?
       Он ответил не сразу. Сначала посмотрел вниз на море, отгороженное от высокой набережной лишь небольшим   узорчатым заборчиком. Потом перевел одобряющий взгляд на молодую пару, проходящую мимо скамеек по  светлой узкой дорожке на самом краю высокого обрыва вдоль моря, шумящего  внизу. Юноша и девушка, несмотря на прохладный февральский ветерок, были одеты совершенно по - летнему в облегающие белые майки и шорты.
-  Неудобно, - наконец сказал он, словно очнулся от короткого воспоминания,-  но мама с папой очень гордились моим именем. Отец по заданию правительства возглавил в Норильске строительство порта. Вот в честь Норильского порта меня и назвали Норипорт. Потом отец организовал на Урале добычу сырья, необходимого для производства титана, без которого, между прочим, невозможно  существование космонавтики. Отца арестовали, приписали ему участие в троцкистском деле. И расстреляли. Нас с мамой выслали из Москвы. Мы долго скитались по российской глубинке, прозябали по деревням и хуторам, а потом все-таки пробрались в Москву и 16 лет нелегально жили там. Дома и в школе меня звали Норик. А когда повзрослел, знакомясь, называл себя Норт. Сначала удивлялись, потом привыкали.
- А что я называю тебя Нор, не возражаешь? Последняя буква все равно не звучит.
Он посмотрел улыбчивым, ласково пронзительным взглядом молодых  внимательных глаз, провел худой рукой по лицу ото лба до подбородка, словно желая напрочь стереть с него морщины, выдающие возраст далеко не первой и даже не второй, и вообще уже давно никакой  молодости.
-  Мне не имя важно. Главное – чтобы ты, наконец, поняла, что мы с тобой могли бы замечательно заниматься «приятным делом» на радость мне и тебе. Ну, хотя бы разок попробуй. Может, тебе понравится.
Ева понимала, что все это говорится не взаправду: у Нора была молодая женщина, которую он любил уже много лет и приезжал к ней каждый год из России на несколько месяцев. Ради нее он даже оформил в Израиле ПМЖ.
-  Странный ты. И шуточки у тебя однобокие. Ну как этим заниматься без чувств?
-  Почему  «без чувств»? Без чувств ничего не получится. Чувство возникнет в процессе.
- Ну, я имею в виду особое чувство, скажем,  расположение к человеку.
-  Я к тебе очень хорошо расположен. Правда, это еще только теоретически. Нельзя сказать, что буквально уже хоть «раЗ - ПОЛОЖЕН», но надеюсь, что это произойдет, - теперь улыбнулись не только его глаза, но и четко очерченные губы, удивительно сохранившие  свежую выразительность и подвижность, -  а ты плохо ко мне относишься?
 - Не плохо, Нор! Но я не   об этом.
- А ты конкретно! Говори прямо.
- Ну, что!?… Любить человека…  А без чувства…
- Да, ты права!  Но женщине проще! Она может и без чувства, чисто физиологически отдаться ради  удовлетворения своей жизненной потребности. И получить удовольствие. А мужчине, действительно, нужно почувствовать что-то к женщине, нужно, чтобы она ему нравилась, чтобы он ее захотел. Иначе, сама понимаешь, у него ничего и не получится.
- Нор! Я про любовь говорю!
- А вот тут ты -  неправа! Ты путаешь два понятия: любовь и секс. Это, прости, инфантильные  заблуждения. Советские девочки в своих секретных дневничках писали: «Умри, но не отдавай поцелуя без любви». Или как в романе «Битва в пути», помнишь? Николаевой, кажется. «Взял за руку – женись». Любовь, Ева, недолговечна. А секс нужен регулярный. Так создан человек. Это его жизненная необходимость. Мы же удовлетворяем свои жизненные потребности в еде, в воде, в гигиене, во сне, ну и так далее…
- А ты не путаешь нас с животными?
- Не путаю. Животное на моем месте силой уничтожило бы всех соперников, доказало бы тебе свое превосходство перед всеми остальными самцами и взяло бы тебя. А я веду с тобой хитрые беседы, уговариваю тебя. И что самое главное, нисколько не возражаю, чтобы ты, кроме меня, если тебе это нравится, занялась приятным делом не только со мной, а еще с кем – нибудь. Единственное мое условие при этом…Ну, можешь считать это мужским капризом: не врать. Честно рассказывать мне об этом. И по возможности, подробнее.
-  И ты тогда сразу же прервешь нашу дружбу?
-  Ни в коем случае! Я скажу тебе: «Браво!» И себе.
-  А себе-то за что?
 - За то, что я в тебе, прожившей на этом свете больше лет, чем тебе осталось, разбудил, наконец, женщину! Я прочел твои сборники, которые ты мне дала, и стихи, и прозу. Имею некоторое представление о твоем внутреннем мире. Он еще полон жизни, а ты душишь ее в себе.
- Потому что больше, чем секса, я хочу любви. Только любви.
- Знаешь? Секс возможен без любви, а любви без секса все равно не бывает.
               
                Глава четвертая
             « На поцелуй я могу рассчитывать?»

Жюльен – моложе первого и второго, но старше Евы. Виолончелист  в прошлом. Его карьеру музыканта прервал пенсионный возраст и предательство левой руки. Она подрагивала при малейшем напряжении совершенно без разрешения хозяина. Это не очень усложнило его жизнь, полную музыки, сочинительства, сольного исполнения на концертах песен,  своих и чужих, рисования картин, участия в радиопередачах, публикаций различных статей в  газетах и журналах Страны. Многочисленные друзья и сослуживцы по консерватории, музыканты и композиторы знакомили его с журналистами,  поэтами, приглашали вести их концерты и творческие вечера. Интеллигентная внешность творческой личности Жюльена импонировала сценической братии. Они ценили его подвижность без излишней суетливости, находчивость, благородные жесты. Со сцены хорошо смотрелись его чеховская бородка, живые  добрые глаза,  светлые костюмы, свежие рубахи с запонками, бабочки или тщательно подбираемые галстуки. Кроме того, у него, действительно, был приятный тенор, не очень сильный, но чувственный, подчеркнутый старомодно-романтичной индивидуальностью, украшенный легким акцентом. Каким именно, было трудно определить. С детства в семье его отца, опытного врача, успешно практикующего  в Австрии вместе с женой - медсестрой, говорили на немецком и на  идиш. В Гетто Жюльен - малыш стал понимать приказы, которые обрушили на него фашиствующие охранники румыны. В школьном возрасте  пришлось срочно постигать украинский, потом в Армии на Урале - русский. Словно компенсируя жестокое детство, судьба подарила Жюльену «углубленное» знакомство с французским  языком одновременно  вместе с тонкостями изощренных  любовных обольщений, которые открыла ему его первая в жизни женщина. Жаклин по- матерински пестовала молоденького, нецелованого солдатика и вложила в него всю нерастраченную страсть одинокой иностранки, огненным  взрывом военного времени занесенной в чужую страну. Она терпеливо, настойчиво, с нескрываемым удовольствием   передала ему весь свой богатый опыт бывшей профессиональной жрицы любви. Жюльен демобилизовался, женился на еврейке и, как только удалось,
 репатриировался в Израиль, где вскоре его повседневным языком общения на работе, дома с женой, с детьми  и внуками стал иврит.
  - Здравствуйте, Ева! - Она однажды услыхала осторожный мужской голос по своему мобильнику.-  Я Жюльен. Вас  о моем звонке обещал предупредить мой добрый знакомый, кстати,  и Вам небезызвестный  композитор и пианист Алекс Королев.
- Да, Жюльен. Алекс сказал мне, что у Вас есть ко мне какая-то творческая просьба и просил разрешения дать Вам номер моего телефона. Я Вас слушаю.
-  Да- да! Совершенно правильно. Алекс уже пригласил Вас на свой концерт в Тель- Авиве, где будет впервые представлена на суд зрителя Ваша с ним совместная работа?
 - Работа – это сильно сказано! Детская песенка «Дождик»…
-  Вам не понравилось, как  он ее озвучил?
- Он присылал мне  диск. Музыка, исполненная на рояле им самим. Без слов.
- И что?
- Замечательная музыка! Так и слышны капли дождя. Алекс хорошо это сделал. Но как это будет со словами, не представляю. Хотя ритмически все совпадает идеально.
- Так Вы приедете на концерт?
- Еще не решила.
 - Приезжайте, Вас ждет несколько замечательных сюрпризов.
- Это прекрасно, если сюрпризы  замечательные. Я только не могу
представить себе, какое отношение имеет к ним Ваш звонок?
   В трубке наступила довольно продолжительная «дышащая» пауза. Ева уже решила закрыть телефон.
-  Не отключайтесь! – почти выкрик.
-  Я слушаю.
-  Ева… Ну, ладно! Открою Вам  секрет нескольких сюрпризов, к которым я имею отношение. Первый: Ваш «Дождик» перевела на идиш известная в Израиле  поэтесса  Мирана. Она будет на этом концерте, и просила меня пригласить Вас, чтобы познакомиться с Вами. Алекс сам сначала прислал ей русский текст «Дождика» с просьбой о переводе. Он хочет, чтобы этот «Дождик»  выучил детский Тель-Авивский хор. Хор уникальный, они поют только на идиш. Вы меня слушаете?
-   Слушаю, Жюльен.
-   Вам интересно?
- Да. Не пойму только зачем ей знакомство со мной, если перевод уже  готов. И почему она попросила  именно Вас, а не Алекса, например?
- Потому что… Ладно! Вот Вам второй сюрприз: Вашу песню на русском и на идиш на концерте Алекса буду петь я! – Он опять задышал в трубку. Но Ева не стала  преждевременно благодарить  будущего исполнителя. «Споет, тогда и посмотрим».
- Что Вы скажете на это?- Кажется, исполнитель шокирован, что  не последовало  восторга.
 -  А что можно сказать? Я же не знакома с  Вашими возможностями. Желаю Вам удачи.
 - Ну, и на том спасибо!
 - Я Вас обидела?
 - Как сказать… - Жюльен помолчал и вдруг бодренько заспешил,- наверное, Вы все-таки правы. Вот поэтому я приглашаю Вас на концерт. А вдруг Вам понравится мое исполнение! После Вашего холодного сомнения для меня – это просо дело чести: спеть так, чтобы Вам понравилось.
- Так.  С Вами разобрались. А Миране, я думаю,  совершенно ни к чему мое одобрение. Какова цель ее просьбы к Вам насчет меня?
 Жюльен не собирается менять интригующий тон разговора:
- Сейчас объясню, Ева! Но сначала договорим обо мне. Ладно?
«Видимо, ему, обиженному и уязвлённому, так проще. Ладно. Игра продолжается!»
 - Давайте  -  о Вас.
 -  Вот! А если Вам понравится? Вы одарите меня своей благосклонностью?
- А что Вы хотите? Восторгов?
- Нет! Что Вы! Это слишком много для моей скромной персоны.
- Тогда чего? Извинений?
Опять «задышала» пауза. А за ней отчаянный бросок:
- На один дружеский, творческий поцелуй в щечку я могу рассчитывать?
-  Прямо на сцене?
Он вздохнул примирительно:
 -  Хотя бы на  сцене!
- Можете. Но учтите, только после того, как публика попросит Вас повторить мою песню на бис! А теперь о Миране.
- Кроме текста «Дождика», Алекс дал  Миране на несколько дней Ваш последний сборник. Она хочет предложить Вам перевести на идиш  весь этот сборник и издать книгу: перевод на паях с Вами.               
                Глава пятая
                «Ты – не «другие»

Дэн усиленно работал над новым полотном  « 11 сентября». Еве не нравилась композиция картины.  Полуфантастика перемешана с убогой реальностью: какой-то телевизор с ужасными страусовыми ногами, с изображением на экране двух башен небоскрёбов, в которые врезаются самолеты. На переднем плане - автопортрет самого художника у газовой  плиты, на которой  в огромной сковороде пылает огнем холостяцкая яичница.
- Тебе не нравится? – Ева не сказала ни слова, но чуткий Дэн сразу же понял,- а что тебе не нравится?
-Я не профессионал. Мало что мне не нравится. Главное, чтобы тебе хотелось это делать. А что скажут другие, не должно тебя волновать.
 – Другие – да. Но ты – не «другие». И вообще, у тебя врожденный вкус. Помнишь, я писал «Молодость Израиля».  Ты мимоходом сказала мне:  « А вот этого мальчика я бы одела в солдатскую форму и, может быть,  посадила рядом  с друзьями на скамью под деревом»
- Я так сказала? Не помню…
 - Зато я помню. Сначала я возмутился. Потом решил посмотреть, как  это будет выглядеть. А когда переписал, понять не мог, почему я сразу не сделал именно так. Я же этого сам хотел! Это как раз то, что я задумал.
 Дэн помолчал, сосредоточенно глядя в окно на старый белоствольный эвкалипт:
- Ева! Пригласи меня к себе в гости, - вдруг попросил, словно они и не говорили про его картину,-  хочу посмотреть, как ты живешь. Когда я думаю о человеке, мне важно представлять его не висящим в воздухе, а в привычной для него обстановке.
- Поехали.
  С тех пор Дэн сам стал довольно регулярно приезжать в гости. На двух автобусах: от города Рамат - Ган, где он жил с сыном, мимо  Гиватаим, через Тель-Авив в Бат – Ям. Это не близко только по израильским меркам. В самом деле, на дорогу  в один конец уходит не больше часа. На кухне за узким  столиком  Ева кормит его домашней едой. Он ест с удовольствием, без стеснения. Интересуется новыми стихами. Внимательно слушает, просит дать прочитать их с листа и всегда высказывает мнение о них, часто делая довольно ценные замечания. Понравившиеся строки сразу же запоминает и при случае внезапно очень уместно вставляет в разговор так же, как он делал это  со стихами своих любимых классиков. Причем, происходит это с такой наивной простотой, что заподозрить его в тонкой лести  невозможно. Скорее, он бравирует своей  памятью, не сдающейся возрасту.
- Ты молодец, Дэн! Вписался в жизнь Израиля, словно живешь тут давно.
- В ульпане мне наша учительница сказала то же самое.  Мне жизненно необходимо скорее выучить иврит. Представляешь? У меня тут внук и две внучки. Они говорят только на иврите. Мне же надо с ними общаться.
- Что, русского совсем не знают?
-  Знают. Но так плохо, что лучше мне скорее выучить самому этот их родной язык. Тем более, что некоторые слова я, оказывается, помню с детства, меня дед молитвам учил. Я заучивал, не зная перевода. А теперь они всплывают. Вчера  ко мне приезжала внучка Шула. Помогала выполнять домашнее задание. Некоторые слова из текстов я узнаю, как своих давних знакомых.
- Как внучку зовут? Шула? Что за имя?
- Замечательное библейское имя:  Шуламит. Суламифь, помнишь? Я уже начал ее рисовать.
- Маслом?
 - Да. Ой, я тебе не успел рассказать. Мне как новому репатрианту выделили деньги на полотно и краски. Я отнес в Министерство абсорбции фотографии своих работ,  буклет, «бумаги», какие они затребовали. И вот теперь я могу писать. Через два месяца в Яффо будет выставка  «Художники, выходцы из   Средней Азии», мне предложили поучаствовать.
     Ева всегда провожает его до автобуса. С высоты своего роста Дэн смотрит  на нее сверху вниз, говорит неторопливо, смешно вытягивая губы в конце фраз. В нем столько детской восторженности, оптимизма и радости жизни, что нельзя не поддаться этому. С ним сразу же кажется, что жизнь удивительна и прекрасна, как на его небольшой картине «Красная акация»: в буйной сочно зеленой кроне реликтового дерева – обливное, от рамы до рамы,  коралловое цветение, такое яркое, что глазам больно. И хочется жить вечно.
А Дэн, пока они ждут автобус, тихо шепчет, хотя рядом никого:
- Ева, дорогая! Ну, когда же мы с тобой встретимся вдвоем? У меня в спальне.  Я столько лет жду этого. Роман уезжает в командировку в Германию. На целую неделю. Приедешь?
И всякий раз Ева вспоминает, как десять лет назад она хотела этого. И удивляется, куда все делось? Возможно, она подспудно боится, что у него уже ничего не получится. И тогда не избежать разочарования, чувства жалости и стыда. Всякий раз Ева находит серьезную причину отказаться. Он, скорее всего, не верит. Но, не споря, принимает объяснения. Все заканчивается его привычным:
- Ну, ладно, - и с легким вздохом прощения кому-то чего-то,- Ну, хорошо.
                Потом уже с дороги по мобильнику:
- Приезжай просто так. Я решил писать твой портрет. Новый. В полный рост.
 Надень что-нибудь красное.  Это будет портрет. «Женщина в красном среди кактусов».
Чтобы до возвращения из командировки его сына Дену не пришло в голову снова звать ее к себе, Ева приглашает Дэна  приехать в конце недели в поэтический клуб, где она иногда читает свои стихи и слушает чужие:
 -  Прямо на набережной, из окон море видно. И если тихо, то можно слушать стихи под шум волн. Живешь в морской стране, а на море не бываешь! Приезжай пораньше. Сначала побудем на море, а потом пойдем в клуб.
- Море? А когда начнем писать «Женщину в красном… Кактусы»?
-  На следующей неделе приеду. У меня все равно еще ничего красного не куплено. Не в старом же рисоваться! А тут – море!
-   Да… Море! Ну, хорошо.
               
                Глава шестая
   
          «А вдруг он сделал бы тебя знаменитой!»

 Поначалу Еве казалось, что  она поняла  мужскую тактику Нора. Он беседует с женщиной, стараясь  незаметно, как бы между прочим, вытянуть из нее признания обо всех ее жизненных проблемах. Ведет неторопливый разговор, предлагает советы, разные варианты решения этих проблем. Потом, словно невзначай, сообщает, что у него есть человек, друг, подруга, хороший знакомый… Короче, оказывается, что кое в чем Нор может помочь. Дает телефоны, адреса, рассказывает, как надо повести себя при встрече с нужным человеком, а то и предлагает:
- Через неделю я сам поеду туда, мне тоже надо решить кое-какие свои вопросы. Хочешь? Поедем вместе.
 Позже Еве стало ясно, что это вовсе и не тактика, а скорее – натура. Нору интересны люди. Он любит расспрашивать не только женщин. Любой, с кем ему удается завести случайный разговор, будь то парень, старик,  девушка, пожилая женщина - попадает в обволакивающую паутину его любопытства.
    - Ты сначала ловишь человека в свою сеть, опутываешь его своими невинными вопросами, а потом, как паучище, высасываешь из него все, что можно о нем узнать. Зачем тебе это?- Ева хорошо помнила, как он проделал это с ней самой.
 - Мне интересно.
 - И только?
 - Нет, ну… А вдруг – этот человек еще пригодится мне!
 - Значит, дело не в интересе к человеческой судьбе, а лишь – знакомство «про запас»? Но чем тебе может пригодиться, например, этот «шомэр», проверяющий сумки у входа в магазин?
 -  Смотри, как много интересного он мне рассказал! Оказывается, он привез свою русскую жену сюда, она ему родила ребенка, а гражданство ей до сих  пор не дали. Представляешь? Он – гражданин страны, ребенок – гражданин, а она - иностранка! Тогда они обратились в Министерство внутренних дел…
 Нор с воодушевлением принялся рассказывать, как семья добивалась гражданства. А Еве мешала его слушать одна простая мысль: 
-   Сажи мне, Нор…
-   Подожди! Ты дослушай! Сейчас ты все  поймешь.
-   Я уже давно все поняла.
-   Ничего ты не поняла! Ты же что-то пытаешься спросить! Умей дослушать до конца! А потом спросишь.
Еве это надоело:
- Да не хочу я слушать о них!
Нор  удивился так, что даже внезапно остановился прямо на тротуаре, и прохожая бабушка чуть не наткнулся на него:
-  Почему?
 - Мне неинтересно.
 -  Но ты же хотела о чем-то спросить меня?
- Да  хотела. Нор! Зачем тебе это надо? Ты собираешься привезти сюда русскую жену? Она родит тебе ребенка? И тогда ты станешь оформлять ей гражданство?
Нор сердито посмотрел на нее, приподняв бровь:
 - Ты же пишешь книги! Как тебе это неинтересно?
-  Если мне понадобится, я почитаю об этой процедуре получения гражданства  в интернете.
- Интернет? – Ящик! А это – живые люди:  молодая жена, ребенок...
 И вдруг его изогнутая бровь поползла вверх, потянув за собой вторую. Глаза стали лукавые, а губы растянулись в улыбке, готовые рассмеяться:
- Слушай, Ева! А может, ты ревнуешь?
 Это было так абсурдно, что оба сначала удивленно и молча посмотрели друг на друга, а потом не смогли удержать долгого и заразительного смеха.
          Еве нравилось, что с Нором не надо притворяться. Он знал, что она ждет от него помощи в издании ее очередного сборника, особенно важного для нее. «Еврейские мотивы». Этим сказано все. Впервые за всю свою жизнь, она, наконец, получала возможность издать книгу с таким названием.  Если бы нашлись деньги. Рукопись готова, на диске все отформатировано от названия, до оглавления.
В самом начале их знакомства, после того, как Нор прочитал все пять ее уже изданных сборников, он спросил:
- А чем ты занимаешься сейчас?
Ева рассказала о «Еврейских мотивах».
- Дашь почитать?
- На диске.
-  Что, уже готово все?
-  Готово.
-   Когда  и где будешь печатать?
 -  Не знаю. Пока нет на это средств.
 Нор держал  у себя диск  неделю. Потом вернул. Попросил копию:
- Мы напечатаем твою книгу в Москве. Я позвонил в несколько издательств, в Израиле и в Москве. Оказалось, в Москве выйдет дешевле. Пока отправим диск. Пусть посчитают стоимость издания. Потом я полечу по своим делам в Москву. И займусь этим вплотную. Пиши доверенность на мое имя, чтобы я вел это от имени автора. Вот тебе образец доверенности. Перепечатай. Подпиши, заверь. Нет, не у нотариуса. Они сдерут дорого.  Поезжай в Ваш Союз Писателей. Пусть секретарь заверит. Это в Москве пройдет. Я узнавал.
 - Не будут они ничего заверять, потому что…
 - Что за привычка! Любое предположение заранее встречать с «не»! Не будут заверять! Не получится! Не удастся! Надо действовать. Тогда что-то получится…
Еву раздражала его манера поучать и упрекать. Внутри закипало неприятие всего, что он может еще сказать и предложить. Даже если подспудно она понимала, что, скорее всего, он прав, ей все равно хотелось возражать.
- Ты, кажется, считаешь верхом неприличия перебивать человека? Не ты ли поучаешь всех, что надо сначала выслушать человека до конца, а потом возражать? Причём, нудно начинаешь от Египетских пирамид, напичкиваешь слушателя совершенно ненужной ему информацией. И даже не даешь ему сообщить, что все это  человек уже давно знает. Почему ты меня перебил? Тебе можно? Или ты позволишь мне все- таки договорить? 
 - Ого! Вот это ты меня отбрила! – Нор был  в восторге,-  извини. Извини, что перебил. Но! Насчет нудной информации от Египетских пирамид ты не права. Никогда никакая информация не бывает лишней.
 - Это я уже от тебя слышала сто раз. И в сотый раз отвечаю тебе: не надо  засорять мою память бесполезной   и неинтересной мне информацией. И вообще! Дай, наконец, мне договорить, почему «не»!
Нор спокойно подвел её к скамейке, установленной на дорожке, ведущей вдоль морского берега, осторожно, но настойчиво усадил Еву  и сел рядом:
- Я слушаю тебя внимательно. Хотя уже, кажется, забыл, с чего все началось.
- Ах, какая у нас девичья память!
- Да. Стареем. Память уже не та. А старость, Ева, надо уважать. И прощать ей маленькие слабости.
- Так! Теперь пошли штампы! Так вот: в Союзе писателей Израиля мне никто не станет заверять доверенность, потому что я совершенно не имею к ним никакого отношения.
- Ты не член Союза писателей?
-  К счастью, – нет! 
- Ладно. Напиши доверенность и отдай ее мне. Заверим ее в Российском Консульстве. На той неделе я еду туда по своим делам. Есть у меня там знакомая. Весьма приятная дама. Она все сделает. Я как-то раз помог ей в одном очень важном для нее деле. Кстати, мы даже несколько раз встречались и на предмет приятного дела.  Остались друг другом очень даже довольны. А потом наши взаимоотношения  переросли в добрые дружеские, с таким легким флиртом и приятными воспоминаниями.

