Тысячник

Как-то сын Саша мне говорит: - Давай съездим на твою малую родину, хочу побывать на могилах бабушки и дедушки. Такого интереса к предкам я от него никогда не слышал. И вдруг! Меня это удивило и очень обрадовало. Это ж недалеко, всего каких-то 250 км. Сейчас я далеко не езжу, только на дачу.

Мы в пути. Дорога Киев-Петербург хорошая, бесшумно работает двигатель, на пути много встречного транспорта. Я стараюсь не отвлекать сидящего за рулём сына своими разговорами и погружаюсь в воспоминания, ведь мы все родом из детства.

В деревне у нас за глаза почти каждый имел кличку. Клички эти были хотя и обидные, но меткие. Соседа-Кадика (Аркадика) звали "Хак". У него всегда был приоткрытый рос ,и когда к нему обращались, то он вопросительно сначала отвечал - "ха"?
Трофима звали "Ницый", потому что он ходил с опущенной головой и как- будто что-то искал на дороге. Интересная кличка была у Захара, звали его "Колчак". Никто не помнит за что его так назвали, то ли за то, что он хромал на одну ногу , то есть колченогий, то ли по фамилии адмирала Колчака. Как мне сейчас представляется, это был очень положительный мужчина и большой мастер на все руки. Дом с его резными окнами и полисадом отличался ото всех. Его суждения были умны и категоричны. Назвать его в "глаза" Колчаком- это нажить себе врага. Была кличка и у меня, очень обидная - "Тысячник". Это потому, что я был восьмым ребёнком в семье и мать за это получила тысячу рублей. Говорили, что дал товарищ Сталин. Когда меня называли тысячником, я страшно обижался, терпел и не подавал виду. В ту пору мне было 3-4 года, но я уже понимал, что это из-за зависти.

О том , что я тысячник, я узнал от мальчишек, дома мне никто об этом не говорил, да и меня это не интересовало. Очевидно, эти деньги пошли на сестёр. Соня и Маня тогда были студентками, а Ольга - школьницей. Но вскоре у нас появились 2 венских стула, кровать с никелированными спинками и фанерный одностворчатый шкаф с выдвижным ящиком внизу. До этого у нас вся мебель в доме была самодельная, изготовленная отцом. И когда к нам приходил кто-то из гостей ,его старались усадить на стул, как проявление большой чести. Шкаф был окрашен тёмно-коричневым лаком, но задняя стенка оставалась совершенно голой фанерой. Шкаф и штора делили от печки хату на зал и спальню. В спальню днём никто не заглядывал и место за шкафом служило мне укромным местом. Поскольку у меня не было бумаги, я за короткое время изрисовал заднюю стенку шкафа различными рисунками так, что там не осталось ни одного пустого места. Там были пейзажи, животные, птицы и другие разные предметы. Я очень боялся, что эти рисунки заметят и меня накажут, ведь я испортил шкаф. Но к моему счастью никто на это не обращал внимание.

Во время войны наша хата, как и другие, была превращена в казарму для немецких солдат. Нас сгоняли по нескольку семей в маленькие и худшие хаты в деревне. Спали мы там все вместе на полу, на соломе. Сейчас , как я вспоминаю, никогда не было ссор из-за тесноты или других неудобств. Когда нас освободили и мы вернулись в свою хату, то увидели, что там где была спальня - стояли двухъярусные нары, кровати и стульев не было, остался один шкаф. После войны отец работал заведующим амбара и по совместительству - кассиром. В выдвижном ящике шкафа хранились его деловые бумаги и маленькая самодельная шкатулка с копеечной колхозной кассой. Ключик от ящика висел на гвоздике за шкафом.

