Диана

Этот провинциальный южный городок расположился на берегу теплого моря. Его можно спутать с любым провинциальным южным городком без древней родословной. Я иду на встречу с Дианой вдоль берега, по влажному песку, плотному, как асфальт.
Диана — хозяйка моего нового жилья. После того, как мы с ней сговорились и подписали у адвоката контракт, она обещала принести ключи от квартиры, где я буду теперь жить. К адвокату принести ключи она позабыла.
Давеча, между делом, когда мы осматривали квартиру, она рассказала, что родом из Питера, приехала сюда в 16 лет, в молодости служила в армии, в боевых частях. Рыжая, волосы, вьющейся проволокой, вся в веснушках, одетая в белую блузу и черные брюки, она до сих пор носит высокие терракотовые армейские ботинки, мало подходящие к её строгому наряду. Я поинтересовался, зачем эти ботинки сейчас? Она ловко увильнула от ответа, сославшись на потом.
Я из любопытства хотел расспросить её об армейской службе. Ради этого я пригласил её посидеть в ресторане. Не так часто встречаются женщины с армейским прошлым, да еще готовые об этом кое-что рассказать.
Я шел вдоль моря. Мне в спину дул сухой ветер такой невероятной силы, что летящие навстречу птицы размахивали крыльями вхолостую, совсем не двигаясь с места. Они не могли удержать положенный клин, слабаков буквально сносило назад. Птицы хаотично перестраивались, но порядок все равно не соблюдался. И тогда отчаявшийся вожак решил лететь в сторону, в бок, вглубь от берега, чтобы укрыться и переждать ветер.
Я шел следом за песчаной поземкой, будто по Невскому проспекту февральским днем, наступая на крошечные холмики песчаных барханчиков.
Идти мне вдоль берега около двух километров, до лифта, на котором с пляжа поднимаются на центральную площадь. Мне неохота подниматься по ступенькам прибрежной лестницы.

Пока я шел, меня посещали отрывочные мысли о том, что первый раз я собирался сюда 40 лет назад, но был слишком юн и мне не дали разрешение родители. Идти им наперекор у меня не хватило мужества. Как, впрочем, в лагерь вместо армии. Сохранившийся вызов на ПМЖ сорокалетней давности я показывал всем с гордостью перед отъездом, но большинству было наплевать, и бумага не произвела ошеломляющего впечатления. Видимо, у многих знакомых таких бумаг было навалом.
В итоге, сходя по трапу самолета в аэропорту имени Бен Гуриона я про себя решил, что я как Моисей ходил кругами вокруг да около, но он так и не попал на Землю обетованную, а я попал. То есть я исполнил завет и выполнил свою миссию. И, похоже, сгожусь на что-то большое и дельное, а иначе зачем?
Признаюсь, у меня вообще все важное случается со второго раза, как говорится, со второй попытки. Но я не жалею, потому что уверен — все в жизни свершается правильно. Так уж распорядилась судьба, хотя, наверное, соверши я тогда поступок, жизнь моя сложилась бы иначе. Мой сокурсник по институту Лева Гдалевский теперь уважаемый раввин. Я его случайно увидел по телевизору перед праздником Судного дня на русском 9 канале. Наш другой сокурсник, Миша Дворкин, профессор православной академии. Я же на их фоне не пойми что. Но, как сложилась, так и сложилась. И так, и так хорошо. Слава Б-гу, что жив.
Незаметно мысль перешла на сон третьего дня. Интересно, как устроена человеческая психика! Только-только началась очередная интифада, как мне уже снится сон, будто я где-то в горах, между Иерусалимом и Тель Авивом, весело иду с рюкзаком по военной тропе. Поздняя израильская осень, когда можно ходить и в майке, с коротким рукавом, и в пуховике, подходит и то, и другое. Слева от меня гора, заросшая низкими пиниями, справа обрыв. Иду, стало быть, пешком на восток в сторону Иерусалима.
Вдруг вижу в овраге молоденького солдатика при полной выкладке, лежит себе на склоне, спускаюсь к нему, ложусь на красноватую почву рядом, и у нас завелась беседа о том о сем на всякие еврейские темы, о службе в армии, выяснили даже отдаленное родство и что служить в армии не страшно, а высокий патриотический долг.
Я пригляделся к нему — он был очень похож на меня самого в молодости.
На дороге показалась телега, запряженная грустной серой местечковой кобылой, видимо,  на старости лет эмигрировавшей из какого-нибудь Витебска, больной и усталой от службы в ЦАХАЛ. В телеге сидели четыре израильских солдата. Поравнявшись с нами, один из них молча бросил нам клок зеленого, свежего, только что скошенного сена.
Мой товарищ подобрал его, распушил и достал записку.
«Что там?» — спросил я.
«Донесение. На горе сидит снайпер».
Мы оба, словно по команде, посмотрели наверх. Там, вдалеке, за пинией, отражалось черное пятнышко. Что делать?
«Тебе прыгать. Вниз и в сторону», — сказал мне солдат. В Израиле все друг с другом на ты.
«А почему мне?»
«Ты гражданский».
Тут я подумал, что если я прыгну, снайпер обязательно убьет его. Если прыгнет он, то убьют меня, что было бы справедливее, учитывая мой хорошо пожитый возраст.
И тут я почувствовал, что мое тело сковало, я не могу двинуться, а внутри все горит, словно от выброса адреналина.
Я взмок и одновременно окаменел.
Должно быть, снайпер не мог выбрать, в кого стрелять. Меня, лежащего на виду, он мог поразить наверняка, зато моего товарища ему было бы снять предпочтительнее и почетней. Словом, выбор как у хирурга, или прославиться пересадкой печени, или вырезать пошлый аппендикс.
Так и лежали мы не шевелясь. Под прицелом. А снайпер, точно буриданов осел, не смог выбрать себе жертву.
Я проснулся, душа была жива, но тело еще было каменным, будто затекло в гробу.
Буквально на следующий день я встретил знакомого. Я не видел его много лет и напрочь забыл о его существовании. Мне было известно, что он кое-что понимает в снах.
Я рассказал ему свой сон в надежде на помощь в толковании.
«Так никого не убили?» — уточнил он.
«Никого», — ответил я.
«Жаль. Лучше бы тебя убили. Во сне всегда предпочтительна ясность», — сказал знакомый, вздохнул, опустил глаза и ушел.
Что он имел в виду, я так и не понял?