Когда издательство прислало финансовый расчет, Нор попросил подумать и сказать, сколько Еве нужно времени, чтобы посильно для её кошелька  ежемесячно возвращать сумму по частям и таким образом рассчитаться с ним.
- Нор,  мы должны еще четко договориться, на какой процент, кроме долга, рассчитываешь ты.
Он деловито  собрал две глубокие морщины  на переносице и тут же ответил:
- Я деньгами не беру.
 -  А борзыми щенками?
- Борзые нынче дороги, ты не справишься.
- Тогда чем?
-   Натурой.
-   Натурой опасно.
-   А что, у тебя спид? Или еще что-то в этом роде?
Ева возмущенно передернула плечами:
-   А у тебя?
- Я здоров. Могу принести справку.
Ева ответила на его шутку кислой гримасой:
- Нет! Все-таки мужчины – это существа с другой планеты! Причем, штампованные по одному стандартному клише! Даже самые неординарные из вас – только ноготком ковырни, - сразу же превращаются в примитивных пошляков! Одноклеточные амебы! Ты напомнил мне сейчас такого одного,  Виталия…
- Ну-ка, ну-ка! Интересно! Расскажи! Что за Виталий?
-  Промелькнул в  моей жизни экземпляр простейшего представителя мужской половины человечества. Мы с мужем разбежались в очередном разводе. Я уехала от него, устроилась корреспондентом в районной газетенке в Российской глубинке. Одну неделю моталась по колхозам и совхозам, беседовала с доярками, механизаторами, бригадирами, председателями, директорами, парторгами, привозила кучу «материала», потом неделю выдавала его на все четыре газетные полосы.  Когда все использовалось, снова отправлялась в «хозяйства».
- И никакой личной жизни. Да?
- Да. Закисла я окончательно. И вдруг приезжает к нам из Москвы гастролер. Какой-то бард. Его бодрую песенку про весну и радугу два раза исполнили по «Утренней почте». И  на этой волне он ринулся с концертами по районным клубам. Пел и подыгрывал себе на гитаре. Заскочил к нам в редакцию. Попросил маленькую статейку о нем пропечатать. Сделала я ему это одолжение.  Вечером он пришел в  типографское общежитие, где  я жила  в маленькой комнатушке с дочкой. Тортик и бутылка. Дочку девчонки печатницы забрали к себе. Я приготовила ужин. Виталий пел, играл на гитаре, читал мои стихи «с листа», хвалил, называл их певучими и говорил, что обязательно напишет на них музыку. «Исполню по центральному радио пару  песенок на твои тексты, и станешь знаменитой».
-  Молодец мужик! Это он тебе «завлекалочки» кидал! Ну,  а до «приятного дела», надеюсь, дошло у вас? – Не вынес, наконец, Нор Евиной долгой преамбулы, - и как он? Понравился тебе?
-  Нет. Не дошло дело.
- Почему?
-  Вот и он так же спросил: «Почему?» А не умею я так…
-   Как?
-   Ну, так. Говорили-говорили, пел-пел, а потом ни с того ни с сего под юбку полез.
- Ну, а ты?
- А я его спросила: «Тебе постелить на диванчике или у тебя в гостинице номер заказан?» Он согласился на диванчик. Комнатушка у меня тесная. Между дочкиным диванчиком и моей койкой – маленький проход. На протянутую руку. Лежит этот бедолага и стонет: «Что я тебе? Фронтовой товарищ? Накормила, напоила и спать на диванчик уложила. Вот не выдержу, и перекачусь к тебе!» Мне надоело его нытье. «Спи, - говорю, как сердитая мама ребенку, - перекатываться ко мне не надо! Опасно! Тебе же хуже будет!» И вот тут эта амеба вдруг соскакивает. Сел на диванчике и на полном серьезе испуганно: « Почему мне хуже будет?  Ты больна? У тебя какая-то болезнь? Переходящая.  Да?».
Нор  засмеялся, коротко обнял Еву, чмокнул ее в щеку, холодную  от морского ветерка:
- Эх ты! Довела мужика! А вдруг бы он тебя и вправду знаменитой сделал!?
 Ева не стала возражать.  Она уверена: талант не всегда залог известности или даже хотя бы популярности. Нужна удача. Иногда  счастливая случайность. Но чаще к таланту необходима напористость, желание  и умение  подать себя, в конце концов – заявить о себе в нужное время и в нужном месте. Немалую роль играют при этом знакомства и связи, а порой и происхождение, семья. Таланту нужен продюссер, деньги, пиар. Ничего этого у Евы нет. Она пишет в свое удовольствие и радуется, если её случайные читатели говорят искренне: «Мне нравится». Когда таких признаний долго не случается, Ева не удивляется. Значит, и не так уж талантливо.

                Глава седьмая
                Концерт
     На сцене без занавеса стояли друг против друга два черных рояля. Небольшой зал, примерно на 200 зрителей, быстро заполнялся группами людей, знакомых друг с другом и, скорее всего, с будущими исполнителями. Дамы обнимались, некоторые обменивались легкими подобиями вежливых поцелуев. У кого как получалось: в щеку, в ухо, в воздух. Мужчины ограничивались рукопожатиями  и ни к чему не обязывающими «Ма нишма?»  Приятели, знакомые, родственники, но не настолько близкие, чтобы не купить входной билет, - понимающе решила Ева и посмотрела на свой пригласительный. Место в первом ряду, чуть сбоку, ближе к короткой лесенке, ведущей на сцену.
  Концерт, на удивление, начался почти вовремя. В Израиле это большая редкость. Случилось как - то Еве и ее друзьям отправиться на концерт «Виртуозы Москва», знаменитый Спиваков гастролировал в Израиле. Договорились выехать  в Тель- Авив задолго до начала, но попали в прочную пробку и опоздали на полчаса. Переживали, что много  пропустили. Оказалось – только один номер, короткое  вступление. Так что Алекс Королев и его жена Ольга, тоже пианистка, неожиданной пунктуальностью сразу же настроили публику  на достойное восприятие предстоящего мероприятия. Ева порадовалась, что дуэт двух роялей супругов прозвучал профессионально, зажигательно, с легким музыкальным юмором. Королёвы сразу же расшевелили зрителей, настроили их на дружеский лад,  позабавив публику искристым исполнением «попурри из популярной классики».
       Тем неожиданней, даже неуместным, показалось Еве появление на сцене невысокого, довольно плотно сложённого человека в светлом костюме с темной бабочкой - галстуком. Он улыбнулся залу так, словно все сидящие в нем его близкие знакомые и друзья. Доверительным тоном поведал, что супруги Королевы немного отдохнут перед выходом к исполнению следующего номера, а пока он, Жюльен, …нет, нет! Ни  в коем случае он не смеет даже помыслить, что как-то заменит двух мастеров фортепьянного исполнения!!! Он всего лишь постарается заполнить небольшой перерыв. Как фокусник из шляпы, конферансье выкатил из-за ближнего рояля  высокую подставку с  круглым  пузатеньким проигрывателем, нажал кнопочку и, пока звучало вступление,  громко объявил:
-  «Старые обиды», - и запел под музыку из проигрывателя:
 «Пианино белозубое
  Молча скалится в ночи.
  Ах, какая ссора глупая,
  Даже музыка молчит…»

Жюльен не напрягал голоса, пел по - домашнему расслабленно, доверительно и печально:
- …Ворошить обиды старые,
      Будто им прощенья нет,
      и  мелодии усталые 
    Вспоминать на склоне лет… », - сначала по
      - русски, потом неожиданно перешел на идиш, чем заслужил удивленно  доброжелательное  короткое одобрение зала.

Последние строчки Жюльен пропел дважды на русском и на идиш.

«…Блюз беззвучный  блики лунные
     Льет по клавишам вразлет.
     Ах, какие мы неумные,
     Все молчим, а жизнь идет…»

- Музыка моя, - поклонился певец, когда, наконец, смолкли аплодисменты,- а слова написали две замечательные женщины. Сегодня они в зале. Об авторе русского текста я расскажу вам чуть позже, а прекрасный перевод написала всем вам известная талантливая, наша любимая поэтесса МИРАНА!!!
   Сидящая справа от Евы немолодая, благородного вида женщина приподнялась, коротко поклонилась залу и опустилась на свое место:
- Циля! Он все перепутал, твой муж! Я же просила его сначала представить зрителям автора, а потом переводчика! Ну, кто так делает, как он! Все перевернул.
- Мирана, ты же знаешь, он упрямый, сколько ни говори, он все равно сделает по - своему. Он и дома такой! Я давно говорю ему, что пора бросать эти песенки. И голос уже не тот, и рука дрожит. 75 лет! Неужели он не ощущает своего возраста?! И на радио от него уже отмахиваются, кому он нужен! Надо уметь вовремя уйти. Сколько молодых талантливых.
       Ева спокойно рассмотрела жену Жюльена, не опасаясь, что та заметит ее любопытство. Женщина была поглощена беседой с  Мираной и возможностью выложить наболевшее, с уверенностью, что её поймут и  поддержат. Круглолицая, с  темными, усталыми глазами, маленьким ротиком. Нездоровая бледность не портила ее бывшей миловидности. Несколько старомодное  тяжелое  платье вполне соответствовало располневшей фигуре  и  почтенному возрасту. Еве не хотелось думать об этой женщине плохо, но на память тут же пришло любимые выражения ее давней приятельницы Бэллы: «заботливая жена, добропорядочная женщина, обыкновенная курица»
  Мирана мягко возражала собеседнице, что надо терпеливо отнестись к увлеченности Жюльена, потому что его беспокойная натура должна обязательно  найти выход в каком- нибудь интересном для него деле. И  не важно, нравится ли это кому-то или нет:
-  Без этого он не сможет жить. Его творческая энергия не даст ему покоя.
  Словно в подтверждение этих слов, неутомимый конферансье энергично  будоражил зрителей, призывая их вызвать аплодисментами чету Королевых для продолжения концерта. И когда те, наконец, вышли, уселись за двумя роялями лицом друг к другу, в наступившей тишине Жюльен объявил, что сейчас прольется милый, долгожданный дождик.
- И это будет – премьера произведения, в которое пять человек вложили свою любовь и профессиональное старание. Вот! Уже налетела первая озорная тучка! Сейчас упадет первая капля!
  Королев написал замечательную музыкальную миниатюру. Впечатление сначала легкого, рассеянного дождика, потом все усиливающегося, наконец, проливного, шального, веселого ливня было тем более удивительно, что любой слушатель без сомнения понял: это не капли какого-то чужого дождя, а самый настоящий – наш! Еврейский дождик! Об этом напоминали сладкие иудейские повороты льющейся мелодии, летящие из - под проворных пальцев пианистов, супругов Королевых.
    Когда ливень достиг своего апогея, грянул далекий гром, наступила неожиданная, оглушительная пауза, очень короткая тишина. И прежде, чем зрители успели опомниться, певец встал рядом с роялем Алекса, и дождик продолжился. Теперь играли два рояля, а Жюльен пел на идиш песню о весёлых цветных зонтиках, о Кинерете, о туче - рыбке и каплях – икринках.
   На этом сюрпризы не закончились. Когда аплодисменты стали явно ослабевать, Жюльен  прервал их, и заявил, что у него к зрителям есть нахальная просьба. Так и сказал:
- Моя нахальная просьба заключается в следующем: Я спою вам «дождик» еще раз, теперь на русском, как он был написан Евой Гринис.
-  А в чем тут нахальство? Пой! – поддержали голоса из зала.
- Сейчас объясню. Тут, в зале, в первом ряду сидит моя уважаемая жена Циля. Я заранее прошу у нее прощения и хочу ее попросить еще, чтобы она мне поверила: Циля! Я ни разу в жизни не встречался с Евой Гринис, не видел ее и даже не знаю, где она сидит. Но, когда я по просьбе  Мираны позвонил ей и пригласил на концерт, Ева пообещала мне, что в случае, если я спою ее песню «на бис», она  при всех, прямо на сцене отблагодарит меня поцелуем. Я уже старый. Но такой подарок! Как я могу оказаться? Так что, все зависит от вас, дорогие зрители. От вашего «бис».
 Зал взорвался хохотом, аплодисментами и криками «Бис!», «Браво!».
Снова зазвучали два фортепиано и «Дождик» на русском языке.
Ева теперь уже украдкой через плечо  Мираны посмотрела на жену Жюльена. Женщина сокрушенно покачивала головой, вымученно улыбалась, обмахиваясь веером.
 А музыкальные еврейские зрители, слушающие этот нескончаемый дождик уже в третий раз, подпевали  и хлопали в такт на припеве.
    Закончив последний куплет и предоставив зрителям самим справляться с припевом, пока звучала музыкальная  концовка, Жюльен довольно молодо сбежал по ступенькам вниз к первому ряду, левой, трясущейся рукой повел под локоть Мирану, быстро оглядел всех, рядом сидящих:
-  Вы Ева! Да? Я видел Ваше фото в Вашем сборнике у Алекса. Прошу на сцену, - и протянул ей правую руку.
 Зал бушевал. Кто-то скандировал: «Бис  па - це - луй!»
 Композитор и его жена тоже вышли из-за роялей на поклон.  Это только усилило аплодисменты. Ева пожала руку Алексу, обнялась с Королёвой,  потом с Мираной. Затем повернулась  к  Жюльену. Зал затих. 
Она подошла почти вплотную, встретила  его взгляд: ожидание, восторг, недоверие и озорной вызов. (Еву завел именно этот немой вопрос: Слабо?) «Ах, так? Проверяешь меня?  Мне-то что?! Это твоя жена смотрит на тебя с первого ряда. А я свободная женщина», - он, конечно, успел увидеть  и понять этот ее «ответ». Ева двумя руками пригнула его голову, впилась сочными губами в его податливый рот и замерла в долгом поцелуе под рев восторженной публики.
 Объявили антракт. Ева вышла через сцену к выходу. Второе отделение ее не интересовало.

                Глава восьмая

                «Женщина в красном среди кактусов»

Через какое-то время после развода с мужем Ева все чаще стала замечать в себе по вечерам перед сном знакомое чувство томления. Сначала это удивило ее, потом обрадовало, а затем  все более настойчиво и неотвязно заставляло задуматься о способах и мерах если не удовлетворения этого, то, по крайней мере, хотя бы избавления.
Теперь она вспоминала рассказ Валентины о 60-летней женщине, покупавшей себе  в постель молодых мужчин. Не потому, что видела в этом выход, а потому что этот факт совершенно менял ее представления о сексуальных особенностях  женского организма.
«Сегодня я старше той женщины. Так что выходит? Предела нет?» Ева решила поговорить с Бэллой,  которая всегда довольно искренне и охотно допускала между ними разговоры интимного содержания, относясь к  ним со спокойной,  почти с философской рассудительностью.  К тому же, Бэлла моложе и, скорее всего, ей тоже еще не чужды эти проблемы. Ева произнесла про себя:
 « …эти проблемы…», - и улыбнулась:
« Какие же это проблемы?  Это ж не кошачьи консервы – на серые макароны!  Не муж алкоголик. Это признак того, что я – еще женщина в самом настоящем значении этого слова! Надо  подумать  и оглядеться.  Поискать и найти!» И тут же поймала себя на подозрении, что это не совсем ее убеждения. Чем-то они очень напоминали ей уверения Нора.

Они встретились с Бэллой в кафешке на берегу моря.
-  Смотри, Ева! Как странно устроено это кафе: идешь, идешь по светлой радостной дороге, кажется, навстречу  счастливому моменту: сейчас увидишь прекрасное море, красоту волн, светлое небо. И вдруг дальше, за кафе! Обрыв! Нет дороги. Подойди к краю, посмотри! Шаг – и ничего нет.
 Разве в жизни не так?
Ева не стала развивать мрачные фантазии Бэллы. Заметила только:
- Любовник одной моей знакомой со странным именем Норт, намного проще интерпретирует эту жизненную неотвратимость: «Живем, радуемся, негодуем, любим, враждуем, А кирпич – летит. И обязательно долетит».
- Да. Это, действительно, и короче и смешнее.
 Они сели за свой любимый столик, и Ева выложила  свою проблему.
Ответ Бэллы оказался  настолько неожиданным, что Еве  сначала подумалось, не скрытничает ли подруга:
- У меня совершенно нет никаких таких желаний. Не чувствую в этом необходимости.
- И тебе не нужен мужчина?
- Ну, почему не нужен?! Мне тоже хочется ласки. И чтобы обо мне кто-то заботился, помогал мне, приходил, проводил со мной время. Чтобы мы вместе гуляли, ходили в театры, сидели в кафе. Чтобы  он звонил. Мне хочется о ком-то, кроме моих детей, заботиться.
- А  если он захочет секса?
- Ну, захочет, я не против  удовлетворить его потребности.
- Притворяться будешь?
- Не знаю, может, это вернется.
- Что вернется?
- Желание.
- Ты же недавно  встречалась с мужчиной.   Был у вас секс?
- Да. Ему было хорошо, он так сказал.  А у меня ничего не шелохнулось.
- Может, он не умеет? Он виноват?
- Не думаю! Вот ты мне что сказала? « Кажется, только б дотронулся, тут бы и…» так сказала?
- Да.
- Ну вот. А  до меня дотрагивался, дотрагивался… Мне не надо. И все!
- Знаешь, может, это как раз и нормально. Тебе почти 60. Потребности продолжения рода затухают. И тебе это не надо. А у меня это, выходит, аномалия какая-то?
- Никакая это не аномалия. Ищи мужика!
-  Мужик есть. Зовет. Мало того, он мне когда-то даже нравился.
 - Зовет – иди.
-  Боюсь.
-  Чего боишься? Девственность потерять или забеременеть?
Они рассмеялась:
- Юмористка ты Бэлла! Понимаешь? Он добрый, интеллигентный человек.    Искренне и давно любит меня. Но ему  уже 80.  А вдруг у него ничего не получится! Представляешь, как по нему ударит этот конфуз?! Он такой впечатлительный. И для меня это тоже мукой обернется. Раздразнит. И придется  ему признаться, что он бессилен. Это обязательно внесет в наши дружеские отношения напряг. Этого нельзя  допустить  Он пишет мой портрет. Столько сил вложено. Надо  дать ему возможность закончить работу.
Белла тут же без труда «вычислила», о ком идет речь:
- Знаешь что?  Ну, пусть он, твой Дэн, и впечатлительный и незащищенный от ударов жизни, но он – мужчина. И если зовет женщину в постель, должен думать о последствиях. Сама говоришь, уже не знаешь, как отнекиваться! Не играй с ним в прятки. Поговори напрямую, спроси, уверен ли он в себе. Предупреди, чем может все обернуться. Если и после этого разговора он не перестанет настаивать, уступи. Встреться с ним как с любовником. А потом решите вместе, как  общаться дальше.
Когда они уже дошли до поворота, где обычно расходятся каждая к своей квартире, Бэлла неожиданно спросила:
 -  Этот, который про кирпич говорил, это он тебе обещал помочь издать сборник?
-  Норт? Да он.
-  А с ним ты не пробовала?
 -  Нет. Ты что, Бэлла! Он любовник моей хорошей знакомой!
 - Но ты же сама рассказывала, что он все время, шутя, уговаривает тебя.
 -  Он не уговаривает меня, а пытается доказать, что сексу не обязательна любовь. А сам, я же вижу, не понимает, что по уши, до безумия любит свою женщину. Она почти на 30 лет моложе его. И он даже согласен допустить, чтобы она спала с кем-нибудь еще, если ей его мало, но только, чтобы не скрывала и не бросила его.
 -  Безумие какое-то! Ладно, поговоришь со своим Дэном, позвони мне.

Ева не стала откладывать разговор в долгий ящик.
 Во время очередного сеанса, когда они решили сделать перерыв, Дэн позволил ей посмотреть, что получается на полотне.
- Ты уверен?
-  Смотри! Мне обязательно нужно узнать твое мнение.
-  Почему именно сейчас? Раньше  ты не позволял мне смотреть,  пока не закончишь. Что изменилось?
 - Рома меня огорчил. Если ты скажешь то, что и он…
- Тогда поймешь, что сын  прав?
- Ну, выходит, что так…
-  А что он сказал?
 - Скажу, когда тебя услышу.
Ева подошла к художнику, не глядя на работу, постояла, опустив голову. 
- Ну? Можно?
- Да, Ева.
 С большого полотна на нее смотрела  запредельно торжественным взглядом  чужая монументальная, постаревшая женщина с красивыми ухоженными руками, уложенными на подлокотники кресла. Ее яркая красная блуза с довольно открытым декольте свободно облегала шикарную грудь и впечатлительно контрастировала с приглушённо зелеными, мясисто - колючими кактусами, окружающими  тяжелое кресло.
« Теперь мне совсем не страшно смотреться по утрам в зеркало», - подумала она и улыбнулась. Дэн с  недоверчивой надеждой попытался уловить причину  ее улыбки:
- Что? 
Ева осторожно повернула мольберт с картиной в сторону кресла, села, кивнула  Дэну:
- Присядь.
Он уселся рядом на массивный подлокотник. Оба не отрывали глаз от портрета.
- Что скажешь? - Еще раз спросил он.
-  Это я? Я такая?- Она старалась говорить без удивления и обиды.
- Может быть, в обыденной жизни и не такая. Но я писал не мать, не любимую, не обыкновенную женщину. Я написал Поэта! Понимаешь? А ты молчишь… Скажи!
-  По - моему, ты написал монумент.
 Дэн молча смотрел на мольберт. Ева чувствовала, что надо как-то смягчить паузу:
- А что сказал твой сын? Теперь ты можешь это произнести?
- Он сказал: «Это не Ева. Это  Лев Толстой»
 Такая оценка была настолько неожиданна, но настолько  точна, что Ева не смогла удержаться от внезапно прорвавшегося смеха.
Она могла понять его огорчение, потому что  и сама попадала в такие ситуации, когда ее  работа признавалась неудачной. Это всегда горько, стыдно, обидно. Бесполезно спорить, доказывать, невозможно молчать и  страшно согласиться. Надо пообещать себе, что больше ни строчки, ни слова. Никогда. Все! Она бездарь, бумагомаратель, графоман. Все банально, тривиально, глупо. Сейчас Дэн, конечно же, испытывает эту же муку. А она еще смеется. Стыд  и жалость сразу прервали смех.
Ева положила голову ему на грудь. Услыхала биение его сердца. Протянула руку, тихо поглаживая его спину, ладонью ощущая его худобу. Конечно, следовало промолчать,  или, может быть, чуть – чуть даже покривить душой ради его спокойствия. В любой другой жизненной ситуации Ева так и делала, она никогда не говорила человеку грубо и бесповоротно о его неудаче, старалась оставить надежду, смягчить поражение, нарисовать пути отхода и исправления положения. В крайнем случае, она умудрялась вообще промолчать, не выразив своего негативного отношения. В любом другом случае. Но не в творчестве. Плохая музыка – это плохая музыка, бездарные стихи - это не стихи. Неудачная картина – это то, что есть. Никакого притворства, никаких изворотов. Можете не соглашаться. Она не станет спорить. Но лгать – нет. Приукрашивать – нет. 
Ева казнила себя, что не смогла промолчать и ранила Дэна. Он притих, прикрыв глаза, отдавшись ее ласковой руке. Потом вздохнул, улыбнулся:
- Ну, ладно. Ну, хорошо, -  и посмотрел на Еву вопросительным взглядом.
 Прежде, чем понять,  о чем, собственно, просьба, она почувствовала себя плывущей на его руках в маленькую спальню, где, кроме узкого шкафа, разместилась только двуспальная кровать.


                Глава девятая.

                РЫЦАРЬ  «ШПАГИ И ПЕРА»

