Кровная сестра

       Я смотрел на толчею, царившую в доме моей умершей сестры в Орле, отстраненно и безучастно.
Входили и выходили знакомые и соседи, друзья и родственники. Комната заполнялась венками. Её дети устало, после тяжелой бессонной ночи, склонились над гробом.


   Я вдруг вспомнил её маленькой, когда её принесли из роддома. Мне тогда шел пятый год. Я что-то рисовал за своим маленьким столиком, слегка разомлевший от жарко натопленной печи. Неожиданно входная дверь с грохотом распахнулась, и в клубах холодного воздуха с заиндевелой бородой, появился отец.
-Валька, чего ты расселся?  Встречай сестренку свою, Лизочку!
В объёмном свертке что-то запищало, и вбежавшая следом бабушка захлопотала вокруг него.
-Сейчас мы тебя посмотрим, освободим, хорошая ты моя. Вот ты и дома! Потерпи, потерпи, – причитала бабушка.
Отец же поднял меня над кроватью, и я мог наблюдать все действия бабушки. Сначала был развязан бант атласной ленты. После чего одеяло с белым, слишком белым пододеяльником открыло небольшой сверток с красным, морщинистым личиком в чепчике. Это и была моя сестра Лиза. Отец поставил меня на пол, сзади подошла мама и обняла меня….

Конечно же, я мечтал о братишке, ну в худшем случае о сестрёнке, которую я буду защищать, но я даже не предполагал, что с ней будет столько хлопот. То кормить, то воду греть для стирки, то купать…. А про меня будто бы забыли. Но с другой стороны, я тешил себя мыслью что скоро это пройдёт, и мы будем с ней вместе играть, как мой друг Серега с Танькой. А ещё я мог сказать гордо, что у меня есть сестра! Ведь у многих моих друзей были братья и сёстры, и у меня теперь тоже появилась сестра!

Обрывки воспоминаний стали проходить в моём воспаленном мозгу как лоскутное одеяло, состоящее из множества разных фрагментов, связанных между собой.
Вспомнилось яркое весеннее солнышко, просвечивающее через грязные двойные рамы, ручейки, остатки зимних сугробов, и я, оставленный в квартире водиться с сестрой. Соседские ребятишки – Сашка с Любкой - строят, недалеко от моего окна, деревянной маленькой лопаткой запруду. Я же с грустью слежу за ними. Бумажный кораблик плывёт по быстрому ручейку и вплывает в маленькую гавань. Я понуро иду поправлять запищавшей сестрёнке бутылочку с соской, пеленки. А если она и дальше продолжит плакать, то нужно тихонько качать маленькую кроватку с закругленными ножками, как у моей лошадки, на которую я сажусь наблюдать за сестрой, а сам от обиды чуть не плачу…. Ну где же мама, почему она так долго не идёт?