Я поднялся на лифте с берега моря в самый центр города, на улицу, примыкающую к центральной площади, как раз напротив старого, выгоревшего на солнце кинотеатра, давно потерявшего свое прямое назначение и превратившегося в обшарпанный памятник незатейливой геометрической архитектуры с мемориальным прошлым. Здесь в войну размещались только-только прибывшие из Европы беженцы-репатрианты. Напротив кинотеатра — русский ресторан «У Розы». Такие рестораны были модными, или, как их называли, центровыми, лет двадцать назад где-нибудь в Махачкале или Пятигорске. Обыкновенное провинциальное убожество с претензией на роскошь: терракотовые стены со стеклянными канделябрами, столы и стулья убраны серебряной парчой, со спинок свисают до пола синие банты. Всего столиков двадцать. В правом углу не занятая стойка бара.
Дианы еще нет. Я сажусь за барную стойку. Жду. Единственная официантка, она же, по видимому, и хозяйка, активно занята другими гостями.
В этот ранний субботний вечер в ресторане сидят всего три женщины: Мария Петровна Рабинович, в девичестве Нечипоренко, Галина Рубахина, помолвленная с Яшей Грюнбергом, и Светлана Кригер, до замужества Полуэктова. У них праздник. Они отмечают успешное прохождение гиюра и обмывают свидетельство о причислении себя к иудейской вере и автоматически к народу Израиля, гражданами которого они давно являются. Так праздновали неразлучные коллеги получку перед 1 Мая или диплом курсов повышения квалификации. Галине гиюр понадобился для вступления в брак. Конечно, можно было бы расписаться на Кипре, но Галина решила так — если замуж, то как у всех. Светлану уговорил муж ради детей, у Нечипоренко-Рабинович история запутанная, но можно сказать кратко — на всякий случай. Кроме того, они смогли воспользоваться своим служебным положением, чтобы пройти процедуру не за 3-4 года, а за полгода-год, то есть ускоренным темпом.
Теперь они геры, а в русски ресторан сознательно пришли в последний раз, чтобы, как сказала  Мария Петровна Нечипоренко, окончательно и бесповоротно проститься со своим некошеным прошлым.
Мария теперь Мирьям, рядом с ней по левую руку сидит Галина — Галит, а напротив — Светлана. Она стала Орой. У Марии просторное, как писал о русских женщинах немецкий классик Рильке, скуластое лицо и сама она крупная, плотная, с маленьким носиком-кнопочкой. Она в платке на новый манер. Ей на вид лет сорок. У Галит лицо овальное, бесцветное и невыразительное, какие очень любят специалисты по макияжу. На таком универсальном лице можно изобразить с десяток неповторимых красавиц. Волосы у не собраны в пучок, будто она приготовилась к косметическому эксперименту над собой. Третья, темноволосая и темноглазая, с прямыми длинными волосами, яркая уже сама по себе, бойкая, с светящимися задором глазами. Обе в косынках на чеченский манер, широкой полосой стягивающими волосы.
Наконец-то дошло дело до меня, и я заказал себе соточку водки.
Дамы сидят двое против одной, две из них едят отменную уху, приготовленную поварихой из 5 сортов рыбы, и громко хвалят. Запивают водочкой. Этот русский напиток в Израиле вечно без правильного присмотра: то запах сивушных масел бьет в нос, то температура не та, а иной раз и то, и другое вместе. В этом я снова убедился.