Поздно ночью из Москвы  позвонил Нор:
- Включи Скайп!
 Она увидела его в московской квартире:
-  Издательство послало тебе на эл. почту  несколько вариантов обложек к твоему сборнику. Выберешь, какая тебе нравится. Если никакая, внеси поправки, напиши, что бы ты хотела. Поторопись, чтобы они успели все сделать к моему отъезду в Израиль. Тогда я смогу привезти тебе часть тиража. Ты вычитала сигнальный вариант текста?
-  Да.
- Отослала им правку?
- Да.
- Когда?
-  Две недели назад.
- Они прислали подтверждение, что получили правку?
- Прислали.
- Все! Молодец! Теперь жди. Какие еще новости?
- Приедешь, расскажу.
- Да? Есть что рассказать?
- Есть.
- Я рад за тебя! С художником? 
- И с ним тоже.
-  Даже так? Ну, ты хорошая ученица.
- Нет, это ты хороший учитель.
- А кто второй? Я его знаю?
- Не знаешь. Музыкант, - Ева чувствовала, что Нор не притворяется, действительно рад. «Почему бы ему и не радоваться?- с непонятной досадой
доказывала себе Ева,- у него и без меня есть, кого ревновать: молодая хорошенькая Римма»
Все остальные женщины, к которым он из любопытства, по своей жизнерадостной привычке пристает «на всякий случай», заводит скользкие беседы, в том числе и она, Ева, для него - фон. Ну, в лучшем случае - добрые знакомые, подружки. Она спросила себя предвзято, задевает ли ее это, и честно согласилась, что да, «царапает», но вовсе не потому, что  она испытывает к Нору какие-то романтически чувства. Скорее всего, обидно сознавать, что Римма пользуется преимуществом, которого у Евы уже никогда не будет. Молодость. Это сила, которую не вернешь.
- И ладно!  - обильно смазала лицо ночным кремом, ободряюще подмигнула себе, растерянной, в зеркале, выключила верхний свет и нырнула под одеяло. Но сна не было. «Странно, почему в этот раз не было вопросов о Римме? Тайное посвящение в рыцаря «Шпаги и Пера» сегодня забыто!? Может, все-таки его уязвила моя новость о двух  воздыхателях? Или у него есть и другие источники информации о любимой Риммочке?» Ева вслух отругала себя:
 - Что за дурацкая привычка! Перебивать свой сон всяким вздором! Оно тебе нужно!?
Еще не понимая для чего, встала, замоталась до шеи одеялом, включила лампу, плотно закрыла дверь, чтобы свет из ее комнаты не проникал  в спальни дочери и внучки. Села за стол и рассеяла невидящий взгляд на чистый лист бумаги,  сияющий нетронутой белизной.
 С чего все началось? Пожалуй, с того, что  два месяца назад, когда он еще не улетел в Москву, Нор позвонил и попросил Еву прийти в кафе  у обрыва:
- В 6 вечера. Постарайся не опоздать. Это важно.
- Ты даже не спрашиваешь, смогу ли я в это время?
- Не спрашиваю, потому что мне нужно, чтобы ты пришла именно в это время.
- Можно узнать, почему?
- Можно. Потому что ей я уже назначил это же время.
- И что это будет? Примирение или разрыв?
- Примирение  или разрыв.
Весь месяц до этого Ева время от времени слышала его раздраженные реплики о том, что  Римма ведет себя нечестно по отношению к нему.
- В чем ты усмотрел ее нечестность? Она тебя даже познакомила со своим новым «хавером».
 - Во - первых, она знала, что я  прилечу на три месяца, я ей сказал точную дату. Нечего было заводить любовника, когда я прилетаю к  ней.  Во – вторых, раз все-таки завела, то  на время моего пребывания здесь нашла бы способ приостановить встречи с ним до моего отъезда.
- Нор! Это же не делается по заказу!
- У нас был договор. А в - третьих, она лжет мне и не все про него рассказывает. Это  - предательство.
- А ты рассказываешь ей о своих женщинах, с которыми спишь, когда улетаешь в Москву?
- Конечно.
- И ей это нравится?
 - Что? Рассказы или сам факт существования другой женщины, кроме нее?
 - И то  и другое.
- Нет. Не нравится. Раньше нравилось, а сейчас  говорит, что ей не нужны подробности.
- Ну вот, видишь!  Ей не нравится! А тебе подавай…
- Раньше она  рассказывала все без утайки.
-  И ты делаешь из этого вывод, что…
- Там не просто секс. Она увлечена им.
-  И что?
-  А лжет, что нет.
-   Нор! Ты боишься ее потерять! Ты любишь ее и сам не признаешься себе в   этом.
  -  Мы 15 лет вместе. Я знаю, о чем она еще только подумает, раньше, чем она это скажет. А она мне лжет! Ненавижу предательство.
Он твердит о предательстве. И опять ни слова о любви. Да любит ли он ее?
Когда Нор назначил им встречу в кафе, Ева поняла, что речь пойдет именно о его претензиях к Римме. Но зачем ему присутствие третьего, по сути, постороннего человека? Ладно бы еще друга! Мужчины. Но каково будет Римме разбираться с ним в их личных взаимных упреках при посторонней женщине?
- Ты для меня не посторонняя, – он сказал это так, что Ева растерялась, не сразу нашла, что ответить, тем более, когда Нор добавил, -  И Римма сама попросила, чтобы ты присутствовала.
 В их любимом кафе Ева пережила отвратительный вечер, сидя  между двумя людьми, взаимоотношения которых, по сути, изжили себя. Они понимали это, но что-то мешало им поверить в реальность и поставить честную точку. Ева думала об этом, пока они осыпали друг друга упреками и кружились в них по кругу.
-  Скажи, что ты думаешь обо всем этом? – вопрос задала Римма. Внезапно. Ева не успела продумать, как бы не очень больно сформулировать ответ.
- Только не подбирай слова, вот как думала, пока сидела и слушала, так и ответь,- Нор подтвердил, что тоже хочет это услышать.
- Что я думаю об этом, вы оба знаете, - Ева импровизировала, но была уверена, что именно это следует говорить, - однако, Римма, ты не зря задала мне этот вопрос. Ты подспудно хочешь, чтобы я произнесла то, что ты с самого начала  решила сегодня сказать Нору, когда согласилась на эту встречу, - Римма отвела глаза и молчала. Ева подождала, но напряженная пауза нависла слишком пронзительно. И в тоже время длилась опасно неразрешимо. Еве осталось только попробовать все-таки убедить Римму, что
 именно она, Римма, должна сама сказать всю правду о  кризисе их отношений:
 -  Мне, конечно, было бы проще сказать это за тебя. Но, чтобы поверить, Нор должен услышать это от тебя.
Римма согласно качнула головой, отпила из бокала маленький глоток красного вина и  произнесла длинный монолог, который, скорее всего, давно обдумала и повторяла про себя много раз. Ничего нового. Поблагодарила за то, что Норик много для неё сделал, многому научил. И вообще, без него жизнь ее осталась бы серой и бедной. «Я  никогда  не достигла бы того, что имею сейчас». И, конечно же, он навсегда останется в ее жизни как старший друг, родной, дорогой человек. Тем более, что их, кроме интимных отношений и долгой истаявшей любови, объединяют и деловые связи. Она совершенно не представляет своей жизни без него и не собирается вычеркивать его из своей судьбы. Ее дом – всегда и его дом, она всегда рада ему. Но интимных отношений между ними больше не будет:
- Ты мне как родственник. Даже ближе и дороже. Но мы больше не любовники.
Ева   видела,  понимала, как ему тяжело. Вслед  за этим разговором в кафе последовали еще их встречи и в присутствии Евы, и без нее. Нор сходил с ума от ревности, интриговал, следил за Риммой и ее  избранником, подслушивал их разговоры, расспрашивал ее о встречах с ним, а потом сравнивал ее ответы с тем, что смог услышать или увидеть. Сладострастно и откровенно рассказывал Еве о том,  что видел, как Римма и ее молодой человек «занимаются  приятным делом» в джипе, как  ночью купаются в море обнаженными. Он ни о чем и ни о ком не мог, и не хотел говорить вообще, только о ней и об «этом хавере». Причем, не говорил  плохо.  Наоборот, порой не сдерживал восхищения, называл  Римму «королевой секса», подчеркивал всячески ее достоинства, деловую  хватку, находчивость, даже хитрость, хвалил фигуру, лицо, походку. Но ни разу не произнес слова «любовь». Ни «любил», ни «люблю», ни «не люблю», словно этого понятия в его лексиконе не существовало никогда. Наконец, когда подошел срок уезжать в Москву, он взял слово с Евы, что она будет ему рассказывать по телефону о Римме.
- Нор! Что я смогу тебе рассказать? Мы не общаемся, без тебя  у меня нет причины видеться с ней. Мы не подруги.
- Ну, ты же будешь приходить к ней на работу иногда  по делу? И вообще, вы,  женщины, часто знаете друг о друге больше, чем каждая о себе самой.
- Ты хочешь сплетни?
-  Если нет никакой другой информации, можно и сплетни, в них часто бывает много правды. Вот ты в магазине, что на углу возле вашего дома, часто бываешь. Да?
- И что?
 - А там работает ее бывший воздыхатель, которого она бросила ради … Ну, не важно, ради кого. Главное, что он до сих пор по ней сохнет и знает о ней все! Иногда даже навещает ее по старой привычке. И с удовольствием поговорит о ней с тобой,  только начни! Ты ведь журналист! Вспомни, как ты умеешь разговорить человека!
 - Да зачем тебе это?! – через секунду Ева пожалела, что задала такой глупый вопрос.
 А Нор и глазом не моргнул:
- Информация никогда не бывает лишней! Ну, договорились? Я посвящаю тебя в Рыцари «Шпаги и Пера»!- засмеялся почти искренне.
Ева видела его насквозь. Но жалела и молчала.
Странно, что иногда, действительно, удавалось что-то услышать  и рассказать ему: «Купила новую машину. Сменила прическу, бросила воздыхателя с джипом, завела нового». Мелочи, на которые и внимания-то обращать не хотелось. А он принимал их с радостью, почти с восторгом. Хотя и скрывал это за плохо разыгранным равнодушием. Звонил часто, тактично справлялся сначала о Евиных новостях, а потом спрашивал о Римме. Обязательно.
 А в этот раз не спросил. Поговорил о сборнике, об обложке, о правке. И попрощался.
Ева сидела над чистым листом, совершенно забыв, что встала с кровати из-за одной, внезапно пришедшей в голову фразы:
  «Не смех, а грех - какие разговоры!»
Потом отодвинула выдвижной ящик и сунула туда нетронутый лист бумаги. Зевнула и решила, что уже замечательно «созрела»:  «Теперь засну!». Шагнула к кровати, но вернулась, снова достала лист, записала эту нелепую фразу. И тут же добавила следующую строчку:
                « Похлеще тайн Мадридского двора»
 А потом так  и не вернулась в кровать. К пяти часам утра, когда надо было идти в душ, выпить кофе и собираться на работу, на недавно чистом листке проявилась пять строф.
                Не смех, а грех – какие разговоры!
Похлеще тайн Мадридского двора.
Ты для принцессы мог бы сдвинуть горы,
а я ... лишь - рыцарь Шпаги и Пера.

Идёшь на всё, лукавый царедворец,
жонглирующий фактом, как циркач,
и если разум  - чувства переспорит,
ты Двор покинешь, завернувшись в плащ,

и тайными путями отступая,
ты под полой уносишь свой ларец,
в нём яд и нож, и лента голубая,
месть и Двором отвергнутый венец,

А...что ещё в ларце том затаилось,
я - знаю, рыцарь Шпаги и Пера:
всё, что готов ты был отдать на милость
принцессе немадридского Двора.

Но я - молчу. Ведь я при деле снова:
по тёмным тропам о делах Двора
ношу к тебе в ларец за словом слово,
ведь я - лишь рыцарь « Шпаги и Пера».

                Глава десятая.

                ТОСТ НА БРУДЕРШАФТ

- Здравствуйте, Ева! – бодрый голос, хорошо изображающий радость.
- Здравствуйте, - она чуть отодвинула мобильник от уха, оглушил!
- Вы меня не узнали? Я – Жюльен. Тот, который пел Ваш «Дождик». Забыли?
- Нет, не забыла. Вы хорошо спели, спасибо.
- Вы так незаметно и внезапно пропали, не дождавшись конца концерта…
- Было уже поздно. А своих колес у меня нет. Добираюсь на автобусах.
- Да, конечно! Я понимаю! Это проблема.
 Ева не собиралась углубляться в разговоры с ним  и тем более расспрашивать. Позвонил, пусть говорит, зачем. В трубку молча дышали. Мгновения не хватило сказать вежливое: «всего хорошего».
- Подождите! Ева! – наверное, он почувствовал, торопливо принялся объяснять, - Алекс забрал у меня Ваш сборник. Но я успел написать музыку еще на два Ваших стиха…
- …Стиха или стихотворения?- Деловито уточнила Ева
-  А что? Есть разни… А! Да! Стихотворения! «Я убеждаю Вас, живите настоящим…» И, - он опять замолчал ненадолго,- Когда мы встретимся!
- Не поняла.
- Стихотворение Ваше: «Когда мы встретимся, ты скажешь…» 
- А! Теперь поняла. Почти.
- Ева! Это, может быть… Нет, даже не «может быть», а действительно,
нескромно с моей стороны… В общем, я хотел бы купить Ваш сборник. Где его можно приобрести?
- Купить нельзя. Он уже давно нигде не продается, могу подарить. Давайте адрес. Пришлю по почте.
Жюльен заговорил почти скороговоркой, каким-то странным фальцетом, на тон выше тембра своего голоса. Он так торопился, что некоторые слова  едва можно было разобрать:
-  Что бы Вы тратили свое время! И деньги. Я не могу себе этого позволить, Ева, умоляю Вас, согласитесь, чтобы мы встретились, я приеду за Вами на машине… Погодите, погодите! Не говорите «нет»! Дело в том, что я бы хотел показать Вам эту музыку на Ваше сти… На Ваши стихи. И еще хорошо бы в первом стихотворении одну строчку поправить, там написано от имени женщины, а чтобы я спел, надо - от мужчины.
Теперь молчала Ева. Довольно долго. Но Жюльен слышал, что связь не прервана. И терпеливо ждал.
- Жюльен! Вы же видели меня. Я не девочка. Уже трижды бабушка. Лукавить со мной – бесполезно. Все, что Вы сейчас наговорили, предлог.
- Все, что говорил, - истинная правда. Но, Вы правы: это все-таки и предлог. Мне очень нужно встретиться с Вами, дорогая «Трижды Бабушка»! Что Вам стоит?! Ни к чему не обязывающая встреча. Почти деловая. Но обещаю, я сделаю все, чтобы Вы не пожалели.
 Ева  даже не успела удивиться себе:
- Хорошо. Договорились. На следующей неделе. В какой день и час? Сверим наши возможности.
У Евы, в общем-то, всегда был не узкий круг общения, возможно, поэтому она не была обделена вниманием так или иначе заинтересованных в ней. Но  дело редко доходило до романтических отношений. Ева влюблялась  быстро, но все-таки не с первого взгляда. И даже  не со второго, и не с третьего. Она прекрасно видела недостатки мужчин, окружающих ее. И, кроме того, понимала, что влюбившись, она станет уязвимой и утратит чувство независимости, которое ценила превыше всего. Она ненавидела конфликты с окружающими, избегала их  именно потому, что не находила в себе ни капли желания кому-то что-то доказывать. Два противоположных желания:  иметь партнера и оставаться свободной -  часто  уничтожали друг друга.
 В этот раз, скорее всего, из чистого любопытства и уверенная в  возможность безнаказанного отступления, она через неделю, как договорились, села в машину к Жюльену. Он положил ей на колени  пять белых хризантем. И признался, что о её любви к этим цветам ему подсказала одна строчка из  её сборника. 
- Странно, удивилась Ева, - как только они зашли в однокомнатную квартиру, чисто убранную, но по - холостяцки неуютно унылую, - у нас есть причина скрывать нашу встречу? Я по - наивности предполагала, что познакомлюсь с Вашей семьей. Даже вот, - она вынула из сумки узкий сверток с небольшим яблочным рулетиком, - заготовила, чтобы не появляться в доме с пустыми руками. Я сидела на концерте рядом с Вашей женой, милая женщина.
- Да. И патологически ревнивая.
- Ревность редко бывает беспричинной. Нет?
- Знаете по опыту?
- Конечно! – Ева еще раз открыла сумочку и положила рядом с рулетом свой сборник, - это Вам, как обещала.
Жюльен торопливо открыл книжку:
- Не подписали? Почему?
- Интуитивно. Опыт, Жюльен, опыт! Зачем же дразнить воображение ревнивой жены? Ваша конспиративная квартира подтверждает мои предположения.
- Ева! Это квартира моего друга, тоже музыканта.  Но что это? Неужели мы уже ссоримся? Давайте не будем омрачать нашу первую встречу!- Жюльен достал из холодильника шампанское, подошел к низкому журнальному столику, на котором уже стояли два бокала:
-  За Ваш  подарок!
- Не стоит! Тем более, что Вы сейчас оплатите этот подарок  Вашей музыкой, которой озвучили мои тексты. Вы обещали, – Ева не сомневалась, что он не сможет сделать этого: инструмента в комнате не было.
- Тогда предлагаю Брудершафт! Хотя в Израиле всё равно все на «ты», но тот поцелуй на сцене свел меня с ума. Я  обязан вернуть Вам его!
Ева улыбнулась хитро и язвительно:
-  Сначала расплатитесь! Хочу услышать эти мелодии! А потом брудершафт!
-   Обещаете?!
-   Да! – Подумай она хоть мгновение, догадалась бы, что мухой влипла в липкую ловушку. Жюльен быстро, почти вприпрыжку передвинулся к шкафу, достал «Ямаху», расправил ножки органита, жестом предложил Еве
сесть на диван, быстро нашел в сборнике нужное стихотворение:

                Когда мы встретимся, ты скажешь: “ Боже мой!”
А впрочем, нет! И слов не будет даже,
а только -  взгляд, понятный мне одной,
твой быстрый взгляд! Вот он-то мне и скажет,
когда мы встретимся. Он скажет: “Боже мой! ...

Ева давно заметила эту странную особенность текстов: когда их пели, они переставали быть ее стихами, приобретали совершенную самостоятельность, жили своей собственной жизнью, как выросшие дети, которые обзавелись своей семьей и  ушли из родного дома. Тогда ей проще было со стороны замечать все их слабости. Но это не значит, что она переставала любить их, своих детей. Отстраненность эта давала  возможность не переживания в себе за себя, а сопереживания, что было острее  и искреннее.
 Жюльен подождал отзыва, но Ева молчала, только приложила руку к сердцу и качнула благодарно головой. Он понял, что одобрен, и показал вторую песню:
«Я убеждаю вас, живите настоящим,
 цените миг, ведь он уйдет сейчас,
его проглотит  Вечность …»

С первого же куплета Ева уловила мелодию. Простая, спокойная, чуточку даже наивно непритязательная, наверное, именно этим подкупающе проникала в душу, вызывая отклик:

«Я убеждаю  вас, я так вас убеждаю,
 как будто бы не знаю, что права,
 и будто бы сама я этой далью
и этим прошлым - только и жива» -

Последний куплет они спели вместе. Жуюьена это восхитило:
-  Ничего себе! У Вас хороший слух. Схватили сразу же. Значит, понравилось?
-  Да. Спасибо. Легко и проникновенно. Изменить текст с женского на мужской нетрудно. Сделаю. Я помню Вашу просьбу.
- А сегодняшнюю просьбу помните? – Жюльен ловко открыл шампанское, наполнил бокалы:
- За наше общение на «ты»!? – Он осторожно, оставляя между ней и собой неприкасаемое пространство, скрестил ее руку со своей и, не переставая смотреть, как она пьет вино,  осушил свой бокал. Ева успела еще подумать мельком о том, что стихи ее, которые он выбрал, откровенно обнажают их возраст и подспудные переживания по этому поводу. «Бабушкины песни?» - так это называется? Додумать не успела. Он забрал у нее бокал, двумя ладонями нежно, но цепко обхватил ее виски,  заглянул в глаза и припал к  губам.

   Много позже, когда он все-таки добился, что они время от времени стали встречаться на этой квартире как любовники, Жюльен   рассказал, как этому «французскому поцелую» обучала  его в юности первая в жизни женщина по имени Жаклин.

                Глава одиннадцатая

                НЮАНС

Они столкнулись с Бэллой нос к носу в дверях супермаркета.
- Ну вот! Зато живем на одной улице и…               
- «Наши окна друг на друга», - они обнялись и вместе допели строчку  из старой песни,- «смотрят вечером и днём!».
- Все! – Бэлла посмотрела на часы, раздвинув многочисленные пакеты в руках,- полчаса на то, чтобы положить все купленное дома! Хватит тебе? Заезжаю за тобой, едем на море, пока солнце не село. Искупнемся, потом посидим в кафешке. Я соскучилась. Приглашаю. Идет?
- Хорошо. В пять у моего подъезда.
Еве комфортно  с Бэллой: умная, энергичная, с чувством юмора, увлеченная открывшимся в ней литературным даром, к тому же - красивая женщина. Ева не любила  рекламные  смазливые мужские лица. Мужчина по - ее мнению, красив, когда он находчив, ловок, смел, щедр и мужествен.  Этого – достаточно. Зато в женщине она ценила   нестандартные явления  красоты, никогда не завидовала прекрасным лицам и формам, воспринимая это, как высшее достижение природы, талантливо создающей творения настоящего искусства. Редкие встречи  с Бэллой не отдаляют их друг от друга, а наоборот всякий раз вызывают чувство обновленной радости. Глядя в ее глаза, бархатные, но словно подожженные изнутри двумя яркими факелами, Ева заряжается оптимизмом  и добротой.
-  Ты что, даже не окунешься? – Бэлла уже прямиком идет навстречу пенным
накатам  волн.
- Ты иди- иди. Я еще не решила. У меня с ним довольно сложные отношения.
-  С морем? Чудачка ты, Ева! Ладно! Разбирайтесь! Я поплыла!
Ева, действительно, воспринимает море как живое существо, обожаемое, поразительное, великолепно непостижимое. Но,  восхищаясь его красотой и величием, она подозревает в нем скрытое вероломство и коварство. В ласково  усыпляющем лепете волн ей слышатся  холодные стоны из глубины, шепот угроз и дикое одинокое чувство превосходства вечности над людьми, над этими временными и несовершенными созданиями, которые являются сюда, копошатся у его берегов, омывая в его водах свои распаленные под солнцем потные легко уязвимые, немощные тела.

«И раньше зов, ласкающий до смерти,
манил меня. Но каждый раз страшил
последний шаг, шаг от надежной тверди
в стихию волн, где холод, глубь и ширь»

А когда, решаясь не обращать внимания на свои подозрения,  она все-таки погружается в его  зеленовато – голубую нежность, то всегда корит себя за все свои предубеждения. И тогда в душе ее появлялась уверенность, что море любит и нежит ее, оно чувствует и понимает ее женскую сущность, принимает ее слабости и  человеческое несовершенство,  лелеет ее тело и соглашается любить ее всегда, такую молодую по сравнению с ним.

«…Какая власть витает надо мной!
    В тебе нашла, нашла я, что искала:
    Слиянье силы с нежностью такой…»

-Ева! Ну что?! Как ребенок! То не загонишь в воду, то не вытянешь из моря! Солнце садится! Пора!
 Ева повернулась спиной к берегу, увидела тонущее на горизонте солнце. До самой кромки, соединяющей море и небо, - ни одного человека. Никого! Только она и ее Море!
- Прощай! Я люблю тебя!- не кричала. Зачем? Шепотом! Как оно с ней. Они слышат друг друга.

             Кафе – прямо над морем. Волны совсем рядом плещутся, внизу, в обрыве, освещенном прожекторами. Но здесь, вверху, уже совсем другой мир. Музыка, запахи, возбуждающие аппетит, шумные беседы посетителей за столиками, снующие молодые, ловкие официанты. Бэлла даже не спрашивала, что заказать. Здесь у них свое постоянное  излюбленное меню. Любимый столик и знакомый официант. И хотя бывать в этом кафе им удается не так уж часто, официант – профессионал быстро запомнил их.
-  Добрый вечер! Как всегда? – только и спросил. Так, на всякий случай.
Ева поймала мимолетный неодобрительный взгляд Бэллы на проборе в Евиной  прическе: слишком отрос седыми корнями и побелел. Ничего не сказала, уверена, что ее и без слов поняли.
 -Ты права,- улыбнулась Ева. Пора краситься.
  - Да, согласна, а то мудрость так и прет.
-   К сожалению, седина – признак старости, а не мудрости. Не помню, кто так точно выразился…
- Ой-ой- ой! Как мы умеем кокетничать! Старушка!  Я тут недавно снова  читала твои стихи о море. Слушай! Это же – настоящая прекрасная  эротика, только под вуалью!
- Какая эротика? Обыкновенное олицетворение, метафора.
- Ну, не знаю, Я тебе говорила, что меня ничего такое уже не волнует? Так вот, после твоих стихов что-то во мне просыпается, Точно!
- Ну, тогда читай их чаще. А то озадачила меня, я уже стала думать, что
у меня, грешницы, это ненормально затянулось.
 - Все еще живешь неудовлетворенной? Ты же обещала, что отдашься своему художнику, - Бэлла поискала глазами пепельницу и стряхнула пепел со своей тонкой ароматной женской сигареты.
 - Отдалась. - Честно вздохнула Ева. И вспомнила  о Дэне с  необидным прощением. Подумала даже, что, наверное, нехорошо обсуждать его неудачу  с кем бы то ни было. Тем более, что это, может, и не его неудача, а скорее, её. Надо сменить тему:
-  Слушай, а здесь курить можно? Ты слышала, что в Кнессете по примеру Европы и Америки утвержден закон о запрете курения в общественных…
- Слышала! В закрытых помещениях. А мы с тобой, умницы! Правильный столик выбрали. Видишь? Они навесную крышу задвинули. И мы – на веранде. Нам можно. А ты о Дэне специально замяла? Не получилось у него?
- Угу. Понимаешь? Он не виноват. У него - то, как ни странно, все получилось. Силен мужичок! А? Ему же за 80!
 - Ну, а что тогда вздыхаешь и скрываешь?
 -  Я… не успела. Очень быстро он… - Ева подавила смешок, глотнула соку и поспешила проглотить, чтобы не подавиться от смеха. Бэлла поймала ее смешинку. И они перестали сдерживаться.  Сидящие за ближними столиками невольно заулыбались вместе с ними.
У Бэллы потекла ресница. Она  промакнула ее салфеткой и отправилась в туалет поправлять макияж. Ева посерьезнела, рассеянно тыкая вилкой в салат, вылавливая любимые оливки,  невольно переживала ту встречу с Дэном. Его торопливое искреннее счастье вплоть до минуты  наивысшего вдохновения, и радость удовлетворенного наслаждения быстро сменилось неловким чувством вины.  Завернувшись до подмышек простыней, сидя  перед ней на ковре, он целовал ее руки и уговаривал не то ее, не то себя.  Говорил о долгом воздержании, обещал, что в следующий раз все будет по - другому.
Ева чувствовала, что надо поскорее прекратить это его самобичевание. Слушать его ей и неловко, и стыдно, и жалостливо.  «Ну, что ты оправдываешься, глупый ты  мой старикан!- Хотела  нежно сказать ему Ева,- мы оба с тобой заигрались, забылись. Надо вовремя понять себя и оценить в том времени, которое нам отпущено судьбой. И жить соответственно тем возможностям, которые имеем. Тогда не будет ни обидно, ни стыдно. Всему свое время…»  Но она промолчала. Обняла  его,  постояла так, прижавшись к его худому телу. А потом  буднично позвала:
- Пойдем на кухню, что-нибудь поедим, что-то я проголодалась.
Дэн долго не решался заговорить о повторном свидании. Они виделись раз в неделю в литературном клубе у моря, иногда он приезжал к ней домой в гости. Ева  наталкивалась на его вопросительные взгляды и быстро отводила глаза, стараясь отвлечь его каким-нибудь вопросом о новых или еще не законченных картинах.
Бэлла  вернулась, наконец, с подправленным макияжем и еще на ходу предупредила:
-  Все! Больше не смеши меня.
-  Да! Представляю, что подумали о нас за соседними столиками: «Подвыпили две бабушки и буйствуют»
-  Ты знаешь, Ева, меня меньше всего волнует, что они там подумали! Тем более, что, если ты заметила, в Израиле и не на такое еще не обращают особого внимания! Во всяком случае, никого это не возмутило. Ты мне лучше скажи, ты дала ему еще один шанс? Должен же он был реабилитировать себя в твоих глазах!
- Второй раз все повторилось, но с некоторым нюансом.
- В таких случаях бывают еще и нюансы?
-   Когда Дэн опять не сумел дождаться меня, то, к моему изумлению,  не дал мне встать с кровати.
 Ева не стала рассказывать, как он вдруг  шепотом, очень нежно и ласково прошептал « Я мужчина в постели до тех пор, пока у меня есть хоть один палец». И добавил: «Попробуй быть чуть менее благоразумной…».
- Помнишь, что сказал Бернард Шоу о своих пальцах и мужском умении доставить женщине удовольствие?  - напомнила подруге Ева
Бэлла торопливо закурила, и тут же глубоко затянулась:
- Ничего себе, «нюансик»!
По дороге домой они говорили о новом романе, который начала писать Бэлла, о редакторской работе, которую предложили Еве в частном журнале.
Внезапно Бэлла прервала свою фразу о сыне и его девушке, которые, кажется, собираются пожениться:
- Ева, а ты  вышла бы за Дэна?
- Нет.
- Нет? Почему?
- Он милый, талантливый, внимательный…
-  Да. И вы вдвоем очень неплохо смотритесь. Красивая пара.
-  Не представляю, что бы я делала целый день, когда он рядом.
-  Здрасте! Он бы писал свои картины, ты свои стихи и повести. А в перерывах убирала бы, варила, стирала. По существу, делала бы все, чем занимаешься и сейчас.  Много ли вам надо? Он бы ходил в магазин с твоей записочкой, что купить. А по вечерам вы бы вот так…,- она притормозила у зебры, по которой как раз под ручку мирно, не торопясь,  проходила престарелая седая пара.
-  А куда он денет своего сына Рому, разведенного с женой? Ты же знаешь, у них своего жилья нет. Роман – музыкант, и ничего другого делать не умеет, он не вытянет один съемную квартиру.
- Не лукавь себе, Ева! Жил же сын Рома один, пока  Дэн не репатриировался!
 Ева вздохнула:
-  Тяжело он жил. Он же еще и алименты платит. Может, потому и уговорили Дэна на репатриацию. Не знаю.  А у меня  два «Но». Первое: Дэн меня  при всей своей «великой» любви  замуж и не думает звать, а  второе и главное: Скучно мне с ним.
Бэлла пропустила пешеходов и резко рванула вперед:
- Не любишь ты его! Вот что.
 Ева виновато улыбнулась:
- Это так. А кого я люблю? Наверное, я свое уже отлюбила.