Или вот. Жаркий летний день, пух от тополей плавает поверх луж после вчерашней грозы. Весь наш двор зарос желтыми и белыми одуванчиками. При попытке подняться по чердачной лестнице, я свалился в крапиву, порвал рубашку, расцарапал локоть.  В слезах забегаю в дом, а мама и бабушка тоже плачут. В недоумении я забываю про свои ссадины, а мама прижала меня к своей юбке и сказала: «Война, Валюша, война»!
Помню помолодевшего отца, он сбрил свою небольшую бороду и усы. Он сидит за столом, пьет мутную брагу из стакана и успокаивает маму: «Ну что ты, зачем так расстраиваться! Не плачь!  Война быстро кончится, я скоро вернусь, соскучиться не успеешь». А у самого глаза грустные, грустные и в уголке глаз тоже повисла слеза. Я его с тех пор больше не видел, но лицо его хорошо помню, достаточно заглянуть в зеркало, я вижу отца, только постаревшего, осунувшегося….  Помню под утро в полумраке, отец разбудил меня, поцеловал и изчез в сером проёме двери. Слышал, как он дал наказ маме: «Ты мне сына сбереги»!
 В доме поселилось гнетущее ожидание.  Не слышно было смеха, весёлых песен. Если забегали к нам соседки, то тоже с опухшими, заплаканными лицами и все разговоры были про войну или про то, что в магазинах исчезли все товары. Мы же малышня, бегали по задворкам и играли в самую популярную в эти дни игру – «войну», только вот немцами никто не хотел быть. Прятались на пустыре за сараями, крались по канаве, выглядывая из травы, выслеживая мнимых немцев и дружно строчили из пулеметов, «взрывая» танки, пушки, самолёты, «убивая» фашистов целыми полками.
Еще помню, как с остервенением старшие мальчишки били скопом подростка-немца. Женщина, проходившая мимо, наверное, учительница, вступилась за него, крича парням: «Сами вы фашисты»! Мне, не участвовавшем в драке, стало до того стыдно, что я расплакался…
 Мама работала целыми днями, приходила усталой и измотанной. Сразу же после начала войны ввели карточки, и в мою обязанность входило занять рано утром очередь и дожидаться прихода мамы или бабушки. А днём я отсыпался, а после старался поскорей сбежать из дома, чтобы бабушка не заставила меня сидеть дома с сестрой….
Как же это было тяжело - подниматься раньше всех, солнышко только показывалось на горизонте, плестись за два квартала к пункту выдачи хлеба и занимать очередь за какой-нибудь тетушкой. Бывало, я засыпал прямо в очереди, прислонившись к забору. А бывало, знакомился с каким-нибудь мальчишкой, тоже откомандированным родственниками, стоящим в серой, унылой цепочке из людей.  Мама спала перед работой и провожала меня бабушка, иногда давая в дорогу несколько вкусных парёнок из моркови.
 Или вот, жаркая, пыльная дорога. Мы с мамой и сестрёнкой на маминых руках идём в потоке беженцев. Вокруг усталые, понурые лица.  Вдруг грохот, вой, над нами пролетели немецкие самолёты. Все бросились врассыпную. Мама, не оглядываясь, побежала через кусты шиповника, который расцарапал в кровь её и мои ноги. Она тянула меня за руку, я запинался, но её железная хватка не давала мне упасть, я просто летел за ней, вися на руке. Сзади слышался рёв самолётов и выстрелы.
 Я орал от страха, боли и от того, что не мог больше бежать. Ревела сестра на руках у мамы, только она бежала и бежала….
 Остановились в каком-то лесу у края поля. Мать упала на зеленый мох грудью, завыла белугой, колотя с остервенением землю, не обращая внимания на нас. Потом перестала выть, но спина её с вещмешком ещё вздрагивала от всхлипываний. Шум на дороге давно стих, а я лежал на дороге и боялся пошевелиться. Желтые, опадающие листья опускались на мамины волосы, а она всё спала.
Спали на обочине, на пыльной, пожухлой траве, под какой-то телегой, среди десятков таких же, как и мы переселенцев. Проснулся от холода, затекла шея от того, что голова лежала на высоком рюкзаке вместо подушки, а ещё ногу стало сводить судорогой. Полез поближе к маме с сестрёнкой, чтобы обняться и согреться, а мамы нет! Как я тогда заорал!  Как я тогда испугался!
 Подбежали какие-то испуганные женщины и мама. Она долго меня успокаивала: «Ну что ты, глупенький! Я ведь только в туалет отошла, а ты меня потерял».
Я уже не помню, сколько мы шли. Очень хотелось есть, отдохнуть. Зарядил холодный осенний дождь. Дороги раскисли, в моих ботинках хлюпала вода, я несколько раз терял ботинок в липкой, чёрной грязи. Мама, прижимая Лизку к груди, забирала ботинок из липких лап противной жижи и подавала его мне. Я руками убирал налипшую вязкую землю, натягивал его обратно и шёл, шёл, шёл….
Вдруг она остановилась возле разбитой после налёта самолёта телеги. Решительно положила Лизку, завёрнутую в одеяло на эту телегу без колёс и зашагала прочь, так сильно сжимая мою ладонь, что я чуть не закричал. Осознав, что Лизка останется тут одна, я буквально повис на маминой руке.
-Без Лизки я никуда не пойду! – а мать силой пыталась меня увести подальше. Неожиданно она остановилась, присела и посмотрела на меня полными боли глазами: «Ты понимаешь, что мы все тут умрём! Кто позаботится о тебе? Куда ты пойдёшь? Валентин я тебя очень сильно люблю! Я обещала отцу, что сберегу тебя! Мне тоже очень больно! Ты не представляешь, как мне больно…. Но надо идти.»