Перед едой, как положено, все трое читают благодарение на хлеб отдельно, на суп отдельно, хотя ресторан не кошерный: работает по субботам и предлагает отбивные из непроизносимого вслух мяса. Две мои соседки пьют, едят и разговаривают на актуальные темы. Галит ест только хлеб и чеснок, соблюдает кашрут, на уговоры не поддается.
— Да ладно, — говорит Ора, громко поблагодарив Творца за водку, — все равно ж Он послал.
— Фарисействуешь, мать, — сказала Галит и улыбнулась широкой, лягушачьей улыбкой.
— Пусть. Будто ты сама соблюдаешь все как положено?
— Если бы мой Мишенька не пошел служить в армию, — начала свое Мирьям, — я бы ни за что не решилась пойти на такое.
— Он тебя что ли просил? Он же у тебя парень самостоятельный.
— Твоя правда. Я подумала, что если уж он воюет за родину, то пусть его защищает наш общий Бог.
— Это ты правильно решила. Оно так будет лучше, — сказала Галит.
— Так что теперь выходит, мы теперь тоже получается избранный народ?
— Никак не поверю.
— Вроде привыкала почти год к этой мысли, а все никак не возьму в толк.
— Внешность у тебя как была гойская, так и осталась.
— На себя в зеркало погляди!
— Я и не скрываю. Какая есть. Это Галит если правильно намазать, вылитая Суламифь, как наша ротная.
— У тебя евреи были в роду? — спросила Ора.
— Только украинцы и монголы.
— Орда твою мать! — сказала Галит, напирая на первое и последнее слово.
— Не ссорьтесь, девчонки, нам теперь надо жить дружно, сообща. Дружка за дружку держаться. Как еврей за еврея.
— Если бы я тогда вышла за Степку… — вдруг вспомнила Мирьям.
— Степа твой уже давно в могиле.
— Спился поди? — спросила Ора.
— А то.
— Давай выпьем за упокой Степана, царствие ему небесное по старому, православному обычаю, — предложила Ора.
— Давайте. Когда еще за одним столом встретимся?
— За упокой Степана и нашей прошлой непутевой жизни.
— Правильнее будет пить по очереди.
— Почему?
— По Степану кадишь прочтем, — сказала Галит.
— Верно она говорит.
— А кто тебе сказал, что она непутевая?
— Ребе.
— Он сказал неправедная! Разница как между прокаженной и проказницей.
— Мне мой Гриша накрепко запретил, сказал, выкинь все прошлое из головы.
— А как выкинешь?
— Девчонки, еще будем что заказывать? — подошла хозяйка ресторана Роза, она же за официантку.
— Пока нет.
— Вот тебе хорошо, у тебя с самого начала еврейская душа, от рождения. Небось и не вспоминаешь.
— Еврейство мое, как мизинец на ноге, не видно, не слышно — вспоминаешь, когда болит.
Трое женщин с завистью посмотрели на Розу.
— Гуляй, веселись, а тебе ничего не будет. Только вовремя покайся.
— Так что учти, мы у тебя в ресторане последний раз.
— А что так?
— Чтобы старую душу отвести, но чтобы новую не спугнуть.
— Какую новую? — удивилась Роза.
— Мы же с девчонками получили вчера дополнительную еврейскую душу.
— Но если грешить, она сбежит, — сказала Галит.
— Что мы, тогда получается, зря почти год на евреек учились? — удивилась Ора.
— Кто это такое сказал?
— У нас в школе.
— Наверное, я на дежурстве была, — сказала Мирьям, — такие нужные знания пропустила. Или проспала.
— Ничего, что я тут с вами, девчонки, посижу?
— Ты с ума сошла, конечно, сиди.
— Стёпка тогда от меня сбежал, — Мирьям с горя выпила и заплакала, как это бывает у русских женщин: вроде бы ничего не предвещало, и вдруг водопад и вся блузка мокрая. У всех четверых началась меланхолическая эпидемия — слезы повылезали из глаз и потекли по щекам. Отрыдавшись в голос, ничуть не смущаясь моего присутствия, Мирьям предложила:
— Девчонки, а давайте, споем вместе, — и затянула:

«Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все отдал бы за ласки, взоры,
Чтоб ты владела мной одна».

Галит, Ора и Роза подхватили песню особыми, скрипучими как двери, народными голосами, какими поют только русские женщины русские песни. Они пели, соединив руки над столом, покачиваясь в в разные стороны, как футбольные фанаты на стадионе Маккаби. Сначала нестройно, но потом втянулись.

«Не упрекай несправедливо,
Скажи всю правду ты отцу.
Тогда свободно и счастливо
С молитвой мы пойдем к венцу».

Они окончательно распелись и попадали в лады. Я же думал о своем и сокрушался по тому поводу, что Дианы все нет и нет. Я уже, грешным делом, подумал, что не обман ли все это? Я вспомнил, как мы пришли в адвокатскую контору, точнее бизнес-центр, где иные юристы снимают комнату-две, и ждали в переговорной, когда он придет. Он опаздывал — у него были какие-то срочные дела! Может, это чистый развод? — думал с теперь. Придешь потом с претензией, а адвоката этого никто знать не знает. Меня же предупреждали бывалые люди, что здесь надо проверять документы у тех, с кем собираешься иметь дело!

«Ах, нет, твою, голубка, руку
Просил я у него не раз.
Но он не понял мою муку
И дал жестокий мне отказ.

Адвокат, как мне казалось задним числом, был слишком суетливым. Добавил от себя несколько пунктов, значение которых я не совсем понял. Потом оказалось, что они были неважными и юридически бесполезными. В итоге он перепутал сумму договора и все пришлось переделывать заново. Теперь мне казалось, что так он усыплял мою бдительность. Чтобы я сосредоточился на мелочах и не заметил главного. Что все это афера и чистейший обман!

Спроси у сердца ты совета,
Страданием тронута моим.
И, веря святости обета,
Беги с возлюбленным своим».

Я уставился на дверь в ожидании, что вот-вот дверь отворится, и все мои сомнения и тревоги исчезнут. И я не разочаруюсь в человечестве в очередной раз. Но не тут-то было. Ну нет, так нет, уже почти смирился я. Хотя, совсем не хотелось начинать новую жизнь с такой неприятности. Впрочем, думал я, сам виноват. Снова доверился незнакомым людям. Все сходилось не в мою пользу. Диана из Питера, а может, вовсе не из Питера, может и не Диана вовсе, «быть может на берегах Невы подобных дам видали вы»? — да сколько хочешь, — пришло мне в голову. А адвокат-ортодокс, опоздавший на встречу и прервавший процедуру подписания договора на молитву, казался мне теперь местным аферистом, таким образом заслужившем мое безоговорочное доверие.

«Ну как же, милый, я покину
Семью родную и страну?
Ведь ты заедешь на чужбину
И бросишь там меня одну».

Умчались мы в страну чужую,
А через год он изменил,
Забыл и клятву роковую,
Когда другую полюбил.

