тем кто старше 18ти Dirty Autumn

… На улице, понаплевав на первый мороженный снег, лежит клятая мною не единожды тухлая, грязная в своей похоти, осень.
Осень, когда у нее есть на то вспрыски либидо, распарывающая позолоченным когтем окно и проникающая внутрь, проникающая в меня так, будто я есть не мужчина достаточного количества лет, женатый и успешный, а маленькая, беззащитная девочка, в подворотне нарвавшаяся на педофила; а потом, довольно рыгнув мне в лицо мелким поганым дождиком, она убирается назад, к другим, оставив меня на асфальте моей подворотни.
Я даже уже не пытаюсь оттираться от этой похотливой липкой грязи, - земли с водой, луж, мороси и холодного ветра. Я привык уже, по-своему, и просто каждый раз на похоронах лета надеюсь тихонько, что вот на этот-то раз осень не придет за мной, забудет и разотрет, добыв себе в кутерьме однообразных дней новую беззащитную жертву. Но злая сука многолика и вездесуща; и вот уже очередной гадливый серый день без цвета и вкуса врывается ее кованым пенисом в мое убежище и поглощает остатки  сил, веры в завтра, в добро, в милостивого Боженьку…
И руки, бегающие в бессильном порыве укрыться пальцами по клавиатуре, замирают, меленько трясясь в страхе этой осенней похоти; и весь я садню, как открытая рана и сочусь, авансом, той серой земляной спермой, которой вскорости снабдит меня злая тетка-гермафродитка… и сам довожу себя до самоизнасилования, самопорицания и саморазрушения - в страхе и ожидании, когда со мною это сделает она.
Почему-то не бывает в осени ни слез, ни боли… непрерывная тоска осужденного на эшафоте, не видящего даже лиц своих палачей, не слышашего даже возбужденных криков зевак… знающего только, что НУЖНО положить голову в уютный желобок; и лучше закрыть все-таки глаза, потому что страшно всегда не испугаться последним рывком сознания увидеть собственную кровь, летящую в глаза, когда тяжелая сталь гильотины коснется шеи.
Я прячу от себя лезвия и иглы, я не хожу ночью гулять по мостам и рельсам, потому что понимаю (как любая жертва многократного, с детства, насилия), что не удержусь, что распишусь напоследок вот так; и что вот так отомщу этому трехмесячному чудовищу, видящему свою улыбку в моей боли, знающему, что куда бы я не прятался, что бы не пил и как бы не веселился, придет его день. День, когда я не смогу больше делать вид, что не понимаю, как разрывается моя голова, как выплескиваются на запомоеный двор подворотни мои кишки, как свет в глазах моих гаснет ежеминутно и как руки сводит судорога бессилия перед страхом и хлюпающей осенней похотью.
День, когда она возьмет меня снова.
Мне есть, ей же ей, за что ненавидеть себя и за что жалеть; мое уныние еще пока не выплеснулось через край, и иногда позволяет думать, что рано или поздно, в старости или в смерти, я перерасту и забуду маньячку, топчущую меня ногами и рвущую когтями мою грудную клетку, чтобы пробить в открытом сердце дыру и дать вырваться прочь тоске. Иногда даже мне чудится, что я смогу уехать куда-то, где ни одного листа с деревьев не упадет под ноги, а вослед удушливо-жаркому лету свинцовые тучи принесут снег, или, что пусть, пусть будет только одно это удушливое лето, чересчур жаркое, слишком, чтобы мочь напомнить мне мои губы сжатые в сухую линию в тоске по отданой осени девственности моей души…
Но я-то знаю, знаю все эти формованные инкубаторские вечера, в которые нападает на меня из-за окна понимание, что осень – вечна и неизбывна: для меня, для всех нас, когда-то позволивших ей на секунду остановиться подле, провести дождливой лапой по нежной коже, разорвать улыбку в безобразный оскал и заполнить окровавленный рот мерзким, сыро-холодным орудием ее единственного наслаждения…
Потому – я не пытаюсь бежать. Потому с покорной безличностью ем, пью, хожу в туалет и на работу, приникаю распоротым ртом к губкам жены в поцелуе и сам, как и осень, впиваюсь своим в ее тело, потому пишу, читаю, думаю и говорю, и даже пою иногда… Потому молчу, даже если жалуюсь на нее, потому не роняю ни буквы в очередном о ней едком памфлете. Потому с ненавистью ломаю безлистую веточку, - за это провокационнное "ню", за напоминание, за то, что не смогла и веточка тоже отстоять себя…
И однажды… естественно, осенью, я наверняка напьюсь в хлам и пойду всенепременно посмотреть, много ли верст до луны с крыши дома, где буду жить…
Или – однажды? а смогу ли? – я наберу в маленький мешочек смелости обреченного и чистоты изнасилованного, и убью проклятую эту тварь; если не в мире и календаре, то в себе убью, выверну, выпростаю и сожгу заживо ее хлюпкие, грязные, слезливые останки, ее золоченые когти и кованые пенисы, ее щупальца, живущие вольготно в моих мыслях и ее страх, ошибочно признанный моим.
Если смогу.
Если успею.
ЕСЛИ...




06.11.07