                Глава двенадцатая

                БЕС В РЕБРО

В очередной раз Нор прилетел из России в Израиль днем в шабат. Римма встретила его в аэропорту на своей  шикарной машине  и отвезла  на квартиру, которую по договоренности сняла для него накануне совсем не далеко от дома, в котором живет сама. Ева и не ждала звонка от него в этот же день. В субботу они все равно не встретились бы. Автобусы начнут ходить вечером, когда стемнеет и шабат закончится. Немилосердно дергать в день приезда человека, которому надо устроиться  на новом месте, разложить вещи, отдохнуть от полета. Да и по Римме, конечно же, он соскучился, не до звонков ему.  Так что, хотя  Еве очень хотелось взять в руки свой новый сборник, она и не подумала звонить Нору сама.
- Ева! Здравствуй! Я прилетел!- он позвонил, когда еще даже не стемнело, -
Ты дома? Не занята? Ставь чайник! Мы с Риммой сейчас привезем тебе часть тиража твоего долгожданного нового сборника!
 Ева растерялась. Какой чайник! Гости в дом, а у нее ничего не приготовлено. Дочь уехала еще  в пятницу в Нетанию, к подруге на день рождения, а внучка Ариша в своей комнате перед зеркалом, уже нарядно одетая для выхода на дискотеку, выпрямляла горячей прямоугольной электроплойкой непокорные кудрявые волосы до состояния прямых, без  единой волны. Такая мода! Гладкий волос,  распушенный до спины. 
Ева кинулась к холодильнику, откопала там коробку шоколадных конфет, правда, начатую, но что-то там еще было. Потом решила, что можно быстренько в микрогале приготовить герметично упакованный  мелкий картофель в молодой кожуре, сдобрить его сливочным маслом, чесноком и укропом. Где-то там должны еще остаться от пятнично - шабатной семейной трапезы несколько куриных шницелей. Ага! Вот они! Осталось только в большую стеклянную «лохань»  крупно нарвать хасу, порезать тонкими  кольцами головку лука, туда же и зеленого молодого лучку, оливок без косточек, кубиками брынзу, помидоры и огурец.  На все это выдавить лимон, поперчить, чуть- чуть подсластить, заправить оливковым маслом. В баре нашлась початая бутылка белого сухого вина. Все успела.
Даже быстренько у зеркала привела себя в некоторый порядок: подвела глаза, покрасила губы, припудрила нос. И додумала, наконец, мысль, расплывчатую и  неопределенно витавшую где-то рядом все это время, пока  руки готовили стол:
«Значит, все-таки что-то серьезно сдвинулось в отношении этих двоих из «Немадрицкого двора». И, похоже, Нор начинает понимать, что к прежнему возврата нет». Ева старалась чистосердечно ответить себе, как, собственно, она относится к этому факту. Что неравнодушно – это ясно. Но почему ее это волнует? Неужели  рада? За него? Или еще, чего доброго, за себя?   Нет, пожалуй, обыкновенное – ревнивое бабье злорадство? Вроде: «Так тебе и надо, не гоняйся за молоденькими!» Ева посмотрела на себя еще раз в зеркало и спросила ту, что честно смотрела ей оттуда в глаза: « Или он тебе нужен?»
Ариша вышла из своей спальни, готовая к дискотеке, подозрительно оглядела стол.
- Савта! Гостя ждешь?
- Гостей. Считать до трех умеешь?
 - А где же еще один?
-  Какой еще один?
-  Ну, бокалов три! Один – тебе, два твоим хаверам. А где еще один действующий?
- Аришка! Ты уже идешь?
- Кен!
- Вот  и иди. Только не очень поздно возвращайся.  Ладно? Позвони мне пару раз, чтобы я не волновалась!
Ариша скривила носик:
- Ну, бабуля! Чего волноваться?
 Действительно, дети разных возрастов гуляют по Израильским городам прохладными  вечерами, а то и  ночами, совершенно свободно. Родители уверены, что это безопасно. Умом Ева с этим смирилась. Но более чем сорокалетний родительский опыт подспудно бередит ее опасения: «Мало ли что!» Зловещая тень «Дельфинария», ночного молодежного кафе, взорванного террористами несколько лет назад на набережной Тель-Авива, всякий раз тревожно топит все  благоразумные  доводы. Возвращение  домой повзрослевших внуков она ждет с неменьшим нетерпением и тревогой, чем когда-то ждала  детей. Однажды  Ева встретила где-то в современной литературе, кажется у известного советского классика - новеллиста Анатолия Алексина, признание бабушки,  что в семейном споре между внуками и детьми – она готова встать на сторону своих детей, а не внуков. Ева не удивилась,  такое она знала о себе так же четко, как та бабушка.  «Своих детей я не позволю обижать никому. Даже любимым внукам. Что совершенно не умаляет моей любви к ним». Поэтому она не постеснялась выйти на лестничную площадку и громко сказать вслед  убегающей Аришке:
-  Маме позвони непременно. Чтобы  она не волновалась.
 И только после этого продолжила  накрывать  на стол.
 -А ты волнуешься, бабуля? – В открытую дверь сначала просунулись руки с картонным ящичком,  размером со среднюю почтовую посылку, а затем показался  Нор, - что  тебя волнует? Все уже позади! Принимай свои книги!
Следом зашла Римма, протянула Еве миниатюрный горшочек с фиалками:
- Не люблю срезанных цветов. Они уже мертвые. Меняю цветы на твой новый сборник с автографом.
- Вежливые поцелуи в щечку не принимаю! – Нор поставил коробку на стол, привлек Еву к себе, обнял плотно двумя руками. Попытался поймать ее губы.
Ева почувствовала напряженную близость его добротно сложённого тела, вспыхнула от внезапной  горячей волны, прокатившейся внутри от щек до ослабевших ног, но нашла в себе силы спокойно упереться в его грудь и отодвинуться. Не хватало еще подыгрывать ему в этой сцене, разыгранной им специально, чтобы вызвать ревность Риммы.  Пошляк!
 Вот получай:
 - Не торопитесь, сер! Сначала товар, потом расчет!
 Римма все поняла:
- Получил!?
Нор не привык к поражениям. Улыбнулся и попробовал выкрутиться:
-  А я так надеялся на маленькую предоплату. Но обещание расчета меня вдохновляет. Ты права, Ева! Открываем коробку.
Сборник  осмотрели, одобрили. Нор наполнил бокалы.
 -  Хорошее, достойное оформление  твоих замечательных стихов. – Римма говорила искренне. Действительно, книга выполнена красиво, броско и в то же время со вкусом, без кича.
- Что ты чувствуешь сейчас, Ева?
- Примерно то же, что родители на выпускном вечере своих детей. И радостно, и грустно, и не верится, что это уже произошло. И тревожно: что ждет их впереди.
 - Давайте мы уже выпьем за то, что произошло, а потом я скажу, что будет впереди, - Нор опять что-то придумал. Ева уже знала этот загадочный  улыбчивый огонек в его глазах, предвкушение спрятанного сюрприза,  нетерпеливое покусывание  нижней губы, когда он готовился выдать очередную затею.
- Ну, давай! Выкладывай, Норик! – Римма тоже увидела его «охотничью стойку шотландского сеттера».   
- Теперь, Ева, мы с тобой на предстоящей неделе едем к Толику Илесину, дарим ему этот новый сборник и еще один с твоей прозой.
 - Куда мы едем?  К Илесину? Нор! Ты не перегрелся на нашем израильском солнышке в первый же день своего прилета?
 Больше всего Еву передернуло даже не сумасшествие самой идеи нагрянуть в гости  к классику советской литературы, книги которого переведены на 40 языков мира, а то, что Нор так низкопробно «швыцнул», «хлестакнул», назвав его Толиком.
-  А Сашку Пушкина,  или Левушку Толстого заодно не навестим, раз уж ты с ними на одном горшке в детсаду сидел?
Нор укоризненно покачал головой:
- Не кипятись. С Анатолием я, действительно, не сидел на одном горшке, а вот с его женой Ириной - буквально…  Можно сказать, и так. В один детсад ходили. Матери наши были подругами. Отцов наших арестовали и расстреляли одновременно, по одной и той же статье. Но я бы никогда не повел к Илесиным человека, в достоинствах которого не был уверен. Подожди! Не перебивай! Вечно вы, женщины, не умеете дослушать до конца!
Ева  не собиралась извиняться, хотя, конечно, поняла, что оказалась, по меньшей мере, неблагодарной. Человек взял на себя издание ее сборника, да еще привез его ей, примчался в день прилета к ней домой, едва бросив свои вещи в только что взятой на съем квартире,  даже не побыв  наедине с любимой  женщиной,  поздравляет, пытается что-то решить о ее будущем… Да, она бессовестная, несдержанная баба… Но! Если бы даже и сидел он с Илесиным на одном горшке…  Все равно! Это бахвальство! Эта дешёвая хлестаковщина: «… едем к Толику!». Ах, мужики! Фазаны! Даже самые лучшие из них – фазаны!  Вот ведь любит одну, а выё… (Фу ты! Господи, прости! Чуть не выматерилась!) выделывается прямо перед ней – с другой! И как только понял, что зря швыцнул, перестарался, сразу же – дешевая лесть: «человек, в достоинствах которого уверен»! Ах! Вот мы сразу  и растаяли! Берите нас, голеньких!  Ева, не слушала, что он там еще говорил. Оглушенная двумя исключающими  друг друга чувствами, глубокой благодарностью и  неприятным разочарованием, она желала одного: чтобы он поскорее убрался к себе в свою еще необжитую квартиру вместе со своей еще не разлюбленной любовницей.
 Нор перестал говорить, уселся за стол, разлил по бокалам остатки вина:
 - Вот за это и допьем!
 Римма обворожительно  улыбнулась:
- За тебя, Ева, за будущего члена Израильского Союза Писателей!
Втроем  они съели салат, приготовленный Евой, картошку с чесночком и укропом, доели вчерашние куриные шницели. Потом Нор спустился вниз в круглосуточно работающий маколет, вернулся с бутылкой замечательного сухого вина и с маленьким вкусным  яблочным пирогом. Лиственный чай в красивой жестяной коробочке у Евы  всегда отличался изысканностью всяких необыкновенных добавок. К нему  пришлись кстати  конфеты, которые Ева  отыскала в холодильнике. Нор листал новый сборник  и читал вслух стихи, которые, по его мнению, особенно удались. И опять Ева дивилась его непредсказуемости:
- Вот этот стих я с удовольствием читал моим знакомым в Москве. Он всем неизменно нравился. Вот он. И Нор прочитал стихотворение, которое Ева считала слабым, непоэтичным, проходным. Она вставила его в сборник в последний момент, когда редактор сказала, что остался незаполненным  один парный лист, и нужно срочно прислать еще: «Строчек  двадцать. Желательно что-нибудь легкое, не очень глубокое, лучше, если это будет с элементами юмора». Ева с  трудом отыскала у себя хоть что-то, похожее на юмор. Нашла это стихотворение, скорее все-таки сатиру, чем юмор. Отправила с опаской потерять благосклонность всей мужской  половины читателей.  Потом стыдилась и ругала себя, что пошла на поводу  у редактора,  вытащила в публикацию эту чушь. «Лучше бы остался чистый лист!»
 Именно это стихотворение понравилось Нору.
 
 Люблю молчаливых мужчин,
  дающих мне повод свободно,
  без видимо веских причин
  подумать о нем, что угодно

 Когда он молчит, он умен,
значителен, полон достоинств,
в молчащем скрывается в нем
ранимое сердце. И совесть!

Когда молчалив, как он мил,
изыскан, приятен и светел!
О, Господи! Заговорил…
Помилуйте, что за  дебил!
Ну, есть же такие на свете!

Римма посмеялась, Потом полистала подаренную и подписанную ей книгу, открыла последнюю страницу:
- А мне нравится вот это.
                БУДУЩЕЕ

Будут яблоки падать в траву,
и рожденные женщиной дети
осязать будут запах и звук,
вкус и цвет бытия на планете.
………………………………….
От всего, что изменится впредь,
нет возврата и нет переправы:
дети будут взрослеть … и стареть,
изогнутся изменчиво нравы.

Но, как прежде, ранимая плоть,
нежность женская, страсти мужские
и мятущаяся колобродь -
искушать будут души людские.
……………………………………
Будет жизнь. Будет всё, что дано
на Земле обитающим людям.
Жизнь  - логична… Но странно одно:
нас с тобой в этой жизни не будет.

После полуночи за  Нором и Риммой приехал ее сын на джипе. Почти в это же время вернулась домой  Ариша. Чрез полчаса было все убрано, Ева успокоилась, свернулась на кровати своим любимым «калачиком» и почувствовала, как сознание постепенно обволакивается сладким сном. 
 Не тут-то было!
- Спишь уже? Звоню, чтобы доложить, что я уже, так сказать, дома.
- Да, почти заснула. Нор! Знаешь… Ты прости меня. Спустила на тебя собак… Спасибо тебе за все. Если бы не ты…
- Ну, все! Не заводись. Если бы не я, нашелся бы другой выход. Чему быть, того не миновать.
- Я- то это понимаю. А ты, похоже, еще не веришь этому.
- Ты говоришь о Римме?
- Угу.
- Ошибаешься. Я все понял и все уже принял. «Прошла любовь, завяли помидоры» Я смотрю на нее и думаю: « И что я столько лет находил в ней особенного?»
- Уговариваешь сам себя?
-  Нет… Наверное, нет. Видел я сегодня ее нового. Примитив. Впрочем, ей особого интеллекта в мужике и не надо. Лишь бы секс был хороший. В этом она – королева!
- Нор! Прекратим сплетничать. Ладно? Тем более, признайся хотя бы только себе: в тебе обида сейчас говорит. И незажившая любовь.
- Ладно! Спокойной ночи.
-  Лайла тов!
- Спокойной ночи, но ты – ошибаешься!
На следующее утро Ева пошла на работу сонная, как муха, которой с большим трудом удалось вылезти невредимой из стакана с молоком. Зато она позвонила Нору и сказала, что, когда они встретятся в следующий раз, она прочтет ему стихотворение, написанное этой ночью
- Оно называется «Тридцать две строки о любви».
- Кому посвящено? Художнику или  музыканту?
- Тебе.
-   Прочти, а?
- Прочтешь сам. Потом.
- Ева! Ну хоть одно четверостишие! Не каждый день человеку лично посвящают стихи?
- Ну, если это даст тебе представление обо всем стихотворении, вот:
                И не ври ты ни мне, ни себе!
                Все приезды, метания, проводы-
                это ласковый гибельный Бес,
                Бес обманов, предлогов и поводов.
         Здравый смысл не ищи, не лови:
Бес  в ребро – это сила подспудная,
сила самой  последней любви,
безрассудная и неостудная.


                Глава тринадцатая
 
                ПОСЛЕВКУСИЕ

 Сначала Еву не тяготили участившиеся звонки от Жюльена. Несмотря на нескрываемый флирт, музыкант обставлял их в виде деловых переговоров. Чуть ли не каждую неделю Ева получала по почте диск с одной или двумя новыми песнями на свои слова. Неживая,  автоматически вымученная на «Ямахе» музыка,  озвучивание текста с ошибками в произношении. Кроме ее текстов на дисках размещались и старые записи на стихи  сомнительного достоинства  от неизвестных авторов. С литературным  вкусом у Жюльена явно не все в порядке. Зато его выручала потрясающая интуиция и умение без стеснения и в тоже время очень осторожно, ювелирно поведать о своих чувствах Он плавно обнажал их,  лихо пройдя резцом по краю, не повредив ни драгоценного камня прямодушия, ни тонкой ажурности оправы, нигде не пережав ни на миллиметр. Еву это забавляло.
- Жюльен, я не стану скрывать от тебя: все это очень похоже на хороший экспонат в биологическом кабинете.
- Какой экспонат?
 - Стеклянный.
- Объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду.
- Предположим, стеклянный человек. Вводят ему через рот окрашенную в яркий цвет жидкость и наблюдают  процесс пищеварения. Или обследуют кровообращение. Все прекрасно видно и понятно. Никаких сомнений и секретов.
 - И я для тебя вот такой стеклянный?
 - А тебе кажется., что ты полон тайн?
 - Мне не кажется, Ева. У меня, действительно, полно тайн.
 -   Ты хочешь, чтобы я попросила тебя поделиться ими?
 -  Конечно! Тебе нужны тайны. Иначе ты не сможешь писать.
 -  Тайны для своих стихов, Жюльен, я нахожу в себе.
 -  Тогда почему они кажутся мне – моими?
 -  Есть такой неписаный закон в поэзии. Стихи должны создавать резонанс.
    Если он есть, читатель всегда найдет что-то для себя.
 -  Значит, у нас с тобой создается резонанс!
 -  Точнее, не у нас тобой, а у тебя с моими стихами. Да и то – далеко не со        всеми.
-  Теперь я не могу не попросить тебя об одном очень важном для меня одолжении, ты сделаешь его для меня?
 - Не могу сказать наверняка, но если тебе это очень важно, а мне по силам, - постараюсь.
-  Ответь мне честно на несколько моих вопросов. Можешь?
- Могу. С одним условием.
- С каким?
 -  Не обижайся, если мой ответ покажется тебе … ну, скажем… обидным.
 -  Ты заранее знаешь, что обидишь меня?
 -  Честные ответы на вопросы, к которым тщательно готовятся, вполне могут быть нелицеприятными.
- Ладно, я обещаю не обижаться.
- Тогда спрашивай.
-  Хотелось бы не по телефону. Я хочу видеть твои глаза, когда ты будешь отвечать.
-  Опять на твоей «конспиративной» квартире?
Ева не сомневалась, что и в этот раз все закончится постелью. Жюльен осторожно, но очень последовательно приручал ее в течение почти года и добился, наконец, того, что она научилась получать удовольствие от его умелого ухаживания и утонченных ласк. При этом она запретила себе углубляться в переживания насчет того, что совершенно не испытывает к Жюльену никаких романтических чувств. Нельзя сказать, что все ограничивалось только физиологической тягой. Постепенно музыкант понял, что «придирки» Евы - это нормально. Она добивается в работе над их песнями чистоты мелодий, красивой аранжировки, качественной записи, чуткого, сердечного исполнения. Он послушно еще и еще раз перепевал песню до тех пор,  пока  ни исправлял все замечания Евы в произношении, в интонации, даже в еле заметных  срывах немолодого голоса. Им было интересно работать вместе над его музыкальными выдумками. Иногда Жюльен находил красивую мелодию, посылал ее по компьютеру Еве и сопровождал музыку описанием своего представления, о чем эта мелодия. «Это Вальс - бостон, - писал,- композитор.- Вот, посмотри на эту картинку, я нашел ее в интернете. Видишь? Они танцуют так, как будто одни в целом свете. И как будто – это их последний танец»
Женщина на картине в длинном темно - бордовом платье, похоже, - в бархатном. В музыке, которую он прислал, Ева слышала тоску саксофона и  скрипки, торжественные и уводящие ввысь фантастические импровизации  пианиста. Над танцующими витали странные тяжелые тени, похожие на больших птиц. Ева вживалась в его фантазии, слушала мелодию, быстро запоминая ритмический рисунок. Представить Жюльена тоскующим влюбленным не трудно.  Он и не скрывает, что душа его, трепетно отзывчивая, жаждет любви, слез, сентиментальных откровений, сердечных признаний и даже жертвенности.
 «Моей руки прохладное касанье
к твоей под бархатом пылающей спине…
Ведет нас вальс – бостон, последний самый.
И мы в толпе  с тобой - наедине» 

             Сама Ева никогда не испытывала этих мелодраматических «ахов - охов». Ее единственная давняя любовь к Сергею, внешне сдержанная, тайная, испепеляющая, не требовала слов. Она не искала  этих слов ни для себя самой, ни для любимого. Знала только, что он вдруг стал для нее смыслом существования, сумасшествием, поглощающим всё настолько, что она не могла бы сказать, где кончается ее сущность и  начинается его жизнь. Может быть, поэтому ее ничто не смогло остановить: ни предупреждение Сергея, что он не бросит жену и маленькую дочку, ни страх разоблачения в коллективе коллег, сотрудников редакции. Даже чувство вины перед супругой Сергея, с которой у нее давно сложились вполне приятельские отношения, не волновало ее. Она ходила счастливая, постоянно радостно ощущая в себе присутствие ребенка от любимого человека. И совершенно не беспокоясь, что забеременела от него в отсутствии мужа. Всяческие сплетни и догадки,  витавшие вокруг нее в поселке районного значения, не трогали ее. И даже тот факт, что ей некуда поставить не то что кроватку, но даже коляску для своего будущего сына, тонул в ощущении счастья. Не говоря уже об отсутствии средств на покупку этой коляски и всего необходимого для младенца, которого она уже любила той самой любовью, что и Сергея, в полной уверенности, что родит сына и что он унаследует от отца всё, что так сводит ее с ума в любимом. Она не ответила на прямой вопрос редактора «Кто отец?», дружески посоветовала парторгу редакции не напрягаться, когда тот решил по традиции провести с ней беседу о моральном облике и долге корреспондента газеты. Оказалось, что эта любовь к Сергею осталась ее единственной настоящей любовью за всю ее жизнь. Получалось, что вспыхнуло это пронизывающее чувство, когда Ева достигла возраста, позволяющего сознательно принимать единственно приемлемые решения  и отвечать за них только перед собой. Когда же человек, заполнявший чувства всей ее последующей жизни вплоть до сегодня, оставил этот мир, Ева вдруг поняла, что и ее жизнь, по сути,  уже промелькнула. И так любить навсегда еще кого-то, кроме него, уже поздно.
Поэтому, когда Жюльен задал свой главный, давно заготовленный вопрос:
- Ты хоть чуточку любишь меня? –
Ева вспомнила избитую фразу: «Нельзя быть беременной чуть- чуть»
 - Жюльен, нельзя любить чуточку.
 -  Наверное, ты права. Зря я задал тебе этот вопрос…   
-   Зря.
 Жюльен откупорил  холодную бутылку белого сухого вина и, наполняя красивые бокалы, пропел недавно записанную на диск новую песню, слова которой Ева буквально «перевела» для него с его  восторженной прозы на рифмованные куплеты.
«Когда так щедро добрая судьба,
отняв покой, любовь мне подарила,
то понял я: не заросла тропа
оглохшею и  жгучею крапивой.
Опять весна. И солнце бьёт в набат.
А я забыл про годы и печаль.
Не ошибись изменчиво, судьба,
не отбери подарок невзначай»
-    Знаешь, Ева, я не религиозный,  но я готов молиться, чтобы Бог не отнял тебя у меня. Я живу от встречи до встречи. Это стало радостью моей жизни. Скоро мы закончим наш первый альбом. Я отнесу его на радио, и мы в РЕКе сделаем большую передачу о нашем содружестве. Ева! Нам ведь так хорошо вместе?!
- Ты сказал, что у тебя несколько вопросов ко мне.
- Да.
 - Давай все – разом.
- Вот, я тебе уже и задал второй вопрос, а ты не услышала!
-  Тогда  повтори.
-  Нам ведь хорошо вместе? Тебе хорошо со мной?
У Евы не было однозначного ответа:
- Мне интересно с тобой работать. Мне хорошо с тобой в постели.  Ты  ас секса, Жюльен. Никогда не думала, что в моем возрасте можно не просто поддерживать форму, но впервые познать такое, о чем даже не догадывалась в молодости.
- Я горжусь этим, Ева. Моя первая «учительница» француженка  Жаклин  научила меня тому, о чем редко догадываются многие мужчины. Оказывается, настоящий любовник умеет получать наивысшее наслаждение не тогда, когда испытывает  оргазм он, а когда сумеет много раз довести до наивысшей точки наслаждения свою партнершу. Это – высший класс. И я это испытываю сам. Я это умею и нахожу в этом ни с чем несравнимое удовольствие.
 -   Если ты такой волшебник, Жюльен, зачем тебе чужая женщина? У тебя очень симпатичная жена, к тому же, насколько я поняла, любящая и заботливая. Ты разлюбил ее?
- У меня хорошая жена. Но я никогда не любил ее. Женился на ней по двум причинам: негде и не на что было жить.  А у нее – и дом, и деньги. Но главное,  она быстро забеременела, и для меня, потерявшего в Гетто отца и мать, весь смысл жизни  сосредоточился на  маленьком существе, моей единственной дочери, которую я безумно полюбил еще до ее рождения, еще в утробе  матери и люблю до сих пор. Кроме тебя, она  - единственное, что держит меня в этой жизни после того, как мне изменили руки, и я не могу больше  управлять виолончелью.
-    И  она  - у вас одна? Больше нет детей?
-   До того, как дочка родила нам двух внучек, да, она -  единственная. Теперь она тоже музыкант, преподает скрипку в консерваториуме. А жена не понимает ни ее, ни меня. Мне говорит: «Сочиняешь, поешь, пишешь. А кому это нужно? Ты уже старый. Пора успокоиться» Дочку тоже пилит: «Ты со своей музыкой уже потеряла мужа  (разошлись они), потеряешь и дочек.  У тебя нет чувства семьи».
- А почему вы не родили еще ребенка?
-   Жене запретили рожать, не смогла она  больше. Всякие болезни. Она очень больна…
Ева не выдержала и, отвернувшись, нахально улыбнулась:
 - Да, да!  Знакомая песня: « Я не люблю ее, но она очень больна. И я ее никогда не брошу…»
- Что? У  тебя  уже случалась похожая история?
-   Это не имеет значения, Жюльен! Как говорит один мой знакомый, мы прожили уже больше, чем нам осталось. У каждого из нас есть свое прошлое. И оно кое - чему научило нас. Не правда ли?
 - А! Вот мы и подошли к третьему вопросу.
  - Прости, Жюльен, но я еще и на второй не ответила. Давай не будем дольше греть наши бокалы. Выпьем за  послевкусие.
Он, похоже, не понял, что именно она имела в виду, но насторожился. Они молча отпили несколько глотков и вместе поставили бокалы на журнальный столик.
- Мне казалось, что тебе тоже хорошо со мной. А что с послевкусием?
-  Бывает, пьешь  вино, прекрасный вкус, – а выпьешь  и чувствуешь – горечь. Иногда послевкусие важнее самого вкуса.  Да что я тебе объясняю! Ты в этом лучше меня разбираешься.
 - Так какое послевкусие у «нашего вина»?
 -  Мне трудно все это объяснить тебе в прозе. Помнишь арию Шекспировского шута? «Я говорил Вам в прозе, теперь в стихах скажу»
Вот - в стихах:
«Чужие бокалы, чужая картина,
чужая постель и чужая квартира.
С чужой фотографии смотрят на нас
две пары пытливых, насмешливых глаз.