Кругом обман, думал я. Дианы нет, деньги мои, задаток за первые два месяца, видимо, пропали. Кому нужны теперь их фальшивые расписки? Я налил себе остатки водки, долго капал последнее со стенок в стопку, пока не убедился, что в графине ничего не осталось, опрокинул содержимое внутрь, сморщился. Вечер пропадал. Женщины пели, но и пение их мне было не в радость.

А мне сказал, стыдясь измены:
«Ступай обратно в дом отца.
Оставь, Мария, мои стены!»
И проводил меня с крыльца, — это все про меня будет, — сказала под конец песни Мирьям.

Возникшая пауза настроила меня на философско-оптимистическую ноту. С одной стороны, тяжело сознавать себя простофилей и дураком. С другой стороны, подумал я,  бывает и хуже, как у героини песни, и пусть это будет самым большим несчастьем на новом месте. Тост созрел! И я попросил Розу принести еще соточку, чтобы обмыть эту мысль.
— Ой, Машка, сдается мне, что Мишка твой от него? — вдруг осенило Ору, — ничего в нем еврейского нету.
— Много ты понимаешь! — сказала Галит, — только бумажку получила, а уже «похож — не похож».
— Он об этом не знает. Если кто расскажет, я узнаю! Тому еврейскую морду порву.
— Да мы никому. Мы же как однополчанки. Своих не сдаем.
— Мишка у тебя, вообще-то, герой.
— Патриотический он у тебя получился хлопец.
— Хотел в спец-войска, не взяли. Говорит, из-за меня.
— Дискриминация, я тебе скажу.
— Как пить дать.
— Да ладно, они у нас сколько терпели, теперь мы у них потерпим.
— Не буду я терпеть. Что, у меня гордости своей нет?
— Не бреши. Нас же с тобой взяли славянских и еврейских дур вызволять из палестинского тыла.
— Замуж, видите ли им, сучкам, захотелось! Будто своих еврейских парней мало.
— Ты что, израильтянок будешь посылать на территории? Совсем смешная.
— Да, тут нужна наша боевая смекалка.
— Между прочим, мои мамка с папкой хотели, чтобы я вышла замуж за араба, за сирийца какого-нибудь. Он хотя бы мусульманин, говорила мне мамка. Смешно об этом теперь думать. Верка, соседка, вышла за татарина. Тихий такой, не пил.
— Гришка твой что-ли пьет?
— Бывает, ночью с рыбалки завалится, на ногах не стоит.
— Бедная, а тебе рыбу потом чистить.
— Нет, они её на берегу чистят. У них мода такая. Домой приносят уже готовую.
— Вот это жизнь!
— А ты не знала? Рыба так дольше хранится. Климат иначе не позволяет.
— Мне мамка тоже говорила: выйдешь замуж за еврея, прокляну, — сказала Рубахина, у которой скоро свадьба.
— Сказала, значит проклянет.
— И рука у нее тяжелая.
— Ну и пусть. Мне теперь не страшно. У нее своя церковь, у меня своя синагога.
— Внуков ей нарожаешь, успокоится.
— Не успокоится. Сказала, с жидятами сидеть ни за что не буду!
— Да кто её сюда пустит?
— Как кто, воссоединяться она собралась? Уже дом продала. Ждет.
— Ну, вы даете. А жить она где будет?
— Сперва у нас.
— А недавно моя звонила, — сказала Ора, — говорит, хорошо, что за сирийца тогда не вышла, а то пришлось бы два раза бежать.
Дверь ресторана внезапно отворилась и с размаху захлопнулась. Внутри все будто сдетонировало. Но в зале никто не показался.
— Сволочи, и так каждый день. Главное, чтобы змей не напустили, — сказала Роза и пошла к двери. — А то моду взяли змей в дверь бросать. Это у них теперь теракт называется.
— Змеи ерунда, — успокоила Ора, — лишь бы не мышей.
На улице раздался устрашающий женский крик, потом бухнуло, как при выстреле, и все затихло. Дамы насторожились, вскочили и выбежали на улицу. Я за ними. Вдоль стены ресторана, слева от входа, лежал молодой араб с задранной на голову рубашкой и обнаженным животом. Диана, я её в сумерках едва узнал, стояла несколько поодаль, широко расставив ноги в своих терракотовых ботинках, и звонила по мобильному телефону. Она говорила с кем-то на иврите. Я ничего не понимал. Потом вдруг по-русски:
— Где-где, у него в голове!
Её белая блузка была забрызгана кровью. Меня удивило её деловое спокойствие.
— Туда, там второй, — показала она нам в сторону старого кинотеатра, — убежал.
Три женщины на удивление бойко, размеренным бегом, будто выполняя марш-бросок, побежали туда. Я же стоял, смотрел на лежачего араба, не в силах пошевелиться. Я чувствовал себя в этой заварухе совершенным ничтожеством, не способным ни на какое полезное дело.