После войны мы разъехались по городам, в деревне остались только родители. Они были старенькими и слабыми, но на жизнь не жаловались. Мать даже говорила: - Жывём мы дужа ладна!". Уехав, мы их не покидали. В мои обязанности входило - ремонт построек и заготовка топлива на зиму. Маня и Ольга содержали в порядке огород и другое по хозяйству. Когда умерли родители, хата наша была оставлена навсегда. Прощаясь, я взял с собой из ящика шкафа извещение с фронта о пропавшем брате Николае и его письма родителям на клочках бумаги. В кладовке оставалось много моих личных вещей : книги, рисунки и другое. Из всего этого мне сегодня жаль только этюдных портретов отца и матери, выполненных масляными красками, когда я ещё учился в художественном училище и приезжал на каникулы. Как мне сейчас представляется - они были весьма удачными. Осталась и книга "Люди с чистой совестью" - первая моя школьная награда за рисунки.

Наш путь пролегает через Оршу, город в котором я работал учителем черчения и рисованияя в школе и руководителем кружка изобразительного искусства в Доме Пионеров. Вспоминаются талантливые ребята. С одним из них я переписываюсь и сейчас - это Коля К., он крупный художник, живёт в Минске. В Орше живёт и моя сестра Ольга, ей 82 года, она старше меня на 6 лет. Во время войны она девчонкой была угнана в Германию .Этот период для неё был кошмаром и она не хочет об этом вспоминать. Только один раз я услышал , что когда их гоняли строем на работу и с работы, немки подбегали и совали им хлеб, или что-нибудь из одежды. Однажды и ей досталась целая буханка хлеба. Сейчас у неё больные ноги, передвигается с трудом с палочкой. Она рада нашему приезду и охотно соглашается с нами ехать.

Центральные улицы разрыты, Орша готовится к Дожинкам, надо успеть, ведь на праздник урожая приедет сам президент. Погода стоит хорошая, за стеклом мелькают родные пейзажи, местность холмистая. Слева от шоссе прячется в зарослях река Оршица, удаляясь или приближаясь по мере своих изгибов. Въезжаем в посёлок Высокое в 10 километрах от Орши. С посёлка вдалеке видна и моя деревня, в бывшем доме пана Мокшицкого располагалась средняя школа, здесь я учился. Подъехать к школе можно только с трудом : глинистые улицы размыты дождевыми ручьями, деревянные мостики полуразрушены, по бокам старенькие покосившиеся хаты. Впечатление такое, что за 60 лет цивилизация здесь не коснулась. Каменное здание школы ещё стоит, но без окон.

Выезжать на шоссе обратной дорогой не решаемся. Возвращаемся через панский парк. Сейчас вряд ли его можно назвать парком. Деревья вырублены, кое-где одиноко бродят коровы, знакомые аллеи угадываются только по пням. В мои школьные годы парк был райским уголком для детворы. Здесь проходили районные фестивали, спортивные игры. Парк и школа были достопримечательностью района.

Сворачиваем на шоссе , по которому 3 года ,и в дождь и в снег, ходил в школу. Дорога эта старинная, в моё время была вымощена булыжником. По ней из Петербурга на юг ездили царские сановники, возможно и сам царь. В военное время по булыжниковому покрытию колесили немецкие танки, но она выдержала. Вдоль дороги через 20-30 вёрст стояли красивые каменные почтовые станции. Проезжая сосновый бор на пути в деревню Гришаны, здание такой станции возникает в поле зрения, но уже обветшалое, постоялый двор с каменной оградой снесён.
Во время войны на постоялом дворе в конюшнях немцы содержали наших пленных. Они пилили лес, то есть наш бор, а немцы увозили его в Германию. На его месте не осталось ни единого дерева. Я помню, как при сильном ветре он тревожно шумел, с переходом в протяжный свист. Такого шума я больше никогда и нигде не слышал. Всё моё детство прошло на реке и в этом бору. Сразу же после войны это место вновь засадили деревьями. Сажали их женщины из окружных деревень лопатами. За 60 лет он вырос, молод, но до совершенства своего предка не дорос. Но всё же видимый лес меня радует, не всё погибло. В здании ,бывшей почтовой станции теперь сельский магазин.
Покупать нам ничего не надо, зашли только из-за любопытства. Первым бросается в глаза - это стеллажи заставленные водкой и вином.
В магазине всего один посетитель, он стоит у прилавка и умоляюще просит в долг бутылку. Сын пытается заснять эту сценку фотоаппаратом. Две стоящие за прилавком женщины отмахивают руками и прячутся за витрину. Они принимают сына за журналиста или высокого начальника. Мы объяснились. Всё же в кадр попала заведующая магазина. Саша показывает ей снимок. Смеются, но просят стереть. - А то потом опубликуете где, а нас накажут!