В решимости странной сюда приезжая,
сама не своя, я себе здесь – чужая.
На час или два  я- твоя, ты- со мной,
но все здесь чужое, и муж ты – чужой»

 - Ну, что? Будет еще третий вопрос?- Ева не злорадствовала, но и не желала играть роль «балалайки». Однажды она раз  и навсегда решила не связывать свою жизнь с несвободным мужчиной.
  В его глазах исчез блеск, они словно выцвели. Резче обозначились морщины у рта.  Жюльен как-то сразу потерял осанку и живость движений. Но ее это уже не остановило: «Сам напросился!» На всякий случай Ева решила поставить уже все точки над  i:
 - Прошу тебя,  Жюльен! Ты только не подумай, что эта моя откровенность – ультиматум тебе. Я никогда не приму от тебя никакой жертвы.  И совершенно не собираюсь врезаться в твою семью или ломать вашу жизнь. Меня устраивает мой статус свободной, разведенной, немолодой женщины.  Мы будем работать над диском, пока у тебя есть к этому интерес.
 Наступила тягостная тишина.
- Ну, и?! Третий вопрос, как я понимаю, уже отпадает?
 Жюльен подошёл к ней почти вплотную, взял ее руки в свои и стал нежно целовать ее ладони:
- Сегодня ты открылась мне совершенно с другой стороны, и я понял, что душа твоя еще прекраснее. Хотя и ранимее, чем я предполагал. Будет третий вопрос. Хотя он уже не имеет столь большого значения, как раньше.
-  Задавай. Я отвечу и уеду. Тебе уже пора. Да и я устала.
- Я  встречался  с твоим  знакомым  художником у него дома. Его, кажется, зовут Дэн. Видел его картины. Знаешь, я тоже немного рисую. Могу оценить талант постороннего. Есть интересные работы.
-  Не слышу  вопроса….
 - Сейчас! Тебя , как драгоценный метал, притягивают к себе своими магнитами всякие творческие личности… Скажи, ты мне изменяешь с этим Дэном?
Ева повесила свою сумочку через плечо, двинулась к двери:
-  Нет. Я ему изменяю - с тобой.

                Глава четырнадцатая

                ЕСЛИ НЕ ХОЧЕШЬ, ЧТОБЫ   ТЕБЕ ВРАЛИ…

-  Ева! Ты помнишь песню «Летят утки»?
-  Помню, Дэн.
-  Давай споем, а?
-  По телефону?
-  Что, не получится?
-  Не знаю, не пробовала. А почему «Летят утки»?
-  Красивая песня.
И он запел задумчиво и напевно:
- «Летят утки, летят утки. И два гуся.
 Кого люблю, кого люблю. Не до –о - жду –у – ся»  Правда красиво?
- Правда. Ну, хочешь – приезжай, споем вместе.
- Я приеду. И привезу тебе диски твоего знакомого музыканта.  Жюльен, кажется. Я подписал их специальным фломастером. Шрифт сделал под «иврит». Получилось красиво.  Вся партия дисков уже готова.
     -  Послезавтра среда, Дэн. Ты не забыл?
     -  Помню. Послезавтра мы встретимся в клубе. Но это же послезавтра.
-  Я к тому, что жалко мне тебя: за семь верст киселя хлебать. Чтоб только     диски отдать и про уток спеть?   
- Не только. Еще зато увидимся! А тут что? Я все один  и один. Роман с оркестром на гастролях…Вернется только в среду.
Говорит почти весело. А у Евы - холодок по спине:  одиноко ему.
- Дэн, ну если тебе «сто верст не крюк». Тогда не будем терять время на телефонные переговоры. Приезжай. Жду. А я пока что-нибудь вкусненькое приготовлю.
Пока Дэн ехал, Ева  фаршировала перчики и тихонько напевала себе под нос. Но почему-то не «Уток», а давно забытую «Лучину».
Руки делают свое дело, ловко проталкивая фарш в очищенные ярко- красные овощи,  память сама по себе  витает в прошлом  далекого Российского городка. В тесном кабинете Районной газеты «Красное знамя» за двумя стандартными столами, установленными почти вплотную один к другому, сидят две корреспондентки: Ева и Лариса. Ева – дежурная по выпуску, Лариса - «свежая голова» За третьим столом, чуть отдаленным и тем выделенным от рабочих мест простых сотрудниц, расположился ответственный секретарь - второй человек после редактора. Серьезный человек. Немногословный. Закрытый. Обожаемый. Сергей Иванович Ивлев. Время позднее. Гранки газеты пока еще у редактора. Не подписаны. Все уже сделано. Осталось только ждать. Сергей Иванович смотрит в стену голубыми глазами, затуманенными бессмысленным ожиданием. «Девчонки» тоже в расслабленной оторопи. «Свежая голова», как она говорит, «давно уже протухла от безрадостного безделья» Дежурная Ева смотрит, не скрывая нежности на уставшего Сергея. Проходит час. Второй… Газета еще не подписана.
- Лора,- ответственный секретарь говорит почти без интонации, - Лариса Михайловна, а давайте «Лучинушку», а?
 Лариса, не поворачиваясь, тихо-тихо, словно она и есть тот ветер, глубоким  низким голосом:
«То-о не ве--тер ве –е -тку-у клонит»
Не дубравушка шумит -
То моё сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит;

Дав подруге «выплакаться», только на втором куплете к ней тоненько присоединяется Ева.  И поплыли уже на два голоса:

Извела меня кручина,
Подколодная змея!..
Догорай, моя лучина,
Догорю с тобой и я!

На третьем куплете девчонки притихли, только мелодию повели без слов. А Сергей, глядя в темное ночное окно, скорее даже и не пропел, а проговорил певуче:

Не житьё мне здесь без милой:
С кем теперь идти к венцу?
Знать, судил мне рок с могилой
обручиться молодцу.

Через неделю Ева уволилась из газеты, уехала с девятилетней дочерью к родителям. Рожать сына. И в поселок больше не вернулась. Кто отец, – знала, кроме самого Сергея, Лариса. Она  молчала стойко.  А Сергей Иванович за оставшиеся суженые ему десять лет жизни только три раза и увидел сына. Рано «судил рок».  Слабое сердце. Лег спать и не проснулся. Ева после родов сошлась снова с мужем, и они с детьми уехали в Литву. С тех пор Ева ни разу не пела «Лучинушку». А теперь вот «Утки» на хвосте принесли.
- Ева, а ты что-то грустная. Что случилось?- еще с порога Дэн вынул из черной сумки, пристегнутой на боку, пачку дисков, - вот посмотри. Хорошо я их оформил? Твой композитор будет доволен.
- Иди, Дэн, мой руки, будем обедать. Потом все посмотрим, ладно?
- Ну, ладно… Хорошо.
    - Сухого вина хочешь? – Еве самой захотелось помянуть Сережу. Пожалуй, это единственный мужчина, которого она любила неизвестно за что и в тоже время – за все. Без оглядки, без вопросов «а что потом?», без надежды, что он оставит ради нее семью…
-   Ева!
Она вздрогнула от тихого оклика.
- Ты что-то сказал? Прости. Задумалась.
- Вкусные перчики. Ты хорошо готовишь. Я вот думаю: почему  это мне сегодня так весь день  поются эти «Утки»? Я ведь и забыл, что есть такая песня. А она мне во сне приснилась. Мама  мне ее спела.
                Она стряхнула с себя наваждение прошлого и внимательно посмотрела на Дэна:
- Ты плохо питаешься? Мне кажется, ты еще похудел. Давай взвесимся? У тебя что-нибудь болит?
 Дэн улыбнулся. Ему приятна ее забота:
- Все у меня нормально. Ничего не болит. И питаемся мы с Ромой хорошо. Что попроще, готовлю я, а Рома …ну там – плов, шашлык. Изысканности всякие. Ты не волнуйся. В нашей семье все – долгожители, дед до 91 года дожил. Папа немного до 90 не дотянул. Я вот, ты заметила? Новые зубы себе сделал, -  он уловил ее ироническую улыбку и  вдруг резко остановил себя, чуть отодвинулся вместе со стулом от стола и спросил, от волнения чуть растягивая слова:
 - Ты мне изменяешь с этим композитором?
«Вот напасть-то! - От изумления  Ева чуть не уронила салатницу,- под копирку! Одни и те же проблемы. Осталось мне  теперь только выяснить насчет больной жены. Хотя Дэн свою похоронил лет 15 назад. Ну, так и я  - под копирку отвечу»
-  Я этому музыканту изменяю. С тобой.
-   Вообще-то, неприятный человек какой-то, щелкун, - примиряюще оправдался Дэн. Не понравился он мне.
-   Ну, еще бы!
-  Нет, ну, может, я ошибаюсь. Послушал я эти песни на диске, что он написал и спел. Там все о тебе.  Вроде поет о себе, а выходит, что о тебе.  Он тебя любит.
-  Это его проблемы. А слова - то мои.
- Я понял. Как это ты сумела  мужскую душу понять? Глубоко.
- Спасибо. Похвалил. Приятно. А скажи, Дэн, ты много женщин любил?
-  Да уж. Не мало.
-  И жене изменял?
-  Изменял.  Но не серьезно.
-  Это как?
-  Она болела, а я здоровый мужчина.
- Она знала о твоих изменах?
 - Наверное, догадывалась. Но я был хорошим семьянином, Ева.
- И за все это время, пока ты ей изменял, у тебя никогда не было случая, так влюбиться, чтобы бросить жену ради любимой женщины?
-  До самой ее смерти я был с ней. И никогда бы ее не бросил.
    - Думаю, ты ни одну из них не любил по- настоящему.
У Евы на языке вертелся провокационный вопрос.  Не то, чтобы ей это было крайне необходимо знать. Но интересно. Чисто экспериментально, теоретически. Сравнить. Если бы она была уверена, что Дэн ответит откровенно, она бы задала вопрос сразу. Но шансов на честный ответ было мало. Тогда и не стоит.
- Как тебя – никого и никогда не любил.
«Лучше бы он этого не говорил, - Ева закусила удила, - он так и напрашивается на мой вопрос!».
 Ева помнит: «Если не хочешь, чтобы тебе врали, не задавай вопросов, зная заранее, что тебе соврут».
Но, как это часто бывает с ней, чем больше Ева убеждает себя, что этого делать не стоит, тем внезапнее вопреки решению, поступает наоборот:
- Тогда я задам тебе  один вопрос?
-  Задавай.
-  При одном условии: Если  решишься ответить, то  -  предельно честно. А нет, то лучше не отвечай совсем.
- Лучше не отвечай?  Это  даже интересно. Обещаю.
Ева не обманывала себя:  задать этот вопрос ей захотелось не ради Дэна. И не ради Жюльена. А ради Сергея. Когда  вдруг после пяти лет совместной работы стол к столу в одном редакционном кабинете они поняли, что не могут ни часу прожить друг без друга, Сергей предупредил, что будет любить ее всю жизнь. Но жена его  - сердечница. Поэтому он никогда не предаст ее  и не бросит. Ева ответила, что ей все равно.  Потом, когда она родила от него сына и уехала, Сергей  развелся с женой и три раза, разыскивая  ее в разных точках Союза, приезжал и просил ее руки. Она отказала ему все три раза. А потом он умер.
-  Ну, тогда, вот. Представь, что твоя жена жива, но по-прежнему больна. И ты по-прежнему  хороший семьянин. Но встретил меня… Ну, понял вопрос? Или задать тебе его напрямую?
Дэн  задумчиво ковырял вилкой недоеденный перчик:
- Я понял вопрос. Но произнеси его вслух, чтобы я был уверен.
- Останешься с ней? Или со мной?
Дэн молчал.
 Сначала Ева пожалела, что поддалась своему необдуманному порыву и не удержалась от коварного вопроса. Но тут же с облегчением поняла, что теперь она  совершенно избавилась от появляющегося время от времени чувства, похожего на вину перед Дэном. Теперь она готова легко и  свободно объяснить художнику, что в их случае нет никакого смысла говорить об измене. Давно следовало поговорить с Дэном напрямик.
- Дэн! Ты же умный, тонко чувствующий человек. И, конечно же, уже догадался сам после нескольких попыток, закончившихся так,.. ну ты знаешь, как. Понял, что не следует больше возвращаться к разговорам о  сексуальной близости? Дэн, дорогой, мы с тобой давние близкие друзья, я всегда рада встречам с тобой, ты интересен мне как человек и как талантливый художник. Надеюсь, и тебе интересно общение со мной. У нас хорошее, доброе прошлое. И честное радостное настоящее. Разве не так? И разве не стоит нам дорожить тем, во что теперь переросли наши взаимоотношения?
Он вздохнул, посмотрел на Еву светлым грустным взглядом. И вдруг  хитро улыбнулся:
- Ну вот! А зачем тогда я новые зубы вставил?!
 И они  облегченно рассмеялись. Сложив в трубочку губы, Дэн провел пальцем по её белому седому пробору.
- Да, ты прав, мне и Бэлла уже напоминала… - Ева все еще не посерьезнела после смеха - мне пора покрасить корни. Волос растет очень быстро. Не успеваю краситься. Слушай, Дэн, а может, хватит мне мучить голову? Вот ты как художник подскажи, пойдет мне естественная седина?
- Нет. Каштановый цвет – это твое. Не нужна тебе седина. Рано.
И они пошли на балкон  пить чай. Потом Ева поиграла для гостя на пианино, и они опять попели про его «Уток».
 На прощанье  пообнимались у двери, Дэн рассказал пару коротких одесских анекдотов. Сказал свое примирительное:
- Ну, ладно. Ну, Хорошо,-  и уехал.   
Послезавтра, в среду, он не приехал в клуб. Ева позвонила по мобильнику.  Несколько раз. Он не ответил.
« Может, все-таки обиделся? Или, чего доброго, испугался за свою свободу, как бы не оженила я его на себе? Неужели он так плохо знает меня?  Да нет!  Опять где-то на пленэре рисует, а телефон забыл дома, - решила Ева – с ним такое случается все чаще. Позвонит вечером!»
 На следующее утро перед работой Ева не стала рано звонить, дождалась 11 часов. Но опять не было ответа. Ни  от Дэна, ни от его сына Ромы.
- Наверное, он  в ульпане. Не может он обидеться, он тебе все прощает,- мимоходом успокоила дочь Еву, когда к вечеру они обе вернулись домой. Лена после уроков музыки с детьми, а Ева «из нянек». Даже не переодевшись,  опять принялась названивать и по домашнему телефону, и по мобильному. Никто не ответил
-  А Рома, скорее всего, на гастролях.  Из- за границы отвечать на наш израильский мобильник дорого. Отвечающий платит, как и вызывающий.
Ева помылась под душем и только тогда почувствовала, какой тяжелый день был у нее сегодня. Ребенок, которого она нянчила, приболел, капризничал. Она носила его на руках, пела ему русские колыбельные, целовала в горячий лобик, часто поила водой, меняла подгузники, протирала его нежное тельце мягким влажным полотенцем, переодевала, переживала, что он плохо ест. Подогревала  ему смеси, уговаривала, отвлекала, кормила то с бутылочки, то ложечкой. К вечеру приехала мама мальчика. Они вместе во что бы то ни стало постарались впихнуть в ребенка жаропонижающее, и он наконец уснул.
  Потом  в почти пустом автобусе добиралась до своего города. Пока ехала успела еще позвонить маме своего подопечного:
- Спит? Температура упала? Завтра я работаю? Или вы побудете с ним сами?
 Потом ответила на звонок из издательства толстого журнала, где работала по пятницам и субботам  исполнительным редактором в отделе «Судьбы». Сообщила, что очередную правку отправила утром на редакцию.
  - Я извиняюсь,- обернулась и заговорила  с ней по - русски  женщина, сидящая на сидении впереди,- я слышала два ваших разговора… Меня это
Поражает… Вы – журналистка?
- Да.
- …И работаете нянькой, как я поняла? Это, согласитесь, унизительно…
 - Унизительно, милая дама, быть бедной.  Простите, мы бы еще поговорили, но я уже приехала.
                Последние остатки сил она истратила на подъем по лестнице до своей двери на четвертом этаже.
   Дочь уговорила ее лечь спать пораньше:
-Если они позвонят, я поговорю с ними сама.  И потом тебе расскажу, где их носило.
Ева отдала Лене свой мобильник. Легла в постель. И тут же провалилась в
сон.
                Глава пятнадцатая
               
                В ГОСТЯХ

- Ты сегодня выходная?- Нор позвонил  через два дня после визита с изданными сборниками.
- Да.
- Еще спишь?
- Уже нет, как слышишь.
- Готова поехать сегодня к Илесиным?
- На предмет?
-  Пора вступать в Союз писателей твоей страны.
 Ева потянулась в кровати и прислушалась к звукам в квартире. Совсем тихо. Девочки ее или еще спят или  уже ушли. Можно было бы еще  часок поспать.
- Нор! Ну, что ты пристал со своим Союзом! Я старая больная женщина. На черта мне эти Союзы? Состояла я уже в этих тараканниках и  серпентариях.
 -  Где? Когда?
 -  В Советском Союзе.
 -  Ты была членом Союза писателей в России?
 -  Членом Союза журналистов.
 -  И документ есть?
 - Документ у меня в московском трамвае вместе с кошельком вырезали из сумочки, остался только значок. Перышко такое, как  от «вечной» ручки. Да и то не знаю, куда он сейчас подевался. Я  еще пару лет взносы повносила. А потом плюнула и забыла. Страны нет.  Союза нет. Да и не журналист я уже давно. Да здравствует свобода!
- Как же не журналист, если ты уже второй год исполнительный  редактор в журнале. Сама добываешь материалы, сама их обрабатываешь, сама  даже иллюстрации подбираешь… Притом, почти за даром! Сколько тебе хозяин журнала платит?
     У Евы онемела спина от долгого лежания вверх лицом.  И встать неудобно, когда одна рука возле уха мобильник держит.
- Нор! Давай я сейчас встану, выпью кофейку, что-нибудь накину на себя…     -  Ух, ты! А ты еще в постели? И не одета?  Жаль, что я так далеко!
- Ну! Началось! Сел на своего любимого конька!
- А что? Могу же я себе попредставлять, пофантазировать, если на большее не дают надежды. Тем более, ты так говоришь…
- Как?
- Завлекательно: «что-нибудь накину на себя».  Голенькая спишь? У меня в молодости была такая подружка, не признавала  ни ночных рубашек, ни пижам.
-  Свободолюбивая подружка... Не зря ты ее так долго помнишь...
-  Да. Я чуть не женился на ней.
 Ева все-таки умудрилась сначала опустить на коврик затекшие ноги, потом  опереться одной рукой о стенку и, наконец, сесть. Она подсунула под спину подушку, с облегчением облокотилась на нее и почувствовала, как «оттаивает» спина.
- …Она очень привлекала мужчин своей фигуркой. А попка у нее …
 « Господи,– подумала Ева, - кто-нибудь услышал бы наш разговор. О чем говорим! Два человека в довольно преклонном возрасте!  «Голенькие женщины, красивые попки…» Тут, еле умудрилась в кровати сесть!»
- Нор! Заканчивай свои сексуальные сеансы. Иначе я подумаю, что немощный старикан тешится порнографическими фантазиями. Это уже не смешно.
- А я и не смешу тебя. Конечно, я уже далеко не юноша, ты тоже… не будем уточнять. Но причем тут фантазии? Ты разве  к своему композитору за фантазиями ездишь? И нечего притворяться:  «Я старая  больная женщина…»! На комплименты напрашиваешься? Если ты думаешь,  что  я способен только на порнографические фантазии, дай мне шанс…
- Нор!
 -  «И ты увидишь!»… - он пропел и засмеялся,- Знаешь такую песню? Кузьмин пел Пугачевой. Помнишь? Ева, не воспринимай жизнь так серьезно. Просто живи.
 Она вздохнула:
- Так ведь, не дают спокойно жить! Даже встать с кровати и умыться нет возможности!
- Ладно. Вставай. Полчаса тебе хватит? А я пока позвоню Илесиным и уточню время встречи с ними.
Еву возмутила его непробиваемая настойчивость:
- Подожди! Давай сначала спросим у меня, хочу ли я посещать это милое семейство!
- Конечно, хочешь! Любой пишущий человек не откажется услышать мнение  признанного классика литературы о своем творчестве.
- Он будет читать мои книги? Ты уверен? Больше ему делать нечего!?
- Будет, Ева!
- Ты представляешь, что было бы, если б каждый, кому не лень, совался к нему со своими опусами!?
- Ева! Мы ему не « каждый, кому не лень». По дороге, пока будем ехать, я  расскажу тебе, кто я для них. И не принимай это за бахвальство. Только факты. Если я попрошу, он прочитает все, что ты ему привезешь. И можешь быть уверена, получишь правдивую оценку, честную и беспощадную. Возьми новый сборник. И  книгу своей прозы. Все. Достаточно. Не будем нагружать старика.
 Ева вспомнила, как налетела на  Нора, когда он назвал Илесина Толиком. И почувствовала, как вспыхнуло ее лицо. Вслед за чувством стыда она ощутила самый настоящий страх, как перед государственными  выпускными экзаменами в университете сто лет назад; «А что, если он скажет, что все это графомания? Бабий лепет для дамского чтения… Чем  тогда жить?»
- Ты меня слышишь? Ало! А-ло –о!
- Я слышу, Нор… слышу…
-  А почему молчишь? Послушай! Ты что? Боишься?
-  Боюсь.
-  Не боись! У тебя отличные стихи. Поверь мне, старому поклоннику поэзии. Прозу мне оценивать труднее. Но учитывая, отзывы моих друзей и знакомых, компетентных в этих вопросах, - тут у тебя тоже все в порядке. Собирайся. И позвони, когда будешь готова.
         Через час они ехали в автобусе и Нор рассказывал Еве, как правдами и неправдами добился допуска к гос. архивам, как отыскал еще не рассекреченные документы, от которых волос вставал дыбом.
- Это были  протоколы допросов моего  и  Ирининого  отца
Он с риском быть пойманным на этом подсудном деле, копировал, фотографировал, а один раз даже осторожно вырвал несколько листов и  фотографий  из папок. Вынес все на животе под ремнем, завернув в фольгу.
-  Ты знакома с книгой  Ирины Илесиной «Дороги странствий»?
- Да. Как-то я была на их семейной творческой встрече с читателями. Они  интересно придумали. Сделали вход платным. По билетам с указанием места. И на каждое оплаченное место в театре, на сидение положили эту книгу. Получилось, вроде – подарок, на самом деле это оказалась плата за книгу, а вход, как и было задумано, – бесплатный.
 - Обратила в книге внимание на фотографии,  документы, на даты и на все подробности о судьбе арестованного Михаила Штельцера, ее отца?
-  Да, конечно. Это, пожалуй, самые пронзительные трагичные и значительные страницы в ее книге.
- Догадываешься, кто снабдил ее этими документами?
- Теперь – да.
-   А что  я везу им сегодня в подарок? Сказать? Новые российские паспорта  с восстановленным гражданством, взамен давно  просроченных советских. И восстановленные документы на российскую пенсию. В 92 году они так поспешно уехали в Израиль, что совершенно ничего не оформили. И квартиру свою шикарную в престижном районе Москвы бросили на какую- то родственницу. И пенсию Российскую не  перевели. Так вот больше 20 лет уже и существуют. Гонорары давние давно истрачены. А здесь только Израильское пенсионное семейное пособие по старости. Такие вот люди. Не от мира сего. Пишут. И это их жизнь… А  жить - то на одно пособие не легко. Больные оба  И больные, и старые.
   Ева сама не заметила, как на автобусном сидении теснее придвинулась к Нору.  Накрыла ладонью его руку, лежащую на  колене, обтянутом потертым джинсом, пожала  его дрогнувшие пальцы, улыбнулась:
- А ты молодой!? Вы же с Ириной в одну дет.садовскую группу ходили. Значит, вы ровесники.
Нор  сгласился:
- И правда. Ты знаешь,  пока в зеркало не смотрюсь, забываю, что я уже…
 на другом  краю.
 - Ну да! Я вижу. А в  магазинах с молоденькими продавщицами кокетничаешь, глазки им строишь. Двусмысленные фразочки, шуточки: «Ах, где мои 17 лет…»,  - Ева понимала, что говорит сейчас жёсткие неприятные слова. Но ее уже понесло. И она не могла не договорить до конца. Только интуитивно смягчала свою правду легким поглаживанием его пальцев, - А собеседницы твои  мило улыбаются и из уважения к твоему возрасту вежливо поддерживают невинный старческий флирт разговорчивого клиента.
       «Зачем я его обижаю? Нужна ему эта моя правда! Ну, тешится человек, кажется ему, что и девчонкам интересны эти мимолетные избитые разговорчики и невинные прозрачные намеки!  Наверное, это придает ему уверенность в себе. Мне- то что? Ради чего я вдруг сорвалась? Сейчас он нагрубит мне в ответ. И  будет прав»
Нор перевернул свою ладонь, сам перехватил Евину руку, чуть сжал ее и тихонько засмеялся:
 - Ты знаешь! Я болтаю с ними, зазываю, шучу, а у самого мысль в голове:
«А вдруг согласится?! Что тогда делать?!»
Ева откинулась на сидение и прикрыла рукой рот, чтобы не слишком привлекать внимание пассажиров автобуса  своим неудержимым смехом.
- Господи, Нор! Ты не исправим!
-  Всё. Приехали. Это их остановка. Выходим. Потом дорасскажу.
Они позвонили в домофон, им открыли входную дверь. В тесном лифте старого здания с ними поднималась наверх женщина довольно внушительных габаритов.
  -  У меня в портфеле для них еще контракт на подпись об издании его подарочного двухтомника рассказов. Причем, немалым тиражом!- Нор произнес это явно для ушей дамочки, кося одним глазом в ее сторону.
Дамочка в лифте с уважением и интересом посмотрела на Нора:
- Вы, как я понимаю, на шестой этаж? К нашей знаменитости?
- Вы очень проницательная женщина, - тут же повернулся к ней и улыбнулся Нор, - А Вы его соседка?
- Да. Мы очень мило общаемся с  Ириной Михайловной и ее мужем. Интересные, интеллигентные люди.
- Приятно слышать. А откуда Вы привезли в Израиль свой русский язык?
- С Украины.
- Украина большая! А откуда именно?
   -  Из Чернигова!
  -  Красивый город! Я бывал там.  А как вас зовут?
 Она  кокетливо протянула короткую пухленькую ручку:
- Что ж, будем знакомы.  Фаина, - и  настороженно оглянулась на Еву, явно удивляясь, как это  мужчина, держа свою спутницу под руку,  умудряется
еще  заводить  знакомство и разговоры с другой женщиной.
 Лифт остановился. Нор легким движением руки вежливо помог Фаине продвинуться к выходу:
-  Очень приятно. А меня зовут Норипорт. Надеюсь, мы еще увидимся!          -   Всего хорошего!
        На площадке шестого этажа, уже открыв дверь квартиры, стоял и  приветливо улыбался  в ожидании гостей Анатолий Иосифович Илесин. Ухоженный мужчина, 85 –летний  мэтр, с умными глазами, высоким лбом,  и с красивой густой, аккуратно уложенной сединой. Только губы предательски расслаблены, хотя даже это не испортило его прежде приятного, красивого рекламного  лица. В узком коридорчике за спиной Илесина показалась красавица жена. Ирина. При полном макияже, одетая нарочито по-домашнему, однако легкая блуза и  юбка, свободно скрывающие изъяны немолодой фигуры, тщательно подобраны к легким теням на веках и к скромной нитке бирюзы, выгодно оттеняющей ее выразительные, запоминающиеся глаза.
Нор представил Еву хозяевам. Потом осторожно – церемонно поцеловал в щечку Ирину, дружески искренне обнялся с Анатолием Иосифовичем.  Все прошли в маленький салон, длинный и узкий, уставленный бамбуковыми шкафами до потолка по обеим стенам, ведущим к единственному большому, от стены до стены, окну. В шкафах – на нижних полках - книги автора, подписные издания, отдельные редкие экземпляры русской  и иностранной классики, а верхние красиво уставлены богатейшей коллекцией русской хохломы.  В простенках семейные фотографии в рамках. Хозяйка усадила всех на диванчик рядом с креслом мужа у журнального столика. Присела и сама. Вежливо поинтересовалась у Евы, давно ли она в Израиле и чем занимается.
 Недолго думая, Нор тут же «поймал момент», потребовал, чтобы Ева немедленно подарила Илесиным два своих последних сборника:
- Стихи её изданы  тем же издательством, с которым вы сейчас подпишите контракт на издание твоего, Толик, подарочного двухтомника, - пояснил он, забрав из рук Евы книги и передав Анатолию Иосифовичу, - А прозу она издала в Израиле год назад.
 Илесин открыл страницу наугад, прочитал вслух твердым, хорошо поставленным голосом
               Пасхальный день в Иерусалиме

Расслоилась сила слов,
жажду чуда паче хлеба,
глохнет гул колоколов,
раздувая купол неба.

