Лицо матери

Три часа. Августовская ночь. В кронах разросшихся на человеческих останках деревьев гнездится страх. Для мальчишек, которые, поминутно оглядываясь, подбираются к кладбищу, он не менее вещественен, чем земля под ногами.

--Ух, -- толкает один другого.
--Тихо ты, -- огрызается тот, отходя в сторону.
--Смотри, смотри, -- прерывает их возню третий, указывая на ограды.

В дальнем углу кладбища, под самыми старыми деревьями по земле растекается белесый, вызывающий даже издалека омерзение прозеленью свет.

--Вчера похороны были. Это из него гниль выходит, -- шепчутся соглядатаи.
--Какая гниль, фосфор.
--Дураки вы. Это душа. Сорок дней вокруг могилы бродить будет, а кто ночью близко подойдёт, задушит. Рассказывал же, прошлым летом соседа там нашли. Синий весь, а глаза на лоб вылезли.
--Да ну вас, -- подытоживает последний, зевая. -- Просто на той стороне фонарь светит. А то, привидения...

В этот момент поднимается ветер, свет начинает сгущаться и поднимается вверх, как будто пытаясь обрести форму. Этого они уже не выдерживают и с визгом бросаются по тропинке, через парк, к дому.



Лет через десять один из них вспомнил этот эпизод в госпитале. Его уже неделю не интересовало ничего, кроме метаморфоз,претерпеваемых делящей потолок на две примерно равные половины трещиной.

Всё зависело от угла зрения и от освещённости палаты. Ранним утром солнце высвечивало каждую неровность штукатурки и, положив голову на край полушки, можно было принять один их её изгибов за изображение лысой головы и выпученными от излишнего усердия глазами. Дальше трещина несколько сантиметров извивалась змеёй, чья разинутая пасть заглатывала в полдень нечто с заячьими ушами и медвежьим телом.

После этого наблюдения прерывались: в палату вносили поднос, и его заставляли проглотить хоть что-нибудь из того, что на нём стояло. Потом руку привязывали к койке, в вену вставляли очередную иголку, и на два часа он опять был свободен.

Как раз это-то два часа и были самыми интересными. Солнце поднималось до уровня царапающих окно берёзовых веток, тени от которых вперемежку с солнечными лучами падали на потолок, покрывая его идеограммами и клинописью, которые он тщательно зарисовывал, надеясь расшифровать на досуге.

Вечер был тосклив. Коридор полнился шумом голосов, шарканьем ног о линолеум и доносящимся из процедурной звяканьем бросаемых в таз иголок. Иногда над ним склонялись чьи-то очки, кто-то о чём-то спрашивал, мял его руки и водил перед глазами пальцем с обгрызенным ногтем. Появлялось желание схватить его зубами и не отпускать до утра, когда на потолке под лучами солнца вновь появятся таинственные письмена.

Лампочки гасли, свет тускнел, голоса стихали. Если не удавалось выплюнуть таблетки, постепенно засыпал и он. А если получалось, ночь тянулась так долго, что он успевал разгадать смысл двух, трёх завитков срисованных днём узоров.

Так продолжалось ещё почти две недели. Змея уже заглотила свою жертву, а шорох листьев за окном стал заглушать шаги в коридоре. В тетради осталась только одна страница, не заполненная всё больше поддающимися расшифровке иероглифами. Последний из них он срисовал уже на обложку и ночью, поняв смысл этого схожего с изломанной фигуркой человека значка, уснул, так и не выпустив тетрадку из рук. Проснувшись, понял, что рядом есть кто-то ещё, услышал сказанное тоном вопроса:-- На "п". Должность Пилата, ответил: -- Прокуратор, и снова заснул.

Утро не задалось. Тот самый -- в очках, битых два часа пытался поднять его на ноги. Когда костыли уже в десятый раз выпали из рук, мотнул головой, и санитарка подкатила к кровати инвалидную коляску.

В коридоре, оказывается, не зря было так шумно. Мест не хватало, и его из конца в конец заставили койками, на которых отлёживали бока выздоравливающие. В дальнем углу пятеро из них, переругиваясь, играли в карты. Об этом можно было догадаться по характерным взмахам рук, особенно той, что была единственной на теле рослого, с белобрысыми космами на голове парня. Когда он с азартом бил очередную карту, пустой рукав пижамы тоже подлетал в воздух, как будто фантом второй руки на мгновение обретал вещественность, меняя шестёрку на туза.

Койки стояли даже у выхода. Около одной из них, оберегая вешалку капельницы, самоотверженно принимала на спину удары открывающейся двери пожилая санитарка. Врач на мгновение отвлёкся, чтобы проверить у опекаемого ею мальчишки пульс, и этого времени вполне хватило, чтобы ухватить взглядом трещину над дверным косяком. Она пополнила коллекцию, когда его привезли обратно в палату, где под матрасом хранились тетрадь и ручка: единственное, что он сумел вынести из загоревшейся после ночного обстрела казармы.

До этого они целую неделю лазали по горам, пытаясь найти якобы расположенные там схроны боевиков. Командир каждый день материл штабных, но приказа нарушить, конечно, даже не пытался. Безнадёжно махнул рукой, только когда они вдоль и поперёк обшарили последнюю из обозначенных на карте долин.

Домой! Под этим словом давно уже подразумевался не родительский кров, а пропахшая потом и гуталином казарма. Но до чего же было приятно услышать под ногами скрип досок её пола, зная, что на третью слева наступать не стоит, потому что она давно требует замены и способна выдержать вес разве что маломерка Дзюбы.

Он ещё не знал, что всего через несколько часов, сам едва волоча ноги и ничего не слыша, понесёт этого белорусского пацана через огонь и, кинув на асфальт плаца, потеряет сознание.

Интересно, как он там? В коридоре трепались, будто бы оклемался уже, только бинты снимать не даёт, ожога на морде стесняется. Ничего, привыкнет, ещё гордиться будет. А может, на это место кусок кожи с задницы пришпандорят. Без наркоза! Неожиданно для самого себя он расхохотался. На звук смеха в палату вбежала медсестра, но увидела всё то же каменное лицо никак не поддающегося её ласкам парня.

Вечером привычно шелестела листьями берёза, а по потолку, заламывая руки, метались тени, пытаясь вырваться из очерченного лампочкой круга света. Наконец её выключили, и они, шелестя оставшейся после уборки пылью, расползлись по всем углам палаты.

Он не спал. В голове, не давая сосредоточиться, сталкивались одна с другой обрывки недодуманных когда-то мыслей. Впечатления сегодняшнего дня копошились где-то под догорающими развалинами казармы, но три слова из сказанных тем -- в очках, запомнились.
--Долечиваться будем дома.

Только составив из этих слов все возможные комбинации, он примерно понял их смысл. Вызывало сомнение только одно. Разве в казармах лечат? Да и нет её больше, их казармы.

Он заснул, так и найдя ответа. Но когда, уже в полудрёме, откуда-то из глубин памяти всплыло женское, в морщинах и с полными слёз глазами лицо, ещё не осознавая этот, улыбнулся.

Утром потолок показался ему ровным и не заслуживающим внимания. А когда через неделю перестилали постель, та самая медсестра нашла под матрасом тетрадь, разрисованную какими-то закорючками. На последней странице все они соединялись одной непрерывной линией. Если вглядеться, можно было подумать, что солдат пытался нарисовать лицо женщины.

Андрей Теддер