Переезжаем мост через Оршицу , реку моего детства. После глобальной мелиорации она стала уже и мельче, но всё же живая. Поднявшись на холм, мы сворачиваем влево на грунтовую дорогу , ведущую в мою деревню. На пути знакомый противотанковый ров, весь заросший, но всё ещё глубокий. У самой деревни , справа у дороги ряд берёз, над которым захоронены неизвестный солдат ,командир партизанского отряда Катулин - наш односельчанин, и лётчик. Летом 1945 года из Москвы приезжала мать лётчика. Она привезла с собой алюминиевый в форме пирамиды памятник с пропеллером на вершине. На памятнике была выгравирована надпись - " Быков-Шабарин Владимир Андреевич 1922 г. рождения. Уроженцу Москвы. Погиб в бою в июне 1944 г ." . Сейчас там стоит невысокий обелиск и три пониже с надписями пирамидки.

Въезжаем в деревню, она совершенно пустая, толкьо возле одной хаты одиного стоит старая женщина. Ольга узнала: - Это Нина Голясишка. Так называли её в деревне,но правильная её фамилия Голяс. Несколько раньше от улицы возле одной из хат стоял автомобиль и паслись 2 козы. Назвать улицей что мы увидели, не поворачивался язык. Когда-то это была сплошная тенистая аллея из клёнов, дубов, вязов и берёз. Возле каждого дома был полисадник и обязательно со скамеечкой, на которых днём и в жару сидели в валенках и зимних шапках старики.

Они наблюдали , кто куда идёт и кланяясь кивком головы на приветствие. У некоторых были уже патефоны. Их ставили на подоконник и открывали окно. Это – признак хорошей и весёлой жизни. Особенно запомнилась песня: - Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля. Велосипедистов не было, все ходили пешком и ездили на телегах.

Теперь тех деревьев уже нет, их срубили на дрова. Нет и многих хат. До середины деревни мы кое как доехали, а дальше,где стоит моя хата – проехать нельзя. Улица представляет собой сплошной размытый и заросший овраг, видимо дальше никто не ездит. Я помогаю сестре выйти из машины и она пытается пойти пешком с нами,но не может. Пустырник в рост человека и пырей по пояс не дают пройти. Ольга остаётся нас ждать. Хата наша стоит без окон и дверей,деревья кругом вырублены, сараи снесены. Заходим во внутрь,она пустая,только полубоком к нам стоит шкаф. Я потрогал его рукой и заглянул на заднюю стенку. Рисунки сохранились. Мне показалось, что он вот-вот с упрёком скажет: - Ну что , Тысячник, вернулся? А я , как видишь, живу! Действительно, он пережил войну, моих родителей, двух братьев и четырёх сестёр.

Мы молча оставляем хату и уходим. Садясь в машину ,сын сквозь зубы и как бы про себя, сказал : - Родина-уродина… Слышать мне было обидно, но факт, сказано образно.
Мы посетили кладбище, там всё в порядке и спокойно , могилы ухожены. Только лёгкий ветерок колышет ветки вислых берёз, нарушая могильную тишину, а на страже стоят стройные хмурые ели. Возвращаясь обратно, я снова впал в раздумье: - Почему меня тянет в эти родные места?
А кличка в детстве «Тысячник» даже послужила мне уроком. Зависть для меня стала противна и я никогда и нигде в своей жизни никому не завидовал.