Гложет глаз голубизна
сквозь прищуренное веко.
О, Вселенная без дна,
не зови меня навеки!

Купола плывут, плывут
а внизу трава такая,
что за жизни пять минут
променял бы вечность рая.

Ирина Михайловна посмотрела на Еву  внимательно, серьезно. Потом вдруг решительно встала и направилась в кухню:
- Это надо читать самой и не на ходу. Я иду накрывать обеденный стол.
Еву трясло от напряжения. Она обрадовалась возможности улизнуть, «не то у меня выскочит сердце, и я рухну под ноги этому прославленному семейству» - подумала, усмехнувшись своей трусости:
- Я с вами, - соскочила она с дивана. Помогу. Ладно?
- Хорошо. Оставим мужчин одних. А наше женское дело – кухня. Хотя у Вас, Ева, далеко не женский стиль. По одному стихотворению, судить, конечно, трудно. Может, мне показалось.
-  Спасибо! Как ада, боюсь скатиться на дамский стиль, и всё-таки несколько раз уже удостоилась  женских «ахов - охов»: «Ах! Твои стихи  точно - про меня!». Знаете, есть такое «женское чтиво». Очень мне не хочется попасть в эту  макулатуру. Хотя, конечно, пока чувствуешь в себе еще не погасшее женское естество, все равно пишется о нашем, о женском.
- Евочка! – Ирина Михайловна наполнила четыре сервизные тарелки обалденно пахнущим красным борщом,- я не о теме говорю,  о стиле. Крепкий, даже жесткий и  емкий. Конкретный и в тоже время – живопись. Вот это то, что я уловила в этом стихотворении. Это мужская манера. Без сюсюканья.
- Ирочка совершенно права! – Илесин и Нор  по очереди протиснулись в тесную  кухоньку, - она умница, она умеет на лету уловить суть. Ваши сонеты, например, именно такие: за каждым словом – бездна  мысли и смысла, о котором хочется размышлять. Часто женщин, пишущих стихи, называют поэтессами. Это неплохо звучит. Но вы не поэтесса. Вы, Ева, - Поэт. Прозу Вашу я еще не читал. Но мне понравилось название Вашей первой повести: «Не спрашивай, почему…» Побуждает узнать, в чем там дело. Останется сборник у меня, мы потом созвонимся.
Анатолий Иосифович уселся на венский стул и с недоумением оглядел присутствующих:
-  Ну! И почему мы тут все стоим? Когда так вкусно пахнет борщ! И так зазывно краснеет в графинчике смородиновая наливка? Надо, по древнему еврейско-русскому обычаю обмыть наши, Ирочка, новые российские паспорта и пенсионные удостоверения. Первая – за российские документы. 
                Вторую выпили за подписанный контракт…
- А третья, не обессудьте, Ева, хоть Норик и сказал, что вы несколько против,  я вручаю Вам рекомендацию в Союз Писателей государства Израиль. Вообще-то для вступления в его ряды нужны рекомендации от двух членов СП, но я как член правления СП имею в этом случае право двух голосов. Примите мою рукописную рекомендацию. И соизвольте явиться с ней в офис к секретарю. Там заполните анкету и напишите заявление. Вот за это и выпьем.
Наливочка пилась легко и вкусно. Но, коварная, она скрывала в себе непредвиденный подвох. После нескольких рюмок жизнь стала прекрасной и легкой, а ноги предательски отяжелели и не хотели слушаться добропорядочных повелений головы.
 Однако, гости все-таки поняли, что пора и честь знать.  И после непродолжительного прощания в коридорчике, наконец, Нор и Ева вызвали лифт, довольно удачно разобрались, какая кнопка направит их вниз, хотя свет в лифте едва мерцал желтовато - мутным приглушенным свечением.  Но жизненная легкость, спровоцированная смородиновой наливкой, обрела вдруг в закрытом пространстве  лифта такую соблазнительную легковесность, что  они забыли нажать эту самую кнопку, потому что неосознанный до конца порыв, охвативший их внезапно,  толкнул обоих одновременно друг к другу.
Поцелуй был долгий,  сладкий и не прервался до тех пор, пока  кто-то  ни вызвал лифт, и они вопреки желанию  устремились вниз. Яркий свет полоснул по глазам через открывшуюся дверь лифта. Они едва успели принять приличествующий вид. Но, скорее всего, все-таки, не очень успели. Потому что уже знакомая пышнотелая Фаина со странно вытянутой физиономией молча смотрела им вслед, пока они пересекли ярко освещенное фойе и шагнули на потемневшую ночную дорожку, ведущую к автобусной остановке через пустынный  зеленый парк, заросший цветущими кустами бугенвилей.

                Глава пятнадцатая

                НАД МОРЕМ ПОЛНАЯ ЛУНА.

В совершенно неподходящий момент зазвонил мобильник.
Жюльен, не вставая, поймал его рукой  на прикроватной тумбочке.
  -  Я у Семена... Примерно, через час…А что случилось? … Выпей таблетку  и полежи. Я приеду и, если не будет лучше, отвезу тебя к врачу… Померяй давление… Сколько? Ладно. Я выезжаю.  Буду через 15 минут. Одевайся пока. Поедем к врачу.
Ева не стала дожидаться объяснений. Молча пошла в душ. Через пять минут уже стояла у двери, готовая уйти.
 - Ева, прости, ты не сможешь сейчас уйти. Нужно дождаться Семена, чтобы отдать ему ключ. Скажешь, он вызовет тебе такси. Прости, что так получилось. У нее ужасное давление.
Ева заправила кровать в спальне, помыла и поставила на место два бокала. Едва початую бутылку сухого белого вина отнесла в холодильник, оглядела все еще раз критическим взглядом, прошла в салон, села в кресло. Дурацкое положение. Сиди в квартире чужого мужика, которого никогда не видела, и жди, когда он придет и выпроводит тебя, вызвав  такси. Винить некого. Никого, кроме себя.
Ева подошла к низкой полке с книгами. Потрогала корешки. В основном -книги о музыке. На русском. Учебники  -  на иврите. Художественная литература отсутствует. В самом углу – Тора. Ева открыла страницу наугад. Оказалось,  замечательная Тора! Страница поделена на три части, справа - главы на иврите, слева – перевод на русском, внизу – на русском же комментарии:               
      « И сказал Змей… «Когда поедите плод, станете  знающими
  добро и зло»… «И воззвал Бог Всесильный к человеку, и сказал:
 «Где ты ?» (Тора «Брейшит» Гл.3, стих 10)
«Этот вопрос всегда звучит в ушах человека после совершенного им греха»   («Комментарии». Дилман)
Ева поискала глазами чистый лист бумаги. Лихорадочно открыла свою сумочку. Какое счастье! Там лежали ноты, написанные на одной стороне. На обороте чисто.  Ручка тоже нашлась.
Я вновь плодом запретным наслаждаюсь,
хоть суть добра и зла давно ясна мне.
Соблазн сильней: я забываю давность
того, что там, в Раю, случилось с нами.
Она не знает, сколько времени прошло с момента, когда Жюльен убежал к жене. Это, в сущности, уже и не важно. Сейчас она переживала с обнаженной остротой все свои приезды сюда, в чужое опостылевшее жилье. И особенно  унизительно неприятные минуты возвращения домой после торопливого секса и получасовой работы над диском,  ради чего, собственно, и приезжала:
Но, утолив порыв непослушанья,
обнажена сознанием прозренья,
я не  вкусила мудрости познанья,
а только стыд и тщетность сожаленья.
Ева внимательно прислушалась к себе: не пытается ли она обмануть сама себя? Так ли уж только ради диска она встречается с этим человеком? А если нет, то почему так тяжело ей бывает всегда смириться самой с собой, когда в такси она возвращается домой? Ведь никто ни в чем не упрекает ее. Она сама себе хозяйка. Ей не важно, кто и как о ней подумает. В кровати с Жюльеном она по -  настоящему чувствует себя женщиной и забывает, что ей уже за 70-т   и   что ей… как это Нор говорит? «Осталось меньше, чем прошло…»  Так что же это? Самоутверждение? Или  соблазн? Грех?
                Сажусь в такси. Мобильник. Голос: «Где ты?»
… Бежит шоссе. Смоковницы мелькают.
Ни сил, ни счастья. Грешный плод запрета
в чужом саду опять благоухает.

 Наверное, это не было бы грехом, если бы  не скрывалось так тщательно и унизительно.
 В этот раз они с Жюльеном собирались поработать над живописными, неповторимыми танго Оскара Строка. Ева  написала уже пять текстов на его музыку,  которая отыскалась  в поисковике. Жюльен уверял, что на эти танго еще нет текстов. Ева не очень верила: нетерпеливый  торопыга Жюльен не настолько хорошо владеет компьютером,  чтобы обыскать все тщательно. Но работа показалась ей настолько интересной, что уже  не имело значения, есть ли на найденные танго слова. В конце концов, существует множество примеров, когда на одну и ту же мелодию написано несколько текстов.  И порой повторные прирастали к музыке прочнее, чем первоначальные слова. Жюльена тоже увлек этот проект. Его романтическая фантазия буйно выдавала Еве в прозе свои представления, о чем может быть та или иная мелодия. Он слышал в танго Строка то радость встреч с любимой, то тоску расставания и разочарований, то бурные переживания прошлых потерь, то надежды на  вечную любовь. Еве было интересно воплощать короткие истории Жюльена в стихотворные, четкие ритмические страсти в стиле 30- 40-х годов прошлого века. Жюльен всякий раз искренне радовался и удивлялся, как точно она сумела уловить особенности и стиль той эпохи, нарисовать в рифму именно ту музыкальную картину, которую он себе вообразил. Усталый, немолодой голос Жюльена как нельзя лучше подходил к воссозданию этого ретро. Правда, как всегда, Ева находила  в его  пении всякие огрехи, с которыми не желала мириться. И это требовало довольно частых встреч у Семена, где был инструмент и другая нужная аппаратура.     Для  Семена, хозяина этой конспиративной квартиры,  не было, разумеется,  тайной, что эта творческая пара занимается не только музыкой, иначе им не требовался бы ключ от его жилья.  Хотя официально это преподносилось другу с кивком на недовольство Цили, что муж  на старости лет занялся довольно дорогим хобби, требующим  времени  и денежных затрат, которые он, естественно, отрывал от семьи.
- Здравствуйте! Вы -  Ева! – Семен зашел через незапертую дверь так тихо,
что Ева вздрогнула от его приветствия, - а я  Семен.
 -  Очень приятно, Семен, - Ева быстро собрала и бросила в сумочку черновик нового стихотворения, - спасибо Вам за помощь. Вот ваш ключ.  Если можно, вызовите мне, пожалуйста, такси, я не знаю номера телефона вашей ближайшей диспетчерской.  А Жюльен спешно уехал к жене, у нее что-то там с давлением. Срочно повез ее к врачу.
- Да. Циля часто срывает его ото всюду. Она, конечно, действительно, больна. Но иногда…она этим злоупотребляет. Ей постоянно нужно знать, где он. Она и успокаивается только когда он  рядом с ней.
 - Семен, простите, может, все-таки сначала закажем машину?
-  Да, да, конечно, - согласился Семен и включил электрочайник.  Ева окинула его неприветливым взглядом. Большой, упитанный, несколько мешковатый мужчина с темными прямыми густыми волосами, спадающими на низкий лоб. Возможно, Семена даже можно с натяжкой назвать приятным, если бы не слишком изогнутые, полные губы и вялые щеки. Может, дело вовсе и не в губах, а в том, что он начал со сплетен. И еще  в том, что, кажется, и не собирается тут же  выполнить ее просьбу, хотя совершенно серьезно соглашается.
 Семен между тем поставил на стол два чайных бокала с одинаковыми аляповатыми синими розами на белых боках. И с улыбкой, еще больше размягчившей  его лицо, проговорил  неожиданно глубоким, сочным голосом:
- Ева, если судьба так распорядилась, что я, наконец, увидел вас в своем доме, сделайте одолжение, доставьте удовольствие, давайте вместе попьем чаю. У меня вкусный чай. Побеседуем. Мой давний дорогой друг, как впрочем,  с некоторых пор – и Ваш приятель, Жюльен, подарил мне диск с его песнями на ваши слова. Я часто слушаю. Мне нравятся эти песни. Именно благодаря текстам. Музыка у Жюльена всегда была неплохая, а вот тексты он подбирал не однозначные, часто, можно сказать, даже слабые. А этот диск – выше всяких похвал. Жаль, что тираж маленький, так сказать, - для друзей и знакомых.
 Ева понимала, что, как любит выражаться Нор, Семен пустил в ход завлекалочки. Это раздражало ее. Но внешне все пока  не выходило за рамки обычного вежливого гостеприимства, и Ева не считала себя вправе грубить другу Жюльена. Как ни крути, мужчин связывала многолетняя совместная работа в консерватории, да и квартира Семена, похоже, давно служила  Жюльену убежищем от семейных бурь. Ева решила, что будет осторожна, и, по крайней мере, не откажется от невинно предложенного чая.
-   Ну, что ж, если чай такой же вкусный, как ваши комплименты, то, пожалуй, надо согласиться.
-Вот спасибо. Вы не представляете, как я рад. Живу здесь, в этой немаленькой квартире один одинешенек. У друзей - семьи, кому нужен бобыль! Жениться поздно. Это в мои планы не входит. А найти хорошую женщину, как говорится, и подругу, и любовницу, чтобы с ней… и сладко, и интересно, - это проблема. Где ее найдешь? Я на пенсии, в клубы никакие не хожу…  А на улице ведь не подойдешь  к любой приглянувшейся…Вы знаете, Ева, я ведь еще не так стар. За мной не надо никакого ухода. Я все делаю сам. Убираю, стираю, делаю покупки. Вы же, наверное, заметили? У меня чисто, все на своих местах. Готовлю неплохо. Заработал за 30 лет работы в Израиле достаточно хорошую пенсию. Знаете, я умею быть благодарным. И я не жадный. Я мог бы сделать счастливой женщину, которая подойдет мне по душе и по возрасту. Мы встречались бы с ней…ну, раз в неделю… Что еще нужно людям на склоне лет? Ева, что ж  Вы пьете голый чай!? Вот же Ваш кусочек торта. Ешьте, пожалуйста. Мне нравятся женщины сластены.
«Ева!-  она  мысленно усмехнулась, наклонившись к своему бокальчику с синей розой, - так тебя, кажется, сватают в приходящие домлюбовницы!
- Семен! Вы хотите, чтобы я нашла Вам женщину?
- Если говорить честно…
- Только так! Что ж тут лукавить, если разговор пошел настолько откровенно! – Она, наконец, оторвала глаза от чашки с чаем и без стеснения уперла прищуренный взгляд  в его беспокойно скользящие зрачки.
- Если говорить честно,   мои надежды – несколько иного плана. Не думаю, что я Вас обижу, если признаюсь, что имел в виду не какую-то абстрактную женщину, а именно Вас, Евочка.
- И Вы можете назвать мою недельную сумму? – Ничто не дрогнуло в ее лице. Хотелось вызвать в  нем взрыв смущения, а еще лучше, - возмущения. Но Семен деловито пошевелил ломаными губами, испортил серьёзными думающими морщинами остатки  лба, неприкрытого  волосами, неопределенно пожал полными плечами:
- Сейчас я конкретно не совсем готов ответить, но за этим дело не  станет.
- Сёма! – Она специально так запанибрата упростила его имя, встала, резко отодвинув бокал и  тарелочку  с тортом, - а куда же мы денем нашего «дорогого друга»?
-  Это, смотря по обстоятельствам. Есть несколько вариантов, - Сема тоже встал, нежно поймал Евину  ладонь,  слегка сжимая руку, удержал  женщину от решительных шагов к двери,- не торопитесь, мы договорим и я вызову такси. Вам даже не надо будет оплачивать дорогу, у меня в нашей диспетчерской предоплата.
 Еву не на шутку заинтересовало, о каких еще обстоятельствах  и вариантах мог рассуждать этот  человек. Он ведь не глуп. И наверняка понял ее ехидный вопрос о «дорогом друге».
- Если вы захотите, можете продолжить работу с Жюльеном…
- Работу?
 - Ну, да! Творческий тандем…  Ну и все, что с ним  связано. Главное, не надо посвящать его в то, что Вы будете приезжать ко мне раз в неделю. Но, если  Вас это как-то не устраивает по моральным соображения, то можно спокойно  расстаться с Жюльеном, это принесет двойную пользу и Вам и ему. Вы избавитесь от греха, согласитесь, что это грех … при живой жене, понимаете ли… А его это побудит наладить взаимоотношение с женой.
 Она вывинтила свою ладонь из его руки:
- Вы необыкновенно заботливый друг!  Но у меня на это все  несколько иные взгляды. Я, знаете ли, лошадей на переправе не меняю. Будьте здоровы. Не надо вызывать мне такси, поймаю  сама по дороге.
-  Ева! - Он необыкновенно юрко проскочил вперед, -  Еще только две просьбы… Ну, хотя бы в знак благодарности за мое гостеприимство для Вас и Жюльена. И в залог того, что Циля ни о чем от меня  не узнает…
- Господи! – Ева с отвращением подумала, что следует до конца выпить это тошнотворное снадобье, чтобы уже больше никогда не попадаться в такие передряги и не дай Бог не остаться в должниках у этого подонка,- ну что еще?
-  Во- первых, я искренне верю и надеюсь, что мы оба  оставим этот  наш разговор между нами. Вы ничего не  расскажете Жюльену, а я  в благодарность  за Ваше молчание --  Циле.  Да?
Ева молчала.
- Ну и второе. Милая Ева! Будьте милосердны. Я настолько доверяю Вам и верю в Ваш вкус и человеколюбие, что смею попросить Вас о помощи. Сжальтесь над одиноким человеком. Познакомьте со мной кого-нибудь из Ваших достойных подруг. Возможно не все такие щепетильные, как Вы, и этим Вы составите счастье мне и Вашей знакомой. Век буду молиться за Вас. И простите, если что-то было не так…
- Бог простит. Не за меня молитесь. За – себя.
Она шагнула к двери. Он галантно пошел проводить ее вниз по крутым  ступеням. И тут зазвонил ее мобильник. Голос Бэллы – как глоток свежего воздуха.
- Ева! Я тут рядом с вашей конспиративной квартирой. Еду домой. Хочешь со мной? Или ты еще не управилась?
- Управилась! Сразу с двумя! Один хлеще другого! Забери меня отсюда, пожалуйста, как можно скорее. Пока я кого-нибудь не убила. Очень хочется крови!
  Так Бэлла познакомилась с Семеном. После нескольких любезностей он заполучил номер ее телефона.
- Не давай ему телефон! Бэлла! Он непорядочный, не связывайся с ним!- Ева, не стесняясь, говорит это громко при Семене. Но тот захохотал и стал сквозь смех объяснять,  что слова эти  вызваны самой банальной  ревностью. Он сыпал искрометными комплиментами  Бэлле, уверял, что поражен в самое сердце с первого же взгляда. Наконец, отчаявшись, Ева внезапно остановила проезжающее пустое такси, юркнула в него и крикнула на ходу подруге, что будет ждать ее в их кафе на берегу у обрыва.
   Беэлла приехала почти следом:
- Ну, и что случилось? С чего это ты так сорвалась? Обыкновенный мужицкий флирт! Клеется. И что? Или, правда, ревнуешь?
- Еще чего! Бэлла! Он подонок. Не верь ни одному его слову.
 - Мне с ним детей не крестить. Ладно, давай, рассказывай все подробно.
 Они заказали, как обычно, свой греческий салат и сухое вино.
 Ева принялась пересказывать все, что произошло в квартире Семена.
Как ни странно, несмотря на то, что рассказ ее еще бушевал от недавно пережитого возмущения, всё почему-то  размывалось, словно, в общем-то, ничего сверх ординарного не произошло.   
- Что ты кипишь?- Бэлла поймала вилкой маслину и осторожно, чтобы не смазать помаду, сунула ее в рот, - ладно бы ты любила своего Жюльена! Сама же говорила, что как ни стараешься, ничего, кроме секса, тебя с ним не связывает. Ну, пишет он песенки на твои слова. И что? Исполняет их своим скрипучим голосом. Его уже и РЕКа не очень-то транслирует. Ева, мы старые! Кому мы нужны? Знаешь, на чем я недавно себя поймала?
- Ну?
- Раньше, когда  выходила из дома,  проверяла себя, не забыла ли чего-то. Я говорила себе: «Кошелек? Взяла! Помаду для губ взяла? –  Взяла! Телефон?! – Взяла» А сейчас, что я говорю себе? «Тапки  домашние  с ног сняла?  Телефон не забыла? Ключи взяла? Очки на глазах?  Челюсть из чашечки надела?».  Поняла мою мысль?
- Ну, приблизительно…
- А ты подумай конкретнее!  Жюль твой паразитирует на твоем таланте. Он не достоин тебя, а ты его терпишь!  Почему? На безрыбьи… Будь мы помоложе, терпели бы мы их? Ты рассказывала мне о «старухе», которая покупала себе молодых парней для постели.  Ну, вспомни!  В Прибалтике подруга  - официантка тебе рассказывала о генеральше!
- А, это! Ну, какая же она старуха, она – твоих лет…
- Да не в этом дело! Она покупала себе партнеров?
- Ну, покупала…
 - А мы не можем! Поняла? Нет у нас генерала! Вот мы и пробиваемся Такими, как Жюль и этот Сема!
 -Бэлла, согласись, что знак равенства между этими двумя – большая натяжка!
- Да?  Вот, издал он свою книгу, короткие рассказы. Так, чьи они? Его? Ты их отредактировала, сделала из каждого – конфетку, от начала до конца. Концовки такие напридумывала, что ему и не снилось! Без них его рассказики – пустая трескотня. И у него хватило совести поставить на обложке свое имя! Так хоть бы отметил тебя где-нибудь  как редактора. Ты веришь в его «Ах, я тебя так люблю! Ах, когда же ты мне скажешь, что любишь меня!»  А сам ни разу не раскошелится на номер в красивом отеле, ключики у друга стреляет! Ну и  чем он лучше Семена? Он тебе только диски бесплатно дарит, на которых запечатлевает свой невозможный голос.  А сам из Семиной квартиры, как угорелый, мчится скорее к своей жене по первому ее капризу. И, чтоб не дай Бог, кто-нибудь не застукал его в машине с Евой, такси ей оплачивает! А ты все принимаешь, как должное. Добро б любила его!  Или хотя бы верила, что он любит. Это что? Последний шанс? Это твои  за семьдесят так тебя приспосабливают к действительности? Семен хоть не притворяется.  Этот покупает женщину, так и не скрывает, не кривляется. Обещает ей за это приятное времяпрепровождение и даже денежную поддержку.
 -  Да! И разрешает все  другие дни, кроме  своего вторника, трахаться с прежним любовником!
- А наш разлюбезный Нор не то же самое твердит тебе уже который год? С Риммой  он не так же поступает? Давай-ка, подружка, запьем это  всё нашим замечательным прохладным вином. И гори оно все  ясным огнем!
Бэлла  наполнила бокалы. Выпили и ели молча, каждая думая о своем.
Официант принес мороженое, раздвинул подвижную крышу над балконом, впустив в кафе закатное небо.
 Бэлла пересела на другой стул, чтобы взглядом проводить заходящее солнце.
- Слушай, - расслабленным голосом, словно нехотя, между прочим, спросила, - у Семена квартира выкупленная? Или он все еще выплачивает машканту?
-  Зря время потеряешь, - Ева сразу поняла, как далеко строит Бэлла свой план.
 -  Почему? Я моложе его лет на 15, он, по всему видно, совсем одичал от одиночества. Видно, не очень у него с сексом, если согласен на раз в неделю и даже готов терпеть соперника. А я ему даже и изменять не буду. Остается только пригреть, обласкать, похвалить. Он же музыкант? Надо восхититься его талантом…
-  А родственнички его, думаешь, перетерпят? Всякие там внуки, племянники… Скорее всего, его квартирка уже давно завещана или переписана на кого-нибудь из них. 
- Ну, так попытка – не пытка. Выясним. У того же твоего Жюльена.
 Ты только намекни ему, какое предложение получила от его друга. Он тебе всю подноготную  своего коллеги  тут же и выложит.
- Не пытка, говоришь? Ну-ну! Дай Бог нашему теляти – волка поймати.
А с Жюльеном я теперь долго не встречусь.
- Ой, подружка! Зарекалась баба…
Бэлла не договорила. У Евы зазвенел телефон.
- Рома! Я рада Вас слышать, - она отвела руку с телефоном в сторону и шепнула Белле, что это сын художника,-  я всю неделю звонила Вам и Дэну…Что случилось? Что у вас с телефонами? Или вы уезжали?
- Ева! Папы больше нет. Сегодня мы похоронили Дэна. Простите, что не позвали вас на похороны. Он  не хотел, чтобы Вы видели его мертвым. Вы меня слышите? Ева!
-  Что произошло? Роман! Что произошло?!
- Рак пищевода. Он никому не говорил. Знали только  мы с ним. Надеялись, что лечение поможет.  Но до химии даже дело не дошло. Быстротекущий рак.  Папа до последней минуты  не терял сознания.  Только несколько последних дней – в больнице - его мучали сильные боли. В последний день ему сделали морфий. Он улыбнулся и сказал:
                - Ну, ладно. Хорошо. Мне  так хорошо!
Еще несколько минут после окончания разговора  с Романом  Ева молча сидела, бездумно глядя в одну току, не в силах  пошевелиться.
 Над морем висела полная, холодная луна, освещая светлую тропу, ведущую к обрыву…