Приехали полицейские, почти одновременно с ними скорая помощь, отовсюду набежали военные с автоматами. Диану, после короткой беседы, увезли в больницу. Араб еще долго лежал на прежнем месте, потом увезли и его. Сюда же привели второго араба, активно побитого, но живого.
Мои три дамы переговорили с военными и вернулись обратно в ресторан. Я поплелся за ними. Попросил у Розы стакан водки и выпил залпом. Это было единственным подвигом, на который я был способен. Тело мое расслабло, как, впрочем, и нервы.
— Кто эти боевые подруги? — решился спросить я Розу.
— Наши бывшие официантки, — ответила она, и я понял, что хозяйка капитально слукавила.
— Вот тебе и отдохнули! — громко сказала Мирьям, причем совершенно беззлобно, — ну никак не расслабиться в этой стране.
— Как они уже достали. Совсем управы на них нет, — проворчала Галит.
— Была б моя воля, я бы их давно всех выселила на территории к черту! — сказала Ора.
— Типун тебе на язык, — одернула её Галит, — чему тебя год учили?
— Если бы не я, она бы второго убила, — сказала Мирьям.
— И убила бы. А в следующий раз точно убью. Главное, чтобы тебя рядом не было, подруга.
— Под трибунал пойдешь!
— Ой-ой, пуганых видали, — ответила бойкая Ора, но предусмотрительно замолчала.
— Заводи шарманку! — скомандовала Мирьям хозяйке, — танцевать будем.
Роза включила музыку.
— Что-нибудь побыстрее, — поправила хозяйку Галит.
— «Все мы бабы-стервы», — запела Аллегрова в черных ящиках. Геры повыскакивали из-за столов, и тут начались невыразимые танцы, больше похожие на ведьменский шабаш. Меня они сразу затащили к себе в круг, и я тоже запрыгал вместе с ними. К тому времени мне было все равно — я уже был в хорошей кондиции и выделывал ногами такие загогулины, на которые в обыкновенной жизни не был способен с самой юности.
Ключ от квартиры я в этот день не получил, о чем сожалел. Мне казалось, что эта история плохо кончится и я не смогу вовремя, если вообще, въехать в квартиру. Правило второй попытки не сработало.

Диана позвонила через два дня, извинилась, что так вышло. Она — только что из больницы. Мы встретились через полчаса возле моего нового дома. Правая рука её была забинтована до локтя. Она отдала мне ключи, улыбнулась, пожала плечами, сказала:
— Это Израиль.
Мне показалось, что она хотела добавить слово «детка», но вовремя его проглотила.
Я подумал, что ключи я получил с третьей попытки. Значит, что-то начинает меняться в моей судьбе.
Мимо нас в это время шла веселая процессия во главе с полицейским в желтом жилете. Такие обычно регулируют дорожный порядок. На украшенной гирляндами невысоком грузовике везли большие музыкальные колонки и прочую музыкальную технику. Следом несли хупу на четырех длинных палках, а под ней Тору в серебре и бархате. Звучала веселая хасидская музыка. Вокруг хупы плясали ортодоксальные евреи, одетые, как обычно, сильно не по сезону, и уж совсем не к 21 веку. Это было что-то вроде «датишной» праздничной дискотеки. Следом, на некотором расстоянии, шли женщины с колясками и дети постарше, всего человек тридцать-сорок. Диана вдруг бросила меня, не сказав ни слова, и пошла за ними, замыкая колонну. Я остался с дурацкой улыбкой на обочине.
Я мог, конечно, пойти за ней следом, но мне уже не хотелось задавать Диане вопросов относительно её прошлой жизни. Её нынешняя жизнь была не менее захватывающей.