На глазах мамы виднелись слёзы. Но также я заметил волевую складку на переносице и решительно поджатые губы, то выражение лица, когда я понимал, что спорить бесполезно. Когда я видел это лицо, то во мне терялась воля, и я шел на попятную - так она меня в этот момент подавляла. Мама встала и потянула меня за собой. Сзади я услышал писк сестрёнки, может быть в последний раз. И тут на меня что-то нашло! Я взбунтовался! Я извивался в чёрной грязи, вырвав руку из цепкой маминой руки, пинался, выл и даже укусил. При попытке меня поднять я кричал, что никуда не пойду без Лизки. Слёзы застилали мне взор, в исступлении я твердил одно и тоже: «Никуда без Лизки…»
Наконец мы дошли до деревни, где жила наша родственница со своими детьми. Мужа у тети Вали забрали на фронт, и она в слезах рассказала нам, пока мы отъедались деревенским супом, сидя за круглым столом напротив огромной топки русской печи.
Помню площадь, куда нас всех согнали, когда пришли немцы. Кто-то что-то говорил на непонятном, гавкающем языке. Я его не видел. Кто-то переводил, часто слышалось слово «расстрел». Мне был виден в промежуток между людьми только краешек стола, на котором стоял ароматный пирог, сало и ещё что-то красивое. Маленький мальчик, лет двух, подошел к столу и взял кусок пирога, засунул себе в рот. Тут же что-то грохнуло, бедолага упал, из груди струилась кровь и вытекала на землю. Рядом валялся кусок надкушенного пирога.               
- Так будет с каждым, кто попытается что-то украсть, – услышал я громкий голос.
В слезах я убежал с площади, забрался в старую баню, что стояла на краю огорода того дома, куда нас пустила на постой дальняя наша родственница и только тогда дал волю охватившему меня отчаянью. Я ревел от испуга, что меня вот так же могут убить, по отцу, который воюет с этими гадами и его также могут застрелить. Думал о маме, о сестрёнке, которых тоже могут расстрелять, а я не в силах их защитить. О бабушке, которая осталась в родном городе, и её тоже могут….
Только к вечеру я вышел из своего схрона и попал в объятия взволнованной, потерявшей меня мамы.
Мне казалось, что никогда мы не сможем выиграть эту войну. Реальность брала своё. Когда через деревню отступали наши, то выглядели они уныло: горстка грязных, измученных солдат с небольшой пушкой–сорокапяткой. Немецкая техника шла почти три дня, содрогая наши избёнки так, что казалось ещё чуть-чуть, и они рассыплются. Огромные пушки тянули холёные кони–битюги. Когда эти лошадки проходили рядом, землядрожала под ногами….
 После нам пришлось съехать в бывшее колхозное овощехранилище, потому, что дом заняли немцы, и сама хозяйка ютилась в летней кухоньке с тремя детьми. Вместе с нами жили ещё две женщины со своими детками, да старый дед. Благо, что добрые люди соорудили нам «буржуйку», и мы, ребятня, постоянно грелись возле неё холодными зимними вечерами. Спали на нарах, сколоченных из заборных досок, укутываясь с головой в старое пальто и ватное одеяло. Лизка подрастала и ползала днём по этой постели, изучая окружающее пространство. Другого угла у нас не было. На улицу выходили не часто, особенно когда было холодно.Жили дружно, коммуной, как сказали бы сейчас. Еду готовили на всех сразу, когда было что поесть. А если голодали, то тоже вместе.
 «Три мужика», как называла нас тётя Роза, Вовка, Юрка и я, почти погодки устраивали борьбу в кровати на соломенных матрацах, когда не было старших, и некому было на нас прикрикнуть. Деда Егора мы не боялись потому, что он никогда на нас не жаловался, а только исправно следил за тем, чтобы дрова в печи не прогорели, ревностно оберегая свою привилегию – быть истопником. К тому же он был глуховат и, видимо поэтому, малоразговорчив.
 С Любкой и Томкой, дочерями тёти Кати, мы играли в куклы, когда парни куда-нибудь уходили, ведь они были более свободны, чем я, и им не надо было водиться. Иногда, из какой-то женской солидарности, девочки отпускали меня побегать, оставаясь за нянек.
Наши матери, порой, вечерами падали на кровать без сил, проведя целый день в поисках пропитания. Они, как волчицы, рыскали целый день в поисках съестного, то на кого-то батрачили, то мыли какому-то начальнику полы, то стояли в очереди за пайком.
  С наступлением тепла мы, пацаны, целыми днями пропадали на рыбалке. Я освоил премудрость ловить рыбу на удочку, закидушками, банками и «мордами», а иногда просто с помощью тряпки, как бреднем. Порой это подспорье было очень даже кстати.
 Два или три раза ездили в лес на подводе за дровами. Для выезда в лес надо было получить разрешение у старосты, да ещё заплатить за делянку. В лес без разрешения ходить запрещалось под страхом расстрела. Работали все. Кто ветки собирал, кто сучки рубил, но самое трудное-это пиление. Наши матери пилили стволы на брёвна, чтобы вошли в телегу, мы же периодически их подменяли, но только очень быстро уставали.
А как много было земляники и клубники, ведь её почти не собирали. Лизка ползала на опушке и собирала красные шарики в рот, а то прибегала к нам и кормила меня и маму ягодками земляники, собранными в букет.