                Глава шестнадцатая
   
                КАСТИНГИ               

   Нор опять засобирался в Москву. За неделю  до вылета он пригласил Еву и  Беллу в театр «Гешер» на творческий вечер приехавшего на гастроли Евгения Евтушенко. Еве нравился этот театр, но слушать целый  вечер поэта, когда-то любимого,  а за последние десятилетия разочаровавшего ее до жалости, разлюбленного до абсолютного неприятия, ей не очень хочется. Она по – прежнему преклоняется перед его талантом, смелостью, артистизмом, помнит его заслуги поэта и гражданина. Но не может принять его последних произведений с тем же восторгом, какой вызвали его стихи раньше. Грамотные, безукоризненно мастерски выписанные, со всеми атрибутами поэтики. А сердца не трогают, словно написаны умной машиной по заданной программе.
- Пойдем, Ева! Кто знает? Говорят, он не очень здоров. Может случиться, что тебе больше не представится случай увидеть и услышать его, - Нор
помолчал и  добавил с хорошо уловимым ерничеством, но с непритворной грустью, - наступает время, когда нас нужно слушать и запоминать.
- Кого это вас? – Ева поняла, что Нору сегодня грустно.
- Не «Вас» - поправил Нор, нажимая голосом  на слово. Не «вас», а нас. Нас всех, уходящих.
                Любите, любуйтесь,
                смотрите на нас,
                пока еще здесь мы,
                пока ещё  - с вами,
                и неостекленность
                живых наших глаз
                ласкайте вниманием,
                нежьте словами.
                …………………………….
    Учите мелодию
                ласковых слов,
                которыми нынче
                мы вас удручаем:
                всплывёт она музыкой
                явственных снов,
                когда наш уход
                оглушит вас печалью.
 Хорошо сказала. И учить не надо. Само запоминается.
- Надо же! Меня уже цитируют,- смущенно пробормотала Ева, умеешь ты Нор, тонко польстить. Но это не убережет тебя от честного ответа на один  такой … ну, несколько щепетильный вопрос.
- Любишь ты, Ева, тесты! Ладно, задавай свой вопрос.
- Скажи мне, пока мы тут ждем Беллу. Кому предназначался билет, который ты переадресовал ей? Кто отказался? И почему?
- У тебя, как всегда, в одном вопросе, по меньшей мере, – два.
- Придумываешь, как бы вывернуться и не ответить?
- А ты ревнуешь, что ли?
- Ну что ты! На ревность, больше, чем на любовь, надо иметь право. А ты из уязвлённой гордости не хочешь назвать ее имя?
- Не лови меня на том, чего  уже нет. Конечно, 15 лет жизни из судьбы не легко вычеркнуть. Бывают и рецидивы. Но главное, - я прозрел.
        Ева больше не хотела спорить и допытываться.  Пригласил Римму. А она отказалась. Его это огорчило. С ним – все ясно.  Не понятно, что с ней, с самой Евой! Она злилась на себя. Если бы кто-то смог объяснить, какая ей разница, любит он еще свою Римму или нет! Ну, какая ей разница? Не первый раз Нор улетает в свою Москву на несколько месяцев. Она при этом сначала сожалеет, потом облегченно вздыхает, удивленно ощущая подспудно свободу, которая раньше ей совершенно и не нужна была, а после его отъезда сваливается на нее, словно подарок.
- О чем ты молчишь? -  Нор удивился, что Ева не стала возражать.
 - О японцах.
- Далеко тебя унесло. Почему о них?
 - Японцы говорят: оставь свое прошлое, чтобы оно не помешало твоему будущему.
- Оптимистка ты, однако! Какое у нас будущее? Все, что могли, мы уже давно испортили. Теперь осталось …
- ….меньше, чем прошло, - помогла, вместе с ним в один голос закончила его любимую фразу.
-  Ага! Ты меня тоже цитируешь! А я не комплексую по этому поводу, мне даже приятно. Вот увижу у тебя в руках удостоверение члена Союза писателей, обмоем его в кафешке –  и полечу к себе. Здесь становится жарко. И по Москве я уже скучаю.
- По городу? Или по людям?
- И по городу и по… А почему ты спрашиваешь?
- Чаще только так говорят, что скучают по городу. Но если там никто не ждет, город – мертв, как бы красив и привычен он не был.
-  Там дочки, внуки. А здесь, что меня держит? Кто меня ждёт? Если честно подумать, два - три человека с которыми мне комфортно и интересно.
Ева словно кожей почувствовала, как  он ожидает ее вопроса о том, кто они, эти два - три.
« А вот не спрошу! Сам скажешь!» - подумала упрямо и намеренно поменяла тему разговора:
- Кстати, ты давно у Илесиных был? Не знаешь? Проглядел он мою прозу? Или еще руки не дошли?
Нор слегка хлопнул себя  по лбу, быстро открыл свою плоскую перекинутую через плечо сумку, вынул оттуда сложенный вдвое стандартный лист:
- Прости, Ева! Память у меня совсем дырявая стала.  Третий день ношу. Вот, он все прочитал и написал тебе короткий отзыв, очень лестный. Гордись. И сохрани этот автограф для истории. Когда-нибудь продашь как дорогую реликвию в его музей.
Ева деловито, не читая, сложила лист еще раз пополам и аккуратно положила в маленькую сумочку: 
- Дома прочитаю, здесь темно.
- Да! На сладкое! Когда мы с братом были маленькими и нам давали на сладкое что-то вкусненькое, я съедал это сразу. А брат откладывал на потом. Он так растягивал удовольствие.
- Зато ты сейчас научился растягивать удовольствие. Который раз твердишь мне, как в той песне «Я уеду, уеду, уеду!». Решил? – Поезжай! Скажи только, как мы решим с моим ежемесячным возвратом тебе долга за сборник?
 Они стояли на остановке  автобуса возле театра, ожидая Бэллу. До начала оставалось 10 минут. Нор с неудовольствием поглядывал на часы.
- Отдавай деньги Римме. Или  - нет! Лучше вкладывай на мой счет в банк.
 - Почему так резко передумал? Боишься, что не вернет?
- Наши взаимоотношения с ней настолько повязаны финансовыми переплетениями, что ей выгоднее больше, чем мне, сохранять в них честность. Как раз в этом я доверяю ей. Не честна она в другом. Ты знаешь -  в чем.
- Знаю, о чем ты говоришь, но  не согласна с тобой.
- Я и не сомневался, что ты так скажешь. Именно это мне и нравится в тебе.
-  Только это?
- Не только. И ты это хорошо знаешь.
- Не знаю. Ты не говорил. У меня такое впечатление, Нор, что ты вообще не знаешь одного  дорогого слова, которое знает любой человек на земле. Никогда никому его не говорил.
 - Какое слово?
- Скажу как – нибудь потом под  горячую руку. Не сейчас, когда твоя рана еще не зажила.
-  Да перестань ты! Я не вру. Зачем я стану врать?
- А тебе так  легче доказывать себе, что ты и вправду больше не мечтаешь вернуть ее. И что все твои чувства к ней уже погасли. Врешь нам, врешь себе. Ты думал, поиграешь с ней  в свободу,  сделаешь вид, что тебе безразличны её любовники, а она не посмеет воспользоваться дарованной свободой. Именно ее измены и выводят тебя из себя. На самом деле ты не в силах простить ей не то, что она тебе не все рассказывала, а то, что она тебе изменяла. А ты – в отместку, изменял ей. С любой, которую тебе удается поймать  на свой крючок.
     Ева давно заметила, что Нор, попав в ловушку правды, все равно  пытается завернуть разговор в обертку словесной  победы, в крайнем случае, отшутиться:
-  Измена бывает только в официальном браке, а без него это называется кастинг.
 Ева улыбнулась:
- Вот эти кастинги и довели тебя в нашем возрасте до одиночества.
Говоришь, «два- три» человека… А в душе ты и в них не уверен. Это здесь, в Израиле. А в Москве кто тебе рад? Ты бросаешь лечение, начатое здесь, обжитую квартиру… все! И летишь туда.   Тебя там ждут? Рады  тебе? Ты не уверен.
- Ты сегодня необыкновенно добра!
-   Прости, Нор. Тяжело на душе. Дэна жалко. Нервы разыгрались. А тут еще ты со своими предсказаниями: кому сколько осталось… Не могу успокоиться, вертится в голове, постоянно слышу: «Ну, ладно, Ну, Хорошо!» И еще эта его наивная пророческая шутка: « И зачем я зубы новые вставил?»…
- Ладно, не извиняйся. Может, ты и права. Ни одной женщине  за всю  свою жизнь я не сказал  «Люблю». ( Ты про это слово твердила? Так?).   Считаю,  женщина должна сама чувствовать и догадаться…
 - Никому мы, Нор, ничего не должны. Если мужчина желает обладать правами, не мешает ему обзавестись и обязанностями. Сказать «люблю» - это в какой-то мере означает: принять на себя обязанность. А ты всю жизнь боялся обременить себя признанием. И сейчас боишься. И продолжаешь пробиваться кастингами. Нечего тогда сетовать, что тебя никто нигде не ждет.
- Я понял! Ты, Ева,  не успела пообедать. Вот из тебя и пышет твоя «правда». Пойдем выпьем кофейку с яблочным пирогом. Бэлла опаздывает.  Мы ее  с этого столика увидим. Мимо не пройдёт.
 Они сели под навес уличного кафе. Девушка принесла меню.
- По - русски говорите? – бодренько спросил Нор.
-   Да.
 - Отлично! Тогда два черных кофе и что – нибудь сдобное с яблочной начинкой, - и пока девушка еще не ушла, раскладывая салфетки, ложечки, сахарные пакетики, Нор,  взял салфетку и незаметно, как ему казалось, отвернувшись, вынул что -то изо рта. Потом, как обычно, завел  с хорошенькой  официанткой сдержанно приличный, но достаточно игривый разговор. Девушка вежливо улыбалась, терпеливо отвечала на его невинные заигрывания, с любопытством смотрела на Еву,  спокойно реагирующую на попытки ее  престарелого «кавалера» пофлиртовать с официанткой.
Аромат сдобы и кофе мгновенно разбудил аппетит. Ева быстренько расправилась с пирогом и маленькими глотками наслаждалась горячим крепким кофе. Нор ел медленно, словно нехотя. Потом посмотрел на часы, заявил, что пора идти, подозвал девушку. Рассчитываясь, еще раз попытался разговорить ее, шутил, что будь он помоложе, ни за что  бы не ушел, не добившись номера ее телефона. Ева смотрела на Нора и никак не могла понять, что так внезапно изменилась в его лице. Что-то жалкое и непривычно чуждое  появилось в его, обычно подвижном, ироничном взгляде и  в живой подвижности губ.  Нижняя челюсть Нора поджалась, словно кто-то сильно обидел его.
 Внезапная догадка все объяснила:
 - Нор! Посмотри на меня.
 - Что?
 - Где твоя нижняя челюсть? Где зубы?
-  Я снял, когда ел пирог. Натирает десну. Больно жевать.
 -  Но когда не жуешь, не больно?
-  Нет.
- Тогда надень, пожалуйста, сейчас, прошу тебя. Тоже мне, Ловелас!  К девушкам за телефончиками  - без нижней челюсти. Это уж слишком самонадеянно.
- Ева! Ты гений! А я – то думаю, почему она мне отказала!? – и ни смешинки  даже в глазах.
- Нет!-  Ева не выдержала серьезного тона,- Нор! Ну, ты нахал! Давай уже, надевай. В люди выходим!
Нор лихорадочно стал охлопывать себя чуткими худыми пальцами по карманам, сначала на пиджаке, потом на брюках:
- Ты не поверишь…Но я, я… , кажется,  опять потерял эти проклятые зубы…
Они молча, недоуменно, растерянно  посмотрели друг на друга. И внезапно отчаянный хохот поразил их обоих сразу. У Евы от смеха подкосило ноги. Она положила руки ему на плечи, уткнулась лицом в белоснежную рубаху, и беззвучный смех сотрясал ее ослабевшую фигуру.
Он поддерживал ее одной сильной рукой, а другой, хохоча, продолжал обшаривать свои карманы.
За  спиной раздался зазывный голос Бэллы.
-  Эй! Господа – товарищи! Хватит обниматься! Я приехала! Какие проблемы? Никакой реакции! Так мы, между прочим, и опоздать можем. Пошли?
Нор встал посредине, взял их обеих под руки и почти торжественно повел в к вестибюлю театра.
- В таком цветнике я и про Евтушенко чуть не забыл. Бэлла,  Вы прямо с работы? Или успели забежать домой и переодеться?
-Я не могла не переодеться! Потому что приблизительно догадывалась, какая публика  придет на Евтушенко.
- Ну-ка, ну-ка! И какая же придет публика?
- Бриллиантово - панбархатная.
- Да. Прошлый век. Вот и мы – в том числе. Молодежи маловато. Но посмотрите, как много в Израиле старых людей! Зал не маленький, а пустых мест нет.
  - И это при том, что билеты недешёвые. Все эти седые головы, которые мы так хорошо видим отсюда из галерки, – скорее всего именно из СССР. Без знания русского на таком вечере делать нечего. Увидите, как они еще будут его обхлопывать и закидывать цветами. Этот поэт знает, куда надо приезжать с творческими  вечерами,- Бэлла говорила  беззлобно, но с некоторым ироничным пафосом, больше схожим с насмешкой, чем с обожанием.
 - Эти люди, - вздохнул Нор, - пришли не столько к нему, сколько на встречу со своей молодостью. А вот Ева говорит, что надо попрощаться со своим прошлым, чтобы оно не мешало будущему.
- Думаю, Ева не права. Без прошлого  нет и будущего. Надо уметь хранить в себе прошлое, но так, чтобы оно не мешало воспринимать новое с радостью и без предубеждения.

                Глава семнадцатая   
                « ПИГУА»
Начало встречи с прославленным поэтом  явно затягивалось.  Но Еву, Нора и Беллу это  и не удивило, потому что в Израиле мало какое мероприятие начинается  точно в назначенное время, и совсем не раздражало - им было интересно втроем.
- Однако сами Вы,- напомнил Нор Бэлле ее заявление о прошлом, -  не очень-то приветливо говорите об этом прошлом, которое сейчас выйдет на сцену.
- Я никогда не восхищалась гражданской лирикой. От  Некрасовского «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» меня еще в школе тошнило. В Поэзии я ценю не столько мысль, сколько образы, поэтично раскрывающие  эту мысль, а лучше даже – ощущение этой мысли.
-Нет, - неожиданно Ева встала на защиту раннего Евтушенко,- А разве ты не чувствуешь, сколько поэзии в его, например, «Снеги»:
«Иду белые снеги,
как по нитке скользя,
жить и жить бы на свете,
да, наверно, нельзя.
Чьи-то души бесследно
Растворяясь вдали,
Словно белые снеги,
Идут в небо с земли.
…………………….
Я не верую в чудо,
Я не снег, не звезда,
И я больше не буду
Никогда, никогда…        Как просто сказано и как страшно … И  поэтично

- А дальше-то!  – Бэлла сказала это громко и заметила, что слушают ее не только Нор и Ева. Она  тут же «убавила громкость», понизила тон почти до шепота,  - забыла?
- А  что дальше! - вмешался Нор, - тоже не плохо:
«И я думаю, грешный,
Ну, а кем же я был?
Что я в жизни поспешной
Больше жизни любил?»

- Ну  и  все! - Бэлла, не умела говорить тихо.  И это обрадовало Нора, потому что в последнее время он стал хуже слышать, - И все! Дальше -«гражданская» трескотня. Самое интересное, весь он тут, в этой фразе:

«Если было не сладко, я не шибко тужил. Пусть я прожил не складно» ….
  ВНИМАНИЕ!
«Для России я жил»
 Сказал и уехал в Америку!
И надеждою маюсь( полный тайных тревог), что хоть малую малость я России помог.

А? Помощничек! Как он России с Бродским помог! А дальше и вовсе шедевр в духе Евтушенко – гражданина:

«Если будет Россия, значит, буду и я».

Поистине!  «Евтушенко - наше все!»
Ева приложила палец к губам:
  - У-у-у! Как все запущено! Нор! Оказывается, и у  поколения,
которое помоложе нас, он уже тоже и не легенда, и не кумир:

И;дут снеги большие, аж до боли светлы, и мои и чужие заметая следы.

Нор, как всегда, не привык оставлять последнего слова собеседнику. Какое бы оно ни было, - последним должно быть его:
- А у тебя не так написано про твою любимую страну Израиль?
«Наша   связь все сильней -
Это стало Судьбой:
Всё, что станется с ней,
то и будет со мной»

- Слушай, Нор!-  Ева  искренне порадовалась, -   А кто это мне тут слезно жалуется: «Память стала плохой. Память совсем сдает…» А сам  цитатами сыплешь, как молодой!
 -Так это же не вчера запомнилось! Что раньше было, это я помню, а вот спроси меня, куда я ( он стал опять рыться в карманах) билеты наши положил,  вот только что, когда мы сели на наши места. Не помню!
- Да! – быстренько подтвердила Ева. И Нор хмыкнул, сразу поняв, что означает это «Да!»
- Зря ЗУБОскалите, между прочим!  Зубы я нашел!
-  Я вижу. Очень рада! Тебе идет!
Бэлла не поняла этой их перемолвки. Она  встала на защиту Евиного стиха:
- Тоже мне критик! Ты что, не чувствуешь разницы между этими строками?
- Простите, я тут невольно стал свидетелем вашей, так сказать, творческой дискуссии.  Так я хочу сказать, если позволите, - Ева, Нор и Бэлла обернулись на голос. Позади сидел человек, красивый в своей завершенной природной старости. Сияющая белизна волос, бровей, аккуратной, не очень длинной бородки. Серые глаза, внимательные, умные, добрые.
- Конечно, - Нор даже привстал, - мы Вас слушаем.
- По- моему, Бэллочка совершенно права. У Евгения Александровича Гангнуса, то бишь – у Евтушенко,  и у Евы в приведенных отрывках совершенно разные мысли. Хотя на первый взгляд, очень схожи. Скорее всего, наверняка!Евгений Александрович и хотел сказать, что для него главное, чтобы была жива Россия. Но непростительно такому мастеру допускать двоякость прочтения! Он сам того не заметил, как пересилила  и выпятилась у него подспудная мысль о себе как о знаменитом поэте России. Поэтому  и проявилась такая уверенная мысль, что пока будет Россия, будут помнить и  поэта Евтушенко. Они равноправны. А раз Россия будет всегда, то и поэт уже поставил себе словесный памятник. Куда же России без него! А у Евы – другое. У нее - судьба. Ее  человеческая судьба и реальная жизнь, не памятник, не слава, а человеческое существование на земле – зависит от благополучия единственной страны, где она может жить и выжить. Это не одно и то же. Вот,  это я хотел сказать.
Ева, Нор и Бэлла переглянулись. Нор тут же снова поудобнее повернулся к старику, внимательно и  с интересом, как он это делал всегда при случайных знакомствах, присмотрелся к нему с добродушной улыбкой.. Но не успел произнести ни слова.
- Кстати, не удивляйтесь, что я вот так запросто ввалился в ваш разговор. Вы меня не знаете, а я вас знаю. Сейчас все объясню! Мир тесен! Только сначала позвольте представиться: Меня зовут Беньямин. По профессии - психолог. Но возраст у меня уже такой, что я не практикую. Пенсионер.
- Сколько же Вам лет, Беньямин?? – Нор, видимо, невольно сравнил себя со стариком.
-  Ну, Вам, Нор за мной не угнаться. В этом году, надеюсь, буду отмечать 86.
- Браво! Мазаль тов! До 120-ти! – Женщины были удивлены и в восторге,  -
Вы, правда, нас знаете?  Всех троих? Откуда?  Фантастика!
- Уже несколько лет довольно часто я вижу вас то вдвоем, то втроем.  С вами, Нор, бывает очень хорошенькая женщина, извините, не в обиду вам сказано, на много моложе  Вас…Я наблюдаю за вами с удовольствием и интересом в моем любимом кафе на набережной. Как я понимаю, это и ваше любимое место отдыха.  У вас, как и у меня, даже есть свой любимый столик. О –о -о! Я очень любопытный! Я много знаю о вас. И вы мне нравитесь.
- Это  последнее кафе над морем?
- Да - да! Туда ведет такая прямая, красивая приморская тропинка под пальмами… А потом – раз. И обрыв! А над ним – наше кафе. Меня это всегда волнует. И наводит на философские размышления. Вас, по- моему, тоже… Я как-то слышал, вы об этом говорили… Именно после этого я и стал почаще приходить в это кафе и всегда рад, когда удается увидеть вас за вашим  столиком. Официант Илан, хитрый малый, он, видимо, приметил мой интерес и всегда докладывает мне  с улыбочкой, что вас сегодня еще не было … или: «А они уже ушли»…
Нор вдруг резко отвернулся и посмотрел вниз в партер:
- Слушайте! Там что-то случилось! Во - первых  они задержали начало уже на 35 минут! Это даже для Израиля слишком. А, кроме того, многие зачем-то покидают зал.  Мы что-то прослушали? Что-то произошло? Было какое-то объявление?
На галерке тоже задвигался народ. Тугое, знакомое слово «а пигуа» зловеще зашипело в разных концах бельэтажа. Многие пытались куда-то дозвониться, кто-то уже громко разговаривал, кто-то судорожно набирал номер. Одновременно на сцене появился с микрофоном какой-то человек, скорее всего, администратор или ведущий и объявил, что  на въезде в Тель -Авив только что совершен тяжелый террористический акт. Террористка подорвала себя  в рейсовом автобусе. Есть жертвы, раненые и  убитые. Но, несмотря на это, администрация просит зрителей после того, как они справятся по телефону о благополучии своих родных и близких, вернуться в зал. Встреча с Евтушенко не отменяется. Она начнется через 15 минут.
 Ева никуда не стала звонить. Она точно знала, что дочь, сын с женой  и внуки сегодня не в Тель - Авиве. Значит, беда их не коснулась. Бэлла звонила Семену, Нор - Римме. А Ева и Беньямин сидели  и молча смотрели то друг на друга, то на всеобщую телефонную фантасмагорию. Еще чрез полчаса творческий вечер всё-таки начался, хотя в  зале появились свободные места, видимо, кто-то вынужден был уйти.
 Ева вдруг вспомнила, что дочь Жюльена живет в Тель - Авиве, и что Циля часто ездит к ней по каким-то определенным дням.  Причем  дочь приезжает за мамой на своей машине, так как папе с его трясущейся рукой она не доверяет маму. «Так что, - успокоилась Ева,- в том семействе тоже все в порядке, звонить ни к чему. Нет смысла возбуждать ревность больной женщины». Эти мысли совершенно отвлекли ее от того, что вершилось на сцене. Она попыталась взять себя в руки, сосредоточиться и послушать мэтра. То, что она услышала, привело ее в растерянный ужас. Поэт читал стихи (Стихи!) о том, что женщина уронила ребёнка в люк, где был кипяток:
Мама доченьку
Хранила,
Каждый волос
Ноготок,
Но коляску уронила
В яму, прямо
В кипяток.

В ненарошном  изуверьи*
Все случилось не
Впервой,
Выла мать
Совсем по зверьи…

Ева не поверила своим ушам. Это было похоже на  помешательство:
Еще долго говорили,
Как девчоночку
Сварили….

