Минуты сомнений

Борис Иванович просыпается, вскрикнув, вскакивает с кровати и начинает ходить по комнате.
 - Что случилось, Борюся? – спрашивает жена.
 - Картины… - говорит Борис Иванович, - опять снятся, позор то какой…
 - Какие картины?
 - Те, что в Третьяковке висят…
 - А-а, твои картины… - говорит жена и собирается снова уснуть, - гениальные полотна, Борюся.
 - Я знаю…
Он начинает тормошить жену:
 - Снится, слышишь, снится мне, что приезжаю к Иванову. Давным-давно, как раз когда все мы были на перепутье. Морда у меня наглая, сам – толстый и прямо чувствую себя не собой – тихим, милым и умиротворенным, понимаешь, а каким-то воротилой… Боссом!
- Ну и что? – спрашивает жена. Ей нужно спать, чтобы не бороться завтра со своим лицом. Минуту она мучается, выбирая, как одновременно не обидеть гения и в то же время не потерять его из-за одряхления своего обличья.
- Я ему говорю – пиши, мол, картины… Называются «Воссоединение» и «Спаситель мира»…
Борис Иванович чешет лысую голову и припоминает:
- Она сначала называлась «Спаситель Русского мира», но рекомендовали расширить… Что-то там через какого-то отцовского друга… Министерство культуры оплачивало… Даю ему, дураку, деньги, процентов десять…
- А кто это такой вообще?
- Кто? – не понимает Борис Иванович и оглядывается по сторонам. Из темных углов комнаты проступают лики Спасителя и отца Бориса Ивановича в золотых рамах. Повисает на минуту тишина, от которой по спине пробегает холодок.
 - Иванов то. – уточняет жена тихо, тоже оглядываясь.
 - Иванов-то – повторяет Борис Иванович, – да так – обычный человек, дрянь, а не художник. Он на улице стоит, продает мазню иностранным туристам, грязный вшивый… Никто его не знает…
- А-а, понятно…
- Я ему говорю: «Подписывать, мол, буду я, и ты никому ни гугу». А он и рад, кто же ему еще такие деньги то даст. Обрадовался, руки, значит, целует, век, говорит, помнить буду!
- Какой странный сон… – говорит жена задумчиво или сквозь сон, стараясь подпереть веки ресницами, – чтобы это значило?
- Не сон это, дура – резко обрывает Борис Иванович.
- Так и что же из этого?
- Не понимаешь?
- Нет.
- Картины то не мои, получается.
- Как это не твои? – усмехается вдруг жена, – ты значит, заказчика нашел, дураку этому грязному денег раздобыл, дал ему возможность творить.
- Ну да… - Борис Иванович начинает задумчиво расправлять поникшие усы по лицу.
- Все довольны, рады. Народ ликует, культура выходит из комы, хаос побежден!
- Эх, как ты  повернула-то! Где нахваталась-то такого? – усмехается Борис Иванович и гордо шевелит усами.
- И за что бы ты ни брался, Борис Иванович, везде успех и посрамление сил тьмы – и картины и общественная жизнь и заводы по производству комбикормов и отрубей. – продолжает мудрая жена торжественно. Она мысленно ставит себе галочку за «поддержку гения в трудную минуту» и с удовольствием отмечает, что это гораздо важнее для сохранения семьи и преумножения богатства, чем свежесть ее стареющего лица поутру.
Борис Иванович улыбается и начинает что-то мурлыкать. Он просовывает голову между штор и смотрит вниз в окно. Внизу на глубине доброй сотни этажей раскинулся город. Еще совсем рано, но уже тысячи машин мчатся, перемещая безымянных и невидимых людей по городу, заполняют ими и центральную часть и самые далекие уголки. Мощные двигатели, ценой в пару-другую миллионов, ревут, офисные работники, чтобы заработать пару-другую тысяч за день, спешат на работу. Город оживает и начинает, мал по малу, перерабатывать бесчисленное множество маленьких утренних огоньков в густой вечерний смог.
Борис Иванович тихонько смеется.
- БорИс? – окликает его жена.
- Вот ведь, мрак то какой! – Борис Иванович возвращается под одеяло.
Он закрывает глаза и тихонько бубнит, засыпая:
- Может какой препарат для бессмертия им изобрести… Или космический корабль, чтобы на Марс летали…