 Дед Егор погиб в октябре, когда выпал первый снег. С Вовкой, как самым старшим из нас, он пошел в лес, чтобы показать, как ставить петли на зайцев, и нарвались на немецкий патруль. Предупреждения он не услышал из-за своей глухоты. Те сразу открыли по нему огонь, приняв за партизана. Деда убили на месте, а Вовка сумел скрыться, он как раз отстал от деда и его не заметили.
  Из-за страха засады и того, что Вовку начнут искать, никто из наших не пошел забирать и хоронить деда Егора. В нас опять вспыхнул огонь ужаса и страха, которые до этого слегка теплился, как притупившаяся боль.
 Нам, детям, матери строго-настрого наказали молчать, никому не болтать, если даже придут полицаи, говорить одно и тоже – ловили рыбу по первому льду.
Весь день и всю ночь провели в ожидании облавы, ареста, но никто не пришел. На утро тётя Роза сама пошла в комендатуру, чтобы заявить о пропаже деда, ведь за «недонос» тоже полагался расстрел.
Деда разрешили забрать и похоронить. Видно Вовке повезло, что его никто не заметил во время бегства, да снег не лёг под соснами и нас больше не трогали.
 Деда Егора похоронили. Но ещё долго нас преследовали воспоминания об увиденном. Даже сейчас перед глазами, разбитая пулей, посиневшая голова, так мало похожая на его лицо при жизни. Для ребят это было большим потрясением, первой смертью знакомого, почти близкого человека. После этого случая все ребята нашей «коммуны», кроме Лизки, как будто бы повзрослели. Девчонкам и так приходилось готовить еду, пока матери работают, а тут и нам, парням, пришлось поддерживать очаг, осваивать искусство раздувать огонь в погасшей печи или разжигать его с одной спички.
Про то, как идёт война, мы знали мало, радио не было, а говорили разное. Будто бы немцы захватили Москву и идут за Волгу.
Любку и Томку заставили ходить в школу, и они рассказали, что там висит карта, где немецкие территории до Урала и ещё портрет Гитлера.
 К осени Лизка научилась говорить, и её ненадолго можно было оставлять одну. Помню, как я пришел откуда-то, а она ревёт. Когда я чуть успокоил её, она показала мне в угол, где крыса, которую Лиза назвала «Ки», пыталась протащить большой кусок хлеба, который обронила сестра, в свою небольшую норку, и уже почти разгрызла его пополам. Хлеб я успел забрать, после обжарки его на печи до черной корочки, мы его съели.
 Зима была очень трудной, мы голодали. Все разговоры сводились к еде. Ходили по помойкам. Даже Новый год прошел как-то незаметно, без ощущения праздника. Зато появление половины мешка овса было настоящим праздником! Днём и вечером мы ели эту вкуснейшую кашу.
Весной тётя Валя, наша дальняя родственница, сумела организовать нам баню. Мылись мы тогда очень редко и в основном дома в хранилище, нагревая воду на нашей «буржуйке». Тётя Роза с парнями почему-то не смогла с нами пойти, и я один «мужик» мылся с женщинами и девчонками, разглядывая при свете свечи то, запретное. Сначала парились, и только Лизка сидела довольная в тазике на полу, разбрызгивая воду, играя мочалкой. Девчонки были слишком худы, но у Томки я разглядел внизу живота первые тонкие, шелковые волосики. Видимо заметив мой интерес, мне первому устроили головомойку и отправили в предбанник с Лизкой дожидаться всех….

Уже после освобождения, когда мы вернулись домой, я узнал из уст соседки, как погибла бабушка.
Мама с тётей Клавой сидели на кухне и пили самогонку. Я подошел сзади и оставался незамеченным ими. Соседка, худая и слегка седая женщина рассказывала, видимо уже повторяя: «Понимаешь, Таня, сижу я в этом ящике, боюсь пошевелиться, а перед глазами, как раз, щелочка махонькая и я вижу, как твою маму ведут двое фрицев. – Тут спина её задрожала, она наклонилась на руку. На какое-то время замолчала, начала всхлипывать, продолжила: - И сажают в «душегубку», а она уже переполнена. Её последней посадили и закрыли машину. А из «душегубки» еще никто живым не возвращался! Они туда, в будку, сволочи, трубу от двигателя выводили! И все, кто там был, задыхались…. А потом за заводом в траншею».

   Кто-то несильно толкнул меня в спину, прерывая мои воспоминания.
- Извините, машина пришла. Пора выносить.
- Ах Лизка, Лизка! – произнёс я, ведомый течением толпы. – Прощай, сестрёнка!