«Может, мне это послышалось? Это, нервы?» Она тихонько, не разгибаясь, выбралась в конец ряда, прошла к выходу.
Словно желая как-то реабилитироваться, старческий голос  поэта со сцены догнал Еву еще одним четверостишием:
Не на горе все*
Буржуям,
А вконец спалив страну,
Неужели мы
Раздуем
Вновь  гражданскую
Войну?
• Отрывок из поэмы Евтушенко «Тринадцать» печатается здесь с рукописной копии поэмы без изменения синтаксиса и орфографии


Ева сказала себе, что этот голос она больше не услышит. Никогда.
Несмотря на   непререкаемое классическое мастерство, на сильнейшие  строки в этой поэме, которую автор  назвал  «Тринадцать», как бы в отголосок Блоковской «Двенадцать». Никакими его даже гениальными стихами не заглушить  тошнотворного ужаса, этого натуралистического  смакования.
 Она спустилась вниз на воздух, просидела на скамье у театра до тех пор, пока Нор и Бэлла в перерыве не нашли ее. Вернуться на  второе отделение она наотрез отказалась.
-  Идите, не волнуйтесь, со мной все в порядке. Мне хорошо здесь. Я подожду вас. Идите, не заставляйте меня чувствовать себя виноватой, что лишаю вас удовольствия.
 - Ладно! - Бэлла решительно  согласилась пойти досматривать встречу,- если дождетесь меня,  отвезу вас домой, а нет, значит валите на автобусе, если он еще ходит.
- Мы дождемся! – Уверил Нор. Привет Беньямину.
Бэлла еще не успела скрыться за широкой дверью театра, как зазвенел Евин телефон.
-  Кто это так поздно? Твои тебя разыскивают? Ты не сказала, что пойдешь  в театр? – удивился Нор
- Наоборот, сказала, поэтому и разыскивают. Но это СМС. Сейчас посмотрим.  А! Это от Жюльена. Волнуется, наверное, -  она придвинулась ближе к Нору, сидящему под фонарем. Достала из сумочки очки. Прочла вслух:
«Моя дорогая, любимая Ева! Только что в больнице на моих руках умерли моя жена и дочь. Их машина  остановилась на красный свет рядом со взорвавшимся автобусом. Спасти не удалось. Теперь я тоже мертв. Вместе с ними. Я умер. Не звони. Прощай. Меня нет.  Вечно твой Жюльен».

                Глава восемнадцатая

                «ДОПЬЕШЬ СВОЙ СОК ТОМАТНЫЙ…»
               

Нор улетел через неделю ночным рейсом. Ева не провожала его. Это была  непререкаемая обязанность Риммы. У нее машина.  И на следующее утро чуть свет Риме можно не вставать, не выспавшись. И отпрашиваться ни у кого  не надо, она сама хозяйка небольшого продовольственного магазинчика.  Вечером в день вылета Нор позвал Еву в их кафе:
-  Попрощаемся.
- Печально говоришь.
 - А чему радоваться?
Их столик был занят.
- Видишь? В последнее время   даже в обычных мелочах словно кто-то мутит  мой белый свет.
- Нашел, на что обращать внимание! Столик не тот! Зато завтра ты уже  окажешься в своей любимой Москве. Увидишься с дочками, с внуками.
- Может случиться так, что я уже не вернусь.
- «Кирпич»? Или не к кому возвращаться?
Он ответил не сразу. Ева поняла, что Нор не хочет  уточнять.  Она утвердительно  махнула головой официанту Илану на его вопросительный взгляд. И молча строила предположения, как на этот раз Нор увернется от прямого ответа.
- Минутку, Ева. Я хочу внести некоторое разнообразие в наше обычное меню. Не возражаешь? Ты голодна? – он подозвал Илана
- Нет, я успела поужинать.
 - Тогда еще  сок и коньяк. Пойдет?
- Странное сочетание. Но раз ты хочешь. Пусть будет так. Мне манго.
 -  А мне мой любимый помидорный.
Официант Илан недоверчиво переспросил:
- Помидорный?
 - Да. Это мой любимый. Сегодня мне можно все. Я улетаю, -  и подвинул кресло поближе к Еве.
- Думаешь, я ухожу от ответа?
- Думаю, да.
- Ты правильно думаешь. Потому что я не знаю, что ответить. Правдивее всего, наверное, сказать так: « И кирпич … и не к кому».
- Тогда зачем ты здесь? Зачем я здесь? Летел бы себе, как всегда улетал. В крайнем случае, сказал бы по телефону из вежливости: «до свидания» или «прощай», что еще правильнее.
- Я бы так и сделал, если бы  мог забыть тот  парк после лифта в доме Илесиных… Какие прелестные там заросли бугенвилей, какая пахучая, мягкая молодая трава.  И как вкусно ты целуешься, Ева! Ну, что ты краснеешь, как молодица! Разве нам было плохо? Ты пожалела?
- Нет. Мне было хорошо. Но потом…
- Что потом?
- Потом, на следующий день и на после следующий…  ты вел себя, как провинившийся пионер перед согрешившей с ним  пионервожатой.
- То есть?
- Ни слова об этом, будто ничего и не было. Кстати, своей Римме ты об этом не рассказал.  Ведь не рассказал?
 - Она давно уже – не моя.
 - Не рассказал?
 - Не рассказал.
- На всякий случай? Чтоб подумала,  что, кроме нее, ты  - ни с кем? Вдруг еще вернется?
- Она не вернется.
 - А! Вот поэтому и «не к кому» тебе возвращаться!? Ну, не к этой же старой дурочке, которая от трех  рюмочек смородиновой наливки разомлела и согрешила с тобой случайно под кустами бугенвилей! – Ева прямо с подноса подошедшего Илана взяла пузатую рюмку коньяка и, как водку,  залпом опрокинула ее, выпив все почти одним глотком.
Обомлевший официант застыл с подносом у столика, ожидая, что Ева сейчас задохнется, и ей надо будет  как-то помочь. Но Ева, спокойно дождалась, когда Илан, опомнившись, подаст ей прямо в руку большой бокал с мясистым соком манго, сунула  внутрь виниловую трубку и, не торопясь, стала посасывать пушистую холодную жидкость.
- Сильна!  Знай наших!– Нор  восхищенно откинулся на спинку кресла, дождался, когда Илан, успокоившись, отошел от столика, -  Ева! Я и не предполагал, что так обидел тебя.
- Конечно, - уже совершенно спокойно улыбнувшись, кивнула Ева,- для тебя это был очередной кастинг. Ну, не прошла я его. Ничего. Мне не привыкать. Не девочка! Пора привыкнуть.
- Что за манера у вас, женщин, все выворачивать наизнанку! Я боялся даже намеком напомнить тебе о том прекрасном вечере. Был уверен, что ты жалеешь.  Ты с таким увлечением рассказывала мне об этом своем французском выкормыше…
- А без оскорблений ты не можешь? Или соперника обязательно нужно унизить? Да?
- А с чего мне его уважать? Ах да! О мертвом или хорошо или ничего? 
 - Нор! Он не умер!
- Как это не умер? Ах, это Они в переносном смысле так? Да? Он нашел в тебе источник для своей меркнущей славы, выпотрошил тебя в прямом и в переносном смысле… И не возражай! Книгу издал. Даже две! Одну со своими  нотами песен на твои слова, а одну с притчами, которые ты ему дописывала, а он только начинал и не знал, как закончить.
- Это тебе Беэлла напела. Да? Я слышу ее голос.
 - А что? Есть хоть капля неправды в этом ее рассказе? Я и не трогал тебя! Куда уж мне! Я книг не пишу, нот не знаю. Не пою. Я только люблю твои стихи.
«Стихи, - подумала Ева,  - стихи. Но не меня»
-  У него, конечно, беда. Страшная беда… Жена, дочь, которых он любил…
- Жену он не любил. – Ева почувствовала, что выпитый коньяк начал действовать. Он размягчил напряжение. Нервы уже не так обнажены. И она готова всех простить.
- Любил, не любил, а жил на поводке  у жены. Когда не любят, уходят.
- Куда?
 - К любимой.
  - Не в конце жизни, Нор. Я же понимаю… Да и не нужна мне его жертва. Я не люблю его. Я протянула ему руку помощи, как всегда. Он не принял. Видимо, у нас разные понятия о верности и дружбе.
-  Он  упрямый субъект с  больным самолюбием. Энергетический вампир. Насильно человека  счастливым не сделаешь. Есть люди, которым нравится  копаться в своих бедах. Они упиваются своей жертвенностью, сетуют на судьбу, на плохое здоровье.  И это становится уже не проблемой, а образом жизни... Поверь мне, пройдет некоторое время,  он позовет тебя. И ты конечно, снова протянешь ему руку помощи. Но! Протягивая ее, береги пальцы!
- Откусит?
 - Опять сделает больно.
- Выходит, чтобы протянуть руку  помощи, нужно еще,  чтобы ее приняли.
 - Ты что, после той СМС, что он прислал тебе из больницы, еще звонила    ему?
 - Конечно! Я же понимала, в каком он отчаянии.
- И что ты ему сказала?
- Предложила помощь, сказала, что приду на похороны, приду сидеть. Знаешь эту еврейскую традицию? Называется «Шива» Приходят в семью, где беда, садятся и сидят, скорбя вместе с родственниками.
 - А он?
- А он сказал, что ему никто не нужен. Повторил, что он умер. И еще сказал: «Жюльена нет. Осталась одна оболочка»
 - Господи! Куда подевались мужчины! Вокруг – одни оболочки !- У Риммы
высокий голос. Ева вздрогнула от ее  резкого замечания.  Римма стремительно прошла от входа, мимо пустых столиков и села рядом с Евой.
 Сквозь низкие прозрачные облака прорвалось  узкое, острое лезвие  месяца. Почему - то почти красного цвета. Музыка в кафе едва звучала, нежно и приглушенно.
- Еще у тебя хватило терпения предлагать ему помощь?!  Он прервал вашу работу, на которую ты потратила столько сил и души! Сколько вы работали над диском Строка? Полгода! Ведь диск был почти готов! Мог бы сказать, что все закончите позже. Любимая работа с любимой женщиной лечит…
Нор укоризненно, со значением посмотрел на Римму:
- Хочешь что-нибудь, Римма? Есть? Пить?
- Кофе я бы выпила. Эспрессо.  Время у нас еще есть. Вещи твои, Нор,– в багажнике. Ребята помогли уложить, все в порядке. Квартиру моя уборщица помыла, и сдала хозяину. У него претензий нет. Он уже привел с собой нового жильца.
 Илан принес всем кофе. Римма не унималась:
- Конечно, для Жюльена эта беда, это огромное горе. Но ведь в том и значимость человека, чтобы остаться человеком. Остаться мужчиной.
                Ева слушала молча. Она совсем забыла, что они ждут здесь Римму. Значит, осталось несколько минут,  и она увезет Нора в аэропорт. Возможно, это будет его окончательное возвращение в родной московский дом.
       Нор посмотрел на часы и пошел к стойке рассчитаться с Иланом.
Ева решила сменить тему:
- Ладно!  Был Жюльен, и нет его. Не привыкать. Переживем. Вот Нор уезжает.  Он сильно сдал, Римма. Это может оказаться непоправимым.
-  Да. 83 года - это тебе не 38. Но, слава Богу, он еще подвижен и умен. А
 по - настоящему непоправимой может быть только смерть. Это не я сказала. Это Хемингуэй.
 - Случается, жизнь разводит людей только для того, чтобы они поняли, как  нужны друг другу.
 Римма поджала губу и отрицательно покачала головой:
-  Если ты это обо мне и Норе… То все бесполезно. Нор для меня давно уже, как…. приемный отец.  Я с самого начала потянулась к нему именно потому, что мне не хватало отцовского тепла. Я ведь росла без отца. Он бросил маму, когда я еще и не родилась. Я тогда не понимала, что именно это меня тянуло к Нору. И приняла желание тепла и заботы за любовь. Мы были любовниками, а сейчас он - старый, милый человек, о котором нужно заботиться, следить, чтобы он не забыл дома мобильник, не потерял ключи, не сел на очки, не забыл позавтракать. Но там у него дочери.  Думаю, есть кому о нем позаботиться, если понадобится.
- А если я - не о тебе?
- О себе?- Римма подняла глаза к  молодому полумесяцу, вырвавшемуся из назойливых быстрых тучек над морем, и показала ему денежку,- Удвой, утрой, удесятери! – и замолчала, улыбнулась Еве беспомощной улыбкой.
 -  Ну, ясно! Ты права, Римма! Поезд ушел, – согласилась Ева.
- Он хороший партнер. Умеет быть заботливым, честным, внимательным. Он – не оболочка. Но жить с ним… -  Римма  в сомнении пожала плечами. Ева без зависти сказала, что думала:
- Ты еще молодая, тебе не понятно, что после 70-ти, и даже после  80-ти можно не просто жить. Но жить с удовольствием…
- Он умеет жить с удовольствием. Но один. Понимаешь? Он умный преданный пес одиночка. В этот раз, сдаётся мне, он убегает не от меня. Ты знаешь, от кого.
Ева не стала спорить. Нет смысла. Эта молодая, прагматичная женщина – права.
 Нор подошел от кассы к их столику:
- Ева, нам по дороге, мы можем довезти тебя домой.
  -  Нет. Сюда обещала приехать Бэлла. Я подожду. Поезжайте. Вам пора. Я еще посижу.

Римма пошла к машине, не оглядываясь. Ева и Нор вышли следом,  чуть отстав.
- Прочти мне что-нибудь на прощанье,  - он остановился у выхода, прислонился к яркому щиту, зовущему прохожих в кафе.
- Хочешь про твой любимый томатный сок?
- А есть и такое стихотворение?
- Есть. Только все я не буду тебе читать. Кусочек. Хочешь?
 Он качнул головой, не отрывая взгляда от ее лица.
 - Смотришь, словно навек прощаешься…
 - «А помнишь у Ахмадулиной : «С любимыми не расставайтесь»… Как там дальше?...  А! «И каждый раз  навек прощайтесь»…
- Так то ж – «с любимыми»! А у нас… Ну, ладно! Вот:

Допьёшь свой сок томатный,
и через пять минут
святой покой шабатный
окутает страну.
Ты пей свой сок спокойно,
не думай о плохом,
ведь главное - достойно
перевалить  «за холм».
………………………
Уже испиты соки,
иссякла маета,
исчерпаны все сроки
и счёты, и счета.
Нор  притянул ее к себе. Припал к губам. Ева не сопротивлялась. Но и не нашла в себе силы ответить на поцелуй. Она не стала смотреть ему вслед. Но спиной чувствовала: вот сейчас он  перешел улицу к стоянке  машин, открыл дверцу.  Ева поднялась по ступенькам, вернулась в кафе, села за  освободившийся «свой» столик. Попросила у Илана еще один коньяк,
достала телефон  и нажала на кнопку с изображением Бэллы. Долго шли гудки. Наконец послышалось расслабленное: «Ало»!
- Ты можешь приехать сейчас в кафе?
- Что случилось? Опять кто-то  «умер»? Или воскрес?
В ее голосе звучала нескрываемая ирония. Бэлла, конечно же, имела в виду Жюльена. Причем, ирония была предназначена даже не Еве, а кому-то, кто рядом с ней и явно в курсе их тайн.
- Нет. Все пока живы…   А ты не одна?
 - Я и не  у себя - голос у подруги был интригующе счастливым.
- Ты у Семы!? Я рада за тебя! Нет! Честное слово,  Бэлла!
-  Я переехала к нему жить. Вчера.
 -  Я восхищаюсь тобой. Удачи, дорогая! Ладно. Встретимся как-нибудь, когда сможешь…  Если сможешь. Целую тебя.
-  Ева! У тебя все в порядке?
-  Да. Пока! - Она, действительно была рада.  Но чувство одиночества перехватило ей горло сразу же после наступившей тишины в смартфоне. Нет, конечно, ее ждали дома дочь и внучка Ариша. Каждый день звонил сын.  Она любит их, и ей комфортно жить, зная, что она нужна им, а они – ей. Но тогда откуда эта настигнувшая ее душная пустота?
                Глава девятнадцатая 

                СЕЗОН  ИЗРАИЛЬСКИХ ДОЖДЕЙ

Внезапно с моря на город  поползла тяжелая темная туча. Она стремительно росла и двигалась под напором неизвестно откуда налетевшего ветра. Илан заботливо натянул над верандой тент – крышу. Задвинул стеклянные окна - стены, так что все происходящее снаружи было прекрасно видно.
 «Ну, а что! Пора! Пришел  сезон израильских  дождей» - Ева маленькими глотками цедила коньяк. И совершенно не пьянела. Она порылась в сумочке, достала записную книжку: 

Мокрый ветер машет бугенвилями
и вихры; лохматит кипарисам…

«Почему вдруг кипарисы? Нет тут никаких кипарисов…  Ну и что, что здесь нет! Где-то я это видела: ветер трепал верхушки… Конечно видела, это там, в парке возле дома Илесиных,  где было сумасшедшее цветение ярко малиновых бугенвилей»
           Мне повыть бы с ветром  на два голоса
 песенку о том, как все случилось:
 как я нажила седые волосы,
 а любить еще не разучилась.         
Первый дождь примчался внезапно, пролился, как с цепи сорвался, и умчался на восток, оставив за собой просветлевшее звездное небо.
 Еве захотелось пройтись по мокрому тротуару. Она оставила на столике деньги, помахала Илану рукой, вышла на улицу. И тут же наткнулась взглядом на почти забытое за лето чисто израильское удивительное зрелище:
По обочине автомобильной набережной, насколько мог видеть глаз, валялись побитые ветром и дождем поломанные зонтики. Синие, красные, зеленые, оранжевые, розовые. Не подлежащие ремонту одноразовые, купленные дешево, второпях, они трепыхались от легкого ветерка.
                «… Зонтики с поломанными ребрами,
               брошеные, крыльями трепещут», - прошептала Ева.

По чистой после дождя, светлой от ночных фонарей  тропинке, умощенной  узкой плиткой, почти белой,  похожей на паркетные планки, она пошла вверх до самого края обрыва. Тротуар здесь заканчивался невысоким узорным заборчиком, на который можно опереться локтями и посмотреть вниз на головокружительный простор обрыва. Внизу бушевало море, еще не успокоившееся после первого  дождя.
 «Ну, вот и закончилась светлая тропа» - подумалось Еве,- когда- нибудь так будет и с жизнью.  Дойду – и обрыв.  В сущности, разве в этом есть что-то необычное? Веками ждем очереди, чтобы явиться  в Жизнь, а она пролетает, как этот ночной дождь. И все наши стремления, удачи, достижения, надежды, как разноцветные бессильные одноразовые зонтики, остаются, никому не нужные и невостребованные. А жизни нет,  улетела, эфемерная,  уже не существующая. Не догнать ее, как не догнать дождь, который только что улетел  в прошлое, не догнать любовь, которая возникла, как легкое,  неустойчивое облако, и растаяла навсегда: унес ветер времени. Реально существует только обрыв. Неизбежный и потому – влекущий. Стоит перекинуть  ногу, расправить руки…  Как, наверное, это прекрасно: исчезнуть в пучине любимого моря. Никакой стареющей немощи, никакой боли, никаких жалостных взглядов, слез, обрядов, свежевыкопанных ям. Обыденная, ежедневно, ежесекундно повторяющаяся закономерность, происходящая на Земле  веками с каждым рожденным существом».
Ева, завороженно смотрела вниз. Море неуспокоенно билось волнами  о каменистый берег. Волны разбивались вдребезги.  А за ними новые, не наученные опытом погибших, подчиняясь чьей-то неоспоримой воле, кидались  на камни и тоже умирали.  Такова жизнь.
«Такова жизнь - Такова смерть, Такова жизнь - Такова смерть…» - Ева уловила, наконец, ритм этого непрекращающегося действа. Она радостно раскачивалась всем телом в такт этой сложившейся в голове… нет, не в голове, скорее, поселившейся душе ритмической  повторяемости. Ее радовало, что амплитуда колебаний легко увеличивалась, так что уже не хватало и разлета рук.
 - Вы печалитесь?
Она вздрогнула, словно кто-то ворвался в ее сладкий сон, и посмотрела через плечо на  тропу.
 - Веньямин?  Что Вы тут делаете в полночь?
- А Вы?
-  Я  провожаю.
 - Кого?
-  Скорее, «что».
-   Можно узнать – что?
-   Сама не знаю.  Может быть, смысл жизни.
-   А вы знаете, в чем он, смысл?
-   Раньше знала. Думала – в любви. А теперь думаю, или его вовсе нет, или мы никогда его не постигнем.
 Веньямин  протянул Еве яблоко:
- Возьмите.  Оно придаст Вашему облику законченную целостность.
 Ева  повернулась спиной к обрыву, приподнялась чуть- чуть на руках и, подпрыгнув,  уселась на верхнюю трубчатую перекладину заборчика, протянула руку к яблоку.
 - Вы с ума сошли!  - Старик схватил ее за руку и сдернул назад на тропу,- слезьте сейчас же. Что за шутки! У вас может случайно закружиться голова.
 - Ну и что? – это вырвалось из нее совершенно неожиданно, без пафоса и лжи, - «если уже все равно падаешь в пропасть, можно попробовать полететь» А вдруг получится?
-  Попробуете позже. Еще успеете. У вас еще есть время.
-   Кто Вам сказал?- ей вдруг стало жутко от сознания, что только что она была на самом краю. 
-   Поживете с мое - узнаете. Вы еще не все заплатили судьбе за свою жизнь.
    Или у вас уже пустой кошелек?
- Смотря  чем платить судьбе, милый Веньямин. – Голос перехватывался спазмом то ли от порывов ветра, рвущегося снизу, то ли от  ее  возвращающегося в реальность сознания. Она слышала себя со стороны, как будто  говорил кто-то другой, -  обычно человек платит судьбе  каждым своим днем, каждым часом  и мгновением.
 - Вот и радуйтесь, она Вам выдала в кредит неувядшую еще красоту, талант, неплохое здоровье. Наслаждайтесь! Каждым своим днем и мгновением, а не лезьте на заборы. Приходите, как и приходили, в наше кафе и любуйтесь закатом, если понимаете, что завтра его может и не быть.
                Ева  снова посмотрела вниз на дикие  взрывы  волн, освещенных зеленой и красной подсветкой прожекторов, установленных на берегу. Прозрачная  бездна моря все еще притягивала  ее своей загадочной таинственной вечностью:
- В том-то и дело, что я хорошо понимаю: все обязательно  закончится. И совершенно безвозвратно. Навсегда. А мы, вроде, и помним, и знаем… А все равно забываем. Сегодня я не могу забыть, я чувствую, что моя светлая тропа близка к обрыву. Судьба дала мне кредиты, но отняла смысл ими пользоваться.
Она, наконец, оторвалась от этой непостижимой картины ночного провала  вниз и вгляделась в собеседника:
  -  А ведь Вы так и не ответили на мой вопрос.
-  Какой?
-  Вы-то что тут делаете?
 -  Я тут люблю, Ева. Я тут люблю Вас. Вы зря не поверили себе. Все-таки, смысл жизни – в этом. Вы знаете, Ева…   В старину любовь жалостью  называли. Жалели - значит любили.  А сейчас любовь часто путают со страстью.
 - А разве бывает бесстрастная любовь?
  -  Я недавно читал интервью с Ширвиндтом. Ему исполнилось 80. Он хорошо сказал:
 «В любви теперь  не признаются, только говорят: «Созвонимся». И этот мобильный перезвон заглушает всё вокруг». Разве он не прав?   А я говорю Вам без стеснения, без претензий на что-либо, осознанно и  в здравом уме. Именно  потому, что это радостный факт, который я не хочу скрывать ни от себя, ни от Вас: «Я Вас люблю» И это не жалость, не страсть, которые так часто путают с любовью... Стоило прожить на свете 86 лет, чтобы, наконец, понять смысл настоящей любви, ничего не требующей, ничего не ждущей, даже не обязательно – взаимной.
-  И в чем же по – вашему ее смысл?
  - А смысл   -   в счастливом ощущении радости, что живет,  существо, которое ты любишь.  Живет женщина, которая  сохраняет, подтверждает мне ощущение моей жизни.  Ради этого  синеет небо,  сияют звезды,  пылает солнце. Ради нее: ветры, цветы, закаты,  и главное - рассветы. Я могу радоваться этому, потому что – живу и вижу  и чувствую. Дайте мне руку, Ева. Вы замерзли. На той стороне дороги стоит моя машина. Я знаю, где Вы живете. Я отвезу вас к дочери и к внучке.
Ева, наконец, отвернулась от  бездны, оторвала холодную руку от  железного ограждения, протянула Веньямину.
- А что Вы еще знаете?
- Я знаю и не знаю, как и Вы.
Знаю, что он улетел, Ваш Нор.
Но не знаю, вернется ли. 
Знаю, что Вы любите его.
Но  не знаю, за что.
Хотя знаю, что любят не за что-то, а потому что любят.
И не знаю, почему Вы никак не позволяете себе признаться, что любите его.
Но знаю, что Вам в этом  мешает не возраст, нет!
И не знаю, почему на Вас, чуткую, глубокую, прозорливую, так давит  то, что уже прошло, а значит -  уже не существует.
 Доверьте   прошлое – доброй памяти. И любите того, кто жив. Ведь Вы   умеете любить  по - настоящему.  Не всякий способен любить по - настоящему.  Разве это не повод  для счастья?

                Эпилог.

 -  Савта! Ты где была почти всю ночь?
 -  Гуляла.
 -  С каким из трех хаверов?
 -  Этих трех, Ариша, уже нет. Последний сегодня улетел домой.
 -  И не вернется?
 -   Может, вернется, А может, нет. Это решаю не я.
  - Ты будешь ждать его?
 -    Буду. Если он не останется в прошлом навсегда.
 -  Правда? Но ты же гуляла, савта!  Ты гуляла не одна?
-   Не одна. Я гуляла с человеком, который любит меня, а  я не знала.
-   По-настоящему любит?
-   Еще как по-настоящему!
 -  Знаешь, савта, я раньше думала, что бабушки и дедушки уже не умеют        любить по - настоящему. А ты  – настоящая! Я тоже такая буду! Буду  долго жить. И до конца жизни – любить.
-  Люби, Ариэлла! Жизнь для того и дана.

 ХОЛОН.  2015 год